Бесплатный фрагмент - Ты — мое «завтра»

Пролог

Ночь. Узкие каменные улицы старого испанского города тонули в гулком шёпоте толпы. Площадь освещали факелы, и в их дрожащем свете плясали тени, похожие на чудовищ.

В центре возвышался костёр, и к нему вели женщину. Длинные чёрные волосы спадали на её плечи, и даже пламя факелов не могло затмить её красоты. Её глаза — глубокие, тёмные, как ночь над собором, — не отражали страха. Лишь решимость и странная сила, от которой сами священники опускали взгляд.

Толпа кричала. Одни требовали наказания, другие — молились шёпотом. Но в этот шум прорвался один голос:

— Элеа!

Мужчина рвался вперёд, но его держали двое стражников. Его лицо искажала боль. Он готов был разорвать цепи, лишь бы добраться до неё.

Она подняла глаза, и на её губах появилась улыбка — тихая, почти нежная, не для толпы, а только для него.

Пламя поднялось выше, коснулось её одежды. Она не закричала сразу. Лишь когда огонь охватил волосы, её голос прорезал ночь. И в этом крике было не отчаяние, а зов:

— Азер!

Он услышал своё имя так ясно, будто его прошептали прямо в сердце. Она смотрела только на него, пока пламя поглощало её тело. И в её глазах оставалось то обещание, которое никто не мог отнять:

«Я вернусь».

Азер закрыл глаза, но крик всё равно продолжал звучать — из огня, из толпы, из глубины души.

…И в ту же секунду, спустя века, другой человек резко проснулся в своей постели. Он был весь в поту, сердце билось так, будто рвалось наружу. Опять этот сон. Опять её глаза в огне. Опять её голос, зовущий его по имени…

Часть |

Глава 1

«Тени прошлого»

Сны начались ещё в детстве: костёр, треск пламени, женский крик. Игнасио просыпался в холодном поту, и одна и та же картина возвращалась снова и снова.

Родные реагировали по-разному: отец отмахивался, мать гладила по голове и шептала, что всё пройдёт. Лишь бабушка смотрела на внука иначе — слишком пристально, с каким-то тревожным знанием в глазах.

Однажды, когда ему было четырнадцать, он случайно услышал разговор матери с бабушкой. Игнасио замер у дверей.

— Он снова кричал во сне, мама, — устало сказала мать. — Мне страшно за него.

Бабушка тяжело вздохнула.

— Это не просто сны. Это память рода.

— О чём ты говоришь? — мать понизила голос.

— Ты знаешь, кто были наши предки. Мы связаны с огнём. Наши фамилии стоят в списках инквизиции. Они подписывали приговоры, стояли у костров. Огонь кормил наш род, и огонь никогда не уходит бесследно. Иногда души тех, кто погиб, возвращаются. Они выбирают одного из потомков — того, кто понесёт их зов.

— Но почему именно он? — в голосе матери звенело отчаяние.

Бабушка посмотрела в сторону, и её голос стал почти шёпотом:

— Потому что имя его — Игнасио. Огонь. И в этом имени заключено то, от чего не уйти.

Игнасио стоял в темноте, и слова бабушки жгли сильнее любого пламени. В тот вечер он впервые понял: сны — не кошмары. Это зов.

С этого момента он начал искать правду. В архивах, старых хрониках, в документах, где находил фамилии своих предков рядом с печатями приговоров. Он видел подписи людей, чья кровь текла и в его жилах. И чем глубже он погружался в прошлое, тем сильнее ощущал: что-то тянет его туда, к кострам, к женщине, сгорающей в огне.

Поиски превратились в путь. Путь — в профессию. Он стал археологом, специалистом по истории инквизиции.

Теперь ему было двадцать восемь. Он сидел в самолёте, летевшем в Испанию- на родину предков. На коленях лежала папка с картами недавно обнаруженного заброшенного города.

История экспедиции сама по себе была почти чудом. Коллега заметил на спутниковых снимках едва различимые линии, похожие на улицы. Но именно Игнасио первым понял: они совпадают с планом, который он когда-то видел в одном из архивных документов. Старый лист, испачканный сажей, на полях которого рукой инквизитора был выведен знак пламени.

Совпадение? Вряд ли. Потом — ещё совпадения: нужное финансирование нашлось в последний момент, другая группа отказалась, и именно их команда получила право вести раскопки.

Коллеги радовались: перед ними открывалась возможность громкого открытия. Но Игнасио знал правду. Это не наука вела его. Сны снова звали его. И сердце подсказывало: именно там, среди разрушенных улиц, он найдёт след той, что каждую ночь сгорает в его памяти.

Он смотрел в иллюминатор на мерцающий горизонт, и в груди росло странное чувство — тревога и предвкушение, словно сама судьба подтолкнула его к этой точке. Он не знал, что ждёт впереди. Но был уверен: случайностей не бывает.

Глава 2

«Дом с портретом»

Самолёт приземлился в небольшом испанском аэропорту. Жара обрушилась на него тяжёлым дыханием, пахло раскалённым асфальтом, апельсиновыми корками и морем, которое отсюда ещё не было видно, но оно уже чувствовалось в воздухе.

Он взял чемодан и вышел к автобусу, что должен был отвезти экспедицию к месту раскопок. Коллеги — археологи и студенты — возбуждённо переговаривались: говорили о находках, о старых римских дорогах, о шансах найти артефакты. А он молчал, погружённый в свои мысли.

Через два часа дорога привела их к городу-призраку. Узкие улочки, выбитая каменная кладка, обрушившиеся арки и полуразрушенные башни. В воздухе витала тишина — та самая, что всегда окружает места, где давно никто не живёт, но где прошлое продолжает дышать.

Он ступил на землю — и сердце болезненно сжалось.

Я уже был здесь.

Дежа вю накрыло его с головой. Треснувшие стены, обрывки готических окон, даже узор на арке — всё казалось знакомым. Нечто внутри него знало этот город лучше, чем все карты и схемы.

— Héctor, qué piensas? — профессор Гарсия, руководитель экспедиции, заметил, что он замер посреди площади.

— Я… — он сглотнул, не зная, что ответить. — Просто… чувствую, что здеcь есть что-то большее, чем руины.

Вечером, когда все разошлись по палаткам и общим домикам, он остался один. Бродил по улицам. И вдруг увидел дом. Старый, с обвалившейся крышей, но на стене ещё держался огромный потемневший портрет.

Он вошёл внутрь. Слабый свет луны проникал сквозь выбитые окна. Он поднял фонарь и шагнул ближе.

На портрете была женщина.

Чёрные волосы, взгляд, пронзающий сквозь века, и губы, будто готовые назвать его имя.

Сердце ударилось в грудь так сильно, что он едва не выронил фонарь.

Это была она.

Женщина из его сна.

— Кто ты?.. — прошептал он, не в силах отвести взгляд.

Но вместо ответа за окном завывал ветер, и старые стены загудели так, словно город сам пытался что-то сказать.

—

Глава 3

«Голос церкви и голос памяти»

Он долго не мог оторваться от портрета. Казалось, женщина с картины дышит вместе с ним, а её глаза следят за каждым его движением.

— Красивая женщина, верно? И даже на старой картине время не смогло уничтожить её красоту, hijo mío, — услышал он за спиной тихий, дрожащий голос.

Оборачиваясь, он заметил пожилого священника. Высокий, худой, с сухими руками, опирающийся на резной посох. Его сутана была вытерта временем, как и лицо, на котором глубокие морщины расходились сетью вокруг глаз.

— Простите, отче… — произнёс он, чувствуя неловкость. — Вы… знали об этом доме?

— Этот дом знают все, кто родился здесь, — старик подошёл ближе и перекрестился. — Но почти никто не решается входить. Потому что здесь жила она.

— Она? Кто?

Священник посмотрел на портрет и тяжело вздохнул. Его голос стал тягучим, словно он читал молитву:

— В XIII веке в этом городе была женщина. Красивая, как сама весна, но глаза её были глубоки, как ночь. Мужчины сходили с ума, едва взглянув на неё. Кардинал, главный судья, знатные дворяне — все искали её благосклонности. Но её сердце принадлежало только одному. Персидскому учёному, целителю и мыслителю, которого звали Азер.

Священник на секунду закрыл глаза, словно видел прошлое:

— Она не была ведьмой, hijo mío. Она лечила людей — травами, руками, словом. Излечивала то, что врачи того времени считали безнадёжным. Но именно это и погубило её. Люди всегда боятся того, что не понимают. Кардинал, не добившись её любви, обвинил её в колдовстве. Судья, пленённый её красотой, отвернулся от справедливости и подписал приговор.

Священник перекрестился снова, голос его сорвался:

— Её сожгли здесь, на площади. Перед лицом всего города. Но в огне она не кричала о пощаде. Она звала только одно имя. Азер.

У Игнасио по спине пробежал холодок. Именно это имя он слышал во сне — снова и снова.

Священник посмотрел на него внимательно, словно хотел проникнуть в душу:

— Знаешь, hijo, многие говорили, что душа этой женщины не ушла. Что её крик навсегда остался в камнях этого города. И что Азер клянётся ей в верности в каждом новом рождении.

Старик опустил взгляд и добавил почти шёпотом:

— Иногда я думаю… такие души находят друг друга всегда. Даже если для этого нужны века.

И он, не дожидаясь ответа, медленно вышел из дома, оставив героя одного наедине с портретом.

Тот стоял, не в силах пошевелиться.

Азер… — имя горело в его груди, будто он носил его в себе всю жизнь.

Глава 4

«Сон, который заговорил»

Этой ночью он долго не мог уснуть. В голове звучал хриплый голос старого священника, каждое слово будто прожигало сознание. Азер… — имя горело в груди. Почему оно так знакомо? Почему от него кровь стынет в жилах?

Но сон всё-таки накрыл его — тяжёлый, вязкий.

Он снова оказался там. Площадь, наполненная людской толпой. Крики, шёпот, звон колоколов. Воздух был густ от дыма и страха.

На помосте — она. Женщина с длинными чёрными волосами, свободно падающими на плечи. Платье обгорело на подоле, руки связаны верёвками. Но глаза… глаза горели сильнее огня.

Он чувствовал, что не зритель, а часть происходящего. Сердце разрывалось, грудь сдавило так, будто сам стоял под приговором.

— Азер! — крикнула она. Голос её пронзил пространство, как удар молнии.

Толпа вздрогнула, кто-то осенил себя крестом. Но для него это имя стало приговором. Он ощутил, что кричат его.

Женщина подняла взгляд в небо, и вдруг опустила его прямо на него.

— Найди меня… — её губы шевельнулись. Он услышал эти слова внутри себя, хотя огонь и треск должны были заглушить всё.

Огненные языки взвились выше, облизали её лицо. Но она не кричала. Только смотрела. Только он один видел в этом пламени не смерть, а обещание.

Он хотел броситься вперёд, но тело словно приросло к земле. Кричать не мог — из горла вырывался только хрип.

— Азер… — снова прошептала она, и в этот раз звук был похож на дыхание, на прикосновение к самому сердцу.

Огонь поглотил её, и он почувствовал, как боль прожигает его самого. Как будто сожгли не её — а его душу.

Он проснулся с криком, весь мокрый от пота. Сердце стучало так, будто готово было вырваться из груди. В комнате было темно, но он ясно ощущал: она была здесь.

Он прижал ладонь к лицу, но в воздухе всё ещё витал запах дыма и трав. И в ушах звучал её шёпот:

— Найди меня…

Игнасио снова проснулся в холодном поту. Ему снился тот же сон: костёр, огонь, крик женщины, зовущий имя, которое он не мог забыть. Сон возвращался с детства, но теперь он стал невыносимо отчётливым, будто сама память требовала ответа.

Глава 5

«Разговор со священником»

Он долго лежал в темноте, пока сердце не перестало биться, словно молот. Внутри жгло то самое имя, которое снова и снова разрывалось в ночи: Азер.

Не выдержав, он поднялся, оделся и вышел из дома. Ноги сами повели его к маленькой церкви на окраине города. Он чувствовал: там есть человек, который может помочь понять, что с ним происходит.

Старый священник сидел у окна своей кельи. В комнате пахло воском и старым деревом. На столе горела лампа, её колеблющийся свет выхватывал из темноты морщинистое лицо.

— Тебя очень заинтересовала та женщина с портрета, верно? — сказал он тихо, даже не удивившись приходу Игнасио. — Поэтому ты здесь?

Игнасио молчал и только кивнул.

— Мне снятся сны, — произнёс он с трудом. — Одни и те же. Всю жизнь. Костёр. Женщина. И её голос… Она зовёт меня. Зовёт по имени.

Священник внимательно посмотрел на него и кивнул, словно давно ждал этих слов.

— Её звали Элеа, hijo mío. О ней не пишут в хрониках, но её история жива в памяти этого города. Передаётся из уст в уста, из поколения в поколение, словно вечная рана.

Он вздохнул, будто впуская в себя призрак прошлого.

— Я не был свидетелем тех дней, — продолжал он, — но те, кто жил до меня, хранили её образ и передали мне. Так в монастырях хранится предание, которое не стирается временем.

Голос священника дрогнул. Он закрыл глаза и выдохнул- И тут мир словно растворился: слова старика стали мостом, через который Игнасио перенёсся в XIII век — в гул толпы, на каменную площадь, где над головами звенел набат и пахло смолой и огнём.

Их любовь стала вызовом церкви и власти.

Старик перекрестился, словно отгоняя тяжёлые воспоминания, которые, хотя и не его собственные, но жили в нём, как в сосуде.

Глава 6

«История Элеи и Азера (прошлое)»

Город дышал солнцем и пряными ветрами. Полдень расплавлял черепицу, из лавок тянуло розовой водой и медом, а у фонтанчика — суета: мальчик, спотыкаясь, прижал ладонью плечо — кровь сочилась через рубаху. Элеа уже наклонилась к нему, зажав рану чистой льняной тряпицей, когда рядом возник мужчина в дорожном плаще: высокий, сухощавый, с тёплой оливковой кожей и темными глазами — глубокими, как колодец, в котором прячется свет. Его профиль был тонок и чист — из тех, что лепят на античных монетах; аккуратно подстриженная тёмная борода оттеняла линию скул. Голос — мягкий баритон, с певческой плавностью интонаций. Тонкие длинные пальцы двигались уверенно.

— Соль… и чистая вода, — тихо сказал он, будто не ей, а самой ране. — Затем настой зверобоя. Подними свет к глазам — я вижу, ты не боишься.

Элеа невольно вскинула взгляд: в его глазах было янтарное тепло, и спокойствие человека, привыкшего слышать боль, а не спорить с ней. Он пах дорогой, сухими травами и сандалом.

— Вы врач? — спросила она.

— Я — ищущий, — улыбнулся он. — Меня зовут Азер.

Он помог перевязать плечо, показал, как закрепить бинт, чтобы не пережимать сосуды. Когда мальчик, смущенно бормоча «спасибо», убежал, они остались у фонтанчика вдвоём — между жужжанием пчёл и тонким перезвоном кувшинов.

— Ты лечишь верно, — сказал Азер, — но не по книге. У тебя — глаз и сердце.

— А книги часто не видят того, что видит сердце, — ответила она.

Он улыбнулся так, что в глазах проступили солнечные искры. И в это мгновение она ощутила странное узнавание — будто не встретила, а вспомнила.

Дни пошли друг за другом, и город вдруг оказался полон тайных тропинок, ведущих к их встречам. Они ходили в сады за городскими стенами — собирать тимьян и гвоздику, кору ивы и сонные головки мака. На базаре Азер выбирал стеклянные колбы — «для чистых настоев»; вечерами они разжигали лампы, и он показывал ей медные спирали змеевиков, учил ловить тонкую «душу» травы в каплях дистиллята.

— Мир лечится наблюдением, — говорил он. — Не страхом, не громкими обрядами, не яркими одеждами служителей. Наблюдением и терпением.

Он приносил свитки — имя Ибн Сины звучало, как песня; он цитировал, но всегда спорил, если опыт говорил иначе. Учился и у неё — её рука была точна, глаз не ошибался в дозах, а сердце не отступало там, где иные закрывали дверь.

Ночи приходили сами — без постановки и без слов. Он касался её так, будто молился: внимательный, бережный, узнающий. Её смех становился тише, дыхание — глубже, а тень от их тел на побеленной стене мерно качалась от фитиля лампы. Она легко училась его ритму — восточной неторопливости, где каждый поцелуй как вздох молитвы, а каждое касание — обещание. Утром они смешивали настои, а ночью — дыхание.

— Я люблю, когда ты слушаешь, — шептала она, — у твоих пальцев есть слух.

— А у твоей тишины есть голос, — отвечал он.

Азер учил её видеть причину, а не только следствие. Показывал, как розовая вода снимает жар, как дым мирры успокаивает, а кора ивы уводит боль. Объяснял темпераменты, пробовал соединять «хлад и жар» в равновесие. Вместе они делали мази и эликсиры, пробовали швы из конского волоса и тончайшего льна, промывали раны солёной водой — «чистота и свет, а не мрак и запах ладана поверх гнили», — говорил он. Элеа записывала аккуратно, перо у неё было быстрое, как мысль.

— Храмовый порядок достоин уважения, — признавал Азер, — но, когда обряд подменяет милосердие, он пуст. Бог не нуждается в посредниках, если страждущий плачет у порога.

Эти слова она запомнила. Её лечением восхищались — и шептались о «ведьминой руке».

Глава 7

«Письма»

Когда пришла весть о болезни старшего из рода, Азер должен был вернуться на восток. Они сидели в заросшем саду у высохшего бассейна. Вода ушла — остался запах мяты и шёпот клоповника. Прощание было коротким — как резаная нить.

— Я вернусь, — сказал он, — но, если не вернусь — пиши. Письмо — это мост, по которому мысль переходит бурные воды.

Он оставил ей маленький талисман — голубой камень с тонкой золотой нитью, как замершая капля неба у горла. Она подарила ему перо — своё, обточенное рукой, — «чтобы слова были точнее».

Письмо Азера, месяц сафара, при дороге над солёными долинами

Элеа, свет моих тёмных дорог,

ночь здесь пахнет солью и остывшим железом. Луна идёт за караваном, как собака, — верная и тихая. Я дистиллировал сегодня на постоялом дворе: хозяин смеялся, пока не увидел, как его старуху перестало ломать в плечах от тёплой розовой воды. Потом он молчал, держа чашу двумя руками, как дитя. Я всё яснее понимаю: ордены оберегают порядок, но пугаются опыты, потому что опыт не спрашивает разрешения. Как ты, моя дерзкая. Береги ладони от щёлока. Пей настой из ромашки, когда не спишь. И знай: в каждом сосуде, где бежит чистая капля, — твоё имя.

Ответ Элеа, кленовые листья на рынке стали медными

Азер, когда я провожаю луну по крышам, я слышу твой шаг. Вчера у меня было три ребёнка с жаром: розовая вода, прохладные компрессы, ивовая кора — и тишина молитвы, как ты учил. Они уснули, как кораблики, уткнувшись в берег. Приходил клирик: сказал, что излечивает страхом и воском. Я спросила: если воск — лекарство, почему он не лечит ваши сердца? Он ушёл, но, боюсь, вернётся с вопросами. Я не против обряда, я против цены на него. Ты ведь тоже так думаешь?

Письмо Азера, у гор, где трещит день

Я не против молитвы — я против торговли надеждой. Истина не монета. Сегодня я нащупал пульс у юноши: неровный, как речь лжеца. Его лечили шёпотом и страшилками, но не дали воды. Помни: наблюдение — это уважение к Богу, который устроил тело разумно. Я привёз тебе новый змеевик. Представляю, как ты держишь его за тонкую горлышко. Как твоя кожа пахнет ладанником после бани. Я учусь писать о тебе без огня, но ты — моё горение.

Ответ Элеа, первые холода