Бесплатный фрагмент - УБАНГА МБОНГО

Мадонна

В детстве репродукция этой картины, вырезанная из какого-то журнала, лежала у отца на письменном столе под стеклом.

— Дети, посмотрите, это ваша мать, — часто говорил нам папа, указывая, как я тогда думала, на большую цветную фотографию.

И потом, когда стол перекочевал из комнаты родителей в детскую и я уже знала, что это не просто фотография, а фотография картины, папа тоже любил повторять что-то вроде: «…А это ты у мамы на ручках…» или «Дети, ваша мама — мадонна».

Надо ли говорить о том, что я выросла в этой непоколебимой уверенности и даже вере в то, что — да, это я у мамы на ручках.

Всё логично: мама искупала меня и, завернув в полотенце, выносит из ванной. Как, собственно, всегда и бывало.

Да и внешнее сходство имелось: мамины тонкие черты лица, мамины тёмные волосы, длинные — в молодости у мамы они были именно такими.

Халат, правда, не мамин: красный и синий — вообще не её цвета, но вот художнику захотелось изобразить маму именно в такой гамме.

А полотенце — большое коричневое — папино, тут всё правильно.

По левую руку от мамы сидит моя тётя Галя, конечно же, — сходство и тут не вызывало сомнений.

По правую… ну да, стоит какой-то дедушка. Чужой, не наш. Просто персонаж какой-то. Могут же быть на картине и другие персонажи? Вон там и ангелочки внизу пририсованы — для красоты.

Про мыльные пузыри на заднем плане и про похожую на облака белую пену под ногами у мамы я вообще молчу.

А пухлый младенец у неё на руках — это я и есть, один в один, поскольку лет до двух я вовсе не была худышкой, а была очень даже упитанной девочкой. И больше даже походила на мальчика. «Пока мы тебя в сад не отдали», — тут уже маму цитирую.

Каким же страшным было моё разочарование, когда старшая сестра нанесла сокрушительный удар по этой моей наивной и светлой убеждённости, вероломно заявив, что на картине с мамой вовсе не я! Услышав это, я аж задохнулась: как это — «не я»?!

— Это не ты а я, — пояснила она. — И всегда была я. Потому что я родилась раньше.

И не поспоришь.

И целый мой мир, один из них, самый первый, сорвался и рухнул, точно стеклянный шар с еловой ветки.

Почему вдруг вспомнилось? А это я искала иллюстрацию к «Купанью» — задала параметры поиска: «мать с младенцем на руках живопись» — вот и выскочило. Именно это: «Сикстинская мадонна» Рафаэля — ни много ни мало.

А именно это потому, что у моей мамы в тот, следующий после Крещенья день, день рождения.

И на ручках у неё, конечно же, я — потому что у Ольки тёмные волосы, а у меня — светлые!

А раз светлые — значит, я!

Купанье

Не Бог, не Пророчица — мама.

Но истинно вам говорю:

Небесную сладкую манну —

Я манную кашку варю.

А после, хоть он и упрямый,

За это ведь тоже люблю,

В голубенькой ванночке, в ванной —

Купанье в воде Иордана —

Я чадо своё окроплю.

Зачем нам крутые морозы

И горечь воды ледяной?

У нас и без этого слёзы!

— Но мы их осушим, родной,

Махровым большим полотенцем.

И вот уж не плачем, молчим.

Сухое и чистое тельце

В пижамку сейчас облачим…

И пахнущий тёплым печеньем

Доволен и сладок малыш.

— А знаешь, сегодня Крещенье…

Но ты уже, кажется, спишь:

Сопишь своим крошечным носом

И чмокаешь розовым ртом…

И светят на коврике звёзды —

То вышивка мелким крестом.

И тоненький локон за ушком,

И теплится светом ночник,

На облачке белой подушки

Покоится ангельский лик.

И «бог», и «пророчица».

Мама.

Саша и волк. Страшная песня

Саша бузит.

Только что пришёл с прогулки.

Ввалился и — свалился, плюхнулся на свой стульчик в прихожей.

Сидит и не даёт себя раздевать-разувать. Никому.

Буянит: кричит и яростно отбивается, так что старенький, мамин ещё, детский стульчик ходит под ним ходуном и, скрипя и скребясь о стену и о паркет, взывает к ним то возмущённо, то жалобно. Размахивая во все стороны ногами, обутыми в серые с чёрными колошами валенки, насколько хватает сил и ног (а только на это их сейчас и хватает), Саша лупит, колотит по полу. Получается здорово.

«Слава богу, — думают взрослые, — что это для паркета совершенно безвредно». Но зато громко и гулко. А если совсем близко подойти, то ещё и больно.

Метод устрашения действует безотказно. Никто уже — ни мама, ни папа, ни бабушка — не знает, с какого боку к этому ребёнку подступиться, как к нему хотя бы приблизиться, не то что валенки с ног стянуть. Да и штаны хорошо бы — ведь по колено… да какое там! — по самую попу мокрые. А попробуй-ка сними, хоть они и на молнии: толстые, с «грудкой», на бретельках — это же комбинезон, кафандл кацманафта! Или даже валадаза (водолаза). Еле успели, пока шёл к стулу, расстегнуть и стащить с мальчика шубу и вязаную шапку-шлем. Тяжёлые от воды варежки сами упали с Сашиных рук ещё в подъезде.

Щёки красные, глаза горят, волосы на голове совершенно мокрые и на макушке всклокоченные.

Нагулялся, укатался до такой степени, что сам уже не знает, чего хочет:

— Ни катю́ дамо́й!

— Ку́сать ни катю́!

— Ни катю́ путя́та! (купаться)

— Ни катю́ пать! (спать)

А дальше уже просто:

— А-а-а-а-а-а!

А взрослым, ой, как непросто… «О-о-о-о-о…» — только и остаётся сказать.

— А ну-ка… А вот я сейчас спою ему эту «страшную песню», про серого волчка, — неожиданно находится дедушка.

Все в недоумении: «Какой ещё „волчок“? Ну ты, дедушка, даёшь… Ребёнок голодный!..» — однако сразу же соглашаются, потому как другие, уже опробованные, педагогические (и даже те, что «не очень») приёмы, а также совсем уже не педагогичные хитрости (и даже угрозы) не дали абсолютно никакого результата. Не считая разве того, что Сашины крики стали ещё громче, а удары ног о пол — ещё ожесточённее. И тоже громче.

Дедушка садится перед Сашей на корточки (калоши почему-то сразу же перестают колошматить), протягивает к нему руки и низким голосом тихо заводит:

— Баю-баюшки-баю…

Саша без единого звука… встаёт со стульчика… с большим трудом… (кацманафт — гравитация!) делает два шага навстречу деду и… — падает (сила гравитации особенно велика в этот момент!) в его объятия.

Дедушка большой, тёплый и добрый, и байковая рубашка в клеточку на нём сухая; а Саша маленький, горячий и мокрый. И очень устал.

Продолжая (уже без слов) петь, а вернее мычать, свой «утробно-загробный» мотив, дед с Сашей на руках осторожно поднимается и, медленно покачивая его, идёт по коридору в сторону детской.

Мама бежит за ними на цыпочках, догоняет и знаками объясняет, что неплохо бы снять с ребёнка тяжёлые валенки: у того ноги уже болтаются, как у тряпичной куклы, и валенки в калошах — клоц-клоц, бум-бум — стукаются друг о друга. Ещё, чего доброго, разбудят…

— Уйди. Потом снимешь, — одним лицом, бровями, говорит дед. Руки-то заняты, а голосом он продолжает всё так же «страшно» петь.

Действительно, валенки и штаны потом можно снять.

Как хорошо, что на Саше, под кафандлом, — не лубаска (рубашка), не фитылок (свитерок) с высоким и узким горлом, а верх от пивамы! Удобно и нежарко. И низ — от неё же — вместо кавоток (колготок). Утром после завтрака еле удалось одеть и вывести этого мальчика на улицу: «Ни катю́ на голку!.. Ни катю́ на санки!..» Так и выволокли — в пижаме, надев поверх неё комбинезон и шубу.

Точно так же, как пришла, на цыпочках и словно по струнке, мама уходит, ретируется на кухню, где её за закрытой дверью и за накрытым столом тихо-тихо, как мышки, сидят и ждут такие же «приструнённые» Сашей «цыпочки» — папа и бабушка. Счастливые уже от одного только предвкушения обеда в тишине.

Условный рефлекс на «страшную песню» сработал.

«Саша и Волк».

Почти по Прокофьеву.

Или по Павлову?

Или по Сухомлинскому, Ушинскому, Песталоцци, Монтессори и Споку?

Или в полном противоречии с ними? То есть с их теорией. Или — с теориями?..

Неважно. Важно, что ребёнок уже спок… то есть спит.

***

В тёмном небе Луна

Плакала безутешно:

Всё одна да одна —

Некому ей, сердешной,

Слёзы с лица смахнуть,

Нос утереть платочком…

Всё не могла уснуть,

Плакала ночь за ночью.

Может быть, в темноте

Тоже хотела к маме?

Капали слёзы те

Крупными жемчугами…

Пали они на дно,

Море их приютило

И для тебя одной

В раковине хранило.

За спичками

Ой, напрасно, тётя,

Вы так слёзы льёте,

Муж ваш — редкий семьянин!

Л. П. Дербенёв «Не волнуйтесь, тётя!»

Анаид — девочка очень красивая.

Голубые глаза и тёмно-русые волосы, столь редкие для юга Испании, но довольно часто встречающиеся на севере этой страны, унаследовала она от своего папы Анхеля.

Ángel по-испански означает «ангел». Он и есть ангел — тихий и кроткий. Безотказный: что ни попросишь — всё сделает. По-северному, почти по-прибалтийски, спокойный, сдержанный, даже несколько флегматичный — словом, настоящий каталонец. Он лишь изредка ворчит на свою жену Диану, маму Анаид:

— Как это «не купила хлеба»? Ужинать без хлеба нельзя! — нарочито громким и низким голосом выговаривает, больше для виду, напоказ. А то, чего доброго, подумают, что эта девчонка его не слушается.

«Девчонка» намного младше него — и впрямь девчонка. «Тонкая и звонкая» — точёная, стремительная — ни дать ни взять юная богиня! У неё жаркий, тропический, темперамент. Говорит высоким голосом — быстро, громко, непрестанно жестикулируя; заливисто смеётся, выразительно хмурится и то и дело встряхивает пышной гривой вьющихся тёмно-каштановых волос.

И характер у неё завидный, и с самооценкой всё в порядке — с детства привыкла бороться и добиваться всего, чего ни пожелает. Диана-охотница приехала в Каталонию с Кубы.

От матери у Анаид характер охотницы и замашки, если не юной богини, то как минимум «королевишны». А от отца — терпение и внешнее спокойствие. Так-то оно для охотницы, пожалуй, даже и лучше. Словом, хороший получился сплав. Интересный.

И надо же такому случиться! На ловца, как говорится, и зверь. Бывают же такие совпадения в жизни: у Анаид в группе тоже есть свой Анхель! Ну просто редкая удача, редчайшая! Ведь имя Анхель (или Анджел, если по-каталонски) уже успело стать в Испании редким. Маленьких мальчиков почему-то теперь так не называют. Перевелись ангелы в земле испанской? Вышли из моды?

И у него, у этого второго Анхеля, — подумать только! — у него, как и у папы Анаид, русые волосы — правда, не прямые, а вьющиеся, но это даже хорошо, это даже ещё лучше! И светлые глаза — правда, не голубые, а зелёные, но это тоже очень красиво! И он тоже застенчивый, робкий. И лучше всех в группе себя ведёт, и учится лучше всех. Да-да, именно учится — в Испании дети начинают учиться прямо с детского сада.

Иными словами, Анхель во всех отношениях положительный герой, ну чистый ангел! Да ещё вдобавок и самый высокий из всех. Как повезло Анаид!

«И Анхелю, между прочим, тоже повезло. Ведь далеко не каждому выпадает счастье подружиться с такой умницей и красавицей, как я», — уверена девочка.

Она уже представляет себе, как будут они теперь, все вчетвером — мама, папа и она с женихом (или даже с мужем) — как в зеркале: Диана и Анхель — Анхель и Анаид — почти полным, почти дословным отражением друг друга! Ведь Анаид — это та же Диана, только наоборот: Диана — анаиД. Мама специально её так назвала, сама придумала ей это имя — в честь себя. Вот и будут они теперь жить — все вместе — в полной гармонии, в любви и согласии.

Анаид любит играть. Но не с девочками и не в «дочки-матери», а с мальчиками — в «семью». Для этого она выносит из дома кукол, а также посудку, одежду и коляски для них. А для «взрослых», для себя и для «папы», — одеяльце. Байковое, маленькое, совсем детское — то самое, которым Анаид укрывала мама, когда девочка была ещё совсем крохой и её саму возили в коляске.

Анаид очень, очень умная. И очень заботливая. И очень хозяйственная девочка — и это тоже у неё от мамы. И очень основательная — это от папы. Она настолько серьёзна в своих намерениях и настолько положительна во всех своих действиях, что ни у кого — ни у окружающих, ни тем более у неё самой — даже мысли не возникает о том, что она делает что-то неправильно, не так. Поэтому, когда она предложила Анхелю поиграть… да нет, даже не предложила, а просто взяла его за руку и привела «домой» — на лавочку возле детской площадки — он не воспротивился, не удивился, а воспринял это как должное. Стал играть, послушно исполняя все свои «семейные» обязанности: ходил «на работу», нянчил «детей», гулял с ними, помогал «по дому».

И сама Анаид, даром что «королевишна», а тоже трудилась в поте лица. Шутка ли! Ведь это сколько всего надо успеть: куклы… то есть дети!.. их коляски, кастрюльки, компотики, кашки… муж!..

Но вот наконец «молодая мама» накормила «детей» и вернувшегося «с работы» «мужа», уложила «малышей» спать, переделала все свои «домашние дела». Теперь можно и отдохнуть. Она уселась на лавочку сама, усадила — «уложила» — рядом с собой молодого «супруга», заботливо накрыла детским одеяльцем его и свои ножки (выше одеяльце просто не натягивалось), высоким, как у матери, и потому почти кукольным голоском ласково пожелала Анхелю спокойной ночи: «Que sueñes con los angelitos», — наказала ему закрыть глаза и «спать». И пока счастливец старательно зажмуривался, красавица положила ему на плечо свою прелестную русую головку с длиннющей толстой косой и тоже закрыла глаза.

Правда, счастье их оказалось недолгим — «спать» Анхелю вскорости наскучило: вначале-то он спокойно «лежал», потом стал ворочаться… а потом и вовсе болтать начал — мешать «спать»!

И вот наконец, скинув с себя одеяльце, незадачливый «супруг» сбежал. В прямом и самом что ни на есть полном смысле этого слова: убежал — просто так — бегом. Играть с мальчишками. В футбол.

Повздыхав не столько расстроенно, сколько разочарованно, недовольно, Анаид молча собрала весь свой «домашний скарб» и отправилась играть к девочкам.

Однако надежды на устройство своего «женского счастья» терять не стала.

На следующий день её выбор пал на Даниэля: у него тоже русые волосы и он тоже высок. Глаза тёмно-карие — это тоже красиво. «Мои женихи должны быть самыми красивыми!» — считает Анаид. Она так решила. А Даниэль — красивый мальчик. И имя у него тоже красивое. И тоже вполне ангельское, даже архангельское, как объяснила ей мама, а это во много раз лучше, чем просто ангельское. И кажется, он тоже очень спокойный, как и её папа. Во всяком случае, немногословный. Это редкая удача. А то Анхель в последнее время стал как-то уж очень болтлив. И неусидчив. Даже воспитательница на него жалуется.

А ещё… А ещё этот самый Даниэль, он ведь как раз с Анхелем дружит! Да он с ним… да они с ним лучшие друзья! И это тоже — редкая удача! Вот и пусть Анхель всё узнает! Пусть увидит, что он потерял! Теперь, когда он остался один — не только без «семьи», но и без друга — лучшего своего! — на всё время их вечерней прогулки. А может быть, даже и не одной прогулки, а нескольких. А может быть, даже надолго — даже навсегда. Вот и пусть смотрит на Даниэля с Анаид!.. На Анаид с Даниэлем: на то, как хорошо им вдвоём! Вот.

И снова потекла размеренная и счастливая «семейная жизнь». И снова куклы, коляски, кастрюльки, компотики, кашки… И снова одеяльце.

И Даниэль…

Нет, не сбежал. «Проснулся» и мужественно играл дальше. Кастрюльки, коляски, куклы… И снова «спать», и снова «вставать», и снова «на работу»… И снова «кормить-укладывать»… И так долго играли они. Причём новый «муж» ни разу не проявил недовольства — ни по какому поводу, — ни разу не запротестовал.

А в один прекрасный «день», вернее в один прекрасный момент, он даже вызвался! — сам! — «сходить в магазин». «За продуктами». Радости Анаид не было предела, хоть она и старалась особенно её не выказывать. Но голубые глаза её — сверкали! Круглое гладкое личико светилось тщательно сдерживаемым торжеством. Она знала себе цену! И на этот раз правильный сделала выбор. Достойный. Не ошиблась. Уж теперь-то всё должно получиться. Всё обязательно получится. Уже получилось! Даниэль — именно тот человек, который ей нужен.

С лёгким сердцем отправила юная «хозяюшка» «супруга» своего «в магазин». И даже «денег» ему с собой дала. Кукольных, разумеется. Игрушечных. Проводила, села на лавочку, сложила на коленках ручки и стала ждать.

А он ушёл… да так «домой» и не вернулся.

Никогда.

Супергерой

Беспокойное веретенце!

Ты же мал ещё, просто мал.

Запелёнутый в полотенце,

Ты от бабушки ускакал;

Ты от дедушки укатился;

Не купился на мой обман;

Закрутился, поворотился…

Просто вылитый Aкваман!

И — давай! И давай носиться!

Босиком! По траве сырой!..

Извозился — и снова мыться.

Супермаленький мой герой!

Петуния и магнолия

Где и как Олеся познакомилась со своим мужем, история умалчивает. «Места надо знать», — не то в шутку, не то всерьёз неизменно отвечала главная героиня.

Началом их совместной истории принято считать Олесин переезд из подмосковного Лыткарина (наверное, это и есть то самое «место», одно из них) в очаровательный городок, а точнее, в деревушку Паломарес, что под Севильей, беленькую и опрятную («дыру эту», «чёртово пекло»), с последующим, «как у всех нормальных людей», бракосочетанием.

Правда, ему, бракосочетанию этому, предшествовал бракоразводный процесс мужа с прежней супругой, раздел имущества и серия каких-то скандалов… или всего один, но большой и затяжной… неважно. Важно, что Олеся и Хосе (или Хоска, как теперь называла его супруга) поженились-таки, стали жить-поживать и добра наживать. А наживать его было нужно, просто необходимо, так как почти всё ранее нажитое Хоской-Хосе добро ему пришлось оставить бывшей жене и их общим детям. Да ещё и выплачивать ей, той жене, ежемесячное содержание. Поэтому, собственно, и под Севильей, а не в ней самой. Олеся, однако, не работала, сидела дома. Вернее, занималась хозяйством. «Языка-то» ведь она не знала тогда — не успела ещё выучить.

Справедливости ради стоит заметить, что жили Хоска с Олесей счастливо, хорошо жили. Муж в Олесе души не чаял — запал мужик. Или попал. Или даже пропал. Да, «любовь зла».

Жили они жили, и родила Олеся своему Хоске дочку: маленькую, беленькую, и, что самое удивительное, спокойную. Совсем на свою маму непохожую. Олеся была рослой, дородной, смуглой, темноволосой и темноглазой, «бровьми союзной» — настоящей украинской (вы спросите меня, как же она тогда оказалась в подмосковном Лыткарине? а вот не знаю, история и об этом умалчивает — да «как все», наверное) красавицей и к тому же чрезвычайно темпераментной особой. А дочка Олесина пошла, видимо, в отца: по его собственным (а вернее, по Олесиным) словам, в детстве он был «белобрысым».

Девочку назвали Бланкой. Blanca по-испански значит «белая». На юге Испании это имя встречается довольно часто. Только почему-то на этом самом юге из девочек по имени Бланка вырастают обычно дебелые носатые барышни с кучерявыми жёсткими волосами цвета воронова крыла и чёрным пухом над верхней губой, с которым они потом всю свою жизнь борются. Равно как и с кучерявой жёсткостью волос. Более или менее успешно.

А наша (вернее, Олесина и Хоскина) Бланка, даже подрастая, оставалась самой что ни на есть настоящей Бланкой: белокожей, светлоглазой и светловолосой, тоненькой и нежной, чрезвычайно чувствительной, послушной, шёлковой — да что и говорить! — хорошей девочкой. Просто на удивление. В минуты возвышенных грёз (а такие бывали) мать пела ей грудным голосом: «Una paloma blanca…» А в обычной жизни звала её просто — Мышулькой. Маленькая потому что. И незаметная. Не мама, разумеется, Бланка.

Странно мне было видеть их, всех вместе: щуплого, измождённого возрастом, жарой и попытками-пытками заново нажить своё безвозвратно утраченное молодое добро, седого (когда-то «белобрысого», но теперь-то уже как проверишь?) Хоску; статную, полную, загорелую, почти шоколадную, Олесю, которая «язык-то» выучила, но всё ещё не работала, сидела дома и занималась (теперь уже) воспитанием дочери, ну и хозяйством, само собой («куда ж оно денется?»); и крошечную, совсем ни на кого, кроме себя самой, не похожую и всегда приникшую, прильнувшую к матери, обхватившую её пышные телеса молочными тонюсенькими, прозрачными почти, ручками, Бланку. Хосе звал её mi Blancanieves — «моя Белоснежка». А ещё mi pastelito de crema — «моё пирожное с кремом», сладкая моя девочка…

И когда Бланка произносила слово «мама», я всегда невольно вскидывалась: «Что, солнышко?…» — внутренне, конечно, мысленно, про себя.

Как-то раз, помню, что-то мы праздновали, сидели за столом всей нашей русской, как говорила Олеся, «кодлой» и «травили», что называется, анекдоты. Все уже наелись и напились, но стол продолжал ломиться от Олесиных солений-варений, салатов-винегретов и прочих «шуб», до чая с пирогами надо было ещё дожить, а до песен — допить. Хоска вместе со всеми ел, пил, почти ничего не понимал, но над шутками смеялся — за компанию. Бланка, годика три ей было, как всегда, тихонько рядышком крутилась: то у одного на коленях, то у другого, то под столом… Мышулька, что с неё взять.

И тут Олеся, в значительном уже подпитии, возьми да и расскажи анекдот. Привожу его полностью, благо он короткий:

— Пьяный мужик пытается объяснить жене, де ж это он так надрался, но никак не может вспомнить, как называется тот ресторан: «От как дерево это… Хочу ли я… могу ли я… говно ли я… А-а-а, магно-о-олия!!»

Взрыв хохота. Очень уж убедительно получилось.

И вдруг сквозь этот хохот слышится… и даже перекрывает его душераздирающий рёв: плачет Бланка. Не просто плачет — рыдает. Рот раскрыт буквально «как чемодан» (тоже Олесино выражение). И как, спрашивается, он помещался всё остальное время на маленьком этом, действительно мышулькином, лице?

Все «повскакали» со своих мест, засуетились, замельтешили, закудахтали: что? что такое? что случилось? кто обидел?…

Мать Мышульку сразу — на колени к себе:

— От горе ты моё! Та ты шо, Мышуль?! Спугалась?

И практически без паузы, без перехода:

— Та шо ж вы мне дитё пугаете?! — это уже «кодле», нам то есть. — От блин! От уроды! Та я ж вас просила потише ржать!

Враньё: сама же и ржала громче всех.

А Мышулька-Бланка держит маленькими белыми ладошками Олесино круглое загорелое и раскрасневшееся — огнедышащее! с пылающими чёрными очами! (правда, слегка косящими уже) — лицо, смотрит на неё огромными, в половину худенького личика, и полными слёз глазищами и, этими самыми слезами буквально захлёбываясь, давясь, хватая ртом воздух, пытается что-то матери сказать:

— Ты… ты — не г.. гов… ну… у-у-уля-а-а-а… Ты — м… м… оя ма… ма… моч… ка-а-а-а!.. — и снова в рёв.

Еле удалось успокоить. Никак не получалось убедить девочку в том, что никто над мамой не смеётся (и не думал даже!) и сама она вовсе не считает себя «говнулей». Скорее, даже наоборот.

Почему-то запомнился этот эпизод.

Надо сказать, Олеся всегда была остра на язык, за словом в карман никогда не лезла. Вернее, она вообще редко задумывалась, что, кому и зачем говорит. Могла, например, запросто сказать дочери: «Та сядешь ты или нет, в конце концов?! От беспокойная жопа!» Или «От же ж зараза!» Или: «А ну, пердунья, вылазь оттудова!» Или просто: «От пердунья!» Даже любовно. Даже в восхищении.

Вариаций и комбинаций было множество — но ключевое слово всегда присутствовало, на то оно и ключевое.

И ребёнок, ничего, слушался. Привык, видимо… Есть же и в испанском, например, слово culo (самое это на букву «ж»). Ну «куло» и «куло». И pedorra (пердунья) тоже есть. Ну «педорра» и «педорра». Выйди на улицу, глянь, как говорится, на село — все так говорят. Ну говорят и говорят. Никто же от них, от слов этих, ещё не умер! А слово «зараза» — так и вовсе литературное. И по-испански, наверное, тоже что-нибудь в этом роде есть.

Сама же Бланка почему-то никогда так не говорила.

Впрочем, нет… было. При мне. Правда, один раз всего, но точно было. На детской площадке.

Какой-то круг деревянный на деревянном домике, вроде циферблата, но без стрелок, сам крутится — рукой нужно крутить его. Бланка залезла по лесенке в домик, крутит круг и спрашивает меня, тихонько так, вкрадчиво:

— Lena ¿sabes qué es? (Лена, знаешь, что это?)

И, не дожидаясь моего ответа (я, конечно же, «не знаю», что это, но уже собралась что-то такое «умное» придумать), Бланка, наивно и лукаво одновременно (мол, ты не знаешь — а я знаю!) победно, но всё-таки недоверчиво-проверяюще спросила-ответила:

— ¿Una mierda?

«Дерьмо», то есть. («На палочке» или «собачье» — как вам больше нравится. Для литературности перевода.)

— Никогда больше так не говори. Поняла?

Молча кивает: поняла.

Не думаю, чтобы она знала тогда, что означает это слово… Хотя, про «говнулю» знала же… Или просто по контексту (конситуации) поняла? Догадалась? Что это что-то нехорошее, потенциально обидное для мамы.

Но, пожалуй, самое примечательное случилось, когда девочка подросла. Было ей лет двенадцать, и в разговоре с матерью (говорили, опять-таки, по-испански: русские дети в Испании в большинстве своём и по-русски-то не говорят, а если и говорят, то очень мало, бедно) Бланка вдруг распахнула на мать фиалковые свои глаза, внимательно так посмотрела и не то вопросительно, не то утвердительно изрекла:

— Pero perdunia es una flor… ¿Verdad, mamа? (Пердунья — это ведь цветок такой… Правда, мама?)

Видимо, по аналогии с петунией, по-испански очень похоже звучит: petunia…

Вот уж, воистину, цветок! Незамутнённое, не омрачённое никем и ничем сознание…

Да и создание — «чистейшей прелести чистейший образец». Бланка. Как есть Бланка.

Такие вот цветочки — дочки-матери. А мамы, конечно, «всякие важны». Никто и не спорит.

Простая истина

Былинка, ангел — истиной простою

Ошеломил средь этой синевы:

Я твоего мизинчика не стою,

Ни волоска с кудрявой головы.

Колёсико

Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.

Русская пословица

Весенний день сиял солнечной улыбкой и голубоглазым небом, дышал запахами цветущих вишни и барбариса, грезил окончанием последней четверти, близким летом, теплом и всем тем хорошим, что только может произойти весенним днём и близким летом, а также в жизни как таковой, особенно когда четверть (последняя!) скоро (скоро-скоро, вот уже совсем скоро!) закончится, а тебе одиннадцать лет, и на дворе весна, и вся жизнь впереди, и всё лето. И жизнь, как лето — такая же тёплая и солнечная, а лето, как жизнь — такое же бесконечное и…

И вообще!

И вообще — когда ты недавно нашёл колесико! — необыкновенное! Замечательное совершенно колёсико: металлическое — золотисто-золотое, как солнце, и такое же… такое же круглое-бесконечное! Хотя это и так понятно — ведь колёсико же! — а колёсикам и положено быть круглыми. И бесконечными. Потому что никто ведь не знает, где у круга начало, а где конец.

По краям необыкновенного колёсика красовались, такие же, как у солнышка, малюсенькие «лучики» — зубчики, а из центра по обе стороны торчал металлический стерженёк, но уже не золотой-золотистый, а тёмный.

«Наверное, это от каких-нибудь часов колёсико. Точно, от часов… — думал Гоша, идя по бульвару. — Кто-то потерял… вот дурак! А я нашёл».

Гоша представил себе кого-то, кто чинил, например, часы… разобрал их… потом собирать стал… и все детали правильно собрал, а колёсико — одно, но самое главное — самое-пресамое! — забыл! — вот разиня. И оно укатилось. И покатилось-покатилось… покатилось… И вот… катилось оно, катилось… катилось-катилось… И докатилось аж до помойки. Где навален мусор всякий — всё вперемешку: и луковая шелуха, и картофельные очистки, и тряпки грязные, и гнутые гвозди… и ещё бог знает что… и воняет ужасно.

И вот колёсико валялось… валялось-валялось… Валялось оно, валялось… Вокруг воняло, а колёсико валялось себе… — необыкновенное! абсолютно замечательное колёсико! И вдруг оно сверкнуло на солнце — неожиданно! — совершенно нежданно-негаданно сверкнуло! Но в то же время и так, будто всю жизнь лежало здесь и Гошу ждало: загадочно, призывно блеснуло! — маняще… Или это Гоша его, колёсико, ждал?.. Да-да, наверное, так всё и было… И вот теперь наконец оба они нашлись.

Зажав нос двумя пальцами левой руки, Гоша подошёл к мусорным контейнерам и, двумя пальцами правой бережно взяв колёсико за металлический стерженёк, поднял его, отошёл поскорее от помойки (ужасного этого места), чтобы искупать свою находку в сверкающей луже, оставшейся на дороге после моечной машины, проехавшей тем утром перед Гошиным домом.

Аккуратно держа колёсико за стерженёк, вымыл его, отёр полой курточки, а затем рукавом клетчатой рубашки и быстро спрятал в карман.

А то вдруг, не дай бог, хозяин («дурачина ты, простофиля!») опомнится да и прибежит на помойку — спасать своё сокровище! Нет уж. Теперь это будет Гошино колёсико. Теперь это будет… это будет…

Это будет его талисман!

А может, и наоборот — может, он из него чего-нибудь сделает… Чего-нибудь такого-эдакого… Ну, например, часы солнечные… И Гоше вспомнилось загадочное слово «гномон»… Он не знает толком, что оно значит, но что-то такое от солнечных часов точно. И немножечко на «гнома» похоже. Из сказки. Сказок, правда, Гоша уже не читает — что он, маленький, что ли, сказки читать? Это малышня пусть сказки читает! В детском саду. А он уж в пятый класс перешёл. Переходит. А солнечные часы — они и сами по себе как будто сказочные. Солнечные часы — это такая вещь бесконечная… как вечный двигатель. Для них ничего ведь не нужно: только круг и стерженёк какой-нибудь… ну или стрелочка там… — тень отбрасывать. И солнце нужно. И погода хорошая. А так — больше ничего. Ни тебе батареек, ни тебе розетки электрической, ни тебе вилки… Лежи себе на солнышке да и наблюдай за часиками… А хочешь — так и не наблюдай вовсе, а спи-отдыхай… ну или мечтай… А часы сами идут — вечные-бесконечное… солнечные…

Только нужно, чтобы лето было — желательно всегда. А то зимой и осенью погода плохая. Да и снегом их засыплет — часы-то. И не будешь знать, который час. «Счастливые часов не наблюдают», — любит говорить Гошина бабушка.

«Только какое же это счастье, — думал Гоша, — когда зима, и холодно, и в школу надо ходить, а ты даже не можешь взглянуть на часы, когда тебе так важно знать, сколько же осталось до конца урока, до перемены! Потому что часы твои — солнечные! — снегом занесло-завалило. Нет, это не счастье, это — горе! Несправедливость какая-то! Так никуда не годится! Когда ты не можешь наблюдать своих часов!»

Гоше вспомнилось, как учительница Валентина Филипповна отобрала у него часы. Его часы. А что такого?! Он просто смотрел! Ведь имеет же он право! Имеет же он право знать, который час! И Толику сказать надо было. И Димону. Они ведь тоже имеют право знать! Как же он может им не сказать? Что ему — жалко, что ли? И Оленьке Малаховой он сказал. Хоть она и не в их ряду сидит, а в соседнем. Ну и что?! А Валентина Филипповна взяла и отобрала у Гоши часы. Снимай, говорит, Овсепян, и клади мне на стол! Ишь какая… Чуть что — сразу «Овсепян!» Овсепян-Овсепян… А Алтынбаев — смеялся! Тоже друг, называется! А ведь Гоша и ему говорил, сколько до перемены! Да не один раз! Нет! — нет в жизни (а особенно в школе!) ни счастья, ни справедливости.

И всё-таки жизнь прекрасна! Несмотря на то, что часы теперь Гоше в школу носить строго-настрого запретили — ну да это ничего: он себе новые сделает, солнечные, карманные. Ещё ни у кого не было солнечных — карманных! — часов. Главное — это незаметно и правильно (а для этого надо будет их с компасом объединить) установить конструкцию на подоконнике… между горшков с цветами (у Валентины Филипповны их завались, цветов этих, просто дикие джунгли!) — никто и не заметит.

Правда, сидит Гоша не у окна… и видеть их, часов своих солнечных карманных переносных, он не сможет… Ну да ничего! — он Санька попросит следить за временем. И регулярно говорить, сколько осталось до конца. И Валентина Филипповна ничего не поймёт! А даже если и заметит: начнёт проверять у Санька часы — а их — опа! — и нету. Часов-то. Обыкновенных, конечно, часов. А про солнечные она в жизни не догадается. Ну или того же Алтынбаева можно попросить покараулить часы — он тоже у окна сидит… Всё-таки друг ему Алтын или нет? Вот пусть и поможет по-дружески. А Гоша, так и быть, его простит, чего уж…

Да, всё-таки жизнь прекрасна! Несмотря даже на то, что в четверти (да и в году) Валентина Филипповна вывела Гоше… Вернее, ещё не вывела, а только грозилась… Значит, может быть, ещё и не выведет — ведь правда же?

Жизнь Гошина прекрасна, несмотря даже на то, что его пуделиха Луша записала паркет в прихожей, и теперь он вздулся пузырём, и мама расстроилась, и Гошу ругала и кричала ему: «А вот если я тебя на улицу выпускать не буду?!..» Но ведь выпускает же.

А ещё потому жизнь прекрасна, что Гоша отважился наконец пригласить Оленьку Малахову, которая так давно ему нравится — вот прямо с самого детского сада (но только, чур, об этом никому! — они ведь уже большие и переходят в пятый класс) — отважился пригласить погулять. Отважился. Вчера. Пригласил. Подошёл к ней на перемене вчера — и пригласил. Погулять сегодня. «Пойдёшь?» — спросил. Так прямо и сказал. Пойдём, говорит, в субботу гулять.

И самое главное и удивительное, что она, Оленька, согласилась. Согласилась! Он даже и не ожидал. Он опешил. Он… растерялся! Когда Оленька посмотрела на него своими ясными голубыми глазами и сказала — еле-еле слышно сказала: «Да, пойду…» И, кажется, даже улыбнулась. «Кажется» — потому что от смущения она тут же опустила глаза и даже голову опустила, так что Гоша увидел прямой пробор, на который были разделены светло-русые Оленькины волосы (всё-таки она была немного выше него). И даже, кажется, покраснела. «Кажется» — потому что и сам Гоша, кажется, тоже покраснел: ему вдруг стало жарко и всё немного качнулось куда-то и, кажется, даже поплыло… И он быстро сказал Оленьке что-то такое взросло-мужское… ну вроде «замётано» или «идёт!» и быстро отошёл. А то ещё вообразит себе невесть что.

И вот теперь он шёл к ней на встречу. Вернее, встречаться с ней. Чтобы гулять вместе. Подумать только!

Он представил себе Оленькины голубые глаза, нежно-пшеничный пробор…

Представил…

И снова всё покачнулось… и даже немного закружилось… словно кто-то невидимый крутанул весь этот золотисто-солнечный мир, точно золотое колёсико со стерженьком… Мир накренился, плавно поехал и закружился… и заплясали в Гошиных глазах золотые лучики-блики и гномоны-гномы…

«Жизнь прекрасна…» — блаженно подумал Гоша и улыбнулся своим мыслям. Только об этом, чур, никому!

И о гномах тоже.

Ведь самое главное, конечно, это то, что он колёсико нашёл.

Ведь он же мужчина. А для мужчины — для настоящего! — что самое главное? Правильно: для настоящего мужчины самое главное — это дело. Дело его жизни. А для Гоши делом его жизни было всякое разное изобретательство и конструкторство. А вдруг он действительно что-нибудь такое изобретёт?! Или сконструирует. Или сначала изобретёт, а потом сконструирует. Или начнёт конструировать… и вдруг неожиданно для себя изобретёт! Или не сам он изобретёт, а кто-нибудь другой. Да ту же самую машину времени! Ну к примеру. И всё с ней будет в порядке, с машиной этой, но работать она не будет. Ну почему-то. По непонятной совершенно причине. А тут приходит Гоша со своим колёсиком. Случайно совершенно приходит. И вдруг оказывается, что в машине не хватает одной детали. Одной всего! Но очень важной. И деталь эта — не что иное, как… Правильно, Гошино колёсико! И вот… колёсико устанавливают в машину… и она… Она начинает работать! И — всё! Всё! В школу больше ходить не надо! Понятно, почему! Потому что можно уехать на этой самой машине в любое совершенно время, где ни тебе школы, ни тебе Валентины Филипповны… Где одни только каникулы или выходные. А хочешь — можно вечное лето себе устроить — вечное-бесконечное, золотистое-золотое, голубое-небесное… Красота! Хочешь, в будущее махни, хочешь — в прошлое… А что? — может, гномы эти самые и правда существовали… и по сей день там водятся… В прошлом, разумеется. Гоша замечтался, представив себе, как он сядет в машину времени — он ведь будет иметь право! Кто же, как не он? — ведь у него же есть волшебное колёсико! Только теперь, оно, конечно, не его, а в машине времени установлено, а посему принадлежит всему человечеству — ведь Гоша бы его, конечно же, подарил! Человечеству. Совершенно безвозмездно. Ведь он же мужчина! А мужчина должен быть щедрым. И благородным. И вот за это, за то, что он его, своё колёсико, так благородно и безвозмездно подарил, Гоша получил бы право бесплатных поездок по всему времени, по всей его бесконечной ленте взад-вперёд — сколько, куда и когда хочет! (Ну или просто «сколько и когда», ведь «куда» во времени — это то же самое, что и «когда», это одно и то же.) А что? Имеет право — ведь без него, без Гошиного необыкновенного колёсика, ничего бы не работало. Поэтому-то он и будет первым, кто уедет в иное, более лучшее, чем сейчас, время. Взяв с собой, конечно, Лушу, родителей, бабушку… ну и Оленьку. Оленьку тоже он, быть может, возьмёт с собой… он ещё подумает. А она согласится, конечно же. Ведь гулять — согласилась же.

Так что теперь это не просто колёсико — это теперь Гошин талисман. Счастливый. Вот. Кто знает, на что ещё оно способно? На что оно вообще способно! А вдруг у него ещё масса никому неизвестных и совершенно неожиданных применений, и Гоша будет первым и единственным, кто их откроет?..

Дорога к Оленькиному дому шла через бульвар и старую школу. Через школьный двор и стадион. Бульвар был залит солнцем и шелестел зелёными берёзовыми косами… По краям стадиона колосились и зацветали луговые травы, над которыми порхали бабочки… Возле здания школы цвели вишни, в их ветвях чирикали-пели птицы, белые круглые лепестки время от времени нежно опадали на землю, отчего асфальт под вишнями стал как будто в горошек и теперь походил на ситец, из которого сшит бабушкин летний халат… А бабушку свою Гоша любит, очень! — и летом он поедет к ней в деревню, и уж там-то он обязательно наизобретает себе всего — всего-всего, о чём только мечтается!.. От этих мыслей и от солнечных лучей, от птичьих песен и нежно-белого на асфальте «горошка» на душе у Гоши сделалось как-то совсем легко и беззаботно — он шёл, крутя в руках колёсико и весело насвистывая.

К Оленькиному подъезду он подошёл даже раньше назначенного им самим времени: «Это девочкам можно опаздывать, а настоящий мужчина должен всегда приходить вовремя», — подумал удовлетворённо.

Оленька ещё не вышла, конечно — ведь ещё очень рано! — и Гоша стоял у её подъезда абсолютно счастливый и совершенно довольный, покручивая замечательное солнечное колёсико и мечтая о том о сём. Он играл колёсиком, колёсико играло на солнце… Было так приятно чувствовать его в руках: тонкий и вместе с тем какой-то такой «тяжёленький», «весомый» металл, думал Гоша, «колюченькие» зубчики-«лучики», прочный стерженёк…

Вот уже стрелка Гошиных часов (на прогулку родители часы ему выдавали, прогулка — не школа) подошла к заветной цифре: скоро, скоро должна выйти Оленька…

Гоша даже заволновался немного!

И вдруг колёсико, наверное, почувствовав это Гошино волнение — ведь это было необыкновенное колёсико! — выскользнуло из его рук и упало в кусты барбариса, в обилии росшего вокруг Оленькиного подъезда.

Ну да это не беда — Гоша вмиг его отыщет! Ему ли не отыскать?! Уж если он его в помойке углядел! Из мусора спас!

И он полез в кусты. Ринулся смело, не раздумывая и не разбирая дороги, как и подобает настоящему мужчине. Вот сейчас — сейчас-сейчас! — он найдёт своё колёсико. Ему ли не…

Из кустов, сплошь усыпанных душистыми золотисто-жёлтыми крестообразными цветочками, с недовольным мявом «вывалился» потревоженный Гошей серо-тигровый кот.

И вот уже Гоша в кустах. Ищет своё колёсико. Ищет. Ищет, ищет…

Ищет-ищет…

Не находится!

Да вот же оно! То есть не «вот же оно», а «вот только что оно было здесь!» И на тебе!

Нету! Как сквозь землю провалилось!.. Вот только что поблёскивало оно загадочным тусклым золотом в Гошиных руках…

Только что, описав в воздухе дугу, сверкнули его зубчики-«лучики»… И пожалуйста!

Да как же так?! Ведь не могло оно далеко укатиться! Ведь тут же трава везде и ветки — ведь за что-то же должно было оно зацепиться-притормозить?.. А скоро Оленька должна выйти! А Гоша тут — на коленках ползает! Гоша опомнился, поднялся с коленок и продолжил свои поиски, передвигаясь уже на корточках. А колёсико всё не находилось. Необыкновенное и очень нужное Гоше колёсико.

Наконец… — ведь когда-нибудь это должно было произойти! — хлопнула дверь Оленькиного подъезда. И Оленька — с небесно-лучистыми глазами в окаймлении длинных ресниц, с приветной улыбкой на милом лице в обрамлении светло-русых, нежно-пшеничных, волос — показалась на пороге.

Она стояла на самой верхней ступеньке, вдыхая сладкий весенний (да почти уже летний!) воздух и щурясь на солнышко.

А Гоша в кустах цветущего барбариса искал необыкновенное и очень нужное ему колёсико.