Бесплатный фрагмент - Три измерения

Вступление

В своей книге «Три измерения» Алексей Макаров коснулся темы, которая особенно близка всем морякам.

Это тема дома и семьи. Всех тех, кого моряк оставил далеко в родном порту.

Эта книга о тех, кто любит и ждёт встречи. О тех, для кого первый день прощания всегда является первым отсчётным днём для долгожданной встречи со своими любимыми.

От мысли о них, о родных, невозможно никуда ни уйти, ни спрятаться. Где бы ты ни был, где бы ты ни находился в любой точке Земного шара, они всегда есть и будут в его душе и в сердце.

И, даже несмотря на суровый вид этих бывалых мужчин, в душе они всегда остаются нежными мужьями, отцами и сыновьями, такими чувствительными к каждому неправильному слову, сказанному невзначай, а то и специально.

Порой, в длительных рейсах, только во сне у этих грубоватых на вид мужчин всплывают их самые лучшие чувства, о которых не каждому дано признаться в открытую.

Это чувства любви, верности и необычайной ранимости каждого моряка, который только, узнав, что ты нужен, пойдёт на всё ради своих любимых и близких людей.

Поэтому-то и книга названа «Три измерения».

Для любого моряка — это море, где он работает, берег, где его ждут, и любовь, которая никогда не покидает его, даже в самых коротких снах.

Правда, не всегда все происходит так, как об этом мечтается вдали от родного берега. А это, порой, бывает так больно, особенно когда моряк ничего не может изменить там, на берегу, где его сейчас нет и где он нескоро появится.

Только хорошие друзья и товарищи помогут ему преодолеть все трудности в работе и быту и поддержат его в трудную минуту, не дав наделать глупостей.

Жизнь, она сама всегда расставляет все точки на тропе жизни, и только время показывает, правильно ли она прожита или нет.

С глубоким уважением посвящается морякам и их семьям.

Все события в этих рассказах являются плодом авторского вымысла. Все совпадения имён, дат, названий и сюжета являются случайными. Местоимение «Я» в данном тексте обозначает не Автора, а вымышленного персонажа.

                                                                        А. Макаров

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Выглядываю в иллюминатор. Ветер разогнал туман. Причал подсох и синее небо проглядывает сквозь редкие облака. Да, сегодня ожидается тёплый день. Конечно, не такой жаркий, как в тропиках, хотя в конце июня Приморье лето уже вступило в свои права. Сегодня можно одеться по-летнему. Хорошо, что заранее всё постирал и погладил.

Ну, таможня! Что они искали четыре часа? Непонятно.

Инночка уже, наверное, извелась у проходной. Скоро, сейчас я её увижу!

Позвонил телефон:

— Пап, ну что ты там? Заходи, — слышен Алёшин голос.

— Сейчас, сынок, переоденусь, — говорю я быстро в трубку и вынимаю, приготовленные ему подарки.

— Ну, давай быстрее, а то мне к трапу надо, — торопит он меня.

Да! Алёше сегодня двадцать один год.

— Что же одеть? — проносится мысль. — Да ладно.

Светлые брюки и рубашка на койке, которые я предварительно погладил и приготовил для этого случая, подойдут. Спускаюсь к нему в каюту.

На столе у него по-походному.

Коньяк? Ого! Прошло уже четыре с половиной месяца, как мы ушли из Владивостока, а он до сих пор хранит эту бутылку.

— Что, берёг для этого случая? — заглядывая в глаза сыну, удивленно спрашиваю у него.

— Угу, — он, как всегда, немногословен и наливает стопки.

— Ну что же, сынок, с юбилеем тебя! — я взял налитую стопку и посмотрел в глаза сына. — Понял вкус матросского хлеба? — тот только кивнул в ответ. — Ну, а если понял, то ешь его с честью, не стесняясь мозолистых рук, — желаю ему от души.

— Спасибо, пап — нарочито грубо вырвалось у него, а у самого в глазах блеснула слезинка. Значит, до глубины души достал я его своим словом.

А самому так хорошо оттого, что рядом 21 — летний, стройный, загорелый, голубоглазый блондин, в испачканном краской комбинезоне, выше меня на полголовы внимательно слушает и впитывает отцовские слова, как бы стараясь пронести их через всю жизнь.

Выпили, закусили кружочками лимона и помолчали.

— Ну, ладно, — прервал я молчание. — Иди, а то сменщик заждался уж тебя. Смотри наших, — говорю ему уже вслед.

А Алёша, как будто ожидая моих слов, тут же вылетел из каюты, прокричав:

— Да их же через проходную не пускают! Сейчас только третий побежал туда с новыми ролями, — это я уже услышал с трапа, куда он прогромыхал сапожищами.

Поднимаюсь в каюту. Сердце трепещет, как у мальчишки. Сейчас, сейчас придёт моя самая любимая женщина в мире. Сейчас, сейчас я её увижу. Звонок.

— Пап, вон тетя Инна идет, а маму с Катькой не пускают что-то неправильно записано в роли, — басит в трубку Алёша.

— Так ты сгоняй, исправь, что надо, объясни, — советую я ему, а сам хватаю фотоаппарат и бегу вниз, к трапу.

Только слетел вниз, на ходу взводя затвор, а они вот уже…

Только успеваю нажать кнопку фотоаппарата, а ко мне уже летит моя любимая, неузнаваемо прекрасная женщина, раскрыв свои объятия. Успеваю заметить её прическу (долго же она готовила её для меня), радостно раскрытые глаза, сияющую улыбку, шикарную красную блузу и всё… Я держу её у своего сердца, а с другой стороны с радостным визгом карабкается на шею Данила.

— Ну, вот и все. Вот и вместе, — только и успеваю сказать, вздохнув после первого поцелуя.

— Пап, а мы в шесть утра выехали, мама так гнала. Нас никто не обогнал, а тут дядьки на проходной не пускали четыре часа. Так мы на базар съездили, — тарахтит Данила. — Пошли быстрее к тебе. Ух, ты, какой пароход! Пап, а что тут пар из трубы идет? А сейчас куда? — он уже впереди и рвется только вперед.

— Пап, а это твоя каюта? Нам значит сюда. Вот это да! Даже палас! А что это за цветок? Ух, ты! У тебя даже ванная есть, — это слышно уже в отдалении, в глубине каюты.

— Ох, и извел он меня сегодня, прибила бы паразита, — со счастливой улыбкой на лице произносит Инночка и, прижавшись ко мне, стоит, глядя снизу-вверх в мои глаза.

— Всё! Не отпущу. Ну, сколько можно ждать? Обними меня крепче, хочу быть рядом, — произносит она таким близким и родным голосом.

А я своей «ручкой», которую два дня отмывал от въевшейся мазуты и отпаривал жесткие мозоли, ворошу её изумительную прическу, целую мои сладкие губы, глаза, лоб.

Сколько было встреч, сколько я мечтал об этой, но всегда всё заново. Сердце трепещет, голос отнимается, а руки всегда берут эту маленькую аккуратную головку и прижимают её к губам, словно впитывая заново эликсир жизни. Не бывает счастливее таких минут. Пропадает небо, стены, звуки, остаются только мои глаза и её губы, руки и слова, которые сами льются из тебя, накопленные за долгие месяцы разлуки. Всё это выливается сейчас. Но долго так продолжаться не может.

Выныривает Данила и начинается проверка всех ящиков в столах и шкафах.

— А что это, интересно, у тебя там такое? — слышится из разных углов каюты, и его ручки моментально влезают то в стол, то в шкаф и иной раз только пятки видны оттуда.

Вспоминается рассказ об одном матёром капитане, который, видя приближение двух внуков-близнецов к судну, кричал жене: «Мать, прячь всё, фашисты идут».

Но тут — ураган. Ураган слов, эмоций, действий, движений, вопросов.

Стоя посередине каюты и, держа в руках свою самую дорогую, любимую женщину, я наконец-то начинаю понимать, что ураган сейчас разгуляется не на шутку. Надо переключить его в нужное мне русло. Ещё раз целую Инночку. Получилось торопливо. Всё! В глазах сразу блеснул огонёк непонимания, но, увидев, что я смотрю на Данилу, она, ещё томным голосом, произнесла:

— Он сейчас у тебя тут устроит…

— Данила, а ты Алёшу с днём рождения поздравил? — говорю ему, нарочито озабоченным голосом.

Сейчас же из-под дивана высунулась белобрысая голова, зеленые брызги сверкнули, в них промелькнули молнии и, мне даже послышалось, шум роликов и шариков в его голове.

— Нет… — в этих брызгах светилось удивление.

— Так ты иди к трапу и поздравь его, — мягко советую ему.

— Ага, сейчас, — и только вихрь уносимого воздуха ещё шевелил листья лимонного дерева, растущего в кадке у входа в каюту.

— Ну, это ненадолго, — говорит Инночка. — Ну, рассказывай, как добрались? Последний раз по телефону была такая плохая слышимость, что ничего не поняла. «Трансфлот» говорит одно, а ты другое. Куда ехать, где встречать — ничего не пойму. Хорошо ещё Юрик Лене перезвонил, тогда стало яснее, и мы сегодня утром рванули с Леной, пока дороги свободные. Воскресенье, утро — все на дачах.

А я стою и улыбаюсь. Я счастлив. Со мной всё моё счастье. Недаром сегодня так ярко светит солнце, недаром небо синее и море спокойное.

— Из Пусана до Восточного шли спокойно, но ты же знаешь, что на подходах связь плохая. Слава богу, что ты хоть что-то разобрала, не ошиблась, — пытаюсь начать.

— А Наталья тоже за Алёшей на машине приехала. Их там с Катей не пускают, — перебивает Инна.

Неожиданно резко звонит телефон:

— Пап, а вон тетя Наташа с Катькой идут. Их уже пустили, — это уже докладывает по телефону информатор Данила.

— Понял. А что вы там с Алёшей делаете?

— Вахту стоим, — отвечает он безапелляционным голосом.

— Ну, ладно. Устанешь. Заходи. Подарки посмотришь.

— Щас, — выпаливает он и бросает трубку.

Это я зря сказал про подарки, вахта прекратится моментально, разговора с Инночкой не получится. Да и собираться надо, стоянка у причала часов шесть, а капитан меня отпустил, чтобы я в понедельник с утра попробовал решить многие проблемы в многочисленных службах пароходства.

Так… Надо бы моего сыночка чем-то занять. Но вот и он — мой младший сын. На его белом лице, с правильными чертами, сияют румянцем щеки, ноздри небольшого аккуратного носика нервно раздуваются, алые губы приоткрыты, льняные волосы художественно растрепаны, в зелёных глазах мечутся искры — он вот он, он готов делать всё, что ему прикажут и ещё чего-нибудь, что может потребоваться.

— Данила, пойдем, пригоним машину к борту, пока мама будет собираться, — предлагаю я сыну.

— Давай, — говорит тот нехотя, перебирая машинки, которые мы ему с Юриком выбирали два часа в Сингапуре.

— Пока, мамусь, мы сейчас, — нежно целую в щёку Инночку.

Данила вцепляется в руку, и мы с ним идём по терминалу к проходной. Рука его плотная, широкая в кости (как у меня), пальцы короткие, сильные.

Когда мне было 22 года и ещё не родился Алёша, я мечтал, что буду вот именно так идти с сыном за руку. И мечта моя исполнилась дважды. Так угодно судьбе и теперь вот он, мой сын, идёт рядом, рассказывает о драке с Сашкой Громовым, о подлости Балюры, о красоте Машки Дубовой. А я, ошеломлённый таким напором энергии, слушаю его, изредка вставляя замечания.

Вот и проходная. Молодой человек у ворот в форме выглядит непреклонно, но десять долларов делают своё дело, а я вскоре завожу, разогретую на солнце «Субару». Включаю кондиционер. Охранник вежливо открывает ворота, и я осторожно въезжаю в порт. Чувствую, что за 4,5 месяца отвык от руля, а тут ещё чистосердечный советник не позволяет мне развить скорость.

Едва нажимаю на тормоз у трапа, как хлопает пассажирская дверь, а я только краем глаза успеваю заметить, взлетающего по трапу Данилу. Поднявшись на борт, вижу, что братья уже мирно беседуют.

— Лёш, ну что мать? — спрашиваю, останавливаясь рядом.

— Да, нормально. Поздравила, — как бы нехотя отвечает он, а в голосе чувствуется откровенная радость мальчишки.

Понятно. Он старается выглядеть взрослым, ведь рядом же с ним младший брат, а тот, с Алёши глаз не сводит, ловит каждое его слово.

— Передавай ей привет, скажи, что у меня всё хорошо, да и про себя поподробнее расскажи, — говорю ему, входя в надстройку.

— Вот сменюсь с вахты, пойдем на бережок, посидим, после этого и расскажу, — отвечает Алёша.

— А то, что я тебе оставил, ты забрал из холодильника? — я вновь посмотрел на сына.

— Да, — как бы нехотя, тянет он.

Вообще-то это спиртное и закуска.

— Поможете загрузить машину, мужики? — обращаюсь к обоим сыновьям, кивая на машину.

— Нет слов, пап, — хором выпаливают они.

Пока мы с Данилой ходили, Инночка уже переупаковала все вещи, которые я, на мой взгляд, так старательно уложил. Оказалось, что всё не так, а сейчас, и в самом деле, всё намного компактнее. Взмокшая от работы, Инночка улыбается глазами в мою сторону, а губы только и успевают говорить:

— Данила, не трогай. Данила, не тяни. Данила не поднимай. Тяжело же ведь. Зачем ты, паразит, оторвал ручку у этой сумки?

Я присаживаюсь рядом, обнимаю за плечи свою любимую и целую её в шею. А она, оторвав руки от узла веревки, ласково обняла мою заросшую голову:

— Ох. Подстричь бы тебя надо, — воркует она между поцелуями.

— Да, за пять месяцев отрастил, — басю в ответ, не в силах оторваться от столь забытых и столько раз вспоминаемых во сне губах.

— Переоденься, взмокнешь, таская эти ящики, — заботливо советует Инночка.

Я раздеваюсь. Все смотрят на меня, но каждый по-своему:

— Ну, ты и загорел, — восхищается Данила.

— Нет, не особо и поправился, — оценивает жена.

— А мы с папой на Синтозе отжимались, так папа отжался не меньше моего. Даже спасатели ему аплодировали, — со значением говорит Алёша.

— Ну что, начали? — предлагаю я сыновьям, взявшись за ящик.

— Конечно, — откликнулась братва, хватаясь за другой.

И мы, взяв по силам, кто что мог, стали то спускаться, то подниматься по трапам. Багажник и салон машины очень быстро заполнились.

— Остальное выгрузим, когда судно придёт во Владивосток, — говорю, отдуваясь, братцам.

— Пошли мыться, а потом и поедем, — обращаюсь к Алёше и Даниле.

— Нет, я не поеду, завтра во Владике увидимся, — это уже Алёша говорит мне. — Достою вахту. А потом с мамкой и Катей на бережку посидим.

— Что ж, ладно, отдыхайте, — отвечаю ему и иду мыться.

Помывшись и обсохнув под вентилятором, закрываю каюту, даю последние указания второму механику, извещаю капитана о своем убытии и спускаюсь на причал к машине.

Пока садились в машину, по трапу спустились Алёша с Катей. Следом шла Наталья. Спустившись с трапа, она, едва взглянув на меня, кивнула, остриженной под карэ головой, отвернулась и демонстративно пошла в другую сторону. Алёша, пожав плечами, двинулся за ней следом. Я стоял и смотрел вслед этой нескладной фигуре в брюках, само вязаной шерстяной кофте (хотя уже было +25 градусов) и недоумённо лупал глазами. Что ей ещё надо? Чего злится?

Инночка, как бы чувствуя мои мысли, пояснила:

— Ясно чего. Такое красивое судно, большая должность, жена, восторженные дети, полная машина барахла. Да ну её. Не обращай внимания, не расстраивайся.

Я сел в машину. Опять она горячая, как консервная банка на костре. Что-то занемела левая рука, я сделал ею несколько вращательных движений. В левой лопатке что-то отдало. Но тут же прошло.

— Перетрудил мышцу, — проскользнула мысль.

Взглянул на Инночку. Она подкрашивала губы. Я залюбовался ею, как же она всё грациозно это делает. Вновь, уложенные в прическу волосы, через которые слегка просматривается маленькое ушко с моими любимыми серьгами. Стройная шея, слегка покатые плечи. Красная блуза очень шла к её волосам, макияжу и украшениям. Оторвав взгляд от зеркала, она скосила глаза в мою сторону:

— Что? Разглядываешь? — хитринка прозвучала в её голосе.

— Люблю тебя, — только и хватило сил ответить.

В ответ на мои слова она, слегка выгнувшись, подставила щёку для поцелуя. Прикоснувшись губами к нежной коже её щеки, я ощутил легкий аромат духов, косметики и… запах моей женщины. От всего этого меня пробило, словно молнией. А Инночка, отодвинувшись и, поудобнее устроившись за рулем, переключила скорость и вопросительно-торжественно взглянула в мою сторону:

— Ну Что? Поехали? — а увидев моё молчаливое согласие, громко произнесла. — Домой!

— Домой, домой, — повторил с заднего сидения Данила, занятый в это время вытаскиванием банки «Спрайта» из ящика.

Охранник сделал разрешающую отмашку, поднял шлагбаум и, не проверяя документов, выпустил нас из порта.

Инночка сразу набрала скорость, а я сидел к ней в пол-оборота и смотрел на её нежное лицо, попутно отвечая на Данилины вопросы. Бросил взгляд на обочину — поломанный забор, брошенная ржавая бочка — не огорчили моего настроения. Что ж — Россия, не какой-то там Сингапур, где даже во время ливня брюки не пачкаются грязью.

Остановились возле въездной колонны порта Восточного. Это же надо — зеленая трава! А как она вкусно пахнет! Листочки на деревьях слегка колышутся от слабого ветерка. Туч совсем нет. Голубое без единого облачка небо. И чистый ароматный воздух!

— Сфотографируемся? — предложил я.

Отказа не последовало. Сначала я с Данилой. Потом это чудо схватило фотоаппарат и давай его вертеть и щелкать напропалую. Я отошёл подальше в траву и потянул за собой Инночку. Она легко поддалась, приникла ко мне, вдыхая мой запах и заглядывая в глаза.

— Снимай! — крикнул я сыну. Тот пару раз щелкнул затвором фотоаппарата.

— Как хорошо вместе, — выдохнула она. — Никуда не хочется двигаться.

— Поехали домой, там будет лучше, — прошептал я ей на ухо.

«Субара» плавно отъехала от обочины, пропуская попутные машины и резко начала набирать скорость.

На Американском перевале молодой сержантик проверил документы и, улыбнувшись столь прекрасному водителю, пожелал счастливого пути.

110 — 120 — 140 легко и уверенно шла Инночка. Выключили кондиционер, открыли окна, Данила на заднем сидении приутих. Я посмотрел — он спал. И у торнадо заканчиваются запалы. Появилась возможность спокойно поговорить. За разговорами о проведённых врозь четырёх с половиной месяцев, три часа пути пролетели незаметно. Только в пути ещё раз проверили документы.

И вот Владивосток. У Ростральной колонны Данила попросил прикрыть окно. Ветерок посвежел, чувствовалось приближение моря. А на Луговой у нас, как всегда, висел туман. Как в том анекдоте. А в деревне Гадюкино опять идут дожди.

Подъехали к дому. Соседи поздравили меня с возвращением из рейса. На звонок дверь сразу открыла Алёна и с визгом:

— Папочка приехал! — повисла на шее.

— А я тебе торт испекла, — тут же похвалилась она.

— Давайте кушать, — сразу же предложил, очнувшийся от сна, Данила.

— Нет. Сейчас занесём вещи, поставим машину в гараж и вот тогда и начнём наш пир, — возразил я.

Для этого я взял своего главного помощника и мы пошли с ним к машине. С разгрузкой быстро управились, поставили машину в гараж и вернулись домой.

Филя, мой милый сенбернарчик, носился, позабыв о своей комплекции, и всё норовил лизнуть меня в лицо и поставить лапы на плечи. Но когда его пристыдили за столь неподобающее поведение, то он лег в коридоре и только водил глазами, наблюдая за нашими передвижениями. А Эммочка грациозно подставляла спинку, позволяя себя погладить, выгибаясь и мурлыча. Да, наконец-то я добрался домой!

Подняв бокал замечательного вина, и отведав всяких вкусностей, что ещё с вечера приготовила Инночка, меня потянуло в сон. Что-то странное происходило со мной. Кружилась голова, и обе руки казались огромными. В левой руке что-то всё время немело и поэтому приходилось её всё время двигать.

— Что-то ты батька засоловевший, — озабоченно подметила Инночка.

Её голос слышался, как, будто, из соседней комнаты. Хотя вот она, моя хорошая, прильнула ко мне и тихо греется об меня, только что не мурлычет, хотя мурлыканье шло от Эммочки, устроившейся у меня на коленях.

— Да. Надо помыться и поспать, что-то с этими заботами и переездами я совсем раскис, — еле ворочая языком, проговорил я.

Поднялся, поцеловал нежную щёку и пошёл в ванную.

Россия — горячей воды нет.

— Уже месяц, как нет. Настрой «Атмор», — услышал я голос жены, но решил обмыться только холодной водой.

Острые струи ледяной воды пронзали тело, от чего оно казалось горячим и поневоле из глотки вырывалось рычание.

Ну вот, стало полегче. Растеревшись докрасна, я вышел из ванной.

— А давай я тебя подстригу? — предложила Инночка.

Я против этого никогда не был. За все годы супружества только она меня и стригла. Принёс табуретку, простынь и сел напротив большого зеркала в коридоре. Инночка подошла сзади, прильнув всем телом к моей спине, стала перебирать отросшие волосы.

— Совсем седой стал. Виски белые, но это тебе идет, — приговаривала она.

Изогнувшись, я обнял её и, усадив к себе на колени, долго и нежно целовал.

— Ладно, уж, а то останешься лохматым. Как завтра пойдешь в службу? — она встала и принялась щелкать над моими вихрами ножницами.

Через пятнадцать минут клиент был острижен и, включив теплую воду, смывал с себя волосы. Инночка стояла рядом, помогала смывать невидимые волосинки и в промежутках награждала меня поцелуями.

— Всё. Иди в постель, я сейчас, — выпроводила она меня из ванной.

Ничего не может быть лучше моей постели, застеленной и выглаженной любимыми руками. Каждой клеточкой кожи я чувствовал её. Её жёсткость и мягкость придавали мне силы, будили моё воображение. Мягкие тона стен спальни и мебели призывали только к покою и святости семейного ложа. Я лежал, закрыв глаза и улыбка бродила по моему лицу.

Нет ничего лучше дома, где тебя любят и ждут. Пусть будет в моём доме всегда любовь и покой. А я уж постараюсь для этого сделать всё возможное.

В ванной стих шум воды, неслышно открылась дверь и появилась прекрасная, как молочное облако, моя жёнушка. Расчесала волосы и затихла, крепко прижавшись и обвив меня всего нежными руками.

— А теперь ты дома? — услышал я её шепот.

— Да, моя милая, — и, приподнявшись, посмотрел в её огромные глаза, ощущая непреодолимую тягу к этому, любимому мною, существу.

Уже много позже, ещё раз заглянув в её глаза, я увидел в них полные озёра. Слёзы?

— Ты что, плачешь?

— Да, — скрывая непроизвольные рыдания, едва произнесла она.

— Что с тобой?

— Не обращай внимания. Мне очень хорошо.

И, прикоснувшись губами к краешкам этих дивных озер, я пил эти слёзы, а ручейки их, оставившие свои следы на нежных щеках, осушал своим горячим дыханием.

Глазки закрылись, дыхание выровнялось и моя любовь лежала у меня на плече, мирно убаюканная моей нежностью.

Ночь шла своим чередом. За окном проезжали одинокие машины, изредка освещая потолок фарами. А я боялся пошевелиться, потому что на моём плече лежало моё сокровище. Бокал драгоценного вина, который мне не хотелось расплескать.

Ужасающий вой вывел меня из дрёмы. Мяу-у-у-у-у. Инночка вздрогнула, перевернулась на свою подушку и проговорила сонным голосом:

— Не обращай внимания. Это Эмка уже второй день орёт, просится до Мармика. Спи.

— Ладно, завтра схожу к Людке и отнесу её, — пробормотал я сквозь сон. — Спи, спи.

Мармик — Мармелад, здоровенный, белый котяра с разными глазами, был нашим постоянным клиентом.

— Заодно повидаюсь с Вовкой, — уже во сне подумал я и провалился в сон…

Ох, эти будильники, никогда не дают поспать. На судне я подскакиваю сразу, от любого изменения шума. Всегда готов влететь в штаны, тапки и мчаться в машину на устранение неисправности. За двадцать с лишним лет уже по-другому не получается.

А Инночка нежится.

От мелодичного «ку-ку», скромно пропетого будильником, я сразу проснулся, выключил звук и, отодвинув его подальше, попытался встать.

Опять затекла левая рука, пальцы почти не ощущались. Я её размял, ещё раз с удовольствием отметил, что мазуты в порах ладоней нет. Мозоли хоть и остались, но были мягкими. Я осторожно погладил по плечу Инночку. Она чуть приоткрыла глазки и потянулась ко мне.

Да, но рано или поздно на работу ей всё равно надо идти. Лучше, позже. Не каждый день муж приходит из рейса. В поликлинике у них об этом знают. Морячек много.

После завтрака Инночка одевалась. Как я люблю смотреть на её движения во время этой процедуры. Иногда стараюсь помочь. Потом лёгкий макияж и всё — пора. Осторожно закрыв дверь, пусть дети ещё поспят, мы вышли во двор. Ещё один поцелуй и она пошла вверх по улице, а я через дорогу.

Ещё пару раз оглядываюсь, чтобы помахать ей рукой и иду в гараж.

Машина в порядке, завелась сразу и, как хороший конь, отдалась на милость водителю. Через десять минут я уже был у Людки.

— О, привет, — тянет она и начинает рассказывать, как Инна готовилась к встрече, как бегала по базарам, магазинам, звонила всем и вся. И вот, наконец, я уже тут.

Вышел Вовка, заспанный, лохматый. Он уже шесть месяцев в отпуске. Ему это уже порядком надоело. Но Людка, услышав это, как всегда, прервала его стенания.

— Не надо, Вова, когда позовут, тогда и пойдешь. Отдыхай, зайка, — на что Вовка что-то невнятное пробубнил.

Объяснив катастрофическую ситуацию с Эммочкой и прихватив Мармика, я прикатил домой.

Мармик, паразит, только увидев страдающую девушку, тут же по-рабочекрестьянски совершил своё подлое дело.

Я только снял туфли и сел передохнуть на диван, наблюдая за этой, как говорит Алёна, кошачночной свадьбой, как что-то закололо под левой лопаткой, опять занемела левая рука. Показалось что ли, или это было взаправду…

Но Мармик становится на задние лапы, Эммочка тоже. Она стоит ко мне спиной, а Мармик её обнял, как человек, и на её коричневой спинке лежат его две белые лапы одна выше другой. Неожиданно они прыгают вверх, метра на два, и на фоне чёрного потолка совершают какой-то невообразимый танец…

Чёрт! Кажется, заснул. Что-то в последнее время отрубаюсь, даже сидя в кресле. Рейс, наверное, был тяжёлый. Надо идти в отпуск.

Вовка вон уже полгода гуляет.

Чувствовалось, что руку я отлежал и шея чего-то занемела. Хотелось встать с дивана, но ноги как-то не так лежат. Надо же, сидя упал на левый бок и заснул! Вот старпёр!

На часах тринадцать тридцать! Мама дорогая, я же в службу опоздал!

Ни фига себе, я сплю! Из спальни слышен Инночкин голос. Чего-то она там напевает. Надо вставать. Она же работала до часу дня, сейчас только что пришла с работы и не зашла в залу, поэтому и не заметила меня.

Встал, голова дурная после сна. Чтобы скинуть остатки сна, я пошевелил ею. На полу, на ковре сидит Эммочка и вылизывает белого, пушистого, примерно месячного котёнка. Что за чёрт! А где же Мармик? Ладно, пойду к жене. Состояние, как с похмелья. Да и во рту вкус примерно соответствующий.

Встал в дверях спальни. Инночка, стоя ко мне спиной, прихорашивалась перед трюмо.

— Привет. Как работалось? — тихо, чтобы не напугать её, поинтересовался я.

— А ты… ты… как себя чувствуешь? — почему-то заикаясь, едва сорвалось с её губ.

Глаза широко открыты, причёска новая, не утренняя. Когда успела сделать? На работе что ли? Вот женщины! Всюду успеют. Блузка новая, белая, юбка как раз по фигуре. Нравится она мне в таких юбках и блузках. Хороший вкус у моей жены.

— Да вот, принёс Мармика и пока наблюдал за началом их свадьбы, заснул на диване, — как бы оправдываясь, начинаю я. — Где он, кстати? Людка дала ему рыбы. Наверное, она уже оттаяла. Покормить его надо, а то засохнет наш жених. Да может быть, ещё и в службу успею?

— Ты, правда, себя хорошо чувствуешь? — не обращая внимание на мои объяснения, Инночка осторожно задала мне вопрос.

— Вообще, что-то я разбитый какой-то. Переспал что ли? — пытаясь передать свои ощущения, предположил я.

Делаю шаг из проёма двери к Инночке, а она слегка отстраняется от меня и закрывает зеркало в трюмо.

Протягиваю к ней руку, а она чуть раньше достаёт её плеча. Ба! Что с моей рукой? Часы на ней те же, рубашка та же. Пальцы, пальцы — длиннее и тоньше! А волосы на руке — куда они исчезли?

Ничего не пойму. Удивлённо смотрю на свою руку. Со второй рукой — та же картина. Не мои это руки!! Трясу головой и удивлённо смотрю на Инночку.

— Не удивляйся, теперь ты такой, — тихо произносит она.

— Какой такой? — ничего не понимая громко восклицаю я.

— Ну, немного другой. Но вообще-то должен быть тот же самый, — неуверенно отвечает Инночка.

— Какой самый? — я всё ещё ничего не понимаю.

— Смотри! — и она распахивает зеркало в трюмо.

На меня смотрит какое-то чужое лицо. Поначалу показалось, что это картинка. Но я шевельнулся и картинка тоже. Невероятно! Там в зеркале — я. Но это же не я!!!

— Что это такое? — чуть ли не завопил я.

— Ты немного раньше проснулся, чем мы ожидали. Мы думали, что ты проснёшься через полчаса. Сейчас подъедут врачи и тебе всё объяснят.

— Что объяснят? Какие врачи? Мне в службу надо, я, и так, всё проспал! — не понимая ничего, чуть ли не кричал я.

— В службу тебе надо было три месяца назад. А сейчас уже не надо. И в море больше никогда тебе не надо, — при этих словах её глаза потеплели, она как-то по-своему (только она так умеет делать) улыбнулась.

— Как три месяца? Меня что с работы уволили? — непроизвольно удивился я.

— Нет. Сядь. Прими всё спокойно. Я уже всё пережила, — в голосе Инночки послышались твёрдые нотки. Они всегда в нём проскальзывали, когда она была полностью уверена в своих словах.

Я подчинился и сел. По привычке почесал затылок и ладонью ощутил жёсткие волосы. Инночка от этого жеста радостно улыбнулась. Мои-то вчера после стрижки были мягкие. А такие у меня бывают, когда сутки отпашешь в машине в тропиках при температуре градусов в сорок пять. Странно. Когда я успел испачкаться?

— Слушай, — начала Инночка. — Ты принёс Мармика, сел на диван и… умер. Да, да — умер. Алёна услышала кошачьи вопли, вышла из спальни и, увидев тебя такого, стала делать искусственное дыхание. А я забыла ключ от сейфа, поэтому меня привезли домой за ним на нашей реанимационке. Когда я вошла домой, Алёна уже выбивалась из сил, но ребята со «Скорой» успели тебя привезти в нашу лабораторию. Я тебе побоялась сказать, что у меня новая работа. Думала, что потом тебе всё расскажу, но у меня на это не было времени. Американцы занимаются пересадкой мозга. И тут ты. Алечка, любимый, я тебя очень люблю. Я не хотела тебя терять, и дала согласие на пересадку твоего мозга на другое тело. Я хотела, чтобы ты остался жив, такой, какой ты есть. Со всеми своими странностями и привычками, без которых я бы не смогла без тебя жить, — она выдавила из себя улыбку. — Ты и сейчас почесал затылок, как прежде. Я уже привыкла к твоему новому облику. И ты привыкнешь. Не волнуйся только. Тебе это сейчас нельзя. Пойми, только из-за того, чтобы моя половиночка оставалась на земле, я пошла на это. А то, была готова наложить руки на себя.

Она села рядом и, положив голову мне на плечо, заплакала.

О мои родные глазки! Вы опять плачете, но не так, как вчера ночью, а горько и безнадежно. Я взял в руки столь любимое мною лицо и начал его целовать, сглатывая из краешек своих любимых глаз, слезинки. Эти ручейки горя и боли сами растворялись во мне.

— Да ладно, — буркнул я в ответ на её мольбу, — привыкну.

А сам думаю, а как же матери и отцу покажусь, а братьям? А как паспорт с этой новой рожей сделать?

Вот проблем-то будет. А половиночка моя, угадывая, как всегда, мои мысли озвучила их:

— Все уже всё знают. Все уже к тебе привыкли. Осталось только тебе самому с этим сладить. А мериканьци эти чертовы, будут тебя, как подопытного кролика, до конца жизни наблюдать. Так что бедствовать не будем.

Громко звонит дверной звонок.

— Это, наверное, врачи… — выскальзывая из объятий, роняет Инночка…

***

Я подскакиваю на койке, хватаю трубку телефона после продолжительного звонка.

В трубку слышу сдавленный голос третьего механика:

— Владимирович! А топливо из шестого правого не выкатывается. Что прикажете делать дальше?

Я окончательно просыпаюсь.

До конца рейса осталось два месяца и десять дней.

1997 г.

Персидский залив

АВАРИЯ

Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» малым ходом входил в Золотой Рог.

Я, как всегда на подходах, находился в машинном отделении и обеспечивал управление главным двигателем.

Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено, все бумаги подготовлены и я был готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы и формуляры. То есть находился во всеоружии. Волновала только одна проблема.

Судно Японии полностью загрузили контрактными автомобилями и каждый член экипажа вёз ещё по одной машине.

В порту Кобе, где судно простояло неделю, всё происходило красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом мы звонили всем своим родным и близким о нашем подходе и предупредили их, что идём во Владивосток.

Вахтенный принёс весть, что судно сходу идёт к причалу, где произойдёт таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это только радовало.

Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час» и я поднялся на палубу.

Да… Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это тебе не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих», видно, издалека. Это уже вселяло успокоение. Это наши ребята и они в обиду нас не дадут. А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали руками, привлекая их внимание.

Инночка была в новой каракулевой шубе до пят, на голове не менее изящная шапка и по плечам раскинуты каштановые волосы. Лицо излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что именно, было нельзя из-за воя вентиляторов.

Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать ненавистный вентилятор. Саша начал опускать трап пониже, а я, стоя на его нижней площадке, опускался вместе с трапом. Входить на судно нельзя, ведь таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.

— Здравствуй, любимый, — расслышал я знакомый голос, столько раз, слышанный мной во сне.

— Здравствуй, моя сладкая, — у меня от этих слов перехватило голос.

— Ну что, скоро к вам можно будет подняться?

— Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, — откашлявшись, предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников?

— А ты чек на оплату пошлины выписала? — что-то вспомнилось мне.

— Всё нормально, не волнуйся, он здесь, — похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его мне, полезла в сумку.

— А где чек? — удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, не найдя его в сумке. — Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен сегодня? — спросила она с надеждой.

Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.

— Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов, — я кивнул на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».

— Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? — Инна обратилась с вопросом к стоящей рядом Лене.

— Поехали. В машине всё теплее, чем на причале, а их к тому времени уже оформят, — тут же согласилась Лена.

И эти две прекрасные дамы сели в стоявший рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.

Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках Инночкина сумочка со всеми документами и деньгами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские рубли на руках!

Пряча сумку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её под матрас на кровати. И тут, как тот наркоман.

«А где же травка?». Думаю — найдут. Лихорадочно перепрятываю её. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке — не найдут.

Но таможенники ничего и не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все приходные документы и уехали к себе. Ведь рабочий день у всех нормальных береговых людей уже приближался к концу.

Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь эти серьёзные ребята преградили.

Вот теперь-то уже никто не помешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.

В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.

— А где твоя сумочка? — ехидненько спрашиваю я у жены.

— Ах! А где сумка? — всплескивает руками Инночка.

— Ладно, уж, не волнуйся. В каюте она у меня, — смеясь, успокаиваю её.

— Ух, и напугал же ты меня. Там же все документы! — смеётся Инночка.

— И деньги, — добавляю я.

— И точно, деньги! И что? Обошлось? — смотрит она на меня с надеждой.

— Всё хорошо, — говорю я, закрывая дверь каюты.

— Рад? — она заглядывает мне в глаза.

Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так долго стоим. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.

— Не замерзла? — спрашиваю я заботливо. — Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.

— Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, — хочет она меня удержать.

Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.

— Не обижайся, через сорок минут буду, — и закрываю за собой дверь.

Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов матронам, важно восседающим в кабинетах, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.

Весь в мыле, как будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, гордо помахивая таможкой, сажусь рядом со своей любимой.

— Всё! Теперь никуда! — гордо заявляю я.

— А домой? Ведь дети же ждут, — пытается она хоть что-то сказать мне.

Но это получается у неё не столь убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.

— Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился я очень.

— Что-то я этого не заметила, — бурчит Инночка, деланно отодвигаясь от меня.

Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик.

Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками…

Эти мысли читались в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.

Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать.

Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо, и снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются. В них уже нет обиды.

О, зеркала моей души! Каждый раз, когда я в них гляжусь, я тону, не успев крикнуть «спасите». Мои зелёные зеркала, возьмите меня к себе, впитайте меня, не надо мне никакого остатка! Я утону в них, как и тысячи раз прежде, я ощущаю вкус губ, их бархатную нежность и аромат женщины. Женщины, которая меня любит, хочет, ждёт и воспитывает моих детей. О, счастье мне, что ты у меня есть! О, радость, что когда-то один из нас вошёл в нужную дверь, выбрал правильный путь и мы, соединив наши руки и сердца, никогда их уже не разорвём.

Неожиданно зазвонил телефон. Это был Саша.

— Владимирович, — вежливо поинтересовался он. — Я с парнями пошёл домой. А ты как?

— Да, всё нормально, спасибо Лене, что с Инной смоталась, — благодарю его.

— Да, не за что, — довольно отвечает он. — За машины не переживай, — продолжил Саша и пояснил: — Их будут выгружать только завтра утром под нашим присмотром, — и вновь поинтересовался: — Помощь, какая нужна сейчас?

— Нет, нет, — с благодарностью за заботу, успокаиваю его. — Сейчас и мы пойдём домой,

— Ну, тогда счастливо добраться до дома, — пожелал в ответ Саша.

Хороший мужик Саша. Интеллигентный, настойчивый, сдержанный. Мне он очень нравится. А Инне — Лена.

Стали одеваться, собирать вещи. Неожиданно в дверь постучали. Я подумал, что это снова Саша и, без задней мысли, открыл дверь.

Вот это да! Я в недоумении застыл перед раскрытой дверью. В дверях стоял «шкаф», а за ним второй, чуть поменьше. «Шкафы», как бы невзначай, потеснили меня от двери и заполнили, всем своим объемом, каюту.

Закрыв дверь и, не спросив разрешения сесть, они устроились на креслах, как у себя дома. От такой наглости я потерял дар речи. У нас так на судах не принято и я уже отвык от такого нахальства. А амбалы, не обращая внимания на моё смущение, начали сразу в лоб.

— Это Ваша машина стоит на корме слева под рострами? — самый большой из них воззрился на меня.

— Моя. А почему это вас интересует? — попытался я взять инициативу в свои руки.

— Мы бы хотели её купить, — не обращая на поставленный вопрос, продолжал громила, — и дали бы за неё неплохую сумму, — и, без дальнейших объяснений, принялся вынимать из карманов деньги. Тройки, пятёрки, какие-то облигации и ещё что-то. Через минуту весь стол был завален этим барахлом.

Ого, сколько у него карманов! Невольно удивился я, с удивлением разглядывая нахалов. Но мне показалось что-то странным в их поведении.

И тут я начал понимать, что оба эти лба, абсолютно пьяны. Миазмы от них, как и они сами, заполнили всю каюту.

— Нет. Машина не продаётся, она уже оформлена в таможне, — как можно спокойнее, пытаюсь объяснить положение дел. — Вам что, ничего не объяснили, те ребята? — кивнул я в сторону двери, с интересом наблюдая за реакцией посетителей.

Но, в ответ, от нагло рассевшихся, амбалов, понеслись уговоры, посулы и предложение мнимых благ от продажи машины. Но я стоял на своём. И тут, не выдержав, вмешалась Инночка.

— Ребята, вы, что плохо понимаете по-русски? Вам же сказано не про-да-ёт-ся, — она еле сдерживала бешенство.

— А ты, вообще молчи, женщина. С тобой не разговаривают, — отмахнулся от неё самый здоровый.

Вообще-то такие слова моей жене говорить нельзя ни в коем случае. Хамство для неё, что красная тряпка для быка. У Инночки сразу пропадает весь страх и она моментально теряет чувство опасности. У неё существует только ярость от нанесённого оскорбления и она моментально взрывается. Щеки бледнеют, а без того огромные глаза, раскрываются ещё больше и начинают излучать огонь. Её сейчас лучше не задевать. Последствия непредсказуемы.

— А вот за эти слова, ты у меня завтра прощение будешь просить. Здесь же, но в другом обществе, — зловеще обещает она амбалам.

Смотрю. Амбалы мои чего-то струхнули. Видя их замешательство, я сразу меняю тактику:

— Вот именно, давайте завтра здесь в полдевятого встретимся. Приходить только в трезвом виде, — я указываю на их лица. — И только тогда поговорим. С такими балдыми, — я ещё раз показал пальцем в их сторону, — я дел иметь не хочу.

«Шкафы» посовещались между собой, собрали деньги, рассовав их по карманам и мирно бочком покинули каюту.

Смотрю, моя жёнушка ни жива, ни мертва. Бледная, руки трясутся, лезет за валерианой в сумочку. Всё! Опасность прошла и задор закончился. Обычная женская реакция.

— Они больше не придут? — еле слышным голосом едва выговаривает она.

— Да вроде, нет, — пожимаю плечами, а у самого тоже сосёт под ложечкой.

— А они нас в порту не выловят? — всё так же испуганным голосом допытывается она.

— Кто его знает? — предположил я, пожимая плечами. — Ты чего-то испугались что ли? Если сейчас не тронули, то, значит, и в порту не тронут, — уже уверенно начинаю успокаивать я свою расстроенную женушку.

— Пошли домой, а то мне что-то плохо, — уже еле-еле выдавливает из себя Инночка.

Ах ты, моя сладкая. По её виду заметно, что ей действительно сейчас плохо.

Но через полчаса она успокоилась и, покинув судно, мы пошли по тёмному порту к трамвайной остановке, чтобы добраться домой.

В трамвае Инночка совсем отошла от перенесённых переживаний и её озорные глаза сверкали от воспоминаний, как эти два «шкафа» перетрусили от слов столь хрупкого создания.

Только позвонили в дверь, как она сразу распахнулась и Алёна с криком:

— Папочка, милый, как я соскучилась! — бросилась мне не шею. Данила тёрся рядом, тянув свои ручки ко мне. И, взгромоздясь мне на руки и освоившись на них, он уже смело спросил:

— А ты корюшку привёз?

— Нет, сынок, корюшки не было, но у нас есть яблоки и мандарины, — этого хватило, чтобы он юркнул с рук и полез в сумку, стоящую у моих ног.

Достали подарки. Каждый принялся их примерять. И такие красивые, одетые в обновки, они сели за стол.

Инночка, всё ещё взволнованная от пережитого, начала заставлять стол снедью.

Поставила на стол бутылку «Монастырской избы». Детям я привёз «Кока-колы». Так за разговорами незаметно пролетел вечер.

Когда детвора улеглась, можно было уже уединиться и нам. Два, истосковавшихся сердца, всегда стремящихся друг к другу, две половиночки, волей судьбы, разносимые в разные стороны, наконец-то соединились.

Разговоры, поцелуи, объятия, стремление сделать близкому самое лучшее, на что ты только способен, делали нас счастливыми. Каждое слово и жест — всё было создано для этого. Мы понимали желание любимого и от этого счастье близости было огромным. Оно явилось нам наградой за разлуки и трудности, которые каждый из нас вынес в одиночестве.

Не успел прозвонить будильник, как Данила уже проник к нам в кровать и, устроившись между нами, вертел беленькой головкой, задавая кучу вопросов. От шума проснулась и Алёна. Она тоже легла в серединку. Даниле хотелось быть поближе ко мне, а Алёне тоже. Началась свалка. Тут уже и будильник не был нужен. Сон сняло, как рукой.

Но, Даниле надо в садик. Хорошо, что он находится под окнами дома. Алёне — в школу, одну остановку на трамвае, а мне — в порт.

Инночка взяла отгул и мы отправились на судно вместе.

В восемь часов мы уже прибыли на судно. Ребята, обеспечивающие нашу безопасность, уже приехали и поджидали грузчиков. Я пригласил их на кофе к себе в каюту.

За кофе Инночка рассказала им о вчерашнем инциденте со «шкафами». И тут один из них всунул голову в дверь каюты. Увидев ребят, он обомлел, но те поманили его пальчиком. А когда он бочком втиснулся в каюту и прижался к дверному косяку, они объяснили ему доступными словами об его неприличном вчерашнем поведении.

В результате главный «шкаф» выдавил из себя:

— Извините нас, Инна, мы не хотели причинить Вам беспокойство, — и тут же испарился.

Этих двух амбалов я не видел даже на выгрузке машин.

На свою «Либерту» я поставил свежезаряженный аккумулятор и осмотрел её целостность после ночи в родном порту. Она мне нравилась. Двигатель 1,8, стального цвета, комби, на шипованных, с литыми дисками на 175/13 колёсах, смотрелась она отлично. Ни ржавчинки, ни вмятинки — картинка, а не «Ниссан».

Грузчики, пощёлкав языками, взяли 25 рублей за выгрузку, зацепили за колёса моё приобретение и перенесли на причал. Инночка вынесла оставшиеся вещи и…

Двигатель работал бесшумно. Прогрелся. 1-я, 2-я, 3-я и мы выкатываемся из порта.

Я ещё не совсем почувствовал машину, поэтому вёл её осторожно. До дома доехали быстро. Выгрузили вещи и тут моей единственной и ненаглядной вздумалось съездить на базар.

— Ладно, поехали, — неохотно согласился я со своей второй половиной.

Мне и самому хотелось поездить на своём новом приобретении.

Съездили на один базар, а потом на другой, находящийся около дома.

Быстро накупили всего, на что упал взгляд и тут очередная мысль была выдана моей женой:

— Знаешь, мне ведь через неделю на права сдавать, давай я потренируюсь на нашей машине в безлюдном месте, — предложила она.

Я возразил, что сдавать ей придётся на «Москвиче», что руль у него с другой стороны, но все доводы оказались бесполезными.

— Ладно, поехали, — неохотно поддался я на её уговоры.

Выехали на шаморовскую дорогу. За Горностаем Инночка села за руль. Сначала тронулась рывком, потом уже плавней и переключилась на четвёртую скорость.

Под музыку Поля Мориа в теплом салоне ехалось прекрасно. От возбуждения Инночка раскраснелась, стала ещё красивее, и сердце моё успокоилось и растаяло. Остановились, чтобы снять верхнюю одежду и шапки. Сложили их на заднее сиденье и вновь она тронулась легко. Плавно набрала скорость и под прекрасную музыку ехалось бы, да ехалось…

— А что это за жёлтая полосочка на спидометре? — как бы невзначай поинтересовалась она.

— Когда стрелка её достигнет, то зазвенит колокольчик, — объяснил я, напряженно вглядываясь в дорогу.

— Давай попробуем до колокольчиков? — озорно предложила она.

— Давай, только немного дальше. Там ровный, длинный участок дороги, — бездумно ответил я. — Только давай, я сначала пристегнусь.

Вот и этот длинный прямой участок, идущий с небольшим уклоном вниз. Двигатель заурчал натужнее, стрелка поползла к отметке 110 км/час. Колокольчик зазвенел:

— Работает! — радостно воскликнула она.

— Сбрасывай газ, — едва я успел сказать эти слова, как спуск закончился.

В конце спуска неожиданно появилась замёрзшая лужа, а дальше на 2 — 3 километра шла ровная дорога и ни одной машины на ней.

Машину на луже бросило влево.

— Ой, что это? — вскрикнула Инночка и закрутила руль в сторону заноса («Ниссан» был переднеприводным), потом беспорядочно вправо, влево. Машину развернуло поперёк дороги и выбросило на правую обочину. Бабах. Тишина и темнота…

Та-ак, значит жив. Я пошевелил пальцем на руке. Хо! Шевелится — нормально. Что это за запах? Аптечка что ли разбилась? Но тишина и темнота. Боюсь открыть глаза. Да они, по-моему, и не открываются. Да нет. Одно веко приоткрылось, и в щелку я увидел белый потолок. Ого! Я в больнице что ли? И тут рядом голоса. Один, видимо, пожилой женщины. Другой, вроде бы, девичий.

— Этот-то всё также, а у того с той недели начались какие-то изменения. По-моему, в лучшую сторону. Я просматривала сегодня диаграммы, на них это заметно.

Ага, тот — это значит я. Значит уже больше недели я здесь. Вот дела. Бабахнулись, значит неслабо. А где же Инночка? Что с ней? Как бы всё это узнать?

— Смотрите! У того что-то на осциллографе забегало!

— Да, недаром вчера были какие-то пики.

Слышу, подходят ко мне. Кто-то склоняется надо мной. Запах тонких духов и хороших сигарет.

— Голубчик, а Вы не притворяйтесь. Откройте глазки, — прозвучал надо мной ласковый нежный голос.

Эх! Не надуришь этих врачей! Пришлось один глаз приоткрыть.

— Здравствуйте. Ну, вот и молодец, выкарабкался, — уже радостно произнес прежний голос.

Пытаюсь что-то сказать, но ни черта не выходит. Даже зло берёт!

— Катя, смажь ему рот. По-моему, он не выкарабкивается, а взлетает. Так, — женщина с приятным голосом сделала паузу, шелестя какими-то бумагами, — его дела пошли лучше, — чувствовалось, что она о чём-то думает.

Ощущаю во рту прохладу, свежесть ментола, губы, уже не как камни, вроде, в них даже пульсирует кровь. Открываю слегка глаз. Доброе, участливое лицо женщины, чем-то напоминающее мне мать, опять надо мной. Ага, вот она какая, этот мой врач.

— Ну, вот и хорошо, — так же ласково воркует она надо мной. — Открывай, открывай свои глазки. Второй тоже. Ты же мужик, — всё так же ласково подбадривает она меня. — Давай, давай, действуй!

А, знаю я эти ваши штучки. Всё-то вы подбадриваете, стараетесь надурить, а тут может быть, обрубок какой-то валяется. Обрубок ли? А ну, если я шевельну ногой? Ого! Пальцы на ноге зашевелились. А на второй? Тоже шевелятся. Значит, руки, ноги есть, башка прилеплена. Всё! О’кэй. Я живу!

Но где же моя Инночка? Сквозь туман слышу ещё какие-то ободряющие слова, но я их не слушаю. Концентрирую мысли, например, на пальце. Шевелю — нормально. На другом. Шевелю — нормально. И так контролирую все части своего тела. Боюсь только открывать глаза. Ну да ладно, чёрт с ними, не скиснут. Давай попробую. И второй открывается. Вижу свет, улыбающееся лицо врача и медсестры.

— Ну вот, и молодец. А теперь на сегодня хватит. Отдыхай. Катя, сделай ему обычный массаж и подкорми. А то ведь отощал за четыре-то месяца. А потом пусть спит.

Мама дорогая. Четыре месяца я тут валяюсь!!! Вот это бабахнулись! Но где же Инночка? Что с ней?

— А ты, дорогой, пока ешь и спи. Скажу твоей жене, чтобы завтра пришла, а то она тут все пороги пооббивала. Иногда я позволяю ей посмотреть на тебя.

Чувствую в животе какое-то наполнение. Ничего себе! Это они меня через трубку во рту чем-то нашпиговывают.

Ну, слава Богу! С Инночкой всё в порядке! Я её, мою золотую, завтра увижу. Она посмотрит на меня своими изумрудными глазами, улыбнётся и голосом, непередаваемой нежности, спросит:

— Алечка, ну как ты там?

Быстрее бы завтра. Что-то мягкое обволакивает голову. Я куда-то лечу. Но бабаха нет.

— Значит, засыпаю, — промелькнула последняя мысль…

Опять голоса. Те же самые. Открываю глаз. Исподтишка подсматриваю.

— Давай, давай и второй открывай, нечего симулировать немощность, — я услышал тот же ласковый голос. — Давайте, девочки, сделайте-ка ему хороший массаж и приподнимите голову.

Если просите, то открою. Открываю оба глаза. Стараюсь оглядеться. Шевельнул головой. Нормально. А ну-ка ещё раз. Получилось. Отлично! Потом спорт и бег сделают своё дело. А сейчас мне бы только слегка расшевелиться. Чьи-то руки начинают массаж ног. В ступнях щекотно. Хихикаю.

— Смотри, он уже смеётся, — слышится радостный голос от моих ног.

— Значит завтра побежит, — уверенно говорит тот же ласковый голос врача.

Но иногда эти руки доставляют и боль. Но я терплю. Поднимается голова. Теперь я уставлен не только в потолок. Вращаю глазами справа налево, потом наоборот. Три женщины — и все улыбаются. На той стороне лежит какой-то ханурик весь в проводах. Вообще-то, я от него, наверное, мало, чем отличаюсь, но уже чувствую своё превосходство над соседом.

— Ну что же. Выглядишь молодцом! — так же ободряюще говорит мне врач. — Причешите его, девочки. Руку-то хоть сможешь поднять, герой? — уже насмешливо спрашивает она.

Пытаюсь это сделать, но что-то она, какая-то ватная.

Раз, другой, ещё попытка. Рука едва оторвалась от одеяла, но тут же упала. Пытаюсь сказать что-то, но не получается.

— Не перенапрягайся. Пока не надо. Тебе после такого сильного сотрясения теперь надо всё делать осторожно, постепенно. А пока у тебя есть потеря речи, а возможна и амнезия.

Амнезия? Что-то знакомое. А… Это, что я ничего не помню. Вот уж дудки вам. Это в американских фильмах ничего не помнят, а я всё помню. До капельки помню.

«Но вам об этом не скажу», — это уже в моей голове пролетает вредный голос.

О! Да она же говорила, что я к тому же и немой. Вот хорошо Инночке будет. Она же теперь сможет мне говорить всё, что захочет, а в ответ не услышит ни одного грубого словечка. Одно плохо, что никакого. А она же любит ещё и ушами. Но что-нибудь изобретём. Быстрее бы ей разрешили прийти ко мне.

— Всё, клиент готов, — в шутку говорит массажистка.

— Тогда я сейчас приведу жену, — слышу голос другой медсестры.

— Хорошо, — как-то глухо говорит врач и устраивается в углу палаты.

Сейчас, сейчас я её увижу…

Сердце начинает учащённо стучать, руки невольно сжимаются в кулаки. Я весь напрягся, Знакомое ощущение ожидания встречи.

Сколько раз я его испытывал, приходя из рейса. И тогда, когда моя любимая встречала меня, то на рейдовом катере, то на причале, то с властями, а то и просто так, когда я шёл из магазина с покупками или с трамвая, или с работы домой.

Стучи сердце, волнуйся, ведь за эти мгновения встреч и радости от них, я готов отдать всё, что у меня есть! А когда встречаются взгляды, после длинной разлуки, то это вновь восстанавливается нить жизни, это с новой силой вспыхивает любовь и вызывает необъяснимый подъём духовных и моральных сил. Сейчас это произойдёт! Сейчас всё прежнее во мне всколыхнётся вновь!

Слышны шаги, открывается дверь и в лучах солнца, падающего из окна, появляется она, ведя за руку Данилку. Солнце так ярко освещает её, что виден только её контур, а всю — нет. Она делает ко мне шаг, выходя из этого солнечного круга. Но что это? Кто это?

Нет извините. У меня амнезия, как вы говорите, но зачем мне это подсовывать? Не настолько уж я амнезирован, чтобы не узнать свою Инночку.

Какая-то белая круглая морда. Прищурив свои подлые глазки, тянет ко мне свои руки со словами: «Здравствуй, Алечка». Но что это за голос? Это не её голос. У нас нет такого голоса! У нас нет этих противных рук и прищуренных глаз. И она тут же подталкивает ко мне какого-то пацанёнка с лицом кавказской национальности, чёрного и курчавого.

— Иди Данилка к папе, — фальшиво звучит голос незнакомки.

Не мой это сын! Где белые кучеряшки? Где кругленькая, с румянцем во всю щёку, мордашка моего Балихонистового? Вы что меня все здесь за дурака держите? Я поворачиваю голову к врачу.

— Твою, господа Христофора Колумба через Панамский канал! Чего вы мне тут подсунули? — хочется ей сказать, но голос обрывается и только мимика лица выдает все моих эмоции.

Врач встает с кресла, откуда она наблюдала за мной, и уверенно говорит:

— Нет у него никакой амнезии. А Вы. Елена Алексеевна, идите и заберите отсюда Романа. Извините, Алексей Владимирович, — уже вежливо продолжала она, — за эксперимент, но ведь Вы сами пытались ввести нас в такое заблуждение. Тяжело и грубо, но извините.

Ни фига себе «извините». Господи, прости меня за грубость. Это у меня чуть все шары не повылезали, я чуть не рёхнулся, а она «извините». Но постойте, тогда, где же моя Инночка? Что с ней?

— Но Вам придётся пережить ещё более трудные испытания, будьте готовы к ним, — продолжала ненавязчиво говорить врач.

Она подошла ко мне и, заглянув мне в глаза уже сосем другим тоном продолжила:

— Ваша жена во время аварии погибла, а Вы только чудом остались живы. Да и то мы собирали Вас по кусочкам. Через месяц — два, Вы будете в норме. Постарайтесь привыкнуть к этой новой жизни.

Вот это похуже того бабаха!!!

Как так, что её нет? Что? Её совсем нет? И никогда не будет? Не будет громадных, всепоглощающих глаз! Не будет бархатных губ! Никогда не будет её голоса, и никто мне не скажет: «Алечка», как могла говорить только она.

Была бы сила, разбомбил бы вас всех к чёртовой матери со всеми вашими экспериментами и собиранием по кусочкам. Но руку невозможно поднять даже для того, чтобы вытереть, заполненные слезами, глаза.

— Один, один, один. Я один, — только и била одна единственная мысль мой мозг.

Её нет! А только сейчас я об этом узнаю. Никогда не будет её улыбки. Не будет её тепла. Не будет смеха. Не будет ласки. Не будет любви. Как метроном стучат тяжёлые фразы в голове. Не будет жизни…

Глаза полны слёз. Они текут и я в них захлёбываюсь. Я ничего не могу с собой поделать. Я плачу. Беззвучно глотаю одну слезу за другой. Из-за них в глазах темно, как будто наступила ночь. Из груди вырывается рыдающий вопль, я стараюсь его подавить, но он разрывает меня изнутри…

***

Темнота. Мерно работает главный двигатель. От ритма его работы судно слегка вибрирует. Я ищу рукой край, мокрой от пота, простыни и вытираю слёзы. А они всё катятся и катятся из глаз, как и струйки пота по телу, когда в машине в тропиках идёт работа. Долго-долго лежу, ещё не осознавая, что это всего лишь сон, что уже две недели я действительно не слышал голос своей Инночки. Завтра приход в порт. И первым делом, что я сделаю, так это из первого же автомата позвоню ей.

До конца рейса оставалось два с половиной месяца…

1997 г.

Аравийское море

ШТОРМ

Я сидел на кухне, тупо уставясь в окно, и ничего перед собой не видел. Настроение — отвратительное, всё валилось из рук. Сигарета, которую я держал в руках, затухла, да я о ней вообще то и забыл. Что-то было всё не так. Что-то не ладилось в моей жизни.

Я уже четыре месяца находился в отпуске.

Отпускные, которые мне выплатили, разошлись уже за первые два месяца. Валюта, с таким трудом заработанная в рейсе, улетучилась со страшной силой, как из лопнувшего шара воздух. А ведь все полгода рейса я ограничивал себя даже в малом. Попить — и то банку сока не позволял себе купить за границей. Лишнего ничего не покупал, только то, что было нужно для детей и жены.

Остальное она уже сама докупала здесь, во Владивостоке. Деньги, что вода, растворились и их, как будто, и не было.

Ещё этот последний разговор, который привёл к ссоре.

Зарёкся же себе, не говорить ничего лишнего. Зная характер своей жены, лучше было не намекать на эту тему. Но чёрт дёрнул за язык, вечно же не будешь следить за каждым словом и жестом.

Наташка, якобы сказала, что моя жена живёт со мной ради денег. Ну, я и ляпнул ей это. А в итоге-то — на мели я сам. Опять надо в рейс, чтобы как-то содержать семью. Как прожить ещё месяц до конца отпуска? А жена взвинтилась. Ей обидно. Она-то видит эти финансы — шансы.

Ох! Всё не ладится, всё через ж…

На улице погода — под стать моему настроению. Шёл мелкий противный дождь, машины проезжали все грязные выше крыши, редкие пешеходы сторонились края дороги. Хотя ещё только полдень, но хмарь стояла беспросветная. И зачем жена решила ехать сегодня на работу на машине? Что-то долго она прихорашивалась у зеркала перед уходом. Скоро она должна приехать.

И вообще, как жить дальше? Целыми днями думаешь, что купить подешевле, но неплохого качества. Сядешь за руль и мотаешься. Мясо купишь на одном комбинате. Овощи — на какой-то базе, фрукты — на другой, субпродукты — на третьей. Возьмёшь миллион, а к вечеру ни шиша не остаётся, но жратвой (иначе не назовёшь), забьёшь холодильники. На полторы — две недели хватит. Потом опять то же самое.

Это я сейчас на себя взял эту обязанность. Жена так, в помощь. А когда я в рейсе, ей приходится всё делать самой. Достаётся бедной.

Подбежала Лёлька, мой одуванчик. Ей всего лишь четыре годика, но смышленая, щебетунья.

— Ты уже покурил? Не будешь меня больше дымом отравлять? — задрав головку, и голосом, похожим на колокольчик, прозвенела она.

— Нет, не буду, — я улыбнулся, стряхивая с себя хандру, погладив её по головке, умещающейся в моей ладони. Её длинные, шёлковые белесые волосы, приятно ощущались на ладони, и она, подняв вверх беленькие рученьки с растопыренными пальчиками, попросила:

— На ручки, — её карие глазки излучали такую покорность и просьбу, что отказать невозможно.

Но, только добившись своего, настроение у неё вернулось к прежнему и она принялась щебетать

— А Данилка опять не хочет со мной играть, чего-то лежит и горит, как печка.

Да. Ещё с утра, когда они оба забрались ко мне в постель, после ухода жены и устроили там свалку за место у папы под боком, я почувствовал, что ему что-то нездоровится. Он был какой-то вялый, а через пару часов вообще перестал играть и лёг на диване. Что казалось невероятным. Мне думал, что этот шустрик, никогда днём не приляжет. Столько в нём было энергии. Он, казалось, и во сне куда-то бежал.

А сейчас я измерил ему температуру. Ого! Тридцать девять. Дал аспирин. И все мы сидели рядом, чтобы никто не скучал.

Выстиранное бельё со вчерашнего дня лежало кучей. И, чтобы куда-то деть застоявшуюся энергию и как-то разгрузить себя от хандры, я принялся его с остервенением гладить. Простыни, наволочки, пододеяльники — просто отлетали.

Лёлька притащила куклы и автомат, играя в заложников. Данилка изображал работающий мотор и катал машины по дивану.

Снова измерил ему температуру. Опять тридцать девять с половиной! Растёт чего-то. Но сейчас придёт жена, разберёмся. На всякий случай позвонил ей на работу. Сказали, что уже ушла. Ну и хорошо. Пойду, разогрею чего-нибудь на обед. А потом всё уладится. Только стал разогревать — звонок.

— Ну, вот и она! — облегченно подумалось.

Открываю дверь — Алёна. Пришла со школы. Сразу начала рассказывать о своих делах, отметках. Она учится хорошо, старается. Проблем никогда с ней не бывает. Иногда, правда, приходится что-нибудь объяснить, а так всё сама. Старшая ведь.

— Алёна, а где у нас все лекарства? — как к хозяйке, обращаюсь к ней. Та сразу лезет в шкаф и достаёт несколько коробок.

— А зачем? — спрашивает она.

— Что-то у Данилы температура поднялась, — отвечаю ей, перебирая содержимое ящичков.

Так. Валидол, валериана, валокордин, пурген. Это всё не то, что нужно в данный момент. Напрягаю свои медицинские познания.

— Да ты не пичкай его ничем, сейчас мама придёт и всё сделает, — советует мне Алёна, хотя сама тоже что-то ищет в этих ящичках.

— Знаю, она уже ушла с работы, — бурчу в ответ. — Хоть достанем, меньше суеты будет. Давайте обедать, — предложил я детям, чтобы переключить их внимание.

— А как же без мамы? — подбегает Лёлька.

— Да уже час прошёл, как она ушла с работы. Где она может быть? Давайте, садитесь за стол, — я невольно начал раздражаться.

Данила есть не хочет. Снова измеряю температуру. Тридцать девять и восемь.

Лёлька мечет ложкой, что пропеллером. Алёна ест солидно, потихоньку. Мне тоже кусок не лезет в горло. Надо вызывать скорую. А то жены не дождёшься. Недавно у подруги засиделась допоздна. Хотя она сейчас на машине. Может быть, по магазинам решила проехаться? Звоню в скорую.

Ох, нелёгкая это задача дозвониться и объяснить, что случилось, а потом ещё и дождаться врача. Но приехали через час двое. Обстучали, прослушали Данилу, сделали укол, сказали, что завтра надо с утра идти в поликлинику к терапевту. Названия эти… Записываю всё, что они сказали, как давать таблетки. Слава богу, что я их нашёл в ящичке.

Данилке стало полегче. Он уже собирается сорваться куда-то с постели. Чтобы он не скучал, приношу телевизор к нему в комнату и мы все сидим и смотрим какие-то мультстрасти. Их смысл до меня не доходит. Что-то с башкой стало совсем не в порядке. Смотрю, вижу всё, но не понимаю ничего. Мысли витают совсем в другом измерении.

Где же жена? Что только не придумаешь. Ведь скользко. Уже темно и идёт дождь. Гоню от себя всякие страсти насчёт больниц, аварий, моргов. Сколько можно гулять где-то? Скоро уж ночь на дворе.

Алёна принесла тетради. Она закончила делать уроки.

— Проверь, — протягивает она мне тетради и присаживается рядом в кресло, обнимая меня одной рукой.

Напрягаю свою тупую голову. Вроде всё так. В русском несколько ошибок. Но, вспомнив правила, мы их совместно исправляем. Довольная, что у неё всё получилось, она уходит в большую комнату смотреть боевик.

Измеряю температуру у Данилы. Опять тридцать восемь. Вот напасть!

— Алёна! — кричу в залу. — Где уксус? Принеси.

Разводим уксус, смачиваем им простыню и закутываем в неё Данилку. Тот хихикает от холода, но терпит. А я приговариваю:

— Ты же мужик, терпи, — сижу рядом, поглаживая кучерявые белые волосы у него на голове.

Он смотрит на меня большущими, как у матери, глазами, но лежит молча.

Простыня подсыхает. Вроде бы и температура начала падать. Я его обтираю мокрым полотенцем, одеваю в чистую пижамку и укладываю в постель. Лёлька с книжкой уже тут как тут.

— Посцистай, — просит она.

То есть надо ей почитать перед сном. Это уже наша традиция. Не уснут, пока я не почитаю им несколько глав из полюбившихся книжек.

— Хорошо, но сначала мыться, — предлагаю я ей в ответ.

Она уже, зная это, хватает пижамку и ждёт меня у двери ванной. Сама быстро с себя всё скидывает и залезает в ванну. Я сортирую её одежду. Грязное — в стирку. Платье отряхиваю и складываю рядом. Завтра она его ещё наденет.

Лёлька, слегка повизгивая от тёплых струек воды из душа, с удовольствием даёт себя помыть и растереть. Она надевает пижамку и чинно, с расправленным платьем на вытянутых руках, выходит из ванной. Аккуратно вешает его на спинку стула и залезает в кровать. Накрывается одеялом и, с сознанием правильного исполненного долга, говорит:

— Давай, цистай.

У Данилки глаза соловые. Трогаю его за лоб. Нет, вроде, температура больше не поднимается.

Начинаю читать. Про дорогу, вымощенную жёлтым кирпичом, Страшилу, Дровосека, Элли, Тотошку. Они оба внимательно слушают, иногда хихикают или от страха раскрывают глаза. Заглядывает Алёна, тихонько садится рядом, обнимая меня, и тоже внимательно слушает. Хотя это я уже в своё время ей читал.

Глаза видят буквы, язык их произносит, даже интонация в голосе соответствует местам, а мысли совсем о другом. Где же жена? Что же случилось с ней?

Наконец-то мы заканчиваем чтение. У Данилки температура больше не поднимается, но ещё держится. Читаю, что прописали врачи и, в соответствии с их указаниями, даю ему таблетки. Целую обоих и желаю спокойной ночи. Они меня по очереди обнимают, целуют и обещают спать хорошо.

А я их заботливо укрываю и тушу свет. Ещё раз смотрю на их беленькие головки, уютно устроившиеся на подушках, и закрываю дверь спальни.

— Где же мама? — встречает меня вопросом Алёна.

— Ума не приложу, сейчас обзвоню подружек, — говорю я, садясь за телефон. — Может быть, она задержалась у тёти Иры или у тёти Люды. Сейчас спросим.

Подруги, как всегда, со мной мирно побеседовали, обсудили со мной массу сплетен, но жены там не было. Ладно, буду больницы обзванивать. Но и там её не было. ГАИ тоже информации об аварии такой машины не имела. Ну, что же. Будем ждать.

— Иди спать, — говорю я Алёне.

— Сейчас. Вот фильм закончится и пойду, — как всегда, идёт ответ.

Пусть посмотрит. Что, цербером быть что ли?

Досматриваем программу и я переключаюсь на ночной канал. Алёна уже плюхается в ванной.

В газетах одна ерунда. Просмотрев последнюю статью, вспоминаю, а что же было на первой странице? Вот это да! Читал, называется. Читал, чтобы только время убить, дождаться. Подходит Алёна, целует меня в щёку и желает спокойной ночи.

— Спокойной ночи, доченька. Иди, спи, — целую её в ответ.

Сам остаюсь в кресле, тупо глядя в экран телевизора.

По-моему, раздался осторожный стук в дверь. Точно, стучат. Судовая привычка просыпаться от посторонних звуков и тут не подвела. Мимоходом гляжу на часы. Ба! Шестой час. Открываю дверь. Стоит моя красавица, улыбка до ушей, сияет.

— Извини, что задержалась, с работы уехала по магазинам, а там встретила Ольгу. У её племянника день рождения. Выпили, чувствую, что за руль не сяду. Осталась подольше, чтобы запах ушёл. Случайно заснула. А как проснулась — сразу домой. Соскучились уже, наверное? — тараторит она, мимоходом целуя меня в щёку, и проходя в залу.

Я смотрю на себя в зеркало. Лохматый, в помятой рубашке, в трико, чёрт знает, когда стиранное, босиком, глаза возбуждённо горят, на щеке след от помады. Вытираю помаду, вешаю на вешалку её пальто, расправляю мокрый зонт, ставлю его на пол, чтобы стёк и иду следом.

— Машину поставила на стоянку, еле уговорила охранников, с трудом воткнулась у дерева. Ох, да ты ещё телевизор смотришь. Что, очень интересная программа? — фальшиво говорит она скороговоркой.

Ищу пульт, чтобы выключить, этот чёртов телек, но не нахожу, подхожу к нему и выключаю кнопкой. Поворачиваюсь к жене и из другого конца комнаты смотрю на неё.

Во, врёт! Это, проспав после выпивки, иметь такое свежее, благоухающее лицо? Уж мне-то треньдеть не надо. Я знаю, какие лица бывают у людей, когда они не спят сутками, провкалывав в машине в сорока пятиградусной жаре. Я их навидался и с бодуна, и после вот такой незначительной выпивки.

Врёт! Но как врёт! Вдохновенно! И сидит как! Гордо держа голову с причёской, на которой волосок уложен к волоску, расправив плечи, подав вперёд, не такую уж и малую грудь. Юбку специально подтянула, чтобы были видны коленки. Ох, эти колени…

Обтянутые дорогими колготками. Круглые, как два яблока, смотрели на меня нахальнейшим образом. Где же я купил эти колготки? Чёрт! Опять не туда. Они зазывно манили к себе. Ну, уж дудки!

Оторвав взгляд от колен, я посмотрел ей в глаза. Вот это да! Бог ты мой! Да это же глаза полностью удовлетворённой женщины, которая только что вылезла из-под мужика. В них сияет огонь, они ещё хранят истому удовлетворения, они ещё переваривают в себе только что исчезнувшую насыщенность. Они ещё не вполне смотрят вперёд и видят всё окружающее, они ещё наполовину смотрят в себя, видя только то, что только двое могут видеть и ощущать. Им безразличны чужие эмоции и страдания. Они чувствуют только радость, от полученных только что ощущений, наполненности, перенесённого удовлетворения, ласк.

— Время-то сколько? — сдерживая себя, спрашиваю спокойно.

— Но я же говорю тебе, что, как только очнулась от сна, подняла Ольгу и она проводила меня до машины…

— Натрахалась? — грубо перебиваю её, уже не в силах сдерживать себя.

Её, как по башке чем-то ударили. Она опустила голову, плечи сжались, руки положила на колени в замок, помолчала и уже другим тоном ответила:

— Да, что-то вроде этого…

Ну, не ожидал! «Что-то вроде этого». Кулаки сжались сами собой. Я посмотрел на них. Точно, каждый с половину Лёлькиной головы.

Easy, easy. Сам себя уговариваю. Начинаю ходить из угла в угол. Кулаки сжимаются, разжимаются.

Да и вообще, кто ты такой? В старом трико, помятый, лохматый и качающий свои права? Я вас кормлю, одеваю, а за это вы мне то и это и быстренько на тарелочке. А тут люди за полгода, без тебя балбеса, завели свой уклад жизни и не хотят его ломать.

Я не верю, что тот, от которого она сейчас вырвалась, выглажен, выбрит и с цветами, шампанским (вообще-то, раз в неделю можно и такое от семьи оторвать), говорит только умные вещи и ни слова о грязной посуде, обеде, стирке, пеленках и сранках. Тому тоже хочется оторваться от этого поганого быта. Ну, вот и подвернулась, истосковавшаяся по ласке женщина, которая только и ждёт, чтобы её погладили по шёрстке, а остальное у неё и так уже всё есть давным-давно. Нет только близкого человека рядом. Она его и ищет, думая, что случайная связь может заменить любовь.

Злоба, злость, здравый смысл боролись в моей голове, раздирая её на части. В висках стучало, сердце вот-вот готово выпрыгнуть из груди. А я всё ходил из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки. В этой абсолютной тишине слышались только мои шаги и хруст костяшек пальцев. Она сидела в той же позе, опустив голову, и разглядывая свои такие красивые и нежные руки.

Потом подняла голову, посмотрела на меня и прошептала:

— Прости, — слёзы сами полились из её, широко открытых глаз, смывая с подкрашенных ресниц чёрную тушь.

Молчание надолго повисло над нами. Я задохнулся от всего этого.

— Иди, спи. Постель я давно разобрал, — только и смог выдавить из себя.

— А ты? — она с надеждой посмотрела на меня.

— Я сейчас, — и, выйдя на кухню, открыл окно и закурил.

***

Тишина. Просыпаюсь. Почему тишина? А… стоим на рейде Гонконга. Ночные рекламы освещают небоскрёбы, город в ночи светится яркими огнями.

Надо же такому присниться?! Всего-то три месяца прошло, как из дома, а уже крыша съезжает.

Надо будет со старпомом взять бутылочку чего-нибудь существенного, да снять этот стресс.

Закурил. Потряс головой, чтобы выбросить из неё, только что пережитое наваждение от сна и вернулся к кровати.

До утра у механика Макарова снов больше не было.

1997 г.

Коломбо

Осколок «Балиса»

«Синегорск» стоял уже неделю на дальнем рейде залива Америка. Никому ненужный и брошенный, он ждал своего полярного рейса. Только майские туманы заволакивали его палубы и надстройку, да изредка навещал рейдовый катер. А так, казалось, на нём, как будто всё вымерло. Несколько человек экипажа, да пожарная вахта поддерживали его жизнь.

Экипаж разъехался по домам. Кому по делам, кому на медкомиссию, а многие отдохнуть и попрощаться с родными и близкими перед долгим рейсом в полярку.

А Иванов ждал замену. Уже четвёртый день, как обещанная замена должна быть на борту, а её всё не было.

Он уже привёл в порядок все бумаги. Полностью заполненный акт передачи дел уже несколько дней лежал на столе. Который раз он обходил палубы и машинное отделение, чтобы устранить неисправности и навести должный порядок со всеми механизмами. Он всё приготовил к предстоящему трудному полярному рейсу, только вот замена куда-то запропастилась.

Вообще-то он и сам бы не торопился оторваться от семьи и столь приятных хлопот по дому. Но, хорошо зная своего однокашника, он тем более прощал ему его задержку.

И всё бы ничего, но тут к несчастью, разболелся зуб. Он ныл и дёргал под коронкой. Иванов что только не пил, чтобы уменьшить боль, но зуб всё ныл и ныл. От этой постоянно изматывающей боли, Иванов не находил себе места. Он уже не знал, куда себя приткнуть и что бы ещё выпить, чтобы уменьшить столько дней изматывающую его боль.

Сегодня боль перешла все пределы. Или уже лопнуло всё терпение, которое он потратил на борьбу с ней и с ожиданием замены, или он полностью был выжат после года непрерывной работы. Но, терпеть эту невыносимую боль, уже не было сил. И он решил всё-таки съездить в поликлинику. Может быть, они, чем-нибудь помогут? Сколько же можно мучаться? И Иванов пошёл на мостик.

Договорился с рейдовым катером, чтобы он подошёл к «Синегорску».

Катер, как всегда неожиданно, вынырнул из тумана и сразу же требовательно загудел.

— Да вижу я тебя, — недовольно бурчал вахтенный матрос у трапа.

Он осторожно смайнал трап и Иванов спокойно сошёл на палубу катера. Недовольный вахтенный матрос катера торопливо указал ему на входную дверь. И так понятно. Кому хочется у каждого судна выскакивать в промозглый туман и встречать — провожать пассажиров. Криво усмехнувшись, Иванов спустился в тёплый салон. Да, удовольствие выскакивать каждые десять минут на промозглую палубу было не из больших.

Пассажиров в этот субботний день было мало, и он быстро нашёл себе место, где бы никому не мешал и никто бы ему не мешал. Осторожно пристроившись в уголке салона он, от нечего делать, принялся рассматривать пассажиров.

Сразу видно, что вон тот парень только что пришёл из рейса, а его счастливая спутница не сводила с него сияющих глаз.

Да. И у Иванова, сколько произошло таких встреч, когда жена, сломя голову, летела к нему во все точки Приморья.

А того, слегка подвыпившего парня, скорее всего, послали в магазин. То-то он такой недовольный и с такой огромной пустой сумкой приткнулся у самого трапа. Это для того, чтобы, как только катер ткнётся в причал, он смог первым выскочить на берег. Но быстрее, чем сам катер дойдёт до причала, с него на берег не сойдёшь. И под эти мысли, то тревожащие, то ласкающие воспоминания и под тарахтенье работающего двигателя, Иванов задремал.

От резкого толчка в плечо, он неожиданно проснулся. Ворчащий и вечно недовольный матрос, бубнил себе под нос.

— То им быстрее надо, а то видишь ли позасыпали, да понапивались все тут. Выходите, пришли уже. Вон он — Морвокзал.

И в самом деле. Катер уже стоял у стенки Морвокзала. Сладко потянувшись, Иванов пружинисто встал, поднялся на палубу и легко спрыгнул на причал.

Вот это да! Вот это здорово! Зуб, который не давал ему житья целых четыре дня, прошёл. Это же красота! Вот и ласковое солнышко выглянуло, разгоняя надоевший туман. Небо заголубело. И вообще-то жизнь — это хорошая штука! Но что же делать? Ведь до следующего катера как-никак целых четыре часа и их надо где-то провести. Вообще-то надо чего-нибудь прикупить.

«Лёха любит свеженькое», — невольно подумав о своей замене, он направился к небольшому базарчику, расположенному невдалеке.

Да, пройтись не мешало бы. Засиделся на судне. Ноги неуверенно топали по земле. Он заглянул в магазинчик у вокзала, перешёл через виадук и уже спокойно прошёл на базар мимо железнодорожного вокзала, окружённого, начинающими зеленеть тополями.

Прилавки были полны всяческой зеленью. Всё свеженькое, прямо с грядочки. Красота! Есть на что посмотреть.

Разбитная молодуха излучала обаяние во все стороны. Она нахваливала свой товар, не умолкая. А когда Иванов оказался в пределах её видимости, то всю мощь своего обаяния, она сосредоточила на нём. Залп её слов пробил броню мрачного механика, за столько месяцев отвыкшего от женского общества. И он, полностью обезоруженный хитрющими глазками и потоком комплиментов в свой адрес, без всякой торговли забрал у этой горластой, краснощёкой девахи всё, что ему было надо и не надо.

Уже рассчитавшись и, отойдя от базара, он всё ещё оставался под воздействием её чар и переваривал поток слов, обрушившимся на него почище снежной лавины. И что он и такой и рассякой и хороший и хозяйственный и семья у него самая лучшая, а жена, так вообще, красавица и в доме у него всего полным-полно, а дети, так вообще, просто чудо. О…

Надо же быть такой тарахтелкой. Но всучила она ему, в основном, всё то, что требовалось Иванову. Теперь он был уверен, как всё, что купил, приготовит и разложит на столе в день подписания акта. И от этого предчувствия, на душе стало вновь легко и радостно.

Впереди его ждала заветная мечта! Отпуск… Лето…

Остановившийся таксист прервал его фантазии.

— Куда надо? Или долго мечтать будем? — от таких вопросов Иванов резко спрыгнул с небес на землю.

— Вообще-то надо, — непроизвольно ответил он таксисту.

— Тогда куда едем? Садись, да поехали, — таксист излучал желание покататься.

Вообще-то, какой стол без бутылки? Надо купить что-нибудь приличное. Абы что Лёха пить не станет.

— Давай в «Альбатрос», — как бы размышляя, предложил он таксисту.

— В «Альбатрос», так в «Альбатрос», — согласился таксист и рванул с места. — А что не весел и озадачен? С женой, что ли, поссорился или к подружке собрался? — тарахтел таксист и, не дожидаясь ответа, продолжал уже своё. — Я вот тоже со своей в контрах. И не жалею. Мало ли красавиц у нас в Находке? А на Кинотехникуме, тем более.

Но, видя, что Иванов не собирается поддерживать разговор, замолк и, уже когда тот выходил, бросил ему в след

— А, вообще-то — я не женат. Мне девок и так хватает.

— Вот это уже лучше. Счастливо, — пожелал ему Иванов.

В «Альбатросе» солидный дядечка у входа проверил у Иавнова пропуск. Продавцы в форменных платьях выглядели монументально непроницаемо из-за важности выполняемой задачи.

Ты что! Абы кого сюда не пустят, тут без чеков ВТБ делать нечего. И чеки эти просто так не даются. Иванов прихватил с собой одну книжку с чеками. На мелкие покупки её вполне могло хватить.

Он обошёл все прилавки, для блезира поглазел на всё то, что находилось на них, прикинул цены с заграничными. Да, здесь всё оказывалось дороже. Но что делать? Чеки всё равно придётся тратить, на барахло какое их тратиь не хотелось, поэтому он нашёл заветный прилавок.

Тот искрился разноцветьем всевозможных бутылок. Такого изобилия «опиума для народа», не увидишь даже во free zone в аэропортах заграницы. Конечно, пару водочек надо взять и ещё что-нибудь такого. Макарова было трудно чем-либо удивить, но всё равно. Стол необходимо чем-нибудь украсить.

Выбор остановился на «Baileys». Какой-то ликёр. Иванов повертел его в руках и решил взять. Дороговато, но для такого случая, можно.

Довольный покупкой он вышел из магазина и не спеша, обогнув группку фарцовщиков, пошёл к остановке. Не хотелось торопиться.

Погодка разошлась! Мягко светило солнце, свежие листочки излучали аромат. На газонах вовсю зеленела травка, и красовались недавно высаженные цветочки. Красота!

Как давно он не видел всех этих прелестей весны! Но это лето, уж точно, он захватит полностью. Это прошлое лето было вычеркнуто Чукоткой со всеми её суровыми прелестями. Теперь пусть другие там поработают, а он заслужил на это лето свой отдых.

Автобус в этот субботний день оказался почти пуст и быстро доставил его к вокзалу.

Нет, это всё-таки прекрасно ходить по земле, дышать весенним воздухом и наслаждаться теплом предстоящего лета.

О боже! Что за знакомая фигура в облаках дыма стоит у кромки причала?

— Да это же он, мой Лёшечка — Макарошечка! Это же моя долгожданная замена, — молний обожгло Иванова. — Это же мой отпуск, отдых, семья, дом! — радостно заело в его душе.

И танцующей походкой, он скорее не подошёл, а беззвучно подплыл сзади к Макарову.

— Здорово, Лёха! — Иванов треснул его по плечу.

Извержения дыма прекратились. С вытаращенными глазами, полными слёз от застрявшего в горле никотина, Макаров повернулся. Бычок из его рта вывалился сам собой, а его только и хватило, чтобы прохрипеть:

— Серёга… — как он зашёлся кашлем, а потом уж перечислил всех богов и матерей, Христофора Колумба, Панамский канал и остальные достопримечательности своей цветастой жизни в адрес этого растакого и рассякого Иванова. Тот слушал всю эту незабываемую тираду с вожделением. Это была музыка, это было больше, чем музыка, это был гимн началу его отпуска!

Наконец то Макаров выдохся и, набрав в лёгкие побольше воздуха, хотел ещё что-то продолжить, но Иванов крепко обнял его.

— Здорово, гад ползучий! Где же тебя так долго носило?

Они ещё долго стояли так в обнимку. Пока тот же недовольный матрос с катера не крикнул им.

— Эй! Деды. Хорош лобызаться. Сейчас отходим.

Они вернулись с небес на этот причал, к этому катеру. Да, надо торопиться. Но, не тут-то было. Два неподъёмных баула Макарова не так-то легко было сдвинуть с места.

— Ты туда что, кирпичей натолкал? — еле выдохнул из себя Иванов на катере. — Как на борт поднимем всё это? — он кивнул на баулы.

Макаров хитро улыбался. У него там находилось всё, что могло понадобиться судовому механику в любой жизненной ситуации.

— Краном, — хмыкнул он в ответ. — Я тебе потом покажу, как это делается.

— А то я не знаю. В полярочке то и делали, что на кранах этих тренировались, а вот сейчас и твоя очередь потренироваться настала, — ехидно заметил Иванов, на что Макаров не обратил никакого внимания.

Ведь жизнь — есть жизнь. Сегодня я пашу в полярке и бултыхаюсь по волнам, а завтра придёт твоя очередь. Так что от этого никто никуда не денется, если связал жизнь с морем.

Они нашли себе место в глубине салона катера, чтобы их беседе никто не мешал и начался тот самый морской трёп, который может остановить только конец света. А где тот? А что с этим? А помнишь?.. И пошло, и поехало.

Два часа пролетели, как минута. Воистину арабская мудрость говорит правду: самая короткая дорога — это дорога с хорошим собеседником.

Вечером, за чашкой чая они допоздна перебирали в памяти всех знакомых и различные случаи, произошедшие с ними, за столь долгие годы после того, как они молодыми щеглами разлетелись из стен училища по разным судам.

Зато утром Макарова было не узнать. От вчерашнего добродушного собеседника не осталось и следа. В чистом комбинезоне, сапогах, с фонариком у ноги и перчатках, он излучал только энергию. Его стремление узнать всё и сразу и побольше, иногда повергало Иванова в уныние.

Он уже не раз пожалел себя и только молился, чтобы эти три дня передачи дел прошли побыстрее. Он уже сорвал голос, но всё равно старался ответить на все вопросы этого не в меру дотошного Макарова.

Что куда наливается, а что откуда выливается. Что случается, если нажать это или включить то, а как это и когда делалось то? Где формуляр и почему там пишется так, а не этак?

Иванов уже не знал, куда деться от натиска Макарова и только вечерами с тоской смотрел на одинокий акт на столе, где тот должен был поставить свою решающую подпись.

А Макарова невозможно было остановить. Мотористы уже шарахались от него. То он хотел лезть в топливные танки. Открой горловины. То в льяла — открой плиты. То осмотреть картер главного двигателя — открой лючки, а потом их закрой. То по кладовкам…

А потом всё надо закрывать, прибирать и наводить прежний порядок. Его горящие глаза и потный мясистый нос залезали во все щели. Он уже сменил три комбинезона, десяток пар перчаток, а ему всё было мало. Вечерами он пропадал в канцелярии, где вгрызался в инструкции и компьютер.

Всё было понятно. Кто потом ответит ему на вопросы, когда Иванов уйдёт? Кто примет решение, которое должно быть единственным и верным? Кто будет отвечать за жизни людей в ледяной Арктике и штормовом море? Иванов это прекрасно знал сам, и поэтому не обижался на Макарова, который выуживал из него всю информацию до последней крошки, до последнего секрета и нюанса всех машин и механизмов.

Но Земля вращается и куда ни глянь, а три дня прошли. Это всего лишь три дня, это только семьдесят два часа. Они всегда пролетают с неизбежно одинаковой скоростью, как пролетали прежде, так пролетят и потом. Как пролетит, в том числе, и жизнь.

Иванов закончил накрывать стол. Он всё отсервировал по высшему классу. Ещё раз придирчиво осмотрев мозаику яств на банкетном столе, он поправил акт приёмки на письменном столе и пошёл к Макарову.

Тот сидел, уткнувшись в какую-то инструкцию и ничего вокруг не замечал. В углу валялась куча грязной робы, на столе творился ужасный кавардак из бумаг.

— Лёха, — как можно вкрадчивее, произнёс Иванов. — А три денёчка уже ту-ту…

— А? — Макаров отрешённо поднял голову и, с трудом соображая, о чем ему говорят, вернулся с небес на землю. — Точно! Пора прекращать эту бодягу. Я сейчас, — и начал стаскивать с себя пропотевший комбинезон.

Иванов не стал ему мешать с переодеванием и вернулся к себе в каюту к накрытому столу и неподписанному акту.

Но вот, дверь резко распахнулась и в каюту вошёл он.

Выбритый, с ещё влажными волосами, в облегающей кремовой рубашке и такого же цвета отутюженных брюках вновь испечённый стармех. Это уже был не тот, измазанный в мазуте, и вечно пристающий с вопросами, замухрон. Это был именно дед. Каждый его жест и взгляд выражал уверенность и значимость. Вся его внешность излучала надёжность и основательность.

— Ну и где этот твой акт? — важно потребовал он.

Иванов небрежно кивнул на стол. Макаров взял исписанные бланки, бегло просмотрел их и размашисто поставил в конце последнего листа свою подпись.

У Иванова с души упал груз и он облегчённо вздохнул. Всё! Можно отдохнуть! А Макаров аккуратно, по-хозяйски, вложил свой «Паркер» в пенал уже на своём собственном столе и, ещё раз поправив бланк акта, вопросительно глянул на хозяина.

— Ну что? Чего это ты там наготовил? Зови. Попробуем от щедрот небесных.

Иванов только указал на красочный стол.

— Ух ты, боже мой, какая красотища! — невольно вырвалось у Макарова. — Ну ты удружил! Шикарно! Спасибо! — и, садясь за стол, обратил внимание на необычную красочность бутылок. — Ну это ты уже зря, могли бы и за простенькой посидеть, — довольно проворчал он.

Молча выпили по первой. С удовольствием налегли на свежести этого года.

Аппетитно хрустела на зубах редиска. Салат из черемши с яйцом и майонезом захватывал дух. Ломтики селёдочки так и таяли во рту. После третьей, откинувшись в кресле и закурив, Макаров спросил.

— Что, только мы сейчас на судне? Больше никого? Познакомиться бы не мешало с командирами.

— Вообще-то все на берегу, но сейчас звякну, — неохотно отреагировал Иванов на просьбу Макарова.

Оказалось, что только электромеханик и начальник рации свободны.

— А что? Пусть зайдут. Нам всё равно этого не одолеть, — Макаров кивнул на батарею бутылок и тарелки с закуской.

Когда эти два, вновь прибывших джентльмена, вошли в каюту, Макаров сразу узнал одного из них. Это был Олег. Они вместе работали на «Александре Фадееве». Олег оказался очень грамотным электромехаником. У них с Макаровым даже возникла дружба, что привело к тому, что даже и жёны их подружились.

Макаров обрадовался, когда увидел Олега:

— Ты где был? Я уже три дня на судне, а тебя ещё не видел, — крепко пожимая руку Олега, радостно воскликнул он.

— Да, только сегодня после обеда приехал из Владика, — скрывая улыбку радости, ответил тот.

— Проходите, проходите, — приглашал вновь прибывших Иванов.

Те скромно устроились напротив дедов, дабы не мешать их беседе. Но по мере наливания, их разговор как-то устранился от общей беседы по передаче дел.

Притушив верхний свет, включив бра и музыку Хампердинка, два деда, как бы продолжали незаконченную беседу в катере. Макаров рассказывал о доме, детях и жене, от которых только что оторвался, а Иванов мечтал о том же, только немного опасался встречи с ними и мечтал об отпуске.

Плавно лилась музыка в полумраке каюты и мечты обоих механиков, как бы витали над ними. А на другом конце стола беседа обострялась. Олег в запале рассказывал, как перед тем, как ворваться в дом в пылающем Кандагаре, он бросал в дверь гранату, а уже затем, от пуза, из автомата, выпускал во внутрь всю обойму.

А начальник рации, утверждал, что они в Брюсселе знали о перегибах полковника Лебедя и его, Максимыча, лично послали указать ему на них, чтобы обеспечить большую безопасность внутреннего контингента войск.

— Они что, афганцы, что ли? — Макаров удивлённо посмотрел на Иванова. — Хотя, насколько я помню, Олег никогда не был в Афгане, — вспомнил Макаров.

— Ага, после второго стакана они все вояки, а после третьего пойдут в разведку и, конечно, нас с тобой туда не возьмут, бо мы слабо подготовлены для выживаемости в экстренных условиях.

— Да, да — не готовы, — услышал их Олег. — А я спас этому Лебедю жизнь, когда он прыгал с парашютом. Одна лямка у него перехлестнулась… — уже с трудом шевеля языком, на себе показывал Олег, как он снимал воображаемую лямку.

— Ты им не давай детективов, а то они начитаются их, и у них тут различные перевоплощения происходят, а особенно после принятия определенной дозы, — со смехом советовал Иванов.

Макаров уже не мог говорить. От смеха он почти потерял голос и реагировал на очередные опусы братьев-разведчиков только мелким повизгиванием и икотой.

Иванов же, видя, что разведчики пошли по третьему кругу воспоминаний, поднял их и, осторожно подталкивая к двери, начал выпроваживать. А они, не обращая внимания на насилие, всё продолжали обсуждать позицию перехлёстнутой лямки и, необходимо ли было применение в этом случае других превентивных мер.

— Артисты, — только и смог выдавить из себя Иванов, глядя на корчащегося от смеха Макарова. — Но утром они опять войдут в свои должности и проблем не будет. Спецы они классные, — заверил он.

Посидев ещё некоторое время за столом и, успокоившись от дозы полученного юмора, Макаров помог Иванову прибрать со стола и оставил того собирать оставшиеся вещи.

Рейдовый катер так же неожиданно появился из тумана и всё так же недовольно загудел его тифон. Тот же самый вахтенный матрос у трапа всё так же недовольно бурчал:

— Да слышу я, слышу я тебя.

Однокашники стояли у трапа. Уже было всё сказано и только молчанье объединяло их. Трап спустился до палубы катера. Серёга сошёл первым, а потом, следом за ним, сошёл и Алексей, прихватил оставшиеся вещи Иванова. Поставив их на палубу катера, они обнялись.

— Ну, счастливо отдыхать, Серёга, — пожелал отпускнику Макаров.

— Спокойного моря тебе, Лёха, — похлопал он Макарова по плечу.

— Да ладно, что уж тут, — махнул рукой Макаров, вспрыгнув на нижнюю площадку трапа.

Катер дал задний ход и потихоньку начал отходить в туман. Иванов стоял на баке с поднятой рукой, а Макаров с площадки трапа махал ему, пока катер не растворился в тумане.

«Синегорск» снова входил в залив Америка. Его обшарпанные борта многое испытали за прошедшие полгода.

Их кромсали льды в проливе Лонга, об них бились баржи во время рейдовых выгрузок Ванкарема, Уэлькаля, Майнопыльгино. Их безжалостно били волны штормового Берингового моря и Тихого океана. Но сейчас «Синегорск» шёл с юга. Диспетчер, как премию за хорошую работу, сделал ему рейс из полярки домой через Японию.

Но и тут случилась накладочка. Все были недовольны. Каждый отсек «Синегорска» чуть ли не кипел. Эмоции моряков чуть ли не расплавляли переборки. Ещё бы! Ведь шли во Владивосток, а тут с утра повернули на Находку.

Капитан, злой как чёрт, ничего уже не объясняя, только приказал штурману лечь на новый курс и ушёл в каюту. Его лучше не тревожить. Нарвёшься…, да я и сам был не меньше зол. Приготовил все бумаги на предстоящий межрейсовый ремонт во Владивостоке. А тут — Находка! Всё надо перепечатывать заново.

Да это-то бог с ним! Вчера только Инночке говорил по телефону одно, а сейчас… Значит встреча, о которой так мечталось целых полгода, сорвалась. Так твою в растарары…

Я сидел в ЦПУ и наблюдал за работой главного двигателя. Вернее, делал вид, что наблюдаю. От бессилия, злобы и несправедливости чёрные мысли бродили в голове. Механики и мотористы тоже расстроились от полученной новости. Не радовали новые машины, только вчера от которых, все восторгались взахлёб.

Неунывающий электромеханик Олег шаровой молнией вкатился в ЦПУ. Его вид был преисполнен важности и загадочности. Неунывающая его натура много раз помогала выкарабкиваться из многих злосчастных ситуаций, возникавших при работе на Чукотке. Я неоднократно убеждался, что руки его напрямую приделаны к его светлым мозгам и всё, за что бы он ни брался, у него получалось. Вот и сейчас Олег загадочно подошёл ко мне.

— Владимирыч! Удалось уговорить телефонистку на один звонок вне очереди. Максимыч расстарался. Я своей сказал, чтобы обзвонила всех и рассказала об изменениях с портом.

Вот это молодец! Это уже намного лучше! Его Ольга деловая колбаса, она все стены пробьет, если захочет. У неё на пути лучше не стой — снесёт.

«Значит, она и Инночке позвонит», — пронеслась мысль.

Что же, может быть, тогда уже завтра я её и увижу. Хорошо бы с детьми. Они, конечно же, тоже соскучились. Известие, принесённое Олегом, вселило в меня бодрость.

Я помчался к компьютеру. Быстро переделал программу и отпечатал новые документы на приход.

Видя моё оживление, зашевелились и механики. Они уже делили, кто и когда поедет домой первый, ведь за стоянкунадо успеть оформить машины в таможне и ГАИ.

Вошли в порт и, под проводкой лоцмана, встали на рейде.

На удивление, на судно быстро прибыла таможня, пограничники и портовые власти.

Все процедуры с таможней прошли без задоринки. Да они сегодня и не злобствовали. Что приставать к ребятам из полярки? Подумаешь, по одной машине хапнули. Тут почище ребятки бывают.

Так что после отъезда таможни, было ещё время подождать заводчиков. Их катер к левому борту подошёл первым. Каюта наполнилась людьми в спецовках. С мастерами всё быстро оговорили и пошли в машину.

Сколько в ней проведено часов за этот рейс?! Сколько всего сделано — переделано! Кажется, что и часть моей души где-то впиталась в эти болты, гайки, трубы, а главный двигатель смотрит моими глазами на мир и ждёт отдыха после трудной работы.

Объём работ показан, мастера довольны. Можно и уходить, но тут опять влетает Олег.

— Владимирыч, — выпаливает он. — Моя уже едет на рейдовом катере сюда, а твоя будет следующим. Успела всё-таки всем дозвониться! Побегу, надо подготовиться, — и он исчезает с такой же скоростью, как и появился. У него всегда всё кипит.

Его запал энергии передаётся и мне. В каюте кавардак после работяг. Надо навести порядок и вынуть подарки, а то я со злости уже рассовал их по сумкам. И как из того фильма, я мечусь по каюте, делаю приборку, а на устах только песенка:

— Сто семнадцать оборотов, сто семнадцать оборотов… — непроизвольно напеваю я эту мелодию на все лады известных мне мотивов.

Это создаёт ритм моим действиям, заставляет откинуть все пакости, которые сегодня цеплялись ко мне и надеяться на самое лучшее. Я дома! Скоро, скоро мы снова встретимся.

Объявление по судну заставляет меня вздрогнуть.

— К борту судна подходит рейдовый катер.

Я хоть и знаю, что её ещё не может быть на нём, но всё равно, поднимаюсь на мостик. Это первые наши родные, которые поднимаются на борт по трапу. Слышны смех, возгласы радости, приветствия. Промелькнул счастливый Олег. Максимыч, даже через свою всегдашнюю сдержанность, не может удержаться от улыбки. Он сияет. Ну а мне ещё придётся подождать. Вся наша жизнь — это ожидание чего-то хорошего, а моя морская — это прощания, разлуки и ожидание обязательных встреч.

Вот и сейчас — я жду. Я привык ждать.

В море — улучшения погоды, на выгрузке — прекращения зыби, прихода в порт, начала отпуска и, конечно, встречи со своими любимыми.

Это остаётся в глубине души. Иной раз туда никого не пускают. А иногда так хочется поделиться, что ты хочешь от этой новой встречи. Конечно, чтобы она была намного лучше, чем предыдущая. Ты готовишься, мечтаешь и она приходит, обязательно происходит эта встреча. Разлука всегда заканчивается. Её забывают, а радость встреч всегда надолго остаётся в памяти и на фотографиях.

С нетерпением поглядываю на часы. Скоро уже должен подойти следующий рейдовый катер. Осматриваю каюту. Всё, вроде бы, в порядке и ничего лишнего не разбросано.

Только в спальне разложены подарки. Вновь поднимаюсь на мостик. Вахтенный помощник весел. Его молодая жена из Находки и они о чём-то оживлённо щебечут на дальнем крыле мостика.

Вон он катер. Он только что показался из ковша бухты. Как он пойдёт? По большому или малому кругу? Когда уезжаешь, то для тебя лучше по большому. Меньше толкаться в катере. А когда едешь на судно, то лучше, по малому.

А катер напрямую идёт к нам, без всяких заходов. Я с нетерпением смотрю на него.

Вот уже вполне отчётливо различимы его иллюминаторы. Вышел вахтенный матрос. Сейчас начнут выходить пассажиры. И, в самом деле. Дверь открывается и из неё начинают выходить люди. Лиц не видно. Я беру бинокль. Подстраиваю его под себя и сердце приятно ёкает.

Вон та, до боли знакомая фигурка в кожаном плаще. Она только что вышла из двери. Да, да! Это именно она! Это она и никто другой. Как же быстро она оказалась здесь? Какой ветер с такой скоростью забросил её на этот катер?

Я на мгновение отрываюсь от бинокля. Смотрю на катер. А кто это там крутится возле её ног? Ну, надо же, она и Данилку взяла с собой! Вот отважная женщина! Вон и Алёна уже машет мне рукой.

Катер приближается. Бинокль уже не нужен. Я свешиваюсь с крыла мостика и машу моим родным обеими руками. Они, увидев меня, машут в ответ. Уже видны их лица, можно различить голоса. Они радостно улыбаются и что-то оживлённо говорят. Инночка старается удержать Данилку за руку, а тот прилагает все усилия, чтобы освободиться от цепкой руки матери, крутясь юлой вокруг её подола. Инночка что-то выговаривает сыну, Алёна тоже старается схватить его за руку, а тот, выкручиваясь и задрав голову, кричит:

— Папа, я тебя вижу, я иду к тебе!

Катер своим носом, обшитыми автомобильными шинами тычется в борт. Я бегом спускаюсь по трапам на главную палубу и в мои руки влетает что-то визжащее, смеющееся и тараторящее без умолку. Я крепко прижимаю к себе сына, но он не терпит насилия и моментально начинает выскальзывать куда-то вниз из моих объятий. Подбегает Алёна. Она крепко обнимает меня.

— Папуля, мы уже здесь, — стараясь поцеловать.

— А где твоя каюта? Помчались туда! — Данилка громко предлагает сестре.

— Да подожди ты маму, — старается оборвать его Алёна. — Задолбал ты своей суетой, — отмахивается она от брата.

— Она вон уже идёт! — указывая пальчиком на маму, чуть ли не кричит он. — Я к тебе в каюту! — мимоходом выкрикивает он и исчезает в надстройке, на что я даже не успеваю отреагировать.

Алёна отходит в сторону, а с трапа на меня смотрят глаза, которые мне снились в долгие одинокие ночи. Она стоит на одной из ступенек трапа, не в силах больше сделать ни единого шага. Я бросаюсь к ней. Подхватываю её в объятья, поднимаю и переношу на палубу.

— Инночка, родная, — только и успеваю сказать, захлебываясь в первом поцелуе.

Она смотрит на меня сквозь слёзы радости, не в силах произнести ни единого слова. Только слезинки затаились где-то в уголках её глаз. Всем своим нутром она вливается в меня, в мои объятья. Я осторожно опускаю её и отношу в сторону, вновь вглядываясь в мои любимые глаза.

Они смеются, они плачут, они радуются, а руки крепко и нежно обнимают меня. Тепло её дыхания я вновь прерываю долгим поцелуем.

— Ну, наконец-то ты со мной, Алечка, — только дыханием вырывается из неё.

Никого нет вокруг. Только мы. Объятия невозможно разорвать. Нет сил в руках, чтобы их разжать и выпустить из них моё сокровище. Ведь рядом любимое лицо и, до боли знакомый, запах её волос.

— Пошли. Что тут стоять? Дети уже на месте, — стараясь уговорить её сдвинуться с места, предлагаю я.

— Ой, подожди, совсем, что-то силы меня оставили, — говорит она грудным голосом. Мурашки от него бегут по коже, а я ещё крепче сжимаю объятия. Но идти надо. Я подхватываю её сумку, и мы, не спеша, поднимаемся в каюту.

Из спальни слышны только короткие возгласы и треск разрываемых обёрток.

Войдя в каюту, мы, крепко обнявшись, застыли в её середине, не в силах ничего поделать с собой, стараясь насладиться счастьем, которое подарила нам жизнь.

Приоткрывается дверь. Заглядывает Олег.

— Ну, как? Встретились?

Следом влетает Ольга. И начинается энергичный женский разговор об этом долбаном диспетчере и о том, кто и как добрался. На пороге спальни появляется Данилка. Он увешан автоматами, ружьями, в руках у него машинки.

— Дядя Олег, смотри! — кричит он с гордостью.

— А кормить нас здесь будут? — появляется Алёна уже в новом платье.

— Да, девочки. В холодильнике всё на этот случай есть. Доставайте! — кричу я, разговорившимся женщинам.

Олег загадочно выглядывает из спальни. Они там с Данилкой катают машины. Олегу бог дал только девок. Поэтому Данилка — это его любовь.

Я иду к ним. Помогаю Алёне застегнуть молнию на платье и забираю у Данилки лишнее вооружение. Глаза нам ещё понадобятся. Пересмеиваемся с Олегом насчёт нашего новоявленного солдата.

Вдруг на пороге появляется Инна.

— А почему пустая? — она держит в руках пустую бутылку «Балиса».

Надо же, где она её нашла? О! Это ещё та, которая осталась с приёмки дел!

— Как же это я не выкинул её? — невольно посещает меня мысль.

— Новая в баре, — только успеваю произнести я, как пустая бутылка выскальзывает из Инночкиных пальцев и медленно (как в замедленной съёмке) летит на ярко освещённый солнечным лучом и покрытый медным листом комингс двери. Бьётся об его острый блестящий край и, искрящиеся от солнечных лучей брызги зелёного разбитого стекла, летят в разные стороны. Я сделал движение, чтобы поймать бутылку, но рука пролетела мимо неё. А один из ослепительно зелёных осколков устремился мне точно в глаз…

***

Механик Макаров дёргает головой, чтобы уклониться от летящего осколка и больно бьётся виском об полку над кроватью. Брызги и точно полетели из глаз. С перечислением всех известных анафем он слез с кровати, почти ничего не видя, проковылял в ванную к зеркалу. Глаз представлял собой печальную картину. Фингал обеспечен на неделю. Дёрнуло же лечь по-другому на кровать. И всё из-за этой резкой качки. А эту злосчастную полку для книг давно надо было снять.

— Вот так тебе и надо за твою вечную лень, — ехидно подумал он про себя. — Смеху будет достаточно. Попробуй-ка, докажи, что не подрался, — и принялся обрабатывать ранку на лбу.

Март 2001

Пролив св. Георга

Я бегу…

Я бегу. Мои кроссовки с силой вминают прибрежный мокрый песок. Дыхание ровное. Волны океана мерно накатывают на берег. Шипят и мерно откатываются назад. Сейчас отлив и твёрдая гладь песка под моими ногами позволяет мне легко бежать. Лёгкий, попутный ветерок подбадривает меня и я с ещё большей уверенностью несусь к своему дому. Утренняя свежесть только к тому и располагает. Я несусь, не обращая внимания на преодолённое расстояние. Это и лучше, как сказали мне врачи, надо побольше бегать утром. Вот он и виден, мой дом.

На высоком утёсе из-под пальм он уже проглядывается. Уже видны его широкие окна, отражающие лучи восходящего солнца. Сейчас, ещё немного, и я добегу до него. Дыхание не сбивается, а радость встречи меня ободряет. И я несусь вперёд, ещё больше напрягая тело, ноги и вытягиваясь в струну. Надо сделать последний рывок, и я буду там, где сегодня ждёт меня моя радость. Ведь вчера я весь день мыл и чистил свой дом.

Вчера я ездил по магазинам и покупал всё, чтобы понадобилось моей любимой. Даже Курт вчера сказал, что я очень озабочен. А я и был такой. Я заставил его привезти новый диван, рабочих переставить мебель в спальне и по-новому оборудовал кухню.

Я жду её, мою любимую. Я её уже так долго жду! И эти последние шаги до дома я бегу с предельной для себя скоростью. А вдруг она уже здесь? Хоть и рано. Солнце только что выглянуло из-за кромки океана. Но может быть и так, что она уже едет.

Её самолёт сегодня первым прибывает в наш аэропорт. Может быть, она тоже скучает и так же хочет видеть меня?

Я ещё прибавляю скорость и вылетаю на прямую. От этой магнолии до дверей дома всего сто метров. Поворачиваю и вижу…

Жёлтое такси подъехало к воротам. Таксист услужливо выбежал из машины и открыл багажник. Задняя дверь такси неспешно открылась и из неё выходит женская фигурка. С этого расстояния можно только видеть её зелёную блузку, чёрную юбку и каштановые волосы, раскинутые по плечам. Она небрежным движением расправила их и делает первые шаги. Как они мне знакомы, как я их люблю эти движения, шаги, жесты.

Да! Это она, та, которую я ждал так долго и мучительно. Всего какие-то последние сто метров, но их надо преодолеть, их надо прожить. И я несусь.

Всё! Силы иссякли. И только взгляд хочет её достичь. Я встал. А она, не видя меня, позволяет таксисту поднести вещи к двери дома. И вдруг её взгляд скользнул вдоль пустой аллеи туда, откуда к ней неслась одинокая фигура. Всё! Всё в ней изменилось. Уставшие плечики приподнялись, руки вспорхнули вверх, радостная улыбка вспыхнула на лице и звонкий голос разбудил мирно спавшую аллею:

— Алечка! — раздался её громкий выкрик в тишине раннего утра.

Кто уже быстрее несся? Ветер или мы навстречу друг другу? Вот ещё секундочка и она уже здесь. В моих объятьях. Её руки обвивают мою шею. Радостно светящиеся глаза широко открыты, а наши губы соединились в поцелуе. Как долог и прелестен он! Но надо вздохнуть, надо оторваться, чтобы взглянуть друг другу в глаза. И вот они, озёра вечного моего блаженства. Как долго я их представлял и видел в своих снах. И вот они здесь. Рядом со мной. Я смотрюсь в них и её первый выдох:

— Алечка, — пахнущий парным молоком, взвинчивает все мои эмоции. Я подхватываю её на руки и несу к дому.

Смущенный таксист ждёт. Я с ним расплачиваюсь. Благо, что карта и телефон всегда со мной. А нам больше никто и не нужен. Дверь открывается с мелодичным звоном, и мы остаёмся вдвоём…

Её руки так и не отпускают моей шеи, моих плеч. Она их гладит и ласкает, её глаза смотрят только на меня и нет никаких слов. Мы любуемся друг другом. В моей широкой ладони почти скрылась её головка и я пальцами перебираю мягкую гриву её каштановых волос. А её изумрудные пальчики нежно касаются моих глаз и губ.

— Мы вместе, — почти одновременно вырывается у нас шёпот, который громом отдаётся в наших сердцах.

— Мы вместе, — в восторге вырывается у нас и мы вновь сливаемся в объятьях.

— Да! Мы вместе, — опять и опять повторяем мы после каждого поцелуя.

Как хорошо, что именно так я установил диван. Крюгер всё удивлялся. Зачем именно так? А для того, чтобы, входя в дверь, сразу упасть на него. А… эти американцы. Ни черта они не понимают в семейной жизни.

И мы упали на него, утопая во всех его подушках. Лица близки, губы не отрываются. Как же мне не хватало эти полгода именно этого. А её пальчики, лаская меня, наталкиваются на этот шрам. И она от этого невольно вздрагивает:

— Не больно? — в её зелёных глазах проскользнул испуг.

— Уже нет, — стараюсь её отвлечь, но она всё перебирает его на моей шее и из уголков её озер неожиданно вытекает слезинка.

Голос её садиться. Она старается скрыть свои страдания. Понимаю, как много она пережила и как долго из-за этого меня не видела. Но не для состраданий же мы встретились?! Надо срочно прервать минуту этих переживаний. Надо всё направить в другое русло.

— Ты же ведь не завтракала! — громко восклицая, вспоминаю я. — А что я тут приготовил для тебя? — и, проведя ладонью по гриве её волос, вскакиваю с дивана и бегу на кухню, а она неохотно следует за мной.

Надо готовить завтрак. Я так ещё и не снял с себя футболку и брюки после пробежки. Они влажноватые от пота. Это как-то меня смущает. А ей, я чувствую, не хватает этого запаха.

На кухне я всё с себя скидываю, остаюсь только в трусах и ловко готовлю наш сегодняшний первый завтрак, а она, застыв в проёме двери, наблюдает за каждым моим движением.

Всё! Всё готово и расставлено на столе. А она всё также стоит в дверях. Почему мне так неловко? А! Я раздет. Как давно я не испытывал этого ощущения. А она меня съедает глазами. Сколько месяцев меня держали без одежды? Сколько операций, сколько врачей, сколько снимков и фотографий было сделано? Я привык, что кто-то постоянно разглядывает моё тело. Но сейчас… Это было что-то новое. Это был взгляд любящей женщины. Она любовалась статностью моей фигуры, ловкостью движений, и хотела только одного, чтобы это досталось только ей. И никто бы уже больше не претендовал на это тело, на её мужа. А мне от такого необычного взгляда стало даже неловко. И, чтобы скрыть эту секундную заминку, проскользнула мысль:

"Надо хотя бы душ принять".

А она, как бы угадывая мою мысль, оторвалась от косяка двери и бархатной пушинкой, приникнув ко мне, повлекла в душ.

— Остальное всё подождёт, — её голос мягко переливался в груди.

Жёсткие струи прохладного душа обняли нас обоих. Мы долго и нежно предавались всем чувствам, которых полгода лишала нас судьба. А струи били, хлестали, подстёгивали. И только закутавшись в полотенца и халаты, можно было отойти от всего пережитого за кружкой горячего кофе. Её глаза излучали счастье. Слов уже не надо было произносить. Всё говорили только руки и жесты. И опять в моих объятьях она ласкала мои влажноватые волосы, перебирала их, касалась каждой клеточки моего тела. И, когда руки вновь наткнулась на этот страшный шрам, то пальцы её слегка вздрогнули, а в глазах вновь возник испуг.

— Как хорошо, что ты жив, — с болью и слезами вырвалось у неё. — Я не знаю, чтобы я делала, если бы тебя не стало!

Она целовала шрам у меня на шее и слёзы текли по её лицу. Не было сил оторвать её от себя. Но, переждав всплеск эмоций, я слегка отодвинул её от себя и, взглянув в наполненные слезами глаза, мягко произнёс:

— Но я же жив. Я ведь всё равно только твой.

— Да, да, только мой, — и она опять залилась слезами. Потом, уже, успокоившись, попросила:

— Мне же никто, ничего не рассказал. Я полгода только и мучаюсь от неизвестности. Что было? Что же всё-таки случилось? Расскажи.

Я долго смотрел в её глаза и, стараясь вспомнить что-то важное, посмотрел в широкое окно на океан, пляж, пальмы. А когда это «важное» встало перед глазами, начал:

— Ты же помнишь, как долго меня обрабатывали, чтобы я стал начальником охраны биологического института. Крамер звонил, добивался этого. Им нужна была надёжность и гарантия безопасности. Я же не знал, какие работы ведутся там и что вообще делается там внутри. Мне нужно было время, чтобы ознакомиться со всем, узнать сотрудников, досконально изучить все планы и расположение помещений. Я добивался только одного — ясности для себя. Мне нужна была свобода действий.

Когда Крамер согласился со всем, что я от него требовал и ознакомился с моим планом охраны и он, конечно, удивился ему. И хотя Крамер и американец, но в душе всё равно всегда оставался немцем.

Он попытался меня отговорить от части проектов охраны. Кое-что я сократил, как потом оказалось, зря. Но, в основном, всё было оставлено, как я хотел. Сумма оказалась приличная. Её долго согласовывали, утверждали, а когда оборудование прибыло, для меня начались «весёлые» деньки. Я почти перестал бывать дома. Ты, конечно, обижалась, но это была моя работа. По-другому я не мог и я ей отдался полностью. Это был мой проект охраны, моё детище и я старался сделать его, как можно лучше.

Когда всё было готово, то наняли новый персонал охраны. Я всё предъявил Крамеру и Самюелю.

Охранников я подбирал, инструктировал и обучал нюансам системы охраны лично. Специалисты-электронщики всё подготовили для первого испытания. Каждый знал только свой участок и только Питер знал всё. Он всё и контролировал.

Парень он был не из болтливых и я надеялся, что дальше него секреты охраны не уйдут. Учебные тревоги проводились на высшем уровне. Крюгер с Самюелем остались довольны результатами.

Как только они не пытались спровоцировать автоматику, охрана всегда оказывалась на месте. Все были одеты в спец форму, жилеты. Каждый вооружен коротким УЗИ и кучей прибамбасов на поясах. Охрана выглядела внушительно. И тут у Самюэля облегчённо вырвалось:

— Ну, значит Зибельман может начинать здесь делать всё, что захочет.

Стали завозить оборудование для лабораторий. Новые люди, новые заботы. Постоянные проверки и контроль. Я, естественно, достал всех своих охранников. Но они с прежним усердием выполняли всё, что требовалось от них. Никто не ныл и не ворчал по углам. Эти ребята знали, на что шли, когда нанимались. То, что Крамер снял с проекта, особенно с крыши, делало какую-то прореху в нашей защите. Но все ребята об этом знали и были там особенно на чеку.

Я ещё реже стал бывать дома. Ты мне только звонила, а о детях я знал только из твоих рассказов. Но за эти деньги, что мне платили, я работал, отдавая всего себя. Особенно когда кто-то из обслуги болтнул (я так и не узнал кто), что начались работы с газом Z.

Весь институт жил, как в осаде. Никого не выпускали, а вход в здание института я строго ограничил. В таком напряжении мы жили последние две недели.

Тот вечер начался, как обычно. Развод всех охранников совершил я лично. Всё шло спокойно, как всегда. Но какая-то тревога, обострившаяся к полуночи, не покидала меня. Я проверил все мониторы, переговорил со всеми постами, обошёл наружный контур вместе с Вилли и его грозными доберманами. Ничего, всё тихо. Но беспокойство не покидало меня. И я, взяв Уилиса и Уолтера, пошёл в бокс лабораторий.

У входа нас приветствовал, как всегда грозный, Сэмюэль. Он наблюдал за мониторами и компьютером. Мы все были, как близнецы. На голове шлем с опущенным инфракрасным забралом, тёмно-синий комбинезон, броне жилет последней модели. Он отражает даже пули последнего русского изобретения. На груди автомат, у пояса пистолет, в руках фонарь. Шнурованные до середины икры берцы специально сделаны для бесшумной ходьбы. На поясе — обоймы, наручники, рация и ещё всё то, что должно всегда находиться под рукой.

Входя на каждый этаж, предупреждаем Сэмюэля и он отключает следящие лазерные лучи. Тихо проходим по коридору, открываем двери и обследуем все без исключения лаборатории. На третьем этаже лаборатория Зибельмана — святая святых. Он уже третий день из неё не выходит. Вот и третий этаж.

Осторожно открываю дверь. Уилис и Уолтер тихо прокрадываются за мной. Что-то подтолкнуло меня идти сразу к лаборатории Зибельмана. Делаем манёвр и втроём подходим к двери. Поднимаю видоискатель и навожу его на окошко в двери. Экран показывает столы, шкафы и натыкается на стеклянный саркофаг. От него исходит фосфоресцирующее свечение. Вижу в нём самого Зибельмана. Делаю увеличение. Лицо его спокойно. Он спит. Обвожу видоискателем вокруг и вдруг… Под саркофагом вижу что-то не то. Делаю ещё увеличение. Ба! Перчатка. По виду женская, кожаная. Не может быть! Все, кто входит сюда, сдают личные вещи и одежду, переодеваются в комбинезоны, проходят контроль и только после этого им разрешается вход в бокс.