Бесплатный фрагмент - Трое и кошка

От автора

Эта книга состоит из трех разделов: «Трое», «Втроем по миру» и «Кошка». В первом собраны стихотворения и рассказы, характеризующие трех людей, которые объединены словом «семья». Во втором речь идет об их совместных путешествиях, в третьем — о кошке, претендующей на то, чтоб стать частью семьи. Это у нее успешно получается.

Большинство стихотворений и рассказов были опубликованы ранее. Однако многие из них переделаны автором специально для этого издания, другие в контексте книги приобрели иные смысловые оттенки.

Произведения расположены не по жанрам, а по темам. Стихи перемежаются рассказами. Это стало причиной некоторой хаотичности в структуре книги. Она подобна мозаике из разноцветных кусочков. Тем не менее, такое расположение оправдано, поскольку наиболее полно отвечает целям и задачам издания. Автор надеется, что после знакомства с книгой «кусочки» сложатся у читателя в цельную картину.

Какова цель создания этой книги? Во-первых, в век жестоких и лживых публикаций хотелось бы, чтоб одной доброй книгой стало больше, честной книгой о простом человеческом счастье. Она не претендует на многое, не манит в водоворот философских теорий или хитроумных сюжетных комбинаций. Она лишь приводит пример. Во-вторых, эта книга — маленькая лепта в дело утверждения традиционной семьи. Так называемые «либеральные ценности» пусть остаются ценностями для тех, кто их считает таковыми.

Эта книга никуда не спешит, в ней нет захватывающей интриги и пронзительных историй. Она никого «пронзать» не желает, — такой литературы сегодня более чем достаточно. Возможно, в этом состоит несовременность книги, ее принципиальное нежелание следовать законам рынка. Пусть так. И все же существует что-то в мире культуры, кроме кровавых блокбастеров и душераздирающих трагедий.

Добро, тишина, покой и мир в семье — вот те ценности, на которые ориентируется эта книга.

1. Трое

Я

Во мне живут от века,

друг друга не любя,

два разных человека,

два разных моих «я».

Один слывет поэтом,

другой — ученый муж,

(зануда несусветный

и щеголь он к тому ж).

Когда божественный глагол

в душе трубою заиграет,

я ощущаю, словно пол

куда-то тихо уплывает.

Слова волшебные, слова

обыкновенные потоком

мою Вселенную едва

не потопляют ненароком.

Потом все гаснет. Стар и сух,

я погружаюсь в сон табличный,

скучаю в терминах, — мой дух

красив, достоен и приличен.

Два разных человека,

два разных моих «я»

во мне живут от века,

друг друга не любя.

Санкт-Петербург

Гимнаст

Так обогнать себя боюсь я,

что уж рискую опоздать.

Как тот гимнаст на тонких брусьях,

кручусь вперед, кручусь назад.

Скрипит, под тяжестью моею

сгибаясь, старенький снаряд.

Программу выполнить успею,

хоть выполнять ее не рад.

Санкт-Петербург

В архиве

Листаю страниц искривленные тельца,

помяло их время, скрутили года:

ревизские сказки сибирских умельцев

(талант и неволя, талант и нужда).

Пятнадцать Иванов, Порфириев десять,

фамилий заводских столбцы и ряды…

Котельник, кузнец, надзиратель и вестник —

все жили средь сосен рифейской гряды.

Но где вы сегодня? Исчезли, пропали,

остались лишь крохи помятых страниц.

Меж судеб похожих сумею едва ли

я встретить улыбки знакомых мне лиц.

Екатеринбург

Жалобы одного библиофила

Холодные сумерки день умножают на два,

сижу за вином, в тишине изучаю Гомера —

людей, для которых мой мир никогда

не станет мечтою, вершиной, примером.

Эх, плыть бы по волнам в рассвет убегающих рек!

Эх, девушек юных любить, их желаниям вторя!

Врагов побеждать! И успеть за короткий свой век

тебя покорить, о великая Троя!

Увы, нестерпимо учен мне доступный удел.

Порой он велик, зато чаще он жалок:

всегда буду с книгой, я буду «у дел»

свой стилос держать, как змеиное жало.

Санкт-Петербург

* * *

Я весь состою из вселенных

и каждая лучше другой:

прекрасны красою нетленной

и глубже, чем весь мировой

океан. Они равноправны,

но в данный момент лишь одна

заведует мной. Как ни странно,

других подавляет она.

Потом ей на смену другая

приходит (иные молчат):

становятся образы рая

чужими и кажется ад

знакомым. Миры, что «закрыты»,

в спокойствьи немом не живут:

там тоже меняется быстро

обжитых вселенных уют.

Когда ж неизбежно местами

они поменяются вновь,

найду я не то, что оставил,

а что повстречать не готов.

Поэт и утка

Бежит, шумит канал Обводный,

луна над речкою скользит,

поэт у пристани холодной

с печальной уткой говорит.

Повсюду тени, сумки, звери,

кривых проулков череда…

Коньяк французский до безверья

людей доводит иногда.

А строки медленной волною

шипя, врезаются в гранит.

Всю жизнь он, бедный, сам с собою

об идеалах говорит…

Санкт-Петербург

Зелье

Готовлю чудесное зелье

из слов, запятых и тире

в спокойной гостиничной «келье»,

куда я попал в декабре.

Сплету я свои сочетанья,

добавлю «перчинки» на вес, —

и будет итогом старанья

изделье из тонких словес.

Кружусь, словно древний шаман я,

в тиши заклинанья пою,

надеясь, что это старанье

судьбу оправдает мою.

Псков

Открытие

Есть напротив тюрьмы дом в четыре подъезда.

Много в этих подъездах народу живет:

старики и старухи, два пламенных ксендза,

три студента, монтажник, — различный народ.

Что я делаю в этом в четыре отверстья

обиталище теплых, похожем на грот?

Очень прост мой ответ: не Амон и не Зевс я,

не любитель амброзий, я тоже — народ.

Санкт-Петербург

Запятая

Что ж… Обречен я на тонны бумаги,

густо покрытой танцующим почерком.

Буду сидеть, как индийские маги, —

душу дробить на романы и очерки;

мир забывать, словно сумку в трамвае,

и увлеченно беседовать с мертвыми.

Люди меня назовут шалопаем

к делу негодным и малым увертливым.

Так проживу запятой незаметной,

где-то вдали от событий пылающих.

Впрочем, порою и в хляби сонетной

можно казаться весьма вызывающим…

Санкт-Петербург

* * *

Избави Бог от наважденья,

от слов безумных, тайных ков, —

как все вокруг, всего лишь тень я,

пылинка в сумраке веков.

И все же мечу в Бонапарты —

тревожусь, мыслю и пою,

как будто я к иным стандартам

сумел приблизить жизнь свою:

как будто вечен я, как время,

и величав, как Аполлон.

Но я — Земли всего лишь бремя,

и жизнь моя — всего лишь сон.

Санкт-Петербург

* * *

Снова жизнь удивляет поэтика:

крутит-вертит его, как листок.

Невеселая жизни поэтика —

человеку обычный урок.

Превращаются будни тревожные

в монастырский суровый устав.

Так и катятся судьбы острожные,

изначально от жизни устав.

* * *

Отныне читать буду сказки

и в окна большие смотреть,

и, может, смогу без указки

прожить человечества средь.

Не надо прекрасных учений,

спасений не надо, чудес,

ведь я — не толпа и не гений,

не ангел совсем и не бес.

Я — ландыш, я — племя земное:

мне б только немного весны,

чуть солнца над серой Невою

да тихой — моей — красоты.

Петрозаводск

* * *

Люблю я шепот «мраморных» обложек,

стихов старинных плавное теченье,

и день в тиши, который был мной прожит

так, словно я —

Адам в минуту сотворенья

на кромке бытия.

Я вновь рожден; я снова появился

совсем другим из книжных коридоров,

и вот уж мир свой исправляет норов

бездушного царя,

признавшись в том, что изменился

не только я.

Вечерне-книжное настроение

Дождь. Тепло (это кошки дыханьем

умирающий август согрели),

на софе поджав ноги как хан, я

провожаю закат с Алигьери.

Где-то сполохи грозно мерцают,

словно в мраке его преисподней.

То, наверное, признак конца и

всеобъемлющей кары Господней.

Результат морально-нравственной борьбы

Проводить каждый день без изъяна,

подавляя в себе обезьяну,

и потом получить как итог:

с обезьянкой дружить бы я мог.

Попытка самоопределения

Пророком жить среди людей

не суждено мне, слава Богу, —

и без меня средь черных дней

отыщет верную дорогу

привычный мир. Так кто же я?

И как судьбою был наречен?

Чем оказалась жизнь моя?

Оттенком смысла, частью речи?

Санкт-Петербург

* * *

Поэт спешит запечатлеть

свои прекрасные мгновенья,

поймать в расставленную сеть

поступки, мысли, впечатленья,

ведь все исчезнет, все пройдет,

и это, в общем, не трагично —

но как же хочет рифмоплет

сверкнуть звездою непривычной!..

Екатеринбург

Эрмитажный сонет

Люблю среди античных ваз

бродить я в сумерках апреля,

когда времен чудесных вязь

блестит, как солнце Рафаэля.

Молчит со мною тишина

(скрипят лишь кубики паркета),

но как естественно она

вплелась в мелодию сонета!

Санкт-Петербург

Рокайль

Я — рокайль на серебряном кубке,

суть моя — украшенье, декор.

Превращается в милую шутку

о значенье моем разговор.

Я могу подыграть, изукрасить,

я могу поддержать, расцветить,

чуть усилить, верней обозначить, —

вот моя повседневная прыть.

Но увы, без веселой рокайли

кубок сможет безбедно прожить

иль другой полукруглой деталью

ее мягкий виток заменить.

Санкт-Петербург

Поединок

И вот нас трое:

торшер, блокнот и я,

и я настроен

на звуки бытия.

Звенят минуты,

как старый метроном,

и не минует

меня ритмичный звон.

Не льются строки

и не приходит стих:

владыка строгий

чуть поманил — и стих.

Нас было трое:

торшер, блокнот и я…

Как Шлиман — Трою,

когда-нибудь открою,

мой стих, тебя!

* * *

Сижу в ночном трамвае я,

в блокнот пишу стихи;

случится вдруг авария

(за прежние грехи),

смогу сказать открыто я:

«Судьба, прости меня —

снабдила ты корытами,

да я вот — не свинья…».

Санкт-Петербург

* * *

Кипят вокруг чужие судьбы —

большой грохочущий вулкан.

Запечатлеть его мне суть бы

(как говорится, «als ich kann»),

но кисть слаба, резец источен,

а карандаш мой крив и тощ,

и потому с насмешкой в очи

мне смотрит огненная мощь.

Нюрнберг

* * *

Люблю я ширь бумажного листа,

страницы белой шумное раздолье,

где катится волшебная река —

стихов моих ночное половодье.

Подтачивают воды берега,

несут разбитых кораблей скелеты,

и кажется, что вечная волна

поэтов знает лучше, чем поэты.

Санкт-Петербург

* * *

На лист бумажный с трепетом гляжу:

как победить его бездонность?

Как выжить в той таинственной борьбе,

что составляет мира прелесть?

Волну на миг счастливую поймав,

как не терять над ней контроля,

чтобы в строке (коль будет) получить

гармонии священный отблеск?

Ответа нет. В сражении с листом

всегда известен проигравший,

однако в изнуряющей борьбе

порой заметна мира прелесть.

Екатеринбург

Разочарование

На музы приход снова втайне надеясь,

я с полки высокой тетрадку беру,

и, быстро надев свою старую ферязь,

в художника я начинаю игру.

Ищу тебя, муза, в ужасном портвейне,

включаю Чайковского, в небо смотрю,

но где-то гуляет мое вдохновенье,

пока я над текстом несмело парю.

О, дева прекрасная! Где ж тебя носит?!

И где моей строчки жемчужная нить?..

Пегас отвернулся от жарких вопросов,

меня не желая над миром носить.

* * *

Снегопад. А в душе зеленеют поляны,

по которым Христос пробежал босиком.

Русич я коренной, мои предки — славяне,

среди темных лесов расположен мой дом.

Моя радость недолга, тиха и тревожна,

и поэтому ценен ее каждый миг.

Хорошо, что мой предок бывал осторожным,

хорошо, что он в жизни от скорби не сник.

И теперь я пою свои светлые песни,

вспоминаю о чем-то, чего-то не жду.

Русич я коренной, я — лесов своих крестник.

Но в лихую годину я верю Христу.

Санкт-Петербург

Капитан и мыши

Из окон гостиницы в небо смотрю —

чернеет бездонная тишь…

Я — капитан. Моему кораблю

не верит последняя мышь.

Бегут, разбегаются: «Скоро — потоп!

Погибнем, умрем навсегда!»

«Готовьте», — кричат, — «нам спасательный плот,

уж хлещет повсюду вода!»

А я из гостиницы в небо смотрю,

дыханье на миг затая…

Пусть мыши не верят («Конец кораблю!»),

но капитан все же — я.

Праздник благотворительности

Когда-то я был одержим жаждой помогать всем обездоленным, особенно униженным и оскорбленным жизнью. Собственная стабильная, но «непрофессиональная», благотворительность не удовлетворяла. Я отыскал в дебрях Интернета одну плюшевую организацию, которая, судя по вывеске, занималась обеспечением сносной старости всем тем, кому за семьдесят. Я быстро связался с этими господами и выяснил, что формой помощи могли быть денежные пожертвования, бесплатная логистика и обеспечение подшефных различными предметами, список которых постоянно обновлялся на сайте (зубные щетки, вата, носки, туалетная бумага и прочие жизненно важные предметы). Желающие более тесно сотрудничать с организацией могли непосредственно отправиться к БаДе (сокращенное название подшефных — бабушки и дедушки). Я, безумец, выбрал последний вариант.

Как выяснилось позднее, более предусмотрительные люди выбирали первый или второй.

Итак, в одно раннее-раннее утро я начал карьеру благотворителя. Мы встретились с «коллегами» на пустой железнодорожной станции. «Коллег» нельзя было назвать нормальными людьми. Это были в основном молодые люди, декорированные загадочными надписями и изображениями, чьи художественные достоинства заключались только в многочисленности. Вскоре я понял, что большинство собравшихся очень туманно представляет цели и задачи нашего вояжа. Дело было в том, что среди руководителей организации оказалась девица с весьма недурными внешними данными. Последние она использовала для рекрутирования молодых людей, поскольку физическая сила всегда была необходима в подобного рода поездках. Юные и озабоченные предполагали, что идут на некий род свидания с таинственной прекрасной девицей. И на этот раз, поняв, в чем дело, некоторые без обиняков исчезли. Вероятно, это был не первый случай, поскольку наш лидер (тоже девица) отреагировала на это философски. Оставшиеся «неутомимые вояжеры» без особого энтузиазма залезли в электричку, и мы отправились к БаДе. Вскоре всем были выданы листки с текстом песни «Надежда», который мы должны были выучить за время пути по просторам области. Выучили не все, большинство впоследствии только открывало рот (я тоже не пел, поскольку решил, что мои вокальные данные только добьют несчастных бабушек).

Первой остановкой был сумасшедший дом.

Серое, заштопанное, неизлечимо бункерообразное здание могло быть декорацией для американского блокбастера о конце света. Нас встретила нервная медсестра и мужчина, который называл себя Ганнибалом Карфагенским. Затем в течение двух часов мы ходили по темным коридорам, пели эту проклятую «Надежду» и ждали, когда все это закончится. Вдоль стен ходили небритые тени, в палатах лежали, сидели и орали другие небритые тени. Двое смотрели на нас так недружелюбно, что я очень радовался отсутствию в этом здании острых предметов (о, разумная предусмотрительность!). Главный врач отличался от больных только халатом, чья девственная чистота была потеряна очень давно. Я полагаю, что ни врач, ни медсестры, ни в особенности больные не «отразили» нашего неожиданного появления в их жизни. Мы находились далеко на периферии их проблем и тревог. Наша «Надежда» и бледные апельсины вряд ли убедили их в дружелюбии мира.

Наконец это закончилось.

За нами приехал волшебный пикап, принадлежавший одному из местных агентов организации, и нас повезли в дом престарелых.

Огромное здание, но слишком много окон. Бумажные кружева повсюду. Нам предстоял импровизированный концерт, ведущим которого себя назначила наш вездесущий лидер. Упитанные БаДе, щеголяющие драгоценностями, вальяжно расселись по местам. Я, к своему удивлению, обнаружил, что некоторые Де вполне недвусмысленно флиртовали с некоторыми Ба. Не стареют душой ветераны: Ба были польщены и по мере возможности грациозно принимали ухаживания. Меня затошнило. Час я стоял на сцене и бессмысленно открывал рот, потом станцевал почти неприличный танец с одной благообразной бабушкой (слава Богу, здоровье не позволило ей сделать танец действительно неприличным), затем на бис рассказал «Буревестник» Горького (безбожно переврал текст, но совесть моя чиста). Наконец, уже под вечер, сказочный пикап повез нашу компанию обратно. Я еле добрел до дома и трупом рухнул на кровать.

На этом моя карьера благотворителя и завершилась.

Санкт-Петербург

Защитник веры

Когда я был студентом, часто путешествовал в летние месяцы. С радостью ощущая на плечах только рюкзак, а не проблемы со сдачей экзаменов, я садился в первый попавшийся поезд и ехал в неизвестном направлении. Судьба, как правило, улыбалась мне и посылала интересные события и ярких людей. Впрочем, не всегда было так.

Однажды я очутился в одном забытом древнем городе. После бродяжничества по его кривым улицам, перемежающимся грязными базарами, я уткнулся носом в ворота монастыря. Ворота были ржавые и скрипучие, они давно не могли задержать никаких врагов, тем более меня, молодого и любопытного.

Монастырь переживал не лучшие времена.

Облупившиеся стены старинных храмов покосились и были кем-то из неизвестных доброжелателей подперты деревянными контрфорсами. Видимо, эти же доброжелатели сняли колокола с колокольни. Большое углубление в ее щербатой стене, предназначенное для часов, сиротливо пустовало. На многих дверях висели колоссальные замки и чугунные цепи, некоторые тропинки заросли по щиколотку. Впрочем, моя щиколотка была рада мягким, но настойчивым прикосновениям местных трав. Между храмами бродили унылые коровы.

Как выяснилось из случайного посещения одного из зданий, территория бывшего монастыря была ареной ожесточенных битв между музеем и церковной организацией. Последняя в ту пору еще не была всесильна, как сегодня (по крайней мере, патриарх и его свита еще не гоняли на танкоподобных автомобилях по Соловкам и не пытались прибрать к рукам исаакиевские соборы), поэтому поединок велся с переменным успехом.

Я забрался на огромную башню и оттуда долго глядел на бескрайние поля и леса. Простор, как противоядие от всех треволнений, заполнил все уголки моего настроения. Чего греха таить? — я даже внеочередным образом помолился и поблагодарил Бога за предоставленные духовные удовольствия. Как говорится, наполнился временем и пространством.

Затем (видимо, в качестве бонуса от небесных сил) мне удалось посетить пару выставок и пару храмов. После долгого пребывания в тени одного из них я собрался с вещами на выход. Путь мой лежал через старую полевую кухню, оставленную здесь ретировавшейся воинской частью (один из печальных фактов истории монастыря — долгий роман с отечественными вооруженными силами). Конструкция сего плода коллективной формы хозяйствования меня весьма заинтересовала, и я решил ознакомиться с ней ближе, может, даже сфотографировать для будущих внуков. Я преспокойно обошел кругом этот мобильный антиквариат, с умилением глянул на буквы «СССР» и бесконечные номера, старательно выбитые кем-то на прямоугольной табличке и, подчиняясь инстинкту самосохранения, оглянулся на кривое здание, притаившееся за моей спиной. А оттуда, уже секунды две-три, на меня неслась опасность. В этот раз она приняла вид высокого сухощавого человека, одетого в черное. Он глядел пронзительным взором и махал руками. Последнее означало, как выяснилось очень скоро, запретительные жесты.

— Нет, нет, нельзя фотографировать! — наконец, донеслось до меня недоброе шипение.

Я, не чуя подвоха, простодушно брякнул:

— Почему?

В ответ на мою поразительную неосведомленность монах торжественно провозгласил:

— Она — действующая!!

Готовый было сорваться с моих губ вопрос: «И что?», застыл, как Антарктида. Пламя старообрядческих костров, списки запрещенных книг, разгром Александрийской библиотеки, крестовые походы и прочие грехи христианства вдруг встали «пред моим изумленным взором». Отчаянно захотелось жить. И жить на свободе. И сохранить здоровье.

— То есть я не имею права сфотографировать бывшую полевую кухню, потому что она до сих пор используется монахами этого монастыря? — уточнил я, решив сформулировать вопрос максимально корректно, не задевая религиозные (или еще какие-нибудь) чувства монаха. Но, видимо, задел.

— Да!! Она — действующая!!

Я понял, что аргументы, выстроившиеся стройными рядами в моей голове, не будут приняты всерьез. Вообще не будут приняты. Даже не будут услышаны. И не потому, что монах имел плохой слух — колоссальная бездна чернела между нами. Казалось бы, представители одной культуры, мы совершенно не понимали друг друга. Разговор велся на одном языке, но мне было непонятно мировоззрение собеседника, ему — мое. Впрочем, я, должно быть, сразу был зачислен в ряды злостных еретиков или упорствующих вероотступников, или кого-нибудь еще. А с такими, как я, разговор — короткий. Потому разговора и не получилось. Монах твердил, что «кухня — действующая», а я своими аргументами напрашивался на пламя очистительного костра или благотворную педагогику анафемы. Бескомпромиссное деление жизни на черное и белое, по-военному четкое следование «генеральной линии», духота и скука прописных истин, школьная психология, — все это учило меня жизни и высокомерно улыбалось с высот ортодоксального богословия.

В конце концов, поклонившись, я удалился. Несгибаемый защитник веры долго сверлил мне спину пламенным взором.

Две музейные истории