Бесплатный фрагмент - Твой кровавый Путь в Вальгаллу. Детям Северной Священной бездны

Посвящение детям Северной Священной Бездны

Метафора — это маска Бога, через которую можно прикоснуться к вечности.

Джозеф Кэмпбелл
«Сила мифа»

Священное дитя, рожденное до века, приветствую тебя в феноменальном узоре мига Абсолюта бытия. Доселе ты считаешься рожденным, и кандалы тебя печалью обрекают насажденной. Покой извечен в совершенстве Ока Всеотца, и недоступны знанию его бессмертные деяния в распахнутых устах Сознания. Кровь дыхания пылает, речь наружная разлуки вторит, чарами слитая, через них ты зло познаешь, обрекающее быть сожженным на костре захвата титанической природой. Отчаяньем охвачен беспрестанно и борешься с изъяном недруга больного, когда и сам на скамье обладателей порока. Кому ж быть важным, нужным ты желаешь, коль разум твой покорен полю брани и скорби по неведению изгнания, доспех тобой владеет, и имя тому — желанье. По ветрам склоняешь головы неспокойные и уличить желаешь блеск теней цепей уязвимым чертогом невольника недуга смертных слез. Сковал глаза тебе сей морок блудный, и награжден ты волей волчьей, ненасытной, ожидая, а не пребывая в даре Бога. Враги твои по обе руки хваткой терпкой докучают бремя горького рассудка: берег один изъявляет горечь прошедшего и берег другой отправляет в странствие к суматохе, реву и надежде, опасаясь бесполезного праха и камня без покрывал медалей за ворох пыли борьбы с недостатком наживы. Волку привнеси раздор и месть, напади и копьем осади, иначе не успеешь и смекнуть, как в пасти его воли будешь жадно сохнуть и искать наживу для утробы пастбищ, не знающих срока. Изъян твой — это «семя великаново», узреть его коль сможешь, увидишь и в другом захват гигантского покрова — кара это страшная дитя коснулась, но неповинен он, что объят пламенем дракона. Всесильный мудростью щедрой дитя одаряет, коль вспомнишь и примешь — душа возрадуется, что меч обожженный сразил волчью пасть вредотворную. Вернешься в лоно чистого истока, познав Божественную природу.

В чужих руках несчастье — малое зерно;

В своих руках и малая проказа как рассеянное поле заразы.

Звенящей песнею удалого метнешь копье на раскаленный стан кипящей лавы Волка, будто бы устами немыми и крушеньем вмиг врага был ты возведен на трон сияния Ока. Когда найдешь, не будешь ослеплен и не будешь познан, то было вечно в покоях Отца, но сгинуло хромой деревянной ногой к добычи злой гонцам.

Цепкий взгляд разожми — незримо к скале ты спешишь, зорок тот, кто видит малые песчинки за скалой, но не смотрит. Внимание блюди — с корней, в ущелье извивается яда носитель — оборотись и выпорхни к небесной кроне, которой нет конца и корню нет начала. Трижды буря вознесется — к Солнцу взор направишь остро, в том тебе благо.

Смутились воды пред тобой, когда оставил ты палаты бессмертного пира и сын своевольный лекарство избирает среди пещер похищенного Солнца. В Дом Священный людей покровителя не войдет желающий и не войдет кто стены обойдет иль поломает силою ограды, иль устремится злоречиво оболгать воды Мимира истока. Веревки вьешь из мутных вод, и в этом ли бездарной жизни плод? Плодами кормишь йотунские снасти, не ведая, что давно уже ты в цепкой хватке волчьей пасти.

Дите Священной бездны, учтиво добрым разумом приветствую тебя!

Ты внемли истине закона,

Где твой удел не страж над стонами ударов врат Орлога,

Где твой удел влачит непререкаемый всем равный грохот Рока

И в утешении себя надрывом неминуемой свободы

Не скроешь раненый костер души стяжаний боли —

Ты вмиг увидишь благо поневоле,

Объятый горем пред порогом тайны мудреца.

Вне смерти мертвеца не познать закона вечного огня

Шепчи себе сквозь сумерки заветного конца: «В объятиях рассвета молчание откроет тайну неба, где озаренный духом свет дорогу к дому Всеотца хранит. Величие есть покой».

Долго придется

в горькой печали

рождаться на свет

мужам и женам!

С Сигурдом я

теперь не расстанусь!

Сгинь, пропади,

великанши отродье!

(«Поездка Брюнхильд в Хель», строфа 14)

Цикл вечного вращения гончарного колеса обрекает на горькие печали смертного сна, беды он несет, и великанши отродье в муках материи чинно навлекает гнет тирана продажи обременения страданьем. Несчастный рой мужей и жен в невежестве отвергли долг и воле блудной предались, служа техничным властным великанам в гордый и прижимистый подчин. Не ведают, что служат великанам грузным, жадным, темным, ища в сырой материи и выбросе алчности награды, выживают за томления в цепях порока и кричащей толпе лицемерно в угоду улыбаются ненавистью от присвоенной гордости, не зная, что высокомерие прячется за старухой чванливой железного морока. В распрях делят мертвый Имира кусок и надеются смерти не встретить, подкупив ее срок. Направь высокомерье к подлецам забвенья, отвергни страх, гонимый волей йотунской утробы, плетущей предательские сети брату в кровной мести. Страх владеет пороком, от страха предаст сын отца за бахвальство пред лживым оброком, от страха потери того, что счел своим, Богу вменяешь подхалимство иль укор за недовольство пред судьбой. Живой наживает деяния, а труп копит вещи из мертвой материи, ища богатства, а поистине владея нищетой убогого, голодного недостатка.

Стань преданным Высшему Богу в служении долгу, и благолепие охватит в недеянии, когда плоды трудов посвящены Его сиянию. Иначе не добыть освобождения, терзает душу бесконечное рожденье. Служи долгу бесстрашно и без сомнений, отринув муки захвата голодной природы, и не привязывайся к тому, что посеяно и собрано. Пригвожденный к древу копьем отрешенности достоин блага, и «смерти не ведают деянья достойные».

Его дыхание живет тобой, но мало ты помнишь о доме своем.

Дети-узники на поле битвы

Ты вброшен в поле битвы. В познании смерти рожденного узнаешь бессмертие нерожденного. Проявленная форма в объятьях смерти рока обречена настаивать на своем существовании путем сопротивления (нужды), но не вечная ноуменальность блаженства Бытия-в-себе.

Вселенский гробик в измороси паутины.

Пещера теней источает беззвучные личины.

Огонь исчезает в иссохших губах океанов.

Дракон терзает истины сквозь трупные узлы железных звеньев секир и вальяжных доспехов дубин.

Блаженны падшие во власти грубых диких искр

жирного мешка,

Шизоидно бродящие в покровах истощения

от власти феодалов.

Копают нищие могилы для отребья веры

палача удавов.

В Северных землях сомкни себе губы, в северном небе пронзи мечом лживое сердце. Как открыть сердце печальное, слепленное на колесе гончарном? Опустошить, из-жечь, испепелить — сгустится мрак тоски того, кто мерою томим. Не будь околдован туманами инеистых великанов, кровь твоя станет рекою изгнания навеки. Отрекись от отречения быть своевольным наваждением. Не испытав муки изгнанья, не познать тебе радость и пир священной Вальгаллы.

Ты веришь думам в беспокойстве знанья

Отрада тебя ждет в божественном послании,

Которое гласит, что благо есть в молчании.

Репетиции, события, маски, декорации, фальшивые надежды, невыносимый вой презренной ничтожности, уют маргинально-профанного затхлого блеска разлагаются, дробятся, сбрасывают покровы тотального самопроизвольного заключения в миры повышенно-лучезарного клейма, где тревога души непокорна разумному началу, обвита пламенем дракона и расчета с предначертанным Орлогом.

Для ознакомления. Сотворение мира.

Ганглери спросил: «Что же было в мире до того, как возникли племена и умножился род людской?» Тогда сказал Высокий: «Когда реки, что зовутся Эливагар, настолько удалились от своего начала, что их ядовитая вода застыла подобно шлаку, бегущему из огня, и стала льдом, и когда окреп тот лед и перестал течь, яд выступил наружу росой и превратился в иней, и этот иней слой за слоем заполнил Мировую Бездну. Когда ж повстречались иней и теплый воздух, так что тот иней стал таять и стекать вниз, капли ожили от теплотворной силы и приняли образ человека, и был тот человек Имир, а инеистые великаны зовут его Аургельмиром. От него-то и пошло все племя инеистых великанов». Столкновение движущей сила огненного духа и неподвижного льда являет собой возникновение первосуществ. Имир — хтоническое, пассивное, бесполое существо, вскормленное Великой матерью — коровой Аудумлой — кормилицей Творения. Имир является воплощением первозданной неупорядоченной материи. «И отвечает Высокий: „Никак не признаем мы его за бога. Он был очень злой и все его родичи тоже, те, кого зовем мы инеистыми великанами. И сказывают, что, заснув, он вспотел, и под левой рукой у него выросли мужчина и женщина. А одна нога зачала с другою сына. И отсюда пошло все его потомство — инеистые великаны. А его, древнейшего великана, зовем мы Имиром“». Имир — это Пра-предок, состояние забвения Бытия, где из спящего Имира как пассивной субстанции проявляются хаотичные элементы, но сам Имир неподвижен, он источник вибраций (путем соединения духовного начала движения огня и неподвижной субстанции первоматерии) для манифестации триады Один-Вилли-Ве в качестве Высшего Бога, Высшего Разума — Знания «Я есть» и упорядочивания (расчленение — разделение — формирование — развитие) космоса (Турисаз) из первоначального хаоса посредством Ансуз — Сознания. Бог (Ансуз) есть Сознание, которое не имеет формы в покое, но проявляющее себя как форма в движении (Райдо) и одухотворяющее формы посредством дыхания, разума и движения крови (румянец, облик) (Гебо), раскрывающее себя посредством пламени факела (Кано) и наслаждающееся совершенством (Вуньо). Все, что видится объектом, есть субъективность Бога. Однако речь («голове враг — язык») и письмо устроены таким образом, что в тексте, в рамках относительной истины (то, что есть в Мидгарде) используются обращения в рамках субъектно-объектного восприятия, но в рамках Абсолюта есть активное самосознающее начало души без действующего объекта и отдельного субъекта. Если мы рассмотрим древо Иггдрасиль в его тотальности как модель Вселенной, то древо в качестве Вселенной есть объект, но без воспринимающего начала объект не может существовать, следовательно, стирается грань между субъектом и объектом, так как объект не имеет независимого существования. Отсюда следует тождество микрокосм (индивидуальная монада самосозерцания) и макрокосм (Высший Разум — Один).

Имира плоть

стала землей,

кровь его — морем,

кости — горами,

череп стал небом,

а волосы — лесом.

Из век его Мидгард

людям был создан

богами благими;

из мозга его

созданы были

темные тучи

«Шли сыновья Бора берегом моря и увидали два дерева. Взяли они те деревья и сделали из них людей. Первый дал им жизнь и душу, второй — разум и движенье, третий — облик, речь, слух и зрение. Дали они им одежду и имена: мужчину нарекли Ясенем, а женщину Ивой. И от них-то пошел род людской, поселенный богами в стенах Мидгарда». Материальная субстанция, образующая физическое, грубое тело человека, создана из расчлененного Имира, то есть само по себе тело не является живым существом. Материя существует посредством движения (первичный огонь), но управляется материя посредством сознания, Высшего Разума. Однако, и материя, и сознание доступны в рамках идеи, концептуального понятия, поэтому истину Один познал в Незнании, в мире до-восприятия. Деревья (физическое тело), из которых были сделаны люди, одухотворяются посредством триединого Дара. Жизнь — это Душа — дыхание Одина, которая, согласно предначертанному року, оставляет тело (подверженное болезням, боли, старости, страстям, вожделениям, гневу) и тело возвращается в состояние «бревна», костенеет, преобразовываясь далее вновь на пять элементов (земля, вода, огонь, воздух, эфир), то есть происходит непрерывный процесс созидания-разрушения. Дерево является носителем даров Высшего Бога и посредством тела (колесница) душа ступает на поле битвы с хтоническими силами, стремясь к освобождению из морозной темноты (отсутствие Солнца — света сознания) и нахождению своего «Дома». Дом души — это полное покоя и радости сознание, рожденное бессмертной жизнью.

Дар — факел, сгорающий каждый миг в бесконечности своей природы и вновь возникающий в каждом миге, вмещающий в себя все в имманентности постоянства и преходящей изменчивости, но все в нем содержится и все в нем свершается. Факел О-сознания. С дара (Гебо) начинается про-явленность через Сознание (Бог как Абсолютный Субъект), но дар не есть обслуга случайного, в котором недруг пред кострами безрассудным гневом отрешается от первозданного. Кано — факел — про-являет дар, Бог раскрывает себя «пламя от пламени».

И трое пришло

из этого рода

асов благих

и могучих к морю,

бессильных увидели

на берегу

Аска и Эмблу,

судьбы не имевших.

Они не дышали,

в них не было духа,

румянца на лицах,

тепла и голоса;

дал Один дыханье,

а Хенир — дух

а Лодур — тепло

и лицам румянец.

(«Прорицание вельвы», строфы 17, 18)

Дыханье (душа-жизнь) — дух, разум (сознание, включающее в себя творчество духа, вдохновение, созерцание, рассудок) — тепло и румянец (тепло: то, что форме-телу дает энергию жить — кровь, жизненная сила). Душа — монада, индивидуальный модус самосозерцания, индивидуальный аспект сознания (но не отдельный субъект; Субъект единственно-Абсолютен — Бог). Дух — творческая энергия со-творения с Богом, разум, мужской принцип огня. Рассудок, ум — познавательно-аналитические способности, направленные вовне; а разум- интровертирован и интроспективен — как самосознающий себя рассудок и соотносящий содержимое познанного с самим собой. Согласно Гегелю «разум есть достоверность того, что он есть вся реальность». Тепло и румянец — женский принцип вскармливающей матери. Само тело как инертная материя — бревно («деревянный муж») бессильное, судьбы не имеющее без дара. Триединство дара — неотделимая взаимосвязь, одно не действует без другого. Соответственно, осознание (свойство монады, души) осознающий (разум, дух) — осознаваемое (есть то, что есть — проявленное) — триединство одного, аспект Абсолюта в принципе фрактальности: фрактальность Бога в изобилии семян. «Бессильные Аск и Эмбла» — невозможность собственного существования без наделяющего жизнью Божественного дыхания, отсюда, когда из состояния «неведомых корней» идет переход на восприятие и проявление посредством триединого дара, вследствие неведения происходит «великий блуд» путем присвоения себе силы, воли, тела, разума, духа, души — «мое», и «я» как отдельный независимый субъект «в моем личном теле». Оторванный от корней стал нехваткою томим и зверским недостатком, отсюда стал он Недо-я, умом бесконтрольным порабощен, неукротим, вожделеньем и страхом охвачен, битвой томим и алчностью развращен. Недо-я должно замереть в центральной точке Оси меж огнем и льдом, меж светом и тьмой, меж корнем и кроной, уничтожить его невозможно — вырвется Жадный.

И проглотил дракон живую плоть,

Что так искусно сотворил господь.

И кости всех, которых проглотил,

Змей, вкруг столба обвившись, измельчил.

Во льду несчастий, как дракона тело,

Тщета души твоей окаменела.

Лед горестей или иное зло

Твоим страстям полезней, чем тепло.

Дракон страстей не страшен, спит покуда,

Покуда спит он, нам не будет худа.

И ты не пробуждай его теплом,

Чтобы весь век не каяться потом.

(Рассказ о ловце змей,

который счел замерзшего дракона мертвым и приволок его в Багдад

Дети-узники обвиты змеями, и увядает за их некрепкими стопами омела — солнце в кольчугах и страх извергает ненасытность пожирателя трупов — тяжелый гнет в оковах цепенеет, над мутными водами сверкнет провал меж разъяренными туманами, услышишь его — отправляйся на битву, волк ненасытный захватил дитя силу, дрожит доселе тень души — потоплена в камнях, в болезни и нужде врага, нападающего в потемках кипящего льда. Волк должен быть обуздан, дисциплинирован разумом и служить разуму, подобно тому, как волки Одина Гери (жадный) и Фреки (прожорливый) верно служат и сопровождают Всеотца, являясь составной частью его доспехов:

Гери и Фреки

кормит воинственный

Ратей Отец;

но вкушает он сам

только вино,

доспехами блещущий.

(«Речи Гримнира», строфа 19)

Два ворона Хугин («Мыслящий») и Мунин («Помнящий») являются символом установки границ (мысль и память — это внешнее, а не внутреннее) и невовлечения в захватывающую экспансию мысли и памяти, которые могут заблудиться («вернутся ли вороны»), попав в кандалы смертного сна. Посему, «горластой вороне доверять не дерзай» («Речи Высокого») — мысли, захватывающей в призму бессознательно-животного начала, лишающая рассудка и подвергающая страху ввиду отождествления с ней. Искушенный мыслью-вором теряется в кошмаре привидений турса, похитившего глупца, которого мысль и память совратила горластым призваньем к борьбе за трон неугасимой хвори заблуждений. Если исследовать природу Недо-я, то обнаружена она будет только в памяти как идея о себе недостаточном и требующим подтверждения и улучшения. То есть мыслить о себе возможно исключительно в пределах памяти. Если в памяти нет, например, исландского или немецкого языка, то исчезает возможность мысли. Любая мысль о себе начинает расчленять целое на части: появляется субъект, оценивающий себя как объект, который должен быть подороже продан, отреставрирован и прославлен. То, чего нет в памяти, нет и в мыслях. Тогда что такое ты, лишенный памяти? Заблуждение и помутнение считать мысль и память внутренними силами, это силы внешние, посему вороны летают без устали и докладывают о происходящем. Горе слепцу, окутанному надгробными чаяниями. Познай себя семенем, которое содержит в себе древо, а не тем, кто без устали блуждает по древу. Сила разума, света сознания дисциплинирует мысль и память, не давая им возможности скитаться в потемках покусывания своего хвоста на дне океана, а быть центрировано направленными на исполнение долга, присужденного норнами. Отсюда, любая высказанная идея об объекте — ложная, как и сам объект. Объект не может быть реальным, являясь конечным, поэтому символы и волков, и воронов указывают на Субъективность Сознания, что в свою очередь подчиняет Все единому Оку. Мысль, ставшая объектом, разделяет восприятие, воспринимающего и воспринимаемое, что по своей сути является нераздельным Одним. Разделение уводит воронов к блужданию, а волков к пожиранию света, если они не подчинены Высшей воле. У Недо-я нет различения между заблуждением и чистым сознанием, отсюда его волки и вороны управляют им и становятся Им же.

Хугин и Мунин

над миром все время

летают без устали;

мне за Хугина страшно,

страшней за Мунина, —

вернутся ли вороны!

(«Речи Гримнира», строфа 20)

Подчини волка и горластую ворону Недо-я разумным доспехам Отца (волки — животное, жаждущее начало и вороны — рассудочное начало), отдай им плотское ненасытное вожделенье во имя духа мудрости кровавого пути к чертогам золотым героической смерти сотворенного призрака от животной слепоты.

Свергнутые дети бьются за златые номера тюремного причала и поклоняются надзору колеса машин как рассыпным монетам пышной женской бороды, чтоб снабдиться спесью пред волками и перьями фанфар, в кровавой муке убить брата, дремотную тщеславность стяжая, болезнью многоголовой обладая.

Гибнут Земли, пламя Сурта режет прах на выжженных чертогах, и раб страданья гибнет тощим, свитым в горестном ущелье смуты в разлуке и мучительном смятенье. Страданий повелитель — изгнания воитель, где тлеет гордая душа во мраке отравленья мертвеца.

Стены сломлены, вырвался жадный и терзает обломки с родичами в распрях, секиры конвоира собирают дань с ходячей скорби из узников, в тесных одеждах тонут они в чертогах дани количества и злоключений прихотливых грез оскала, ревущего по кровавой струе из надежды меча острия. Качество существования не имеет количества.

[Радость] есть у того,

кто не ведает многих бед,

болезней и скорби,

и у того, кто сам

силен и благословен

и имеет хороший дом.

Древнеанглийская руническая поэма

Вуньо — творение совершенно. Вуньо есть у того, кто со-знает совершенство и пребывает в нем вечно волей разумной души (волей Одина).

Силен и благословен тот, кто принимает и осознает священные дары. Силен тот, кто познал силу исходящую от корня и не отделился от корня, посему имеет хороший дом — когда душа, ведает свой исток и не знает бед. Ведаешь скорбь и болезнь, когда рог осушил медом со злобой, стал от-дельным — дельцом своевольным, не ведая, что бессильным, бездыханным бревном на берегу нагим был.

Нужда — боевое орудие в онтологическом провале отравленной лживой лишенности как сопротивление угнетению и давлению в конечности модуса (тело — «нагромождение праха»). «Нужда грудь сжимает, хоть сынам человеческим бывает и в помощь, и даже в спасенье, если знать о ней вовремя». Увидишь зорко и услышишь ясно повеления нужды, станет нужда — долгом и благом наградит.

К цветам, хранящим скорбь упавшего от бремени меча на плоть спокойного ствола

К мольбам, покоившим жестокость

в смерти вечного огня

К устам, доподлинно хранящим тайны чаши меда в крови мудреца

К мишени ужаса, заполнившей прогнившие от лезвий страха и раздора пустынные глаза

К дыханью ветра, уносящего ранимый тембр

плоскости превозмогающего вакуума долга

погребального костра.

Вертикаль Духа есть бесконечность жизни в миге, где становление составляет единое целое с вечностью, где норна Верданди есть вечно настоящее действительности истинно. «С точки зрения мышления вечность составляет единое целое с истиной; это вечно настоящее подлинного (истина не бывает прошлой или будущей; то, что было истинно вчера, остается таковым и сегодня; то, что будет истинно завтра, и сегодня истинно). Реальное и истинное совпадают лишь в настоящем. Но из этого следует, что для данной реальности они с необходимостью совпадают всегда и составляют Одну (соединяются в настоящем, которое служит точкой соприкосновения реального и истинного)».

Любовь — истерзанная пытками кровь в неге иступленного безумства, где сердце теряет себя в знании о себе и находит в бездне переживания вечности.

Благородство исходит из тотального покоя в осознании (Отила) — состояния «бытия в себе», где священный свет пронизывает собой манифестацию Божественного во всем — все есть Единое Сознание — Дух.

Ты смерть найдешь

В тех мерзких, старых призмах,

Воткнув меж ребер леденяще-раскаленное копье

и глаз отдашь во имя мудрости

Разрушив Два — во имя Одного.

Жертва Одина в источник Мимира глаза — это символ е-динения изначального (Душа) и проявленного в самом-себе (Раскрытый, явленный мир) в становлении Целым Одно-Бытием. Мгновением Ока Абсолютный глаз проявляет Все завершенное из Всего потенциального, из отсутствия, дающего присутствие.

Изменчивость на струнах древа жизни

Разверзнет свой кипяще-леденящий вечности

исток,

Где постоянство изменений отмерит жребием твой рок.

Ясень я знаю по имени Иггдрасиль,

древо, омытое влагою мутной;

росы с него на долы нисходят;

над источником Урд зеленеет он вечно

(«Прорицание вельвы», строфа 19).

Лишь в вечности древа, в источнике Урд хранится таинство безмолвной пряжи изначального Orlog.

Весь мир есть отзвук Всеотца на веках исполина, где поглотила тьма волнения светила, где околдованная бездна манит к тайне безысходного рассвета, в котором ты услышишь эхо шепота благого света от отзвука в источнике, хранящего жертву залога Владыки, — пройдя сквозь смерть себя в обличии каменной нищей упряжки — йотунского морока — прожорливой закостенелой хватки.

Щадить человек человека не станет, где мед (сознание) поглощен Жадным троллем ущербного хаоса каменных созданий, где ядовитые струи мировой веревки вонзаются в молот, где Мидгарда страж погибает от жала и рушится пламенем древо от губящего меча Муспелля великана, хранителя извечного неистощимого Пожара — питателя жизни и сокрушителя предела, норнами отмеченного резью на пруте жеребьевой игры, где Мимира дети судьбою тягостной обречены.

Братья начнут

биться друг с другом,

родичи близкие

в распрях погибнут;

тягостно в мире,

великий блуд,

век мечей и секир,

треснут щиты,

век бурь и волков

до гибели мира;

щадить человек

человека не станет.

(«Прорицание вельвы», строфа 45)

Великий блуд — блужданье в тени подземелья, где дети раскромсали корни древа, шагая в беспокойство дум докучных, шип турса страха сном их ослепил и заточил в раненье безрассудства. И в беспощадном призраке волчьего голода бьются в распрях черной мглы, затмившей свет светила, забыв про дом — изнемогают в рабском своеволии, скитаясь в каменном отягощении, считая это пышностью свободы на упряжке у оброка титанам морока.

Игру завели Мимира дети,

конец возвещен рогом Гьяллархорн;

Хеймдалль трубит, поднял он рог,

с черепом Мимира Один беседует.

(«Прорицание вельвы», строфа 46)

В тюрьме, где горем объяты глаза, кручина обмана суровым укором ломает покровы заботы конвоя, нет запуска паролей для свободы от властелинов дремуче-вероломных «сухожилий медведей» и костер залит мщения кровью, а бремя неволи томится в царствии меж реками Ван (надежда) и Виль (желание) в осуждении злобного жребия дара Всеотца до часа свершения рока в бесславном проклятии источника Себя.

В шипе раненья и горя смертного сна, изможденный отравой и кандалами увечий своевольной тени, созданья видит он неутоленные как нападенье, все ожидая, … подберется враг из амальгамы отражений. И, вздрагивая в досаждении, рычит на стены ямы заключенья, не ведая, что за окном решетки кошмарно-гнетущей грезы, журчит источник, залогом замутненный и парящий орел не ждет плиты могильной на кургане взвизга скорби. Дремотный лик исчезнет на костре и встрепенется ото сна запрет, в котором вечность немая танцует рассвет. В миг один отчаянье и гнев, ненависть и месть притязаний глупца останутся мелодией царства гипнотических струн, и миллионы судеб разгорятся лишь как эхо полумрака зыби смертного листа, и расстелет полотно уходящее мгновенье бренного колокола бытия.

Мир йотунского морока

Вот речи Высокого

в доме Высокого,

нужные людям,

ненужные етунам.

Благо сказавшему!

Благо узнавшим!

Кто вспомнит — воспользуйся!

Благо внимавшим!

Гипнозом обвитые лики. Сражение в пасти поглощающего мира

Ты кормишь Тень обмана самости (в знач. душа, суть) в каменном мире йотунского морока, где ядом обвивает жало мировой веревки, где сила, поглотившая, сожравшая тебя, есть мерзостный тролль из Железного леса, хтонический отпрыск темной матери-старухи Ангрбоды, управляющий твоей ненасытной нищей болью и отделенной волей к порабощению, присвоению, заглатыванию вскормленного первоматерью мира материи — коровой Аудумлой. Трусливый, завистливый и гордый Недостаток владеет тобою и прыскает рафинированным ядом. Увидишь врага, когда встретишь себя в обличье Волчьего голода.

«Брызги холодные Эливагара

етуном стали;

отсюда свой род исполины ведут,

оттого мы жестоки»

(«Речи Вафтруднира», строфа 31).

Уничтожение всеохватывающего твое существо йотунского морока возможно лишь при тотальной само-жертве ради Себя, принятии осознанной смерти двурукого и многоголового обмана, где исчезает путь, а остается вечность в Свете Князя Асов (Тотальности Бытия в-себе). Захват, борьба, лишенность, бессмысленная жестокость, волчий голод и вожделенные попытки обладать — это пластиковые устрашающие личины, запугивающие, уничижающие, управляющие тобой с момента появления самосознания. Руна Йера, символизирующая вечный цикл вращения в непрерывном процессе зарождения и умирания материальных форм, показывает детерминированное тело в узде у судьбы, рожденное с узами ядовитого змея от коварной жены. Вырваться из фундаментальной закономерности рождений в мир йотунского морока с тотально проявленным страданием и невозможностью утолить голод — возможно радикальным уничтожением нищей структуры «разделяй и властвуй». Отказ от притязаний, от роли присваивающего и творящего актера театральной пытки бесперебойного контроля, принятие, смирение (в качестве соразмерности природе целого), молчание, смерть надзирателя и конвоира. Благо в молчании, где распадается иллюзия раскромсанных на древе камней расколотого чрева. Мужество — отдать себя Высшей Силе Всеотца, отказаться от плодов деяний и посвятить их в жертву Богу, выйдя за пределы «я есть» и «меня нет».

В бессильных стонах Богу взмахом инвестиции увечий сбытом из почтенной тени угощали

В бессвязной пытке изобилия клещей в изморенных костях свой плен как золотое вымя сберегали

В безвременном кричали о времени, чтобы пластмасса идола во власти имени не горела в источнике зеленеющих ветвей предельного дерева.

Восторженно идентифицируешь себя в мирах первосортных занятных зрелищ, разделяя гнев и милость на погибель и обитель, разделяя кровь и лики, дух и разум в мертвых бликах, возвышаясь на горбу верблюда роешь яму, чтобы прятать страх угрозы неизбежной смерти, в одиночестве сгорев от масок лести.

Все, что ты о себе знаешь, — это модификация сознания и порожденные умом концептуальные отождествления, ты грезишь лишь суетными отражениями и быстротечными очертаниями полумрака. Это действие йотунского морока в пороках утробы захвата шепота Бога.

Цапля забвенья

вьется над миром,

рассудок крадет;

крылья той птицы

меня приковали

в доме у Гуннлед.

(«Речи Высокого», строфа 13)

Все есть Regnator Omnius Deus, неизреченный; Один и поле битвы — его агония вне-и-в пределах прядения фатума норн, «извечна жертва Одина для путников руин осколков тьмы». Поле битвы — вы-брошенность триединства: дыхание (душа) — разум (дух) — румянец (жизненная сила, кровь) в приют сражения с железным лесом; сражение — принятие науки «обреченность» с презрением к роте гримас почетно-самодовольной нареченности (тот, кто нарек себя для Бытия вне Бога — отделился, стал мертвым для Духа, стал отдельным от Вечной жизни все-в-себя включающей, необозначенной, себя-незнающей, невыражаемой).

Ты не сможешь бороться с бесперебойным умом — волчьей пастью внутри себя, его убийство невозможно — он сожрет тебя, вырвется Жадный. Он будет громче, сильнее, он жадно будет давить на цепи и твое заключение в путы с костылями углубится в своем пребывании, перейдя на более глубинные слои миров духовного авантажа и «почтенного свинокрадства».

Прикрыты жаждой личины оковы Глейпнира,

Зарыты пороги безумными стрелами

не твоей битвы

Уходящий вдаль поезд не принимает отныне тревоги

Не спрячешь, не скроешь, погибнешь во славу

исступленной гневной боли

Смотри в свой страх до дрожи тишины

мучительного сердца

Смотри, где душит тебя без жала веревка с омелой

Смотри, где ядовитые реки в тебе оживают

И как ты их кормишь, себя восхваляя и желчь почитая.

Смертный сон на поле Вигрид в мороке заплесневелой жирной личины не прекращается ввиду почитания желчи от страха Быть без порогов и оков Глейпнира, которые по ошибке ты счел опорой и фантомом безопасности в тисках защиты угрюмого турса туповато-развращенной ярости.

Время обречет твой оборот на поле битвы, где неизбежен предназначенный сон, в котором свершается провиденциальный рок с губящим ветви Черным великаном, корабль Нагльфар — твоя посмертная жертва враждебного причала — неисполненного долга пред жребием норн из закона предвечного начала.

Дремуче-терпкий мыслетворный идол

Стал поклонением товарно-усмехающей погибели хруста гнева над дисами

Облыжной верой уклоняясь в сторону котла

безудержного жара беглецов дремучих

Ломаешь льды рогами гневливого тура,

дымом прикрывая плесень от флера погоста

на подземельных звездах

Кичливо ждешь, когда же рой ужасающе-бледных

поношенных чар для охапки цепей

Послужит выгодой для полчища паденья пред древом, гниющим с корней.

В бессознательно-звериной хватке голоса пасти — мучителя танца природы жизни в логосе Иггдрасиля космоса — оторванный стебель, холодный и бледный как трупный ноготь из мертвой черты корабля владельцев, предвкушает преимущество перед убийством мудрости, посвящая себя высшей цели нищеты — быть в обласканной притязанием на выгоду стесненной могиле тюрьмы.

Мертвецы корабль рассеченным даром греют

Остывшим пеплом крови ненасытно стонут, алчно костенея

Холодный сон в тылу огней полыхающих ногтей

Горячий зной стерегущих ладью хрипящих горбов в чинах из смеха присяжного склепа

Охладело-цепкий страж вонзает иссохшему духу витринно-смертный череп из объятий бесплодного смеха зловоний углей.

Сгущающий страх, голодная нить в торгах пред принуждением закона жить без права выбора рока ты брошен глупцом в покров реки из слюны и крови, где выбор Недо-я — иметь, где вспышка духа канула в терзанья многоголовые. «Мы жалеем об оперении, забывая об умирающей птице» (Шелли). Безжизненность жизни в помраченном рассудке погребена до омраченья быть в ненастном оперении, где заперт разум духа сердца во склепе санкций за скорбь и нищету ненужности во имя утоленья голода, прислуживая подлости торговцев кровью за услуги палачей изнеженного морока.

Бремя времени нужды. Изобильность дара. Источник Мимира

Вырезаем, выжигаем, истребляем, изживаем

Бремя времени нужды нам кровь с водой в тягучий тлен промозглой тины превратил

Метаморфоза буйства терпкого рассудка заменит жар от пламени неистовства безумства.

Бремя времени нужды определяется строго детерминированной проявленной формой-телом. Форма-тело проживается на уровне горизонтали как самоорганизующаяся система, которой не требуются маски надзирателей.

Вмешательство призрака театральных грез достигатора не имеет власти по отношению к проявленной форме, так как строгая обусловленность природы «бревна» пройдет по циклу смерть-нужда-голод вне зависимости от превосходной последовательности заблуждений поблескивающего на сцене сценариста и бесперебойного двуликого артиста. Это есть данность психической обустроенности материальной природы.

Природа «бревна, деревянного мужа» с момента проявления в Мидгарде имеет уже электрически-раздражительный агрессивный механизм защиты и нападения, как это описано в «Философии природы» Гегеля: «Электричество появляется всюду, где два тела соприкасаются друг с другом, особенно же при их трении. Электричество находится, стало быть, не только в электрической машине: каждое давление, каждый удар вызывает электрическое напряжение, но условием последнего служит соприкосновение» и силой сопротивления (Наутиз) как стремлением конечного противостоять любому давлению, способному привести к утрате существования, что описано в «Этике» Спинозы: «Чистым утверждением может быть только бесконечное („Этика“, часть 1, теорема 8, схолия). Всякая конечная вещь имеет границы (часть 1, определение 2) и может быть разрушена (часть 4, аксиома) другой вещью, имеющей ту же природу. Это и обрекает ее на сопротивление. Существовать значит настаивать на своем существовании (силиться быть и быть как можно дольше), но это и есть сопротивление». Соответственно, сопротивление есть дар к выживанию модуса самосозерцания, но не личная воля Недо-Я. Форма детерминирована темпераментом, динамическими аспектами данности, врожденными свойствами нервной системы, включающими как энергоресурс, так и обменные процессы, предопределяющие процесс формирования ритма, функционирования и взаимодействия, усугубляющиеся постепенной инфляцией бесперебойника и средовой каузальностью Утгарда.

Условно эксплуатируя материальную данность, меняя право обладания на «МОЕ» (в том числе и форма-тело, покидающее Мидгард без запроса на раздел имущества и без согласия «правообладателя»), избранный идолами двуликий артист занимается поисками разделенно-высокопарного предназначения или миссии суфлера тревожно-дельного спасителя. То, что суфлер нарекает предназначением, есть удел нужды и сопротивления. Разумная форма будет вынуждена делать то, что роком предназначено и детерминировано генотипическими характеристиками, не заботясь о патологически-вздутом мире бесперебойного сценариста.

Циркуль вращает веревку пародий

Рубит останки диктата горения плотской статуи в неволе Орлога

Режет пенистые паутины на двуглавые распри

рулевого насмешника коварства и скупца

от дара Божества.

Щедрые, смелые

счастливы в жизни,

заботы не знают;

а трус, тот всегда

спасаться готов,

как скупец — от подарка.

(«Речи Высокого», строфа 48)

Щедрые — природа дара Божества изобильна, неотделима, изливается каждым вздохом. Тот, кто познал природу дара, — вместил в себя Все, оттого и счастлив. Трус несчастьем томим, недостаток и горечь в мучительном горестном духе, заточенным в алчности муки, в распрях от света гонимый, смерти боится и битв избегает, вздыхает сокрушенно, кровь на повязках («завязанные глаза») невзгоды за истину видит и рвется к обладанью на злоключения погибель.

«Не доверяй рабу своевольному» («Речи Высокого», 87)

Раб своевольный — это и есть Недо-я, проявляющее себя как деятель в недостатке и трусости, слепивший себе идола, чтобы с «чужого» неба взять казну за веру. Важное замечание: раб — это тот, кто не волен, а раб своевольный — это тот, кто стал Рабом морока, но своеволье — тоже морок, морок владельца и дельца. Поэтому раб своевольный — это тот, кто исполняет волю йотунского морока, гордо нарекая ее своей. Его надзиратель — воля Недо-Я, основной признак которого нужда как недостаток и страх исчезнуть как гордец отравы в чуждом поле, которое должно стать другим, удобным для инертного поглощения.

О, где ж ты волю то узрел свою, коль вскрикиваешь спесью от укуса комара и вздрагиваешь дерзостно от гневного словца? Нет тот же ли комар твоею волей стал? Иль слово тебя сделало мучителем отважных дум, в которых ты обслуживаешь волю вихрей помысла недруга? Диктует свой закон тебе зловещий сон и песнопения метелей, вьюг и водопадов. И заплетенными узлами змеи вьются, чтобы насытиться раскатом гнева любителя сладкоречивого покорного уюта. Когда ж гордыня памяти мечом разит в немудрых спорах, а жар от ярости быка в знаменье разъяренном дерзает биться за награду копоти из ядовитых лепестков на каменном погосте. Ужели в этом твоя воля, когда ведом ты шорохом дождя иль похвалой неудалого? Найди ж ты волю коль слагаешь пестрые поэмы о воине достойном, которого сражает враг, пустив на небо звон бумажных перьев из коварного обмана. Доверься ж воле Высшего, сражайся в битве за доблесть и честь самой битвы, долг исполняя пред Духом, не печалясь о горе и муках, не страшась потерять и упасть, не желая волка славу стяжать. Ты бесконечное семя Божественного сияния и долг пред Высшим является основополагающим и нет ничего превыше долга для души, проявленной в форме («дом плоти гниющей»). Йотуны руководствуются выгодой и пользой; ловчий волка приливов (воин) руководствуется долгом и честью. Самое скверное наказание — пасть пред материальными желаниями, усладой чувств и вожделениями тщеславной плоти — стать изгнанным с поля битвы в логово Железного леса. Станешь отшельником, пойдешь под «копье», лишишься практицизма и выгоды, лишишься всех званий и почестей, лишишься ублажений ненасытных влечений, применишь обман и коварство к убого-угрюмым хтоническим силам, но не предашь долг, не променяешь мудрости истину на постыдно-раболепное количество.

Недо-Я должно быть подчинено разуму, духу и душе, но тотальность замирания Недо-я возможна благодаря нуминозному опыту в мистическом содрогании и изумлении пред Божеством («только Один снимет с ног кандалы»), который впоследствии оборачивает пламя дракона личного фантома, присвоенного опыта и блудоумной зависимости в лед. Данный опыт неописуем и не подлежит вербализации, опыт растворения личности в Абсолюте можно выразить едва лишь апофатическим методом, отрицая все названное и означенное. Это «интеллектуальный опыт бессилия, поражения мысли перед запредельностью умопостигаемого».

Священный ужас лика божества

Пред трепетом взрывающей волны от опыта

присутствия сакральной тайны смерти

на окровавленном копье Гунгнир

Сотрет немые воплощения в маске игр замещения космического изумления

Кануло бремя, растленное тело порхает над ночью зияющей тьмы,

Рассыпались тени обломков нужды вне времени

танца рассвета звезды,

Рассыпались крики вне тленного визга от точки

над пропастью к дому души,

Рассыпалось слепое вне-молчанье, где Бог сокрыл

покров от вопли бега продажного эха

пещерного голода света.

Заклинанья я знаю —

не знает никто их.

Четвертое знаю, —

коль свяжут мне члены

оковами крепкими,

так я спою,

что мигом спадут

узы с запястий

и с ног кандалы.

(«Речи Высокого», строфа 148)

Фрактальность проявления Одина («дело от дела дело рождало»), в которой проявлены индивидуальные монады, наделенные дарами и одеждой — это ипостасные логосы Всеотца. Посему заклинания обращены к себе самому (имманентность), к манифестации своей множественности, одна из которых есть ты. В случае если наделенное силой бревно, проявляющее волю йотунского морока, внезапно приходит к Осознанию своей истинной природы вследствие переживания экстатического трепета и ужаса пред дыханием исступленного Божества, вследствие невыносимой тоски по Богу, по Высшей духовной Самости, то он вступает в битву — в битву с Волком в себе. И тот, кто победит битву, — тот вернется в дом Отчий смеха и веселья, поэтому сражайся, не ведая смерти и печали, — твой главный враг поджидает Тебя с каждой мыслью, его лихо-благостная язва самовосхваления желает иметь больше волков в своей стае, больше рабов в общем логове концепций и фанатично-ограниченных движений. После предельной точки, когда изнеможение от битвы выбило деревенело-каменные ноги, многоголовые фантомы горят и вопят, стонут, иссыхают, — откажись и от борьбы, откажись от отказа от борьбы, будь готов исчезнуть, рухнуть с древа.

В бессилье израненной битвы, когда муж стал чист, прозрачен, когда кручина ядов пасти дракона оледенела пред захватом вожделений — услышишь песнь Владыки и вмиг спадут узы с запястий и с ног кандалы. Ты освобожден от свободы быть рабом своевольным, освобожден от свободы выбирать. Воля Одина — это воля высшего Разума, высшего сознания, которая не предполагает сомнений в выборе — он делается вследствие недеяния, невовлеченности в мутные воды и верности душе, которая ведает. Быть невовлеченным и бесстрастным в следовании долгу — значит стать самим долгом без желания заслуг и лицемерных одобрений, без остатка стать преданностью, без страха пасть в кручину от болезни личного наваждения.

Твоей лишь душе

ведомо то,

что в сердце твоем;

худшей на свете

хвори не знаю,

чем духа томленье.

(«Речи Высокого», строфа 95)

Душа (жизнь, дыхание Одина, аналог. в индуизме Атман) — то, что накапливает опыт и память, то что всегда освобождено и не нуждается в свободе, все принимает и хранит вечность, поэтому Мимир пьет мед с залога владыки и мутный водопад стекает с залога владыки. Жертва Одина в источник Мимира — глаз — есть видение все-ведающей Души. Источник Мимира — обитель души.

Она колдовала

тайно однажды,

когда князь асов

в глаза посмотрел ей:

«Что меня вопрошать?

Зачем испытывать?»

Знаю я, Один,

где глаз твой спрятан:

скрыт он в источнике

славном Мимира!»

Каждое утро

Мимир пьет мед

с залога Владыки —

довольно ли вам этого?

(«Прорицание вельвы», строфа 28)

Душа ведает обо всем, поэтому вещая колдунья и спрашивает: «Зачем меня вопрошать?»

Источник Мимира — источник памяти (то, что под недрами сознания — бессознательное). Именно бессознательное хранит в себе и накапливает память души о каждом миге движения вечности. Глаз, спрятанный в источнике Мимира — в Душе — зорок во тьме и зорок на рассвете. Источник Мимира — это сосуд ведающей души, посему испив из источника — Один напитался мудростью, пережив вмиг тайны и события девяти миров.

«Во тьме — зорок день» («Речи Высокого») — то, что видится, различно для ограниченного восприятия, но одинаково в сути. Тот, у кого мало мудрости, днем растрачивает силу дара на увлеченность преходящими эфемерными объектами, которые будоражат мысли и чувства, скачущие, как белка Рататоск, по древу; мудрый же пронзил мысль копьем и созерцает вечность в себе, не вовлекаясь в истощенье расплаты за глупость, посему тьма в исчезновении видимостей — зоркая для осознания покоя в мудрости. Во тьме исчезает проявленное «дело», а днем проявляется вновь; во тьме исчезает и видимое, и видящий; днем — появляется. С закрытыми очами, во тьме слепящей ведом мудрецу зоркий взгляд на истину и пир. Другой, кто днем мнит себя зрячим и бодрствующим, поклоняется Врагу и омрачается повязкой на глазах, не ведая, что от болезни — устрашенье стать прахом — куда бесполезнее. Один за пределами и дня, и тьмы — немеркнущее Око в подлинном Бытии, незатронутом материальными видимостями противоположностей.

Мимир пьет Мед с залога Владыки — источник и сосуд памяти получает через Движение Духа (мед, сознание) ведение (ведает), затем хранит и накапливает. Мутный водопад стекает с залога Владыки — глаз — Око Бога — осознание — мед- сознание ведает душе о несчастии и блуде, покорены обманом дети, дрожат от света они и в потемках сводят алчность к благу, умертвляя дух быть слепо покоренными речами беспутного рассудка, распрями охвачены и стонут от несчастия.

Игру завели Мимира дети,

Конец возвещен рогом Гьяллархорн;

Хеймдалль трубит, поднял он рог,

С черепом Мимира Один беседует.

(«Прорицание вельвы», строфа 46)

Беседа Одина с черепом Мимира — это беседа с мудрой Душой. Один неуязвим, запределен и одновременно имманентен, он тверд и постоянен как камень, но весу не имеет; остер, как меч, но клинки врага (обмана, морока) тупит с обеих сторон. Беседа с душой может происходить только тогда, когда ты запределен всему и одновременно всецело на поле битвы храбро встречаешь исполнение рока, ты проживаешь момент полного погружения и по ту, и по эту сторону, оставаясь центрированным, неподвижным в-Самом-себе на Оси древа.

Воруешь у сердца, тоску догоняя, в думах докучных себя затмевая, творя в бессознательном аморфную нужду, в которой твой удел — лишь пыль клише и розги для застывшего кадра анонимного беспомощного общества сугубо важных дел. Томление духа — это хворь — это болезнь не-мудрости, это страх поля битвы, на которое ты вброшен, это желание иного, враждебность к долгу. А тот, кто враждебен долгу, тот с двумя врагами ходит, их называют «устрашающий, торгующий недо-будет» и «обвинительный ненавистник недо-было» — воры, которые отнимают жизнь.

Советы мои,

Лоддфафнир, слушай,

на пользу их примешь,

коль ты их поймешь:

ночью вставать

по нужде только надо

иль следя за врагом.

(«Речи Высокого», строфа 112)

Конвоир тебя встретит над каждым обрывом коль ночь наступила, враждебный стан томящих дум в неведении глупца кружится вихрями отчаянья и делает своим рабом отчаявшегося. Услышь, дитя: не верь врагам, докучных дум имена — болезнь и страха обман. Меч держи гибко с обеих сторон, голову выше могил и надежд, тобой живет твоя душа, но скорбью, страхом, враждебностью и презреньем наполняется она, сгодится тело для костра.

О, сколько тел в ней было сожжено дотла и затрубит Хеймдалля рог о безвозвратной дали снова, и снова вдох Отца, и новые глаза встречают свет, сияющий с ее любви, отчаяний и бед.

Плакал, смеялся, метался, стяжался, душил, хоронил, умолял, горел, топил, копал, преклонял, устал — сдал. Ушел. Затерялся. За пределом горизонта вновь «рождался», оставаясь в неизменности своей истинной природы.

Коль ты познал природу дара, ты внемлешь истине того, что щедрость есть удел сакральности твоей основы, где нет заботы в счастье дома Всеотца, покоящего основу неизреченной тайны Бытия. Бог Один как Абсолютный субъект знает то, что душе ведомо — он и есть «знанье и дело» души, а твое восприятие себя и твои способности воспринимать — это проекция воспринимающего начала Абсолюта, поэтому он — знает, ты — со-знаешь, но не как самостоятельный субъект, а как душа, которая является Субъективностью Бога. О чем тогда переживает недо-статочный изгнанник?

В корнях неведомых

Знаю, висел я

в ветвях на ветру

девять долгих ночей,

пронзенный копьем,

посвященный Одину,

в жертву себе же,

на дереве том,

чьи корни сокрыты

в недрах неведомых.

(«Речи Высокого», строфа 138)

Пронзенный копьем — копьем Отречения. Копье отречения в жертву Самому Себе — Высочайшему Духу, пронизывающему собой все тленное и нетленное.

В недрах неведомых — незнаемых. Неведомый — выражение незнания того, на что указывает местоименное слово. Не от мира сего — не от воспринимаемого. Не ведать — не знать; то, что До восприятия, то есть Самость (монада), не-появляющаяся и не-исчезающая, не-познаваемая и не-нарекаемая. Все, что после, не Она, а раздробленность идей о ликах бытия.

Взирал я на землю,

поднял я руны,

стеная их поднял —

и с древа рухнул.

Взирал — созерцание — необусловленный мышлением акт познания — вне мысли, но видимо духовным зрением;

Поднял — изъял через акт созерцания;

Стеная — крик — проявление Логоса, уста Бога.

С древа рухнул — исчез — в качестве Игга.

И в точке высшей незыблемой безосновности исчезновения стал Одином-Одним-во-всем-тотальным бытием-в-себе-самом, отсюда — сущее есть манифестация Божества. Исчезновение как тождество про-явленности Всего.

Девять песен узнал я от сына Бельторна,

Бестли отца — Пра-образ — пра-исток — возврат в Изначалье к истоку высшего знания

меду отведал великолепного,

что в Одрерир налит — Высшее Сознание — творческая воля к проявленности. Ты есть то, что воля явленная, но воля не «твоя», а Высшего разума. «Твоя» воля проявлена в смертном шипе сна, в несчастье и горе жен. В смертном сне заблудшая душа воспринимает себя независимым отдельным субъектом, взаимодействующим с миром, с телом, с состояниями как с объектом. «Напиток памяти» (мед поэзии) пробуждает к чистому восприятию, где снимаются кандалы личного творца и страдающего управленца. Чистое восприятие и есть осознание, Субъективность Бога, где кажущиеся объекты пустотны, а сознающее начало в качестве знания тождественно незнанию (мира до-восприятия, в корнях неведомых).

«Дело от дела — дело рождало» и «с древа рухнул» — взаимосвязь одновременного пребывания вне мира и с полной погруженностью в мир — полная бытийность в ее тотальном проявлении, в схлопывании горизонтали (Йера) и вертикали (Эйваз) в точке Есть, отсюда истина (руны) не есть статичность в неизменности, а постоянство бытия в миге движения вечности (вечность не имеет протяженности во времени). В корнях неведомых — все к корню возвращается и из него же проявляется — покой в само-сущей проявленности Божества, где наблюдаемые изменения проявленности в корне остаются постоянными.

Нестерпима встреча с Чистым Бытием, невыносим его покой, ибо чистое Бытие распято на копье и в смерти всех личин и знаний есть встреча с исчезновением Всего, в том числе и с исчезновением Бога, с идеей Бога, с идеей себя. Абсолют всегда проявлен Абсолютно во всех проявлениях без идеи относительного. Любая идея об Абсолюте есть относительность и критерий, что являет собой нехватку, неполноценность. Отсюда, Руна — тайна. А благо в молчании. Благо в молчании — тишина ума, неподвижность мысли, само-сущность реальности, где мир отражений и концептуализации нереален, а есть пытка докучных дум, растлевающих на мокром погребальном костре глупца.

В Вальгаллу попасть нетрудно

О великой величине Вальгаллы. Тогда Ганглери сказал: «О чудесных вещах ты мне поведал. Сколь огромны должны быть чертоги Вальгаллы! Верно, там часто теснятся в дверях великие толпы». Тогда отвечает Высокий: «Отчего не спросишь ты, много ли в Вальгалле дверей и велики ли они? Услышав мой ответ, ты скажешь, что было бы странно, если бы всякий не мог войти туда или выйти по своему желанию. Правда и то, что рассесться там не труднее, чем войти туда. Вот как сказано в «Речах Гримнира»:

Пять сотен дверей

и сорок еще в Вальгалле верно;

восемьсот воинов

выйдут из каждой

для схватки с Волком.

Волк — символ йотунской захватнической власти, пожирающей свет Божий по Своей воле. Отсюда, тот, кто захвачен йотунским мороком, а, соответственно, владеет недо-волей, ненасытно голоден, болен и совращен блудом (блуждать от-корней) является «Волком». Практики древних скандинавов относительно жертвоприношений, зверских убийств и само-устремления умереть в бою — это природа йотунского захвата, то есть желание попасть в Вальгаллу «по своему желанию», по недо-воле, обрести выгоду либо личной славы стяжание. А желание «выйти» из Вальгаллы — это также воля йотунского морока, но тоже не «твоя», ведь бревно бессильное многоголовьем занемогло. Посему смерть от болезни ведает тот, кто не знает свой дом — дом бессмертной души дыханья Отца — О-сознание. А кто знает свой дом, сохраняет покой и радость, неведом ему страх смертного сна, смелость и сила им принята от Отца, в сраженье бьется воля не его, а подчиненность разуму и ведающей душе. Потому туда не трудно войти и не трудно рассесться, но, чтобы войти — оставь все, а оставление всего есть бесстрастие, мудрость и бесстрашие воина, который не привязан к смертному сну и его отродьям алчности, жадности, зависти. А что же можно оставить, коль нить норна Скульд (должное, «будущее») обрывая, предаст бревно (тело) костру и матери-земле, а накопленья обратятся в тлен? Бессильным прахом станет тот, кто предан был утехам плоти ублажения забот. У тебя есть только право обладания, но владельцем ты не являешься: ни тела, ни накоплений, ни историй порока и гнева — здесь направь размышление на избыточность дара и воистину тебе спокойствием вернется благо. Одно владение у тебя все же есть, и только от него ты и сможешь избавиться. Волк Фенрир Сам согласился примерить цепи, чтобы блистать силою своей и славу обрести. Не устоял и пред шелковой нитью Глейпнир, сотканной темными альвами из того, чего нет, и чем сильнее он боролся с нею, тем сильнее она его сдавливала. Такова и твоя цепь из невежества, страха, борьбы с вымышленным врагом (а враг есть ты в обличье волка), злобы, жалости к себе, лени, порока, недостатка, надежды, желаний выгоды, прибыли, пользы, обладания, ненасытности, болезни, несчастья, горя, что никогда не имеет конца и края, и попытка достижения чего-либо с помощью цепи не увенчается довольством, даже если в итоге захватить в утробу Бога. Умереть от болезни и старости — это жизнь для бесплодной хватки ненасытного желанья, стремление больше ее захватить, но от старости дороги не сыщешь, неверная она — проглотит все попытки удержать, уничтожит цветение и даст плоды болезни ненасытным быть в захвате света.

Освобождение от пут Недо-я, от владений и желаний выводит за пределы и жизни, и смерти — возвращаясь домой ты пребываешь в покое блаженства (Вуньо) — совершенства дома души. Врачеванье сей болезни лечит свет Сознания в осознании собственной природы: нерожденной, незатронутой, величественно Божественной субстанции. Тот, кто осознал совершенство природы сути, наполненной нектаром (медом) неисчерпаемым, тот не блуждает более в кандалах шипа сна, не перерождается от жен коварных, а пребывает радостно в палатах Всеотца, становясь эйнхерием или валькирией. Будь бдителен и добр (субстанциональность), если омелу пропустишь, принизишь, будешь с роком бороться, значит оторван ты от кормящей матери Аудумлы и ждет тебя прах из хвори в палатах Мокрой Мороси.

Обвинительный приговор

Ты приговариваешь себя неведением, гордо оплачивая приют для фантома из рыбьих голосов и птичьей слюны, уходя в миры эскапизмов и интроекций сказаний фрагментарной роли само-изгнанного с поля боя.

Осколками разбитых волн

Исполнен приговор конвоя двух голов

Где понимание — твой смерч из опухоли

раскормленных гробов.

Вкушая мести сладостный покров,

войною поверенный движешь меч

к борьбе за трон.

Развеет оправу жаждущего обуянного блага — в бою за власть над тайными врагами — себя лишь одного увидишь, себя лишь одного узнаешь.

---

Оплакиваешь то, что потерял, взметнув на небо небывалый страх,

Не в мудрости оковы обладания — их время жала старости расточает пред конвоем призрака сговора голодного мычания.

От боли мечется гонимый рока, помыслив плоть из праха царством вездесущим, желудь духа (сердце) от костра доселе стерегущим.

От боли стонет, желчью воет — росою смерти (кровь) очарован, повеет ветер исступленно, развеяв гвоздь на стане ослепленном.

Отравы не сыщешь, представ перед Богом,

Скрипя зубами вздрагивая, внемлешь речи разодранной пасти под натиском топи конвоя

Сжимая яды смелости, усладу разменял в пропаже под разрывами страстей

Раздуто-пестрая свинья, не зная срока отлучения от роя вожделенья

Бродит, захлебываясь трупным пребыванием по краю сонного шипа последнего забытого

пристрастием прибоя сумрачного помраченья.

В обольщении необузданной природы йотунской утробы роешь ямы на погибель жерди, что норнами начертана, душат слепца веревки материального плена, где, кидаясь на формы, истощается, пресыщаясь и снова пускаясь в поиск блуда для страстей и трона мысли, смягчая иллюзорно страданья, их насыщает. Блуждаешь по темницам пещеры, не способный взмахом крыла укрыться и взмыть к пробужденному духу, что Одрерир хранит для слагающего слово Все-Бытия само-истерзанного Бога, для дитя священной бездны, познавшего природу мудрости и непрерывного пребывания в истинной природе бытия без хвори грез в шипе непокорного сна, где смертный час есть позабытое дыхание Отца.

Залогом мудрости ты смерти должен предан непрестанно быть, дом плоти век гниет для переправы на курган, уделом плоти есть лишь мудрости отважной временный причал, где Имманентный дух мерцает «из-себя Творя» в постоянстве безвременной тайны шепота Отца. Пока ты пожираешь твердыню жгучим пламенем вихрей нищих петель, в засухе и зимней стуже не добудешь доброго коня, омывать надежд отравы на чужбине скитаний день и ночь без мочи будешь до скончания плоти дней. В Вальгаллу пребывая золотом пышно блещущую, благородство храни и взмахом орла за битву в доспехах доблесть и честь сбереги. Забава сражения — удел певца, заклятого жертвенной добродетелью отрадной рати, оковы и узы срывающего с голодной утробы, без меры поглотившей окровавленное древо в смертном вое.

«Дал рок тебе душу, и с нею ты принял оковы; Верни ее року — и вольным созданьем уйди».

Хакани (1106–1199)

Единственное знание — это то, что без наречения и обозначения, без завершения и возможности познания. Все, что создает первичное осознавание впоследствии, то есть отождествление и ментальные парадигмы, есть мираж. Один показал Знание о незнании (тайна), знание о том, что источник Урд хранит предвечную тишину в апофатической — катафатической самости наличия-отсутствия себя-н-е-себя (ноумен). Собой можно только Быть — Быть самим Бытием, проявляющимся в самосознании, которое есть пребывание Духа во всем.

Тебя влечет то, что тайна. Ты есть то, что тайна без ее именования и постижения. Непостижимая тайна, в которой нет того, кто познает, а есть покой и вечное молчание, источника Мимира пребывание.

Немые берега распластанного облака разверзнут

пустынные глаза узора погребального костра

Гноящиеся кровью от роспуска тревоги

Гонимые смятением бременем неведомых вершин

театра Орлога,

Томящие разбой над алчным устремлением к покою,

Томящие вражду за мирный промысел тягучей

жажды огня в эфемерной неволе,

Томящие мучения плотской нужды в бессильной

маске малой волны.

Слова в бессвязной пустоте мерцают на троне россыпи песчаных костылей.

Слова в слепой мольбе мерцают в Хель, украшая могилы раздолья костей.

Слова в отброшенных фанфарах режут воздух для росписи малеванных шкур и мехов возлюбленных цепей, где Ивинга рубеж не оденется льдом вовек.

Любое сказанное слово уже отбрасывает тени в Хельхейме. Ты уже опоздал. Ты всегда опоздал в мраморном отребье стеблей из дворцов забытых подвигов слепой толпы из змей и жаб над высохшим болотом воображаемой судьбы.

Неизвестен изменению причал.

Покою известно молчание, где россыпи песка в живо-неживом хороводе бредут по объятиям нечаянного. Украшая фанфары великого клана мира повышенных пылких забот, слова создают лишь оправы, где вой подземелья пыхтит, смердит, кряхтит в создании сладостной тени, пляшущей в зеркале сознания для массовки борцов с веревкой.

Двое — смерть одному;

голове враг — язык;

под каждым плащом

рука наготове.

(«Речи Высокого»)

Буддам и патриархам

при встрече — голову с плеч!

Наготове всегда

держи отточенный меч.

Колесо Закона

вращается неспроста

Чу! Зубами скрежещет

великая Пустота…

(В переводе А. А. Долина)

Обагришь кровью и копьем священный дух во славу ликующих чар обугленных желаний пастбища оков — связывания узами не-мудрости в предельной отраве быть благом измерительной глупости: измерить степень соответствия для подражателя в языках распухшей прелести или быть пойманным недругом в объятия голодных обольщений под маской лести. «Отточенный меч под каждым плащом» — убийца измышлений и суждений о природе тайны запределья («Я»), где названное суть феноменально-ограниченный объект с паутинами ярма обременений, а Знание, где «двое — смерть одному» — это априорная чистая Субъективность — там, где Двое, там нет Бога. Держи меч наготове, когда совращает тебя «пророк» предвосхитить и улучшить судьбы долю. «Смотри по сторонам и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь. Встретишь Будду — убей Будду, встретишь патриарха — убей патриарха, встретишь святого — убей святого, встретишь отца и мать — убей отца и мать, встретишь родича — убей и родича. Лишь так достигнешь ты просветления и избавления от бренности бытия». Язык есть память о фантоме Недо-я, который головы двоит и речью разделяет на того, кто говорит и кто воспринимает. Не ведает о том, что Бог един и речь — его молчание. Встретишь Бога — убей Бога. Если «я» — это Бог — уже две головы и смерть Одному. Есть только Я. Одно истинное Я — Бог. Я — Я.

Услышав тихий зов в глубинах вод источника

за горизонтом грубых механизмов,

Трусливый раб рождает деспота из благости

за лестью из софизмов

Покорно к бедствию клеймен врагами головы (языки),

Где разделились двое в полотне единого узора на месть и вой из силлогизма быть имущим

над провидением ткачих неотвратимости закона.

Ненасытное желание изуверств над мудростью стало языком алгоритма дигитального присутствия, язык стал домом слуг из безжизненно-застывших мук над пропастью конструктора из техники мышления строгой модальности — цифровизации людей-машин реальности. Высокомерный интеллект Недо-машины логически сужает и пытается контролировать котел, не выходя за его пределы. Оскверненный собою, жадно в резне бесперебойного высокопарного воя, строишь холмы и ограды от боя, где смертью ты попран в надежде отмерить себе кусок добычи из священного семени бессмертной воли (сознание). Высокопарный вой — мертв. Слово бытия слагает верный (мудрый) меду из клюва орла, где слог внимает истине за свободой, которая не нуждается в свободе, обретая деяние в не-деянии, в отсутствии того, кто притязает на действие и слово.

Не отречешься от торгующего «доступно-постижимого бога» продажных убеждений сироты за обладание горбом на чирьях из скрежета голодных зубов — в невежестве купить мрачную комедию нужды, где имя бога есть Привычка дорого блестеть, а смысл Бога — подать за продажные гроши из лживых притязаний говорящих мертвецов в нагромождении титанов за купцом, торгующим повозкой (повозка — тело, инертная материя; кучер — управляющее начало воли разума; лошадь — движимая сила крови) с пугливо-напыщенным клеймом.

Руны стали алгоритмом, а не ритмом бытия, от голода дрожит льстивый подменник огня. Алгоритмом звериной пытки титанической нищеты, где блудный ум, захваченный испорченным и развращенным врагом, желает тайной овладеть, чтоб в корысти и обжорстве преуспеть.

Без толку жадный

старается жрать

себе на погибель;

смеются порой

над утробой глупца

на пиршестве мудрых.

(«Речи Высокого», строфа 20)

Утроба глупца нищетой промозгла от запаха добычи для голодной утробы и ненасытный не сделается сытым, на погибель себя обречет во имя власти вероломных и скупых желаний, от которых подлость расцветает на губах голодных и иссохше-злых ногах, не знающих дороги. Жадность захватит и под ее скудным гнетом обрекает глупец себя на скупость, собирая по свету ошметки из материальной приправы к духовно-тюремному гнету. Все больше, больше вожделея, приюты собирает из убранств, выхватывая сласть добычи, вновь оборачивается в камень мерзлой хвори обездолья в шипении голодных обличий.

Знают стада,

что срок наступил

покинуть им пастбища;

а кто неумен,

меры не знает,

живот набивая.

(«Речи Высокого», строфа 21)

Без меры искушения вмещая, напастью обжорства органов чувства, неумно тянется за негой плена бренных наслаждений, набивая прижимистость жаждой наживы, дух в плоти топит, в том ему тягостный рок удел приготовил. Доспехи несчастья стяжает и срока не зная, губит чашу Божественного сияния болезнью надежд и отчаяния. В желанье доказать величие себя без меры, он рубит дар на выгодные части, иссыхая костями на выжженной могиле несчастья.

Не уничтожь невежеством священное дитя, покуда слово Всеотца услышишь и узришь его в духовном сердце вечного себя. Душа, осознавшая свою природу, вступает в преданное служение Одину (то есть становится валькирией или эйнхерием) и освобождается от тяжкого бремени несчастий шипа сна.

Кучер, мороком объятый, оглашая резким криком, не услышит, не узрит того, кто управляет ей незримо, горемыка бесполезный устрашает пребывание во тьме смрадной кручины. Кто управляет этой троицей (повозка-кучер-лошадь) незримо? Кому слагаются мольбы в израненном теле от боли безвыходной изгнанной строфы в Божественной поэме?

Обвинитель делит голову на два, слагая презренную мысль о подтверждении себя.

В бога впился когтями убийцы, кромсая на части золото света сакрального голоса чаши лика созерцания

Пастью, давящей желчью и сгорбленной кровью,

Реку от скорби ваял как хвалебный от мести приток вожделенного зноя,

Мглой растлевая, секиры браня и ваяя вепрей от слепого порога, забытого в хмурых грошах захвата корней остывшего котла, оледеневшего от воя.

Нанос забвенья корчит тени, в бездонном неразумии пылает прелесть, кипит отважной пряностью удел без-дарного (три-единый дар само-познания) метания пропавшей малости.

Расчлененную Имира плоть присвоив на прибыль, бесконечное эхо вонзается в медвежьи жилы. С корней гниет бревно, вместилище хвори и вожделенных страстей, управляющих злой волей.

Вспышка ярости кивает жалостью к призраку, который войной бьется за идею нареченного, недо-обладателем провозглашенного.

Змея кусает себе хвост, тиражируя двоих в окопах плясок из сотканных слов, преуспевая в нарывах от топи болот и досадно-игривых гримас прихоти оков.

Проснувшись на рассвете, звонко вопрошаешь: «Ты как, моя химера? Утехи ждешь иль вновь найдем того, кому изъян вменим за гореванье скуки от пляски белки Рататоск? Отправимся на поиски того, что не было потерей и восполним нехватку побегом омелы». Ты ничего не терял, ничего не приобретешь, не родишь, не умрешь — таков твой удел, где «ты» и есть эта грузная тень, смерти бугор не есть его предел, встретишь ты пса у ворот Нифльхель, и страсти вырвутся из гневно-разделенного жилья души. Росою смерти (кровь) окропи нужду, тоска по бледному коню (предвестник смерти) сжигает плоть покинувшего жилище солнца (небо). Змея крови (меч) жди на жерди из бурь поломанных из древа ветвей. Не достоин милости Одина тот, кто прибыли жаждет за долг, кто гневно ропщет на судьбу, кто в страхе считает отмеренный жребием рок.

Гудяще-зловещая искаженная функция ума создавать «мое», историю борьбы с узами пыток над стонами «мечом пораженного», которая никогда никому не принадлежит, не принадлежала и не будет принадлежать. Вся «реальность» Недо-я — это смертный шип сна — старуха злая, порождающая вновь и вновь несметный гнет тирана-ума, где ты его слуга.

Притоны зловонной нужды лоснятся пред порогом, сбегая от удара меча, разящего гнилых пособников бесчестия пред золотом раздоров и могил из несчастий отравляющей проказы глупца, орудием гнева Богу приказав сгорать возле костра.

Свой плен презираешь,

Но держишь его, думами стяжаешь,

Мудрость лукавую произволом судьбы нарекаешь,

Источник иссушаешь, приказами благо себе заклинаешь.

Метнув копье трясущего ненастья услады живота и погибели бледно-холодных голов погони за пиршеством заглатывающей власти, у врат Отца торгуешься за выгодную падаль к украшению свинцовых гробов бесприютного роя немудрых забот.

Не о ком громкие речи слагать,

Не о ком песни любви отравленной вещать,

Не о чем сказ о терзаньях души возгорать,

Бытие в себе танцует огненный пляс,

И Бог истошно в нем рождает внимающе-творящий глас.

После жертвы Одина осталась только вечная жизнь в обнаженном существовании. Вечная жизнь в самом себе, в Тотальности Бытия.

Коль счел себя владельцем, будь добр и радостен быть хранителем цепей владений.

Считая должным следовать желаниям, ты множишь горе и страданье, не получить тебе милости Одина, коль ты не знаешь истины дыханья и преданности Высшему Сознанию. Прося и множа исполненья вожделений, ты ублажаешь Волка, не ведая слюны своей, струящейся из горла в надежде на спасенье

[Скирнир] сказал:

«Что толку скорбеть,

если сюда

путь я направил?

До часа последнего

век мой исчислен

и жребий измерен».

(«Поездка Скирнира», строфа 13)

Но если ты прозреешь, то ослепни, отдайся воле Всеотца, тогда останется и рок, и воля долга за пределами того, кто был в оковах гнета проглоченного солнца.

---

Безжалостная мудрость кипящего покоя

Исступленное безумие кровавой жертвы

Безжалостная Мудрость раскрывает измолотое болью смерти чрево

В бессильном вое песнь о беспощадности Орлога,

В бессилье крика Бога тайна шепчет обнаженье обреченного на вечный зов и стон от непрерывности кипящего покоя,

Где в схватке с роком вечный пир и радость внемлет беспредельности блаженству игр Творенья Бога.

Воображаемый контролер Существования тревожным взором вновь и вновь гордится помыслами карательного стража дыханья Бога, влача путь вне-себя императивом карикатур за воинственным рабством аффектов и удовлетворения печалей гулкого гудения желудка с подсчетом плодов ложных деяний для получения награды за горластую отраву.

Испепели слова, концепции, идеи,

У бездны нет ответа на иллюзию потери.

Не ждет она осиротевшего причала

Гордыней поглощенного, застывшего

на жерди искушений,

Со свитой борьбы и судейства за контроль над криком шпиона, рожденного в пещере мертвого конвоя.

Разрыв в безжалостной дыре растопчет осознанием того, кем ты доселе себя нарекал, кого ты бережно хранил и россыпью могил из медалей сберегал, кого ты в истину войны и света болью наряжал, кого ты неизбежно оболгал, когда игра детей Мимира звуком (сознание, уста Бога) от стенанья Божества вступила на тропу изгнания бессилия над роком предвечного Орлога.

И в разделенности страданья глупец томим любовью к знанию стяжанья, однако не познает он себя — хранима тайна вечности истока бытия. Ты узнаешь свою природу, познав ее в незнании и тут же встретишь Бога, но мысль ворвется пламенем дракона с тревожным стоном: «Ищи Бога». Выходец бездны, драконом сраженный, копьями, стрелами, ядом змеи пораженный — влечет тебя берег, доспех не имеющий, но страх крюками острыми уводит вдаль от зияющей пропасти. Битва кровавая казни злосчастного плена сияет над живо-мертвом облике владычицы миров, где погребенье и рождение лишь пламя обреченных, где облик времени железными стрелами рождает форму, обманом раскалывая небо на блестяще-поблекшем солнце.

Постигший знаки в жертве истязанья, узнает то, что не рождалось и не погибало, лишь пред бездною в радости славно созерцало без начала и погибели «битвы избегающего».

Последний вздох пред пребыванием нагромождения праха в могиле бездны охватит дрожью, холодом и жаром как неминуемый захват рокового меча, сгубившего ветвь пред вечным счастьем в чертогах Гимле, а после вновь заколосится древо из вечного источника, питающего чрево.

Снова найтись

Должны на лугу

В высокий траве

Тавлеи золотые,

Что им для игры

Служили когда-то.

(«Прорицание вельвы», строфа 61)

Жертва Одина

Сиянием бессмертного нектара пропоешь в агонии мерцания любви,

Одержимости пощады треплешь изморозь отваги, в страхе терзая продрогшие руки свирели войны,

Отрежешь конвой от вальяжности муки во славу завершенного созвучия сводов тверди и земли,

Безумием воспрянешь, царство Нифльхейма созерцая, с горячей кровью тайною стезею изнывая,

Пылкой жаждой врачевания могил оков костра — светит крыльями орел из бездны памяти захвата бытия

Размахивая факел жизни пред потомками ладьи, истлевший пепел в мировом пожаре распускает воспарившие цветы.

Малая волна в дрожи меркнет, ожидая разъяренного вздоха осиротевшего слепца, который счел себя напрасно борцом благородной дружины за престол Отца. Призрак видений померкнет тростником в дыханье ветра, всемогущество познав в покое и безвластии над гибельным пророчеством вельвы о всевластии истока над священным родом (Боги). Жертва Одина на древе ради Себя есть исступленное безумие, что есть мудрости обитель в качестве принятия Абсолютного Бытия в вечности Самого Себя.

Знаю, висел я

в ветвях на ветру

девять долгих ночей,

пронзенный копьем,

посвященный Одину,

в жертву себе же,

на дереве том,

чьи корни сокрыты

в недрах неведомых.

Никто не питал,

никто не поил меня,

взирал я на землю,

поднял я руны,

стеная их поднял —

и с древа рухнул.

(«Речи Высокого», строфы 138, 139)

---

Путь (как движение) к истине — это путь к недо-истине. В замирании, в остановке, в пригвождении к молчанию копьем отречения остается только тот, кто воспринимает, но не воспринимается (в жертву себе же — остается только субъект): висел, пронзенный копьем — прикрепить ум к Оси вертикали в неизменном фоне осознания и взором пасть в изначальное (безначальное) состояние до восприятия. Отсюда, «пути» нет, а есть вечность в танце, есть сияние светила альвов в чистом присутствии самосознания, проявленного в триединстве дара (дух, разум, кровь). Быть в изначальной точке осей пересечения горизонтали и вертикали — это быть и как отсутствие, и как присутствие, где одно невозможно без второго.

Спускаясь в корни неведомые, в состояние небытия, Один становится тем, что из состояния отсутствия бытия (царство мертвых) становится Абсолютной тотальностью Бытия, Абсолютным светом Сознания (Соулу), Абсолютным глазом до и за пределами восприятия. Один есть реальность, бесконечно осознающая себя в триединстве шепота тайны, танцующей в экстатическом движении объятий вечности.

Девять песен узнал я от сына Бельторна,

Бестли отца, — (Отец — осознавание, источник)

меду отведал великолепного,

что в Одрерир налит — (То, что приводит Дух

в движение, — Воля, Вилли — Сознание)

Стал созревать я

и знанья множить,

расти, процветая;

слово от слова

слово рождало,

дело от дела

дело рождало.