Эта история, как и все прочие истории мира, началась случайно, с неосуществленного замысла. В жизнь писателя персонажи приходят и уходят самовольно, так поражает молния, так поражает финский нож. Так получилось и теперь.
Туллия д’Арагона, которой посвящена эта книга, — римлянка, куртизанка, поэт и писатель эпохи итальянского Ренессанса.
Почему она?
Казалось бы, можно было выбрать для диалога сквозь века какую-нибудь женщину поприличней, подостойней, поддерживающую традиционные семейные ценности. В пьесах ее современника, злоязыкого Пьетро Аретино (который и сам не являлся в смысле ценностей употребительным образцом для подражания, что уж, зато изъяснялся громогласно, на всю Европу) всякая «грязная куртизанка» имеет нарицательное имя Туллия. Плоские умом и завистливые мужчины беспощадны к умным и красивым женщинам, особенно если желают ими воспользоваться. Объектность — общее место в женской судьбе что тогда, что пятьсот лет спустя. Яркий характер основан на противоречии, жемчужина нарастает на боли — того и другого в жизни куртизанки довольно. Мало любить, надо любить красиво; мало любить красиво, нужно иметь достаточно ума, вкуса, образования, чтобы свою любовь выразить; наконец, порой совсем не надо любить — просто чтобы выжить.
От рождения к расцвету дара и красоты, от любви до одиночества, от искушенности обратно к нежности, наивности и ранам влюбленности, от потери ребенка до материнства, от зрелости к старости, увяданию, смерти лежит наш путь, ее и мой, и каждой из женщин, и тянется жизнь, ее и моя, вневременная, пропущенная, как золотая канитель, сквозь шершавую ткань сонета, а то и верлибра, отнюдь ей не свойственного, но привычного мне. Что общего у нас, разделенных пятью веками? Смертная женская природа и поэзия. Первое рассеется мгновенно, от второго останется, возможно, пара строк, воплощающих вечную женственность.
Мне хотелось, чтоб она вновь обрела голос — не тот, к которому еще надобно пробиться сквозь заросли итальянского сонета или трактата — а живой, горячий, понятный во все времена. Голос женщины, изначально поставленной современным ей обществом в позицию достаточно унизительную, на поле внебрачной дочери и проститутки, откуда она выросла до поэта, куртизанки, советницы века по вопросам любви, восхваляемой обожателями и очерняемой недругами.
О ней известно немного, но больше, чем об иных ее подругах, также упоминаемых здесь. Ренессанс фиксирует подвиги мужчин, пренебрегая женщинами — о чем там говорить? Ренессанс даже отказывает женщинам в праве на подлинность: и стихи, и трактат Туллии «О бесконечности любви» приписывают — хотя бы отчасти, а то и полностью, — ее покровителю, видному гуманисту Бенедетто Варки. Получив огромное удовольствие от социальных и интеллектуальных игр этой пары на страницах книги, я, тем не менее, по умолчанию считаю автором женщину. И цитирую трактат без указаний на персонажа, произносящего конкретную реплику — ради иллюзии живого разговора.
Мне хотелось говорить с ней, говорить через нее, говорить ею. Говорить так, чтоб она вновь была услышана. Возможность жить в строке — то единственное, что мы можем противопоставить смерти, она и я.
Быть женщиной — это вневременное. Поэтому дальнейшее посвящаю
Туллии д’Арагона (1510 -1588), прожившей так, чтоб было, что вспомнить.
….и да возместят недостаток моих познаний и суждений ваши ученость и любезность.
Туллия д’Арагона «О бесконечности любви».
Туллия начинает и выигрывает
Пока любишь, не перестаешь любить, а кто перестал, тот не имеет отношения к нашему разговору.
Туллия д’Арагона «О бесконечности любви»
Я в юности была прославлена Ронсаром…
Пьер де Ронсар
1.
Туллия начинает и говорит
О том, что у нее горит,
Ибо то, чем она теперь говорит —
Уже не горит.
У нее горит на дворе трава
И растущие в ней слова.
Пламя перекидывается на дом,
Пламя перекидывается на сад,
Все мужчины ее помещаются там с трудом,
Вот они оттуда и голосят.
— Туллия, — говорит один, прижимая руки к груди. —
— Не уходи!
— Туллия! — истошно страждет другой. —
— Я объят тоской!
А последний молчит и холодно смотрит вслед,
Вот к нему она и оборачивается в ответ.
У него голова есть, и руки, и торс, а сердца как будто нет,
У него на месте сердца дыра в груди.
Туллия, уходи!
Туллия, берегись, от него не будет толку в любви, вообще ни в какой любви,
Он не знает, что это — не на чем уловить.
Жестом втуне пленяя, тщетно соприкасаясь плечом,
Для него ты кусок изящной словесности — более ни о чем.
Но пропала уже, сгорела, неуязвима прежде для стали, яда, свинца,
Ранена под любой личиной —
Босая, по углям ты пройдешь до конца
Ради ясных глаз прикинувшегося мужчиной
Живого, живого,
А все-таки мертвеца.
— Но что означают ваши стихи, в которых вы рассуждаете о любви и без особого почтения? Вы не философ, коль пишете стихи.
— Тот, кто пишет сонеты, помимо прочего, считается неспособным ни к чему другому; и его называют «поэтом», полагая, что это имя пристало каждому, кто слагает вирши, и обозначают им человека ободранного и вздорного, чтобы не сказать нищего да не в своем уме.
— Почему же тогда вы все же пишете стихи?
— Потому что я понимаю это иначе.
2.
Покуда матушка в потугах родовых
Страдала, двое встали у постели.
— Зачем ей дух мужей в столь хрупком теле? —
Спросил один.
Стон роженицы стих.
— Зачем ей дар? — спросил другой. — Могучий,
Мужам лишь закаленным по плечу?
Ты не удержишь.
Я не излечу.
Они мерцали оба — странный случай —
Прозрачные, подобные лучу.
Ты, Дант, услышал первым — я кричу.
А ты, Вергилий, дал в уста мне лучший
Язык, достойный крови и любви.
Истаивая, молвили: живи.
— Называйте вещи своими именами: что вы хотите сказать?
— Хочу сказать, что многие по случайности полагают, что она в них влюблена, я же думаю, что они заблуждаются.
— Почему вы так думаете? Я, по своему разумению, считаю ее более других способной вызывать любовь.
3.
У Туллии сотня платьев в кипарисовых сундуках,
В ее присутствии гульфики не лопаются с трудом.
Туллия хохочет и разрушает банковский синдикат,
Как ребенок — карточный дом.
Туллия некрасива.
Но сила ее в том, что она жива,
В отличие от деревянных кукол — сестер, любовниц и жен —
Способных есть, пить, гадить, рожать, говорить пустые слова.
И каждый с ней обнажен
Не телом одним, но самым нежным, доспешным обычно нутром.
Туллия улыбается, достает вертела
И нанизывает печень шипящую, розовый ливер, трепетные потроха,
Прожаривает с кровью, ест — ничего личного, питательные дела.
И занимает трон.
В мире мужчин можно только иметь мужчин,
К этому у разумной женщины миллион причин.
Каждый из тех, кто сверху, думает: ты — его,
В этом твое торжество.
В этом его уязвимость, хрупкость его жезла,
В вечном павлиньем празднике, в кобелиной интриге: дала — не дала.
Ну, убила.
Но обронила и миг бессмертья, такое любая ль даст?
Ибо что пред любовью смерть?
Пепел.
Тлен.
Песнь песней.
Екклесиаст.
— Скажите мне, по-вашему, что такое «любовь»?
— Кажется вам, что приличествует задавать такие вопросы даме столь быстро и неожиданно? А мне в особенности?
4.
Туллия молчит, есть, о чем помолчать.
У нее на устах печать и тут, на сердце, печать.
Есть о ком молчать и о ком изнутри кровить.
Они это называют «любить».
Любовь поэта похожа на мед, а на деле — гадючий яд,
Туллия это знает не понаслышке, так все о ней говорят.
И ее уста изрыгают чеканную медь
Проклятий тому, кто сумел посметь
Быть таким недоступным, непревзойденным, нагим
В своем совершенстве, как тот Давид, еще не ставший царем,
Но уже стоящий на площади Флоренции, где над ним —
Только небо, исполненное дождем.
Боже, благослови любовь, ибо она одна
Еще держит мир на бесчестных своих плечах.
И горит звезда Вифлеема, цветет горячка сердец, горит Рождеством очаг.
И над Туллией тишина.
— Я отрицаю, что их любовь проходит. Вы сомневаетесь в истинности этого?
— Вы отрицаете истину, ибо опыт показывает нам противоположное.
5.
Скоро мы увидимся? Нескоро.
Будет новый повод разговора,
Будет день переливаться в ночь.
Все пройдет, и некому помочь.
У любви нет счастия простого.
Замирает, остывая, слово
На губах. Блуждающей в пути
Страшно — миновать и подойти.
Все пройдет, пройдет, уже проходит,
Но одна из тысячи мелодий
Будет пусть дыхание твое.
Некому сказать, да и не надо,
Как душа смущается от взгляда,
Как в груди, смятенная, поет.
Нельзя назвать мертвым то, что никогда не было живым, как и слепым того, кто никогда не был наделен зрением. Как же хотите вы лишить их того, чего они не имеют, не имели никогда, да и иметь не могут?
6.
Адамово яблоко было гнилым,
Не там угнездилась душа.
Зачем восхищенной стоишь перед ним,
От пламени сердца дрожа?
Колеблешься ровным огнем восковым
И кровью течешь восковой,
Становится пеплом, что было живым —
А он все равно неживой.
А знать бы заранее верный ответ,
Собой не питать бы гнилье…
Свеча догорает, не думая, нет,
Кто выразит в смерти ее,
Кто взглянет на пламя, загасит перстом —
Не думает вовсе о том.
Отчего бы нам не говорить о любви если не постоянно, то, по крайней мере, гораздо чаще, чем это делают в наш век?
7.
Любовь не притворяется ничем, —
Ни дружбой, ни приятным увлеченьем,
Ни разделенным времени теченьем, —
Не признает расчетов и систем.
Любовь не говорит: ты далека.
Не сетует: ты слишком дорога мне,
Дешевле дай.
Она — алмаз, сокрытый в камне,
Расколот камень, но пуста рука.
Заране знать бы, что зовешь любовью
Одно удобство. Так слепая чернь
Ест, пьет, сношается, порыгивая, воя…
Любовь не притворяется ничем.
А трусость притворяется тобою.
Полагаю, оттого, что наш век сильно изменил названия вещей и слишком многое стал называть «любовью», то есть, именем самым благородным, какое только может быть найдено.
8.
Я заболела — роза умерла.
Среди зимы, нетленная, горела,
Цвела, как сердце. Гасла то и дело.
Не выжила. Житейские дела.
И с ней душа рассыпалась дотла,
Ее спасти я тоже не сумела.
Тошнотней лжи, питательнее мела
Воспоминаний липкая зола.
Из пепла сердца выращу цветок,
Простецкой рифмой извлеку из мрака
Твой поцелуй — последний лепесток
Любви.
А там — гори стыдом, бумага,
Что ты меня проспать вот с этой смог.
9.
Рыбка ищет, где глубже, а человек — где лучше,
Что же опять ты машешь хвостиком в мелкой луже?
Нет глубины у плоской. Нет возвышенья в пошлом.
Это и удивляет, если вспомню о прошлом.
Знала не понаслышке, видно ведь было сразу —
Мне бы не надо ставить розы в ночную вазу.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.