Бесплатный фрагмент - Три измерения

Вступление

В своей книге «Три измерения» Алексей Макаров коснулся темы, особенно близкой всем морякам.

Это тема дома и семьи. В ней с особой теплотой автор касается тех, кого моряк оставил далеко в родном порту.

Эта книга про тех, кто любит и ждёт встречи. Про тех, для кого первый день прощания всегда является первым отсчётным днём для долгожданной встречи со своими любимыми.

От мысли о них, своих родных, невозможно никуда ни уйти, ни спрятаться, где бы моряк ни был и в какой точке Земного шара ни находился. Эти мысли всегда есть и будут с каждым моряком в душе и в его сердце.

И, даже несмотря на суровый вид этих бывалых мужчин, в душе они всегда остаются нежными мужьями, отцами и сыновьями, так легкоранимыми от любого неправильного слова, сказанного или невзначай, а то и просто так.

Порой, в длительных рейсах, только во сне у этих грубоватых, на вид, мужчин всплывают самые лучшие чувства, о которых не каждому дано признаться в открытую.

Это чувства любви, верности и необычайной ранимости каждого моряка, который только от одного чувства, узнав, что он нужен, пойдёт на всё.

Поэтому то и книга названа «Три измерения».

Для любого моряка — это море, где он работает, берег, где его ждут и любовь, никогда не покидающая его, даже в коротких снах.

Правда, не всегда все происходит так, как об этом мечтается вдали от родного берега. А это, порой, бывает так больно, особенно когда моряк ничего не может изменить там, на том далёком берегу. И только его друзья, товарищи помогут ему преодолеть все трудности и поддержат в трудную минуту, не дав наделать глупостей.

Жизнь, она сама всегда сама расставляет все точки на тропе жизни, и только время показывает, правильно она прожита или нет.

С глубоким уважением посвящается морякам и их семьям.

А. Макаров

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Выглядываю в иллюминатор. Ветер разогнал туман. Причал подсох и синее небо проглядывает сквозь редкие облака. Да, сегодня ожидается тёплый день. Конечно, не такой жаркий, как в тропиках, хотя в конце июня в Приморье лето уже вступило в свои права. Сегодня можно одеться по-летнему. Хорошо, что заранее всё постирал и погладил.

Ну, таможня! Что они искали четыре часа? Непонятно.

Инночка уже, наверное, извелась у проходной. Скоро, сейчас я её увижу!

Позвонил телефон:

— Пап, ну что ты там? Заходи, — слышен Алёшин голос.

— Сейчас, сынок, переоденусь, — говорю быстро в трубку и вынимаю, приготовленные ему подарки.

— Ну, давай быстрее, а то мне к трапу надо, — торопит он меня.

Да! Алёше сегодня двадцать один год.

— Что же одеть? — проносится мысль. — Да ладно.

Светлые брюки и рубашка на койке, заранее поглаженные и приготовленные для этого случая, подойдут. Спускаюсь к нему в каюту.

На столе у него по-походному.

Коньяк? Ого! Прошло уже четыре с половиной месяца, как мы ушли из Владивостока, а он до сих пор хранит эту бутылку.

— Что, берёг для этого случая? — заглядывая в глаза сыну, удивленно спрашиваю.

— Угу, — он, как всегда, немногословен и наливает стопки.

— Ну что же, сынок, с юбилеем тебя! — взяв налитую стопку и посмотрев в глаза сына, спрашиваю его. — Понял вкус матросского хлеба? — тот только кивнул в ответ. — Ну, а если понял, то ешь его с честью, не стесняясь мозолистых рук, — желаю ему от души.

— Спасибо, пап — нарочито грубо вырвалось у Алёши, а у самого в глазах блеснула слезинка. Значит, до глубины души достал я его своим словом.

А самому так хорошо оттого, что рядом двадцатиоднолетний, стройный, загорелый, голубоглазый блондин, в испачканном краской комбинезоне, выше меня на полголовы внимательно слушает и впитывает отцовские слова, как бы стараясь пронести их через всю жизнь.

Выпили, закусили кружочками лимона и помолчали.

— Ну, ладно, — прервал я молчание. — Иди, а то сменщик заждался уж тебя. Смотри наших. — Говорю ему уже вслед.

А Алёша, как будто ожидая моих слов, тут же вылетел из каюты, прокричав:

— Да их же через проходную не пускают! Сейчас только третий побежал туда с новыми ролями, — это я уже услышал с трапа, куда он прогромыхал сапожищами.

Поднимаюсь в каюту. Сердце трепещет, как у мальчишки. Сейчас, сейчас придёт моя самая любимая женщина в мире. Сейчас, сейчас я её увижу. Неожиданно громко звонит телефон.

— Пап, вон тетя Инна идет, а маму с Катькой не пускают что-то неправильно записано в роли, — басит в трубку Алёша.

— Так ты сгоняй на проходную, исправь, что надо, объясни, — советую я ему, а сам хватаю фотоаппарат и бегу вниз, к трапу.

Только слетел вниз, на ходу взводя затвор, а они вот уже…

Только успеваю нажать кнопку фотоаппарата, а ко мне уже летит моя любимая, неузнаваемо прекрасная женщина, раскрыв свои объятия. Успеваю заметить её прическу (долго же она готовила её для меня), радостно раскрытые глаза, сияющую улыбку, шикарную красную блузу и всё… Я держу её у своего сердца, а с другой стороны, с радостным визгом карабкается на шею Данила.

— Ну, вот и все. Вот и вместе, — только и успеваю сказать, вздохнув после первого поцелуя.

— Пап, а мы в шесть утра выехали, мама так гнала. Нас никто не обогнал, а тут дядьки на проходной не пускали нас четыре часа. Так мы на базар съездили, — тарахтит Данила. — Пошли быстрее к тебе. Ух, ты, какой пароход! Пап, а что тут пар из трубы идет? А сейчас куда? — он уже впереди и рвется только вперед.

— Пап, а это твоя каюта? Нам значит сюда. Вот это да! Даже палас! А что это за цветок? Ух, ты! У тебя даже ванная есть, — это слышно уже в отдалении, в глубине каюты.

— Ох, и извел он меня сегодня, прибила бы паразита, — со счастливой улыбкой на лице произносит Инночка и, прижавшись ко мне, стоит, глядя снизу-вверх в мои глаза.

— Всё! Не отпущу. Ну, сколько можно ждать? Обними меня крепче, хочу быть рядом, — произносит она таким близким и родным голосом.

А я своей «ручкой», которую два дня отмывал от въевшейся мазуты и отпаривал жесткие мозоли, ворошу её изумительную прическу, целую мои сладкие губы, глаза, лоб.

Сколько произошло в нашей жизни встреч? Не сосчитать… А сколько я мечтал об этой? Но сейчас всё происходит заново, как будто в первый раз.

Сердце трепещет, голос отнимается, а руки берут эту маленькую аккуратную головку и прижимают её к губам, словно впитывая заново эликсир жизни.

Нет в жизни счастливее минут. Пропадает небо, стены, звуки, остаются только мои глаза и её губы, руки и слова, которые сами льются из тебя, накопленные за долгие месяцы разлуки. Всё это выливается сейчас. Но долго так продолжаться не может.

Выныривает Данила и начинается проверка всех ящиков в столах и шкафах.

— А что это, интересно, у тебя там такое? — слышится из разных углов каюты, и его ручки моментально влезают то в стол, то в шкаф и иной раз только пятки видны оттуда.

Вспоминается рассказ об одном матёром капитане, который, видя приближение двух внуков-близнецов к судну, кричал жене: «Мать, прячь всё, фашисты идут».

Но тут — ураган. Ураган слов, эмоций, действий, движений, вопросов.

Стоя посередине каюты и, держа в руках свою самую дорогую, любимую женщину, я наконец-то начинаю понимать, что ураган сейчас разгуляется не на шутку. Надо переключить его в нужное мне русло. Ещё раз целую Инночку. Получилось торопливо. Всё! В глазах сразу блеснул огонёк непонимания, но, увидев, что я смотрю на Данилу, она, ещё томным голосом, произнесла:

— Он сейчас у тебя тут устроит…

— Данила, а ты Алёшу с днём рождения поздравил? — говорю ему, нарочито озабоченным голосом.

Сейчас же из-под дивана высунулась белобрысая голова, зеленые брызги сверкнули, в них промелькнули молнии и, мне даже послышалось, шум роликов и шариков в его голове.

— Нет… — в этих брызгах светилось удивление.

— Так ты иди к трапу и поздравь его, — мягко советую ему.

— Ага, сейчас, — и только вихрь уносимого воздуха ещё шевелил листья лимонного дерева, растущего в кадке у входа в каюту.

— Ну, это ненадолго, — говорит Инночка. — Ну, рассказывай, как добрались? Последний раз по телефону была такая плохая слышимость, что ничего не поняла. «Трансфлот» говорит одно, а ты другое. Куда ехать, где встречать — ничего не пойму. Хорошо ещё Юрик Лене перезвонил, тогда стало яснее, и мы сегодня утром рванули с Леной, пока дороги свободные. Воскресенье, утро — все на дачах.

А я стою и улыбаюсь. Я счастлив. Со мной всё моё счастье. Недаром сегодня так ярко светит солнце, недаром небо синее и море спокойное.

— Из Пусана до Восточного шли спокойно, но ты же знаешь, что на подходах связь плохая. Слава богу, что ты хоть что-то разобрала, не ошиблась, — пытаюсь начать.

— А Наталья тоже за Алёшей на машине приехала. Их там с Катей не пускают, — перебивает Инна.

Неожиданно резко звонит телефон:

— Пап, а вон тетя Наташа с Катькой идут. Их уже пустили, — это уже докладывает по телефону информатор Данила.

— Понял. А что вы там с Алёшей делаете?

— Вахту стоим, — важно отвечает он безапелляционным голосом.

— Ну, ладно. Устанешь. Заходи. Подарки посмотришь.

— Щас, — выпаливает он и бросает трубку.

Это я зря сказал про подарки, вахта прекратится моментально, разговора с Инночкой не получится. Да и собираться надо, стоянка у причала часов шесть, а капитан меня отпустил, чтобы я в понедельник с утра попробовал решить многие проблемы в многочисленных службах пароходства.

Так… Надо бы моего сыночка чем-то занять. Но вот и он мой младший сын. На его белом лице, с правильными чертами, сияют румянцем щеки, ноздри небольшого аккуратного носика нервно раздуваются, алые губы приоткрыты, льняные волосы художественно растрепаны, в зелёных глазах мечутся искры — он вот он, готовый делать всё, что ему прикажут и ещё чего-нибудь, что может потребоваться.

— Данила, пойдём, пригоним машину к борту, пока мама будет собираться, — предлагаю сыну.

— Давай, — говорит тот нехотя, перебирая машинки, которые мы ему с Юриком выбирали два часа в Сингапуре.

— Пока, мамусь, мы сейчас, — нежно целую в щёку Инночку.

Данила вцепляется в руку, и мы с ним идём по терминалу к проходной. Рука его плотная, широкая в кости (как у меня), пальцы короткие, сильные.

Когда мне было двадцать два года и ещё не родился Алёша, я мечтал, что буду вот именно так идти с сыном за руку. И мечта моя исполнилась дважды. Так угодно судьбе и теперь вот он, мой сын, идёт рядом, рассказывает о драке с Сашкой Громовым, о подлости Балюры, о красоте Машки Дубовой. А я, ошеломлённый таким напором энергии, слушаю его, изредка вставляя замечания.

Вот и проходная. Молодой человек у ворот в форме выглядит непреклонно, но десять долларов делают своё дело, а я вскоре завожу, разогретую на солнце «Субару». Включаю кондиционер. Охранник вежливо открывает ворота, и я осторожно въезжаю в порт. Чувствую, что за 4,5 месяца отвык от руля, а тут ещё чистосердечный советник не позволяет мне развить скорость.

Едва нажимаю на тормоз у трапа, как хлопает пассажирская дверь, а я только краем глаза успеваю заметить, взлетающего по трапу Данилу. Поднявшись на борт, вижу, что братья уже мирно беседуют.

— Лёш, ну что мать? — спрашиваю, останавливаясь рядом.

— Да, нормально. Поздравила, — как бы нехотя отвечает он, а в голосе чувствуется откровенная радость мальчишки.

Понятно. Он старается выглядеть взрослым, ведь рядом с ним младший брат, а тот, с Алёши глаз не сводит, ловит каждое его слово.

— Передавай ей привет, скажи, что у меня всё хорошо, да и про себя поподробнее расскажи, — говорю ему, входя в надстройку.

— Вот сменюсь с вахты, пойдём на бережок, посидим, после этого и расскажу, — отвечает Алёша.

— А то, что я тебе оставил, ты забрал из холодильника? — я вновь посмотрел на сына.

— Да, — как бы нехотя, тянет он.

Вообще-то это спиртное и закуска.

— Поможете загрузить машину, мужики? — обращаюсь к обоим сыновьям, кивая на машину.

— Нет слов, пап, — хором выпаливают они.

Пока мы с Данилой ходили, Инночка уже переупаковала все вещи, которые я, на мой взгляд, так старательно уложил. Оказалось, что всё не так, а сейчас, и в самом деле, всё намного компактнее. Взмокшая от работы, Инночка улыбается глазами в мою сторону, а губы только и успевают говорить:

— Данила, не трогай. Данила, не тяни. Данила не поднимай. Тяжело же ведь. Зачем ты, паразит, оторвал ручку у этой сумки?

Я присаживаюсь рядом, обнимаю за плечи свою любимую и целую её в шею. А она, оторвав руки от узла веревки, ласково обняла мою заросшую голову:

— Ох. Подстричь бы тебя надо, — воркует она между поцелуями.

— Да, за пять месяцев отрастил, — басю в ответ, не в силах оторваться от столь забытых и столько раз вспоминаемых во сне губах.

— Переоденься, взмокнешь, таская эти ящики, — заботливо советует Инночка.

Я раздеваюсь. Все смотрят на меня, но каждый по-своему:

— Ну, ты и загорел, — восхищается Данила.

— Нет, не особо и поправился, — оценивает жена.

— А мы с папой на Синтозе отжимались, так папа отжался не меньше моего. Даже спасатели ему аплодировали. — Со значением говорит Алёша.

— Ну что, начали? — предлагаю я сыновьям, взявшись за ящик.

— Конечно, — откликнулась братва, хватаясь за другой.

И мы, взяв по силам, кто что мог, стали то спускаться, то подниматься по трапам. Багажник и салон машины очень быстро заполнились.

— Остальное выгрузим, когда судно придёт во Владивосток, — говорю, отдуваясь, братцам.

— Пошли мыться, а потом и поедем, — обращаюсь к Алёше и Даниле.

— Нет, я не поеду, завтра во Владике увидимся, — это уже Алёша говорит мне. — Достою вахту. А потом с мамкой и Катей на бережку посидим.

— Что ж, ладно, отдыхайте, — отвечаю ему и иду мыться.

Помывшись и обсохнув под вентилятором, закрываю каюту, даю последние указания второму механику, извещаю капитана о своем убытии и спускаюсь на причал к машине.

Пока садились в машину, по трапу спустились Алёша с Катей. Следом шла Наталья. Спустившись с трапа, она, едва взглянув на меня, кивнула, остриженной под карэ головой, отвернулась и демонстративно пошла в другую сторону. Алёша, пожав плечами, двинулся за ней следом. Я стоял и смотрел вслед этой нескладной фигуре в брюках, само вязаной шерстяной кофте (хотя уже +25 градусов) и недоумённо лупал глазами. Что ей ещё надо? Чего злится?

Инночка, как бы чувствуя мои мысли, пояснила:

— Ясно чего. Такое красивое судно, большая должность, жена, восторженные дети, полная машина барахла. Да ну её. Не обращай внимания, не расстраивайся.

Я сел в машину. Опять она горячая, как консервная банка на костре. Что-то занемела левая рука, я сделал ею несколько вращательных движений. В левой лопатке что-то отдало. Но тут же прошло.

«Перетрудил мышцу», — проскользнула мысль.

Взглянул на Инночку. Она подкрашивала губы. Я залюбовался ею, как же она всё грациозно это делает. Вновь, уложенные в прическу волосы, через которые слегка просматривается маленькое ушко с моими любимыми серьгами. Стройная шея, слегка покатые плечи. Красная блуза очень шла к её волосам, макияжу и украшениям. Оторвав взгляд от зеркала, она скосила глаза в мою сторону:

— Что? Разглядываешь? — хитринка прозвучала в её голосе.

— Люблю тебя, — только и хватило сил ответить.

В ответ, слегка выгнувшись, она подставила щёку для поцелуя. Прикоснувшись губами к нежной коже её щеки, я ощутил легкий аромат духов, косметики и… запах моей женщины. От всего этого меня пробило, словно молнией.

А Инночка, отодвинувшись и, поудобнее устроившись за рулем, переключила скорость и вопросительно-торжественно взглянула в мою сторону:

— Ну Что? Поехали? — и, увидев моё молчаливое согласие, громко произнесла. — Домой!

— Домой, домой, — повторил с заднего сидения Данила, занятый в это время вытаскиванием банки «Спрайта» из ящика.

Охранник сделал разрешающую отмашку, поднял шлагбаум и, не проверяя документов, выпустил нас из порта.

Инночка сразу набрала скорость, а я сидел к ней в пол-оборота и смотрел на её нежное лицо, попутно отвечая на Данилины вопросы. Бросил взгляд на обочину — поломанный забор, брошенная ржавая бочка — не огорчили моего настроения. Что ж — Россия, не какой-то там Сингапур, где даже во время ливня брюки не пачкаются грязью.

Остановились возле въездной колонны порта Восточного. Это же надо — зеленая трава! А как она вкусно пахнет! Листочки на деревьях слегка колышутся от слабого ветерка. Туч совсем нет. Голубое без единого облачка небо. И чистый ароматный воздух!

— Сфотографируемся? — предложил я.

Отказа не последовало. Сначала я с Данилой. Потом это чудо схватило фотоаппарат и давай его вертеть и щелкать напропалую. Я отошёл подальше в траву и потянул за собой Инночку. Она легко поддалась, приникла ко мне, вдыхая мой запах и заглядывая в глаза.

— Снимай! — крикнул я сыну и тот пару раз щелкнул затвором фотоаппарата.

— Как хорошо вместе, — выдохнула она. — Никуда не хочется двигаться.

— Поехали домой, там будет лучше, — прошептал я ей на ухо.

«Субара» плавно отъехала от обочины, пропуская попутные машины и резко начала набирать скорость.

На Американском перевале молодой сержантик проверил документы и, улыбнувшись столь прекрасному водителю, пожелал счастливого пути.

110–120–140 легко и уверенно шла Инночка. Выключили кондиционер, открыли окна, Данила на заднем сидении приутих. Я посмотрел — он спал. И у торнадо заканчиваются запалы. Появилась возможность спокойно поговорить. За разговорами о проведённых врозь четырёх с половиной месяцев, три часа пути пролетели незаметно. Только в пути ещё раз проверили документы.

А вот и Владивосток. У Ростральной колонны Данила попросил прикрыть окно. Ветерок посвежел, чувствовалось приближение моря. А на Луговой у нас, как всегда, висел туман. Как в том анекдоте. А в деревне Гадюкино опять идут дожди.

Подъехали к дому. Соседи поздравили меня с возвращением из рейса. На звонок дверь сразу открыла Алёна и с визгом:

— Папочка приехал! — повисла на шее. — А я тебе торт испекла, — тут же похвалилась она.

— Давайте кушать, — сразу же предложил, очнувшийся от сна, Данила.

— Нет. Сейчас занесём вещи, поставим машину в гараж и вот тогда и начнём наш пир, — возразил я.

Для этого я взял своего главного помощника, и мы пошли с ним к машине. С разгрузкой быстро управились, поставили машину в гараж и вернулись домой.

Филя, мой милый сенбернарчик, носился, позабыв о своей комплекции всё норовя лизнуть меня в лицо и поставить лапы на плечи. Но когда его пристыдили за столь неподобающее поведение, то лег в коридоре и только водил глазами, наблюдая за нашими передвижениями. А Эммочка грациозно подставляла спинку, позволяя себя погладить, выгибаясь и мурлыча. Да, наконец-то я добрался домой!

Подняв бокал замечательного вина, и отведав всяких вкусностей, что ещё с вечера приготовила Инночка, меня потянуло в сон. Что-то странное происходило со мной. Кружилась голова, а обе руки казались огромными. В левой руке что-то всё время немело и поэтому приходилось её всё время двигать.

— Что-то ты батька засоловевший, — озабоченно подметила Инночка.

Её голос слышался, как, будто, из соседней комнаты. Хотя вот она, моя хорошая, прильнула ко мне и тихо греется об меня, только что не мурлычет, хотя мурлыканье шло от Эммочки, устроившейся у меня на коленях.

— Да. Надо помыться и поспать, что-то с этими заботами и переездами я совсем раскис, — еле ворочая языком, проговорил я.

Поднялся, поцеловал нежную щёку и пошёл в ванную.

Россия — горячей воды нет.

— Уже месяц, как нет. Настрой «Атмор», — услышал я голос жены, но решил обмыться только холодной водой.

Острые струи ледяной воды пронзали тело, от чего оно казалось горячим и поневоле из глотки вырывалось рычание.

Ну вот, вроде стало полегче. Растеревшись докрасна, я вышел из ванной.

— А давай я тебя подстригу? — предложила Инночка.

Такому предложению я никогда не противился. За все годы супружества только она меня и стригла. Принёс табуретку, простынь и сел напротив большого зеркала в коридоре. Инночка подошла сзади, прильнув всем телом к моей спине и начала перебирать отросшие за долгие месяцы разлуки волосы.

— Совсем седой стал. Виски белые, но это тебе идет, — с нежностью приговаривала она.

Изогнувшись, я обнял её и, усадив к себе на колени, долго и нежно целовал.

— Ладно, уж, а то останешься лохматым. Как завтра пойдешь в службу? — она встала и принялась щелкать над моими вихрами ножницами.

Через пятнадцать минут клиента аккуратно постригли и, включив теплую воду, он смывал с себя волосы. Инночка стояла рядом, помогала смывать невидимые волосинки и в промежутках награждала меня поцелуями.

— Всё. Иди в постель, я сейчас, — выпроводила она меня из ванной.

Ничего не существует в мире лучше моей постели, застеленной и выглаженной любимыми руками. Каждой клеточкой кожи я чувствовал её. Её жёсткость и мягкость придавали мне силы, будили моё воображение. Мягкие тона стен спальни и мебели призывали только к покою и святости семейного ложа. Я лежал, закрыв глаза и улыбка бродила по моему лицу.

Нет ничего лучше дома, где тебя любят и ждут. Пусть будет в моём доме всегда любовь и покой. А я уж постараюсь для этого сделать всё возможное.

В ванной стих шум воды, неслышно открылась дверь и появилась прекрасная, как молочное облако, моя жёнушка. Расчесала волосы и затихла, крепко прижавшись и обвив меня всего нежными руками.

— А теперь ты дома? — услышал я её шепот.

— Да, моя милая, — и, приподнявшись, я посмотрел в её огромные глаза, ощущая непреодолимую тягу к этому, любимому мною, существу.

Уже много позже, ещё раз заглянув в её глаза, я увидел в них полные озёра. Слёзы?

— Ты что, плачешь? — вырвалось у меня с испугом.

— Да, — скрывая непроизвольные рыдания, едва произнесла она.

— Что с тобой? — тревога не покидала меня.

— Не обращай внимания. Мне очень хорошо — Ласково произнесла Инночка и обвила меня руками.

А я, прикоснувшись губами к краешкам этих дивных озер, пил эти слёзы, а ручейки их, оставившие свои следы на нежных щеках, осушал горячим дыханием.

От этих ласк глазки закрылись, дыхание выровнялось, и моя любовь лежала у меня на плече, мирно убаюканная моей нежностью.

Ночь шла своим чередом. За окном проезжали одинокие машины, изредка освещая потолок фарами. А я боялся пошевелиться, потому что на моём плече лежало моё сокровище. Бокал драгоценного вина, который мне не хотелось расплескать.

Ужасающий вой вывел меня из дрёмы. Мяу-у-у-у-у. Инночка вздрогнула, перевернулась на свою подушку и проговорила сонным голосом:

— Не обращай внимания. Это Эмка уже второй день орёт, просится до Мармика. Спи.

— Ладно, завтра схожу к Людке и отнесу её, — пробормотал я сквозь сон. — Спи, спи.

Мармик — Мармелад, здоровенный, белый котяра с разными глазами, был нашим постоянным клиентом.

«Заодно повидаюсь с Вовкой», — уже во сне подумал я и провалился в сон…

Ох, эти будильники, никогда не дают поспать. На судне я подскакиваю сразу, от любого изменения шума. Всегда готовый влететь в штаны, тапки и мчаться в машину на устранение неисправности. За двадцать с лишним лет уже по-другому не получалось.

А Инночка нежится.

От мелодичного «ку-ку», скромно пропетого будильником, я сразу проснулся, выключил звук и, отодвинув его подальше, попытался встать.

Опять затекла левая рука, пальцы почти не ощущались. Я её размял, ещё раз с удовольствием отметив, что мазуты в порах ладоней нет. Мозоли хоть и остались, но были мягкими. Я осторожно погладил по плечу Инночку. Она чуть приоткрыла глазки и потянулась ко мне.

Да, но рано или поздно на работу ей всё равно надо идти. Лучше, позже. Не каждый день муж приходит из рейса. В поликлинике у них об этом знают. Морячек много.

После завтрака Инночка одевалась. Как я люблю смотреть на её движения во время этой процедуры. Иногда стараюсь помочь. Потом лёгкий макияж и всё — пора. Осторожно закрыв дверь, пусть дети ещё поспят, мы вышли во двор. Ещё один поцелуй и она пошла вверх по улице, а я через дорогу.

Ещё пару раз оглядываюсь, чтобы помахать ей рукой и иду в гараж.

Машина в порядке, завелась сразу и, как хороший конь, отдалась на милость водителю. Через десять минут я уже приехал к Людке.

— О, привет, — протянула она при моём появлении и начала рассказывать, как Инна готовилась к встрече, как бегала по базарам, магазинам, звонила всем и вся. И вот, наконец, я уже тут.

Вышел Вовка, заспанный, лохматый. Он уже шесть месяцев в отпуске. Ему это уже порядком надоело. Но Людка, услышав это, как всегда, прервала его стенания.

— Не надо, Вова, когда позовут, тогда и пойдешь. Отдыхай, зайка, — на что Вовка что-то невнятное пробубнил.

Объяснив катастрофическую ситуацию с Эммочкой и, прихватив Мармика, я прикатил домой.

Мармик, паразит, только увидев страдающую девушку, тут же по-рабочекрестьянски совершил своё подлое дело.

Выпустив Мармика, я снял туфли и сел передохнуть на диван, наблюдая за этой, как говорит Алёна, кошачночной свадьбой, как что-то закололо под левой лопаткой, опять занемела левая рука. Показалось что ли, или это я увидел взаправду…

Мармик неожиданно встал на задние лапы, Эммочка тоже. Она стояла ко мне спиной, а Мармик её обнял, как человек, и положил на её коричневую спинку свои две белые лапы одну выше другой. Неожиданно они прыгнули вверх, метра на два, и на фоне чёрного потолка начали совершать какой-то невообразимый танец…

Чёрт! Кажется, я заснул. Что-то в последнее время отрубаюсь, даже сидя в кресле. Рейс, наверное, оказался тяжёлый. Пора идти в отпуск.

Вовка вон уже полгода гуляет.

Чувствовалось, что руку я отлежал и шея чего-то занемела. Хотелось встать с дивана, но ноги как-то не так лежат. Надо же, сидя упал на левый бок и заснул! Вот старпёр!

На часах тринадцать тридцать! Мама дорогая, я же в службу опоздал!

Ни фига себе, я сплю! Из спальни слышен Инночкин голос. Чего-то она там напевает. Надо вставать. Она же работала до часу дня, сейчас только что пришла с работы и не зашла в залу, поэтому и не заметила меня.

Встал, голова дурная после сна. Чтобы скинуть остатки сна, пошевелил ею. На полу, на ковре сидит Эммочка и вылизывает белого, пушистого, примерно месячного котёнка. Что за чёрт! А где же Мармик? Ладно, пойду к жене. Состояние, как с похмелья. Да и во рту вкус примерно соответствующий.

Прошёл по коридору и встал в дверях спальни. Инночка, стоя ко мне спиной, прихорашивалась перед трюмо.

— Привет. Как работалось? — и тихо, чтобы не напугать её, поинтересовался.

— А ты… ты… как себя чувствуешь? — она резко обернулась ко мне и, почему-то заикаясь, едва сорвалось с её губ.

Глаза широко открыты, причёска новая, не утренняя. Когда успела сделать? На работе что ли? Вот женщины! Всюду успеют. Блузка новая, белая, юбка как раз по фигуре. Нравится она мне в таких юбках и блузках. Хороший вкус у моей жены.

— Да вот, принёс Мармика и пока наблюдал за началом их свадьбы, заснул на диване, — как бы оправдываясь, начинаю пояснять. — Где он, кстати? Людка дала ему рыбы. Наверное, она уже оттаяла. Покормить его надо, а то засохнет наш жених. Да может быть, ещё и в службу успею?

— Ты, правда, себя хорошо чувствуешь? — не обращая внимание на мои объяснения, Инночка осторожно задала вопрос.

— Вообще, что-то я разбитый какой-то. Переспал что ли? — пытаясь передать свои ощущения, предположил я.

Делаю шаг из проёма двери к Инночке, а она слегка отстраняется от меня и закрывает зеркало в трюмо.

Протягиваю к ней руку, а она чуть раньше достаёт её плеча. Ба! Что с моей рукой? Часы на ней те же, рубашка та же. Пальцы, пальцы — длиннее и тоньше! А волосы на руке — куда они исчезли?

Ничего не пойму. Удивлённо смотрю на свою руку. Со второй рукой — та же картина. Не мои это руки!! Трясу головой и удивлённо смотрю на Инночку.

— Не удивляйся, теперь ты такой, — тихо произносит она.

— Какой такой? — ничего не понимая громко восклицаю я.

— Ну, немного другой. Но вообще-то должен быть тот же самый, — неуверенно отвечает Инночка.

— Какой самый? — я всё ещё ничего не понимаю.

— Смотри! — и она распахивает зеркало в трюмо.

На меня смотрит какое-то чужое лицо. Поначалу показалось, что это картинка. Но я шевельнулся и картинка тоже. Невероятно! Там в зеркале — я. Но это же не я!!!

— Что это такое? — чуть ли не завопил я.

— Ты немного раньше проснулся, чем мы ожидали. Мы думали, что ты проснёшься через полчаса. Сейчас подъедут врачи и тебе всё объяснят.

— Что объяснят? Какие врачи? Мне в службу надо! Я, и так, всё проспал! — не понимая ничего, чуть ли не кричал я.

— В службу тебе надо было три месяца назад. А сейчас уже не надо. И в море больше никогда тебе не надо, — при этих словах её глаза потеплели, она как-то по-своему (только она так умеет делать) улыбнулась.

— Как три месяца? Меня что с работы уволили? — непроизвольно удивился я.

— Нет. Сядь. Прими всё спокойно. Я уже всё это пережила, — в голосе Инночки послышались твёрдые нотки. Они всегда в нём проскальзывали, когда она была полностью уверена в своих словах.

Я подчинился и сел. По привычке почесал затылок и ладонью ощутил жёсткие волосы. Инночка от этого жеста радостно улыбнулась. Мои-то вчера после стрижки были мягкие. А такие у меня бывают, когда сутки отпашешь в машине в тропиках при температуре градусов в сорок пять. Странно. Когда я успел испачкаться?

— Слушай, — начала Инночка. — Ты принёс Мармика, сел на диван и… умер. Да, да — умер. Алёна услышала кошачьи вопли, вышла из спальни и, увидев тебя такого, стала делать искусственное дыхание. А я забыла ключ от сейфа, поэтому меня привезли домой за ним на нашей реанимационке. Когда я вошла домой, Алёна уже выбивалась из сил, но ребята со «Скорой» успели тебя привезти в нашу лабораторию. Я тебе побоялась сказать, что у меня новая работа. Думала, что потом тебе всё расскажу, но у меня на это не было времени. Американцы занимаются пересадкой мозга. И тут ты. Алечка, любимый, я тебя очень люблю. Я не хотела тебя терять, и дала согласие на пересадку твоего мозга на другое тело. Я хотела, чтобы ты остался жив, такой, какой ты есть. Со всеми своими странностями и привычками, без которых я бы не смогла без тебя жить, — она выдавила из себя улыбку. — Ты и сейчас почесал затылок, как прежде. Я уже привыкла к твоему новому облику. И ты привыкнешь. Не волнуйся только. Тебе это сейчас нельзя. Пойми, только из-за того, чтобы моя половиночка оставалась на земле, я пошла на это. А то, была готова наложить руки на себя.

Она села рядом и, положив голову мне на плечо, заплакала.

О мои родные глазки! Вы опять плачете, но не так, как вчера ночью, а горько и безнадежно. Я взял в руки столь любимое мною лицо и начал его целовать, сглатывая из краешек своих любимых глаз, слезинки. Эти ручейки горя и боли сами растворялись во мне.

— Да ладно, — буркнул я в ответ на её мольбу, — привыкну.

А сам думаю, а как же матери и отцу покажусь, а братьям? А как паспорт с этой новой рожей сделать?

Вот проблем-то будет. А половиночка моя, угадывая, как всегда, мои мысли озвучила их:

— Все уже всё знают. Все уже к тебе привыкли. Осталось только тебе самому с этим сладить. А мериканьци эти чертовы, будут тебя, как подопытного кролика, до конца жизни наблюдать. Так что бедствовать не будем.

Громко звонит дверной звонок.

— Это, наверное, врачи… — выскальзывая из объятий, роняет Инночка…

***

Я подскакиваю на койке, хватаю трубку телефона после продолжительного звонка.

В трубку слышу сдавленный голос третьего механика:

— Владимирович! А топливо из шестого правого не выкатывается. Что прикажете делать дальше?

Я окончательно просыпаюсь.

До конца рейса осталось два месяца и десять дней.

1997 г.

Персидский залив

АВАРИЯ

Мой старенький, добрый «Витя Чаленко» малым ходом входил в Золотой Рог.

Я, как всегда на подходах, находился в машинном отделении и обеспечивал управление главным двигателем.

Подходная суета всегда приятна. Всё помыто, чистенько, подкрашено, все бумаги подготовлены, а я готов ко всем проверкам. Наученный горьким опытом многих поколений механиков, я заготовил бумаги на все случаи жизни, заполнил все журналы и формуляры. То есть находился во всеоружии. Волновала только одна проблема.

Судно в Японии полностью загрузили контрактными автомобилями и каждый член экипажа вёз ещё по одной машине.

В порту Кобе, где судно простояло неделю, всё происходило красиво и спокойно. А здесь, во Владивостоке, что-то беспокоило. Хотя перед подходом мы звонили всем своим родным и близким о нашем подходе и предупредили их, что идём во Владивосток.

Вахтенный принёс весть, что судно сходу идёт к причалу, где произойдёт таможенное оформление, а обеспечение выгрузки будет контролировать ОМОН. Это только радовало.

Наконец-то раздалась долгожданная команда «Машине отбой, готовность один час» и я поднялся на палубу.

Да… Во Владивостоке в середине февраля тепла не ощущается. Это тебе не в Японии. Скользнул по причалу глазами. Вон знакомая группа крепких парней в кожаных куртках и норковых шапках. Таких «встречающих» заметно издалека. Это уже вселяло успокоение. Это наши ребята, а они нас в обиду не дадут.

А эти две женские фигуры в шубах, что стоят напротив? Господи! Да это же Инночка с Леной! Саша их тоже увидел. И мы, стараясь перекричать шум вентиляторов, заорали в один голос и замахали руками, привлекая их внимание.

Инночка из-за ветренной и морозной погоды надела каракулевую шубу до пят с не менее изящной шапкой, из-под которой по плечам раскинулись шикарные каштановые волосы. Лицо её излучало улыбку. Она что-то говорила, но разобрать, что именно, я разобрать не мог из-за воя вентиляторов.

Плотник успел вооружить парадный трап, пока я бегал выключать ненавистный вентилятор. Саша начал опускать трап пониже, а я, стоя на его нижней площадке, опускался вместе с трапом. Входить на судно нельзя, ведь таможня ещё не оформила приход, но парой слов перекинуться можно.

— Здравствуй, любимый, — расслышал я знакомый голос, столько раз, слышанный мной во сне.

— Здравствуй, моя сладкая, — у меня от этих слов перехватило голос.

— Ну что, скоро к вам можно будет подняться? — нетерпеливо спрашивала Инночка.

— Таможня уже выехала, оформление много времени не займёт, — откашлявшись, предположил я. Хотя, кто знает этих таможенников?

— А ты чек на оплату пошлины выписала? — что-то вспомнилось мне.

— Всё нормально, не волнуйся, он здесь, — похлопала она по сумке и, для наглядности, чтобы показать его, полезла в сумку.

— А где чек? — удивлённо подняла она на меня виноватые глаза, не найдя его в сумке. — Дома, что ли оставила? Вот растяпа! А может быть он тебе не будет нужен сегодня? — Спросила она с надеждой.

Чувствовалось, что ей жутко не хотелось ехать за ним.

— Инночка, ты же понимаешь, что это защита вот от этих шакалов, — кивнул я на группки в кожаных тужурках, стоящих поодаль «кожанов».

— Лена, давай съездим за этим чёртовым чеком? — Инна обратилась с вопросом к стоящей рядом Лене.

— Поехали. В машине всё теплее, чем на причале, а их к тому времени уже оформят, — тут же согласилась Лена.

И эти две прекрасные дамы сели в стоявший рядом «Блубёрд» и, помахав нам ручками, уехали.

Тут я с ужасом обнаруживаю, что у меня в руках Инночкина сумочка со всеми документами и деньгами. Таможни ещё нет, а у меня уже советские рубли на руках!

Пряча сумку под телогрейку, бегу в каюту и прячу её под матрас на кровати. И тут, как тот наркоман.

«А где же травка?». Думаю — найдут. Лихорадочно перепрятываю её. Нет, не найдут. Вообще-то место ненадёжное. Опять прячу. Ну, теперь вроде бы всё в порядке — не найдут.

Но таможенники ничего не искали. Быстро, в течение получаса, они оформили все приходные документы и уехали к себе. Ведь рабочий день у всех нормальных береговых людей уже приближался к концу.

Тут и наши дамочки нарисовались. ОМОН их пропустил, а «кожанам», пытавшимся пристроиться за ними, путь эти серьёзные ребята преградили.

Вот теперь-то уже никто не помешает мне обнять и расцеловать свою жену. Окунуться в ворох её волос и ощутить тепло твоего самого родного и близкого человека. Радость переполняет меня и так не хочется разрывать эти объятия. Но на палубе холодно, дует пронизывающий ветер. Мы заходим в надстройку и идём в каюту.

В надстройке тепло, а до каюты надо подняться только палубой выше.

— А где твоя сумочка? — ехидненько спрашиваю у жены.

— Ах! А где сумка? — всплескивает руками Инночка.

— Ладно, уж, не волнуйся. В каюте она у меня, — смеясь, успокаиваю её.

— Ух, и напугал же ты меня. Там же все документы! — смеётся Инночка.

— И деньги, — добавляю я.

— И точно, деньги! И что? Обошлось? — смотрит она на меня с надеждой.

— Всё хорошо, — успокаиваю её, закрывая дверь каюты.

— Рад? — и она заглядывает мне в глаза.

Вместо ответа, снимаю с неё шубу и крепко прижимаю к себе. Мы так долго стоим. То, целуясь, то, отрываясь от поцелуя, чтобы ещё раз посмотреть друг на друга.

— Не замерзла? — спрашиваю я заботливо. — Вот кофейник, кофе, бутерброды, фрукты. Перекуси. Мне надо сбегать в таможню, оформить машину, пока «кожаны» не насели. Она только до шести вечера работает.

— Подожди. Там же Сашины ребята. Они в обиду не дадут, — хочет она меня удержать.

Но уж если я что решил, то выпью обязательно, как поёт Высоцкий. Я одеваюсь и, под взглядом обиженных глаз, стараюсь уйти.

— Не обижайся, через сорок минут буду, — и закрываю за собой дверь.

Десять минут туда, пять минут уговорить, обольстить, сделать тысячу комплиментов матронам, важно восседающим в кабинетах, десять минут на оформление бумаг, хорошо, что чек с собой и ничего не надо платить в кассу, которая уже полчаса как закрылась.

Весь в мыле, как будто не февраль на улице, влетаю в каюту, закрываю дверь на ключ и, гордо помахивая таможкой, сажусь рядом со своей любимой.

— Всё! Теперь никуда! — гордо заявляю я.

— А домой? Ведь дети же ждут, — пытается она хоть что-то сказать мне.

Но это получается у неё не очень убедительно, поэтому я продолжаю в том же духе.

— Чуть позже. Дай мне наглядеться на тебя. Соскучился я очень.

— Что-то я этого не заметила, — бурчит Инночка, деланно отодвигаясь от меня.

Да. Кажется, вулканчик оживает. Чем же мы его будем тушить? Наверное, только любовью и лаской. Слова тут бесполезны. Смотрю на столь дорогое мне лицо, на эти надутые губки, на неприступно вздёрнутый носик.

Конечно. Я уже провинился. Уже обидел невниманием, она уже никому не нужна, уже все звёзды погасли и солнце никогда (запомните), никогда не взойдёт, а он всё бегает со своими бумажками…

Эти мысли читались в ореоле над её обиженной, склонённой головкой.

Но рубить, так рубить, а если рубить, то отрубать.

Подсаживаюсь ближе, кладу руку на плечо, которое независимо дёргается. Второй рукой поворачиваю к себе, столь часто видимое во сне лицо, и снизу заглядываю в наши глазки. Они на меня не смотрят, огромные ресницы закрывают их наполовину. Утыкаюсь носом в щёку и ещё раз, с явным подхалимажем, заглядываю в глаза. Они полностью раскрываются и в них уже нет обиды.

О, зеркала моей души! Каждый раз, когда я в них гляжусь, я тону, не успев крикнуть «спасите». Мои зелёные зеркала, возьмите меня к себе, впитайте меня, не надо мне никакого остатка! Я утону в них, как и тысячи раз прежде, я ощущаю вкус губ, их бархатную нежность и аромат женщины. Женщины, которая меня любит, хочет, ждёт и воспитывает моих детей. О, счастье мне, что ты у меня есть! О, радость, что когда-то один из нас вошёл в нужную дверь, выбрал правильный путь и мы, соединив наши руки и сердца, никогда их уже не разорвём.

Неожиданно зазвонил телефон. Это звонил Саша.

— Владимирович, — вежливо поинтересовался он. — Я с парнями пошёл домой. А ты как?

— Да, всё нормально, спасибо Лене, что с Инной смоталась, — благодарю его.

— Да, не за что, — довольно отвечает он. — За машины не переживай, — продолжил Саша и пояснил: — Их будут выгружать только завтра утром под нашим присмотром, — и вновь поинтересовался: — Помощь, какая нужна сейчас?

— Нет, нет, — с благодарностью за заботу, успокаиваю его. — Сейчас и мы пойдём домой.

— Ну, тогда счастливо добраться до дома, — пожелал в ответ Саша.

Хороший мужик Саша. Интеллигентный, настойчивый, сдержанный. Мне он очень нравится. А Инне — Лена.

Стали одеваться, собирать вещи. Неожиданно в дверь постучали. Я подумал, что это снова Саша и, без задней мысли, открыл дверь.

Вот это да! Я в недоумении застыл перед раскрытой дверью. В дверях стоял «шкаф», а за ним второй, чуть поменьше. «Шкафы», как бы невзначай, потеснили меня от двери и заполнили, всем своим объёмом, каюту.

Закрыв дверь и, не спросив разрешения сесть, они устроились на креслах, как у себя дома. От такой наглости я потерял дар речи. У нас на судах так не принято и я уже отвык от такого нахальства. А амбалы, не обращая внимания на моё смущение, начали сразу в лоб.

— Это Ваша машина стоит на корме слева под рострами? — самый большой из них нагло воззрился на меня.

— Моя. А почему это вас интересует? — я попытался взять инициативу в свои руки.

— Мы бы хотели её купить, — не обращая на поставленный вопрос, продолжал громила, — и дали бы за неё неплохую сумму, — и, без дальнейших объяснений, принялся вынимать из карманов деньги. Тройки, пятёрки, какие-то облигации и ещё что-то. Через минуту весь стол оказался завален этим барахлом.

Ого, сколько у него карманов! Невольно удивился я, с удивлением разглядывая нахалов. Но мне показалось что-то странным в их поведении.

И тут я начал понимать, что оба эти лба, абсолютно пьяны. Миазмы от них, как и они сами, заполнили всю каюту.

— Нет. Машина не продаётся, она уже оформлена в таможне на моё имя, — как можно спокойнее, пытаюсь объяснить положение дел. — Вам что, ничего не объяснили, те ребята? — кивнул я в сторону двери, с интересом наблюдая за реакцией посетителей.

Но, в ответ, от нагло рассевшихся, амбалов, понеслись уговоры, посулы и предложение мнимых благ от продажи машины. Но я стоял на своём. И тут, не выдержав, вмешалась Инночка.

— Ребята, вы, что плохо понимаете по-русски? Вам же сказано не про-да-ёт-ся, — она еле сдерживала бешенство.

— А ты, вообще молчи, женщина. С тобой не разговаривают, — отмахнулся от неё самый здоровый.

Вообще-то такие слова моей жене говорить нельзя ни в коем случае. Хамство для неё, что красная тряпка для быка. У Инночки сразу пропадает весь страх, и она моментально теряет чувство опасности. У неё существует только ярость от нанесённого оскорбления, и она моментально взрывается. Щеки бледнеют, а без того огромные глаза, раскрываются ещё больше и начинают излучать огонь. Её сейчас лучше не задевать. Последствия непредсказуемы.

— А вот за эти слова, ты у меня завтра прощение будешь просить. Здесь же, но в другом обществе, — зловеще обещает она амбалам.

Смотрю. Амбалы мои чего-то струхнули. Видя их замешательство, я сразу меняю тактику:

— Вот именно, давайте завтра здесь в полдевятого встретимся. Приходить только в трезвом виде, — я указываю на их лица. — И только тогда поговорим. С такими балдыми, — я ещё раз показал пальцем в их сторону, — я дел иметь не хочу.

«Шкафы» посовещались между собой, собрали деньги, рассовав их по карманам и мирно бочком покинули каюту.

Смотрю, моя жёнушка ни жива, ни мертва. Бледная, руки трясутся, лезет за валерианой в сумочку. Всё! Опасность прошла и задор закончился. Обычная женская реакция.

— Они больше не придут? — еле слышным голосом едва выговаривает она.

— Да вроде, нет, — пожимаю плечами, а у самого тоже сосёт под ложечкой.

— А они нас в порту не выловят? — всё так же испуганным голосом допытывается она.

— Кто его знает? — предположил я, пожимая плечами. — Ты чего-то испугались что ли? Если сейчас не тронули, то, значит, и в порту не тронут, — уже уверенно начинаю успокаивать я свою расстроенную женушку.

— Пошли домой, а то мне что-то плохо, — уже еле-еле выдавливает из себя Инночка.

Ах ты, моя сладкая. По её виду заметно, что ей действительно сейчас плохо.

Но через полчаса она успокоилась и, покинув судно, мы пошли по тёмному порту к трамвайной остановке, чтобы добраться домой.

В трамвае Инночка совсем отошла от перенесённых переживаний и её озорные глаза сверкали от воспоминаний, как эти два «шкафа» перетрусили от слов столь хрупкого создания.

Только позвонили в дверь, как она сразу распахнулась и Алёна с криком:

— Папочка, милый, как я соскучилась! — бросилась мне не шею. Данила тёрся рядом, тянув свои ручки ко мне. И, взгромоздясь мне на руки и освоившись на них, уже смело спросил:

— А ты корюшку привёз?

— Нет, сынок, корюшки не было, но у нас есть яблоки и мандарины, — этого хватило, чтобы он юркнул с рук и полез в сумку, стоящую у моих ног.

Достали подарки. Каждый принялся их примерять. И такие красивые, одетые в обновки, они сели за стол.

Инночка, всё ещё взволнованная от пережитого, начала заставлять стол снедью.

Поставила на стол бутылку «Монастырской избы». Детям я привёз «Кока-колы». Так за разговорами незаметно пролетел вечер.

Когда детвора улеглась, появилась возможность уединиться и нам. Два, истосковавшихся сердца, всегда стремящихся друг к другу, две половиночки, волей судьбы, разносимые в разные стороны, наконец-то соединились.

Разговоры, поцелуи, объятия, стремление сделать близкому самое лучшее, на что ты только способен, делали нас счастливыми. Каждое слово и жест — всё способствовало этому. Мы понимали желание любимого и от этого счастье близости казалось огромным. Оно являлось нам наградой за разлуки и трудности, которые каждый из нас вынес в одиночестве.

Не успел прозвонить будильник, как Данила уже проник к нам в кровать и, устроившись, между нами, вертел беленькой головкой, задавая кучу вопросов. От шума проснулась и Алёна. Она тоже легла в серединку. Даниле хотелось быть поближе ко мне, а Алёне тоже. Началась свалка. Тут уже и будильник оказался не нужным. Сон сняло, как рукой.

Но, Даниле надо в садик. Хорошо, что он находится под окнами дома. Алёне — в школу, одну остановку на трамвае, а мне — в порт.

Инночка взяла отгул, и мы отправились на судно вместе.

В восемь часов мы уже прибыли на судно. Ребята, обеспечивающие нашу безопасность, уже приехали и поджидали грузчиков. Я пригласил их на кофе к себе в каюту.

За кофе Инночка рассказала им о вчерашнем инциденте со «шкафами». И тут один из них всунул голову в дверь каюты. Увидев ребят, он обомлел, но те поманили его пальчиком. А когда амбал бочком втиснулся в каюту и прижался к дверному косяку, они объяснили ему доступными словами об его неприличном вчерашнем поведении.

В результате главный «шкаф» выдавил из себя:

— Извините нас, Инна, мы не хотели причинить Вам беспокойство, — и тут же испарился.

Этих двух амбалов я не видел даже на выгрузке машин.

На свою «Либерту» я поставил свежезаряженный аккумулятор и осмотрел её целостность после ночи в родном порту. Она мне нравилась. Двигатель 1,8, стального цвета, комби, на шипованных, с литыми дисками на 175/13 колёсах, смотрелась она отлично. Ни ржавчинки, ни вмятинки — картинка, а не «Ниссан».

Грузчики, пощёлкав языками, взяли двадцать пять рублей за выгрузку, зацепили за колёса моё приобретение и перенесли на причал. Инночка вынесла оставшиеся вещи и…

Двигатель работал бесшумно. Прогрелся. 1-я, 2-я, 3-я и мы выкатываемся из порта.

Я ещё не совсем почувствовал машину, поэтому вёл её осторожно. До дома доехали быстро. Выгрузили вещи и тут моей единственной и ненаглядной вздумалось съездить на базар.

— Ладно, поехали, — неохотно согласился я со своей второй половиной.

Мне и самому хотелось поездить на своём новом приобретении.

Съездили на один базар, а потом на другой, находящийся около дома.

Быстро накупили всего, на что упал взгляд, и тут Инночка озвучила очередную мысль:

— Знаешь, мне ведь через неделю на права сдавать, давай я потренируюсь на нашей машине в безлюдном месте, — предложила она.

Я возразил, что сдавать ей придётся на «Москвиче», что руль у него слева, а не справа, как на «Либерте», но все доводы оказались бесполезными.

— Ладно, поехали, — неохотно поддался я на уговоры жены.

Выехали на Шаморовскую дорогу. За Горностаем поменялись местами и Инночка села за руль. Сначала тронулась рывком, потом уже плавней и переключилась на четвёртую скорость.

Под музыку Поля Мориа в теплом салоне ехалось прекрасно. От возбуждения Инночка раскраснелась, стала ещё красивее, а сердце моё успокоилось и растаяло.

Остановились, чтобы снять верхнюю одежду и шапки. Сложили их на заднее сиденье и вновь она тронулась легко. Плавно набрала скорость и под прекрасную музыку ехалось бы, да ехалось…

— А что это за жёлтая полосочка на спидометре? — как бы невзначай поинтересовалась Инночка.

— Когда стрелка её достигнет, то зазвенит колокольчик, — объяснил я, напряженно вглядываясь в дорогу.

— Давай попробуем до колокольчиков? — озорно предложила Инночка.

— Давай, только немного дальше. Там ровный, длинный участок дороги, — бездумно ответил я. — Только давай, я сначала пристегнусь.

Вот и этот длинный прямой участок, идущий с небольшим уклоном вниз. Двигатель заурчал натужнее, стрелка поползла к отметке 110 км/час. Колокольчик зазвенел:

— Работает! — радостно воскликнула Инночка.

— Сбрасывай газ, — едва я успел сказать эти слова, как спуск закончился.

В конце спуска неожиданно появилась замёрзшая лужа, а дальше на 2–3 километра шла ровная дорога и ни одной машины на ней.

Неожиданно машину на луже бросило влево.

— Ой, что это? — вскрикнула Инночка и закрутила руль в сторону заноса («Ниссан» переднеприводной), потом беспорядочно то вправо, то влево. Машину развернуло поперёк дороги и выбросило на правую обочину. Бабах. Тишина и темнота…

Та-ак, значит жив. Я пошевелил пальцем на руке. Хо! Шевелится — нормально. Что это за запах? Аптечка что ли разбилась? Но тишина и темнота. Боюсь открыть глаза. Да они, по-моему, и не открываются. Да нет. Одно веко приоткрылось, и в щелку я увидел белый потолок. Ого! Я в больнице что ли? И тут рядом голоса. Один, видимо, пожилой женщины. Другой, вроде бы, девичий.

— Этот-то всё также, а у того с той недели начались какие-то изменения. По-моему, в лучшую сторону. Я просматривала сегодня диаграммы, на них это заметно.

Ага, тот — это значит я. Значит уже больше недели я здесь. Вот дела. Бабахнулись, значит неслабо. А где же Инночка? Что с ней? Как бы всё это узнать?

— Смотрите! У того что-то на осциллографе забегало! — воскликнул девичий голос.

— Да, недаром вчера были какие-то пики, — подтвердил голос женщины постарше.

Слышу, подходят ко мне. Кто-то склоняется надо мной. Запах тонких духов и хороших сигарет.

— Голубчик, а Вы не притворяйтесь. Откройте глазки, — прозвучал надо мной ласковый нежный голос.

Эх! Не надуришь этих врачей! Пришлось один глаз приоткрыть.

— Здравствуйте. Ну, вот и молодец, выкарабкался, — уже радостно произнес прежний голос.

Пытаюсь что-то сказать, но ни черта не выходит. Даже зло берёт!

— Катя, смажь ему рот. По-моему, он не выкарабкивается, а взлетает. Так, — женщина с приятным голосом сделала паузу, шелестя какими-то бумагами, — его дела пошли лучше, — чувствовалось, что она о чём-то думает.

Ощущаю во рту прохладу, свежесть ментола, губы, уже не как камни, вроде, в них даже пульсирует кровь. Открываю слегка глаз. Доброе, участливое лицо женщины, чем-то напоминающее мою маму, опять надо мной. Ага, вот она какая, этот мой врач.

— Ну, вот и хорошо, — так же ласково воркует она надо мной. — Открывай, открывай свои глазки. Второй тоже. Ты же мужик, — всё так же ласково подбадривает она меня. — Давай, давай, действуй!

А, знаю я эти ваши штучки. Всё-то вы подбадриваете, стараетесь надурить, а тут может быть, обрубок какой-то валяется. Обрубок ли? А ну, если я шевельну ногой? Ого! Пальцы на ноге зашевелились. А на второй? Тоже шевелятся. Значит, руки, ноги есть, башка прилеплена. Всё! О’кэй. Я живу!

Но где же моя Инночка? Сквозь туман слышу ещё какие-то ободряющие слова, но я их не слушаю. Концентрирую мысли, например, на пальце. Шевелю — нормально. На другом. Шевелю — нормально. И так контролирую все части своего тела. Боюсь только открывать глаза. Ну да ладно, чёрт с ними, не скиснут. Давай попробую. И второй открывается. Вижу свет, улыбающееся лицо врача и медсестры.

— Ну вот, и молодец. А теперь на сегодня хватит. Отдыхай. Катя, сделай ему обычный массаж и подкорми. А то ведь отощал за четыре-то месяца. А потом пусть спит.

Мама дорогая. Четыре месяца я тут валяюсь!!! Вот это бабахнулись! Но где же Инночка? Что с ней?

— А ты, дорогой, пока ешь и спи. Скажу твоей жене, чтобы завтра пришла, а то она тут все пороги пооббивала. Иногда я позволяю ей посмотреть на тебя.

Чувствую в животе какое-то наполнение. Ничего себе! Это они меня через трубку во рту чем-то нашпиговывают.

Ну, слава Богу! С Инночкой всё в порядке! Я её, мою золотую, завтра увижу. Она посмотрит на меня своими изумрудными глазами, улыбнётся и голосом, непередаваемой нежности, спросит:

— Алечка, ну как ты там?

Быстрее бы завтра. Что-то мягкое обволакивает голову. Я куда-то лечу. Но бабаха нет.

«Значит, засыпаю», — промелькнула последняя мысль…

Опять голоса. Те же самые. Открываю глаз. Исподтишка подсматриваю.

— Давай, давай и второй открывай, нечего симулировать немощность, — услышал я тот же ласковый голос. — Давайте, девочки, сделайте-ка ему хороший массаж и приподнимите голову.

Если просите, то открою. Открываю оба глаза. Стараюсь оглядеться. Шевельнул головой. Нормально. А ну-ка ещё раз. Получилось. Отлично! Потом спорт и бег сделают своё дело. А сейчас мне бы только слегка расшевелиться. Чьи-то руки начинают массаж ног. В ступнях щекотно. Хихикаю.

— Смотри, он уже смеётся, — слышится радостный голос от моих ног.

— Значит завтра побежит, — уверенно говорит тот же ласковый голос врача.

Но иногда эти руки доставляют и боль. Но я терплю. Поднимается голова. Теперь я уставлен не только в потолок. Вращаю глазами справа налево, потом наоборот.

Три женщины — и все улыбаются. На той стороне лежит какой-то ханурик весь в проводах. Вообще-то, я от него, наверное, мало, чем отличаюсь, но уже чувствую своё превосходство над соседом.

— Ну что же. Выглядишь молодцом! — Так же ободряюще говорит мне врач. — Причешите его, девочки. Руку-то хоть сможешь поднять, герой? — уже насмешливо спрашивает она.

Пытаюсь это сделать, но что-то она, какая-то ватная.

Раз, другой, ещё попытка. Рука едва оторвалась от одеяла, но тут же упала. Пытаюсь сказать что-то, но не получается.

— Не перенапрягайся. Пока не надо. Тебе после такого сильного сотрясения теперь надо всё делать осторожно, постепенно. А пока у тебя есть потеря речи, а возможна и амнезия.

Амнезия? Что-то знакомое. А… Это, что я ничего не помню. Вот уж дудки вам. Это в американских фильмах ничего не помнят, а я всё помню. До капельки помню.

«Но вам об этом не скажу», — это уже в моей голове пролетает вредный голос.

О! Да она же говорила, что я к тому же и немой. Вот хорошо Инночке будет. Она же теперь сможет мне говорить всё, что захочет, а в ответ не услышит ни одного грубого словечка. Одно плохо, что никакого. А она же любит ещё и ушами. Но что-нибудь изобретём. Быстрее бы ей разрешили прийти ко мне.

— Всё, клиент готов, — в шутку говорит массажистка.

— Тогда я сейчас приведу жену, — слышу голос другой медсестры.

— Хорошо, — как-то глухо говорит врач и устраивается в углу палаты.

Сейчас, сейчас я её увижу…

Сердце начинает учащённо стучать, руки невольно сжимаются в кулаки. Я весь напрягся, Знакомое ощущение ожидания встречи.

Сколько раз я его испытывал, приходя из рейса. И тогда, когда моя любимая встречала меня, то на рейдовом катере, то на причале, то с властями, а то и просто так, когда я шёл из магазина с покупками или с трамвая, или с работы домой.

Стучи сердце, волнуйся, ведь за эти мгновения встреч и радости от них, я готов отдать всё, что у меня есть! А когда встречаются взгляды, после длинной разлуки, то это вновь восстанавливается нить жизни, это с новой силой вспыхивает любовь и вызывает необъяснимый подъём духовных и моральных сил. Сейчас это произойдёт! Сейчас всё прежнее во мне всколыхнётся вновь!

Слышны шаги, открывается дверь и в лучах солнца, падающего из окна, появляется она, ведя за руку ребёнка. Солнце так ярко освещает её, что виден только её контур, а всю — нет. Она делает ко мне шаг, выходя из этого солнечного круга. Но что это? Кто это?

Нет извините. У меня амнезия, как вы говорите, но зачем мне это подсовывать? Не настолько уж я амнезирован, чтобы не узнать свою Инночку.

Какая-то белая круглая морда. Прищурив свои подлые глазки, тянет ко мне свои руки со словами: «Здравствуй, любимый». Но что это за голос? Это не её голос. У нас нет такого голоса! У нас нет этих противных рук и прищуренных глаз. И она тут же подталкивает ко мне какого-то пацанёнка с лицом кавказской национальности, чёрного и курчавого.

— Иди Данилка к папе, — фальшиво звучит голос незнакомки.

Не мой это сын! Где белые кучеряшки? Где кругленькая, с румянцем во всю щёку, мордашка моего Балихонистового? Вы что меня все здесь за дурака держите что ли? И я поворачиваю голову к врачу.

«Твою, господа Христофора Колумба через Панамский канал! Чего вы мне тут подсунули?» — хочется ей сказать, но голос из глотки не выходит, а только мимика лица выдает все мои эмоции.

Врач встает с кресла, откуда наблюдала за мной и уверенно говорит:

— Нет у него никакой амнезии. А Вы. Елена Алексеевна, идите и заберите отсюда Романа. Извините, Алексей Владимирович, — уже вежливо продолжала она, — за эксперимент, но ведь Вы сами пытались ввести нас в такое заблуждение. Тяжело и грубо, но извините.

Ни фига себе «извините». Господи, прости меня за грубость. Это у меня чуть все шары не повылезали, я чуть не рёхнулся, а она «извините». Но постойте! Тогда, где же моя Инночка? Что с ней?

— Но Вам придётся пережить ещё более трудные испытания, будьте готовы к ним, — ненавязчиво продолжала говорить врач.

Она подошла ко мне и, заглянув в глаза уже сосем другим тоном продолжила:

— Ваша жена во время аварии погибла, а Вы только чудом остались живы. Да и то мы собирали Вас по кусочкам. Через месяц — два, Вы будете в норме. Постарайтесь привыкнуть к этой новой жизни.

Вот это похуже того бабаха!!!

Как так, что её нет? Что? Её совсем нет? И никогда не будет? Не будет громадных, всепоглощающих глаз! Не будет бархатных губ! Никогда не будет её голоса, и никто мне не скажет: «Алечка», как могла говорить только она.

Была бы сила, разбомбил бы вас всех к чёртовой матери со всеми вашими экспериментами и собиранием по кусочкам. Но руку невозможно поднять даже для того, чтобы вытереть, заполненные слезами, глаза.

— Один, один, один. Я один, — только и била одна единственная мысль мой мозг.

Её нет! А только сейчас я об этом узнаю. Никогда не будет её улыбки. Не будет её тепла. Не будет смеха. Не будет ласки. Не будет любви. Как метроном стучат тяжёлые фразы в голове. Не будет жизни…

Глаза полны слёз. Они текут и я в них захлёбываюсь. Я ничего не могу с собой поделать. Я плачу. Беззвучно глотаю одну слезу за другой. Из-за них в глазах темно, как будто наступила ночь. Из груди вырывается рыдающий вопль, я стараюсь его подавить, но он разрывает меня изнутри…

Темнота. Мерно работает главный двигатель. От ритма его работы судно слегка вибрирует. Я ищу рукой край, мокрой от пота, простыни и вытираю слёзы. А они всё катятся и катятся из глаз, как и струйки пота по телу, когда в машине в тропиках идёт работа. Долго-долго лежу, ещё не осознавая, что это всего лишь сон, что уже две недели я действительно не слышал голос своей Инночки. Завтра приход в порт. И первым делом, что я сделаю, так это из первого же автомата позвоню ей.

До конца рейса оставалось два с половиной месяца…

1997 г.

Аравийское море

ШТОРМ

Я сидел на кухне, тупо уставясь в окно, и ничего перед собой не видел. Настроение — отвратительное, всё валилось из рук. Сигарета затухла, да я о ней вообще то и забыл. Что-то было всё не так. Что-то не ладилось в моей жизни.

Я уже четыре месяца находился в отпуске.

Отпускные разошлись уже за первые два месяца. Валюта, с таким трудом заработанная в рейсе, улетучилась со страшной силой, как из лопнувшего шара воздух. А ведь все полгода рейса я ограничивал себя даже в малом. Попить — и то банку сока не позволял себе купить за границей. Лишнего ничего не покупал, только то, что нужно для детей и жены.

Остальное она уже сама докупала здесь, во Владивостоке. Деньги, как вода, утекли и их, как будто, и не было.

Ещё этот последний разговор, приведший к ссоре.

Зарёкся же себе, не говорить ничего лишнего. Зная характер своей жены, лучше бы не касался этой темы. Но чёрт дёрнул за язык, вечно же не будешь следить за каждым словом и жестом.

Наташка, якобы сказала, что моя жена живёт со мной ради денег. Ну, я и ляпнул ей это. А в итоге-то — на мели я сам. Опять надо в рейс, чтобы как-то содержать семью. Как прожить ещё месяц до конца отпуска? А жена взвинтилась. Ей обидно. Она-то видит эти финансы — шансы.

Ох! Всё не ладится, всё через ж…

На улице погода — под стать моему настроению. Шёл мелкий противный дождь, машины проезжали все грязные выше крыши, редкие пешеходы сторонились края дороги. Хотя ещё только полдень, но хмарь стояла беспросветная. И зачем жена решила ехать сегодня на работу на машине? Что-то долго она прихорашивалась у зеркала перед уходом, но скоро должна приехать. Надо обязательно помириться, как появится. И без этого проблем хватает.

И вообще, как жить дальше? Целыми днями думаешь, что купить подешевле, но неплохого качества. Сядешь за руль и мотаешься. Мясо купишь на одном комбинате. Овощи — на какой-то базе, фрукты — на другой, субпродукты — на третьей. Возьмёшь миллион, а к вечеру ни шиша не остаётся, но жратвой (иначе не назовёшь), забьёшь холодильники. На полторы — две недели хватит. Потом опять то же самое.

Это я сейчас на себя взял эту обязанность. Жена так, в помощь. А когда я в рейсе, ей приходится всё делать самой. Достаётся бедной.

Подбежала Лёлька, мой одуванчик. Ей всего лишь четыре годика, но смышленая, щебетунья.

— Ты уже покурил? Не будешь меня больше дымом отравлять? — задрав головку, и голосом, похожим на колокольчик, прозвенела она.

— Нет, не буду, — я улыбнулся, стряхивая с себя хандру, погладив её по головке, умещающейся в моей ладони. Её длинные, шёлковые белесые волосы, приятно ощущались на ладони, и она, подняв вверх беленькие рученьки с растопыренными пальчиками, попросила:

— На ручки, — её карие глазки излучали такую покорность и просьбу, что отказать невозможно.

Но, только добившись своего, настроение у неё вернулось к прежнему, и она принялась щебетать

— А Данилка опять не хочет со мной играть, чего-то лежит и горит, как печка.

Да. Ещё с утра, когда они оба забрались ко мне в постель, после ухода жены и устроили там свалку за место у папы под боком, я почувствовал, что ему что-то нездоровится. Он был какой-то вялый, а через пару часов вообще перестал играть и лёг на диване. Что казалось невероятным. Мне всегда думалось, что этот шустрик, никогда днём не приляжет. Столько в нём энергии. Он, казалось, и во сне куда-то бежал.

А сейчас я измерил ему температуру. Ого! Тридцать девять. Дал аспирин. И все мы сидели рядом, чтобы никто не скучал.

Выстиранное бельё со вчерашнего дня лежало кучей. И, чтобы куда-то деть застоявшуюся энергию и как-то разгрузить себя от хандры, я принялся его с остервенением гладить. Простыни, наволочки, пододеяльники — отлетали.

Лёлька притащила куклы и автомат, играя в заложников. Данилка изображал работающий мотор и катал машины по дивану.

Снова измерил ему температуру. Опять тридцать девять с половиной! Растёт чего-то. Но сейчас придёт жена, разберёмся. На всякий случай позвонил ей на работу. Сказали, что уже ушла. Ну и хорошо. Пойду, разогрею чего-нибудь на обед. А потом всё уладится. Только стал разогревать — звонок.

«Ну, вот и она!» — облегченно подумалось.

Открываю дверь — Алёна. Пришла со школы. Сразу начала рассказывать о своих делах, отметках. Она учится хорошо, старается. Проблем с учёбой у неё нет. Иногда, правда, приходится что-нибудь объяснить, а так всё сама. Старшая ведь.

— Алёна, а где у нас все лекарства? — как к хозяйке, обращаюсь к ней. Та сразу лезет в шкаф и достаёт несколько коробок.

— А зачем? — спрашивает она.

— Что-то у Данилы температура поднялась, — отвечаю ей, перебирая содержимое ящичков.

Так. Валидол, валериана, валокордин, пурген. Это всё не то, что нужно в данный момент. Напрягаю свои медицинские познания.

— Да ты не пичкай его ничем, сейчас мама придёт и всё сделает, — советует мне Алёна, хотя сама тоже что-то ищет в этих ящичках.

— Знаю, она уже ушла с работы, — бурчу в ответ. — Хоть достанем, меньше суеты будет. Давайте обедать, — предложил я детям, чтобы переключить их внимание.

— А как же без мамы? — подбегает Лёлька.

— Да уже час прошёл, как она ушла с работы. Где она может быть? Давайте, садитесь за стол, — я невольно начал раздражаться.

Данила есть не хочет. Снова измеряю температуру. Тридцать девять и восемь.

Лёлька мечет ложкой, что пропеллером. Алёна ест солидно, потихоньку. Мне тоже кусок в горло не лезет. Надо вызывать скорую. А то жены не дождёшься. Недавно у подруги засиделась допоздна. Хотя она сейчас на машине. Может быть, по магазинам решила проехаться? Звоню в скорую.

Ох, нелёгкая это задача дозвониться и объяснить, что случилось, а потом ещё и дождаться врача. Но приехали через час двое. Обстучали, прослушали Данилу, сделали укол, сказали, что завтра надо с утра идти в поликлинику к терапевту. Названия эти… Записываю всё, что они сказали, как давать таблетки. Слава богу, что я их нашёл в ящичке.

Данилке стало полегче. Он уже собирается сорваться куда-то с постели. Чтобы он не скучал, приношу телевизор к нему в комнату, и мы все сидим и смотрим какие-то мультстрасти. Их смысл до меня не доходит. Что-то с башкой стало совсем не в порядке. Смотрю, вижу всё, но не понимаю ничего. Мысли витают совсем в другом измерении.

Где же жена? Что только не придумаешь.

Ведь скользко. Уже темно и идёт дождь. Гоню от себя всякие страсти насчёт больниц, аварий, моргов. Сколько можно гулять где-то? Скоро уж ночь на дворе.

Алёна принесла тетради. Она закончила делать уроки.

— Проверь, — протягивает она тетради и присаживается рядом в кресло, обнимая меня одной рукой.

Напрягаю свою тупую голову. Вроде всё так. В русском несколько ошибок. Но, вспомнив правила, мы их совместно исправляем. Довольная, что у неё всё получилось, она уходит в большую комнату смотреть боевик.

Измеряю температуру у Данилы. Опять тридцать восемь. Вот напасть!

— Алёна! — кричу в залу. — Где уксус? Принеси.

Разводим уксус, смачиваем им простыню и закутываем в неё Данилку. Тот хихикает от холода, но терпит. А я приговариваю:

— Ты же мужик, терпи, — сижу рядом, поглаживая кучерявые белые волосы у него на голове.

Он смотрит на меня большущими, как у матери, глазами, но лежит молча.

Простыня подсыхает. Вроде бы и температура начала падать. Я его обтираю мокрым полотенцем, одеваю в чистую пижамку и укладываю в постель. Лёлька с книжкой уже тут как тут.

— Посцистай, — просит она.

То есть надо ей почитать перед сном. Это уже наша традиция. Не уснут, пока я не почитаю им несколько глав из полюбившихся книжек.

— Хорошо, но сначала мыться, — предлагаю я ей в ответ.

Она, зная это, хватает пижамку и ждёт меня у двери ванной. Сама быстро с себя всё скидывает и залезает в ванну. Я сортирую её одежду. Грязное — в стирку. Платье отряхиваю и складываю рядом. Завтра она его ещё наденет.

Лёлька, слегка повизгивая от тёплых струек воды из душа, с удовольствием даёт себя помыть и растереть. Она надевает пижамку и чинно, с расправленным платьем на вытянутых руках, выходит из ванной. Аккуратно вешает его на спинку стула и залезает в кровать. Накрывается одеялом и, с сознанием правильного исполненного долга, говорит:

— Давай, цистай.

У Данилки глаза соловые. Трогаю его за лоб. Нет, вроде, температура больше не поднимается.

Начинаю читать. Про дорогу, вымощенную жёлтым кирпичом, Страшилу, Дровосека, Элли, Тотошку. Они оба внимательно слушают, иногда хихикают или от страха раскрывают глаза. Заглядывает Алёна, тихонько садится рядом, обнимая меня, и тоже внимательно слушает. Хотя это я уже в своё время ей читал.

Глаза видят буквы, язык их произносит, даже интонация в голосе соответствует местам, а мысли совсем о другом. Где же жена? Что же случилось с ней?

Наконец-то мы заканчиваем чтение. У Данилки температура больше не поднимается, но ещё держится. Читаю, что прописали врачи и, в соответствии с их указаниями, даю ему таблетки. Целую обоих и желаю спокойной ночи. Они меня по очереди обнимают, целуют и обещают спать хорошо.

А я их заботливо укрываю и тушу свет. Ещё раз смотрю на их беленькие головки, уютно устроившиеся на подушках, и закрываю дверь спальни.

— Где же мама? — встречает меня вопросом Алёна.

— Ума не приложу, сейчас обзвоню подружек, — говорю я, садясь за телефон. — Может быть, она задержалась у тёти Иры или у тёти Люды. Сейчас спросим.

Подруги, как всегда, со мной мирно побеседовали, обсудили со мной массу сплетен, но жены у них не было. Ладно, буду больницы обзванивать. Но и там её не было. ГАИ тоже информации об аварии такой машины не имела. Ну, что же. Тогда будем ждать.

— Иди спать, — говорю я Алёне.

— Сейчас. Вот фильм закончится и пойду, — как всегда, идёт ответ.

Пусть посмотрит. Что, цербер я какой, что ли?

Досматриваем программу, и я переключаюсь на ночной канал. Алёна уже плюхается в ванной.

В газетах одна ерунда. Просмотрев последнюю статью, вспоминаю, а что же было на первой странице? Вот это да! Читал, называется. Читал, чтобы только время убить, дождаться.

Подходит Алёна, целует меня в щёку и желает спокойной ночи.

— Спокойной ночи, доченька. Иди, спи, — целую её в ответ.

Сам остаюсь в кресле, тупо глядя в экран телевизора.

По-моему, раздался осторожный стук в дверь. Точно, стучат. Судовая привычка просыпаться от посторонних звуков и тут не подвела. Мимоходом гляжу на часы. Ба! Шестой час. Открываю дверь. Стоит моя красавица, улыбка до ушей, сияет.

— Извини, что задержалась, с работы уехала по магазинам, а там встретила Ольгу. У её племянника день рождения. Выпили, чувствую, что за руль не сяду. Осталась подольше, чтобы запах ушёл. Случайно заснула. А как проснулась — сразу домой. Соскучились уже, наверное? — тараторит она, мимоходом целуя меня в щёку, и проходя в залу.

Я смотрю на себя в зеркало. Лохматый, в помятой рубашке, в трико, чёрт знает, когда стиранное, босиком, глаза возбуждённо горят, на щеке след от помады. Вытираю помаду, вешаю на вешалку её пальто, расправляю мокрый зонт, ставлю его на пол, чтобы стёк и иду следом.

— Машину поставила на стоянку, еле уговорила охранников, с трудом воткнулась у дерева. Ох, да ты ещё телевизор смотришь. Что, очень интересная программа? — фальшиво говорит она скороговоркой.

Ищу пульт, чтобы выключить, этот чёртов телек, но не нахожу, подхожу к нему и выключаю кнопкой. Поворачиваюсь к жене и из другого конца комнаты смотрю на неё.

Во, врёт! Это, проспав после выпивки, иметь такое свежее, благоухающее лицо? Уж мне-то треньдеть не надо. Я знаю, какие лица бывают у людей, когда они не спят сутками, провкалывав в машине в сорока пятиградусной жаре. Я их навидался и с бодуна, и после вот такой незначительной выпивки.

Врёт! Но как врёт! Вдохновенно! И сидит как! Гордо держа голову с причёской, на которой волосок уложен к волоску, расправив плечи, подав вперёд, не такую уж и малую грудь. Юбку специально подтянула, чтобы виднелись коленки. Ох, эти колени…

Обтянутые дорогими колготками. Круглые, как два яблока, смотрели на меня нахальнейшим образом. Где же я купил эти колготки? Чёрт! Опять не туда. Они зазывно манили к себе. Ну, уж дудки!

Оторвав взгляд от колен, я посмотрел ей в глаза. Вот это да! Бог ты мой! Да это же глаза полностью удовлетворённой женщины, которая только что вылезла из-под мужика. В них сияет огонь, они ещё хранят истому удовлетворения, они ещё переваривают в себе только что исчезнувшую насыщенность. Они ещё не вполне смотрят вперёд и реально видят всё окружающее, они ещё наполовину смотрят в себя и видят то, что могут видеть и ощущать только двое. Им безразличны чужие эмоции и страдания. Они чувствуют радость, от полученных только что ощущений, наполненности, перенесённого удовлетворения и ласк.

— Время-то сколько? — сдерживая себя, спрашиваю спокойно.

— Но я же говорю тебе, что, как только очнулась от сна, подняла Ольгу и она проводила меня до машины… — глядя на меня своими прекрасными глазами и, стараясь отобразить в них честность, продолжает тарахтеть она.

— Натрахалась? — грубо перебиваю её, уже не в силах сдерживать себя.

Её, как по башке чем-то ударили. Она опустила голову, плечи сжались, руки положила на колени в замок, помолчала и уже другим тоном ответила:

— Да, что-то вроде этого…

Ну, не ожидал! «Что-то вроде этого». Кулаки сжались сами собой. Я посмотрел на них. Точно, каждый с половину Лёлькиной головы.

Easy, easy. Сам себя уговариваю. Начинаю ходить из угла в угол. Кулаки сжимаются, разжимаются.

Да и вообще, кто ты такой? В старом трико, помятый, лохматый и качающий свои права? Я вас кормлю, одеваю, а за это вы мне то и это и быстренько на тарелочке. А тут люди за полгода, без тебя балбеса, завели свой уклад жизни и не хотят его ломать.

Я не верю, что тот, от которого она сейчас вырвалась, выглажен, выбрит и с цветами, шампанским (вообще-то, раз в неделю можно и такое от семьи оторвать), говорит только умные вещи и ни слова о грязной посуде, обеде, стирке, пеленках и сранках. Тому тоже хочется оторваться от этого поганого быта. Ну, вот и подвернулась, истосковавшаяся по ласке женщина, которая только и ждёт, чтобы её погладили по шёрстке, а остальное у неё и так уже всё есть давным-давно. Нет только близкого человека рядом. Она его и ищет, думая, что случайная связь может заменить любовь.

Злоба, злость, здравый смысл боролись в моей голове, раздирая её на части. В висках стучало, сердце вот-вот готово выпрыгнуть из груди. А я всё ходил из угла в угол, сжимая и разжимая кулаки. В этой абсолютной тишине слышались только мои шаги и хруст костяшек пальцев. А она безмолвно сидела в прежней позе, опустив голову, и разглядывая свои такие красивые и нежные руки.

Потом подняла голову, посмотрела на меня и прошептала:

— Прости, — слёзы сами полились из её, широко открытых глаз, смывая с подкрашенных ресниц чёрную тушь.

Молчание надолго повисло над нами. Я задохнулся от всего этого.

— Иди, спи. Постель я давно разобрал, — только и смог выдавить из себя.

— А ты? — она с надеждой посмотрела на меня.

— Я сейчас, — и, выйдя на кухню, открыл окно и закурил.

Тишина. Просыпаюсь. Почему тишина? А… стоим на рейде Гонконга. Ночные рекламы освещают небоскрёбы, город в ночи светится яркими огнями.

Надо же такому присниться?! Всего-то три месяца прошло, как из дома, а уже крыша съезжает.

Надо будет со старпомом взять бутылочку чего-нибудь существенного, да снять этот стресс.

Закурил. Потряс головой, чтобы выбросить из неё, только что пережитое наваждение от сна и вернулся в кровать.

До утра механик Макаров спал уже без снов.

1997 г.

Коломбо

Мамины руки

Озорной лучик пробрался в комнату, где спали мальчишки, и начал баловаться. Он сначала поиграл Алёшкиными волосами, пощекотал ухо и перебрался на лицо. От его приставаний Алёшка ещё мог скрыться, но вот от голоса тёти Тамары, скрыться невозможно.

— Мальчишки, вставайте! Смотрите, какое замечательное утро! Быстро умывайтесь и за стол, -донёсся до Алёшки её звонкий голос.

Но, не тут-то было. Алёшка с Таймуразом сразу же глубже залезли под одеяло. Так не хотелось покидать тепло постели. Но разве от тёти Тамары скроешься?

Одеяло откинуто и тёплые, нежные руки то щекотят, то потихоньку массажируют спинки мальчишек.

Утро наступило. Надо вставать. И с визгом, наперегонки мальчишки бросились к умывальнику. Повизгивая от холодных струек воды, они смеялись, и в этой игре успевали чистить зубы, мыть лицо и от души хохотать.

Фатима, проходя мимо, презрительно на них посмотрела. Малыши ещё, что с них взять. Она уже давно встала, помогла матери с завтраком и прибраться по дому.

Долина постепенно прогревалась от вышедшего из-за высоких хребтов солнца. Оно радостно прорывалось во все укромные уголки скал и гнало прочь прохладу ночи. Альпийские луга тоже начали прогреваться, и лёгкий утренний ветерок волновал их море, расцвеченное разноцветьем трав. Тепло постепенно приближалось к аулу. Оно прогнало туман из расщелин, а листья кустарников и деревьев от него скинули утреннюю росу. Всё радовалось наступлению нового дня.

Один дед Ибрагим невозмутимо сидел на крыльце дома и курил. Он уже оделся в свой старый бешмет, подпоясанный тонким ремешком, разукрашенный серебром и спокойно смотрел на плещущихся мальчишек. Дед выглядел таким старым, что Алёшка думал, что старее его есть только горы. Они белели вдали от аула ледниками и чернели загадочными перевалами. Об их жизни напоминал, рокочущий внизу Заромаг.

Дед Ибрагим смотрел на мальчишек из-под огромной папахи маленькими, подслеповатыми глазами. И мальчишки не понимали. Одобряет он их возню или наоборот, осуждает. Ведь они, хотя и маленькие, но всё же мужчины. Но, если бы он не одобрял суету мальчишек, то лежащий у его ног Джульбарс, огромная кавказская овчарка, дал бы об этом знать. Он бы зарычал или подошёл разнять мальчиков. Но он лежал, высунув язык, и как дед Ибрагим, так же невозмутимо смотрел на их утреннее баловство.

А вода только вселяла озорство в мальчишек. Они уже забыли, что им надо умываться и у них началась игра, которая, у Алёшки с Таймуразом, никогда не заканчивалась. Но тётя Тома всё знает и видит. Она вышла из дома и прервала их игру.

— Мальчики, пора за стол, — громко позвала она расшалившихся мальчишек. — Быстро одеваться. Солнце уже вон, где, — тётя Тамара показала рукой на поднявшееся из-за вершин хребтов светило и добавила: — А вы ещё не поели. Отара уже заждалась вас, — напомнила она про обязанности озорников.

Мальчишкам пришлось прекратить баловство, вернуться в дом и сесть за стол.

Ароматный хлеб с подсоленной брынзой ненадолго прекратили их игру. Уже допивая, ещё тёплое козье молоко, они её продолжили. Сейчас ещё можно поиграть и повеселиться, а днём, в горах, надо быть осторожным и осмотрительным. За овцами всегда нужен особый пригляд. В чём им всегда помогал огромный козёл Казбек.

Голова Казбека всегда откинута назад. Нелегко ему носить такие большущие рога. Но это он с виду такой грозный, а Алёшку он очень любит и за окурки от папирос, что захочешь, то и сделает, и куда захочешь, туда и пойдёт.

Сегодня Алёшка хозяин Казбека. Он вчера собрал десять окурков и теперь будет сидеть первым на спине Казбека и держать его за рога. Он будет направлять эту громадину, куда захочет. Таймураз сегодня будет сидеть сзади. Но он не обижается. Когда он соберёт окурки, то тогда тоже покормит Казбека и тот признает его за хозяина, как сегодня, Алёшку.

Овцы сгрудились в углу двора. Тётя Тома с Фатимой выгоняли их из сарая. Им в этом помогал Джульбарс.

Алёшка с Таймуразом первыми вышли со двора. У каждого за спиной в котомке находился сегодняшний обед. Тётя Тома всегда заботится о них. Они же уходят на целый день, ведь они идут в горы. В котомках есть всё. И поесть и попить и даже чем накрыться, если пойдёт дождь. Но сегодня светит солнце, сегодня нет ветра и так хорошо и уютно сидеть на спине Казбека.

Алёшка даёт ему окурок и тот его долго и смачно жуёт. Казбек за окурки всё отдаст. Сейчас, прикрыв глаза, Казбек пережуёт табак и пойдёт. Он не любит что-либо делать быстро. Он любит всё делать важно. И поэтому его уважают и слушаются все овцы. Вот и сейчас, они сгрудились за ним и ждут, когда же Казбек пойдёт. Но вот он тронулся и овцы, блея, последовали за ним.

Джульбарс забегает вперёд и проверяет, нет ли какой опасности впереди, а то всё время крутится кругами вокруг стада. С ним не страшно. Волков и чужих собак он раздерёт, а чужих людей не подпустит.

Алёшка сегодня сам выбирает путь на пастбище. Его руки лежат на огромных рогах Казбека и он, слушается любого его приказа. Сначала надо спуститься к источнику.

Какая же вкусная в нём вода! Она бьёт в нос, заставляет жмуриться и выбивает слезу. Мальчишки пьют её и смеются, видя, как очередная слезинка бежит из глаз. Хотя ты совсем не плачешь, а в носу всё равно щиплет до слёз. Надо наполнить бурдюк водой на целый день.

Овцы не хотят уходить из низины. Они чувствуют, что их погонят всё вверх и вверх, а им этого не хочется, ведь трава и здесь есть. Но Алёшка делает то, что велел дед Ибрагим. Тот знает, где самые лучшие пастбища. Он однажды показывал их Алёшке.

А теперь надо перейти через мост и двигаться вверх по тропе. Овцы идут за Казбеком гурьбой. Они идут и едят траву. За ними остаётся примятая дорога. Казбек впереди. Мальчишки то слезают с него, то вновь сидят у него на спине. Трава такая густая и высокая иногда она даже выше головы. Вот в ней и может оказаться змея, но мальчишки шумят, раздвигая палками траву. Они знают, как бороться с этими страшными чудовищами.

Всё выше и выше. Иногда к ним подбежит Джульбарс, посмотрит в глаза, как бы спрашивая, скоро ли привал, но Алёшка знает, когда привал, и Джульбарс убегает.

Вот и она, поляна Растерях.

Здесь, как ни проверяй, обязательно обнаружиться, что что-то ты всё равно забыл дома.

Сегодня стоим здесь. Тут и трава вкуснее и ручеёк есть. Отсюда, как на ладони, виден аул, его дома и окружающие его деревья.

Весной красивее. Груши и яблони цветут. Аул весь бело-розовый. А сейчас дома прикрыты зеленью, на плоских крышах кое-где видны люди. Наверное, женщины хозяйничают. Дорога вьётся от аула вдаль то, пропадая, то, появляясь вновь. Она уходит в горы, к Мамисонскому перевалу, где сурово стоят острые, заснеженные пики скал, а из долины, в другую сторону, она идёт в город. Там когда-то и жил Алёшка, но папа с мамой уехали в далёкую Африку и оставили его у тёти Томы.

Алёшка каждый день смотрит на эту дорогу. Он каждый день мечтает, что вон в той машине едет за ним его мама. И хотя, он уже большой мужчина, ему уже шесть лет, но ему так хочется к маме… А иногда ночью, когда она ему снится, ему невольно плачется. Тогда тётя Тома берёт его к себе и, успокаивая, поёт нежные песни. Её тёплые руки приносят тепло и уют, но это не мамины руки. Они у неё лучше, но Алёшка всё равно сладко засыпает от тепла и ласк тети Томы.

Только утром он прячет глаза от Таймураза. Не хочется ему выглядеть плаксой и нытиком. Ему хочется только одного, чтобы к нему приехала его мама. Ведь он так по ней скучает…

Вот и сейчас какая-то машина катит к аулу. Они наперебой с Таймуразом начинают мечтать, у кого сегодня будет пир. К кому они пойдут в гости, где съедят по куску ароматного фытчина, выпьют по чашке горячего бульона и убегут с громадным куском мяса.

Да. Вечером будет пир. А сейчас надо смотреть за отарой. Джульбарс хоть и верный друг, но они тоже не зря здесь. С высокой скалы просматривается вся поляна, видны все овцы. Казбек их водит, и они спокойно щиплют траву.

Солнце уже стоит над головой. Звенит полуденный зной. Пора бы и перекусить. Джульбарс это уже понял и сидит рядом. Что там вкусненького сегодня положила тётя Тома?

Да, сегодня они с голоду не умрут и Джульбарсу не позволят. Он с этим полностью согласен, виляя пушистым хвостом и преданно заглядывая в глаза.

Всё! Обед окончен. Остатки его отложены на ужин. А сейчас надо попить и спрятаться от солнца и овец с него убрать.

Но кто-то там идёт по тропе вверх. Он что-то машет руками, стараясь привлечь их внимание. Постепенно приближаясь, фигура превращается в Фатиму. Она что-то яростно жестикулирует руками. Но они же мужчины. Что они будут суетиться при виде женщины? Надо соблюдать спокойствие, хотя любопытство мальчишек разбирает. Фатима почти никогда к ним не приходит. У неё свои дела. Но, если что важное, то её посылают за мальчишками. Что же случилось? Плохое или хорошее? Связанно ли это с приехавшей машиной?

Но вот уже различим голос Фатимы.

— Алёшка! Алёшка! — кричит она и машет руками.

Он не выдерживает и срывается к ней. Фатима запыхавшаяся, раскрасневшаяся, еле переводя дыхание, выпаливает на одном выдохе.

— К тебе мама приехала!

Как? Неужели в той машине, которую они видели на дороге, ехала его мама? И он этого не почувствовал! Как же так? Она там уже так долго в ауле, а он здесь в горах, на этой поляне Растерях с овцами.

— Беги! Ну что же ты стоишь? Ведь она же ждёт тебя! — чуть ли не кричит Фатима.

Да, правда! Что это он тут застыл? И он понёсся вниз, к аулу, к тому, кто его так сильно ждал. К тому, кто так долго к нему ехал. К своей мамочке. К своей любимой мамочке.

Он нёсся вниз, раздвигая траву, где прятались такие страшные чудовища, но не страшны они ему сейчас. Он ведь бежит к маме.

Спотыкаясь о кочки и ветки, падая и вставая, он не чувствовал боли. Он бежал только с одной мыслью, которая гнала его вниз.

— Мама, мамочка, ты меня не забыла, ты меня не бросила, ты вернулась за мной. Значит, вот так я тебе сильно нужен. Ты бросила свою Африку и вернулась за мной, — неслись мысли в его голове.

Маленький человечек бежал, маленький человечек спешил. Ничто не могло его остановить. Ни удары по лицу острых веток и травы, ни опасность от этих ненавистных змей, ни ударенная коленка. Ничего! Его маленькие ножки несли его к маме.

Но вот и мост, а там, через несколько домов, он увидит своё долгое ожидание. Он увидит то, что ему так много раз снилось. Он увидит свою маму. Пот застилает глаза, дыхание сбивается, но он не хочет останавливаться, передохнуть. Он бежит, и он будет всегда бежать туда, где есть его мама. А вот и она!

Она стоит в воротах, распахну свои такие большие и нежные руки. И вот он в них.

О! Эти руки! Они прижимают маленького, взъерошенного, с ободранным лбом, человечка. Губы покрывают его поцелуями. А он… Ничего ему больше не надо. Он, уткнувшись в гриву маминых волос и, стараясь скрыть слёзы радости, всё крепче и крепче прижимается к ней, к своей маме. Такой вкусной и тёплой. Он вдыхает аромат её шикарных распущенных волос и, обняв ручонками за шею, старается вытереть ими глаза от бегущих слёз и заглянуть в это, так много раз вспоминаемое во сне лицо.

Он так и не слез с маминых рук. Ему не нужны эти фытчины, бульоны и мясо. Ему нужно только мамино тепло и её ласковые слова, как полуденный ветер, щекотавший уши:

— Алёшенька, мой любимый сыночек.

Он так и остался на её руках, пока, уже крепко спящего, его не отнесли в постель. Но его ручки так и не разжались и не отпускали мамину шею. Он словно хотел впитать её всю в себя.

А сегодняшнее утро казалось Алёшке необычным! Солнце светило по-особому. Небо выглядело необычайно голубым. Даже суровые горы смотрелись ласковее. Конечно, все они понимали, что для Алёшки сегодня счастливейший день в жизни. Ведь к нему приехала мама! Она всё бросила и приехала. Она его заберёт из аула, и он осенью пойдёт в школу.

Сегодня он встал быстрее солнечного лучика. Пусть он играет с Таймуразом, а Алёшке надо умыться и побыстрее прибежать к своей маме.

Как много хочется ей рассказать о своей жизни без неё. Как он скучал, как ему было плохо одному без неё, и как он плакал. Он покажет ей свои секретные места за оградой аула, он поведёт её далеко-далеко в луга. Он ей всё покажет и ни на шаг от себя никогда больше не отпустит.

Он выскочил во двор, на солнце, сразу радостно улыбнувшееся ему. Он думал, что это он сегодня первый встал, а, выйдя во двор, увидел, что там уже тётя Тома с мамой о чём-то говорили. Увидев его, они встретили его улыбками и радостными словами.

— О, наш главный мужчинка уже проснулся. Иди быстрее ко мне, моё солнышко, — нежным голосом позвала его мама, протягивая к нему такие красивые и нежные руки.

И вновь он у неё в объятьях. И вновь ему замечательно хорошо от маминого тепла, от её голоса, от вкусного запаха её волос. Он с мамой! Он на всё готов ради своей мамы. Только бы она опять не оставила его одного.

— А ты пойдёшь со мной в луга? А ты хочешь, я тебе покажу свои секреты? А ты знаешь, какая вкусная вода в роднике? От неё в носу щиплет, — засыпал он её вопросами.

А она в ответ только улыбалась и на каждый его вопрос, утвердительно кивая головой, целовала в розовые щёчки и гладила мягкой ладонью непокорные русые вихры.

— Радость ты моя, конечно, я с тобой куда захочешь пойду, и что хочешь сделаю… — только и успевала отвечать она. — Но ты сначала умойся. Мы поедим, я схожу к соседям, а потом обязательно пойдём в твои места. Можем и Казбека взять и Джульбарса тоже. Сегодня всё можно.

Как долги эти сборы. Алёшка их терпеть не мог. А сегодня — особенно. Ведь всем нужна его мама. Все хотят с ней поговорить. Они что забыли, что она только к нему приехала? Она за ним приехала и только потому она здесь. Он не отходил от неё ни на шаг. Задрав голову, он только и смотрел в её лицо. Он впитывал все её слова и каждый перелив её голоса. Он ловил каждый её жест и взгляд. Он ничего не хотел пропустить. Он так соскучился по ней.

Ну вот, дела закончены, и они вдвоём идут за ограду аула. Мама несёт сумку. Там лежит что-то очень вкусное, что она специально приготовила для Алёшки. А он, не переставая говорить, всё рассказывает ей о своей жизни. О мелких обидах, о больших радостях, о своей тоске по ней. Обо всём обо всём, что случилось тогда, когда её, мамы, не было рядом с ним.

Он привёл маму на самый красивый полный цветов луг с небольшим журчащим ручейком. Его кристально — чистые струи неслись вдоль большущих камней, сверкая в лучах радостного солнца.

Голубое мамино платье с ромашковыми цветами казалось Алёшке продолжением этой природной красоты. Мама уютно устроилась на разостланном коврике и, раскладывая снедь, давала Алёшке попробовать то одно, то другое. Она озорно смеялась, когда он испачкал вареньем щёку.

Алёшка на это не обижался, а только весело от всего этого хохотал. Он только подставил щёку, чтобы мама поцелуем отмыла его от этого липучего варенья.

А мама с любовью смотрела на него и отвечала на все его вопросы, она рассказывала ему о далёкой Африке. А он ловил её слова и каждое её дыхание. Он вновь и вновь показывал, что он умеет и знает. А она, то смеялась, то серьёзно смотрела на него огромными красивыми карими глазами. Как же он хорошо чувствовал себя от её присутствия, от её понимания, от её ласковых и нежных рук. И он не выдержал, сорвался и побежал по ковру цветов огромной поляны. Он бежал, вскинув голову к бездонному синему небу и из него вырывался крик счастья:

— А — а — а — ма — ма — а — а…

Ромашки и колокольчики били его по лицу и голове, а он бежал навстречу солнцу в этом пахучем разнотравье, широко раскинув руки и не мог не кричать и не восторгаться счастьем, обрушившимся сегодня на него…

Луч солнца скользнул в иллюминатор, когда судно разворачивалось в Ормузском проливе, и осветило лицо спящего механика Макарова. Он попытался отвернуться от него, не желая прогонять ещё не окончившийся сон, но, взглянув на часы, заставил себя встать. Обеденный перерыв закончился. Ему надо возвращаться в машинное отделение. Скоро подход к очередному порту, и он хотел обсудить со вторым механиком объём ремонтных работ, предстоящих произвести на короткой стоянке.

До конца контракта оставалось ещё два месяца.

Тихий океан. Апрель 1999.

Ватерфорд 2001.

Осколок «Балиса»

«Синегорск» стоял уже неделю на дальнем рейде залива Америка. Никому ненужный и брошенный, он ждал своего полярного рейса. Только майские туманы заволакивали его палубы и надстройку, да изредка навещал рейдовый катер. А так, казалось, на нём, как будто всё вымерло. Несколько человек экипажа, да пожарная вахта поддерживали его жизнь.

Экипаж разъехался по домам. Кому по делам, кому на медкомиссию, а многие отдохнуть и попрощаться с родными и близкими перед долгим рейсом в полярку.

А Иванов ждал замену. Уже четвёртый день, как обещанная замена должна прибыть на борт, а сменщик всё не приезжал.

Иванов уже привёл в порядок все бумаги. Полностью заполненный акт передачи дел уже несколько дней лежал на столе. Который раз он обходил палубы и машинное отделение, чтобы проверить механизмы и должный порядок во всех помещениях.

Он всё приготовил к предстоящему трудному полярному рейсу, только вот замена куда-то запропастилась.

Вообще-то он и сам бы не торопился оторваться от семьи и столь приятных хлопот по дому. Но, хорошо зная своего однокашника, он тем более прощал ему его задержку.

И всё бы ничего, но тут к несчастью, разболелся зуб. Он ныл и дёргал под коронкой. Иванов что только не пил, чтобы уменьшить боль, но зуб всё ныл и ныл.

От этой постоянно изматывающей боли Иванов не находил себе места. Он уже не знал, куда себя приткнуть и что бы ещё выпить, чтобы уменьшить столько дней изматывающую его боль.

Сегодня боль перешла все пределы. Или уже лопнуло всё терпение, которое он потратил на борьбу с ней и с ожиданием замены, или он полностью был выжат после года непрерывной работы. Но, терпеть эту невыносимую боль, уже сил на осталось. И он решил всё-таки съездить в поликлинику. Может быть, они, чем-нибудь помогут? Сколько же можно мучаться?

Решив ехать на берег, Иванов пошёл на мостик и договорился с рейдовым катером, чтобы тот подошёл к «Синегорску».

Катер, как всегда неожиданно, вынырнул из тумана и сразу же требовательно загудел.

— Да вижу я тебя. Вижу. — Недовольно бурчал вахтенный матрос у трапа.

Он осторожно смайнал трап и Иванов спокойно сошёл на палубу катера. Недовольный вахтенный матрос катера торопливо указал ему на входную дверь. Иванов его понимал. Кому хочется у каждого судна выскакивать в промозглый туман и встречать — провожать пассажиров?

Криво усмехнувшись, Иванов спустился в тёплый салон. Да, удовольствие выскакивать каждые десять минут на промозглую палубу — это не по солнечному пляжу бегать.

Пассажиров в этот субботний день в салоне оказалось мало, и он быстро нашёл себе место, где бы никому не мешал и никто бы ему не мешал.

Осторожно пристроившись в уголке салона, он от нечего делать, принялся рассматривать пассажиров.

Сразу видно, что вон тот парень только что пришёл из рейса, поэтому его счастливая спутница не сводила с него сияющих глаз.

Да. И у Иванова, сколько произошло таких встреч, когда жена, сломя голову, летела к нему во все точки Приморья.

А того, слегка подвыпившего парня, скорее всего, послали в магазин. То-то он такой недовольный и с такой огромной пустой сумкой приткнулся у самого трапа. Это для того, чтобы, как только катер ткнётся в причал, он смог первым выскочить на берег. Но быстрее, чем сам катер дойдёт до причала, с него на берег не сойдёшь. Скептично подумал он, держась за больную щёку.

Под эти мысли, то тревожащие, то ласкающие воспоминания и под тарахтенье работающего двигателя, Иванов задремал.

От резкого толчка в плечо он неожиданно проснулся. Ворчащий и вечно недовольный матрос, бубнил себе под нос.

— То им быстрее надо, а то, видишь ли, позасыпали, да понапивались все тут. Выходите, пришли уже. Вон он — Морвокзал.

И в самом деле. Катер уже стоял у стенки Морвокзала. Сладко потянувшись, Иванов пружинисто встал, поднялся на палубу и легко спрыгнул на причал.

Вот это да! Вот это здорово! Зуб, который не давал ему житья целых четыре дня, прошёл. Он не болел! Это же красота! Зачем тогда тащиться в эту поликлинику. Теперь можно отложить поход туда на отпуск.

Вот и ласковое солнышко выглянуло, разгоняя надоевший туман. Небо заголубело. И вообще-то жизнь — это хорошая штука! Но что же делать? Ведь до следующего катера как-никак целых четыре часа и их надо где-то провести. Вообще-то надо чего-нибудь прикупить.

«Лёха любит свеженькое», — невольно подумав о своей замене, он направился к небольшому базарчику, расположенному невдалеке.

Да, пройтись не мешало бы. Засиделся на судне. Ноги неуверенно топали по земле. Он заглянул в магазинчик у вокзала, перешёл через виадук и уже спокойно прошёл на базар мимо железнодорожного вокзала, окружённого, начинающими зеленеть тополями.

Прилавки на нём оказались полны всяческой зеленью. Всё свеженькое, прямо с грядочки. Красота! Есть на что посмотреть.

Разбитная молодуха излучала обаяние во все стороны. Она нахваливала свой товар, не умолкая. А когда Иванов оказался в пределах её видимости, то всю мощь своего обаяния, она сосредоточила на нём. Залп её слов пробил броню мрачного механика, за столько месяцев отвыкшего от женского общества. И он, полностью обезоруженный хитрющими глазками и потоком комплиментов в свой адрес, без всякой торговли забрал у этой горластой, краснощёкой девахи всё, что ему надо и не надо.

Уже рассчитавшись и, отойдя от базара, он всё ещё оставался под воздействием её чар и переваривал поток слов, обрушившимся на него почище снежной лавины. И что он и такой и рассякой и хороший и хозяйственный и семья у него самая лучшая, а жена, так вообще, красавица и в доме у него всего полным-полно, а дети, так вообще, просто чудо. О…

Надо же быть такой тарахтелкой. Но всучила она ему, в основном, всё то, что требовалось. Теперь он думал о том, как всё, что купил, приготовит и разложит на столе в день подписания акта. И от этого предчувствия, на душе стало вновь легко и радостно.

Впереди его ждала заветная мечта! Отпуск… Лето…

Остановившийся таксист прервал его фантазии.

— Куда надо? Или долго мечтать будем? — от таких вопросов Иванов резко спрыгнул с небес на землю.

— Вообще-то надо, — непроизвольно ответил он таксисту.

— Тогда куда едем? Садись, да поехали, — таксист излучал желание покататься.

Вообще-то, какой стол без бутылки? Надо купить что-нибудь приличное. Абы что Лёха пить не станет.

— Давай в «Альбатрос», — как бы размышляя, предложил он таксисту.

— В «Альбатрос», так в «Альбатрос», — согласился таксист и рванул с места. — А что не весел и озадачен? С женой, что ли, поссорился или к подружке собрался? — тарахтел таксист и, не дожидаясь ответа, продолжал уже своё. — Я вот тоже со своей в контрах. И не жалею. Мало ли красавиц у нас в Находке? А на Кинотехникуме, тем более.

Но, видя, что Иванов не собирается поддерживать разговор, замолк и, уже когда тот выходил, бросил ему в след

— А, вообще-то — я не женат. Мне девок и так хватает.

— Вот это уже лучше. Счастливо, — пожелал ему Иванов.

В «Альбатросе» солидный дядечка у входа проверил у Иванова пропуск. Продавцы в форменных платьях выглядели монументально непроницаемо из-за важности выполняемой задачи.

Ты что! Абы кого сюда не пустят, тут без чеков ВТБ делать нечего. И чеки эти просто так не даются. Иванов прихватил с собой одну книжку с чеками. На мелкие покупки её вполне могло хватить.

Он обошёл все прилавки, для блезира поглазел на всё то, что находилось на них, прикинул цены с заграничными. Да, здесь всё оказывалось дороже. Но что делать? Чеки всё равно придётся тратить, на барахло какое их тратить не хотелось, поэтому он нашёл заветный прилавок.

Тот искрился разноцветьем всевозможных бутылок. Такого изобилия «опиума для народа», не увидишь даже во free zone в аэропортах заграницы. Конечно, пару водочек надо взять и ещё что-нибудь такого. Макарова трудно чем-либо удивить, но всё равно. Стол необходимо чем-нибудь украсить.

Выбор остановился на «Baileys». Какой-то ликёр. Иванов повертел его в руках и решил взять. Дороговато, но для такого случая, можно.

Довольный покупкой он вышел из магазина и не спеша, обогнув группку фарцовщиков, пошёл к остановке. Не хотелось торопиться.

Погодка разошлась! Мягко светило солнце, свежие листочки излучали аромат. На газонах вовсю зеленела травка, и красовались недавно высаженные цветочки. Красота!

Как давно он не видел всех этих прелестей весны! Но это лето, уж точно, он захватит полностью. Это прошлое лето он вычеркнул Чукоткой со всеми её суровыми прелестями. Теперь пусть другие там поработают, а он заслужил на это лето свой отдых.

Автобус в этот субботний день оказался почти пуст и быстро доставил его к вокзалу.

Нет, это всё-таки прекрасно ходить по земле, дышать весенним воздухом и наслаждаться теплом предстоящего лета.

О боже! Что за знакомая фигура в облаках дыма стоит у кромки причала?

— Да это же он, мой Лёшечка — Макарошечка! Это же моя долгожданная замена, — молний обожгло Иванова. — Это же мой отпуск, отдых, семья, дом! — радостно запело в его душе.

И танцующей походкой, он скорее не подошёл, а беззвучно подплыл сзади к Макарову.

— Здорово, Лёха! — Иванов треснул его по плечу.

Извержения дыма прекратились. С вытаращенными глазами, полными слёз от застрявшего в горле никотина, Макаров повернулся. Бычок из его рта вывалился сам собой, а его только и хватило, чтобы прохрипеть:

— Серёга… — как он зашёлся кашлем, а потом уж перечислил всех богов и матерей, Христофора Колумба, Панамский канал и остальные достопримечательности своей цветастой жизни в адрес этого растакого и рассякого Иванова.

Тот слушал всю эту незабываемую тираду с вожделением. Это же музыка, это больше, чем музыка, это звучал гимн началу его отпуска!

Наконец то Макаров выдохся и, набрав в лёгкие побольше воздуха, хотел ещё что-то продолжить, но Иванов крепко обнял его.

— Здорово, гад ползучий! Где же тебя так долго носило?

Они ещё долго стояли так в обнимку. Пока тот же недовольный матрос с катера не крикнул им.

— Эй! Деды. Хорош лобызаться. Сейчас отходим.

Они вернулись с небес на этот причал и к этому катеру. Да, надо торопиться. Но, не тут-то было. Два неподъёмных баула Макарова оказалось не так-то легко сдвинуть с места.

— Ты туда что, кирпичей натолкал? — еле выдохнул из себя Иванов на катере. — Как на борт поднимем всё это? — он кивнул на баулы.

Макаров хитро улыбался. У него там находилось всё, что могло понадобиться судовому механику в любой жизненной ситуации.

— Краном, — хмыкнул он в ответ. — Я тебе потом покажу, как это делается.

— А то я не знаю. В полярочке то и делали, что на кранах этих тренировались, а вот сейчас и твоя очередь потренироваться настала, — ехидно заметил Иванов, на что Макаров не обратил никакого внимания.

Ведь жизнь — есть жизнь. Сегодня я пашу в полярке и бултыхаюсь по волнам, а завтра придёт твоя очередь. Так что от этого никто никуда не денется, если связал жизнь с морем.

Они нашли себе место в глубине салона катера, чтобы их беседе никто не мешал и начался тот обычный морской трёп, который может остановить только конец света. А где тот? А что с этим? А помнишь?.. И пошло, и поехало.

Два часа пролетели, как минута. Воистину арабская мудрость говорит правду: самая короткая дорога — это дорога с хорошим собеседником.

Вечером, за чашкой чая они допоздна перебирали в памяти всех знакомых и различные случаи, произошедшие с ними, за столь долгие годы после того, как они молодыми щеглами разлетелись из стен училища по разным судам.

Зато утром Макаров преобразился. От вчерашнего добродушного собеседника не осталось и следа. В чистом комбинезоне, сапогах, с фонариком у ноги и перчатках, он излучал только энергию. Его стремление узнать всё и сразу, и побольше, иногда повергало Иванова в уныние.

Он уже не раз пожалел себя и только молился, чтобы эти три дня передачи дел прошли как можно быстрее. Он уже сорвал голос, но всё равно старался отвечать на все вопросы этого не в меру дотошного Макарова.

Что куда наливается, а что откуда выливается. Что случается, если нажать это или включить то, а как это и когда делалось то? Где формуляр и почему там пишется так, а не этак?

Иванов уже не знал, куда деться от натиска Макарова и только вечерами с тоской смотрел на одинокий акт на столе, где тот должен поставить свою решающую подпись.

А Макарова никто не мог остановить в его изысканиях. Мотористы уже шарахались от него. То он хотел лезть в топливные танки. Открой горловины. То в льяла — открой плиты. То осмотреть картер главного двигателя — открой лючки, а потом их закрой. То по кладовкам…

А потом всё надо закрывать, прибирать и наводить прежний порядок. Его горящие глаза и потный мясистый нос залезали во все щели. Он уже сменил три комбинезона, десяток пар перчаток, а ему всё мало. Вечерами он пропадал в канцелярии, где вгрызался в инструкции и компьютер.

Иванов его полностью понимал. Кто потом ответит ему на вопросы, когда Иванов уйдёт? Кто примет решение, которое должно оказаться единственным и верным? Кто будет отвечать за жизни людей в ледяной Арктике и штормовом море? Иванов это прекрасно знал сам и поэтому не обижался на Макарова, который выуживал из него всю информацию до последней крошки, до последнего секрета и нюанса всех машин и механизмов.

Но Земля вращается и куда ни глянь, а три дня прошли. Это всего лишь три дня, это только семьдесят два часа. Они всегда пролетают с неизбежно одинаковой скоростью, как пролетали прежде, так пролетят и потом. Как пролетит, в том числе, и жизнь.

Иванов закончил накрывать стол. Он всё отсервировал по высшему классу. Ещё раз придирчиво осмотрев мозаику яств на банкетном столе, он поправил акт приёмки на письменном столе и пошёл к Макарову.

Тот сидел, уткнувшись в какую-то инструкцию и ничего вокруг не замечал. В углу валялась куча грязной робы, а на столе творился ужасный кавардак из бумаг.

— Лёха, — как можно вкрадчивее, произнёс Иванов. — А три денёчка уже ту-ту…

— А? — Макаров отрешённо поднял голову и, с трудом соображая, о чем ему говорят, вернулся с небес на землю. — Точно! Пора прекращать эту бодягу. Я сейчас, — и начал стаскивать с себя пропотевший комбинезон.

Иванов не стал ему мешать с переодеванием и вернулся к себе в каюту к накрытому столу и неподписанному акту.

Но вот, дверь резко распахнулась и в каюту вошёл он.

Выбритый, с ещё влажными волосами, в облегающей кремовой рубашке и такого же цвета отутюженных брюках вновь испечённый стармех. Уже не тот, измазанный в мазуте, и вечно пристающий с вопросами, замухрон. Это вошёл именно дед. Каждый его жест и взгляд выражал уверенность и значимость. Вся его внешность излучала надёжность и основательность.

— Ну и где этот твой акт? — важно потребовал он.

Иванов небрежно кивнул на стол. Макаров взял исписанные бланки, бегло просмотрел их и размашисто поставил в конце последнего листа свою подпись.

У Иванова с души упал груз, и он облегчённо вздохнул. Всё! Можно отдохнуть! А Макаров аккуратно, по-хозяйски, вложил свой «Паркер» в пенал уже на своём собственном столе и, ещё раз поправив бланк акта, вопросительно глянул на хозяина.

— Ну что? Чего это ты там наготовил? Зови. Попробуем от щедрот небесных.

Иванов только указал на красочный стол.

— Ух ты, боже мой, какая красотища! — невольно вырвалось у Макарова. — Ну ты удружил! Шикарно! Спасибо! — и, садясь за стол, обратил внимание на необычную красочность бутылок. — Ну это ты уже зря, могли бы и за простенькой посидеть, — довольно проворчал он.

Молча выпили по первой. С удовольствием налегли на свежести этого года.

Аппетитно хрустела на зубах редиска. Салат из черемши с яйцом и майонезом захватывал дух. Ломтики селёдочки так и таяли во рту. После третьей, откинувшись в кресле и закурив, Макаров спросил.

— Что, только мы сейчас на судне? Больше никого? Познакомиться бы не мешало с командирами.

— Вообще-то все на берегу, но сейчас звякну, — неохотно отреагировал Иванов на просьбу Макарова.

Оказалось, что только электромеханик и начальник рации свободны.

— А что? Пусть зайдут. Нам всё равно этого не одолеть, — Макаров кивнул на батарею бутылок и тарелки с закуской.

Когда эти два, вновь прибывших джентльмена, вошли в каюту, Макаров сразу узнал одного из них. Олега. Они вместе работали на «Александре Фадееве». Олег оказался очень грамотным электромехаником. Они с Макаровым даже подружились, что привело к тому, что и жёны их тоже подружились.

Макаров обрадовался, когда увидел Олега:

— Ты где был? Я уже три дня на судне, а тебя ещё не видел, — крепко пожимая руку Олега, радостно приветствовал он друга.

— Да, только сегодня после обеда приехал из Владика, — скрывая улыбку радости, ответил тот.

— Проходите, проходите, — приглашал вновь прибывших Иванов.

Те скромно устроились напротив дедов, дабы не мешать их беседе. Но по мере наливания, их разговор как-то устранился от общей беседы по передаче дел.

Притушив верхний свет, включив бра и музыку Хампердинка, два деда, как бы продолжали незаконченную беседу в катере.

Макаров рассказывал о доме, детях и жене, от которых только что оторвался, а Иванов мечтал о том же, только немного опасался встречи с ними после долгой разлуки и мечтал об отпуске.

Плавно лилась музыка в полумраке каюты и мечты обоих механиков, как бы витали над ними. А на другом конце стола беседа обострялась. Олег в запале рассказывал, как перед тем, как ворваться в дом в пылающем Кандагаре, он бросал в дверь гранату, а уже затем, от пуза, из автомата, выпускал во внутрь всю обойму.

А начальник рации, утверждал, что они в Брюсселе знали о перегибах полковника Лебедя и его, Максимыча, лично послали указать ему на них, чтобы обеспечить бóльшую безопасность внутреннего контингента войск.

— Они что, афганцы, что ли? — Макаров удивлённо посмотрел на Иванова. — Хотя, насколько я помню, Олег никогда не служил в Афгане, — вспомнил Макаров.

— Ага, после второго стакана они все вояки, а после третьего пойдут в разведку и, конечно, нас с тобой туда не возьмут, бо мы слабо подготовлены для выживаемости в экстренных условиях.

— Да, да — не готовы, — услышал их Олег. — А я спас этому Лебедю жизнь, когда он прыгал с парашютом. Одна лямка у него перехлестнулась… — уже с трудом шевеля языком, на себе показывал Олег, как он снимал воображаемую лямку с Лебедя.

— Ты им не давай детективов, а то они начитаются их, и у них тут различные перевоплощения происходят, а особенно после принятия определенной дозы, — со смехом советовал Иванов.

Макаров уже не мог говорить. От смеха он почти потерял голос и реагировал на очередные опусы братьев-разведчиков только мелким повизгиванием и икотой.

Иванов же, видя, что разведчики пошли по третьему кругу воспоминаний, поднял их и, осторожно подталкивая к двери, начал выпроваживать. А они, не обращая внимания на насилие, всё продолжали обсуждать позицию перехлёстнутой лямки и, необходимость применения в этом случае других превентивных мер.

— Артисты, — только и смог выдавить из себя Иванов, глядя на корчащегося от смеха Макарова. — Но утром они опять войдут в свои должности и проблем не будет. Спецы они классные, — заверил он.

Посидев ещё некоторое время за столом и, успокоившись от дозы полученного юмора, Макаров помог Иванову прибрать со стола и оставил того собирать оставшиеся вещи.

Рейдовый катер так же неожиданно появился из тумана, пронзительно загудев тифоном, чтобы привлечь внимание вахтенной службы.

Тот же самый вахтенный матрос у трапа всё так же недовольно бурчал:

— Да слышу я, слышу я тебя.

Однокашники стояли у трапа. Они уже всё сказали друг другу, а сейчас только молчанье объединяло их.

Трап спустился до палубы катера. Серёга сошёл первым, а потом, следом за ним, сошёл и Алексей, прихватил оставшиеся вещи Иванова. Поставив их на палубу катера, они обнялись.

— Ну, счастливо отдыхать, Серёга, — пожелал отпускнику Макаров.

— Спокойного моря тебе, Лёха, — Иванов похлопал Макарова по плечу.

— Да ладно, что уж тут, — махнул рукой Макаров, вспрыгнув на нижнюю площадку трапа.

Катер дал задний ход и потихоньку начал отходить в туман. Иванов стоял на баке с поднятой рукой, а Макаров с площадки трапа махал ему, пока катер не растворился в тумане.

«Синегорск» снова входил в залив Америка. Его обшарпанные борта многое испытали за прошедшие полгода.

Их кромсали льды в проливе Лонга, об них тёрлись бортами баржи во время рейдовых выгрузок в порт-пунктах Ванкарема, Уэлькаля, Майнопыльгино. Их безжалостно били волны штормового Берингового моря и Тихого океана. Но сейчас «Синегорск» шёл с юга. Диспетчер, как премию за хорошую работу, сделал ему рейс из полярки домой через Японию.

Но и тут случилась накладочка. Весь экипаж, каждый отсек «Синегорска» чуть ли не кипел. Эмоции моряков могли расплавить все переборки. Ещё бы! Ведь шли во Владивосток, а тут с утра пришло распоряжение повернуть на Находку.

Капитан, злой как чёрт, ничего уже не объясняя, только приказал штурману лечь на новый курс и ушёл в каюту. Его лучше не тревожить. Нарвёшься…, да я и сам не меньше его злился. Приготовил все бумаги на предстоящий межрейсовый ремонт во Владивостоке. А тут — Находка! Всё надо перепечатывать заново.

Да это-то бог с ним! Вчера только Инночке говорил по телефону одно, а сейчас…

Значит встреча, о которой так мечталось целых полгода, сорвалась. Так твою в растарары…

Я сидел в ЦПУ и наблюдал за работой главного двигателя. Вернее, делал вид, что наблюдаю. От бессилия, злобы и несправедливости чёрные мысли бродили в голове. Механики и мотористы тоже расстроились от полученной новости. Не радовали даже новые машины, только вчера от которых, все восторгались взахлёб.

Неунывающий электромеханик Олег шаровой молнией вкатился в ЦПУ. Его вид излучал важность и загадочность. Неунывающая натура Олега много раз помогала выкарабкиваться из злосчастных ситуаций, возникавших при работе на Чукотке. Я неоднократно убеждался, что руки его напрямую приделаны к его светлым мозгам и всё, за что бы он ни брался, у него получалось.

Вот и сейчас Олег загадочно подошёл ко мне.

— Владимирыч! Удалось уговорить телефонистку на один звонок вне очереди. Максимыч расстарался. Я своей сказал, чтобы обзвонила всех и рассказала об изменениях с портом.

Вот это молодец! Это уже намного лучше! Обрадовался я такой новости. Его Ольга деловая колбаса, она все стены пробьет, если захочет. У неё на пути лучше не стой — снесёт.

«Значит, она и Инночке позвонит», — пронеслась мысль.

Что же, может быть, тогда уже завтра я её и увижу. Хорошо бы с детьми. Они, конечно же, тоже соскучились. Известие, принесённое Олегом, вселило в меня бодрость.

Я помчался к компьютеру. Быстро переделал программу и отпечатал новые документы на приход.

Видя моё оживление, зашевелились и механики. Они уже делили, кто и когда поедет домой первым, ведь за стоянку надо успеть оформить машины в таможне и ГАИ.

Вошли в порт и под проводкой лоцмана встали на рейде.

На удивление, на судно быстро прибыла таможня, пограничники и портовые власти.

Все процедуры с таможней прошли без задоринки. Да они сегодня и не злобствовали. Что приставать к ребятам из полярки? Подумаешь, по одной машине хапнули. Тут почище ребятки бывают.

Так что после отъезда таможни, оставалось время подождать заводчиков. Их катер к левому борту подошёл первым. Каюта наполнилась людьми в спецовках. С мастерами всё быстро оговорили и пошли в машину.

Сколько в ней проведено часов за этот рейс?! Сколько всего сделано — переделано! Кажется, что и часть моей души где-то впиталась в эти болты, гайки, трубы, а главный двигатель смотрит моими глазами на мир и ждёт отдыха после трудной работы.

Объём работ показан, мастера довольны. Можно и уходить, но тут опять влетает Олег.

— Владимирыч, — выпаливает он. — Моя уже едет на рейдовом катере сюда, а твоя будет следующим. Успела всё-таки всем дозвониться! Побегу, надо подготовиться, — и исчезает с такой же скоростью, как и появился. У него всегда всё кипит.

Его запал энергии передаётся и мне. В каюте кавардак после работяг. Надо навести порядок и вынуть подарки, а то я со злости уже рассовал их по сумкам. И как из того фильма, я мечусь по каюте, делаю приборку, а на устах только песенка:

— Сто семнадцать оборотов, сто семнадцать оборотов… — непроизвольно напеваю я эту мелодию на все лады известных мне мотивов.

Это создаёт ритм моим действиям, заставляет откинуть все пакости, которые сегодня цеплялись ко мне и надеяться на самое лучшее. Я дома! Скоро, скоро мы снова встретимся.

Объявление по судну заставляет меня вздрогнуть.

— К борту судна подходит рейдовый катер.

Я хоть и знаю, что её ещё не может быть на нём, но всё равно, поднимаюсь на мостик. Это первые наши родные, которые поднимаются на борт по трапу. Слышны смех, возгласы радости, приветствия. Промелькнул счастливый Олег. Максимыч, даже через свою всегдашнюю сдержанность, не может удержаться от улыбки. Он сияет. Ну а мне ещё придётся подождать. Вся наша жизнь — это ожидание чего-то хорошего, а моя морская — это прощания, разлуки и ожидание обязательных встреч.

Вот и сейчас — я жду. Я привык ждать.

В море — улучшения погоды, на выгрузке — прекращения зыби, прихода в порт, начала отпуска и, конечно, встречи со своими любимыми.

Это остаётся в глубине души. Иной раз туда никого не пускают. А иногда так хочется поделиться, что ты хочешь от этой новой встречи. Конечно, чтобы она прошла намного лучше, чем предыдущая. Ты готовишься, мечтаешь и она обязательно происходит эта встреча. Разлука всегда заканчивается. Её забывают, а радость встреч всегда надолго остаётся в памяти и на фотографиях.

С нетерпением поглядываю на часы. Скоро должен подойти следующий рейдовый катер. Осматриваю каюту. Всё, вроде бы, в порядке и ничего лишнего не разбросано.

Только в спальне на кровати разложены подарки. Вновь поднимаюсь на мостик. Вахтенный помощник весел. Его молодая жена из Находки, и они о чём-то оживлённо щебечут на дальнем крыле мостика.

Вон он катер. Он только что показался из ковша бухты. Как он пойдёт? По большому или малому кругу? Когда уезжаешь, то для тебя лучше по большому. Меньше толкаться в катере. А когда едешь на судно, то лучше, по малому.

А катер напрямую идёт к нам, без всяких заходов. Я с нетерпением смотрю на него.

Вот уже вполне отчётливо различимы его иллюминаторы. Вышел вахтенный матрос. Сейчас начнут выходить пассажиры. И, в самом деле. Дверь открывается и из неё начинают выходить люди. Лиц не видно. Я беру бинокль. Подстраиваю его под себя и сердце приятно ёкает.

Вон та, до боли знакомая фигурка в кожаном плаще. Она только что вышла из двери. Да, да! Это именно она! Это она и никто другой. Как же быстро она оказалась здесь? Какой ветер с такой скоростью забросил её на этот катер?

Я на мгновение отрываюсь от бинокля. Смотрю на катер. А кто это там крутится возле её ног? Ну, надо же, она и Данилку взяла с собой! Вот отважная женщина! Вон и Алёна уже машет мне рукой.

Катер приближается. Бинокль уже не нужен. Я свешиваюсь с крыла мостика и машу моим родным обеими руками. Они, увидев меня, машут в ответ. Уже видны их лица, можно различить голоса. Они радостно улыбаются и что-то оживлённо говорят. Инночка старается удержать Данилку за руку, а тот прилагает все усилия, чтобы освободиться от цепкой руки матери, крутясь юлой вокруг её подола. Инночка что-то выговаривает сыну, Алёна тоже старается схватить его за руку, а тот, выкручиваясь и задрав голову, кричит:

— Папа, я тебя вижу, я иду к тебе!

Катер своим носом, обшитыми автомобильными шинами тычется в борт. Я бегом спускаюсь по трапам на главную палубу и в мои руки влетает что-то визжащее, смеющееся и тараторящее без умолку. Я крепко прижимаю к себе сына, но он не терпит насилия и моментально начинает выскальзывать куда-то вниз из моих объятий. Подбегает Алёна. Она крепко обнимает меня.

— Папуля, мы уже здесь, — стараясь поцеловать меня.

— А где твоя каюта? Помчались туда! — Данилка громко предлагает сестре.

— Да подожди ты маму, — старается оборвать его Алёна. — Задолбал ты своей суетой, — отмахивается она от брата.

— Она вон уже идёт! — указывая пальчиком на маму, чуть ли не кричит он. — Я к тебе в каюту! — мимоходом выкрикивает он и исчезает в надстройке, на что я даже не успеваю отреагировать.

Алёна отходит в сторону, а с трапа на меня смотрят глаза, которые мне снились в долгие одинокие ночи. Она стоит на одной из ступенек трапа, не в силах больше сделать ни единого шага. Я бросаюсь к ней. Подхватываю её в объятья, поднимаю и переношу на палубу.

— Инночка, родная, — только и успеваю сказать, захлебываясь в первом поцелуе.

Она смотрит на меня сквозь слёзы радости, не в силах произнести ни единого слова. Только слезинки затаились где-то в уголках её глаз. Всем своим нутром она вливается в меня, в мои объятья. Я осторожно опускаю её и отношу в сторону, вновь вглядываясь в мои любимые глаза.

Они смеются, они плачут, они радуются, а руки крепко и нежно обнимают меня. Тепло её дыхания я вновь прерываю долгим поцелуем.

— Ну, наконец-то ты со мной, Алечка, — только дыханием вырывается из неё.

Никого нет вокруг. Только мы. Объятия невозможно разорвать. Нет сил в руках, чтобы их разжать и выпустить из них моё сокровище. Ведь рядом любимое лицо и до боли знакомый запах её волос.

— Пошли. Что тут стоять? Дети уже на месте, — стараясь уговорить её сдвинуться с места, предлагаю я.

— Ой, подожди совсем что-то силы меня оставили, — говорит она грудным голосом. Мурашки от него бегут по коже, а я ещё крепче сжимаю объятия. Но идти надо. Я подхватываю её сумку, и мы не спеша поднимаемся в каюту.

Из спальни слышны только короткие возгласы и треск разрываемых обёрток.

Войдя в каюту, мы, крепко обнявшись, застыли в её середине, не в силах ничего поделать с собой, стараясь насладиться счастьем, которое подарила нам жизнь.

Приоткрывается дверь. Заглядывает Олег.

— Ну, как? Встретились?

Следом влетает Ольга. И начинается энергичный женский разговор об этом долбаном диспетчере и о том, кто и как добрался. На пороге спальни появляется Данилка. Он увешан автоматами, ружьями, в руках у него машинки.

— Дядя Олег, смотри! — кричит он с гордостью.

— А кормить нас здесь будут? — появляется Алёна уже в новом платье.

— Да, девочки. В холодильнике всё на этот случай есть. Доставайте! — кричу я, разговорившимся женщинам.

Олег загадочно выглядывает из спальни. Они там с Данилкой катают машины. Олегу бог дал только девок. Поэтому Данилка — это его любовь.

Я иду к ним. Помогаю Алёне застегнуть молнию на платье и забираю у Данилки лишнее вооружение. Глаза нам ещё понадобятся. Пересмеиваемся с Олегом насчёт нашего новоявленного солдата.

Вдруг на пороге появляется Инна.

— А почему пустая? — она держит в руках пустую бутылку «Балиса».

Надо же, где она её нашла? О! Это ещё та, которая осталась с приёмки дел!

«Как же это я не выкинул её?» — невольно посещает меня мысль.

— Новая в баре, — только успеваю произнести я, как пустая бутылка выскальзывает из Инночкиных пальцев и медленно (как в замедленной съёмке) летит на ярко освещённый солнечным лучом и покрытый медным листом комингс двери. Бьётся об его острый блестящий край и, искрящиеся от солнечных лучей брызги зелёного разбитого стекла, летят в разные стороны. Я сделал движение, чтобы поймать бутылку, но рука пролетела мимо неё. А один из ослепительно зелёных осколков устремился мне точно в глаз…

Механик Макаров дёргает головой, чтобы уклониться от летящего осколка и больно бьётся виском об полку над кроватью. Брызги и точно полетели из глаз. С перечислением всех известных анафем он слез с кровати, почти ничего не видя, проковылял в ванную к зеркалу. Глаз представлял собой печальную картину. Фингал обеспечен на неделю. Дёрнуло же лечь по-другому на кровать. И всё из-за этой резкой качки. А эту злосчастную полку для книг давно надо снять и повесить в другом месте.

«Вот так тебе и надо за твою вечную лень». — Ехидно подумал он про себя.

«Смеху будет достаточно. Попробуй-ка, докажи, что не подрался», — и принялся обрабатывать ранку на лбу.

Март 2001

Пролив св. Георга

Я бегу…

Я бегу. Мои кроссовки с силой вминают прибрежный мокрый песок. Дыхание ровное. Волны океана мерно накатывают на берег. Шипят и мерно откатываются назад. Сейчас отлив и твёрдая гладь песка под моими ногами позволяет мне легко бежать. Лёгкий, попутный ветерок подбадривает меня, и я ещё с большей уверенностью несусь к своему дому. Утренняя свежесть только к тому и располагает. Я несусь, не обращая внимания на преодолённое расстояние. Это и лучше, как сказали мне врачи, надо побольше бегать утром. Вот он и виден, мой дом.

На высоком утёсе из-под пальм он уже проглядывается. Уже видны его широкие окна, отражающие лучи восходящего солнца. Сейчас, ещё немного, и я добегу до него. Дыхание не сбивается, а радость встречи меня ободряет. И я несусь вперёд, ещё больше напрягая тело, ноги и вытягиваясь в струну. Надо сделать последний рывок, и я буду там, где сегодня ждёт меня моя радость. Ведь вчера я весь день мыл и чистил свой дом.

Вчера я ездил по магазинам и покупал всё, чтобы понадобилось моей любимой. Даже Курт вчера сказал, что я очень озабочен. И это правда.

Я заставил его привезти новый диван, рабочих переставить мебель в спальне и по-новому оборудовал кухню.

Я жду её, мою любимую. Я её уже так долго жду! И эти последние шаги до дома я бегу с предельной для себя скоростью. А вдруг она уже здесь? Хоть и рано. Солнце только что выглянуло из-за кромки океана. Но, может быть и так, что она уже едет.

Её самолёт сегодня первым прибывает в наш аэропорт. Может быть, она тоже ждёт и так же хочет видеть меня?

Я ещё прибавляю скорость и вылетаю на прямую. От этой магнолии до дверей дома всего сто метров. Поворачиваю и вижу…

Жёлтое такси подъехало к воротам. Таксист услужливо выбежал из машины и открыл багажник. Задняя дверь такси неспешно открылась и из неё выходит женская фигурка. С этого расстояния можно рассмотреть только её зелёную блузку, чёрную юбку и каштановые волосы, раскинутые по плечам. Она небрежным движением расправила их и делает первые шаги. Как они мне знакомы, как я их люблю эти движения, шаги, жесты.