Бесплатный фрагмент - Три жизни Лучика

Очень волнуюсь. От нетерпения даже скачу на сиденье.

— Что же, мамочка, там, на балу будут еще другие детки?

— Да, лучик.

Не отрываясь, гляжу на дорогу. Экипаж катится по желтому шоссе. За окном мелькают темные деревья, на отдалении мрачно вырастает огромный лес. Солнце только что село, небо еще густо алое, но с каждой минутой становится всё чернее и чернее.

— А их уже не уложат спать, когда я приеду?

— Ну что ты, конечно же нет. Даже до утра. Ведь всем ужасно хочется посмотреть на своего будущего государя, которым ты станешь, когда вырастешь…

— Да, мамочка. А сейчас я царевич, правда?

— Правда, лучик.

Глядя в сгущающийся за окном мрак, словно пытаюсь рассмотреть во мгле свое будущее, хоть какие-нибудь огоньки, но, увы, ничего не видно.

— А на балу будут и мальчики и девочки?

— Думаю, да.

— Вот здорово! Ты меня разбудишь, если засну?

— Не волнуйся!.. Ну-ка, посмотри! Это дворец губернатора. Мы почти приехали.

Наконец-то! Словно во мраке раскрылся громадный занавес, и передо мной возник великолепный, сверкающий множеством высоких горящих окон особняк.

— Знаешь, мамочка, я замечательно себя чувствую, и у меня ничего не болит!

— Прекрасно, милый!

Какая досада! Дети — совсем малютки, разодетые в пух и прах, гораздо младше меня. И мальчики и девочки, это правда. Скачут-прыгают от счастья, так рады встрече со мной.

Что ж, расскажу им, что у нас в Царском Селе построена маленькая, игрушечная Россия, точь-в-точь такая, как была в старину, — построена самыми лучшими архитекторами, украшена и расписана лучшими художниками. И я в ней — правитель-самодержец. Там есть всё: дворец, мосты, вокзал, железная дорога, изба, слуги в красивых, щегольских старорусских кафтанах, остроносых сапожках и собольих треухах, — целый городок, как будто из сказки, на острове-буяне, окруженный полукруглым прудом. Там собраны редкостные древнерусские диковины, настоящий музей. А еще множество всяких современных механических штучек и машин: радио, телефон, машины, электродвигатель, прожекторы и игрушечное вооружение… В будущем я и всю Россию непременно сделаю такой же чудесной!

Ну вот, эти малютки, хоть и слушают открыв рты от удивления, даже слыхом не слыхивали, кто такие архитекторы!.. Обещаю, когда они вырастут, сделать их моими министрами, губернаторами, маршалами. Если, конечно, они будут хорошо себя вести и учиться, слушаться родителей.

Я бы мог им и еще много чего удивительного порассказать, но от усталости и позднего времени они стали засыпать, и одного за другим их отправляют в комнаты спать. В конце концов из детей я остаюсь один. Меня это нисколько не огорчает: зато теперь можно заняться исследованием большой залы и примыкающих помещений…

Я прекрасно понимаю, что кузенов и кузин моего возраста или старше не приглашают на бал. Игры у них грубые и сами они ревнивые и завистливые, могут даже коварно толкнуть наследника или нарочно сбить с ног, чтобы я ушибся, как-то поранился и заболел. Конечно, я вполне могу за себя постоять, но дело в том, что я не такой, как обычные люди: стоит мне удариться, даже легко, появляется огромный синяк, кровь идет и идет, и болит, и я даже могу умереть. Поэтому рядом со мной для охраны всегда дядька-матрос. Если нужно, носит на руках. Если вдруг ушибу колено или еще что-нибудь случится…

С любопытством озираюсь. В зале уже полным-полно молодых людей и барышень; бал в разгаре. Вот и славно! Хоть на время ускользну из-под постоянной опеки и надзора.

У меня четыре старшие сестры, они всегда вместе, неразлучны, всегда около меня, от рождения, как одно доброе четырехголовое существо-дракон, каждую минуту готовое самоотверженно броситься на мою защиту. Они вездесущие и всезнающие, чрезвычайно уверенные в себе барышни. И всевидящие… У них даже есть одно на всех общее, секретное, известное только нам одним имя — Отма.

Однако на этот раз, окруженные восторженными, именитыми и блистательными кавалерами, слетающимися на балы со всей России и даже из-за моря, сестры порозовели от удовольствия, их глаза весело и рассеянно блестят, их осыпают нескончаемыми комплиментами. Не удивительно: они у нас изумительные красавицы!

Но у меня тоже свои маленькие хитрости; если нужно, я знаю, как от них улизнуть. Я также всегда знаю, кто из них поблизости, могу различать их во дворце по аромату. Это очень просто, потому что у каждой сестры есть свои любимые духи, которые она не променяет ни на какие другие. Про себя я даже называю сестер не по именам, а по тому аромату, который от них исходит: Чайной Розой, Корсиканским Жасмином, Фиалкой и Сиренью…

Ну теперь-то мои милые цветы с секретным именем Отма уже не одно существо, а всего лишь четыре счастливые девушки, купающиеся в море восхищения и восторженной любви поклонников и кавалеров, большинство из которых сверкают парадной формой драгунских и морских офицеров. Одну за другой их приглашают на танец, и вот уже, забыв обо всем на свете, они стремительно уносятся прочь, блаженно кружатся в вальсе по искрящейся зале.

Что ж, когда вокруг меня толпится веселая, беззаботно хохочущая молодежь, я и сам счастлив и совершенно забываю о том, что я царевич и будущий император. Мне тоже ужасно весело. Я даже задерживаюсь на минутку-другую, чтобы побыть среди них. Конечно, когда они вдруг оказываются рядом со мной, они останавливаются, почтительно кланяются (мне это совершенно ни к чему) … потом вновь несутся дальше.

Мне приходит в голову неожиданная мысль: а что если мне и самому жениться? Ужасно, однако, жаль, что у меня еще нет невесты! Вот это было бы весело!.. Впрочем, даже одна только эта мысль вдруг вселяет в меня неведомый, неизъяснимый восторг…

И словно по волшебству поблизости возникает стайка барышень изумительной красоты, и, хоть старше меня, но очень молоденьких. Одна лучше другой. Вот так удача! К тому же рядом с ними ни одного кавалера-соперника, только я один. И почти мгновенно я решаю, в какую мне влюбиться. Должен же и я, в конце концов, выбрать себе невесту!.. Ах, до чего ж они все хорошенькие!

Не долго думая, шагаю к барышням.

Тут же поладив, мы болтаем как ни в чем не бывало. Барышни милые и умненькие, и разговор у нас ничуть не глупый. Я держусь с ними, совсем как настоящий, взрослый кавалер. Даже успеваю схватить с подноса проходящего мимо слуги бокал шампанского и в несколько глотков его осушить.

Изумление окружающих безмерно. А мне-то хоть бы что! Преспокойно продолжаю нашу дружескую беседу. Да, да, теперь я абсолютно уверен, какая из барышень нравится мне больше других. Тоненькая, светловолосая, выше меня не больше, чем на полголовы. Красавица, почти как мамочка! Я вежливо беру барышню под руку. Как чудесно чувствовать рядом ее локоть! Потом я вспоминаю, что взрослые, желая показать свое особое расположение, обычно целуют барышням ручки. Я тоже целую ее ручку, одетую в белоснежную кружевную перчатку. Я ужасно галантный и взрослый. И взволнован необычайно.

Впрочем, внешне я, конечно, держусь, как подобает джентльмену: чуть небрежно, совершенно невозмутимо. Что отнюдь не легко: меня так и распирает от радости, хочется сорваться с места, с победным воплем понестись по зале, перепрыгивая через стулья и кресла, вскочить на составленные рядами праздничные столы, пройтись по ним «колесом»…

Но я, конечно, этого не сделаю. Во-первых, слишком хорошо помню, как последний раз, когда вот так прыгал по столам, споткнулся, упал и страшно разбил колено. Во-вторых, у моего папы для меня непререкаемое правило: я могу делать, что мне заблагорассудиться, но обязан полностью сам отвечать за свои поступки. Лучше, чем я сам о себе позабочусь, никто не позаботится, говорит он… Ну, а в-третьих…

Что за странные, смешные звуки?!.. Да это бурлит-свистит-урчит-поет в моем собственном животе!.. Да еще как громко!.. От смущения я готов провалиться сквозь землю. А лучше — немедленно броситься наутек, спрятаться куда-нибудь от стыда. Пока это уморительное, глупое «пенье» не услышали барышни!

Впрочем, это вовсе не шутки. То есть иногда бывало, что совсем не до шуток. Например, я очень люблю поесть простой черный хлебушек, посыпав его сольцой, хоть мне это строжайше запрещено врачами. Всё же раздобыл кусочек, насолил… вкусно-превкусно! И вдруг ― дико разболелся живот! Да так, что от боли по полу катался, даже плакать не мог…

Как нельзя кстати, прямо из воздуха появляется Отма. Словно примчалась на тревожное «пенье» моего животика. Ах, конечно, они всё это время не спускали с меня глаз! И теперь, когда оказался в беспомощном положении, бросились мне на выручку, прикрывая мой отход из осады юных барышень — в дальние, императорские апартаменты. Уложили в постель и по очереди сидят со мной всю ночь, — потому что злополучное «пенье» мучит меня до самого утра…

Как я люблю мою милую Отму! А уж как они любят меня! Хотя бывают иногда строги, даже чрезмерно. А какие они веселые! И между собой в великой дружбе. Мне кажется, наши родители куда строже к ним, чем ко мне. У них даже и кровати, как армейские койки, вообще без подушек. И застилать их обязаны собственноручно, — хотя и царевны. И уборкой в своих комнатах заниматься вместе с фрейлинами. Мамочка приказывает им ежедневно рукодельничать — чтобы не было привычки и греха праздности. А еще они изучают с учителями историю, географию, русский, французский, английский языки, музыку. Уроки начинаются с раннего утра и кончаются только к вечеру… Иногда мне ужасно их жаль — что приходится столько корпеть над уроками. Тогда я нарочно врываюсь к ним в классы, разогнавшись по коридору на трехколесном велосипеде, распахивая двери ударом колеса. Ну, меня, конечно, тут же выпроваживают…

Рано утром снова отправляемся в дорогу. Это и хорошо: без лишней волынки и прощальных речей-объятий устремляемся дальше на запад, в наш императорский заказник. Папе не терпится открыть охотничий сезон. А уж мне и подавно!

Вот мы и в лесу, просторном, величественно-торжественном. Словно призраки среди деревьев маячат темные силуэты таинственных мохнатых зубров и каких-то других животных. Первый выстрел как праздник. На каждом из нас полная охотничья экипировка, водонепроницаемые английские плащи, сапоги. Мы словно бравый передовой отряд, нацелившийся на прочесывание местности. У меня под плащом щегольской казачий мундир с пристегнутым к ремню кинжалом.

Недавно мне подарили собственное ружье. Хотя и миниатюрная, но точная копия настоящего. Собственно, и есть настоящее ружье. И пули самые настоящие. Хоть и маленькие. И несу я его, как и положено заправскому охотнику — положив ствол на сгиб левой руки. А уж стрелок я — отличный!

У каждой Отмы тоже по ружью. Охотничьи костюмы на дамский манер. Четыре красавицы-амазонки. Даже мамочка захвачена охотничьим азартом и полностью экипирована. И стреляет она — тоже превосходно. Не хуже меня… Но папочка, конечно, стреляет лучше всех. Он всё делает лучше всех.

Охота удалась… За неделю набили изрядное количество дичи. Кроме пернатых, зайцев, оленей, даже волков. А папочка подстрелил громадного зубра… Вот только я ничего не подстрелил. Как-то так получилось… Впрочем, ничего удивительного: ведь это ружье мне подарили совсем недавно, и я его еще не пристрелял. К тому же я на охоте впервые, вся лесная живность носится с необычайной быстротой, так что, если чуть замешкался, и прицелиться не успеешь… Даже младшая Отма подстрелила утку. А я-то ничего… Слезы сами собой катятся. С досады хочется палить из ружья наугад. Да только что толку. После обеда папочка пожалел меня и снова принялся объяснять, как правильно целиться и стрелять. Я упражняюсь на пустых винных бутылках, расставленных в ряд. Что за чудеса! Даже эти бутылки, никак в них не попасть, — как только целишься — кажется, они вдруг оживают и подпрыгивают, словно зайцы. Ну ничего, постепенно дело идет, стреляю всё метче. Ах, как бы я хотел стрелять, как папа — и навскидку и с руки, — и всегда «в десятку»… На третий день я отлично стреляю. Ни одной пустой бутылки не осталось.

Наконец, в предпоследний день охоты я подбил ворону. Для меня она дороже сотни зубров. Подняв свой трофей повыше, с гордым видом обхожу наш лагерь. Чтобы все видели. Я абсолютно счастлив. Жаль только, что ворона несъедобная!.. А может, всё-таки съедобная?.. Нет, категорически говорят, что нет. Как бы там ни было, все поздравляют меня с метким выстрелом. От великой радости я прыгаю, я скачу и бешусь, как сумасшедший. Даже когда все охотничьи ружья убраны и спрятаны по ящикам, я вооружаюсь игрушечной винтовкой и еще долго изображаю стрельбу около моих друзей-гвардейцев из охраны: подкрадываюсь, словно искусный охотник, прицеливаюсь и понарошку стреляю, а те, подыгрывая, как подкошенные, с мычанием грохаются на землю, изображая сраженных зубров. Вот потеха!

Ужасно досадно, когда за мной приходит гувернантка, чтобы укладывать спать. Я упираюсь, но она говорит, что, если я не буду слушаться, то завтра, в последний день охоты мне вообще не разрешат стрелять. Что ж, приходится покориться…

Но следующий день происходит ужасное.

Рано утром у острова мы причаливаем на лодке к берегу и начинаем разгружаться, чтобы отправиться на охоту. Как настоящий, ловкий юнга, прыгаю с кормы на берег, но… спотыкаюсь и со всего же размаху налетаю животом и пахом на борт лодки! Удар и боль такие страшные, что перехватывает дыхание. Изо всех сил стараюсь не заплакать, но слезы сами льются.

— Ничего, уже не больно, — бормочу я, пока остальные осторожно сходят на берег. — Сейчас пройдет!..

Больше всего на свете я боюсь, что меня отправят обратно в лагерь. И, в результате, отправляют… Вот не везет, так не везет!

Приходится до самого сидеть в палатке с доктором, гувернанткой и дядькой-матросом. Скука-тоска убийственные! Когда они, наконец, вернуться? Время совершенно остановилось, а от досады на свою неловкость и злости на родителей хочется выть и кататься по земле… Как бы то ни было, когда мои возвращаются, мне удается взять себя в руки. Я приветливо улыбаюсь, разговариваю как ни в чем не бывало.

Увы, к ночи ушиб дает себя знать. Правое бедро, превратившееся в сплошной синяк, распухло и почернело. Почернели пах и живот. И болит всё отчаяннее. Ночью почти не сплю. Вдобавок, бросает в жар.

В общем, по моей милости, нам приходится сворачивать охоту и спешно возвращаться домой.

Обратная дорога превращается в сплошной кошмар. Шоссе неровное, тряское, и с каждым толчком экипажа я сжимаюсь от боли.

Вдруг я замечаю, что с каждым моим стоном лицо мамочки, которая не сводит с меня глаз, становится всё бледнее и несчастнее. Неожиданно я понимаю, как она страдает, что ей, должно быть, гораздо, гораздо больнее, чем мне. И от этого мне делается еще больнее. Я стараюсь не стонать. А еще немного погодя, боль такая, что я уж ничего вокруг не вижу и не соображаю…

Пересаживаемся на железную дорогу, и это еще хуже. Вагон адски встряхивает на стрелках. Я слышу, как около меня голоса: «Он без чувств!..» Но я всё чувствую.

Снова и снова я требую, чтобы мне сказали, что с моим ручным соболем, оставленным дома, когда мы уезжали на охоту. Больше всего на свете мне хочется с ним поиграть. Он такой смышленый, а уж какой верткий — как жидкая ртуть. Один мужик привез мне его в подарок аж из Сибири… Ах, и правда, я совсем забыл! Зверька же отправили обратно домой, то есть в Сибирь, там для него устроят особый питомник. Как я мог забыть!.. Как бы то ни было, теперь мой соболь — императорская собственность, и обращаться с ним должны соответственно — со всем почтением и заботой; на него даже выплачивается особое жалование из царской казны…

Вот, наконец, я и дома. Едва живой. И еще из носа кровь пошла…

Только-только вырвался на свободу, так теперь опять, словно под арестом, должен сидеть в своей комнате, окруженный подушками и дамами.

У докторов глаза ужасно жалобные и виноватые, словно у собак. Посмотрят и торопятся отвести взгляд.

Как же я ненавижу мою комнату! И все мои игрушки! Никаких их мне не надо! Я отрезан от мира пропастью. Когда не болит, я готов лезть на стену от скуки. Ненавижу эти стены!

Иногда дверь на мгновенье-другое приоткрывается, а за ней — эта пропасть, черная, страшная-престрашная, бездна. Она отделяет мою комнатку от радостного, светлого мира, где все люди смеются и счастливы… Иногда, словно с другой планеты, до меня долетают далекие звуки музыки, смех. Там поют, танцуют, звонко чокаются бокалами. Где-то в дальних комнатах, в одной из гостиных принимают гостей. Может быть, каких-нибудь важных иностранных посланников. Папа с ними. Хочешь-не хочешь, ему нужно быть там. И мамочка, с несчастной улыбкой на губах, выскальзывает из комнаты, чтобы поскорее вернуться к гостям. Никто, ни в коем случае не должен знать о моей болезни. И мы все стараемся. Мы семья. И мы самые храбрые.

Я сплю и не сплю. В полусне обдумываю, как можно перебраться через ужасную черную пропасть в радостный мир. Как убежать из моего невыносимого заточения. И придумываю-перебираю, что у меня здесь найдется для воплощения плана побега. Вот было бы здорово прямо из моей комнаты, от постели проложить железную дорогу — и на всех парах в то веселое и сверкающее раздолье-свободу! А что, ведь для этого у меня всё есть: миниатюрные локомотивы-паровозы, семафоры, вагоны, сборные мосты, лебедки, краны, рельсы, фермы, шпалы. А если путь преградит враг, я пошлю вперед целую армию. В том числе императорскую эскадрилью. Около камина на огромном персидском ковре-аэродроме ждут команды несколько новеньких, блестящих аэропланов, самых современных, французских. Конечно, военно-воздушные силы, имеющиеся в моем распоряжении, не так многочисленны, но в крайнем случае у меня есть возможность вырваться из окружения по воздуху… Ах, да разве сейчас не есть ли этот самый «самый крайний случай»?!..

Опять болит страшно. Наверное, я умираю. Да, я умираю…

Вот, папа вернулся из какого-то вояжа и бегом спешит ко мне. Подходит, осторожно садится на постель.

— Здравствуй, лучик! Здравствуй, бесценный мой!

— Папа… — шепчу я.

Даже поздороваться не могу, только стонать. А может, это опять бред. С величайшей осторожностью папа приподнимает край моего одеяла, чтобы осмотреть мою ушибленную ногу и живот. Всюду сплошь опухоль и жуткая чернота. Замечаю лишь, что папины глаза расширяются от ужаса…

И тут же в одно мгновенье вспоминаю его рассказ, как много лет назад наш прадед, великий царь-Освободитель, умирал ужасной смертью, изорванный на части бомбой злодея. А дедушка был громадного роста и богатырского сложения, сказочной силы и здоровья. Казалось, он будет жить долго-предолго, но вдруг заболел, слег и умер в три дня… И вот милому папочке, который, даст Бог, станет исключением из этого мрачного правила предков, теперь, словно несчастному страдальцу Иову из Библии, приходится сидеть у постели умирающего сына, горевать, не понимая, за какие грехи ему выпала такая душераздирающая скорбь, — ему и его сыночку… Мне, то есть. И мамочке.

Ох, как болит, болит!.. Бедный папочка, бедная мамочка!

Он не выдерживает, выскакивает из комнаты, запинаясь о ковер, точно слепой, — в темный, жуткий коридор, исчезает из виду, дверь закрывается. Мне кажется, я слышу, чувствую, как он мечется по дому в отчаянии, натыкаясь на стены и мебель, уже не сдерживая рыданий.

Мамочка лежит рядом со мной на постели, на высокой подушке; гладит меня по голове и молится, молится… Молится горячо, убежденно, хотя не раз говорила, что молитвы такой грешницы, как она, никак не могут быть услышаны Господом.

Если у меня есть силы, я повторяю за ней. Никак не помогает. Нисколько. Наверное, я тоже ужасный грешник, говорит она мне. От беспрестанного плача мое лицо совершенно одервенело, но я плачу еще сильней.

Горячие молитвы Отмы тоже не приносят никакого облегчения. Молятся все друзья, родные. Ничего. Мне только хуже и хуже… Не может быть! Неужели нет человека, чьи молитвы долетят до неба?..

— Кажется, это кризис, — говорит мамочка. — Ах, Господи, Господи, — восклицает она в отчаянии, — да что же он никак не едет! Может, он вообще не приедет?..

Я не понимаю, что такое кризис. И кто такой «он». Но, по-моему, это никакой не кризис. Просто я умираю. Пусть. И я молюсь, чтобы мне поскорее умереть, — только бы перестало так болеть!..

— Идет! Идет! — слышу я. — Он уже здесь!..

— Новый! Новый! — кричу я, прищуриваясь, стараясь подходящего ко мне незнакомца.

Он словно в тумане. Но его глаза сияют пронзительным голубым сиянием. Это монах, по виду, и у него огромная черная борода. Не могу понять, какой он. Как странно! То кажется, что он маленький, щуплый, а то вдруг вырос в великана. И шагает то мелко, то размашисто, поспешая неторопливо. Идет, идет — из глубины темного коридора, словно паря над бездной, шагает буквально по светящемуся лучу, с зажженной свечой в руке.

— Красавчик ты мой, маленький, — с радостной улыбкой говорит он. И я сам улыбаюсь и радуюсь, даже не зная чему.

Становится на колени у моей постели. Его лицо прямо перед моими глазами. Не лицо, а какой-то лес густой, целая местность. Что он говорит — ничего не понимаю. Но голос такой приятный, хриплый, влажный. Ах, да, понимаю, он рассказывает мне сказочку!

— В тридевятом царстве, в тридевятом государстве это. Тише едешь, дальше будешь. За морями, за горами. Поспешай не торопясь. И не сейчас, маленький мой. Смертушка, то есть. И совсем не так, как ты думал. Но время придет, и оно будет. Три мира и три жизни. Всё будет. Слышишь ли меня?

— Да-а…

— Вот что. Ты лучше погляди-ка на Христа! Погляди, как ему, милому, драгоценному, проткнули-то ладошки. Как пробили-то ножки. Вишь, как ему больно? Куда как тебе! А?

— Да-а…

— Вот те и да-а. А зато он теперь сам — Сила и Слава. Только верь, а Господь уж обо всем позаботится! Будешь ты и счастлив и молодец. И мы с тобой сядем рядышком… А вот что, маленький. Дай-ка возьму тебя на руки и покачаю — перенесу тебя через ту черную, страшную пропасть-бездну бездонную, отнесу туда, куда пожелаешь, — в сияющую веселую страну! В новый прекраснейший мир. Третий. Три жизни и три мира, помнишь? Ты хочешь, да?

— Три жизни и три мира? Правда? Правда, добрый старичок? — в изумлении кричу я. — Правда, отнесешь меня туда? Я хочу! Я помню! Неси!

И вместо ответа, завернув меня в шелковое одеяло, он легко подхватывает меня и, шурша одеждой, стремглав несет по темному коридору… Что-то мелькает, мелькает, словно где-то чиркает одна, другая китайские шутихи. И вдруг — распахивается дверь, и мы врываемся прямо в ярко освещенную гостиную, где веселятся и смеются люди — моя милая Отма, родители, взрослые, ближайшие родственники.

Все мгновенно оборачиваются на нас и кричат «ура».

— Познакомьтесь с моим добрым старичком! — громко говорю я. — Теперь он наш добрый, добрый новый друг!

Все в восторге хлопают в ладоши.

— Послушайте! — восклицает удивленно папа, трогая ладонью мой лоб. — У Лучика вовсе нет температуры!

— Еще бы! — кивает мама.

Я пробыл в светлой, веселой гостиной минуту-другую, а кажется, что, как тот Магомет, который совершил удивительное, длинное-предлинное путешествие и так же, в мгновение ока чудесно вернулся назад… Вот уже опять уложен в постель, но уже счастливый, спокойный. А рядышком мой старичок — рассказывает другую сказку про три жизни.

— Вот, — говорит он, — сейчас снова в путь-дороженьку…

Я делаю вид, что ничуть не хочу спать. Но на самом деле всё кружится у меня перед глазами. Теперь я могу сам лететь, куда мне хочется. Я лечу в чудесную страну. Три жизни и три мира. Мне так хорошо, не болит! Наконец-то!

С первого взгляда мой новый друг старичок кое-кому кажется подозрительной личностью. Ну, двоюродный дед всегдашний скептик, это понятно. Но вот милая Отма! Ну да, ну да, они тоже подчас бывают изрядными насмешницами и скептиками по отношению к незнакомцам.

— Послушай, чудотворец, а ты случайно не пробовал ли гулять по водам?..

Впрочем, я-то знаю, что это от игривости и смешливости — подшучивать над смиренным старцем, обзывать его «чудотворцем». А ему-то хоть бы что! Его задирают, а он ничуть не сердится, всегда учтив и даже весел. С него всё как с гуся вода. Мужичок-с-ноготок. Если что, обожает сыпать загадочными аллегориями.

— Об чем ни помолюсь, об чем ни попрошу, Ваши Высочества, — отвечает Отме и другим, — так, не сомневайся, всё оно непременно сбывается! И ты молись! И ты! Только упаси, если искушать Господа Бога. И вот еще что тебе расскажу. Однажды шел я по тракту, так двое шутников решили посмеяться над старцем. Давай, говорит один другому, сделаем над ним такую шутку, ты ляжешь на дороге, как бы мертвый, а я слёзно попрошу монаха, когда тот будет проходить мимо, Христа ради, помолись Иисусовой молитвой, чтобы его воскресить. Ты и оживешь. То-то будет потеха!.. Так они и сделали. Только я, завидев лежащего, словно догадавшись, вдруг развернулся и пошел в другую сторону. Подбежал тогда шутник к товарищу своему, посмотрел, а тот-то, и правда, помер. Тарантул укусил или еще что. В ужасе побежал шутник за мной и стал рассказывать, как было дело, и со слезами, уж настоящими, а не потешными, просить прощения: помолись, дескать, старичок, Христа ради!.. Ну, что. Удивился я очень и говорю: да что ты, парень, я-то сам грешник великий, ничем перед Богом не заслужил такой милости, чтоб мертвых воскрешать. А тот плачет-умоляет Христа ради, не отстает. Делать нечего согласился я. Встал на колени возле трупа и помолился, как умел. Помолился — и он ожил!..

— Чепуха несусветная! — фыркает двоюродный дед. — Басни всё!

— А может, и нет, — волнуется Отма. — Просто чудо. И даже очень похоже на правду.

— Правда, всё правда, миленькие мои, — с улыбкой уверяет их мой старичок.

— Ну, и какая ж мораль этой твоей басни, уважаемый? — интересуется у него двоюродный дед.

— Не могу знать, твое сиятельство. Хотя… Если б не такие шутники, люди, поди, о Боге и не вспоминали!

— Басни, всё басни, — хмыкает двоюродный дед.

— Как угодно твоему сиятельству, — отвечает мой старичок.

— Ты это что же, всегда так, — нахмурив брови, грозно спрашивает тогда двоюродный дед, — тебе слово, а ты два? И чтоб последнее за тобой осталось? Каков шельма, а!

— Не могу знать, твое сиятельство. А впрочем, конечно, как угодно твоему сиятельству.

Ох!.. Отма, папа, мама и я так и покатились со смеху, схватившись за бока.

Между прочим все говорят, что у него пронзительный гипнотический взгляд… Уж не знаю, что значит «гипнотический», но он очень добрый и теперь хороший мой друг.

Я уже люблю его. Что бы ему такое подарить на память? Мама говорит, что нехорошо дарить людям то, что самому не нужно. Наоборот, если хочешь дарить, подари то, что самое дорогое. Вот я теперь размышляю: может, подарить ему одно из яиц Фаберже (из тех, что каждому из нас дарят на Пасху; у меня их вообще целая коллекция)? А может, отдать мою коллекцию колокольчиков?.. Даже не знаю, что для меня дороже. И то и другое я одинаково, ужасно люблю. Одно из пасхальных яиц особенно чудесное, с сюрпризом. Внутри часовой механизм, нажмешь кнопочку — и выскакивает золотой петушок, кукарекает и щелкает клювом… После многих раздумий решаю подарить колокольчики. Они пригодятся ему, когда будет молиться Богу… В общем, дарю нашему другу колокольцы. Он качает головой, говорит, что смешное какуреканье пришлось бы ему по вкусу куда больше. Как быть? Делать нечего, в придачу к колокольцами дарю ему еще и чудесное яйцо. Папа и мама чрезвычайно довольны таким моим решением. К тому же оно совершенно самостоятельное. И говорят, что мудрее и лучше не придумать.

Вот только жаль, что пока мне еще не позволяют ходить. Нужно немного подождать. Ничего не болит, а скука такая страшная, такая нестерпимая — как боль, — даже слезы текут.

Одна радость и отдушина — когда вечером собирается вся семья и начинаются рассказы из фамильных преданий. Я же ныряю в свежую постель, поудобнее сворачиваюсь калачиком и слушаю, слушаю… Сколько в этих рассказах чудесного, таинственного!

Чаще всего папу просят рассказать, как в детстве он наблюдал шаровую молнию. И он всегда охотно соглашается. Это моя любимая история.

По его словам, он, маленький мальчик, и дед-император были на ночной службе в небольшой старой церкви. Вдруг разразилась жуткая гроза. Гром и молнии сотрясали стены, словно хотели разнести церковку на куски. А заодно и весь мир. Вдруг хлопнула дверь, и порыв ветра разом погасил все свечи до единой. Воцарился полнейший мрак. В следующее мгновение раздался адский грохот, через окно влетел ослепительный шар и медленно поплыл прямо к голове деда. Испуганный мальчик взглянул на деда и с удивлением увидел, что на лице императора не дрогнул ни один мускул, он был абсолютно спокоен. Шаровая молния описала вокруг них круг. С тем же невозмутимым спокойствием император перекрестился. В этот миг мальчик понял, что ему нужно всецело положиться на Божью Волю, так же, как и дед. Оба ждали и смотрели. Шар прокатился по всей церкви, потом вылетел в открытую дверь и исчез. Улыбнувшись, дед кивнул внуку, который теперь тоже был совершенно спокоен. С тех пор мальчик уже никогда не боялся грозы.

— Что же, — закончив рассказ, рассудительно говорит папа, — родители должны научить детей, что нужно быть готовым к любым испытаниям, посланным Богом… Как же иначе!

А как я люблю, когда о своем детстве начинает рассказывать мамочка! Хотя в ее рассказах мало таинственного и загадочного. Впрочем, по-своему, и они кажутся сказочными.

Когда она была маленькой, все называли ее Солнышко. Такая она всегда была веселая и сияющая. Она и сейчас такая. Но иногда, конечно, бывала упрямой и вспыльчивой. Прямо как я. Само собой, ее бабка, всесильная английская королева, у которой она иногда гостила, обожала девочку.

В родовом замке повсюду царил дух старой доброй Англии. На стенах английские пейзажи и портреты всей королевской родни. Все учителя англичане, из принципа говорившие только по-английски. Все освящено английским патриотизмом. Для ума оксфордская философия, а для желудка — кухня туманного Альбиона: яблочно-рисовые пудинги, сливовые пудинги, сахарные булочки и, конечно, рождественский гусь.

Когда маме было шесть лет, дифтерит убил ее мать и сестру. Бедная малютка оказалась заточенной в мрачном, погруженном в траур королевском дворце, своды которого оглашались скорбными рыданиями няньки. У нее отняли все до единой любимые игрушки, и сожгли — из опасения, что через них можно подцепить смертельную заразу. На следующий день принесли множество новых, красивых игрушек и кукол, но без старых милых куколок девочка чувствовала себя глубоко несчастной…

Как же я люблю милую мамочку! Она царица и королева. И в целом мире нет ее красивее. Высокая, стройная. Румяные щечки. И руки такие ласковые. Волосы, как сверкающее красное золото. Солнышко. Больше всего мне нравится ее белое платье, расшитое серебром. И ее загадочная вуаль. Через нее видны ее сияющие серо-голубые глаза. Стоит ей повернуться, бриллиантовые серьги рассыпают бесчисленные лучи, а на шее горит жемчужное ожерелье. Ее улыбка. Ее смех. Самая лучшая. Какой я счастливый! Как люблю мамочку!

Однажды подслушал, что и старичок тоже говорил маме, что она — лучшая из лучших, даже несравненная. Правда, правда!.. Только вот стал говорить что-то очень странное: что большинство людей будут считать маму как бы не в своем уме, или лицемерной, спесивой; что у нее в сердце такая святая гордыня, которая непременно сулит ей путь мученицы… Как непонятно, как зловеще это звучит!

Вот потеха! Он прямо так и зовет ее — Мамой! А папу — Папой! А им хоть бы что! Даже ничуть не сердятся.

Обожаю рассматривать наши старые семейные альбомы. Этого мне никогда не запрещают. Только с условием, что буду обращаться с ними очень бережно. Даже позволяют раскрашивать некоторые фотографии. Папа подробно объясняет, как именно это нужно делать. Сам он делает это искусно: чуть тронет синевой небо, зеленым травку, листву, розовым лица, щеки, губы, серым или голубым глаза — всё тут же оживает…

А еще рядом с папиным рабочим кабинетом есть одна потайная, необыкновенная комната. Там всё черно-красное, из-за специальной электрической лампы с красным фильтром. Мне пока не позволяется там бывать. Но я знаю. Там он делает фотографические снимки. На полках множество разных химикалиев. И запах — такой удивительный, таинственный. Словно в мастерской волшебника. Папа обещает, что в свое время покажет и расскажет мне обо всем. Скорей бы!..

Однако у нас здесь есть еще и другой секрет и тайна. Преогромный. Никто не знает целиком, что там. Даже всезнайке Отме известна лишь крошечная часть. Во дворце есть одна такая маленькая потайная комнатка. А в ней — потайная шкатулка, строго-настрого запечатанная красной сургучной печатью. Ее называют ларцом монаха Абеля. Потому что там хранится какое-то удивительное и страшное пророчество, которое можно прочесть не раньше, чем через сто лет. Вот удивительно!

Надо же, сегодня как раз этот столетний день, эти сто лет прошли! Отма шепнула мне, что с утра пораньше папа направился в таинственную комнатку и прочел пророчества монаха. И что же? — папа их все сжег немедленно после прочтения. Какая досада! Таким молчаливым, безмерно грустным я его никогда не видел. И пары слов ни с кем не сказал. Даже с мамой и старичком. Не объяснил, почему решил молчать о том, что узнал. Судя по всему, раз и навсегда.

Однако Отма уверяет, что если однажды папа и решит рассказать кому-нибудь о пророчестве, то только мне. Разумеется, когда я вырасту. Даже обязательно расскажет.

Как же я люблю моего папу! Бесконечно. Безмерно. И мне ужасно хочется, когда вырасту, быть во всём на него похожим. И перво-наперво, конечно, как он, во всём полагаться на Божью волю!

Наша церковь похожа на мрачный грот или пещеру. Сегодня здесь воскресная служба перед нашей фамильной иконой Знамения Божьей Матери. В церкви одни мы, только наша семья. И, конечно, наш старичок. Все благодарят Господа за мое выздоровление. Я могу ходить. Могу бегать и прыгать. Разумеется, очень осторожно. Я счастлив, что мне разрешили стоять на службе вместе со всеми. Мы все на седьмом небе от счастья. Это и понятно. К тому же после завтрака мне приготовили необыкновенный сюрприз.

— Встречай гостей, лучик!

Я хохочу от радости. Ко мне прислали целую дюжину юных кадетов и юнг, все мальчики моего возраста. Они отличные друзья, не то, что грубые кузены. Их специально учили разным играм, чтобы играть со мной. Я уж и не помню, когда я играл с мальчиками! Что может быть лучше! И мы можем играть, сколько душа пожелает.

Вот, как только пригревает первое яркое весеннее солнышко и белые-белые сугробы вдруг испещряются серыми кружевными бороздками и текут ручейки, мы сразу собираемся и едем к теплому морю в Ливадию.

Ехать на поезде чудесно!.. Из окна вагона смотрю в мощный бинокль. Обожаю разглядывать, всматриваться в проплывающие мимо дали. Ах, какие пейзажи! Кажется, будто я вылетаю из окошка и несусь, куда мне пожелается, могу заглянуть в любую рощу или дворик. Мартовское солнышко начинает слепить глаза. За окном всё еще тянутся снежные поля, большие и маленькие заснеженные стога, пролетают церкви, часовни, березовые рощи, смешанные леса, речки, ручьи, поселки, деревни, дороги, коровы, лошади, коровы, люди. Вот она — наша родная Россия, без конца и края.

— Видишь, лучик, — говорит мне мама, — это наша Родина, здесь наш чудесный русский народ, живет, Богу молится…

Когда ее венчали с папой перед алтарем, она шепнула ему, что отныне его страна будет и ее единственной родиной, его народ ее народом, его Господь ее Богом.

На полном ходу мы несемся прямо в весеннюю благодать. Всё теплее, всё ярче. Повсюду уже звенят-искрятся вешние воды, всё горит, ослепляет. Огромные грязные лужи вспыхивают, словно чистое золото, ярче солнца.

По обеим сторонам дороги поля освобождаются от снега, чернеют. А если приглядеться, видно травку, похожую на зеленую щетинку. Как красиво!

— Это не травка, лучик. Это озимые хлеба…

На редких остановках мне позволяется выходить из вагона и гулять около. Какая досада, что до самого интересного почему-то никогда не хватает времени добраться, поезд отходит! Что ж, когда однажды стану самодержцем, непременно буду гулять, где и сколько захочу, и всё увижу.

Папа говорит, что даже с охотою отречется от трона в мою пользу, а сам пойдет в монахи. Главное, чтобы я стал взрослым и научился всему, что нужно для управления державой.

Однажды ранним утром густой прибрежный туман начинает таять под лучами утреннего солнца и вдали возникает беломраморный замок. И все разом мы кричим «ура, ура!», словно заправские колумбы, узревшие долгожданный новый берег.

Сколько было разговоров, что из-за моей недавней болезни все страшно устали, валятся с ног, нуждаются в отдыхе у моря. А я вот нисколько не чувствую усталости. Но морю ужасно рад, не меньше остальных.

Ах, мамочка и правда страшно устала. Некоторые злоязыкие родственники шушукаются, что за последнюю зиму она подурнела и состарилась сразу на десять лет. Что ж, большую часть времени ей действительно приходится отлеживаться в постели, такая слабость, но она ничуть не состарилась! Она моложе и прекраснее их всех вместе взятых! И еще похорошеет, когда немного отдохнет у моря, — в мгновение ока! К тому же она обожает здесь бывать…

Вот, в полдень, в нашем чудесном парке среди цветущих фруктовых деревьев, персиков и черешен, мы устроили праздничный пикник и бал — в честь несказанной весенней красоты Божьего мира. На папе нарядных белый китель, а мама в легком платье из тонких золотых кружев. Оба такие счастливые и красивые, такие веселые!

После закусок начинаются танцы, игра в крикет, веселье. Музыка из граммофона гремит беспрерывно. Отма и я носимся вокруг как сумасшедшие, ходим на голове, играем в горелки.

В какой-то момент, посреди всеобщей радостной суматохи и веселья, взглянув на родителей, вижу, как папа целует маму, нежно, долго. Прямо два голубочка! Ах, как я их люблю! Мои самые любимые…

Вот, опять, какое странное, странное чувство! Сразу припоминаются рассказы о том времени, когда папа и мама были совсем молодыми. Я слышал об этом по большей части от Отмы. Барышни обожают снова и снова перебирать все подробности. И у меня в памяти — словно нарисовалась огромная, красивая картина-панорама. Я вижу всё в таких подробностях, как будто тоже присутствовал там, — даже до своего рождения. Вроде как подглядывал откуда-то. Непонятно откуда.

Первый раз папа увидел маму, когда был юношей, а она девочкой. И сразу, с первого взгляда влюбился. Вот удивительно!.. Но прежде женитьбы отправился в длинное-предлинное путешествие. Как юный Улисс или сказочный принц. Через всю громадную Россию и вокруг всего мира. На целых десять лет. Через множество опасностей и искушений. Встретил своих Сциллу и Харибду. У него и теперь на голове шрам от сабли после нападения свирепого самурая. И он ни на минуту не забывал о маме. А сколько мужества ему потребовалось, чтобы пойти наперекор моим строгим дедушке и бабушке, которые хотели женить его на другой принцессе! Он любил только свою ненаглядную Солнышко и вскоре попросил ее руки. Она призналась, что тоже любит его… Когда-то ей приснился сон, что она влюбилась. А проснувшись, поняла, что действительно влюблена; упала на колени и стала благодарить Бога за такое свое счастье и радость… Со слезами на глазах молодые папа и мама поклялись любить друг друга вечно. Ну, а потом, конечно, была помолвка, и, обручившись, жених и невеста провели удивительное, чудесное лето в сельской местности на Темзе. Много гуляли, много говорили, или просто молчали. Катались вдвоем на вёсельной лодочке. Садились под деревом, читали какую-нибудь книгу. Потом устраивали пикничок. Идиллия, полная! Расставаясь перед сном, мама непременно желала папе спокойной ночи: чтобы его убаюкивала теплая морская волна и чтобы ангел-хранитель всегда был рядом, нежно-пренежно целовала. Говорила, что всегда будет ему верна, что он закрыл ее сердце для других мужчин на замок, а ключ потерян, так что и не найти…

Уже через несколько дней так тепло, что можно босиком гулять по берегу, по щиколотку в морской волне, валяться, загорать на горячем песочке.

Милая храбрая Отма, во всем подражая папе, смело купается даже в самой холодной воде, ничуть не боясь. Между прочим, в детстве им ежедневно полагалось окунаться в ледяную воду для закаливания. И никакие уважительные причины для пропуска не принимались. Только когда они сделались барышнями, ледяные утренние ванны были заменены теплыми, ароматными, на ночь. Впрочем, теперь они сами обожают купаться и плавать. Настоящие амазонки!

Словом, как всегда купальный сезон открыт много раньше обычного… Вот только одному мне запрещено купаться. Бедный я, несчастный! Прям хоть по земле катайся от злости.

А море роскошное, огромно-таинственное. По одному из семейных преданий младшая Отма однажды чуть не утонула, захлестнутая волной; по счастью папа оказался рядом, бросился и спас ее. Такое чудо! Это было уже много лет назад.

Особенно мне нравятся прогулки на авто по приморским окрестностям, на целый день, — на соседнюю ферму, откуда мы берем продукты, в гости к друзьям, также живущим по соседству, и, конечно, в горы.

Забравшись повыше, мы делаем привал и разбиваем лагерь. Уже довольно жарко. Пока распаковывают еду для пикника, я бегу к странному, белоснежному пятну, которое завидел еще издали, ослепительно сияющему на солнце. Так что даже больно на него смотреть. Так и есть! Среди уже по-летнему зеленеющих деревьев и травы, бесчисленных цветов — под горой лежит громадный сугроб, снег чистый-чистый, удивительным образом уцелевший с зимы.

Вот это да! От одного его вида у меня даже дух захватывает. И я вдруг понимаю, какой я счастливый: совершенно здоровый! Я и не знал, что бывает такое огромное счастье.

И тут я делаю открытие: мне приходит в голову, что под этим волшебным снежным покровом наверняка скрывается какая-то тайна. Что-то необычайно ценное и удивительное.

С разбега запрыгиваю в самую середину сугроба и начинаю валяться в снегу: загребаю ладонями, подкидываю в воздух. Снег твердый, льдистый и колючий, словно песок. Тогда, разыскав ветку, пробую копать ею вглубь, как лопатой. Ничего не получается. Нижний снег словно каменный, вроде вечной мерзлоты… Ну, ничего, непременно вернусь сюда в следующий раз!

Мне ужасно хочется отыскать в горах какие-нибудь античные развалины, я бы начал в них археологические раскопки и нашел какие-нибудь древние черепки. Ведь даже крошечные глиняные или железные осколки могут оказаться ключом к удивительной тайне, могут привести к несказанным сокровищам.

Как у настоящего коллекционера, мои карманы набиты разными ценными черепками, щепками, камешками. А вдруг пригодятся!

А еще я люблю охотиться на ос. И война между нами беспощаднейшая.

Когда у южного моря становится слишком жарко, мы пакуемся и уезжаем от летней жары на север, — теперь будем ходить под парусом по водам Балтики. Мой казацкий кафтан с папахой и кинжалом я переменяю на морскую форму, бескозырку и настоящий кортик. Нашу яхту я знаю, как свои пять пальцев. И неудивительно, ведь она — наш другой дом!

На яхте есть всё необходимое, все удобства, какие есть и в обычном доме на суше. Здесь есть даже духовой оркестр. С гостями или без, по вечерам на палубе гремят вальсы и польки. Специально для сестер на яхте всегда приглашенные кавалеры, отличные танцоры — все блестящие морские офицеры. Удивительно, до чего Отма любит танцевать! Могла бы и неделю, и две танцевать без остановки!