Бесплатный фрагмент - У

У

1

Алексей Михайлович Грибоедов осторожно приоткрыл дверь. Из коридора в комнату хлынуло утробное урчание. Грибоедов торопливо захлопнул дверь и, отпрянув от нее, передернулся.

— Так о чем это я? — Грибоедов растерянно посмотрел на толстяка в черном: пиджак, рубашка, брюки, — который кляксой расплылся в кресле, сцепив на пузе пальцы, усыпанные кольцами и перстнями.

— Вы хотели мне о чем-то поведать, — торжественно-тягучим голосом произнес толстяк, пристально разглядывая Грибоедова.

Тот был небритый, помятый, с впалыми щеками и длинными, взъерошенными волосами. На нем были серые заношенные джинсы и майка темно- болотного цвета, растянутая до колен и напоминающая хламиду отшельника. Грибоедов все время кряхтел, словно ему не хватало воздуха, — что-то мешало дышать. Выглядел он крайне расстроенным, подавленным. И потому толстяк, несмотря на то, что его клонило в сон, постарался на лице изобразить сочувствие. Единственное, что смущало толстяка — это возраст Алексея Михайловича: он казался не очень молодым, но и пожилым назвать его можно было с большой натяжкой.

— Вот именно хотел рассказать, — Грибоедов, спрятав руки за спину, расхаживал по комнате. — По всему видно, что вы человек опытный, — заметил Грибоедов, глядя в пол, — и наверняка привыкли ко всяким… — Грибоедов наморщил лоб и остановился, задумавшись, — ко всяким нестандартным просьбам. И все же, Григорий Арнольдович, я прошу, даже настаиваю, чтобы вы меня выслушали. Иначе, вы меня не поймете, а еще чего хуже обидитесь.

— Понимаю, понимаю, — проникновенно прогудел толстяк, важно кивая головой и стараясь при этом не раззеваться. — Я никуда не тороплюсь. Так что не смущайтесь. Валяйте, — толстяк, надув щеки, заерзал, удобней устраиваясь в кресле.

2

— Сколько себя помню, я хотел написать роман. Но мне всегда что-то мешало. Как только я садился за стол и начинал обдумывать будущую книгу, случалось нечто неприятное и ошеломительное.

В детстве из застольного оцепенения меня выводила оплеуха.

— Ты опять за свое, мерзкий мальчишка! — шипела мама. — Хватит заниматься глупостями! — Видимо, мама была уверена, что я занимаюсь чем-то неприличным, глядя на портрет остроносого Гоголя, который усмехался над моим столом.

— Но я всего лишь хочу что-нибудь сочинить… придумать, — лепетал я, пытаясь увернуться от тяжелой маминой руки.

— Уроки сделал? — хмурила бровь она.

— Конечно!

— Тогда нечего больше придумывать. На улицу — марш!

В институте навязчивая мечта о романе усилилась. Но стоило мне подступиться к нему, как я получал очередную оглушительную затрещину. Когда я обдумывал любовный роман, где красавица влюбляется в неудачника, от меня внезапно ушла девушка. А когда я замыслил мистический роман о ведьме, которая забыла, что она ведьма, тяжело заболела мама.… В больничной палате было очень жарко, душно, неловко; солнце слепило, резало глаза лучами-скальпелями. Распластавшись на койке, мама хрипела, заклиная:

— Не витай в облаках, как твой отец. Он думал, что станет дипломатом, в крайнем случае, известным писателем. А посмотри, кем он стал: учитель русского языка! Тебе это надо?

— Конечно, нет! — щурясь от солнца, ответил я.

На последнем курсе меня опять переклинило. Искушал фантастический роман об овощах-мутантах, которые вживаются в людей, изнутри прорастают в них. Но и эта овощная антиутопия вышла мне боком. Вызвал декан и, хмуро поглядывая сквозь толстые дымчатые окуляры-хамелеоны, тряся бородой-лопатой и моей зачетной ведомостью, заикаясь, пригрозил отчислением.

— Вы-ы-ы пони… понимаете, что происходит? — пытал декан.

— Еще бы…

Я срочно забросил роман от греха подальше, испугавшись, что если буду упорствовать в своей ереси, потакать навязчивой мечте, судьба выкинет такой фортель, от которого мне уже не оправиться.

Обложным серым дождем шли годы. Ничего не меняя. Ни уму — ни сердцу. Время от времени писчий зуд обострялся. Тогда я робко подступал к роману, надеясь, что на этот раз мне повезет, все будет по-другому, и вскоре горько сожалел, что сорвался. «Хватит себя мучить. Больше ни строчки не напишу», — клялся я себе. Но проходили полгода, год, и я опять заглядывался на белый лист бумаги, опять чесалась правая рука и тянулась к ручке… Я продолжал испытывать судьбу, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет. Впрочем, что может понимать человек, который путает причину и следствие, как персонаж моего неоконченного философского романа? (Накрапав странички две, я угодил в больницу с тяжелейшим отравлением). Насколько далеко я ушел от древнего человека, который, глядя на звезды, думал, что они вращаются вокруг Земли? Скорее всего, я что-то очень важное не догоняю. Иначе, зачем каждый раз наступаю на одни и те же грабли? Зачем бьюсь головой о бетонную стену?

И вот роман из обычной навязчивой идеи превратился в нечто недостижимое, инфернальное, о чем даже страшно подумать. Он превратился в Роман-призрак, который поджидал меня в ночном кошмаре, чтобы терзать черными буквами-насекомыми.

3

Вначале мая этого года время споткнулось и застряло на одном дне. День тянулся и тянулся. Бесконечно. Монотонно. Кто-то невидимый и беспощадный брал сверло, делал из моей головы решето, зажимал ее в тиски и сдавливал, сдавливал, отчего мозг сочился через просверленные дырки. Я перепробовал все: водку, снотворное, и даже снотворное с водкой — но мигрень не отступала.

Врач, больше похожий на мрачного судью, долго и нудно расспрашивал меня, а потом выписал направление в диагностический центр. Словно приговорил… Но я туда так и не доехал и никакие анализы не сдал. А вдруг, действительно, у меня опухоль и не где-нибудь, а в мозге? И что тогда? Что меня ждет? Я остекленел от страха. Все чаще задумывался о том, о чем думать не стоит.

Но чем дольше я думал о финале, тем бессмысленней он выглядел, оборачиваясь то ли Хармсом, то ли Ионеско. А может Джойсом. Я ведь очень давно перестал чувствовать себя по-настоящему живым, навсегда застряв в захолустном, оцепенелом городке, где бесконечно и монохромно тянется один и тот же день. А потому опухоль, если она во мне и зреет, — это масло масляное, тавтология Танатоса.

Боль отступила. Осталась только свинцовая тяжесть. Отчего голову трудно было удержать прямо: она все время норовила запрокинуться за спину, или упасть на грудь.

— Грибоедов хватит дрыхнуть! Где договор на поставку комплектующих? — орал мне в ухо начальник отдела.

А вскоре погиб один мой давний знакомый. Ехал по трассе, не справился с управлением, кувыркнулся в овраг, умер, не приходя в сознание. Говорили, что прихватило сердце, и что он был пьян. Еще говорили, что совсем не он был за рулем, а какая-то студентка-первокурсница. Одно не вызывало сомнения: я выступил поручителем, когда Дмитрий Сергеевич ухватил кредит, чтобы открыть производство по разливу минеральной воды. Я долго не соглашался, но Сергеич уверил, что дело плевое, то есть сто процентное, а поручительство — это так, ради проформы, на случай форс-мажора, а какой может быть форс-мажор, если скважина не далеко от города, все справки и разрешения получены, налаживай линию и качай… «А когда ты будешь брать кредит, я за тебя поручусь. Гаденыш! — это он не мне, а тому типу, что зазевался на дороге. — Накупили машин, а ездить, так и не научились!»

Меня почему-то покоробило, как сослуживцы отнеслись к смерти этого человека… После обеда в четверг позвонил крупный заказчик, переговоры с которым до недавнего времени вел Дмитрий Сергеич. Телефонную трубку схватила одна пожилая сотрудница и на вопрос клиента, где Дмитрий Сергеич, женщина, машинально чиркая карандашиком на клочке бумаги, сказала: «Он умер. Теперь я за него» Вместо фразы: «Он умер» — эта женщина с лицом, обтянутым желтым пергаментом, с тем же равнодушием могла сказать: «Он вышел ненадолго», или: «Он уехал в командировку», или: «Он уволился». Я подумал, что так же и обо мне совсем скоро скажут, чиркая огрызком карандаша: он вышел, причем — весь.

Моя жена, узнав о том, что на мне повис внушительный долг перед банком, закричала:

— Я давно подозревала, что ты — полный лопух! Тебя развели как последнего придурка! — она заплакала, повалившись на диван.

Я пытался ее успокоить, но близко не подходил:

— Никто не виноват, что так получилось… Все образуется.

— Образуется?! — воскликнула она и швырнула в меня босоножкой на платформе; я увернулся, танкетка угодила в дверь. — Ничего уже не образуется! Не хочу тебя больше видеть! Убирайся!

Выйдя из подъезда, я остановился у мусорного контейнера. В нем копошились два дворовых кота — черный и рыжий. Оба были тощие, злые, противно так мяукали. Заметив меня, они выпрыгнули из мусорки и метнулись в разные стороны. Я ничем не отличаюсь от этих котов, подумал я тогда. Они хотят одного: выжить, набить себе брюхо. Так же и я. Удержаться на плаву, быть таким как все. Жратва, деньги — вот все что мне нужно. Отличаются только размеры помоек: у кого-то она чуть больше, у кого-то чуть меньше. И выхода нет.

Мне стало тоскливо и тошно. Я посмотрел на часы, — было половина шестого вечера, — и решительно направился в универсам через дорогу. В универсаме было душно, играла назойливая музыка. Я завернул в хозяйственный отдел.

— Есть ли у Вас бельевая веревка? — спросил я у продавщицы.

Блеклая светловолосая девушка, не отрываясь от калькулятора, кивнула.

— Она крепкая? — поинтересовался я, нависая над прилавком.

Девушка замерла на секунду, покосилась на меня и опять кивнула.

Больше спрашивать было не о чем. Надо было решаться. Но я медлил, переминался с ноги на ногу, скользя взглядом по отверткам, выключателям, розеткам, лампочкам…

— Мужчина, через пять минут я закрываюсь на учет, — нетерпеливо произнесла продавщица.

— Пожалуй, я лучше в другой раз загляну, — сказал я, отрываясь от прилавка.

— Вам видней, — девушка пожала плечами, склонилась над кассой, в которой что-то щелкнуло, захрустело, и толчками полезла чековая лента, сворачиваясь в рулон.

«Неужели мне больше нечего желать? — думал я, бредя к выходу.- Неужели все кончено?» И вдруг, увидев в газетном киоске бульварное чтиво, я вспомнил о своей мечте. Мечте, которая не давала мне покоя долгие годы. Я схватил газету «Из первых рук», нашел рубрику «Сдаю», зажмурился и ткнул наугад пальцем.

4

Уверен, если бы я задался целью отыскать именно такую квартиру, никогда б не нашел… Дом был старый, кирпичный, располагался в самом центре города. Я долго ходил по квартире, из комнаты в комнату, пытаясь понять: в чем подвох? Почему хозяйка почти за даром сдает свои хоромы? Из окна гостиной можно было увидеть алые плакаты цирка, а за шторками на кухне прятался куб Сбербанка.

— Вам, Елизавета Дмитриевна, наверное, очень деньги нужны? — осторожно предположил я, глядя на полную пожилую женщину: белесое морщинистое лицо, мешковатое платье-туника.

— Что Вам еще показать? — хозяйка нахмурилась и резко задернула шторку на окне.

Из конторы я уволился. А жене сказал, что уезжаю в командировку.

— И надолго? — тихо спросила она, скрестив руки на груди и наблюдая, как я торопливо набиваю дорожную холщовую сумку вещами.

— Тебе-то что? — не глядя на жену, бросил я.

— Все-таки… — она, покраснев, запнулась и убежала на кухню.

— Я ушел! — крикнул с порога, и мне в ответ прозвенела то ли тарелка, то ли чашка, разбившись о стену.

И вот я брожу по своей новой берлоге, пытаясь привыкнуть к обстановке и сдружиться с тенями, запахами, звуками… В коридоре, напротив друг друга, висят два зеркала. То, что поменьше — овальное, очень старое. Узор на рамке этого зеркала представляет собой сплетение темно-коричневых цветов и веточек. Другое — прямоугольное, большое — разметалось на задней стенке шкафа, к зеркалу крепятся полочки, на которых лежат расчески, ручки, заколки, старые квитанции. Я стал всматриваться в эту зеркальную стену в глубине шкафа и увидел там бесконечное количество овальных зеркал; они подобно бусинам нанизывались друг на друга. Я попытался разглядеть самое последнее, крайнее отражение, или то отражение, которое обманчиво я посчитал за таковое. Это было то же самое, как смотреть в бездонную пропасть. У меня закружилась голова, я отступил от зеркала. По спине пробежал холодок, — я вдруг понял, о чем будет мой роман.

Все просто… Писатель пишет роман о писателе, который в свою очередь тоже пытается написать роман о писателе и так далее, до бесконечности. Дело оставалось за малым: найти стоящую историю, представить, что произошло с этим писателем. Но ничего интересного вспомнить я не мог, сочинить — тем более.

Я сидел на кухне и растерянно смотрел на белый лист, расстилавшийся передо мной. Но на нем ничего не разглядеть. Событийная канва романа ускользала, тонула в белой мгле.

К тому же что-то все время мешало сосредоточиться, угнетало. Я чувствовал себя несчастным аллергиком, который не в силах понять, что именно в окружающей обстановке вызывает у него мучительный зуд и асфиксию. Или вспомним про мелкий камешек, застрявший в ботинке; в дневной спешке этот камешек даже не заметишь, а когда придешь домой и снимешь ботинок, то увидишь, что в кровь разодрал ступню… Так что же меня так раздражало: клетчатая клеенка на столе, куб Сбербанка за окном, гудение холодильника, уличная сутолока, запах квашеной капусты?

…Был этот шум не то, чтобы очень громким, но настолько назойливым и липким, что к нему поневоле начнешь прислушиваться. Своими особыми обертонами он больше смахивал на голос человека, чем на шум унитазного бачка, пропускавшего воду. Словно кто-то пьяный вдрызг закрылся в туалете и разговаривал сам с собою… Такое странное впечатление, наверное, создается из-за своеобразной акустики в туалете. Там очень высокие потолки, ржавые трубы тянутся вверх, в сумрак и пропадают в черном провале, занавешенном паутиной.

Пытался не замечать бормотание У, так я окрестил забулдыгу-невидимку, застрявшего в туалете. Но это было уже невозможно. «У-у-у», — подвывали за спиной. Голодный, рокочущий голос подкрадывался, наваливался на меня и душил. Не выдержав, я выскочил из квартиры, чтобы успокоиться.

5

Я шел в одно одичалое кафе, которое пряталось в тихом сквере между Драмтеатром и автобусной остановкой. По дороге я продолжал ломать голову над романом, пытаясь выудить из нее хоть какой-нибудь мало-мальски путный сюжет, хоть что-то придумать. Но все было тщетно… К тому же гулкий голос… Он крался за мной следом. Глухо рычал. Конечно, это шумела улица у меня за спиной. Но мне казалось, что это был именно У.

Когда я открывал тугую пластиковую дверь в кафе, этот голос оглушил, — У бросился на меня и вот-вот растопчет. Я машинально оглянулся, втянув голову в плечи… И в этот самый момент сталкиваюсь с Настей.

Ей было около 25. Она работала в этом кафе. Когда ее светло-серые глаза останавливались на мне, я чувствовал себя пралине, которое облили вишневым сиропом… Считая деньги, она смешно морщила лоб и как ребенок, шевелила пухлыми губами; а потом, кивнув головой (как бы приободряя саму себя) отдавала сдачу, и тогда ее пальцы скользили по моей ладони. Обычно она была одета в светло-голубой халатик… Но в тот вечер была не ее смена. Настя просто зашла навестить подругу и купить мороженое… И тут я налетаю на нее…

Стаканчик с мороженым падает под стол.

— Вечно я куда-нибудь вляпаюсь! — в сердцах говорит Настя, тщетно пытаясь салфеткой вытереть розовое пятнышко на черной полупрозрачной блузке.

— Сегодня вы вляпались в меня — я комкаю в руках салфетки, порываясь помочь Насте. Она отталкивает мою руку, исподлобья смотрит на меня, укоризненно качая головой, и вдруг улыбается.

В знак примирения я заказал мороженое. Больше всего ей нравилось шоколадное. Объевшись мороженым, мы решили покинуть отшельника «Роббинса» и переметнуться в другое кафе… допустим, выпить вина.

На улице возникло странное чувство, что все вокруг переменилось. Это меня озадачило. Вроде бы все оставалось, как прежде. И все же, что-то было не так… А потом вдруг до меня дошло: я больше не слышал мистера У. Его надоедливый голос потерялся среди других уличных голосов.

В кофейне мы пили белое вино с персиковым привкусом, смотрели музыкальный канал, задрав голову под потолок, хаяли всех исполнителей подряд.

— Какие же они все уроды! — фыркала Настя.

— Да, но зато они в телевизоре, а мы нет, — вяло возражал я ей.

— В них есть что-то клоунское, скоморошье, что-то от цирка-шапито.

— Клоуны-клоны — пробормотал я.

— И в тебе есть что-то от клоуна. Наверное, потому что слишком пытаешься понравиться… — она умела говорить гадости, мило улыбаясь, словно проверяя: насколько далеко я позволю ей зайти.

— Понравиться? Ну, если только тебе и только чуть-чуть… — я шутливо сблизил большой и указательный палец правой руки, показывая, насколько я, хотел бы ей понравиться.

Я смотрел сквозь эту узкую щель между пальцами на ее припухшие губы, по которым она постоянно проводила кончиком языка (наверное, проверяя: не смазана ли помада). Она сказала, что ей надо припудрить носик. Когда она вставала, из-под джинсовых брючек сверкнула стразами очень узкая полоска черных трусиков.

Я понимал, что слишком тороплюсь и, скорее всего, все испорчу. Но я летел… Я стал уговаривать ее пойти ко мне.

— Тут совсем близко… На пол каких-нибудь часика — говорил я, думая про себя: «Идиот!»

— Ты что же вознамерился меня трахнуть? — насмешливо глядя на меня, спросила Настя.

— Нет, только посмотреть новую комедию — я окончательно смутился… У меня не было даже телевизора в берлоге.

— Ты и без комедии смешон, Саша, — она который раз за вечер назвала меня чужим именем.

Не знаю, кто это было, да и не очень то мне и хотелось знать. Чтобы не путаться я предложил ей называть меня по фамилии.

— Грибоедов… — задумчиво повторила за мной Настя, проводя кончиком языка по губам. — Наверное, тебя в школе дразнили Грибником или Грибоедом. У тебя действительно есть что-то общее с грибами. Такой же мягкий, вяловатый, безвкусный…

— Так мы идем или нет? — раздраженно спросил я, привставая с подушек.

— Не торопись, глупенький… — она положила свою теплую, влажную ладонь на мою руку. Глаза у Насти были грустные, с поволокой.

Самое примечательное, что Настя все-таки согласилась пойти ко мне на фильм. Перед этим она украдкой взглянула на часики и наверно решила, что все-таки может себе позволить немного расслабиться.

— Ну что ж веди меня, комедиант! — шутливо произнесла она.

В общем, я так и не понял, почему она согласилась. Ведь упрашивал я ее так топорно, так неловко, что чем больше упрашивал, тем яснее осознавал, что она наверняка не согласится. И только из-за упрямства своего великого и продолжал упрашивать. Нет, это удивительно, почему она вот так вот быстро сдалась?

По дороге в берлогу я нес полную околесицу, совершенно отвязный бред. Я боялся, что если хоть на секунду остановлюсь, то Настя вдруг вспомнит о каком-нибудь важном, безотлагательном деле, развернется и уйдет… Настя шла, обхватив себя руками, поеживаясь (было по-вечернему зябко, к тому же стало накрапывать) и задумчиво улыбаясь, смотрела себе под ноги. Она, кажется, совершенно меня не слушала. Во всяком случае, я ее несколько раз о чем-то спрашивал, стараясь завлечь в пучину моего бреда, и она невпопад отвечала. «Да, конечно» — говорила она, или просто кивала. Между нами была какая-то недоговоренность, нервозное напряжение. Мы были похожи на двух злоумышленников, которые решились на преступление и теперь спешили, боясь передумать.

А в моем логове произошло вот что: меня растоптал гулкий, утробный голос. Звучал он до того глумливо, что всякое желание у меня пропало. Я, вымученно улыбаясь, смотрел на очаровательную Настю и с безысходной тоскою думал: зачем я ее сюда притащил! Может быть, наше пришествие в берлогу, громогласно озвученное глумом У, совпало для меня с протрезвлением. Так или иначе, но мне уже ничего не хотелось. А тут еще я стал опасаться, что Настя чего доброго решит остаться на ночь. А этого мне хотелось и того меньше.

А Настя ничего… Она, кажется, не очень-то и расстроилась, что у меня нет ни DVD, ни телевизора, ни гитары, ни даже FM — радио. В общем, ничего у меня не было. Все это ее даже позабавило. И, скорее всего, она ожидала нечто подобное. Удивил ее лишь масштаб моего вранья. Неприкрытая, так сказать, наглая ложь.

— Придется тебе самому меня развлекать! — всплеснув руками, сказала Настя и посмотрела на меня выжидающе, даже с вызовом.

Настя переменилась. Она стала капризной, взбалмошной. Она курила сигарету за сигаретой. Она требовала, чтобы я все время говорил, рассказывал ей «что-нибудь интересное». Потом перебивала меня с возгласом: «Ну и зануда же ты!» Я замолкал. Но через минуту она опять умоляла меня: «Только не молчи! Это невыносимо!» А еще через минуту она восклицала: «Ты невозможный человек!» — и размахивала сигаретой, роняя пепел на палас, на себя, на подлокотник кресла. И при этом обворожительно улыбалась, продолжая испытывать меня на прочность. А я делал все, что Настя требовала: говорил, молчал, курил, разливал шампанское в бокалы, опять говорил, — мысленно проклиная себя, ее, но особенно язвительного, ублюдочного У.

…Казалось, что она специально хочет все испортить. Каждым своим жестом, действием, высказанной ко мне претензией она как будто бы говорила: вот видишь, я какая, со мной лучше не связываться! К тому же все больше давил, напрягал шумливый, грохочущий голос. «Зачем все это? — растерянно спрашивал я себя. — Зачем эта Настя, эта квартира? Что я здесь делаю? Что я здесь забыл?»

И вот я стараюсь себя пересилить. Я целую Настю в шею, которая пахнет ванилью, в мягкий сливочный живот, трогаю ее маленькие мячики-груди, прижимаю к себе ее удобные бедра. Обнимая и целуя, я пытаюсь воскресить ту, прежнюю Настю, которую видел в «Баскин Роббинс» за прилавком. Ту веселую, наивную Настю. И, несмотря на стылый голос из туалета и сигаретный запах, мне, кажется, удается восстановить мягкий, пастельный образ мороженщицы. Но тут все окончательно рушится. Настя отталкивает меня, я открываю глаза и натыкаюсь на ее недоуменный, обиженный взгляд. Я пытаюсь ее поцеловать, но она отворачивается, кривя губы.

— Ты все время закрываешь глаза… Я тебе безразлична.

Тем временем моя рука скользит по ее животу, вниз…

— Не надо, — металлическим голосом произносит Настя и мотает головой.

Обескураженный, я валюсь на спину, заломив руки за голову.

— Стыдоба какая! — говорит Настя, растягивая слова. Она курит очередную сигарету, сбрасывая пепел в фужер, где на донышке плещется шампанское. — Ты не знаешь, кто я и чем живу. И что самое неприятное, совершенно не хочешь знать. Я для тебя всего лишь кусок мяса, который случайно подвернулся. Почему все мужики такие…

И тут же Настя начинает рассказывать о своем прежнем муже, тем самым, добивая меня.

Его звали Александр. Полный, кудрявый молодой человек с бакенбардами. Очень живой, душевный, все время шутил…

Он торговал свежемороженой рыбой. Мечтал накопить денег, эмигрировать на Мальдивы, купить яхту и рыбачить с утра до ночи. И вот он — на пол шага от своей мечты. Александр заключил крупный контракт. А потом, как всегда в таких случаях бывает, что-то не заладилось. Контрагенты обманули, секции с астраханской рыбой растаяли в воздухе… Александр стал приходить домой угрюмый и молчаливый.

Вскоре он и вовсе забросил бизнес. Пристрастился к рыбалке. Уйдет на озеро ранним утром и пропадает там до позднего вечера.

«Опомнись! Перестань заниматься чепухой!» — умоляла его Настя.

А он смотрел на нее стеклянным, мутным взглядом и цедил сквозь зубы: «Это не чепуха… Я так зарабатываю на жизнь».

— Странно все это было — Настя выдохнула в потолок синеватый дым. — Эти удочки, болотные сапоги, бушлат… Его словно заговорили… В конце — концов, я не выдержала, и когда он в очередной раз поперся на озеро, я собрала вещи и ушла.

Настя замолчала, прислушиваясь к шуму, доносившемуся из коридора.

— Как надрывается… Голосит прямо-таки… Сантехника что ли вызови, — она зевнула, выскользнула из-под пледа, зашуршала в сумраке, одеваясь.

У порога Настя обиженно выкрикнула:

— Можете меня не провожать, Грибоедов!

— Отлично… — пробормотал я, балансируя между бытием и забытьем. Но вот артиллерийской шрапнелью грохнула дверь и я, не удержавшись на невидимом канате, стал проваливаться в черную воронку…

Я услышал громкий, требовательный шепоток. Кто-то подкрадывался ко мне. «Наверное, Настя вернулась» — с досадой подумал я и с трудом разлепил глаза. Это была не Настя. Надо мной стояла, покачиваясь, высокая, как каланча, и очень худая незнакомка. Стало не по себе; я почувствовал, как стынет затылок.

Рассвет уже обжился в комнате, наполнив ее вещами и мебелью. Но лица незнакомки невозможно было разглядеть. Вся девушка была окутана струящейся сиреневой дымкой. Девушка пошатывалась и шептала что-то неразборчивое, то ли жалуясь, то ли рассказывая запутанную историю… И вдруг она стала заваливаться, падать на меня, издавая клокочущие, гортанные звуки. Я вскрикнул и приподнялся с дивана, окончательно пробудившись. Девушка тут же исчезла, растаяла в воздухе.

Огляделся. Было раннее, водянистое утро. Сердце пыталось выпрыгнуть из груди. И где-то очень далеко, за тысячи километров от меня, насмешливо клокотал У.

6

…В десять утра, прервав мои мучительные размышления над романом, в квартиру завалился сантехник с черным потертым дипломатом. Не разуваясь и разнося повсюду запах перегара, он протопал в туалет и радостно спросил:

— Ну и что у нас здесь?

Аккуратные черные усики придавали Василию сходство с известным голливудским актером. Мне чем-то сразу стал неприятен этот молодой мужчина с добродушным щенячьим взглядом. И дело было не столько в его приподнятом состоянии. Не так уж он был и пьян, чтобы встревожить, или вызвать к себе отвращение. Причина заключалась в чем-то другом. Так или иначе, мне захотелось поскорее от него избавиться. А тот, судя по всему, никуда не торопился.

— Между прочим, до Вас в этой квартире обитала одна молодая особа, — сняв крышку бачка, Василий осторожно прислонил ее к стене. После этого он извлек из дипломата разводной ключ и стал что-то подкручивать внутри бачка. — Девушка была похожа на баскетболистку и тоже жаловалась на унитаз. Она говорила, что этот шум по-настоящему ее пугал…

— Так что же там не так? — довольно грубо перебил я Василия и демонстративно зевнул.

— Между прочим, барышня эта была совсем не баскетболистка, — продолжил Василий, совершенно не обращая на мои слова внимания. — Она обучала студентов русской литературе и даже защитила диссертацию. Какие-то там тенденции в творчестве Ахматовой… Вы читали Ахматову?

— Не помню, — прислонившись к дверному косяку, процедил я. От сантехника исходила непонятная угроза. « Но этот парень даже мухи не сможет обидеть!» — мысленно уверял я себя, глядя на сгорбленную спину Василия. Я был сбит с толку: чем же он мне так насолил?

— Невыразимым горем звучала музыка в саду, — певучим голосом продекламировал Василий. — Невыразимое горе… — обернувшись и блаженно зажмурившись, повторил он. Вздохнул и опять погрузился в недра бачка. — Да… Такое не выдумаешь. Такое прокачивают через сердечный клапан и пишут собственной кровью.

— Может быть, хватит на сегодня лирических отступлений? — с глухим раздражением потребовал я. Но сантехник опять меня не услышал.

— А я ведь тоже балуюсь стихами, — Василий улыбнулся и подмигнул мне, как заговорщик заговорщику.

Внутри меня что-то оборвалось, и в голове зашумело, заклокотало.

— Иногда, знаете ли, нахлынет … — продолжал Василий. — Вот, например… Кап, кап… тяжкий удар. Рвет кран жизнь, словно нить…

— Что, в конце концов, произошло? — почти прокричал я.

Василий вытаращился на меня, хлопая длинными ресницами и подергивая черными усиками.

— С кем? С барышней что ли? — недоуменно переспросил он.

— Да причем здесь барышня! — меня передернуло. — Что случилось с этим… ну как его… — и тут я запнулся, стушевался, внезапно забыв, как называется то, что налаживал Василий. Такое со мной иногда случается, когда эмоции захлестывают. Впрочем, что греха таить, такое бывает и в спокойном, нормальном, так сказать, состоянии. Просто слово… Заурядное слово. Не имя актера, или название диковинного напитка, а вербальный ярлык обезличенной вещи вдруг вылетает из головы. Может быть, и писать то я начал только из-за того, чтобы преодолеть эти странные приступы забывчивости.

Василий, сжав в руке разводной ключ, боязливо уставился на меня, как на придурка, от которого можно ожидать всего.

— Ну, этот как его… мистер… — брякнул я и окончательно смутился, побагровел.

— Мистер? Какой еще такой мистер? — лицо Василия поглупело, вытянулось.

— Да не мистер… черт его возьми… а этот… — я отчаянным кивком указал на У.

— А-а, Вы об этом! Так бы сразу и сказали… — Василий, облегченно выдохнув, заулыбался; усики растянулись в тонкую черную черточку. — Это клапан полетел. Я, конечно, его подогнул, приладил. Но долго он не протянет, — констатировал Василий, убирая разводной ключ, кусачки, синюю изоленту, отвертку в дипломат. — Лучше купить новый. Хотя… — Василий задумчиво смолк, барабаня тонкими пальцами по вдавленной крышке дипломата.

— Что, значит, хотя? — я насторожился.

Василий загадочно усмехнулся, глядя в пол.

— Новый клапан окажется ничем не лучше старого. Эти клапана, будь они неладны, одноразовые, как шприцы, презервативы и наша жизнь.

— И что же теперь мне прикажете делать? — растерянно спросил я, семеня вслед за Василием по коридору.

— Менять всю систему — не оборачиваясь, бросил Василий. — Купите что-нибудь импортное. Советую — Испанию. У них и слив приличный, и все остальное сделано как у людей.

— Надо подумать… — сказал я, хмуро глядя на Василия. Он застыл на пороге.

— Ну-ну, думайте. Только не очень долго. Та барышня тоже все думала, с хозяйкой советовалась, а потом раз — и сгинула… С Вас… — Василий назвал причитающуюся ему сумму, пнув коленкой дипломат, который тихо звякнул.

Расплатившись, я захлопнул дверь. Хотелось кричать. Рвать на себе волосы. Биться головой о стену. Я вдруг отчетливо понял, что ничем не отличаюсь от водопроводчика. Он — это я. Моя копия. Отражение мое. А я — это он.

Слишком много вокруг развелось гениев. Слишком многие метят на место творца. Желая, хоть чем-то отличаться друг от друга, хотя бы оброненной в мир стихотворной строкой, люди достигают прямо противоположного эффекта: они становятся клоунами — клонами.

Я — всего лишь один из многих и навсегда останусь одним из многих, человеком из толпы. Я никогда не стану успешным. Всю жизнь буду завидовать этим инопланетянам, но никогда таковым не стану. И мне остается только одно: графоманить, мучиться, маньячить над словом. А у них, успешных есть все остальное: целый мир.

«Господи! Что я творю? — в отчаянье думал я и со сцепленными за спиной руками метался по комнате, как зэк по камере. — Мне скоро тридцать шесть, а я занимаюсь, черт знает чем. Ведь этот роман, будь он проклят, никому не нужен. Даже мне он не нужен!»

Я бросился к столу, пытался забыться, но, конечно, не смог выдавить из себя ни строчки. Хотя в квартире стало тихо-тихо. Проклятый водопроводчик…

И только когда, оправдывая неутешительный прогноз Василия, проснулся, прочистил горло, запыхтел, заголосил У, я встряхнулся, пришел в себя, воспрянул духом.

Ничего… Ни все еще потеряно. Я еще заявлю о себе. Вот только бы утихомирить этого бормотуна из уборной…

7

Жизнь клапана — сердца У — очень коротка и разнообразна.

И в начале У такой тихий, умиротворенный… Ты недоверчиво прислушиваешься: где все то, что наполняло всклянь квартиру, чавкало, звенело, выводило из себя? И ничего не слышишь. Ничего. И удивляешься. А после привыкаешь к тишине и уже воспринимаешь, как должное. Думаешь, что теперь она всегда будет сопутствовать тебе. Навечно обосновалась в квартире. В это тишайшее время ты пишешь взахлеб. Тебя несет, распирает от образов и мыслей. Ты веришь, что пишешь так, как никто и никогда доселе.

Но вот ублюдок У просыпается, постанывая и ворча. Вынырнув из лихорадки, ты обмираешь и тревожно прислушиваешься, надеясь, что тебе показалось, что он вот-вот замолкнет. Но он не замолкает. А наоборот… Ты отчаянно пытаешься его придушить… Или хотя бы не замечать. Возвращаешься к тексту. Перечитываешь то, что написал… и вдруг начинаешь сомневаться. Текст уже не кажется совершенным. Откуда не возьмись, проступают шероховатости, ляпы. Образы меркнут, мысли стираются в штампы, метафоры выглядят вычурными, назойливыми. Но еще можно все исправить. Вот только бы У утихомирить.

А тот уже рвет и мечет. Бушует. Протяжно погрохатывает, шатаясь по квартире. И уже ясно, что ничего не поможет. Как бы ты не подкручивал клапан, чтобы не делал, все — зря!

Поздним вечером, когда все магазины уже закрыты и некуда бежать за новым клапаном, У окончательно слетает с нарезки. Ты перечитываешь текст и понимаешь, что это полный бред. В очередной раз ты обмишурился.

Ночь выходила бессонной, грохочущей… А утром, собравшись с духом, я рвал рукопись на мелкие клочки, скармливал ее голодному У и бросался на поиски нового клапана. Я долго рыскал по магазинам, магазинчикам, базам, рынкам, развалам, разыскивая латунный клапан без брака, который протянет хотя бы неделю.

После я спешил на поклон к водопроводчикам в МУП. Обычно они приходили под вечер. Все такие разные… Один из них, полный, угрюмый, даже деньги отказался брать. Другой, с опухшим красным лицом, нависая, торопливо сипел и шевелил скрюченными пальцами, — вот-вот схватит за горло. У третьего, медлительного, робеющего, мелко тряслись руки и обморочно западали зрачки. Был еще коренастый, шустрый малый, с острым носом- клювом, хитрым прищуром. Он сразу же предложил за «очень умеренную плату» поменять не только фаянс, но и трубы, а заодно поставить фильтр и водонагреватель.

Однажды вечером притащился Василий. Странно молчаливый, сосредоточенный, отводил от меня взгляд.

На прощанье огорошил:

— Дело, в общем-то, не в клапане. Где тонко, там и рвется… Просто у Вас карма такая. Вы кто по гороскопу?

— Не знаю, — растерянно пробормотал я, пожав плечами.

— А надо бы… — Василий захлопнул дипломат.

Опять он вывел меня из себя.

— Карма, видите ли, не такая! — восклицал я, сжимая кулаки и кружась по коридору.

А потом вдруг остановился перед прямоугольным шкафным зеркалом, споткнувшись взглядом о бесконечность, бездну-ожерелье овальных отражений. Может зря я так? Может, действительно дело не только и не столько в одноразовом клапане? Почему я не поставлю какую-нибудь Испанию, или Италию?

Но местным водопроводчикам я не доверял. Все они казались потерянными. Им до себя-то нет никакого дела, а до меня — тем более.

К тому же деньги… Уже на исходе. Я совсем скоро съеду отсюда. Как только напишу роман, или окончательно пойму, что никогда не смогу.

Еще не слабый вариант — перекрыть воду в квартире. Но тогда я покажу Горлопану, что смирился с его оглушительными выкрутасами, и он может вить из меня веревки. Да и не безопасно это. Вдруг кран на стояке сорвется. Залью соседей. Примчится аварийка. Хлопот не оберешься.

А еще можно было… Но я ничего не делал. Все время находился какой-то изъян, каждый раз что-то меня останавливало. Почему-то легче было купить очередной клапан, чем воспользоваться берушами или прятаться в библиотеке.

8

Однажды вечером водопроводчик так и не пришел. Хотя утром я оставил в ЖЭУ заявку. У вопил и грохотал, нервируя. На следующее утро я примчался в МУП, почти умолял.

— Ждите после обеда. Заменят батареи в таком-то доме и сразу — к Вам, — раздраженно прозвенела черноволосая кубышка.

Но опять — никого. Никто не хотел связываться со мной. Даже Василий и тот…

Я остался один на один с разбушевавшимся чудовищем. Вызвонить завтра по газетному объявлению? Но когда придут — неизвестно. И придут ли… Скорее всего, отмахнуться, мол, такими мелочами не занимаемся. «У-у-у» — тонула квартира в заунывном вое. Деваться было некуда. Засучив рукава рубашки, я схватил раздвижной ключ и вошел в уборную.

Меня мутило, в глазах меркло, ватные коленки подгибались, тряслись руки. Одно дело наблюдать со стороны. Совсем другое — самому перекрывать воду, снимать бачок, откручивать клапан… У притих, омертвел.

На удивление быстро я приладил новый клапан, купленный на развале у доходяги.

Облегченно вздохнув, я поворачиваю кран на стояке… и У просыпается, ревет раненым зверем, шипя, брызгая во все стороны мутной, ледяной водой. Через мгновение я весь взмок: рубашка, джинсы, тапочки и даже мысли. Вода плюхалась под ногами. Тряпкой я гонял туда-сюда волну над черной плиткой.

Что-то было не так. То ли я перекручивал, то ли не докручивал. Так или иначе, вода сочилась, брызгала. У ревел.

Бросало то в жар, то в холод. Я проклинал ту минуту, когда решил сам разобраться с выродком. На кой ляд я полез?

Со стороны это выглядит нелепо. Бытовая мелочь. Пустяк. Но именно такие мелочи все и решают, в них самый дьявол и сидит. Сотни У подтачивают, душат, убивают нас. Это они — последняя капля. Они — судьба.

Время шло. У плевался водой, клокотал. И вдруг мне стало отчаянно все равно. Чему быть, того… Пусть примчатся соседи, аварийная служба. Дрожь оставила меня. И, кажется, силы — тоже. Снизошло спокойствие. Глухая, ватная пустота. Склонившись над бачком, я отрешенно, машинально лязгал разводным ключом. Подумывал: а не расколошматить ли мне У?

Когда я открыл воду, она — о, боже! — не брызнула во все стороны, а устремилась прямо в сливной бачок. Тот быстро наполнился. У глухо, униженно проворчал… и смолк.

Наконец-то! Я торопливо прибрался в туалете, положил раздвижной в шкаф, юркнул на кухню, осторожно прикрыл дверь, словно боясь кого-то разбудить. Сел за стол… Передо мной растелился белый лист бумаги.

В полудремотном оцепенении я переваривал победу над У и погружался в роман. А потом окатила, обожгла тошнотворная волна. За спиной заворчали, засвистели. И вот квартира наполнилась сардоническим ревом.

— Ах, вот так вот, значит! — я вскочил со стула.- Ну, сейчас ты у меня получишь…

Пнув кухонную дверь, которая жалко звякнула, врезавшись в стену, я метнулся к шкафу в прихожей. Схватил раздвижной ключ, отшвырнул: не то. А вот топор — в самый раз! Грозно потрясая топором, бросился в туалет, чтобы поквитаться с У.

Я уже был в уборной, когда по квартире прокатился звон. Подумал, что это У забился в истерике, испугавшись. Но это звонили в дверь. Требовательно. Долго. Кого там еще принесло?

9

На пороге в длинной черной юбке и просторной полосатой блузке обмерла хозяйка. Она вытаращилась на топор, который я сжимал в правой руке чуть ниже лезвия. Елизавета Дмитриевна отшатнулась. Одутловатое лицо перекосилось, накрыло саваном; тонкие брови поползли на затылок.

— Зачем это вы? — пролепетала она.

— Вас-то мне и надо! — я схватил ее за предплечье и потянул за собой.

— Не надо, не надо… — она упиралась, пытаясь высвободить руку. А потом обмякла и покорно поплелась за мной.

— Вот полюбуйтесь! — я распахнул дверь уборной и осекся, растерявшись. У примолк, словно набрал в рот воды. Тонкая струйка с тихим ворчанием стекала вниз по жерлу. Топор выскользнул из руки и ударился о подъем правой ступни. Я охнул от боли.

— Ну и на что же здесь прикажете любоваться? — хозяйка квартиры исподлобья посматривала то на меня, то на У. — И перестаньте дергать меня за рукав!

— Ах, да, конечно… Извините… — смущенно пробормотал я, поспешно поднял с пола топор, раздвижной ключ, плоскогубцы, убрал все обратно в шкаф. Хозяйка квартиры, скрестив руки на широкой груди, молча наблюдала за мной. Мне было неловко. В горле запершило. — Он шумит с утра до вечера… Как полоумный… Не дает работать… — сквозь кашель жаловался я, с трудом подбирая слова и глядя в пол.

— Да кто он-то? — раздраженно спросила она.

— Да этот… — я махнул рукой в сторону примолкшего У. — Его надо менять.

— Понимаю… — она вздохнула, покачала головой. — Всякое в жизни случается.

— На что это вы намекаете? — я насторожился.

— Да вы не волнуйтесь. Я не хотела вас обидеть, — хозяйка усмехнулась.

— Его надо менять, иначе будет поздно! — воскликнул я.

Она вздрогнула; в серых глазах промелькнул испуг, но, быстро совладав с собой, Елизавета Дмитриевна подбоченилась и нахмурилась:

— Неужели так приспичило?

— Здесь жить невозможно. С утра до вечера одно и тоже.

— Выходит, не сложилось… Может оно и к лучшему… — хозяйка задумчиво глядела сквозь меня. — Постоялец попался еще тот… Задерживает оплату на неделю, а то и больше.

— Давайте не будем спешить, — я растерянно улыбнулся.

— Шумит, видите ли… — проворчала хозяйка, медленно катясь к выходу и тяжело дыша.

— У вас просто замечательная квартира, — я прихрамывал, угрюмо глядя на квадратный лысоватый затылок.

— Знаете соседа с верхнего этажа? — она обернулась на пороге и пробуравила холодным, презрительным взглядом.- У него на кромке ванны танцевали зеленые человечки.

— Ведьма толстозадая, — захлопнув дверь, пробормотал я и поковылял на кухню

Как только я сел за стол, У заголосил.

10

Я так устал, что не мог сдвинуться с места. Даже голос У отдалился, поблек. Словно я наскучил ему и теперь он изводил кого-то другого, очень похожего на меня, но все же другого.

А потом докучливый голос распался на слова, словно кто-то стал нашептывать на ухо загадочную историю. Так приручают иностранный язык. Поначалу слышишь лишь тарабарщину. Но через какое-то мучительное время это бессвязный шум превращается в осмысленную речь.

Я бросился записывать то, что мне диктовали. Не в силах остановиться. Бурный поток обрушился на меня, и я полетел, захлебываясь, в пропасть.

Ко всему прочему я как будто раздвоился и наблюдал за собой со стороны. Вот я сгорбился за столом и, подперев взлохмаченную голову рукой, лихорадочно пишу.

Через некоторое время пьянящий восторг от падения в бездну сменился тревогой. Как долго это еще продлится? А вдруг я уже никогда не выплыву? Затылок сковало холодом, который растекся по всему телу

Я попытался остановиться. Но ничего не вышло. Голос за спиной подталкивал, водил моей рукой, дергая за невидимые нити. Я задыхался, погребенный под лавиной из слов.

Вскоре охватил нестерпимый зуд, словно я не ручкой водил по бумаге, а раздирал кожу ржавым гвоздем.

А потом закоротило, стало трясти, дергать. Каждое слово, которое появлялось на листе, тут же пронзало, охаживало меня электрическим разрядом. А тот, за спиной, все бубнил, бубнил. Слова. Царапины. Слова. Судороги. Дрожь.

— Хватит! Прекрати! — сдавленно закричал я. Пальцы разжались, и шариковая ручка покатилась по столу. Я стиснул ладонями виски, которые раскалывал голос за спиной. Слова слились в оглушительный рев, сквозь него прорывался, тренькал дверной звонок.

Мельком взглянув на листы, что разметались по столу и были исписаны угловатым нервным подчерком, я выскочил в коридор.

11

За дверью виновато улыбалась Настя, сжимая в руке клатч, расшитый серебристой чешуей из пайеток.

— Вот… пришла, — она проскользнула в прихожую и растерянно осмотрелась, словно не понимая, зачем она здесь.

— Ну и что теперь? — хмуро сказал я.

— У-у… Ру-у-укопись… — завывали в уборной.

— Пойдем в комнату, — попросила Настя.

— Там полный бардак, — я преградил ей дорогу.

— Ничего, я привыкла к бардаку, — Настя грустно улыбнулась.

— Зато я не привык, — не сдавался я. Поскорей бы вернуться на кухню, за стол.

— Ты сегодня колючий, — Настя провела тыльной стороной ладони по моей небритой щеке.

— Не успел побриться.

Настя порывисто обняла меня. Я стоял каменным истуканом, спрятав руки в карманы штанов. Она отпрянула от меня в угол, прижалась к стене. Короткое белое платье, тонкие скрещенные ноги… Может быть, все-таки в комнату?

— Ру-у-укопись, — раздраженно одернули, напомнили.

Но бледное лицо Насти, но темные вьющиеся локоны…

— Придется меня выслушать. Хотя, тебе все равно… — глаза Насти наполнились слезами, почернели.

— Зачем ты так? — мой голос дрогнул.

— Это какое-то наваждение. Я так больше не могу. — Настя всхлипнула.

Уж, не втрескалась ли она в меня? Сердце сжалось, кольнуло. Но нет. Настя говорила не обо мне.

— Они повсюду, — пожаловалась она. — Вот сегодня опять… Иду в магазин, хотела посмотреть что-нибудь на осень. А навстречу топает мужик в сапожищах, заросший, с удочкой, будь она проклята, наперевес… Я даже не знаю: он это, или не он, — она шмыгнула носом, глядя в потолок. — Просто эти рыбаки — они, как тараканы. Повсюду. А потом я почему-то подумала о тебе… Ну вот… Это все… — Настя вздохнула. — Прощай.

— Пойдем в комнату, — вырвалось у меня, я неловко обнял ее.

— Ру-ру-рукопись, — грозно прорычали за спиной.

Настя, светло улыбнувшись, покачала головой, ее прохладные пальцы скользнули по моей колючей щеке.

— Оставайся, — прошептал я, наклонив голову и прикрыв глаза, совсем как пес, которого приласкали.

— Прощай, — шепнула Настя и хлопнула дверью.

Я угрюмо смотрел на входную дверь и думал, что Настя стоит за ней, на площадке, — испытывает меня. Я нетерпеливо ждал звонка, прислушиваясь. Но не услышал ничего, кроме монотонного голоса из уборной. Тогда я открыл дверь, высунулся в зябкий мрак.

— Настя! — неуверенно окликнул я.

Никто не отозвался.

— У-у-у… — насмешливо выли за спиной.

12

Под самодовольное, бархатное урчание из уборной я лихорадочно, на одном дыхании прочитал рукопись и понял, что лучше этого не напишу. Даже стараться не стоит.

Роман создавался на автопилоте, в подвешенном состоянии. Я вылавливал из головы журчащие слова и переносил на бумагу. Вот что я скажу редактору литературного журнала… Но в прокуренном, пропахшем пивом и соленой рыбой закутке, где нахохлился в кресле, схватившись за углы стола, словно намереваясь перевернуть его, седовласый, мрачный мужчина, я стушевался, положил роман на край стола и пробормотал:

— Пожалуйста…

— Зачем? — раздраженно, почти не разжимая рта, бросил Петр Иванович Дымов и скрипнул кожаным темно-коричневым пиджаком. Обрюзгшее лицо скривилось, мутные тяжелые глаза окатили холодом.

Я рухнул на стул, услужливо подвернувшийся у стены.

— Зачем вы все это, — Дымов брезгливо покосился на роман, — сюда носите? Хотите публиковаться, так езжайте в столицу. А лучше издайтесь за собственный счет. Могу посоветовать типографию. Возьмут недорого. А? Как вам такой коленкор?

Я растерянно пожал плечами, не зная, что ответить.

Он откинулся в кресле и, глядя на растопыренные желтоватые пальцы, которые заелозили по столу, горько вздохнул:

— Эх, любезнейший. Вы даже не представляете, какую погань приходится читать. Мозг так скукоживается, что даже водка не помогает, — у него были короткие, будто обрубленные пальцы, рыжела поросль на фалангах. Эти обрубки шевелились рядом с моим романом. — Ужас и бред. А вы все пишите и пишите. Все несете и несете. Имя Вам — легион, — и возложил свою лапу на роман. В середине титульного листа, где фамилия автора и чуть ниже название романа, проступило жирное пятно.

В голове зашумело. Темень застелила глаза. Я вскочил и стал что-то высказывать Дымову. Может быть, даже кричать. Я не слышал сам себя. Словно в меня вселился У. И громыхает, ревет. Когда же У стих, я увидел совсем другого Дымова. Он съежился, осунулся, поскучнел. И даже кожаный пиджак почти перестал поскрипывать. Редактор тщательно вытер руки о газету и придвинул к себе роман, осторожно касаясь его кончиками пальцев, словно боясь обжечься.

— «Рыбак», значит, — Дымов задумчиво пошевелил пальцами.- Хм… А где же золотая рыбка? — брякнул он с усмешкой, но, заметив, как мое лицо исказилось, окончательно скис и торопливо сказал:

— Рыбак, так рыбак. Навевает Хемингуэя и так далее. Что ж, оставьте телефон.

«Поскорей бы…» — раздраженно думал я, раздвижным ключом пытаясь придушить У, который капризно шипел и плевался. Пусть мне скажут, что роман никуда не годится, и я отсюда тут же съеду. Поскорей бы расплеваться с отвратной мечтой. Так она меня тяготила. Я ждал, жаждал этого звонка. И в тоже время боялся. До тошноты. Боялся остаться ни с чем. Один на один с пустотой.

Прошло два мучительных дня. Звонок прогремел около семи вечера. Я замер в коридоре, сжимая в правой руке телефон, а в левой — плоскогубцы. В тот вечер У разбушевался.

— Вы превзошли себя, — ввинчивался в ухо колкий голос. — Вещица получилась занимательная. Но надо доработать.

— Слишком много лирических отступлений, — продолжил Дымов в кабинете, где на окне чахла герань, отравленная запахом воблы. Скрипел огрызок красного карандаша, торопливо помечая последние листы романа. — Зачем размазывать сопли? Вы же не барышня. — Дымов оторвался от романа и подмигнул. — Короче, надо заострить. Крепкой прозе — крепкую интригу. И никаких соплей. Вы согласны?

— Еще бы!

— Тогда дерзайте, — и налил в стакан пиво. Белая пена, взметнувшись вверх, переползла через край бокала и залила стол. — Теплое… — с улыбкой промурлыкал Дымов. — Ничего. Бывает, — схватил бокал и воскликнул. — За творчество!

13

Из редакции я выскочил ошеломленный. Закружился в толпе, собираясь с мыслями. Ведь думал, что скажут, чепуха, что пора повзрослеть. Но оказалось, что роман — ничего. Надо только заострить. Поверить в себя надо.

Я закрылся на кухне и, затаив дыхание, нырнул в роман. За дверью возмущенно шумел, бился, клокотал У. Я все глубже погружался в рукопись, тщательно взвешивая каждое слово, оценивая каждую фразу. Но зацепиться было не за что. Меня сковал страх, разобрали сомнения. Казалось: вычеркни я хоть одно слово, и весь роман тут же рассыплется, обрушится. Вот она — оборотная сторона автопилота. Пишешь, пишешь под чью-то диктовку, а потом либо сжечь, либо публиковать с пылу с жару.

Царапая глаза о синие от сумерек страницы, я думал: «Лучше бы не было романа. Одно мучение и только…»

Может быть, вот эту фразу… Я заносил над жертвой шариковую ручку. Но У угрожающе начинал рычать, и рука немела. Или хотя бы вот это слово… Но У рявкал за спиной, ввергая в ступор.

Я выскочил из-за стола, — табурет кувыркнулся ножками вверх, объявляя о капитуляции. Я бросился в туалет и перекрыл воду в стояке. Меня окатила удивительная тишина.

— Молчишь? — я с улыбкой глядел сверху вниз на оцепеневшего, поверженного У.- Молчишь, молчишь…

Тихо насвистывая что-то веселое, я вернулся за стол, схватил ручку и бесстрашно вычеркнул первую, попавшуюся на глаза фразу.

Вдруг на кухню просочился страшно знакомый голос. Я замер, прислушиваясь. Голос тихо-тихо подкрадывался… Этого не может быть. Все это нервы, хронический недосып. На самом деле нет никакого голоса. Уверял я себя, покрываясь холодной испариной… Но вот за спиной забурлили, заклокотали. И это было уже невозможно не услышать.

Накатила волна удушливого, тошного страха, выбросила в коридор, зашвырнула в уборную. Зажмурившись, я нащупал продолговатый, приплюснутый, покрытый холодной испариной кран. Повернул и выскочил наружу, споткнувшись о порог. Лишь в коридоре открыл глаза, передохнул.

Поворотом крана я вернулся из кошмара в рамки реальности, где У шумит лишь, когда открыт кран на стояке.

Я закрылся на кухне. Меня знобило. Слова наплывали друг на друга. Ни строчки не разобрать. Заметался по квартире, поеживаясь от гулкого грохота. Вдруг пронзила мысль: а если он смолкнет? Что тогда? Опять стояк перекрывать, чтобы все казалось логичным? Я остановился, вслушиваясь. И вот голос из уборной стал вроде бы слабеть, затихать… Задыхаясь, я выскочил из квартиры.

Я блуждал по улочкам, пытаясь оторваться от У. Хотел позвонить Насте, но забыл ее номер. Может, — жене? Но не мог вспомнить, как ее зовут. Тамара? Таня? Может быть, Марина? Я понял, что попал. Потерялся в эдаком зазеркалье. Предметы потеряли названия. Слова обессмыслились. И в этом обезличенном, безымянном мире за мною крался У. Играл со мной в кошки-мышки. То приближался, оглушая. То отбегал, затихая. Вот он опять набросился, хрипя и фыркая. Я укрылся от него в очередном магазинчике. В стеклянной витрине на черном бархате соблазнительно лежали золотые цепочки и кольца. Передо мною возникла девушка в оранжевой майке и деловито спросила:

— Вам помочь?

Взглянув на витрину, я увидел, что вместо золота там теперь теснится шеренга сотовых телефонов. Нет, спасибо. Впрочем, подскажите, как избавиться от У? Но не успел, — телефоны исчезли, запахло кофе, пряностями. Меня окружили шкатулки, бусы, трубки, кальяны. А в углу за тамтамами скалился божок из черного дерева, буравя звериным оком.

Потом я наткнулся на объявление. Уже изрядно потрепанное, оно висело на фонарном столбе, что рядом с автобусной остановкой. Чуть ниже сулили много денег и карьерный рост. Но работа на дому была мне не нужна. А вот насчет порчи и сглаза… Чем черт не шутит… И вот вы здесь.

14

Грибоедов замолчал. Пряча руки за спиной и сгорбившись, он нервно прошелся по комнате. Кашлянув, остановился. Сел на стул напротив колдуна и сжал руками колени. Колдун черным пятном расплылся в кресле. Остекленевший взгляд скользил мимо Алексея Михайловича. Грибоедов оглянулся. Там, в углу ничего не было, лишь тонкая узкая щель между стеной и шкафом. Он придвинул стул ближе к креслу и всмотрелся в рыхлое окаменевшее лицо колдуна. Привстав, осторожно дотронулся до черного плеча. Колдун громко хрюкнул и ожил, заерзал в кресле, озираясь, недоуменно хлопая глазами.

— Ну и что мы здесь имеем? — певучим голосом промолвил толстяк и попытался подняться с кресла, но не смог. — Хотя… — он вскинул правую руку, по смуглому лицу пробежала судорога. — И так все ясно… Кишмя кишит темная энергия. Очень плотные сгустки ее, — колдун поежился, тяжело прерывисто задышал. — Надо почистить квартиру. Срочно.

«Он это всем говорит?» — подумал Грибоедов, разглядывая оберег на серебряной цепочке поверх черной рубахи.

— Что же вы молчите? — колдун нахмурился.- Вас, кажется, беспокоит какой-то господин? Ведь так? — и настороженно покосился на щель между стеной и шкафом.

— Неужели вы ничего не слышите? — Грибоедов, откинувшись на спинке стула и скрестив руки на груди, пристально посмотрел на колдуна.

Толстяк, наклонив голову, прислушался. За дверью подвывали, словно просясь в комнату. Глаза толстяка округлились, нижняя челюсть отвисла.

— Ах, вот вы о чем, — толстяк усмехнулся, заколыхался в кресле. — Забавно… И вы хотите, чтобы я… — колдун изумленно взглянул на Алексея Михайловича.

Грибоедов молча кивнул.

— Ну, знаете ли… — толстяк, криво усмехнувшись, покачал головой. Пасмурный взгляд опять метнулся в угол. — Я колдун высшей категории, а вы меня суете в какой-то… — он выругался, и за дверью обиженно рявкнул У.

Колдун негромко возмущался, похлопывая себя по ляжкам, причмокивая, взмахивая руками. Но не ушел. Сошлись на тройном тарифе.

Медленно пересчитав деньги, колдун спрятал их во внутреннем кармане засаленного пиджака, надул щеки, схватил за ручку потертый саквояж, который тихо звякнул, и потащился с ним в уборную, вздыхая и что-то бурча.

— Ждите, — сказал он и закрылся на щеколду.

Грибоедов вернулся в комнату, заметался по ней. Потом выскочил в коридор. Там стал кружиться. Опять нырнул в комнату. И все слушал, прислушивался. Было тихо-тихо. Наверно, колдун перекрыл воду и теперь ворожит, зачищает.

— Как это глупо, — обхватив голову, простонал Грибоедов. Рухнул в кресло и уставился в угол, на щель между стеной и шкафом.

Из уборной просочился сердитый шепот и запах ладана. А потом квартира наполнилась заунывным пением. Алексей Михайлович заворожено застыл в дверном проеме между комнатой и коридором. Внезапно пение оборвалось. Опять уколола тишина. А вдруг все образуется?

Грибоедов подкрался к уборной. Наклонившись, прижал ухо к двери. За ней ни звука. Как будто в уборной никого: ни колдуна, ни тем более У. Алексей Михайлович выпрямился, кашлянул и робко постучал в дверь. Все та же тишина. Грибоедов постучал настойчивей. За дверью завозились, зашуршали.

— Как там? — сдавленным голосом спросил Грибоедов.

В уборной недовольно, монотонно забубнили, отчитывая кого-то, стыдя.

Пасмурный голос осекся. Опять нахлынуло тяжелое безмолвие. Оно длилось и длилось. Это невыносимо. Что там происходит? Не выдержав, Грибоедов занес кулак над дверью. И вдруг тишину разорвал оглушительный рев. В ушах зазвенело. Грибоедов отскочил от двери, прикрыв голову руками. Дверь распахнулась, из уборной хлестнула темная волна. Она врезалась в стену и поползла по белым рифленым обоям.

Потом вывалился колдун. Он уперся лбом в стену, что напротив уборной, и громко, с присвистом дыша, зашарил по стене руками, ища выход. Не нашел. Обернулся и жалко простонал. По перекошенному лицу стекает жижа. Цепочка — на ухе; серьгой свисает оберег. Губы мелко трясутся. Глаза выкатились, побелели. Разметав руки в стороны и прижавшись спиной к стене, точно готовясь к расстрелу, колдун прошептал ошалело:

— Твою мать… Это что ж такое?

И тут же вторая волна окатила его.

— Это же дерьмо! Форменное дерьмо! — восклицал толстяк, шлепая по коридору до выхода и размазывая по лицу бурую жижу. За ним тянулся пахучий след.

Колдун ушел. А кошмар остался. И даже окреп. Теперь у него тошнотворное дыхание. Хотя бы избавиться от забористого амбре. Вернуться к статусу-кво, на круги своя. В этом поможет стиральный порошок, хлорный отбеливатель, шампунь, жидкое мыло, какой-то прозрачный гель из тюбика, «Фейри», «Доместос», а так же средство для чистки труб. Грибоедов окунул фланелевую рубашку в красное пластиковое ведро, где пузырилась горячая белая пена.

15

Хлорка покусывала, разъедала кожу рук. Но Грибоедов почти этого не чувствовал, словно был под анестезией. Он лихорадочно, как убийца, заметающий следы, отмывал стены и пол, оглядываясь на дверь, за которой негромко ворчали, затихая, успокаиваясь.

— Убираешься? — вдруг уколол насмешливый голос.

Сидевший на корточках, Грибоедов оторвал взгляд от плинтуса и увидел девушку в узких джинсах и серой мешковатой кофте с капюшоном. Бледное, припухшее лицо, темные круги под глазами. Порывистой рукой она смахнула прядь волос со лба.

— Маленький форс-мажор, — Грибоедов выпрямился и, покраснев, отпихнул ногой фланелевую тряпку. — А ты как здесь?

— Дверь была открыта.

— Это приходил… мастер. Вот наследил. Пришлось заняться, — Грибоедов смущенно потирал руки.

— Понятно, — Настя с грустной улыбкой скользнула взглядом по стене, потолку, полу. — Я как всегда не вовремя.

— Подожди в комнате. Осталось совсем ничего.

— А я с матерью поцапалась. Вот, думаю, может, у тебя остаться… — и взглянула на Грибоедова так, что у него подогнулись ноги, он присел и схватился за тряпку.

— Иди в комнату, я — быстро, — растерянно пробормотал он.

— Может, помочь?

— Не надо… хватит и меня, — он окунул тряпку в ведро.

— Как знаешь, — Настя ушла в комнату, зашуршала там.

Грибоедов раздраженно шваркнул тряпкой о пол, — лицо облепили мелкие брызги. Алексей Михайлович беззвучно выругался, как рыба, открывая и закрывая рот. Морщась и отплевываясь, он вытер губы и лоб тыльной стороной ладони. Схватился за тряпку, ожесточенно налег на стену.

— А я водку принесла! — прозвенела Настя из комнаты. — Давай быстрей…

— Еще немного! — Грибоедов стиснул тряпку.

Надо сказать Насте, чтобы уходила. Не до нее сейчас. Если она останется, тогда пиши — пропало: не видать ему романа. Но он все медлил. Никак не мог решиться. Он набрасывался с тряпкой на пятна, разводы, наплывы и старался не думать о Насте, освободиться от ее взгляда, губ, тонких ног. Он шмыгал носом, задыхаясь от запаха хлорки, и ему казалось, что лицо все еще покрыто мелкими брызгами.

— А ты время зря не терял, — вкрадчиво докатилось из комнаты.

— Ты о чем? — Грибоедов замер, вцепившись в тряпку. За спиной насторожился У, глухо зарычал.

— О рукописи, конечно… О чем же еще.

— Ах, это, — он кашлянул и выдавил чужим, ломким голосом.- Это так. Пустое. Не мое. Знакомый оставил.

— Так я посмотрю, — звонко ударил голос, и Грибоедов передернулся.

— Не стоит, — сказал он.

— Я тебя не слышу, — весело отозвалась Настя. Она наверняка уже выпила.

— Не надо, не читай, — почти выкрикнул Грибоедов.

— Все равно я тебя не слышу! — Настя рассмеялась. У протяжно, с надрывом завыл.

Хотел броситься в комнату, — отобрать роман. Но так и остался с тряпкой у стены, словно прикованный. Брызги, пятна, подтеки… Будь что будет. Если редактору роман понравился. Значит, и Насте… Вдруг из комнаты донесся тихий, сдавленный плач. Как будто собачонка скулила. У загромыхал, заглушая комнатный плач. Грибоедов оторвался от тряпки…

Грибоедов застыл в дверном проеме. Настя, поджав под себя ноги, сидела на полу среди расшвырянных листов романа и покачивалась, закрыв лицо ладонями. Словно кто-то наотмашь ударил ее.

— Что с тобой? — Грибоедов кашлянул, машинально вытирая мокрые руки о майку.

— Зачем? Скажи, зачем? — провыла Настя, раскачиваясь.

— Что-то не так? — он шагнул к ней.

— Не так?! — она сгребла листы и швырнула их в него. — Как ты мог? Как ты посмел? — она взмахнула кулачками над разметанной рукописью.

— Это неразумение… неумение…, — путано пробубнил Грибоедов, дрожащими руками подбирая листы.

— Ты даже имя мое не изменил. Я доверяла тебе, а ты…

— Зря ты так… — прошелестел Грибоедов, вызволяя страницу из щели между стеной и шкафом.

— Я думала, что ты … — Настя задохнулась, взмахнула кулачками и выкрикнула навзрыд.- А ты… ты, оказывается, меня просто использовал…

И тогда Грибоедов подскочил к Насте и, потрясая романом, заговорил горячо, торопливо. Его словно прорвало. Но он не слышал сам себя, — в коридоре разошелся У, то ли перебивая, то ли вторя Алексею Михайловичу. И казалось, что это сам Грибоедов ревет и воет.

Настя замерла, испуганно глядя на Грибоедова. Вдруг она вскочила с пола и кинулась вон из комнаты… Грохнула входная дверь.

16

Как только Настя ушла, У стал успокаиваться, замолкать. На журнальном столике ждала бутылка водки — плоская и приземистая. Рядом со стеклянной фляжкой — бокал на тонкой длиной ножке и с пятном розовой помады на кромке. Плеснул в бокал, выпил залпом, крякнул, поморщился. Опять налил и опустошил бокал в два захода, подбирая с пола последние страницы. Перед глазами всплыло перекошенное, заплаканное лицо, уши резанул жалкий, злой голос… Грибоедов передернулся. Да. Промашка вышла. В уборной с укором вздохнул У. Грибоедов потерянно бродил по комнате, шелестя романом. И вот Настя потускнела и пропала, ее голос захлебнулся в шуме У, который убаюкивал, покачивал Алексея Михайловича… Ничего. И без Насти проживем как-нибудь. Будут и другие читатели.

И вдруг Грибоедов увидел, что текст затуманивается, мутнеет. Слово за словом, строчка за строчкой меркли, стирались, пропадали в белой пелене. И все это под воркование У. Он воровато слизывал абзац за абзацем. Взгляд Грибоедова испуганно заметался по рукописи.

«Настя умела неприятно удивить. С милой улыбкой она говорила гадости, испытывая его терпение: как далеко он позволит ей зайти? Он быстро ей наскучил. И чтобы оживить отношения, она превратилась в подобие призрака: появлялась, когда…» Не успел дочитать, — фраза исчезла в молоке тумана. Грибоедов тихо простонал и рванулся к другой странице.

«Глядя на водопроводчика, этого любителя серебряного века, который лязгал цитатами, он вдруг понял, что ничем не отличается от него. И тогда ледяная волна…» Снова — обрыв, провал.

Судорожно перелистал, вцепился взглядом в:

«Он решил написать роман о графомане, который в свою очередь тоже обдумывает роман о графомане, который…»

И все. И дальше пустота. Тошнотворно белая бумажная кипа, подрагивающая в руках.

Грибоедов отшвырнул листы и метнулся к столику. Плеснул из стеклянной фляги в бокал, опрокинул в рот. Кашлянул. Поставил бокал на журнальный столик и увидел, что в бокале по-прежнему топчется водка, как будто Грибоедов не притрагивался к бокалу. Пришлось выпить. Но ничего не изменилось: в бокале — все та же водка. Он опять выпил. Так продолжалось до тех пор, пока в бутылке-фляжке не осталось ни капли.

— Никакой рукописи нет, и никогда не было, — вдруг докатился до Грибоедова и чуть не сшиб с ног рокочущий голос. — И тебя тоже никогда не было, а сейчас и подавно — нет.

Грибоедов узнал его: этот голос диктовал слова романа.

— Ты все врешь! Хочешь меня окончательно унизить! — схватившись за дверной косяк, прокричал Алексей Михайлович в коридор. Грибоедова штормило, ноги подкашивались.

— Не было никакого романа, — погрохатывал, убеждал голос.- Все это розыгрыш, обман другого, смертельно скучающего компилятора. Да и сам ты — всего лишь знак, ничего не значащий символ, который так легко стереть.

— Ты уже достал своим враньем! — Грибоедов ударил кулаком по дверному косяку, хрустнули костяшки пальцев.

— Так ты не веришь?! Тогда посмотри на себя в зеркало.

Грибоедов выпал в коридор и метнулся к прямоугольному зеркалу. Кто-то приземистый, сугробистый, мутный расплывался, рассыпался там. Кто-то исчезал в зеркальном мареве, пропадал, как слова и строчки на белом листе. Под глумливый вой оплывало лицо, затушевывались, размывались очертания тела. У-у-у…

Грибоедов отшатнулся от зеркала, держась за стену, дотащился до шкафчика с инструментами, схватил молоток, страшно отяжелевший.

Алексей Михайлович задыхался, силы оставляли его, — слишком быстро стирали, сливали в пустоту. Он боялся не успеть. Но вот он открыл дверь и, влетев в уборную, взмахнул молотком.

В ту же секунду У яростно заревел и набросился на Грибоедова.

17

Мужчине было лет пятьдесят с гаком, а выглядел он до крайности не солидно. Не понятно как выглядел: яркая облегающая майка, широченные штаны, замшевые полуботинки на огромной подошве; и венчали всю эту картину коротко, бобриком стриженые волосы, окрашенные в рыжевато-соломенный цвет. Александр был с девушкой. Такая молоденькая и симпатичная, а связалась с этим сатиром, — мысленно недоумевала хозяйка квартиры.

Переступив порог, девушка еле слышно назвала свое имя и, глядя на бледное, жалкое лицо, Елизавета Дмитриевна не стала ее переспрашивать, — пусть обвыкнется. А то уж больно она робкая, забитая, словно ее мешком пыльным оглоушили.

Девушка все молчала, тревожно оглядываясь. Зато Александр говорил без умолку, похохатывал. Кстати, именно его солнышко настояло на этой квартире. Девушка нахмурилась.

— Ах, я проговорился. Ну, извини, сокровище мое! — он, весело подмигнув, обнял девушку за плечи и поцеловал ее в лоб. — Зато теперь я понимаю тебя. Это лучше, чем окраина, спальный район.

«Нет. Они кто угодно, но только не супруги», — подумала Елизавета Дмитриевна и, настороженно глядя на соломенного Александра, спросила, откуда девушка знает о квартире. Девушка вспыхнула, хотела что-то сказать, но зычный Александр ее опередил.

— Ничего особенного… Просто у котика, — он нежно потрепал девушку по затылку, — в этом доме недолго жила знакомая. Котика очаровали обстановка, расположение комнат, виды из окна. И когда мы решили снять жилье, солнышко наткнулось в газете на ваше объявление. И как я уже заметил, мы заехали не зря, определенно не зря, — он поцеловал девушку в щеку.

— Да, расположение комнат здесь прекрасное, — немного успокоилась, оттаяла хозяйка. — Утром солнце в одной комнате, вечером, как видите, в другой.

— Изумительно! — выпятив живот, восклицал Александр, расхаживая по квартире и шныряя по углам маслянистыми глазками. — Просто изумительно!

Вслед за соломенным Александром понурой, молчаливой тенью, плелась девушка, обхватив себя руками и зябко поводя плечами.

— А вот и сами знаете что, — хозяйка распахнула дверь уборной и вздохнула.

Она хотела уже закрыть дверь, как вдруг девушка, выглянув из-за спины Александра, громко спросила:

— А почему у Него край отколот и трещина на боку? — и покраснела.

— Ну, это я думаю не принципиально, — Александр укоризненно посмотрел на девушку и обхватил ее за плечи.

— Я хотела просто узнать, — настаивала девушка и, отталкивая мужчину, прошептала. — Перестань…

— Это все старый жилец, — процедила Елизавета Дмитриевна, попыталась закрыть дверь, но девушка опять помешала, торопливо проскользнула в уборную и уставилась на фаянс.

— А что с ним случилось? — спросила девушка.

— Сдался тебе он, — Александр усмехнулся и бросил взгляд на Елизавету Дмитриевну, ища у нее поддержки.

— Поверьте, здесь нет ничего интересного, — с досадой проскрипела Елизавета Дмитриевна и нахмурилась.

— Да, скажите ей, ради бога. А то ведь она не успокоится, — Александр хохотнул.

— Он напился… — выдавила Елизавета Дмитриевна.

— Ну — и?.. — Александр театрально округлил глаза. — Не томите нас. Мы так хотим знать, просто умираем.

— Не паясничай, — не оборачиваясь, все так же глядя на фаянс, бросила девушка. Улыбка сползла с лица мужчины, нижнее левое веко задергалось; Александр сгорбился.

— Ну, котик, это ты уже через край, — мрачно заметил он и удалился на кухню.

Повисло молчание, которое штопала тихо журчащая вода.

— Он напился и разбил голову, — проворчала хозяйка. Вздохнула. — И вообще, он был странный.

— Да что вы знаете… Вы же ничего не знаете, — запальчиво отозвалась девушка и огорошила Елизавету Дмитриевну затуманенным взглядом.

— Пойдемте лучше кухню посмотрим, — растерянно предложила хозяйка.

Но девушка ничего не ответила. Прижавшись спиной к стене и скрестив на груди руки, она опять уставилась на Него.

— Да. Лучше пойду-ка я на кухню, — пробормотала хозяйка. Она осторожно прикрыла дверь уборной, оставив узкую щель (так, на всякий случай), и зашаркала на кухню.

Девушка задумчиво смотрела на Него, слушая приглушенный ропот. Так слушают знакомого, которого очень давно не видели. Он столько должен ей рассказать. Очень запутанная история. Странный переплет. А времени в обрез. Лишь на то, чтобы выслушать. И потому она успевает сказать лишь несколько слов:

— Я так и не нашла своего рыбака, — роняет она и вздрагивает от зычного, веселого голоса из кухни:

— Настя! Тут меня хозяйка пытает, будем мы здесь жить или нет? Хватит капризничать, иди сюда скорей!

Настя выскользнула из уборной. И Он негромко пророкотал ей вслед, словно о чем-то сожалея.

Паутина

1

Это было его тайным летним увлечением. Воображение услужливо придавало действиям девятилетнего Евгения Дерягина облик преступления. Дыхание перехватывало, и что-то изнутри щекотало низ живота.

Прихлопнуть, раздавить, — тоска, да и только. Надо длить, растягивать их боль. Лишь тогда войдешь в раж. Только тогда окатит теплая, сладкая волна, и в глазах потемнеет. На кухне, где трепыхались выцветшие занавески, и бормотало сбрендившее от новостей радио, Дерягин медленно, как можно медленней отрывал им конечности. Он аккуратно вешал жертвы на виселицы, сделанные из спичек и проволоки, а после подпаливал. Черные тельца подергивались, корчились в огне агонии, и, казалось, безмолвно молили о пощаде и звали на помощь. А их соплеменники, будто пытаясь спасти несчастных, кружились над юным палачом и жалили его в шею, в руку, в щеку. От внезапного приступа страха Дерягин передергивался, соскакивал с табуретки и махал руками.

Но больше всего Евгений боялся, что ночью, когда он заснет, из-под кровати, шурша лапами, выползет мохнатый король мух и, холодно поблескивая сетчатыми, размером с баскетбольные мячи глазами, сделает с Дерягиным все то, что Евгений проделывал на кухне с его назойливыми поданными.

2

Гостиничный номер был крохотный. Выбравшись из-под кровати, Дерягин уткнулся лицом в коричневый ботинок Светланы, которая сидела в драном с деревянными подлокотниками кресле, закинув ногу на ногу. Евгений потерся щекой о ботинок и, шутливо зарычав, впился в него зубами. Пташкина, поморщившись, отдернула ногу.

— Упс, — вытянув губы, произнес Евгений, поднялся и стал неторопливо отряхивать от пыли серый мятый костюм. — Еще скажи двадцать шесть (чихнул) лет, а веду себя, как маленький, — он напряженно усмехнулся и опять громко чихнул.

Когда они только вошли в номер, и Евгений, с глухим хлопком откупорив игристое полусладкое, наклонил бутылку над пластиковым стаканчиком, то Светлана, дергая себя за мочку уха, оглушила Дерягина тихими словами. И советское шампанское, переливаясь через край стаканчика, шипело и пенилось озерцом на столе, и струйками стекало на пол. Больше Светлана ничего не сказала. Она лишь буравила Дерягина глазами.

С их последней встречи прошло каких-то две недели, а Светлана так переменилась, — не узнать. Черная длинная, до щиколоток юбка и такой же траурный свитер с глухим воротником, пожухлые соломенные волосы, болезненно-бледное лицо с кумачовыми губами, — все это было незнакомым, чужим, странным.

Протягивая Светлане сережку — золотой листочек, сорвавшейся с мочки уха и залетевший под кровать — Дерягин сухо посоветовал:

— Сдай в ломбард. Деньги тебе понадобятся.

— Какой ты добрый, — она усмехнулась.

— Это только твоя проблема, — вспыхнув и опустив глаза, поспешно пробормотал он.

— Только моя… — глухо отозвалась она, съежившись в кресле.

— Да. Только твоя, — нахмурившись, раздраженно настаивал он.

Взвизгнув кошкой, Светлана схватила вазу с тремя розами… Голова Дерягина разлетелась на зеленые осколки. В одном из них сверкнуло: «Зачем я это брякнул?»

***

Реактивно завывая, кто-то на скорую руку склеил голову. Подташнивало, мутило. Поскрипывала полуоткрытая дверь. За ней, в коридоре, надрывался пылесос. На полу номера, у пустого кресла, в лужице крови лежала красная роза. Ее бутон очертаниями напоминал лоно Светланы. Дерягина повело. Он тихо простонал, и его вывернуло на розу. Прополоскав рот шампанским, Евгений приложил мокрое, отдающее хлоркой полотенце к ноющему, раскаленному виску.

За окном желтела, рыжела аллея, — то ли маскарад, то ли поминки. Дождь наискось, торопливо штриховал темные, сгорбленные силуэты прохожих. Ледяные, белые гранулы скакали по подоконнику.

Большая сонная муха безуспешно пыталась выбраться из ловушки окна. Застряв между оконными рамами, она упрямо ползла вверх по расплавленному, дождливому серебру. Дерягин раздвинул скрипучие рамы и зажал муху в руке. Муха стала щекотать ладонь. «Я ничем от нее не отличаюсь» — грустно прошумело, пробарабанило в голове и застряло комком в горле. Евгений выпустил муху в дождь, — и она черным камешком сорвалась вниз, исчезла в серой пелене. Дерягин вдруг вспомнил о давнем, летнем увлечении, о кухонных казнях, о мохнатом короле мух и подумал о Светлане. Возможно, его опять подвело слишком услужливое воображение. А на самом деле ничего такого не было, и быть не могло. Светлана расколошматила вазу и теперь станет тем, кем была долгое время раньше…

3

Семнадцатилетний призрак в белом халатике оживленно щебетал у окна и звенел скальпелями, зажимами, ножницами. Солнечные зайчики от инструментов, перекладываемые неприметной, но говорливой медсестрой, прыгали по бледно-зеленым стенам, по небритой физиономии хирурга, по коричневой, залитой йодом женской ноге, в которой, весело посвистывая, ковырялся Сап.

Призрак материализовался в розовом коридоре. Там солнце, полоснув по глазам, пряталось за темный полог, что висел над соседним корпусом больницы. Взбудораженный Дерягин, взмахивая руками, безуспешно пытался рассказать о прошедшей операции Пирогу, на голове которого белела шапочка, лихо сдвинутая на ухо, как берет десантника.

Во время своего сумбурного рассказа Евгений внезапно вспомнил кошмар, который привиделся ему накануне ночью… Паук длинными мохнатыми лапами перебирал нити блеклого узора на обоях. С придушенным криком проснувшись посредине ночи, Дерягин бросился к столу и на белом листе черной пастелью нарисовал мохнатого ткача… Это был лучший рисунок Дерягина. На уровне Леонардо и Буонарроти. Паук получился пугающе живым. Дерягин решил подарить рисунок Сереге Пирогову, который устроил себе и заодно Евгению трудовую практику в местной больнице. Уж лучше, чем весь день вытачивать болванки на заводе… Оставив рисунок на столе, Дерягин вернулся в кровать… А утром, проснувшись, он обнаружил на столе лишь белый лист бумаги. Выходит, это был сон во сне… Вспомнив в больничном коридоре ночной слоеный кошмар, Дерягину стало не по себе…

— Там было столько крови, столько крови! — захлебывался Дерягин, пытаясь не думать о пауке.

Пирог, глядя на свои модные кожаные сандалеты, покачивался, вставая то на носки, то на пятки, и давил зевки кулаком. Но вот он оживился, стал бросать странные взгляды через плечо Евгения и с хитрым прищуром ухмыляться.

— Столько кро… — Дерягин запнулся оттого, что кто-то легонько ткнул его под ребра. Евгений вздрогнул, представив мохнатые паучьи лапы, и вскрикнув, отскочил в сторону.

Пирог, хлопнув себя по ляжкам, захохотал, коридор ответил ему лающим эхом. Обернувшись, Дерягин увидел сияющего призрака в белом… Солнце спряталось, и стены потемнели до цвета крови, что капала в тазик на кафельном полу операционной.

— Это не смешно! — почти выкрикнул Евгений с перекошенным лицом.

— Извини… — тень побледнела и, опустив плечи, поплелась прочь.

— Что за чикса? — спросил Пирог, пристально глядя ей вслед.

— Да так… — Дерягин махнул рукой.

— А она ничего, — заметил Пирог.- Даже очень…

— Ты думаешь? — Евгений недоверчиво посмотрел на удалявшийся призрак в белом.

И вдруг из небытия проступили виолончельные изгибы, темно-рыжие локоны, вспыхнула золотая змейка на запястье…

Как же ее зовут? Что-то сияющее, солнечно-светлое… Имя ускользало…

А тут еще испуганно задребезжал голос.

— Давайте лучше завтра — под нож, а? Или — на следующей неделе, ну же…

Мимо, обдавая Дерягина холодком, проскрипела каталка. На ней лежал мускулистый парень лет восемнадцати. Белые халаты, облепив каталку, жалостливо жужжали над парнем, пытались успокоить его.

— Ненавижу! — парень отмахивался от белых пчел.- Ненавижу!

Небритый Сап зычным голосом вбивал в парня ободряющие слова:

— Мы еще на твоей свадьбе кутнем. Вот увидишь, — и гладил парня по косынке на голове. Косынка сливалась с мраморно-белым лицом. Дерягину казалось, что на каталке везут одного из богов-олимпийцев. Их изображения Евгений в последнее время частенько копировал себе в альбом, — набивал руку для рисования комиксов, которыми он заболел, насмотревшись японских мультфильмов.

Дома Дерягин по памяти углем набросал молодого бога. А ночью тот, мертвенно-бледный, явился к Дерягину во сне. Он сел на стул у окна и, как собачку, поглаживая на коленях паука, шевелившего мохнатыми лапами, парень тихо-тихо, так, что невозможно было расслышать, продребезжал имя медсестры…

Следующим вечером Дерягин вновь увидел ладно скроенного парня. Перетаскав медицинский хлам в подвал, уставший Евгений украдкой курил, рассеянно глядя в окно на пурпурные всполохи вечерней зари над черной коробкой больницы… Вдруг в операционной вскрикнули. Евгений метнулся к двери, толкнул ее и обмер. В углу на высокой кушетке, навсегда прикрыв длинные ресницы, вытянув руки вдоль мраморного голого тела, покоился тот самый парень. Бритую, похожую на бильярдный шар голову полировал полумрак. Теперь, сочась зеленовато-матовым светом, с отстраненным, заиндевелым лицом, обращенным вверх, парень еще сильнее напоминал древнюю статую.

А на соседней кушетке между брыкающихся женских ног раскорячился полуголый, растрепанный Сап с висящим на плече чулком в мелкую клетку. Сдернутой с мертвеца простыней Сап накрывал какую-то особу, метавшуюся то ли в истерике, то ли от наслаждения.

Заметив Дерягина, Сап смешался, побагровел и вдруг жестко рявкнул:

— Курить в операционной?! Вон!

Евгений вздрогнув, тут же выплюнул сигарету и кинулся прочь. Он несся по сумрачному коридору, слыша за спиной чьи-то гулкие, стылые шаги…

Утром Сап поспешно отвел Евгения к окну. На подоконнике лежал коробок спичек… Владимир Романович, оглядываясь и подергивая верхнюю пуговицу на халате растерянного Дерягина, заговорил глухим баском:

— Дело-то житейское… Ты ничего вчера не видел. Ведь так?.. Поздравляю с успешным окончанием трудовой практики, — и оторвал пуговицу.

Дерягину показалось, что хамоватый Сап вбил его в пол по самую макушку.

— Ртутный ты какой-то, без стержня, — напоследок вынес диагноз Сап, отдавая Дерягину пуговицу…

***

— Колись, давай… Как от практики отделался? — чуть позже насел Пирог.

— Бывает… — пробормотал Дерягин, напряженно улыбаясь и поглаживая влажной ладонью макушку.

— Ну и тихоня, — усмехнулся Пирог, покачивая головой.- Ох, тихушник…

4

Невнятно прошелестели шесть лет.

— Светлана! — выкрикнул Пирог июльским вечером; на темно-синий бархат был наклеен оранжевый фонарь в ореоле белых мотыльков, роившихся снежинками. Опаленные мотыльки блеклыми искрами осыпались на небо, размытое светом витрин, окон, автомобильных фар и цепких, как репейник, женских глаз.

Пирог проходил мимо остановки с бутылкой пива и Евгением, у которого от переулочных кружений гудели ноги. А Светлана и ее бледная, восторженная, с большими лихорадочными глазами подруга, похожая на глянцевую диву тридцатых, одетая в белое винтажное платьице гимназистки с отложным кружевным воротничком, после танцпола ждали автобус. В двух шагах от остановки, на крыльце кафе «Карамболь» пьяные парни каркали и налетали друг на друга.

— Бросили нас на произвол судьбы… Вот торчим тут… — обиженно нарезая вечерний бархат звонким голосом, пожаловалась блондинка подкатившему Пирогу. Он хмыкнул и отпил из бутылки. — А ведь мог бы, и подвезти твой старинный знакомый…

— Цейтнот у него, — процедила Светлана, отмахиваясь от комаров чайной розой.

— Какой там еще цейтнот! — Марлен Дитрих скривилась.

Светлана, отвернувшись от нее, спросила ухмылявшегося Пирога, тусил ли он в «Бардаке» на прошлой неделе:

— Кажется, я тебя видела там с лысой незнакомкой.

Они оттаивали и притирались друг к другу после холода размолвки. Пирог поглаживал Светлану широкой, душевной улыбкой, от которой она щурилась и торопливо говорила, как будто мурлыкала.

— Кстати, это Женя. Добрейший человек, — гнусавым, распевным голосом проговорил Пирог и опять отхлебнул.

— Кстати, мы уже знакомы, — Светлана тепло улыбнулась Дерягину.

— Серьезно? — пробормотал Евгений и стал растерянно вглядываться в живое, озаренное мягкой улыбкой лицо с мелкими морщинками-лучиками в уголках темно-карих пушистых глаз.

— Какая досада, — буркнул Пирог, облив пивом Светланину блузку, которая черной паутиной расползлась по телу девушки.

Пирога ненароком толкнул бугай с вытянутой, словно наспех вырубленной топором, физиономией-трапецией, которого вышвырнуло из штормящей, бурливой толпы…

Драка девятым валом накрыла остановку. Пирог молча, с пол-оборота разбил бутылку о голову бугая и рванул за ворот ветровки. Тот ударился лбом о фонарный столб, обхватил его руками и, булькая, сполз на тротуар. Со столба на драку таращился долговязый городской дурачок в военном мундире, в галошах на босу ногу; он бойко что-то напевал, потряхивая головой и помахивая авоськой, словно дирижируя.

Поскрипывая, остановился «Икарус» и распахнул створки. Светлана и ее подруга заскочили в автобус. «Икарус» тяжело вздохнул, выпустив черный клуб дыма, и тронулся с места. Дерягин замер на краю панели, провожая взглядом желтый автобус под цифрой восемь. В этот момент Дерягина сшибли с ног, и он, погружаясь в зыбучий асфальт, наконец-то вспомнил, где он видел Светлану и улыбнулся.

5

Секретаршу Сапа тоже звали Светой. Она была высокой, поджарой, с мелкими чертами хорошенького веснушчатого лица. Короткие темно-рыжие пряди топорщились перьями взъерошенного воробья. Светик скучала у окна за овальным столом, подперев голову рукой, рассеянно постукивала пальцем с узорчатым длинным коготком по клавиатуре. Когда в зеленоватых очерченных черным контуром глазах-миндалинах отразился осторожно вошедший Дерягин, Светик встрепенулась, наморщила лоб и, цокая шпильками, впорхнула в кабинет начальника, оправляя на лету короткую серую юбку.

— Проходи, — тихо чирикнула она, выпорхнув из кабинета, села за стол и, вздохнув, нажала на всю ту же клавишу enter.

Узкий с голыми, белыми стенами кабинет смахивал на операционную. За черным столом, заваленным бумагами, сидел Сап в светлой рубашке в тонкую полоску и, закатав рукава по локоть, торопливо писал шариковой ручкой. За сгорбленной спиной Сапа у стены притулился стеллаж, где стояли только телефонный справочник и уголовный кодекс… Дерягин негромко кашлянул. Сап поднял голову с вросшей в темя матовой шапочкой плеши, сверкнул на Евгения острыми черными глазами навыкате, отрывисто и резко пророкотал:

— Принес?

Дерягин поспешно протянул пухлую желтую папку. Жилистая, волосатая рука схватила папку, разъяла ее. Указательный палец с черными волосками на фаланге червем заелозил по строкам договора. Зашевелилась жидкая рыжеватая щетка усов, нависавшая над поджатыми губами, стало подергиваться нижнее левое веко…

Однажды в середине мая Дерягин задумчиво брел по тротуару вдоль дороги, шелестевшей за пропыленными липами. Вяло колыхалась матовая листва. Сотканная из тонких теней ажурная кисея опутывала прохожих. Дерягин гадал, может ли всемогущий и бессмертный бог наложить на себя руки… Заметив Сапа, который твердым, размашистым шагом проходил мимо, Евгений робко окликнул его. Владимир Романович остановился… Прищурив левый глаз, прихлебывая лимонную газировку из жестяной баночки, Сап выслушал Дерягина. Евгений с горькой усмешкой рассказал, что взял очередной академический отпуск в институте, где кое-как домучивался на архитектора, и теперь безуспешно пытается пристроиться хоть куда-нибудь.

— Мне нужен координатор проекта, — густым обволакивающим голосом произнес Сап.- Кажется, ты умеешь держать язык за зубами…

— Вроде того… — смущенно пробормотал Дерягин.- А что за проект?

— Обычный бизнес-проект. Детали обсудим позже, — уклончиво ответил Сап.

С тех прошло три года, но Дерягин так и не понял, чем конкретно занимался Сап и что нужно было координировать. Странные деньги неизвестно откуда и непонятно за что внезапно сваливались на расчетный счет и через несколько дней куда-то уходили, оставляя Дерягину сны, где шныряли люди в черных масках и хищно лязгали тюремные засовы. Пора. Пора завязывать. Думал Дерягин, просыпаясь в холодном ознобе. Еще одна транзакция, еще один договор — и все. Он уходит… Но шло время, а Дерягин все так же барахтался в мутном потоке, который уносил Евгения черт знает куда. Все так же, подобно мотыльку, он жил одним днем и летел навстречу оранжевой, слепящей смерти. Он все сильнее запутывался, увязал в паутине, оправдываясь, в том числе, тем, что таких шальных денег больше нигде и никогда не поднимет и поэтому можно еще чуть-чуть потерпеть. Постоять на краю…

— Скоро придут деньги, — сказал Сап и бросил папку в сейф.

— Когда? — в груди Дерягина тоскливо заныло, заворочался холод; Евгений вдруг почувствовал, что больше не может… Острее не придумаешь, подступил тот самый момент, чтобы уйти…

— Я же сказал: скоро, — с глухим раздражением ответил Сап.- Можешь идти… — и сгорбился над бумагами, продолжив писать.

Бледный Дерягин постоял, постоял, потом отошел к двери, схватился за дверную ручку и опять застыл в нерешительности. Бухало сердце, отдаваясь в висках. Ну же, скажи ему…

— Что еще? — недовольно сказал Сап, оторвавшись от бумаг и исподлобья уставившись на Дерягина.

— Нет, нет, ничего… — покраснев, торопливо пробормотал Дерягин и выскочил из кабинета.

6

Дерягин лежал навзничь на жесткой, дедовских времен кровати в комнате, которая была ненамного больше сейфа в кабинете Сапа. Шторы, лампа, знаком вопроса склонившееся над исцарапанным столом, книжные полки, шкаф, тумбочка с телевизором, паутина обоев на потолке… — все вылиняло и затуманилось. Предрассветный полумрак затопил комнату, вытоптал ее до призрачного состояния и утрамбовал Дерягина, раскатал его по матрацу. Было так тихо, что казалось, что в квартире никого нет, ни младшей сестры, ни бабушки, которые спали в дальней комнате, что напротив кухни, ни мамы, которая спала в гостиной.

Дерягин замер, еще надеясь забыться и забыть о надвигающихся деньгах, о прочих передрягах. Холодело, покалывало правое запястье — отлежал. Что лучше: прожить счастливую, но короткую жизнь, или длинную, но несчастную? Или — упростив: умереть молодым, но богатым, или нищим, но очень старым?

Внезапно полумрак на потолке сгустился и серым шевелящимся комком стал опускаться на Дерягина. Как будто двигаясь короткими перебежками, комок то замирал, то опять срывался вниз, подбираясь все ближе и становясь все крупнее и оживленнее…

Около девяти утра, нашампуривая и поджаривая мозг, скручивая взбунтовавшийся кишечник, в начале тихонько захныкал, а потом все громче и громче стал голосить телефон. Выскочив из сна, Дерягин схватил телефон.

— Срочно приезжай, — глухо прогудел Сап.

7

С каждым днем росло и крепло ощущение приближающейся катастрофы. Но подобно преступнику, которого приговорили к смерти, Дерягин старался не думать, что его ждет не сегодня-завтра. Ведь все равно ничего уже изменить. У него просто не хватит духа разорвать невидимую паутину и уйти от Сапа. Так же как в свое время не хватило решимости раздобыть пистолет и застрелиться…

Ко всему прочему, если он уволится, то Пирог больше его никуда не позовет и Дерягин больше никогда не увидит Пташкину. Без денег он до смерти никому не упал.

Дерягин отмахивался от нехороших мыслей, старался не грузиться ими. Но эти пугающие мысли сами собой, назойливо лезли в голову, застревали там, ворочались и разрастались, словно раковая опухоль, пожирая Дерягина изнутри.

В таком подвешенном, лихорадочном состоянии ничего не хотелось, — даже рисовать. Коснувшись карандашом бумаги, он вдруг замирал, неподвижным взглядом увязая в белом мареве листа. Потом вдруг вскакивал из-за стола и торопливо ходил, ходил по комнате, как заключенный по камере, гоняя, пережевывая и переживая одно и тоже, одно и тоже.

Чем больше у него было денег, тем меньше хотелось заниматься творчеством, и тем хуже он себя чувствовал. Все краски померкли. Мир усох и сжался до темно-серой воронки. От накатывающих волн страха знобило и ломало. И хотелось только одного: чтобы навязчивые, пиявчатые мысли отпустили его. Дерягин чувствовал себя жалкой мухой, которую поджаривали на медленном огне…

Позвонил беззаботный Пирог и позвал на дачу к Оле Павловне, той странноватой, худосочной блондинке, подруге Пташкиной.

— А Светлана будет? — почему-то спросил Дерягин и смутился.

— Будет и не только она, — загадочно усмехнулся Пирог.

Как обычно почти все расходы легли на Дерягина. Остальные, особенно Пирог, были не при деньгах. Купив все, что нужно в ближайшем супермаркете, на трех такси махнули за город. И во флагманском такси спереди сидел с дымящейся сигарой в руке Дерягин. Он блаженно улыбался, как человек, которого оставляет ползучая, тлеющая боль.

***

На даче развели костер. Пирог стал колдовать над шашлыком из свинины и бренчать на старой, расстроенной гитаре.

Дерягин удивленно поглядывал на оживленную Пташкину. Потягивая через тростинку коктейль и подталкивая ногою в лодочке ветки в костер, она рассказывала об авиакатастрофе так, словно это была забавная история. Она доучивалась на патологоанатома и любила поговорить о смерти, о странных болезнях и чужих деньгах. О том же невольно заводил речь и Дерягин, когда ему было не по себе… Вспомнился больничный коридор, неуклюжий рассказ об операции и ткнувший в бок призрак в белом. Дерягину вдруг загорелось нарисовать Пташкину.

Портрет не получался, — черты лица расползались. Обычно это Дерягина сильно расстраивало и заставляло сомневаться в себе. Но только не теперь. На него снизошло что-то вроде озарения и все вокруг заиграло оглушительно-радостными красками. Он вдруг понял и ощутил что-то огромное и прекрасное, чего невозможно описать словами. Его обдало теплой и сладкой волной, подобной той, что окатывала его детстве, когда он казнил на кухне мух.

Ему просто нравилось водить обугленной веточкой по белой картонке из-под обувной коробки. Нравилось рисовать Светлану. Рисование было прекрасным поводом сколь угодно долго смотреть на Пташкину и выхватывать отблеск костра в ее быстрых, порхающих глазах. Она его пьянила наравне с коктейлем, который намешал Саша Мельников, парень Оли Павловны. Он барабанил в местной группе и мечтал открыть бар под названием Бар-а-Басс, где будут продавать только самые изысканные и дорогие напитки.

Навязчивые, тревожные мысли отпускали Дерягина. И чем дольше Дерягин прикладывался глазами к Пташкиной, а губами к оранжевой смеси в стаканчике, тем легче Евгению становилось. И тем сильнее он ощущал себя воздушным шариком, который накачивали веселящим газом. Ему казалось, что еще немного Пташкиной и оранжевого коктейля, и он оторвется от бревна и взлетит высоко-высоко, в густеющую синеву.

Дополнительным ингредиентом вечера была тихая и одинокая Карина с пепельными волосами и острым подбородком, которая задумчиво поглядывала на Пирога, бренчавшего на гитаре и гнусавым голосом певшего про черепаховый лорнет. Оля Павловна суетливо позвякивала кастрюлями и тарелками на веранде, самозабвенно играя роль расторопной хозяйки. В ее ногах путалась крохотная собачонка, таращившая мультяшно-большие глаза. Саша Мельников с тонкими чертами узкого лица и нависающими веками, тряся гривастой головой и ритмично дрыгая правой ногой, стучал вилками по бревну, подыгрывая Пирогу.

— …Оказывается, этот астероид — громадный бриллиант, — торопливо проговорила сияющая Пташкина.

— Вот бы мне кусочек от него, — сказал Дерягин. Он допил свой коктейль и показал рисунок Светлане.

— Не похоже, — сказала Светлана, приподняв тонкие брови.- Совсем…

— Я знаю, — с широкой, блаженною улыбкою сказал Дерягин, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — В топку его.

— Ах, зачем… — Пташкина схватила Дерягина за руку. Но он все-таки бросил рисунок в огонь. И не удержавшись на бревне, нет, не взлетел, а упал на траву, увлекая за собою Пташкину.

И тут же смех вырвался наружу. Вслед за Дерягиным засмеялась Пташкина.

— Как насчет поцелуя за портрет… — полушутя спросил Дерягин, которому вдруг показалось, что это его минута и возможно все.

— Так ведь не получилось, — глаза Пташкиной растерянно заметались между Пирогом и Дерягиным.

— Тогда за попытку… — тихим дрогнувшим голосом проговорил Дерягин и, затаив дыхание, слегка обнял напрягшуюся Светлану и приблизил свое лицо к ее раскрасневшемуся лицу…

Но тут подоспел Пирог. Он проворно вклинился между Дерягиным и Светланой и со словами:

— Давайте правильно распределим роли, — впился в губы Пташкиной.

Облом…

Оставалась задумчивая, заманчивая, вкусно и дорого пахнущая Карина в бежевых джинсах с вкраплениями серебристых блесток. Дерягин грубовато схватил ее чуть выше локтя и потянул к себе. Она расслабленно, безвольной куклой повалилась на спину. Дерягин с отчаянной веселостью заглянул ей в лицо и тут же протрезвел, перестал улыбаться, — бледно-зеленые по-кошачьи распахнутые глаза Карины окатили холодом. Обожгло затылок и спину. Весь кураж пропал.

— Извини, — смущенно пробормотал Дерягин, поежившись. Он поспешно отвернулся и схватился за шампур.

Плохо… Очень плохо… Совсем не прожарилось… И к тому же жилистое.

Исподволь смеркалось, как в кинозале перед началом сеанса. Дерягину показалось, что все это уже было, что этот унылый фильм он уже когда-то видел. Давным-давно Саша уже тряс своими лохмами и выстукивал по бревну замысловатый ритм. А Оля Павловна с лупоглазой собачкой на невидимом поводке лет сто тому назад уже металась между костром и верандой, подыгрывая своему барабанщику звяканьем кастрюль и тарелок… Карина вот-вот мяукнет и прыгнет в темень, приняв ее за мышь. А обжимавшиеся в траве Пирог и Светлана зароются в землю и обрастут желтыми огурцами.

Со стороны озера донесся тоскливый вой. И оборвался. Собачка тявкнула и, сорвавшись с невидимого поводка, пропала из виду.

— Улисс! — испуганно прозвенела Оля Павловна. Все прислушались. Ни звука в ответ. Лишь костер и магнитофон устало трещали между собой.

Оля Павловна, всхлипнув, сорвалась в темноту, как с обрыва. Вслед за ней кинулся Саша. Все тронулись к озеру, ища Улисса.

Вскоре темнота уплотнилась и дохнула сыростью. Споткнувшись о корягу, Дерягин угодил ногой в парное молоко.

— Озеро, — проворчал он и захлюпал мокрой сандалетой.

Заговорили шепотом, словно на похоронах. Откуда не возьмись, невдалеке вздрогнул костерок и стал колыхать темную фигуру.

Обхватив руками колени, у подрагивающего огня сидел рыбак в бушлате и кепке с козырьком на затылке. Седоватые кусты бровей нависали над длинным крючковатым носом, а нос — над большим вытянутым ртом. Выпуклыми остановившимися глазами рыбак угрюмо смотрел на удочку над черной рябью.

— Собачку не видели? — спросил Пирог.

Рыбак ничего не ответил, даже не шелохнулся.

— Как улов? — Пирог икнул.

Та же насупленная тишина.

— Время не подскажите? — не унимался Пирог.

Раздалась трескучая трель, и завоняло тухлыми яйцами.