«Как если б искал свободу, а стал собой…»
Как и положено всем троллейбусам, этот — движется по кругу. Круг — не только фигура вечности, но и всего представимого для ума совершенства.
…уменьшенными аккордами —
к тому, что звучал в начале.
В процессе этого возвращения — к прошедшему, не всегда поддающемуся ментальному охвату, — происходит постижение автором книги законов бытия и своей собственной жизни, принятие сердцем. Пристальное вглядывание в явления и предметы, попытка разглядеть их сущность и своё присутствие в них. Острое ощущение хрупкости бытия, но огромная благодарность за всё, что дано — стук яблока. Запах липы, промельк крыла.
Эти «маленькие вещи» заключают в себе внутреннюю Японию: многие стихотворения, не только собственно хокку, проникнуты поэтикой и философией традиционного японского стихосложения.
С ветки на ветку слетает ворона —
так бережно, будто над нею
ниточки кукловода.
Простая картинка, однако смысл является не сразу: как это — «бережно» слетать? Но если представить кукловода — всё становится на свои места — он бережёт марионетку и рассчитывает движения. Ворона и есть себе кукловод.
В этом суть хокку — об очень важном говорится несколькими штрихами, и внешне эти штрихи изображают внешнее. В природе, в «промельках» телесных и душевных движений — отражение огромности бытия и себя в этой огромности.
Красота, её природа и смысл постигается автором через всё живое, а живое при таком взгляде — всё. Освещается скрытое или творится новое — но зримо проступают: пейзаж, интерьер, портрет. Портреты кажутся вполне импрессионистичными — на ходу схваченные линии, «шлейф» духов и туманов, здесь же — яркий акцент — «старинные перстни — созвездие Ваше».
Но разве же только Ваш профиль застывший
и руки — движения шёлк —
и есть красота, будто ангел над крышей
не удержался, сошёл?
И в этом стихотворении, и в других слово за словом формулируется простой и твёрдый ответ: красота — очевидная во внешних проявлениях беззащитность, соединённая с несокрушимой силой — духа, дара, любви. Один за другим — уникальные сами по себе, но полностью совпадающие с этим определениями выступают в книге лики красоты: гениальных поэтов, музыкантов, танцовщиц.
Ни один — ни одна из них не случайны на этих страницах: движение, слово, звук — ключевые понятия в мире автора.
«Танцующий пух я нашла у реки — он качался на ветках и слушал течение». Всё в этих стихах прислушивается ко всему — огромная редкость для реального и неотъемлемая составляющая творимого поэтом мира.
«Мелодии простой услышать бы ответ» — значит, сначала приходят слова? Даже обладая минимальным музыкальным слухом, читатель услышит, что многие из них поются. Но очень возможно, что они сами — ответ на мелодию, изначально возникшую в сердце.
…как в дом несёт журавль японский
цветные камушки и блёстки —
запомнить шёпот этих клёнов.
Цветные камушки и блёстки — обыкновенные мелочи окружающего мира, но необыкновенны моменты и обстоятельства, с которыми они связаны. Душу свою — память, жизнь и стихи — для автора естественно украшать как дом. Сотворение мира происходит через его описание и наоборот.
Что говорит тебе запад о том, что южней?
Что говорит тебе север про дальний восток?
Верно подмечено: больше всего про место скажет не оно само, а противоположно другое. Даже не про место, а про это место для тебя, про тебя в этом месте.
Как общее для всех стихов — на самом деле, очень разных — хочется отметить очевидное классическое притяжение: не только посвящения и реминисценции, но сам воздух между строк проникнут им — и золотым, и серебряным. Однако, это не мешает голосу автора звучать в свою собственную силу и с силой живой современности: как художнику-абстракционисту не может мешать классическое художественное образование.
Так «Куда же вёл ты ... мою строку, мою худую руку, пока троллейбус М ходил по кругу»? Ответом на вопрос, заданный в этой щемящей концовке, я полагаю другую — светящуюся:
Я не знаю, куда,
но проложена линия.
И сияет звезда,
и напрасно уныние.
И потому, где бы ни шёл «Троллейбус М» — я думаю, что он идёт в верном направлении.
Писатель, поэт
Лотта Гесс
Маяк
Узор
Как много жизни дерево даёт:
в картонной банке липы цвет — на осень,
на ярмарке беру в ведёрке мёд,
и яблоки постукивают оземь.
А если Бог — нечаянно простой
из жизней наших заплетал узор?
Теперь я благодарна и за то,
что тень мила мне от нагретых штор.
Но что останется в моих стихах?
Цветенья промельк или целый лик?
Листвой деревья так скрывают птах,
и время — только этот миг.
Прогулка
(мозаика из хокку)
Перила протёр проводник —
шаг на волю!
И воздух ещё не прогрет.
Невский видишь впервые
и куришь с волнением.
Я же о завтраке грежу.
Глядя через твое плечо,
на башне вокзальной хвалю циферблат.
Чемодан мой грохочет.
В подъездном пролёте
решётки на окнах витые —
солнца разводят лучи.
И снова бульвар.
Блеск витрин и путей электрических.
Ветер — близость реки.
«На площади — вечер шаров желаний!» —
такую листовку
не смять мне над первой же урной.
И бронзовый зонтик фотографа,
к деньгам затёртый,
кофейню подскажет.
Во дворик с Фонтанки
за кровельщиком — на крышу.
Котами крыльцо перекрыто.
Наш путь в Эрмитаж —
из фургона конверты
каштанов и миндаля.
Завел часовщик
под дубом лесной пьедестал,
и столпились вокруг.
Павлин золотой
хвост, кружась, распускает
и трогает сердце твоё.
Экскурсовод молодая
детям возвышенно преподносит
историю статуй античных.
Темнеет. На площади у Дворца
сотни людей — в ожидании чуда
и вместе его совершат.
Но прогрелся ли шар?
На бок ветром заносит.
И всё же — наверх его тянет.
Смотрю на улыбки людей
и в бумажную стаю
желание отпускаю.
Под сводом огней,
будто в чайной, сидим мы.
И пива тебе захотелось!
Критская лира
Прощайте, кораблики! Скалы с ежами!
Нам греки авто выдают напрокат.
В соседнем кафе блещут вилки с ножами.
Сиеста. И ветер беседует с нами,
солому качает и лодки канат —
в деревне, где маслом торгует гречанка
и фрукты деревья даруют весь год,
детей не сажали на горки и санки,
не ставили в валенки, на спину — банки,
собак не прогонят, их любит народ.
В деревне, где красят в оливковый рамы,
в коралловый — стулья и крепко, темно
заборы увиты упругим, упрямым —
еще виноградом — неведомо, что им,
изюмом оказался бы или — вино.
Мы ехали в город и снова молчали,
и домики горные плыли в окне.
О чем-то прекрасном бузуки бренчали,
и некому было признаться в печали
в изнеженной лирою этой стране.
А в городе — порт, бледно-розовый камень
и дремлют собаки на каждом шагу.
Мопед серебрится, касаюсь руками.
Сажусь. Фотография. Весело маме!
Похитили шляпу — за братом бегу.
А там, в закоулке напротив фонтана
рояль услыхала в прикрытую дверь.
Колышется тюль — на закате багряном.
Заполнена память ручного экрана.
Мелодию эту не вспомню теперь.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.