Бесплатный фрагмент - Убей мужа!

«УБЕЙ МУЖА!»

«Греховными бывают не только поступки, но и помысли».

Библия

Эта история одной артистки, эстрадной певицы Арины Романовой, записанная в её дневнике, который она передала мне для создания книги. Героиню очень долгое время преследовал её бывший друг, используя кибертехнологию — компьютерный гипноз. Предположительно он колдун, и если это так, его методы воздействия на жертву вполне в традициях чернокнижника. Эта книга — крик души измученной женщины в поисках защиты.

Глава 1. Рождение сына

Сегодня пасмурно и холодно. Май перевалил за свой половинчатый рубеж и стремительно приближается к лету. Но в это время цветёт сирень, а по преданию буйство её красок и запаха всегда сопровождается похолоданием и даже, случается, заморозками. Никуда не хочется идти, ни с кем не хочется общаться, а хочется писать-писать-писать. Сплин.

Через месяц моему сыну исполнится восемнадцать лет, наступит его совершеннолетие. И у меня вдруг возникла потребность подвести незримую черту, отделяющую его отрочество от детства, и словно отчитаться перед ним о проделанной, так сказать, работе, а главное, оправдаться и покаяться как на духу. Теперь, когда мой сыночек стал совсем взрослым, я могу рассказать всё без утайки. Надеюсь, он поймёт меня и простит.

Родился он в июне во вторник в половине четвертого утра в роддоме, что в Покровско-Стрешневском парке недалеко от станции метро «Сокол» и нашего дома на Волоколамском шоссе, где мы тогда жили в коммуналке. Он был желанным ребёнком, планируемым нами, его родителями, добросовестно корпевшими девять месяцев назад над его зачатием.

Тогда всю ночь дождь лил как из ведра, сверкали молнии и гремел гром такой страшной силы, что казалось, сотрясалась вся Вселенная. Рожала я очень долго, целые сутки, орала, что есть мочи, навлекая на себя гнев медперсонала. Только Яков Семёнович, врач-акушер, был ко мне благосклонен. Решив не применять садистские щипцы для извлечения плода, которыми меня пугали разъярённые акушерки, видимо, обиженные на то, что я не дала им ночью поспать, он навалился всей своей мужской тяжестью на мой огромный живот и выдавил трёхсот двадцати граммовый жёлтый комочек, уже начавший было задыхаться. Через паузу комочек подал голос младенческим басом, так что сразу стало ясно — мальчик. Тогда — ещё в советское время, в самое худшее причём, когда в магазинах было пусто хоть шаром покати, и народ был злой с голодухи, — к пациентам в больницах и особенно в роддомах (ну, не во всех, конечно, я думаю, мне просто не очень повезло) относились по-скотски. После родов меня вывезли в лежачем положении на каталке в коридор, подставив под меня огромное холодное эмалированное судно, и оставили в такой неестественной позе часа на два-три, пока не пришла на работу новая смена акушеров. Это время показалось мне вечностью, а моя пятая точка будто приняла форму этого жестяного корыта. Но зла я на них не держу и изо всей этой эпопеи помню только то, что доктор Яков Семёнович «вытащил» моего ребёнка на свет божий целым, здоровым и невредимым.

Двое суток мне не приносили кормить ребёнка, потому что он был слишком слаб, чтобы брать грудь. А когда принесли, он присосался так, что невозможно было оторвать. Проголодался. Детский врач сказала, что он был на волосок от гибели. Обессиленный, слегка придушенный при родах, когда отчаянно буравил выход головой, он был похож на гуманоида с закрытыми крепко-накрепко глазами неизвестного цвета и огромными, бантиком, папиными губами.

— Ваш ребёнок очень хочет жить, судя по всему, — сказала сестричка, показывая мне сына издалека. — Доктор всю ночь от него не отходила, мы уж думали, что он не выживет.

Это были самые первые страхи за моего ребёнка. Дальше — больше: от уколов в голову у него начался абсцесс, и на пятые сутки из роддома его отправили в Русаковскую больницу. К нам приехала тогда моя мама, бабушка Надя с Украины, на помощь — и это было моим спасением.

Отец, ростовский парень, пил на радостях, обмывая рождение сына. И днём и ночью он кричал с балкона на весь район: «У меня сын родился! Казак!» На следующий день он принёс под окна роддома букет бордовых роз, недолго думая влез на подоконник и снова стал орать во всё горло, что у него родился казак. Дед Володя из Ростова приехал по такому радостному случаю и тоже пил и кричал про рождение казака. На пятый день казачка бабушка Аля встречала нас у порога больницы без цветов и, увидав сморщенное личико ребёнка, вслух усомнилась в том, что он не гуманоид и будет жить. В этом она вся как есть — разрушительная сила, бульдозер, заявившая ещё на нашей свадьбе при всём честном народе, что хотела бы своему сыну совсем другую жену.

Каждое утро моя мама провожала меня в Русаковскую больницу, где лежал в одноместном боксе мой ребёнок с перебинтованной головой, один как перст. Голодный, он набрасывался на мою грудь, жадно поглощая пищу, но не наедаясь, по всей видимости, потому что орал громко и требовательно, едва оторвавшись от груди, а может, он просто возмущался от непонимания, почему его так надолго — на целую ночь — оставляют без материнского присмотра. Но правила в этой больнице были таковы, что вечером каждого дня я должна была покидать его и уезжать домой, чтобы на утро снова к нему возвращаться (драконовские правила в стиле фильмов-ужасов). После двух недель мытарств мама мне сказала:

— Вот что, дорогая, забирай-ка ты сына домой под расписку.

— Но врач сказала, что мозжечок у ребёнка ещё не зарос, а кожица в этом месте, как пергаментная бумага, и она не знает, жилец ли он на этом свете, — в страхе, нагнетаемом, как назло, со всех сторон, промямлила я.

— Забирай, — скомандовала мама.

Как медицинская сестра она знала, что врачи обычно перестраховываются, чтобы не нести ответственность, случись чего. Но чего стоило мне пережить их перебдения, они, конечно же, и не догадывались. Вскоре у меня начались осложнения после родов, и меня увезли на «Скорой» в больницу исправлять халтурную работу принимавших роды «аистов», благо бабушка Надя оставалась с малышом.

Папа сына гастролировал. Бабушка Аля не появлялась вообще: у неё был в то время в самом разгаре очередной бурный роман с неким Николаем Ивановичем, ныне уже покойным, так что ей было не до нас. И бабушка Надя отдувалась за всех одна, успешно, надо сказать, со всем справившись. Но и она через два месяца уехала к отцу в Черкассы, так как тот, как дитя малое, без неё не мог существовать и дня. А тут прошла целая вечность — два месяца. Мы остались с сыном вдвоём.

Папа его периодически появлялся между гастролями; спал, ел, разговаривал по телефону и уходил по своим делам. Однажды я случайно сняла параллельную трубку в коридоре и услышала женский голос, вопрошавший:

— Почему ты молчишь? Что, жена рядом?

Меня будто облили расплавленным свинцом. Я влетаю в комнату с глазами на лбу и ору:

— Как ты можешь?

Я так перенервничала тогда, что у меня перегорело молоко. Если бы муж не ползал у меня в ногах, вымаливая прощение и клянясь в верности, я бы уже тогда ушла от него. Это была невыносимая боль. Это даже не ревность, нет, это смертельная обида, причинённая самому слабому в тот момент, беспомощному существу — первородящей матери его ребёнка. Не мне ли он клялся в любви и называл меня единственной, умнейшей из умнейших, красивейшей из красивейших?! А я-то, глупая, думала, что так будет всегда. И вдруг оказалось, что у него есть другая женщина в такой ответственный момент жизни (у меня богатое воображение, не жалуюсь)!

Но я простила его, конечно же, как прощала и после его эгоизм, безучастие в домашних делах и даже жестокость, когда я, намаявшись за день, по ночам не могла встать, чтобы перепеленать и напоить плачущего ребёнка, просила его подойти к нему, разрывающемуся от рыданий, а он бесился и посылал нас обоих далеко и надолго.

Надо сказать, он не сразу воспылал к сыну любовью. Очень долгое время он часто напивался, где-то пропадая сутками и лишь изредка позванивая домой. А однажды он позвонил ночью из студии, где записывал новую песню, и заплетающимся языком спросил: «Ты больше не любишь меня? Теперь для тебя самый главный человек — сын, а я тебе больше не нужен?» Вот оно, мужское эго, возведённое в степень.

Рос и развивался мой сын очень стремительно, быстрее своих сверстников. На пятом месяце сам поднимался, чтобы сесть, на шестом подолгу ходил, держась за мои руки, по нашей с отцом кровати взад-вперед. А кушать любил много и потому весил прилично, так что ножки от ходьбы к шести месяцам искривились, как у кавалериста.

Ползать он не стал, сразу пошёл, сначала по манежу, потом по стеночке самостоятельно. Называла я его Нюсей (от слова манюся). А вот зубы появились поздно: только к году первые четыре выросли после поездки к бабушке Але на подмосковную дачу, видимо, от свежего воздуха. Зато разговаривает он с года и трёх месяцев. Как-то утром проснулся и говорит: «Мама, вставай!» Я так и подскочила от удивления. А ещё через месяц он заявил: «Пойдём гулять!»

В этом возрасте мой ребёнок очень полюбил книги и легко различал предметы на картинках: реакция быстрая, память великолепная. Он приводил меня в неописуемый восторг своей ранней сообразительностью. Вскоре он уже узнавал почти всех животных в книге «Атлас мира» и очень был горд своими познаниями. И уже рассказывал два стишка, которым его научила бабуша Аля.

Когда сын был совсем ещё маленький, я какое-то время вела дневник. Вот что я тогда писала:

Детский врач в поликлинике так была удивлена столь ранним развитием моего ребёнка, что записала стишки и целые фразы, которые он произносил довольно рассудительно, хоть и не выговаривал и половины букв, прямо в карту истории болезней. В два года мой Нюся читал стихи К. И. Чуковского «Муха-цокотуха», «Федорино горе», «Телефон». И на вопрос, кто написал эти стихи, он отвечал: «Корней Иванович».

А Пушкина мы читали с ним вдвоём: я начинала, а он заканчивал, примерно так. Я говорю: «Жил-был…» Нюся продолжает: «…поп, тояконный ёб». Все рифмы он помнил безошибочно.

В то лето я серьёзно заболела, и потому читали мы с ним всё реже и реже, да к тому же я решила дать его памяти отдохнуть, так что к осени он все стихи позабыл. Зато стал говорить мне «моя любимая мамочка, моя красивая мамочка». Он пел свою любимую песню Бутусова «Я хочу быть с тобой», да так старательно выпевал, что иногда попадал в нужные ноты, а ритмический рисунок уже тогда получался безукоризненным со всеми положенными синкопами. Он играл на гитаре, роль которой исполняла кегля или палка, растопырив ноги в стойке рок-гитариста. А когда папа принёс настоящую гитару, он кружил над ней весь вечер (еле уложила спать), и первое, о чём он спросил, проснувшись на следующее утро, было: «Где моя гитара?»

На «апанине» (пианино) играл, как папа, двумя руками, «натафон» (магнитофон) просил включать с двумя песнями: «Я тебе не верю» и «Я хочу быть с тобой». Любимая английская рок-группа была «Nazareth», папу называл «папакой», просил попить вопросительно: «Чаеку нам?» «Мама, я каток взамнив», — это значит «молоток взял», а «надив» — нашёл, а «я кому казяв» — сказал.

Когда осенью мне пришлось лечь надолго в больницу, папа очень сильно привязался к сыну и даже сделал для себя открытие, что такого чувства безумной любви он не испытывал ни к своей матери, ни к своей любимой жене, то есть ко мне. И сын так проникся к папе высокими чувствами, что теперь уже ему признавался в любви.

Как-то сын проговорил какие-то рифмы, правда, на своём, на тарабарском, а папа спрашивает: «Ты что, поэт Пушкин?» Он отвечает: «Да, я поэт, я буду стихи писать» Вот такие заявочки на третьем году жизни. А когда папа дал ему штаны с поручением одеться, он сказал: «Нет проблем» — и надел (задом наперёд, правда).

В начале лета того года мы с сыном ездили в гости в Черкассы, что на Украине, к нашим родственникам — моей сестре с мужем: к «тете Маси» и «дяде Сяси». Мой Нюська хвостиком ходил за двоюродным братиком Ванькой, старше на пять лет, и «обезьянничал» во всём, что тот ему показывал. Так он научился стойке «каятэ» (карате) и очень нас смешил взбрыкиванием одной ногой в сторону и руками вперёд с воплем «кия» — настоящий хунвейбин. Такой забавный малыш, он нас просто умилял: «Мася, я буду кусять (кушать)». «Сяся, дасьте (здравствуйте)!» А с двоюродной сестрой Анечкой, совсем уже большой девочкой, всё время дрался — не жаловал её почему-то. Он охотно рассказывал стишки на бис, но записываться на магнитофон не хотел категорически, твёрдо сказав: «Не хоцу».

За эту поездку сын очень изменился, как-то резко повзрослел. Он уже почти совсем не капризничал. Особенная страсть у него там, на Днепре, была к кораблям; всюду виделись ему одни корабли, без конца раздавался восторженный крик: «Ковабздик!» Там, на огромной реке, где она разливается Кременчугским водохранилищем и где поистине «редкая птица долетит до середины Днепра», мы видели много кораблей и даже катались на прогулочном катере к великому нашему удовольствию.

В поезде ему очень нравилось ехать. Он всю дорогу спокойно смотрел в окно и безошибочно различал встречные поезда: где пассажирский, а где товарняк. Как я поняла, сын у нас «лягушка-путешественник». Да и кем же ему ещё быть в семье артистов?

В Москву мы вернулись с Анечкой. У неё начались летние каникулы после окончания девятого класса, и мы забрали её с собой погостить у нас. Сын мой так обращался к своей пятнадцатилетней сестре, будто они были ровесниками, не замечая и отвергая её нарочитую взрослость, стирая огромную возрастную разницу между ними, в сущности, ещё детьми.

Пока я лежал в больнице, в дом к нам понаехало нянек: бабушка Надя и дедушка Володя из Черкасс (деды у Нюси оба Володи). Наш любвеобильный сыночек уже и им признавался в любви, целовал, обнимал их то и дело, слушался беспрекословно — очень благодарный ребёнок. Когда бабушка ложилась отдохнуть, он поглаживал её по лицу и приговаривал: «Бабушка устала, бедненькая». Жалостливый мальчик. Он уже в год проявлял чудеса сострадания к другой своей бабушке, точнее, к прабабушке Марусе. Однажды дело было так.

Гуляли мы в сквере недалеко от дома с бабушкой Марусей, которая после смерти деда жила с нами и тоже иногда, хоть и была совсем старенькой, выходила на прогулку. И вот сидит она как-то раз на скамейке, а Нюся, только что научившийся ходить как следует, крутится возле неё. Вдруг откуда не возьмись подбегает какой-то мальчишка чуть постарше и замахивается на бабушку палкой. Мой храбрый сын, насупив грозно брови, идёт на таран к этому забияке, отпихивает его и, прижавшись к бабушкиным коленям, заслоняет собой. Защитник! Бабушка Маруся обожала правнучка, всё приговаривала: «Как корóлек, как корóлек!» — с ударением на второй слог.

Вот ещё кое-что из моего дневника:

«Ну вот я и дома. Ребёнок мой подрос за долгих три месяца моего больничного заточения, опять заметно повзрослел, стал самостоятельным вполне: ест без слюнявчика, одевается сам, пусть и наизнанку по-прежнему и задом наперёд, но было бы, как говорится, желание.

С папой у них дуэт рокменов: один играет на пианино, другой на гитаре, и оба истошно вопят на самых немыслимо высоких нотах. При этом Нюська, расставив широко ноги, одной подёргивает точно в такт, а личиком симпатично гримасничает и то откидывает голову назад, развеивая отросшие до плеч волосы, то припадает на одно колено, наклоняясь до пола. Такой потешный концерт они устроили на дне рождения Дарьи — любимой тогда подружки моего ребёнка.

Нашему сыну — два с половиной годика. Первое, чем мы с ним занялись на досуге после моего возвращения домой и спустя полгода после наших начальных интеллектуальных упражнений, — чтением книг. Ему очень нравились две сказки А. С. Пушкина: «Сказка о царе Салтане» и «Сказка о золотом петушке». Примерно через полмесяца он знал их наизусть. Он донимал меня с утра до вечера просьбой почитать «про царю Дадону и царю Салтану». Обе сказки смешались у него в голове в одну, он запутался в царях-князьях Дадоне, Салтане, Гвидоне и, видимо, затем, чтобы внести ясность, требовал читать их ему как можно чаще.

Надо сказать, мальчик он у нас серьёзный, с ним не забалуешь. Однажды во время завтрака на моё предложение съесть ложечку кашки за царя Дадона, которое я внесла со смутной надеждой этим старым испытанным, казалось бы, бабушкиным способом обвести его вокруг пальца и запихать кашки побольше (а он её всё меньше любил по мере взросления), он неожиданно заявил: «Царь Дадон за себя сам съест кашку». Да, такие наивные методы нам уже не подходят».

На этом мои записи обрываются. Наверное, было уже не до них, так как тучи над моей головой сгущались день ото дня. К дневнику я вернулась позже.

Глава 2. Первая расплата за грехи

Меня знобит. Постоянная температура тридцать семь и две, и постоянно знобит. Испарина от слабости, бьёт кашель, будто вырывает душу, и трясёт, как в лихорадке. Мы лежим перед телевизором, муж нежно прижимает меня к себе, поглаживает по волосам, сочувственно вздыхает. Жалеет.

— Надо ложиться в больницу, больше ждать нельзя, само не пройдёт, — говорит он.

— Надо, не отверчусь, — соглашаюсь я.

В палате высокие потолки, огромные окна с огромными балконными дверями. Отделение, куда меня положили, размещалось в старом корпусе сталинской, а может, ещё более ранней постройки в больничном комплексе для железнодорожников на Волоколамском шоссе, неподалеку от института имени Курчатова. Из окна, выходящего на шоссе в направлении Москвы, виден парк, в котором мы прогуливались два раза в день, спускаясь к источнику родниковой воды. Обратно едва волочили ноги от усталости.

Моя соседка по палате Елена (хоть и постарше) была, как мне казалось, здоровее, крепче, что ли. Я же загибалась, так мне было невмочь. Доктор у нас была пожилая еврейка, фронтовичка, что называется, врач от Бога. Она положила на алтарь медицины свою жизнь, и сама когда-то переболев туберкулезом. Она лечила нас от болезни непонятной, необъяснимой и никем толком не изученной. Откуда она возникает и отчего вдруг может исчезнуть? Этиология этой хвори медицине неизвестна. Честно говоря, я смутно помню это время. Из-за постоянного недомогания темно было в глазах, всё делалось через силу, с одышкой в груди и испариной на лбу.

Помню только, как один раз врач перепутала дозу гормонального препарата, который прописывался строго по схеме, и я чуть было «не врезала дуба»: тогда у меня почернели губы и похолодели конечности. А ещё помню, как мне рассказали, что я однажды разбудила всю палату — десять человек — посреди ночи, перепугав всех до смерти исполнением какого-то марша в полный голос, причём сама я так и не проснулась, хоть и села на кровати, жестикулируя или дирижируя, уж не знаю, что это было. Помню и приятельницу Елену, да и как не помнить её, если именно она сыграла роковую роль в моей судьбе.

Эта женщина была довольно интересной собеседницей. Она увлекалась эзотерикой. Вернее, предмет её обожания — молодой художник — увлекался этой псевдонаукой. А она втайне от опостылевшего мужа, как водится, бегала к нему в студию, где молча, открыв рот и боясь проронить хоть слово, восторженно взирала на его картины и благоговейно внимала его россказням про параллельные миры и перерождения. И, окончательно обезумев на старости лет от счастья и любви, она помчалась к колдуну за советом, как ей быть: разводиться или не разводиться. Она и мне порекомендовала этого колдуна, если он вдруг когда-нибудь понадобится. Но тогда он мне был ни к чему, и я очень надолго, года на два, забыла о его существовании.

Ещё помню: лежим мы как-то перед сном на кроватях, перешёптываемся с соседками, как обычно. Вдруг одна из нас подскакивает к окну и кричит:

— НЛО! Смотрите, девочки, тарелки!

Мы все как одна подскочили, тоже прилипли к оконным стёклам по всему периметру полукруглой палаты и ахнули:

— Боже правый, спаси и сохрани! — причитал кто-то испуганно.

А в небе за парком, а может, даже на другом конце Москвы неподвижно, симметрично по отношению друг к другу застыли три поперечные полоски неонового свечения: две сверху, а одна ровно посередине чуть ниже.

Одна из нас говорит:

— Да, небось, какие-нибудь учения проходят.

А другая выдвинула версию ещё прозаичнее:

— Да это самолёты!

— Но самолёты движутся и мигают красным огоньком, — сомневается третья.

И тут же поверх этих неоновых полос пролетает самолёт, подмигивая опознавательными знаками — красными огоньками, как бы в подтверждение того, что наши полоски-то стоят неподвижно или, лучше сказать, висят над землёй, замерев. Лично я остолбенела.

Тогда, кстати, в прессе было много сообщений о пришельцах. Время смуты начиналось. Конец девяностого года. Впереди теперь уже известные события, связанные с грандиозными переменами — государственным переворотом. Но тогда в НЛО и катаклизмы верилось с трудом. И всё же как было не верить, если прошло немало времени, все уже улеглись спать, а я всё стояла у окна и как заворожённая смотрела на три объекта, которые висели и висели на небе и не исчезали никуда. Потом, часа через… не знаю, сколько простояв, я «сломалась» и ушла спать, а на следующее утро уже ничего необычного на небе не было.

Из больницы я вышла сильно возбуждённая: от гормонов нервы напряглись до такой степени, что во мне всё звенело и зашкаливало. Поговаривали, что в больнице многие не выдерживали такого напряжения, случайными парами прятались по закоулкам. Но я, верная, добропорядочная жена, закомплексованная на этот счёт недотрога, позволить себе расслабиться не могла и на этот раз. Даже в отношении молодого доктора, непрозрачно намекавшего, за какие услуги он сделал бы ещё один сеанс гемосорбции сверх того раза, за который мой муж расплатился армянским коньяком.

Но дома меня ждало разочарование. Муж мой был ко мне холоден: то ли стеснялся моих родителей, то ли был «сыт», то ли просто брезговал мной, не знаю. Я же тихо сходила с ума.

И вот я, уложив как-то сына спать, прилегла почитать газету. А в ней огромная статья о каком-то фантоме, предлагавшем свои услуги на любом поприще. Достаточно только закрыть глаза, позвать его мысленно и загадать желание. Я и загадала: «Хочу виртуального любовника. На реального не решусь — муж оторвёт голову». О! Это было опрометчивое желание, судя по всему, так как за общение с этим бесом наказание не заставило себя долго ждать: в этот же вечер я получила удар по лицу. И это были лишь цветочки. Ягодки меня ожидали впереди.

Да, наверное, мне нет прощения, но, как написано в Библии (не дословно, но что-то вроде того), что каждый раб Божий находит оправдание своим поступкам, даже убийца, и каждому будет отпущение грехов после наказания, которое он сможет вынести. Но неужто мой грех был уж так велик, что наказание чуть было не стёрло меня в порошок?

Проснулся сын в тот полдень в отличном расположении духа, выспавшись, к счастью, так как вечеру предстояло быть переполненным волнениями. Я накормила его полдником, слава Богу, покушать он любил всегда, и он занялся своими игрушками в честной компании Лиса и Несси. Лис — огромного размера и рыжего цвета кот — появился у нас ещё до рождения сына. Я подобрала его у подъезда котёнком, вынырнувшим из ниоткуда пред мои очи, настоятельно просясь на ручки. А так как они у меня были заняты большим кочаном капусты, то условие моё было категоричным:

— Пристроишься — заберу.

И он пристроился, нахально взгромоздившись прямо на капусту. Пришлось сдержать слово и забрать его с собой. То, что он был нахальным и дерзким, он подтверждал потом всю свою недолгую, но насыщенную приключениями кошачью жизнь. Стремительно подрастая и соответственно тяжелея, он при любом удобном случае норовил влезть на мой всё увеличивающийся живот: я спихиваю, а он, знай, влезает обратно. Мне тяжело, токсикоз мучает (и день, и ночь в обнимку с унитазом), одышка, а коту хочется на ручки, и тчк.

А когда я легла в больницу рожать, он исчез и не появлялся все пять дней, пока меня не было; я уже и оплакала его грешным делом. Но он объявился, как только я вернулась из роддома домой, исхудавший, в блохах, грязный. О! Ревности его не было предела. Как же! Его пальма первенства передана другому! Он наскакивал на мои ноги из-за угла, раздирая их в кровь, спрыгивал с гардероба мне на голову и опорожнялся периодически на мою кровать и на обувь. Но по отношению к сыну он с пиететом старшего брата признавал его первенство и позволял ему обходиться с собой, как его душе угодно: потаскать за хвост — пожалуйста, огреть какой-нибудь игрушкой — будьте так любезны.

А Несси у нас появилась аккурат после моего возвращения из больницы. Животные, видно, всегда оказываются рядом с человеком, когда ему либо плохо, как было мне, либо он ещё мал и слаб, как мой сын. Наверное, они появляются для того, чтобы, так сказать, приободрить нас, людей, мол: «Ты чего, старик, я здесь, с тобой, самый верный и преданный, и теперь у тебя всё будет хорошо!»

Несси была тоже рыжая, но собака, колли. Я купила её по случаю за сущие гроши в надежде использовать её собачьи исцеляющие, по поверью, свойства как панацею от всех бед. Ей было к тому моменту, который я сейчас описываю, всего-то полтора месяца от роду. Кот лупил её своей мощной лапой по морде и сбивал с ног, едва только та подбегала не к своей миске, по-щенячьи ненасытная и не в меру любопытная. Но нрав у собаки был, в отличие от кота, добродушный; она не обижалась и была дружна, неистово виляя хвостом, как пропеллером, и с котом, и с ребёнком, тоже безжалостно порой трепавшим её за загривок.

В тот вечер отца дома не было, я хлопотала по хозяйству, ребёнок «строил» зверей. Как вдруг с лестничной клетки послышались истошные вопли соседской дочки лет тринадцати:

— Уйди, скотина! Пошёл вон!

— Шлюха! — мужской голос орал в ответ.

Надо сказать, что семейка там, в квартире справа, была буйная: мать девочки — врач поликлиники, спившаяся дармовым спиртом, и её любовник — муж подружки из соседнего дома, у которой моя соседка выменяла её супруга на бутылку водки. В общем, не квартира, а проходной двор для алкоголиков всей округи, где бывало постоянным безудержное веселье. Хозяйка очень любила петь красивым бархатным контральто, и слышно её было через стенку, отделяющую нашу спальню от её кухни, так, будто мы все, обитатели двух квартир, живём в одной комнате.

И вот дочка Настя воюет с очередным маминым гостем на пороге своей квартиры, выпихивая ногами валявшуюся на пороге «птицу-перепела», и кричит: «Помогите!»

Я, конечно же, выскакиваю на помощь этой девочке. А Настя, выставив гостя за дверь своей квартиры, захлопывает её за собой и оставляет мужика валяться на лестничной клетке. И дверь моей квартиры тоже захлопывается, а я остаюсь снаружи. Да ещё и (о, ужас!) мой сын из каких-то своих соображений повернул ключ, торчавший в замке, и закрылся изнутри. Мама дорогая! Ребёнок остаётся один в квартире, а я в рваных домашних штанах и майке «прощай молодость», в шлёпанцах на босу ногу стою на лестничной площадке перед закрытыми дверями всех квартир один на один с рассвирепевшим, униженным и оскорблённым алкашом, поднявшимся с пола и идущим на меня. Тут уж заорала я что было сил своим зычным голосом — иерихонской трубой. И из квартиры слева выскочил маленький, щупленький, но геройски смелый, как оказалось, парнишка, сосед Гриша и спустил алкаша с лестницы.

Всё произошло так быстро! Гриша хватает мужика за шиворот и пинком придаёт ему ускорение вниз. Но ударить меня по лицу тот алкаш всё-таки успел. Это была моя первая плата по векселям за сделку с дьяволом, которую я некоторое время назад опрометчиво заключила.

Кто бы мог подумать, что мой невинный флирт с дьяволом повлечёт за собой целую череду драматических событий. А это был, конечно же, невинный флирт: я тогда ещё любила своего мужа, брачные узы для меня священны, и ни о каких любовниках я никогда и не помышляла. Так воспитала меня моя мама — «ангел чистой красоты». Я и вообразить не могла, что мои эротические фантазии мне впоследствии будут стоить так дорого: всего, что я имела и чем гордилась, — семьи.

В тот злосчастный вечер, о котором я рассказываю, мы с сыном долгих пять часов переговаривались через дверь, пока не пришёл отец и не вызвал пожарных, которых я почему-то вызвать не догадалась. Сын в компании друзей чувствовал себя нормально, слава Богу: то докладывал мне обстановку, как с линии фронта, то замолкал, чем-то увлекаясь на горе мне, беспомощно метавшейся от запертой двери к соседскому телефону. Я названивала всем подряд в поисках мужа, в бессилии заламывая руки. И только под самый конец «добровольного» заточения сына, перед тем, как пожарные вошли в открытую и зимой не закрывающуюся балконную дверь нашей тёплой квартиры на пятом этаже, ребёнок громко заревел, как испорченный водопроводный кран. По всей видимости, от одиночества и небольшого пореза на пальце лезвием бритвы, которую он в минуты затишья, так пугавшие меня, откопал-таки в шкафу, он наконец-то разрыдался. Его отец «спустил» на меня по обыкновению всех собак; я всегда у него была виновата во всех смертных грехах. Может, потому я и пожелала согрешить, пусть хоть только в мысля, но согрешить, что подсознательно была готова подтвердить статус во всём виноватой.

Глава 3. Начало конца

Итак, время медленно шло, и я медленно, но всё же выздоравливала, наверное, от лекарств, расписанных почти на год по убывающей, а может, ещё по какой-то неведомой причине, что нередко бывает с моим диагнозом, по данным медицинской энциклопедии. В общем, вскоре болезнь отступила.

Сын рос и по-прежнему радовал всё окружение, в котором равнодушных к нему не было: и я, и папа, и бабушка Аля, и подружка Дарья — все в нём души не чаяли. Надо сказать, бабушка Аля с того момента, когда увидела внука впервые и не удержалась от высказывания о своём первом впечатлении, как всегда, безапелляционном без всяких там благородных деликатностей, которыми не обременяла себя по простоте душевной никогда, изменила своё мнение относительно его гуманоидности. У порога роддома она усомнилась было в земном происхождении внука, но теперь становилось всё яснее и яснее с каждым годом, что похож-то ребёнок именно на неё — красивую яркую казачку, кровь с молоком: те же карие глаза, брови вразлёт, та же походка, ну, то есть один в один бабушка Аля. Моего же — ничего, как будто и не я рожала. Вот такой подарок получился для «любимой» свекрови от «ненавистной» невестки. Может, она и не ненавидит меня, кто знает, просто на клеточном уровне инстинктивно всегда соперничает со мной.

Очень активная, с энергией, бьющей ключом, она неустанно приезжала к нам с полными сумками продуктов, охая под их тяжестью, вместо того чтобы заставить своего сына их хотя бы таскать. А у сына её работа не клеилась: «звездой» он так и не стал, хотя и был на подходе, казалось, подавая надежды. Но, лишь глотнув каплю успеха на гребне перестройки при Горбачёве, когда у него была своя рок-группа, он в девяностых впал в полное забвение и безвестность. Наши с ним песни вполне претендовали, по мнению многих, на то, чтобы быть в хитах. Мы однажды в конкурсе на лучшую песню на радио из десяти исполнителей заняли второе место.

Но не потому ли у него не «зазвездилось», что он пил с грузчиками и орал на каждом перекрёстке, что он «супер стар!»? В общем, удержаться на вершине Парнаса, куда он как будто бы уже взобрался, ему не удалось, как это часто бывает с любителями выпить и задрать нос от важности. Наверное, потому, что у горы Парнас — пристанища муз — двуглавая вершина, а значит, по определению любое искусство может быть только коллективным, и от него, коллектива, отрываться не стоит, как той известной птичке, которая в одиночестве не долетела до вершины горы.

Да и времена наступили суровые — эпоха дикого бандитского капитализма, зародившегося в России с приходом к власти Ельцина, объявившего: «Берите демократии столько, сколько сможете унести!» Многие поняли это как «Бери всё, что плохо лежит!» И начался такой беспредел, когда человек человеку волк, алчный, хищный, выгрызающий для себя кусок пожирнее, как в последний раз, по законам джунглей, не считаясь ни с кем и ни с чем, заботясь лишь о своей наживе, теряя при этом друзей, родных и близких. Распадались семьи, как карточные домики. Не минула и нас сия участь — всё к этому шло.

Как-то раз во время очередной ссоры (а возникали они уже тогда в нашем доме всё чаще и чаще на почве ставшего хроническим безденежья) я возмущённо заявила мужу, страдающему манией величия, а потому сидевшему дома в позе незаслуженно непризнанного таланта перед телевизором:

— Дорогой, что же получается? Ты сидишь на заднице с утра до ночи, а я кручусь по хозяйству все двадцать четыре часа в сутки?! Выходит, муж барин, а жена батрачка?

На что он мне отвечает откровенно и исчерпывающе:

— Да, ты никто и ничто и зовут тебя никак. Это я собирал стадионы, я «звезда», а ты ни при чём!

Я так и рухнула как подкошенная. Стадионы — это он, конечно, загнул! Воспалённое самомнение его так разбушевалось, что он и забыл, что я-то знаю всё о стадионах, где его группа всегда участвовала в «сборных концертах», то есть номером на разогреве перед выступлением какой-нибудь известной группы. Это сейчас я бы никак не отреагировала, а то и просто посмеялась бы над ним. А тогда это был нож в спину. Я (скажу без ложной скромности), соавтор этой группы, а теперь ещё и мать его ребёнка, оказывается, ни при чём?

Это было, по меньшей мере, несправедливо. Я уставала так, что и не передать, поспевая, как медоносная пчела, и убрать, и постирать, и приготовить завтрак-обед-ужин, и кота с собакой покормить, и в магазин сходить, и погулять с ребёнком и собакой два раза в день. И «Лего» надо было помочь сыну собрать, и книжки ему почитать. А когда была жива бабушка Маруся, я вообще зашивалась: бабушка падала всякий раз, когда вставала с постели, так у неё кружилась голова; и днём, и ночью раздавался грохот за стенкой, и надо было бежать и поднимать её, тяжеленную. И перестирывать без конца её нижнее и постельное бельё ничуть не в меньших количествах, чем ползунки с пелёнками ребёнка (памперсов ведь ещё не было). И всё это я проделывала абсолютно одна, а муж со свекровью только фыркали с порога: «Фу, какая вонь!»

Вот это была жесть! Я даже теперь не понимаю, как я всё успевала, не следуя причём никогда советам свекрови, которые она щедро раздавала вместо того, чтобы помочь: «А ты не стирай, суши на батарее», — делилась она со мной, видимо, своим опытом.

Вскоре бабушка Аля возила нам продукты уже каждую неделю, потому что есть нам было нечего. Всё чаще она оставалась у нас на ночь, спала на раскладушке, головой к тумбочке. Однажды я припечатала свекровь крышкой тумбочки, открывающейся сверху вниз, случайно выронив из рук прямо ей на голову, за что, я так думаю, она окончательно меня возненавидела. Но, видит Бог, я не специально.

Муж мой по-прежнему не понимал, почему ему никто не звонит и не приглашает осчастливить себя его выступлением? Он по-прежнему безвылазно сидел дома на восьмидесяти долларах под пятой точкой, как сейчас помню (по нынешним временам это долларов восемьсот, наверное), не тратил из них ни цента даже на еду, и мы жили впроголодь и довольствовались лишь тем, что приносила его мать.

Два раза в неделю он ходил на фитнес, надирался с тренером водки до поросячьего визга, так что там, в спортзале, и оставался ночевать. В промежутках между этими «оздоровительными процедурами» опять сидел дома перед телевизором на тех же восьмидесяти долларах (на что пил, остаётся только догадываться). И так продолжалось полгода. Отношения между нами фатально портились. Я не из тех женщин, может, к сожалению, которым достаточно того, чтобы в доме «пахло» мужскими носками. К тому же я уже знала достоверно, что он развлекается с девочками (жена тренера настучала). А после того, как он впервые за десять лет распустил руки, ударив меня по уху, я просто его разлюбила.

В древнеиндийском трактате на вопрос «что такое любовь?» есть ответ: «Любовь — это сумма трёх влечений: первое — к телу (порождение желаний); второе — к душе (чувство дружбы); третье — к уму (чувство уважения)». Так вот, у меня к тому времени не осталось ни одного из этих чувств, а было лишь глубокое разочарование.

А ударил он меня вот по какому поводу. Сыну уже было три с половиной года, и всё это время, включая беременность, я нигде не бывала: ни в театре, ни в кино, ни даже в библиотеке, то есть нигде, как рабыня Изаура. Книги я, конечно, умудрялась читать, я без них не могу существовать, благо у моей подруги, мамы Дарьи, была огромная домашняя библиотека. И вот решила я пойти в «Театр на Таганке», просто так, на удачу, и говорю мужу:

— Сегодня ты сидишь дома с ребёнком, а я пошла в театр, дорогой.

— В какой ещё театр? Я ухожу, — говорит он тоном, не терпящим возражений.

Но я была настроена решительно — пойду и всё.

— С кем это ты пойдёшь в театр? — орал он.

В то, что ни с кем, он, конечно, не поверил: неверный муж жене не верит. И тогда-то он впервые меня ударил — - раскупорился. Я потом лечила ухо, потому что оно потекло: оно плакало вместе со мной «от болей и обид».

А в тот вечер я чудесным образом попала в «Театр на Таганке», как и хотела, на спектакль «Мастер и Маргарита». Этот культовый спектакль смотрели уже все, кроме меня. Но билеты достать было, как обычно, невозможно, даже когда не стало самого кассового актёра Владимира Высоцкого, на спектаклях которого был всегда аншлаг.

Спектакль «Мастер и Маргарита» в постановке Юрия Любимова с актёром Вениамином Смеховым в роли Воланда оставался популярным. И вдруг я совершенно случайно попадаю на него, да бесплатно: какой-то мужчина, не дождавшись кого-то, отдал лишний билет мне за минуту до звонка. Я сидела на балконе почти над самой сценой и то плакала, то смеялась. Я наслаждалась мистическим сюжетом, ещё не подозревая, что совсем скоро столкнусь с мистикой и в реальной жизни.

Глава 4. Поездка в Польшу

Когда сыну было полгода, мы по обмену съехались жить вместе с бабушкой Марусей, похоронившей незадолго до этого дедушку Васю, моего любимого, хоть и неродного деда: душа-человек был. Из нашей комнаты и бабушкиной квартиры, в которой она осталась совсем одна оплакивать деда, ежедневно умоляя меня по телефону поскорей её оттуда забрать хоть куда-нибудь, впопыхах вышла «двушка» на Пресне на пятом, последнем, этаже. Это было существенным минусом, так как я, как ишак, таскала на себе ребёнка в советской коляске, тяжёлой не в подъём, целый год, пока он из неё не вырос. Зато недалеко от дома в минуте ходьбы располагался замечательный сквер.

В этом длиннющем сквере с двумя прудами гуляли родители с детьми из всех близлежащих домов. «Бэби-бум» конца восьмидесятых был весьма впечатляющим, и сквер пестрел разноцветными детскими одёжками, а на лавочках плотно восседали мамы, папы, бабушки и дедушки. Лавочки время от времени исчезали, видимо, разбираемые по ночам кем-то на дрова, и тогда родители толпились группами в зоне видимости песочниц, где дружно ковырялись, отыскивая в песке «бычки» и пробки от бутылок и проворно суя их в рот, их отпрыски. Я не успевала подскакивать к сыну всякий раз, когда он пытался эту гадость съесть, потому что проделывал он это виртуозно, как жонглёр.

Несси крутилась между деток и в воспитательных целях прихватывала их за руки, за ноги, когда они начинали разбредаться кто куда: пастушка-колли своё дело знала туго. А ещё она вихрем носилась за воронами от пруда к пруду. Ворона подлетала к Несськиной морде, норовя клюнуть прямо в глаз. Задиралась. А Несси с лаем подпрыгивала, чтобы схватить её за хвост, но не успевала. Ворона взмывала в небо, помахивая крыльями, дескать, не расслабляйся, я ещё вернусь.

Зимой мы кучковались под единственным фонарём. Горка, с которой все детки скатывались на санках и пластмассовых дощечках, была самодельной. Как-то раз, когда было уже темно, но и в темноте народ не расходился допоздна, к моему сыну подбежал огромный чёрный пёс-ньюфаундленд. Я окаменела от испуга, когда сын схватил его за кожаный нос, как свою собаку, по привычке. Ну, думаю, всё, сейчас этот зверь, выше ребёнка ростом (даже страшно произнести вслух, что мне рисовала моя богатая фантазия) … А пёс лизнул сына в носик и побежал дальше за хозяином. С меня сто потов сошло.

Вообще, страхи за ребёнка — это, пожалуй, самое суровое испытание для родителей, проверка на выдержку, так сказать. Сколько раз я холодела от испуга за него, не счесть. То он, годовалый, опрокинул чашку с кипятком себе на грудь в какую-то долю секунды, пока я отвернулась к раковине. Он ошпарился так, что слезла кожица на месте ожога, и я бегом помчалась в Ожоговый центр. Там в то время как раз разработали новое лекарство от ожогов, спасая пострадавших в пожаре двух поездов, столкнувшихся в чудовищной катастрофе, кажется, где-то под Уфой. Зажило, слава Господу, быстро. То он, прыгнув на игрушечную собаку размером с него, напоролся ступнёй на иголку, которую я в ней забыла, к моему стыду, зашивая распоровшийся шов. Его тогда положили в больницу, чтобы вытащить магнитом иголку, застрявшую между косточек пальцев стопы. То он упал в гололёд, когда мы всей гурьбой возвращались пешком домой из театра имени Маяковского, куда мы любили ходить. Из всех детей только его угораздило упасть и сломать фалангу большого пальца на руке, так что пришлось везти его опять в Филатовскую больницу накладывать гипс. Шрам на пальце так и остался.

С Чадовыми, Дарьей и её мамой Натальей, мы практически не расставались. Точнее, расставались только на ночь, а с утра, едва продрав глаза, Наташка уже звонила мне и, как Анка-пулемётчица, обрушивала на меня сто слов в минуту, сыпавшихся горохом:

— Романова, ты что, спишь ещё, бестолочь? Какого хрена, имей совесть?! — трещала она и, не дождавшись ответа, командовала: — Выходите скорее, мы уже внизу!

Всё, что она выпаливала скороговоркой, воспроизвести просто невозможно. У неё было очень много талантов; веселушка и хохотушка она была редкостная. Она была лучшей из всех моих подруг. Была.

Тогда, только переехав в этот район, я никого не знала, и в сквере, где я оказалась самой старшей из мам, меня приняли не сразу. Да, в сущности, и приняла-то меня в ряды своих многочисленных подруг только Наталья. Добрейшая, всегда смеющаяся, невероятно щедрая, она притягивала, как магнит, всех, с кем сводила её судьба. Всех, кроме мужчин. С ними у неё как-то всё не складывалось, не получалось.

Дарью она родила от какого-то хмыря, можно сказать, случайно и растила дочь в своей семье с мамой и дедушкой. По предложению Натальи, фонтанирующей мощнейшими импульсами организаторских способностей, мы приобщили наших детей к Воскресной Школе в Храме у Никитских ворот, в котором венчался Пушкин. Храм, отданный государством церкви после перестройки, ещё только реставрировали. Там при богоборском режиме был какой-то склад. А теперь на самом верху, куда вела винтовая лестница, располагалась Церковная Школа Выходного дня, где батюшка Олег приучал малых деток быть смиренными.

Он усаживал всех за парты, раздавал бумагу, кисточки и краски для рисования и что-то им рассказывал о Божьей благодати. Там приобщались к вере в Бога и мы. Потом трапезничали просвирками с компотом из сухофруктов, потом спускались вниз в молельный зал, перегороженный строительными лесами, в котором было всего несколько икон, но этого было вполне достаточно для наших молитв. Уверовать в Бога получалось не у всех мам — детей атеизма. Но батюшка не был с нами строг, он позволял нам сидеть на скамеечке у входа в Храм в ожидании, пока наши дети усердно помолятся Богу, на самом деле мало, конечно, понимая, что происходит с ними, какое такое таинство? Марина Светлова, одна из мам, вообще не могла сосредоточиться: глядя на батюшку, проповедовавшего библейские истины нам, нашим детям и своему почтенному семейству, неизменно присутствовавшему здесь же в составе жены и детей, она рассеянно шептала мне на ухо:

— Интересно, какой батюшка в постели?

Что ж, дело интимное, но вполне житейское. Светлова — одна из «армии» Наташиных подруг, будущая светская львица, отбившая ненароком мужа, будущего нефтяника, у приятельницы на дне рождения. Марина была чертовски хороша и с христианским смирением явно не сочеталась.

Потом после службы в приватной беседе мы засыпали батюшку вопросами. Меня, например, интересовали тогдашние разоблачения в прессе относительно списков агентов КГБ — служителей церкви под кличками «Аббат» или «Монах». Я спрашивала батюшку:

— Скажите, пожалуйста, отец Олег, а как вы объясняете такую эклектику — завербованный спецслужбами священнослужитель?

— Если бы мы на компромисс не шли с властью, у нас не было бы ни света, ни тепла, — терпеливо ответствовал мудрый батюшка.

Но я такой мудрой тогда отнюдь не была и, разуверившись в бескомпромиссности церковнослужителей, которая должна быть, на мой взгляд, непреложной, и разочаровавшись в мнимой непогрешимости церковных догм, в Воскресную Школу сына больше не водила. Максимализм — это был мой существенный недостаток, от которого я избавилась только теперь, набив шишки острыми углами грешной жизни.

Это сейчас я понимаю, что бывают обстоятельства сильнее нас, и все мы должны идти на какие-то уступки, если хотим избежать ссор, войн и голодомора. А тогда я была ещё не тёрта наждаком людской молвы и не прокручена через мясорубку суровой реальности, диктующей порой слишком жёсткие условия игры.

В церковь я вернулась позже, когда было «уже невмочь». А тогда мы были безбашенными, ржали, как лошади, с утра до вечера и к Богу с мольбами не обращались.

На смену одной школы пришла другая, вернее, «Студия эстетического воспитания» на Краснопресненской улице. Там наши дети, помимо рисования, пели хором и учили азы английского языка. Позднее лет с четырёх мы с его папой водили сына в музыкальную школу при Консерватории, которая тогда переехала ввиду ремонта на улицу Генерала Карбышева, довольно далеко, так что мы выдержали дальние поездки туда недолго, с год или около того. Позднее с семи лет сын учился в музыкальной школе им. Дунаевского у Ирэны Витольдовны — педагога по классу фортепиано, но тоже недолго, года три. Планы у нас были наполеоновские! Сын уже так виртуозно играл этюд Черни и сонатину Моцарта! Да, человек предполагает, а Бог, как говорится, располагает. Музыкальную школу тоже пришлось бросить. Когда в семье разлад, грандиозным планам сбыться, как правило, не суждено.

А дома у нас хозяйство пришло в окончательный упадок: есть нечего, носить нечего, бедны, как церковные мыши. И я решаюсь ехать в Польшу «челноком» по примеру большинства людей моей страны, брошенных в условия свободного рынка на самостоятельное выживание, кто как умудрится. На продажу «Гербалайфа» меня никому не удалось подбить: это занятие — сетевой маркетинг — уж совсем не моё, прилипала из меня никудышный. А на заграничный рынок торговкой я пошла.

И вот мы закупаем товар на все деньги из запасов моего супруга. И он провожает меня с сумками на колёсиках на Рижский вокзал, сажает в вагон, и я еду в Гродно к своей студенческой подруге. Татьяна уехала туда по распределению сразу после учёбы в нашем Киевском техникуме радиоаппаратостроения, который мы с ней окончили по молодости. Она вышла замуж за белоруса, нарожала детей и осела там навсегда. От них до границы рукой подать, и я надеялась купить билет до Варшавы, наивно полагая, что там, в почти приграничном городе, его приобрести будет гораздо проще, чем в Москве, где билетов тогда достать было практически невозможно. Но и в Гродно их не оказалось.

Я поехала в Вильнюс к родственникам Татьяниного мужа, рассчитывая выехать-таки за границу оттуда, таскаясь, как вьючное животное, с тяжёлыми сумками с вокзала на вокзал. Но я и оттуда не выбралась, как будто меня кто держал. Вернулась в Москву и вскоре всё же с тем самым тренером, мужниным приятелем, и его женой-доброжелательницей, поведавшей мне однажды о любовных похождениях наших благоверных, я уехала в Польшу. Мы поехали в Лодзь — второй город в Польше по величине, западнее Варшавы, и там меня поджидали события детективного жанра, только что без убийства.