Бесплатный фрагмент - Третий бастион

Письма Сенеке

Конкистадоры

Во всём виновата монета герцогства Люксембург. Я нашёл её среди хлама в старом шкафу — ума не приложу, откуда она оказалась в нашем доме. Монета была тонкая, но величиною с пятак. Дата на ней совершенно стёрлась — это придавало моей находке тайну, — зато герб сохранился отлично. Начищенная, медная монета заблестела. Её гордый львиный герб навевал мысли о чём-то старинном: неприступные крепости, рыцари и хриплый зов охотничьего рога в глухом лесу.

Я пробил в монете дырку и сделал из нее брелок для ключей.

Я толком не разбирался в коллекционировании, да и не стремился поначалу к достижениям в этой узкой области знаний, не требующей, честно говоря, особых умственных усилий. Я просто таскал монету в кармане вместе с ключами, разглядывал, иногда хвастался находкой перед товарищами — те ценили вещицу. Так я прослыл коллекционером.

Трое моих приятелей тоже решили собирать монеты. Они тут же обогнали меня по величине коллекций, так что мне пришлось поддерживать легко приобретённую репутацию, и я втянулся.

Мы таскали на обмен друг другу килограммы советских копеек, царских медяков и случайных монет всех государств мира, среди которых изредка попадались редкости. Вряд ли б вы нашли коллекционеров более страстных: мы хвастались находками, ругались, обманывали друг друга, меняли монеты на детали от мопеда, велосипедный насос или кассеты для магнитофона.

Постепенно кое-что у меня скопилось. Я не знал, как поступить со свалившимся на меня богатством, поэтому сложил монеты в банку и повесил на стену карту, где жирно обвёл карандашом страны, денежными знаками которых я уже завладел.

Тем же летом я оказался в городке под названием Каменск. Я приехал туда вместе с родителями, чтоб справлять чей-то громоздкий и круглый юбилей.

Десятка полтора наших родственников собрались и зашумели в большом деревянном доме. Мне очень понравился этот дом. Весь он скрипел: лестницы, тяжёлые двери с вытертыми до блеска железными ручками, холодный деревянный пол, — но скрип этот был особый, крепкий, он говорил о непоколебимости и добротности.

Комнаты в доме были большие, но с низким потолком. Их загромождала тяжеловесная древняя мебель, и в каждой из них висело на стене чистое зеркало, где в полный рост, где в половину, но всегда в узорной деревянной оправе.

Я заходил в дальнюю хозяйскую комнату, где было тихо и где крашеный блестящий пол ослепительно сверкал и, казалось, отражал люстру на потолке и даже деревья и небо за окном. Я забредал в ту комнату, потому что меня влекли старые фотографии в бумажных рамках на стене. Там были двое курносых парней в тяжёлых тулупах и танковых шлемах. Женщина со светлыми глазами и строго сжатыми тонкими губами. Множество других людей. И почему-то на одной фотографии — белая собачонка с закрученным хвостом.

Но обязательно в комнату врывалась сухая и резвая старуха с золотыми зубами и изумрудной брошью на груди. Это была моя троюродная бабка по неизвестной мне кривой генеалогической линии. Старуха резким голосом, не ждущим оправданий, командовала:

— Поди-ка вон на улицу, нечего шататься здесь!

И тут же поправляла ногою палас, и так лежавший идеально, всем видом давая мне понять, что я шаркаю ногами и вношу беспорядок в её идеальную паласную симметрию. Затем старуха с силой взбивала кулаками подушки и перекладывала их так, чтобы они стройной пирамидой подымались к потолку.

Среди портретов была и она со своим молодым мужем — девушка с тонким испуганным лицом застыла на свадебной фотографии. Парня давно уже не стало. Девушку кто-то заколдовал, и она обратилась в злобную старушенцию, смысл жизни которой — стирать повсюду пыль и бороться с нарастающим хаосом.

Но тогда я не сочувствовал этой женщине. Мне хотелось разозлить старуху, и я шаркал ногами по её половикам и оставлял все двери на своём пути распахнутыми настежь.

Итак, дом и старые вещи в этом доме пришлись мне по душе, и взрослые, нагрянувшие сюда, поначалу вызывали во мне бурную, жгучую радость. Всего за пару дней столько людей поднялось по лестнице, что она не выдержала и сломалась, и тут же её починили. Взрослые шумели, хохотали и шутили друг над другом. От них пахло то духами, то сигаретным дымом, то вином. Два старичка сотню раз в день выходили покурить на крыльцо. Они развязывали кисеты с махоркой и по очереди предлагали друг другу табак. Причём изо всех сил один другого пытался перещеголять в этой церемонии — каждый из них старался угостить приятеля первым, потому что считал свой собственный табак наилучшим.

Но только в первый день все были счастливы и радостны. Эти люди лишь казались уверенными и беззаботными. Уже на второй день, обследуя большой дом, бродя по двору, я слышал совсем другие речи. Я почувствовал перемены в словах взрослых людей и заметил, что эти люди навязывают друг другу и даже мне одни и те же разговоры. Все они обращались с беседой так, будто соревновались: кто быстрее добежит до своей обожаемой темы, всегда связанной либо с хвастовством, либо с пережитыми бедами, и выскажется по ней сполна. Я наслушался их разговоров досыта, и тогда сам собой в моей голове появился вывод: взрослые всегда говорят о том, что растеряли в прошлом, и о том, что боятся потерять в будущем, а также о тех предметах и занятиях, в которых они, по их же мнению, смыслят гораздо больше других. Получалось, будто в доме собрались лишь гениальные люди — однако они растеряли в жизни почти всё и теперь усердно строили планы: как бы не ускользнули у них из рук последние крохи.

Тогда для меня слово «взрослый» и слово «усталый» стали полными синонимами и слились в одно понятие: устарослый или взрусталый — как хотите. Смысл этого слова я прилагал к любому человеческому существу возрастом старше тридцати лет.

Только один человек мне понравился. Этот молодой дядька часто курил на крыльце в задумчивости и одиночестве. Он никогда не лез ко мне с расспросами и каждый день здоровался со мной за руку — в этом я видел какой-то особенный ритуал.

Всё он делал с лёгкой уверенностью и как будто наплевательством. Когда старики играли в карты, он вдруг показывал умопомрачительные карточные фокусы: угадывал масти или запоминал почти всю колоду. А после, подвыпивший, показывал, как правильно отжиматься на одной руке, и, что странно, ему этот гимнастический трюк удавался.

Однажды мы с ним встретились во дворе, и он сунул мне в руки большую, колючую, закрученную винтом морскую раковину.

— Нашёл на чердаке, — бросил он мимоходом так, будто совершил что-то незаконное.

И тут я понял: мы видим с ним этот мир одинаково. Я полюбил его за этот поступок сразу и бесповоротно, и между нами, как я твёрдо решил, установилась скупая на слова, прочная мужская дружба.

Гости всё ещё приезжали. Их шумно встречали. Но мне это надоело. Мне стало скучно оттого, что я оказался единственным подростком в этом доме.

На третий день я проснулся рано. Перекусил на кухне, пока все ещё спали. Вышел во двор, поиграл с мохнатой и глупой собакой. Я репетировал с ней утром и вечером следующую сцену: швырял резиновый мячик, затем, схватив за ошейник, тащил псину к месту, куда он упал, и с трудом запихивал мяч собаке в пасть, показывая таким образом, что нужно с ним делать. Затем пёс получал в награду кусок хлеба, и мяч снова летел прочь. Так ничего и не добившись от собаки тем утром, я пошёл гулять по городу. Каменск был совсем небольшой, и я поставил себе цель — пройти его весь насквозь.

Я шёл по узкой улице мимо деревянных домов. Изредка, с грохотом подпрыгивая на ухабах, проезжала какая-нибудь легковушка. Улица вела всё время в гору, и когда я наконец одолел этот долгий подъём, мне с высоты открылся чудесный вид: широкая река огромным полукругом делила городок пополам, цвели сады и сверкали на солнце железные крыши.

Вскоре я вышел к реке. Дул ветер, и в жарком воздухе носилась пыль. У воды лежали перевёрнутые лодки. У самого берега поднималась из воды ржавая, позеленевшая, затопленная баржа. На крутом противоположном берегу росли высокие сосны.

В реку вторгалась разбитая каменная пристань. У пристани расположился небольшой рынок. Десятка полтора торговцев пеклись на жаре, читая газеты под зонтами и навесами. Они лениво перебрасывались словами, утирали пот, пили газированную воду и смотрели на мир так, словно видят его уже три тысячи лет. В такую жару и без того тихий Каменск совсем обезлюдел — только я и эти отважные предприниматели были в тот час на берегу.

Я прошёл по базарчику, размышляя, кому же они продают свой товар, если никого вокруг нет. Здесь торговали сувенирами и безделушками, связками сушёной рыбы, грибами и вареньем. Кто-то выставил пейзажи — все на крошечных холстах, сантиметров десять на двадцать. Ещё один художник продавал другие работы: на его картинах кошки, собаки и вороны вели себя как люди — сидели за столами, пили чай и гуляли по улицам.

Я обрадовался, увидев на прилавках монеты. Но я постеснялся спросить цену — побоялся выдать свою неграмотность.

Изнемогая от желания приобрести пару монет, я, единственный покупатель, гулял у пристани туда и обратно, и торговцы провожали меня бесстрастными взглядами.

Я подошёл к парню примерно моего возраста. Он продавал монеты и антиквариат. Парень читал книгу и в шутку переругивался с соседом, кудрявым толстяком, который выставил на прилавке плетёные корзинки и деревянные шкатулки. Я решил, что со сверстником вполне смогу объясниться.

— Бери. Сегодня дешевле, — сказал мне парень, не отрываясь от книги.

— Почему? — спросил я.

— В честь праздника.

— Какого ещё? Нет никакого праздника.

— Сегодня день высадки Кортеса.

— Врёшь! — засомневался я.

— Конечно, вру, — ответил парень. — Кортес высадился поздней осенью. Но так лучше товар берут: слова-то красивые.

— Давай решайся, — поторопил он меня. — Эта монета — полтинник, эта — две сотни, отдам за полторы. Что собираешь-то?

— Монеты княжества Люксембург, — ляпнул я с ходу и достал из кармана брелок.

Нахмурившись, он рассмотрел пробитую монету и сказал с разочарованием:

— Никогда так больше не делай.

На реке тем временем показался пароход. Увидев его, парень вышел из-под навеса. Остальные торговцы тоже заметно оживились.

Туристы на пароходе плыли в город Ипатьев, полный исторических достопримечательностей. Но Ипатьев находился ниже по течению, и торговцы из Каменска на том и зарабатывали: они выставляли сувениры раньше, чем их соседи.

Корабль причалил, и туристы повалили на берег. Парень закричал, сложив ладони рупором:

— Отдам дублон по цене батона,

А два дублона за два батона,

Три песеты за три сигареты.

Четыре марки за вина полчарки.

Пять песет за килограмм конфет.

Шесть крон за молока бидон.

Семь йен за обычный жульен.

Восемь су за колбасу.

Три франка…

Тут он осёкся.

— А дальше? — спросил я.

— Дальше не придумал ещё. Стихосложение — это не моё. У меня аналитический склад ума, — похвастался он.

Коллеги по ремеслу посмеивались над парнем. Однако тот не стеснялся и во весь голос кричал стишок, чем смешил покупателей и привлекал их к своему товару.

Он продал пару вещиц и, когда пароход ушёл, сказал:

— Посторожи, я за водой сбегаю. Если кто меня спросит, отвечай: «Арсений будет через пять секунд».

Я с удовольствием сел на его место, в тень под навесом, откуда мир казался совсем другим: словно ты — владелец целого состояния и снисходительно предлагаешь людям взглянуть на свои богатые кладовые.

***

На следующий день я снова пришёл на рынок и застал там Арсения в полном одиночестве: в будни туристов было меньше. Арсений перенёс лавку на пристань к самой воде. Налетал ветер и трепал газету в его руках.

— Привет, — сказал он, не отрываясь от чтения.

— Здорово, — ответил я. — Как торговля?

— Я стану богатым и счастливым — такой у меня план, — сказал Арсений и вдруг зачитал из газеты вслух:

— Группа археологов ведёт раскопки в областном городе. Как говорит начальник летней экспедиции, профессор, доктор исторических наук, специалист по второй половине XIII века, академик, член-корреспондент, председатель общества медиевистов, заслуженный археолог Полушкин Арнольд Иванович: «Изыскания представляют несомненную ценность…»

Не дочитав, он положил газету на прилавок и, чтоб она не улетела, придавил её позеленевшим медным колоколом.

Арсений, казалось, не был рад моему приходу. Поначалу он хмурился и заносился. Я перебирал товар на его прилавке. Арсений всем видом и короткими ехидными фразами давал мне понять, насколько серьёзно его ремесло и насколько неисчерпаемо моё невежество. Однако вскоре, слово за слово, Арсений разговорился. Мириады мыслей роились в голове у этого парня. Среди своих сверстников я впервые видел такое: много знать, не стесняться этого и не корчить из себя балбеса.

Мимо прошёл пароход — он замедлил движение на повороте, но не остановился.

На пристань прибегали приятели Арсения. Они приносили с собой самый фантастический хлам и пытались его тут же Арсению продать. Мой новый друг их находки придирчиво оценивал, но ничего не покупал.

Вскоре Арсений совершенно сбросил свою мальчишескую гордость и спесь и, когда палящее солнце перевалило через зенит, сказал:

— По мороженому?

Мы просидели на набережной до вечера, и я, подросток, узнал за один день о множестве событий и занятий, о которых и малейшего понятия не имел: о добыче металлов, ковке мечей, искусственном интеллекте, изготовлении птичьих чучел, охоте на бекасов и четвёртом крестовом походе (рассказ о последнем Арсений изрядно снабдил выдуманными подробностями и даже диалогами участников).

***

Теперь я приходил на рынок каждый день, а вечером помогал Сене тащить домой тяжеленные спортивные сумки с медными крестами, подсвечниками, деревянными иконами и сотнями монет. Сеня жил в двухэтажке, в тесной квартире. Обстановка там была спартанская: в комнатах самая простая мебель, стены — пустые, без всяких украшений. В прихожей громоздились стопой автопокрышки. Цветов на подоконниках не было — лишь колючее алое и пара кактусов смотрели в окно.

Его мать ни разу не появилась, и Сеня не говорил о ней. Но по вечерам каждый вечер мы встречали его отца. Этот маленький худой человек появлялся поздно вечером — в дымину пьяный и неудержимо буйный. Из нагрудного кармана его рубашки торчали чудом уцелевшие очки. Гнев его был неисчерпаем: он много и раскатисто кричал. По этим воплям и проклятиям любой бы понял, что человек этот борется каждый день с целым миром, ополчившимся на него. Накричавшись вдоволь, отец Арсения отправлялся на улицу — с зажжённой сигаретой во рту, расправив плечи, совсем без следа той затравленности, которую он принёс домой и сбросил здесь, как тяжёлый мешок со спины.

В субботу его отец возвратился домой почти без сознания. Я помог Арсению донести отца до комнаты и стоял столбом, не зная, куда деть себя от стыда. Арсений уложил отца на кровать. Снял с него ботинки, накрыл его лёгким одеялом. При этом Арсений разговаривал с отцом, будто с ровесником. Он укорял его за пьянство, но так бесстрастно, что ясно становилось: такая сцена — обычное дело в его доме. Уходя, Сеня поставил на тумбочку рядом с кроватью бутылку клюквенного морса и положил таблетки аспирина.

На следующее утро я вновь прибежал к Арсению: мы условились идти за город в поле, чтоб тренироваться в метании бумерангов.

Тем утром его отец преобразился. В очках, сидя у окна, он читал затрёпанного Джека Лондона.

Отец Арсения говорил тихим, но при этом уверенным голосом. Он расспросил меня, откуда я приехал. Вчера из него вырывался только мат, а теперь он разговаривал как старый школьный учитель и смотрел с пристальным вниманием большими и влажными глазами из-за сильных очков. Он приготовил нам завтрак и поел с нами, но больше я от него не слышал ни слова.

Арсений хоть и жил с отцом в одном доме, но жили они по отдельности — у каждого собственный уклад и привычки. Отец проводил жизнь в большой комнате с телевизором и книжным шкафом. Книга в руке, телевизор работает без звука — словно этот человек читал по губам мировые новости. Сеня обитал в длинной узкой комнате среди антикварного хлама, коллекций и различных артефактов, назначение которых было сомнительно, а происхождение покрыто тайной.

***

Я пробыл в Каменске больше недели и за это время сдружился с Арсением. В последний день я просидел с ним на набережной до вечера. Я вспомнил тогда, что завтра я должен уехать, и приуныл.

— Полезли на баржу, — сказал мой друг.

Мы спустились к реке и залезли на железный, нагретый солнцем борт.

Баржа покоилась в воде, словно железный цепеллин, что грохнулся в воду со страшной небесной высоты. Арсений снова много говорил, но я его почти не слушал, расстроенный отъездом.

— Смотри чего покажу! — вдруг сказал он.

В боку ржавой баржи зияла большая дыра. Сеня пополз вниз по борту, уходившему в воду под уклон. Он вытянулся и заглянул в эту дыру.

— Валяй за мной! — крикнул он.

Голос его прозвучал глухо, потому что Сеня почти наполовину залез в баржу.

Я проделал то же самое.

Мы висели вниз головой, и перевёрнутый мир, заключённый в барже, словно в капсуле, предстал перед нами. Плескалась вода, ударяясь о ржавый остов. Сквозь дыры и щели в бортах проникал солнечный свет. Он дробился на воде и чертил на дне причудливые рисунки. Стрекозы появлялись из темноты. Хрупкие крылья этих насекомых разбрасывали мельчайшие искры. Стрекозы застывали в солнечном пятне — их синие и зелёные тельца металлически блестели — и кидались прочь, так что глаз не успевал поймать их молниеносного полёта, словно они исчезали и появлялись из ниоткуда. Роем вилась над водой мошкара, и на дне реки извивались водоросли.

— У меня тут неувязка вышла, — сказал Сеня, когда мы снова уселись на барже.

— Чего такое? — отозвался я.

— По весне мой напарник провалился в барсучью нору и сломал ногу, — сказал он трагическим тоном.

— Правда? — удивился я.

— Мне нужен новый напарник. Начался новый сезон. Пора идти на раскопки, — сказал Сеня, не ответив на мой вопрос, и тут же добавил тоном, не ждущим отказа: — Сверим часы!

Сверили: его механические и мои электронные с той минуты часто показывали одно и то же время — секунда в секунду.

Так Арсений легко меня завербовал, и я возвращался домой взволнованный и довольный, в предвкушении путешествия. Тайком от родителей я собрал рюкзак. Накануне отъезда я соврал им: сказал, что просто еду в Каменск навестить нового друга. В ответ я получил наказ передать привет родственникам, ночевать только у них и не шляться почём зря (я, конечно, никаких приветов не передал — приветствие предназначалось главным образом той злобной старухе).

***

В Каменске мы встретились с Арсением на пустом одноэтажном вокзале.

— Сверим часы, — снова сказал он.

Мы сели в электричку и через полчаса вышли на никому не нужной остановке с названием «15-й километр».

В лесу исчезала узкая тропа, тени деревьев лежали на мокрой траве. Электричка скрылась из виду, и наступила тишина. И тогда внезапно я почувствовал мистической зов дороги — непреодолимое желание идти в любую чащу и глушь, через топкие болота и знойные пустоши.

Мы двинулись в путь. Сеня шагал впереди. У него временами что-то звякало в рюкзаке — словно механический прибор с шестерёнками отсчитывал пройденное расстояние.

Через час мы добрались до высокого холма, взобрались на него и начали раскопки. Сеня вручил мне удивительное орудие. Он громко именовал его «прототип Д». Сеня сказал, что разработал специальный инструмент, чтоб не таскать с собой сразу несколько. Орудие состояло из короткой и крепкой палки, обмотанной синей изолентой для крепкого хвата, и заканчивалось узкой заточенной лопатой с кривым штыком сбоку. В целом вся конструкция напоминала алебарду.

Сеня бродил с металлоискателем. Я ковырял землю «прототипом» в тех местах, где Сене почудились звуки. Мы копали целый день. С вершины холма во все стороны открывался вид на синий лес. День выдался облачный, но когда солнце изредка показывалось, то шее становилось горячо и припекало согбенную спину, и во все стороны вдруг открывалась даль. Мы с Арсением не сговариваясь отрывали взгляд от земли, разгибались и смотрели вокруг, пили воду и отдыхали. Река сверкала серебряной нитью на горизонте, и дорога убегала тонкой белой лентой прочь. Но снова тяжёлые облака наваливались друг на друга, перекатывались валами и скрывали солнце. Даль тонула в синей пасмурной дымке, и казалось, будто закрывается страшных размеров яркий глаз, что смотрел на землю.

Мы работали с таким воодушевлением и пылом, что к вечеру совершенно вымотались. Мы сплошь избороздили верхушку холма, но ничего не нашли, и Сеня расстроился, потому что его стройная теория о древнем городище провалилась.

Закончился первый день, и мы крепко заснули в палатке.

***

Следующим утром было пасмурно. Мы выбрались на шоссе и поехали дальше на гремящем пыльном автобусе. Высадились на пустой остановке и снова пошагали по ухабистым, непроезжим дорогам. Мы проходили мимо заброшенных деревень. Дико и грубо торчали из зарослей бурьяна провалившиеся крыши. Памятник — свинцовый солдат со склонённой головой, с автоматом ППШ в опущенной руке — подымался из зарослей на брошенной улице.

Часть пути мы прошагали по дороге, покрытой толстым, по щиколотку, слоем пыли. Мы решили, что пыль лежала на дороге потому, что здесь долго никто не ездил.

На окраине заброшенного села нас встретила громадных размеров мельница. Хотя две лопасти у неё отломились, серое дерево казалось камнем и мельница походила на крепостную башню.

Я развернул подробную карту, с которой Сеня всё время сверялся, и увидел, что мы прошли нежилые деревни под названием Волки, Караси, Блины, Богатыри — я повторял про себя эти красивые и простые названия.

Погибшие дома, заросшие дороги и брошенные сады пробуждали в глубине души тяжёлые, чёрные чувства. Даже Сеня раскис и потерял сосредоточенность. Мы ковыряли землю то тут, то там, но Сеня не радовался находкам.

Я помню, как однажды в Каменске, в доме, где собрались тем летом мои родственники, один из старичков раскричался. Сей пламенный пророк вязал в единую сеть причин и следствий события прошлого, настоящего и будущего. Он обладал невиданной эрудицией в довольно узкой области: он точно знал, кто, где и сколько своровал. Он называл всех властвующих воров по именам и приводил точные факты и даты, он обвинял во всех грехах тех людей, кто правит, правил и будет управлять страной в будущем. Старик раскрывал бесхарактерность, слабость и сребролюбие людей у власти. Глаза у взрослых тяжелели и мутнели, а мой приятель, что подарил мне раковину, во время кульминации той речи выругался шёпотом и вышел. Женщины ахали и повторяли: «Ну как же так!»

Завидую этому старичку — он узрел связь событий. Однако должен сказать, что ни одно из его страшных предсказаний до сих пор не сбылось. Прошло время людского напора на эти земли. Сейчас наступило время отлива. А те, наверху, что забрались с великим боем на пирамиду из людских тел, те, кого больше всего ругали, — им просто дела нет до этого, у них же обе руки заняты, чтоб грозить лезущим наверх соперникам и перезаряжать пистолеты.

В тот день мы нашли несколько медных монет — позже мы собирались их почистить — и позеленевший медный крест. Мы перебрали находки, что-то выкинули, засунули нужное в рюкзаки и пошагали обратно, в сторону дороги. Но мы выбились из намеченного плана, стало темнеть, и мы разбили палатку там, где застали нас сумерки.

Темнота скрыла пустые дома и брошенные сады. На фоне заката вдали высилась мельница, словно великан, что взмахнул могучими руками в дырявых рукавах.

***

На следующий день был долгий поход. Сеня торопился. Изредка мы останавливались где-нибудь, Сеня сверялся с картой и пробегался по полю с металлоискателем — только чтоб успокоить совесть. Я бежал за Сеней, рылся в земле и кидал находки в рюкзак.

Под вечер мы совершенно вымотались. Мы уничтожили почти все припасы и завтра собирались закончить нашу вылазку.

Хорошо помню, как дорога привела нас в берёзовую рощу. Деревья в роще были старые, их стволы почернели и огрубели у корней. Ветви берёз низко нависали над узкой дорогой, которая то поворачивала, то поднималась, то падала в распадок, где в русле высохшего ручья лежал мосток из брёвен. В роще было прохладно. Солнце садилось, и я вдруг подумал, что здесь, на этой старой дороге, в час заката, хорошо бы смотрелся богатырь, что свернул у камня налево и теперь отправляется на роковой подвиг.

Мы вышли на широкий луг и вдалеке увидели дом. Он стоял на пологом холме, крепкий, высокий, с широкой оградой. У нас обычно так не живут: у нас все жмутся друг к другу.

Вокруг дома росли старые липы и дубы. Хозяйство сторожили крупные собаки — они выскочили за изгородь и басом лаяли на нас издалека. Мне казалось, что из окон дома кто-то пристально наблюдает за нами.

— Кто живёт здесь? — спросил я напарника.

Сеня пожал плечами.

Мне так хотелось зайти в этот дом. Мне хотелось знать, как живут подобные люди на отшибе от остальных, что они знают, что любят. Я взял у Сени бинокль и рассмотрел дом издалека. В окнах я никого не заметил. За домом оказалась пасека, а за ней раскинулось целое поле синего люпина. Я увидел, как пёс, что лаял на нас, улёгся в тени у дверей и клацал зубами — ловил мух. Но Сеня меня поторопил, и нам снова пришлось торить путь через поле, оставляя тайну позади — и в этом тоже таилась особенная прелесть.

Моё безмятежное настроение грубо прервал крепкий бычок с широким кудрявым лбом. Он бродил без всякой привязи за кривой изгородью, которая тянулась вдоль неглубокого ручья. Бык отыскал в старом заборе дыру и кинулся на нас. Мы скинули с плеч каменные рюкзаки и с криками разбежались в разные стороны, чем сбили быка с толку. Тот стал как вкопанный, помотал башкой и вернулся в загон, а мы подкрались, подобрали нашу поклажу и убежали прочь.

***

Вечером мы развели костёр и поужинали. Сеня надолго задумался и замолчал. Я расстелил пенку и улёгся около костра.

— Я пишу роман. Исторический. Об испанских завоевателях. Знаешь таких? — прервал тишину Сеня.

— Слыхал, — ответил я.

Со смущением и одновременно дерзостью в лице Арсений передал мне пухлую мятую тетрадь и сказал:

— Мне нужен первый читатель. Начинай с середины, где закладка. С первой страницы не читай, там неудачный кусок. Надо переделать. Короче, в джунгли они залезли без проводников и топают.

В тетради среди мелкого рукописного текста часто попадались вклеенные альбомные листы. На них Сеня криво нарисовал простым карандашом испанцев с донкихотскими усами и носатых ацтеков.

При свете костра я читал:

«…мы погибали в краю диких язычников. По ночам пантеры наблюдали за нами из кустов. Их жёлтые глаза светились то тут, то там. Пантеры задрали десяток лошадей, в том числе и моего верного иноходца Гамилькара. Обезьяны воровали из наших рюкзаков припасы, и мы жестоко голодали. Мухи величиной с воробья впивались в наши руки, лица и другие неприкрытые одеждой части тела, и многих сразила лихорадка. Лошади ломали ноги на дьявольском бездорожье, а наш капеллан сошёл с ума.

На тридцатый день джунгли расступились. Мы вышли на бескрайнее маисовое поле. И тут в воздухе засвистели стрелы. Индейцы, разрази их гром, числом не менее ста тысяч, бросились на нас из засады с криком войны и ярости. Наш барабан забил тревогу. Наше знамя взметнулось ввысь и затрепетало. Ощетинились пики. Мушкетёры дали залп, и поле заволокло пороховым дымом. Двадцать тысяч язычников, сражённые насмерть, пали наземь. Ещё тридцать тысяч, обманутые дымовой завесой, пробежали мимо нас, попали в болото и утонули в трясине. Разъярённый битвой капеллан, размахивая крестом и рапирой, успел обратить десяток варваров, пробегавших мимо, в истинную веру.

Однако битва разгорелась с ужасной силой. Кровь лилась на землю. Безбожники теснили нас к лесу, и не оставалось надежд на спасение, но наш мудрый и храбрый дон Мигель приказал:

— Заряжай!

Мы развернули нашу пушку. Мы забили в неё порох. Мы закатили в неё тридцатифунтовое ядро. Наводчика пронзила отравленная стрела, и он рухнул на землю. Камень попал заряжающему по голове, но герой всё же успел крепко забить пороховой заряд.

Тогда дон Мигель скомандовал:

— Пали!

Залп сломил дух язычников, и они обратились в бегство, побросав обсидиановые копья, деревянные дубинки, луки, стрелы, кинжалы из вулканического стекла, мечи из железного дерева, пращи, дротики, палицы, боевые топоры, знамёна с изображением языческих богов, щиты, украшенные птичьими перьями, и копьеметалки. Выстрел из пушки сорвал листья с пальм. Спугнул стаю фламинго. Убил наповал десяток обезьян — они попадали с деревьев на землю. От грохота нашей пушки кокосы посыпались нам на головы и застучали по шлемам, а вдали с горы сошла лавина.

Пересчитав убитых и раненых, сделав перекличку и воздав хвалу Создателю за спасение от неминуемой гибели, мы двинулись дальше».

— Сильная сцена, — сказал я.

— Там, где они говорят с Великим Инкой? Да, она мне тоже нравится. Я пишу её уже второй месяц.

— Нет, там, где с индейцами дерутся, — уточнил я.

— А, ну это так, баловство. Я пытался передать ужас кровавой битвы, но при этом старался не погрешить против исторической и психологической правды.

— По-моему, получилось, — ответил я.

— Нужно доработать, — сказал Сеня довольно, зевнул и залез в палатку.

Я прочитал ещё несколько страниц. Отряд маршировал по неизведанной земле. Людей косили болезни. Сумасшедший капеллан на время пришёл в себя и беседовал с мудрым и храбрым доном Мигелем о своём визионерском опыте. Невидимый же рассказчик, всё время говоривший «мы», видел белые города и золотые пирамиды, что высились в джунглях, но никак не подпускали отряд к себе.

За чтением я уснул, и мне снились безобразно усатые испанцы в чёрных шляпах и кружевных воротниках и смуглые горбоносые индейцы. И ещё мне снился пернатый Кецалькоатль. Он дремал, словно кот, свернувшись на ветвях исполинской плакучей берёзы, крона которой терялась в облаках.

***

Утром мы добрались до шоссе. Мимо в сторону столицы проносились фуры. Вскоре мы поймали попутку и к полудню уже добрались до Ипатьева. В городе Сеня привёл нас на квартиру к приятелю. Мы долго жали на звонок и уже собрались уходить, как дверь вдруг резко открылась. Из квартиры выглянул толстый белобрысый очкарик. Он жевал бутерброд. Взгляд его был встревожен и глубок.

— Заходите. Родители на даче, — сказал он.

Как только мы вошли, парень перестал обращать на нас внимание: в столовой за столом он рисовал в тетрадке сложные формулы. Мы бросили на пол рюкзаки. Отдохнули. Попили чаю. Подремали: я — в кресле, а Сеня — на диване.

— Физик! — сказал с уважением Сеня, когда мы пошли гулять. — Мозги из ушей льются — такой умный парняга. Лето, а он задачки грызёт!

Полдня мы гуляли по Ипатьеву. Река здесь была шире, и сам город раскинулся на обоих её берегах. Туристы бродили по набережной, вокруг полуразрушенного кремля и по узким улицам с белыми церквушками.

Мы купили квас и пирожки. Посидели на набережной. Искупались. Снова гуляли по городу.

Я блаженствовал: стремительная смена событий и наше путешествие, незнакомый город и жаркое лето — всё мне говорило о том, как свободен человек, и о том, что нет для нас никаких границ, ни внутри, ни снаружи, и можно идти куда угодно — именно так, по-юношески наивно и смело я размышлял тогда.

Вечером, когда стемнело, мы вернулись к физику за рюкзаками.

— Оставайтесь, — сказал он. — Родители будут завтра вечером.

Мы отказались и отправились пешком на вокзал. Я уже предвкушал, как мы поедем на ночной электричке домой: за окнами в темноте пролетают редкие огни, и Арсений рассказывает новые истории, можно грезить, можно дремать, можно думать о чём угодно. Это стало бы хорошим завершением нашего похода.

Однако перед самым вокзалом Арсений свернул и повёл меня тёмными улицами в сторону кремля. На мои вопросы он не отвечал. Мы спустились к реке. Затем поднялись в крутую гору по улице, где стояли заброшенные дома. Свернули во двор, перелезли через забор, пробрались через парк, где белел в кустах памятник. Мы вышли на пустырь и наконец остановились. Вокруг в темноте высились деревянные двухэтажные дома. Вдали светились огни многоэтажек. Два ярких фонаря освещали свежий археологический раскоп. Сеня бросил рюкзак на землю и достал налобные фонарики: один отдал мне, другой надел на голову сам. Затем вытащил две пары резиновых перчаток, кусачки и нож. Арсений взял себе нож, а кусачки сунул мне в руки. Всё это он проделал так быстро, что я не успел ничего спросить.

— Я верю — будет крупная добыча! Ты понимаешь, у каждого есть такой случай. Каждый может найти клад! Я чувствую — так и будет, — горячо зашептал Арсений.

Сеня говорил всё быстрее и быстрее. Из его торопливого рассказа я понял, что мой друг давно вынашивал эту идею — ограбить археологов. Он разработал подробный план, тренировался дома и пришёл к выводу, что один не сможет бегать с металлоискателем и одновременно рыться в земле — обязательно нужен помощник.

— Я режу провод на той стороне — там опаснее. Ты — на этой. Свет вырубается. Бежим рыть. Фонарики включать только в крайнем случае, — закончил Сеня свою речь.

— Чего раньше-то молчал? — прошипел я.

— А вдруг ты трус? — сказал он с вызовом.

Такого я вытерпеть не мог. Я кинулся к столбу и перекусил инструментом толстый провод. Свет погас. Сеня убежал на другую сторону раскопа. Он прыгнул в траншею. Голова его мелькнула в окопе. Сеня выскочил из ямы и подбежал к столбу. Он долго возился, и я видел, как он перерезал провод, но свет чудесным образом так и не погас.

Сеня вернулся, прыгая через ямы, и мы приступили к делу.

Далеко в переулке изредка мелькали огни машин. Мы торопились. Ночь была тёплая, и я вспотел, раскидывая землю «прототипом Д». Сеня сновал с металлоискателем и молча тыкал в землю пальцем, показывая, где копать. Нам попадались какие-то железяки, скобы, гвозди — ничего стоящего.

Рядом во дворе засмеялись. Замелькали огни сигарет. Мы пригнулись, но работы не бросили.

Мы долго рылись в земле. Руки заныли. Мы даже пару раз отдохнули и решили, что в эту короткую летнюю ночь мы будем искать сокровища до рассвета.

Вскоре прототип глухо ударил по твёрдому предмету. Я разрыл землю, включил фонарь и увидел горшок, застрявший между обгорелыми брёвнами. Я позвал Арсения. Он подбежал ко мне с металлоискателем наперевес.

— Слава Нептуну! — завопил Сеня и добавил тише, спохватившись: — Роем!

Я стал разбивать инструментом бревна. Арсений подкапывал горшок широким ножом.

Горшок не поддавался. Земля была каменистая, а брёвна тяжёлые и твёрдые. Но я изо всех сил хлестал прототипом, а Сеня без устали орудовал ножом, так что во все стороны летели камни, куски дерева и комья земли. Мы увлеклись работой и почти выкопали горшок, но сердитый окрик остановил нас:

— Эй! Кто такие?!

На дороге стоял милицейский козелок. Служитель закона светил на нас фонарём. От милиционера нас отделял широкий ров.

Я застыл с алебардой в руках. Арсений не торопясь разогнулся и ответил так, будто его отрывают от работы:

— Мы археологи, товарищ милицейский. А в чём проблемы?

Луч фонаря скользнул по нашим рюкзакам и снова ударил в глаза. — А чего так поздно роетесь, археологи? — спросил милиционер.

— Недовыполнение плана, — ответил Арсений, пряча за спину нож с зазубренным обухом.

Мне показалось, блюститель закона смягчился. И даже его фонарь как будто стал светить мягче и спокойней.

— Так, понятно, — сказал милиционер и добавил, как мне показалось, с подвохом: — А где же Арнольд Иванович?

— Арнольд Иванович сегодня приболел, у него расстройство желудка, — ответил Сеня так, словно готовился к такому вопросу.

— Заболел, да? — усмехнулся милиционер. — Ну-ка, я сейчас проверю!

Он посветил фонарём вправо и влево. Не найдя обходного пути, милиционер ступил на шаткую длинную доску, криво переброшенную через ров, и двинулся прямо к нам.

Арсений бросился навстречу милиционеру. С разбегу, падая на бок, как футболист, который делает подкат, Арсений ударил ногами по доске с нашей стороны рва. Доска сдвинулась и соскользнула в ров. Посыпались камни и земля. Милиционер взмахнул руками. Фонарик выскользнул из его рук, взлетел и закрутился в воздухе. Вспышки фонаря выхватывали из тьмы падающего старшину (я успел рассмотреть погоны). Милиционер, поминая бога и мать, тяжело скатился в ров. Сеня тоже сорвался вниз, но ухватился за край траншеи и выскочил оттуда первым.

Из рва загавкала рация.

— Подкрепление вызывает! — прошипел Арсений и скомандовал: — Ломай!

Я воткнул прототип под горшок. Сеня прыгнул на ручку инструмента. Ручка хрустнула, Сеня упал, но горшок выскочил из земли. Я схватил горшок, помог Сене подняться, и мы побежали.

И пока мы убегали в темноте, милицейский уазик рычал позади и шнырял по задворкам. Эхо от нашего топота металось по ночным дворам.

Залаял пёс. Хлопнуло окно. Из подъезда ударила в уши оглушительная музыка. В какой-то узкой арке мы спугнули компанию — те прижались к стенам, пропуская нас, и заматерились.

Мне показалось, что надо швырнуть сокровища из горшка на дорогу, пожертвовать ими, чтоб преследователи кинулись их собирать, передрались и устроили перестрелку.

Мы перелезли через деревянный забор. Проскользнули в дыру в железной сетке, где Сеня оставил на острой проволоке клочья одежды, а я порвал рюкзак.

Погоня потеряла нас в кривых переулках. В тёмном дворе мы сбросили рюкзаки с плеч и упали на землю. Мы хрипели и из последних сил смеялись.

Мы отдышались, отдохнули, взвалили рюкзаки на плечи и двинулись дальше. Прошагав по безлюдным переулкам с полчаса, мы вдруг выскочили из тёмной арки на шумную улицу. Здесь шатались пьяные компании. Горели витрины баров. Проносились такси.

Мы хохотали и перебрасывали друг другу тяжёлый горшок, словно мяч, и Арсений, совсем обезумевший от удачи, рассказывал мне о пиратах и йомсвикингах, солдатских императорах и гладиаторах, крестовых походах, прериях и индейцах, бородатых древних персах и коварных византийцах. И клянусь, то были самые интересные истории, которые я когда-либо слышал.

***

В сентябре Арсений приехал ко мне на «Ниве», выкрашенной в красный цвет, но с зелёной водительской дверью.

— Купили с отцом! — похвастался он.

Мы прошли через площадь и уселись на скамейке у высохшего фонтана, закиданного мусором.

Арсений передал мне газету «Каменский вестник», июльский номер. Я прочитал название статьи: «Расхитители гробниц — кто они?» Журналист писал: «…оголтелые молодчики и подрастающие бандиты, не имеющие уважения к прошлому. В их сердце нет ничего святого — там проросли семена подлости, там цветёт желание наживы и лёгких денег. Они грабят наше историческое достояние и сопротивляются закону…» — ну и так далее. По первым же словам стало ясно мне, что автору писать статью было скучно, хотя он и употреблял слова резкие и чуть ли не бранные.

Когда я пробежал глазами заметку, Арсений передал мне с важным и загадочным видом пакет. В пакете оказались монеты и плоский кусок металла. Арсений сказал, что разделил добычу из горшка поровну. Он расписал монеты так, будто теперь у нас в руках целое состояние, а кусок металла, по его словам, оказался личной печатью древнего князя или, чем черт не шутит, самого царя.

Однако вскоре я разобрался и понял, что монеты на самом деле — никчёмные медяки, а печать — обыкновенная железка, на которой время оставило случайный узор, похожий на вензель.

Позже я вытянул из Арсения признание, и он рассказал, что в горшке оказалась земля, а в ней веретено, ложка, рыбья чешуя, гребень для волос и та самая «печать». В общем, один хлам. Монеты Сеня выдал из своей коллекции. Он сказал, что боялся потерять напарника из-за нашей неудачи и совершил обман во благо.

Такие находки, конечно, мне были не нужны. Но вырезку из газеты я долго хранил как свидетельство нашей юношеской отваги. Я держал сложенную статью в записной книжке. Как-то пару раз разворачивал её и перечитывал. И в памяти сразу же всплывало наше путешествие и ночной поход за сокровищами в спящем городе. Вырезка из газеты в конце концов истрепалась совершенно и наконец куда-то пропала.

Но в том сентябре я ликовал, получив половину богатств. И Арсений, довольный и умиротворённый, совсем потеряв стыд и сам, кажется, поверив в своё чудесное враньё, всё расписывал наши сокровища.

— Скучно у вас тут, — закончил он, разглядывая пустую площадь и жёлтые клёны, и добавил, показав на ларёк:

— По мороженому?

Серебро

Окончив десятый класс, я мотался по нашему двухэтажному городку без дела. Тогда меня мучили неразрешимые вопросы: казалось мне, что некуда человеку душу вложить полностью. Делать можно всё что угодно, а вот чтобы сгореть где-то дотла — этого, мне казалось, нигде не найти.

В конце концов, слоняться просто так мне надоело, и я устроился работать на предприятие «Корабельный лес». Под этим гордым названием скрывалась самая обыкновенная пилорама. Владел ею кряжистый лысый мужик — сам себе хозяин и единственный работник. Он смахивал лицом на римского императора Веспасиана — это внушало уважение.

Он строго спросил меня:

— Не пьёшь?

Я пожал плечами и ответил:

— Нет.

— Хорошо, — твёрдо сказал Веспасиан и вручил мне толстые галицы. — У пьяных по выходу отсюда меньшее количество пальцев. И большее количество злобы в душе.

Его слова крайне меня удивили, но виду я не подал.

Недели три мы работали с ним в брошенном, пустом цеху. Сквозь дыры от выпавших в стене кирпичей прорывались лучи света. Ласточки сновали под потолком, не опасаясь нашего шума. Над пилорамой горела яркая лампа в блюде-рефлекторе.

Веспасиан располагал к себе: он был немногословен, и за нашей работой я мог мечтать и думать сколько угодно. Я же начальника пилорамы устраивал тем, что всегда приходил вовремя, иногда даже раньше его, и не имел тяги к вредным привычкам, чему он поначалу сильно удивлялся.

Наша тяжёлая и однообразная работа подходила к моему созерцательному душевному настрою. И постепенно те вопросы, которые казались неразрешимыми, перестали мучить меня, и я погрузился в совершенное спокойствие.

Вывел меня из этой отрешённости мой старый неугомонный друг.

Как-то утром в выходной я вытащил из шкафа коробку с нимфалидами. Разглядывая коллекцию через стекло, я заметил, что усики у одной бабочки отломились, а ещё одна целиком рассыпалась. Я осторожно собрал и выкинул из коробки пыль и труху. Затем накрошил на блюдце перочинным ножом большие таблетки нафталина, завязал их в марлю и разложил по углам коробки, чтоб защитить коллекцию от вредителей.

Я думал, не начать ли после трёхлетнего перерыва снова собирать насекомых. Мне вспоминались луга. И травы — они цветут какие-то считанные дни на одном и том же месте: вдоль дороги, на поляне в лесу, в овраге или распадке. Запоминаются они потому, что ты ходишь изо дня в день одним и тем же путём к холодному ручью в тёмной ивовой роще или на поляну в еловом лесу, выслеживая, кажется, одну и ту же бабочку, и никак не можешь этот экземпляр поймать из-за его непредсказуемого, прыгающего и стремительного полёта. Он бросается из чащи, кружит над тобой, садится на мокрой земле у воды и расправляет крылья со стальным, синим отливом таким внезапным движением, что кажется, будто резко открывается и смотрит на тебя неземной внимательный глаз. Подбираешься так, чтоб тень твоя не спугнула его, но он всегда молниеносно срывается при твоём приближении и больше не появляется. А после ты выходишь на очередную вылазку и вдруг замечаешь, что и цветов привычных нет, и травы клонятся к земле, и воздух стал холоднее, и небо посветлело — и оказывается, что кончилось лето.

Но пока не наступит осень — вокруг звонкий июльский лес. Скрипит велосипед. Вращаются серебряные спицы. Сачок привязан к раме. Или проливной дождь, гроза. Размахивают острыми вершинами и гнутся под резким ветром ели, и ты, совершенно промокший, бредёшь по скользкой дороге, и в твоей морилке — Vanessaatalanta, и ты этому счастлив.

Задребезжал телефон. Я поднял трубку.

— Есть дело. Езжай ко мне и возьми свою коллекцию, — без приветствий перешёл к делу Арсений.

— Я её нафталиню, — ответил я.

— Монеты, твою так! Монеты! Мне твои засушенные твари не нужны. Может, и красивы, да больно мороки много.

— Ну знаешь, Сень, — сказал я, — ты чего не понимаешь, туда не лезь.

— Пф! — с досадой фыркнул он. — Нет времени! Приедешь, расскажешь про природу и прочих зверей.

— Ты на какой широте живёшь? У тебя встречается?.. — тут я назвал заковыристую латынь, чтоб впечатлить приятеля своей мнимой учёностью, хотя ловить никого не собирался.

— Ну ты скажешь! Откуда я знаю? Приезжай и сам посмотри. У меня тут дело на штуку баксов. Бери ещё «советы», у тебя есть они?

— Где-то валялась коробка, килограмма на три.

— Вот, — голос его подобрел, — хватай и тащи. Заодно иностранщину тоже возьми.

Мой друг Арсений был человеком предельной активности. Он был логичен и строг, но имел порывистый и увлекающийся разум. Как внезапные ураганы, в его жизни появлялись увлечения, которым он отдавался со всем пылом. Думаю, на его характер влияли бури на Сатурне и кометы, что пролетали мимо и задевали нашу зелёную Землю своим раскаленным хвостом, смещения газовых туманностей в глубоком космосе или рождение и смерть далёких звёзд. Наверное, он обладал нечеловеческой сверхчувствительностью к подобного рода явлениям — иначе перепады в его делах и увлечениях объяснить было просто невозможно. Как-то пару месяцев он собирал спутниковую антенну по собственным чертежам и кое-чего добился. Но после бросил эту затею и стал изучать программирования и чинить компьютеры с одной-единственной целью — сконструировать какую-то сверхмощную электронную машину. Он отлично владел математикой, готовился поступать на мехмат, но внезапно удивил всех своих знакомых и пошёл в ПТУ. Среди вечно пьяных школьных отбросов он просто лучился славой и получал повышенную стипендию, а после занятий делал за деньги контрольные всему курсу.

На моих глазах Арсений победил в честном поединке одного парня, который приезжал к нему в городок каждое лето и утверждал, что владеет чёрным поясом по каратэ. Чтоб превзойти обладателя первого дана в его мастерстве, друг мой всю зиму колотил грушу одним ударом — причём только левой руки. Может быть, в успехе сыграла свою роль именно его леворукость. Я увидел эти тренировки, когда гостил у него зимой. Арсений дубасил в своей комнате длинный тяжёлый мешок, висящий на вбитом в стену ржавом пыточном крюке, и повторял между резкими выдохами:

— У груши должен быть вес человека — это раз. Чтобы наработать рефлекс, необходимо десять тысяч повторений. Ударить в полную силу человек может десять раз. Время не ждёт. У меня ещё четыре месяца. Если я буду бить по десять раз утром и вечером. И сокращу количество работы за счёт одного удара. И работы одной рукой. Мой шанс будет довольно велик.

Он ударил в последний раз. Груша содрогнулась. Под обоями посыпалась извёстка.

Кулак его превратился в жуткое на вид копыто. Он как-то показал этот кулак шпане, и шпана вежливо удалилась.

— Тоже преимущество, — сказал он, задумчиво глядя на свою изменившуюся руку.

— Зачем тебе эта драка? — спросил я.

— Он фальшивый сэнсэй. Это нужно доказать, — ответил Сеня.

Поэтому июньским днём, когда он вызвал мастера на поединок во дворе и ударил его в грудь левой, раздался глубокий округлый звук, и чёрный пояс кувыркнулся на спину. А был это широкоплечий, высоченный парняга. Перед боем, чтоб внушить противнику трепет, он широко и красиво размахивал отполированной до блеска деревянной палкой, должной, по его мнению, изображать самурайский меч.

К моему удивлению, он не вступил с моим другом в потасовку. Наверное, от удара его мозг на мгновение отключился и он забыл, почему оказался на земле. Я назвал эту причину Сене. Тот ответил:

— Просто он ненастоящий. Настоящий мне бы так заехал! Ого! В лепёшку бы уделал! Меня б мёртвого отсюда унесли хоронить.

— Он тебе его показывал, пояс-то свой? — спросил я.

— Конечно. Выносил на руках и кланялся на восток.

По священному убеждению моего друга, настоящего мастера с чёрным поясом одолеть в честном поединке было практически невозможно, в чём я с ним был совершенно согласен.

Получив удар, парень встал с земли и, став отчего-то крайне сосредоточенным, объяснил своё падение очень сложной цитатой из Лао-Цзы. Арсений смотрел на него и улыбался, как мог бы улыбаться исследователь, опыт которого удачно прошёл. Разоблачённый мастер ещё долго выступал перед моим другом. Широко расставляя ноги, он вставал в странные позиции и заставлял принимать их моего товарища, что тот делал с большой охотой, после чего бывший чёрный пояс так поправлял ему руки и ноги, сдвигая их на какие-то миллиметры, будто он был скульптором, ваяющим статую.

Однако же основным занятием Арсения, пережившим эти и многие другие страсти, являлось «чёрное копательство», как он громко его именовал. Сеня как бы нехотя и загадочно, с видом настоящего знатока, говорил о собирании древностей и опасных сделках.

Однажды он чуть не подрался с одним любителем этого промысла на свежевспаханном поле: Сеня и ещё один такой же мародёр вышли с металлоискателями на пашню и здорово поцапались. На этом поле когда-то проходила старая дорога и стояло богатое село. По весне в земле находили ценные вещицы. Помирившись, парни поделили пашню на квадраты в шахматном порядке, чтобы каждому с одинаковой вероятностью достался какой-нибудь улов.

Разнообразного хлама в его доме всё прибавлялось. Изредка некоторые вещи из его коллекций пропадали, а другие появлялись. Возможно, он просто находил по родству душ таких же увлечённых мечтателей, как он сам, и они обменивались находками.

Эта бурная деятельность, по сути, не вела к практическим целям, хоть мой друг и заявлял с гордостью, что скоро сделает состояние. Его просто бросало в новые неисследованные края, он любил поглощать новые знания и действовать без раздумья о будущем.

***

Я приехал в Каменск — прекрасный деревянный городок на реке. Казалось, будто ожившее дерево само выстроилось, а не люди сколотили и построили эти дома. Скорее они нашли этот город уже готовым и поселились здесь. Я шагал по узким улицам, полого поднимающимся от реки. Рюкзак с жестяными банками, полными монет, здорово тянул мне плечи.

Арсений жил в районе ветхих двухэтажек, с дровяными сараями и колодцами с воротом во дворах. Я быстро нашёл знакомый дом. Вошёл в подъезд. Сенина дверь оказалась не заперта. Я пробрался через тесную полутёмную квартиру и нашёл своего друга.

Арсений сидел за столом и под мощной лампой разглядывал через лупу монету. Весь стол перед ним занимали аккуратные стопки монет разной высоты. Они походили на недостроенные колоннады. Некоторые из них упали и свалили соседей. На полу стояло несколько стеклянных банок с такими же копейками. В углу комнаты валялись кучей системные блоки, платы, несколько мониторов и закрученные тугими кольцами провода. Такой же электроникой был забит целый шкаф.

На стене за своей спиной Сеня разместил трофей: отчищенный от ржавчины обрывок кольчуги, пехотную каску времён Второй мировой и блестящий длинный кинжал, выточенный из сломанной шашки. Какие-то корявые картины, нарисованные на больших бумажных листах и криво пришпиленные на кнопки, висели повсюду. Увидев эти творения, я очень удивился.

— Давай сюда, — сказал Арсений.

Такая у него была манера. Он ненавидел правила приличия и сразу переходил к делу.

Я отдал ему всё, что привёз, и вышел на крохотный балкон, где едва мог развернуться один человек.

Мне нравилось бывать в Каменске.

Утром солнце сверкает сквозь густые кроны деревьев. Кто-то невидимый идёт за водой и брякает ведром. Мелкие пацаны стремглав проносятся на велосипедах — их возгласы и металлический стрёкот их лёгких машин быстро стихают, похожие на порыв ветра. Несмотря на то что буянит за стеной лохматый пьяница — ловит своих докучливых чертей, а в соседнем доме обитают наркоманы, тихие и пугливые молодые люди с горящими глазами, как вампиры, выходящие из своей норы только в темноте, я отчего-то думал, что здесь живёт кто-нибудь по-хорошему ненормальный. Какой-нибудь тайный исследователь или каббалист. Выходит на такой же балкон и смотрит в эти же дворы. Какой-нибудь ещё не старый человек, знающий многое о многом. У него собрание минералов, ценных ветхих книг или костей вымерших животных. И живёт он в полном одиночестве и совершенно счастлив.

Мне не хотелось верить, что всё здесь скучно и убого.

Пока я размышлял об этом на балконе, Сеня разобрался в моих сокровищах.

— Дай мне вот эту монету, — он выбрал петровскую деньгу.

— Не могу, — ответил я.

— Ты же теперь не собираешь, — сказал он.

— Это ценная штука, — ответил я. — Не могу так просто отдать. Бери что угодно. Вон, хоть либерийский доллар. Большой и тяжёлый. Может, и серебро в нём есть.

Он вздохнул, посмотрел на меня строго, достал из тумбочки маленькую чёрную коробку и протянул её мне.

— Меняю, — сказал он сварливо.

Он хорошо подготовился: в коробке была американская нимфалида, на её крыльях чудесным образом синий металлический цвет переходил в бархатный чёрный.

— Едрит твою, Сеня! — воскликнул я и выхватил коробку у него из рук. — Откуда?!

— Есть тут один любитель. Важный очень. Такой, знаешь, Левенгук, — его рассмешило это имя, и он расхохотался.

Собирательство монет мне поднадоело, и я с лёгкостью обменял царскую медь — перед размахом таких крыльев трудно устоять.

Петровский медяк Сеня взял на будущее — просто деловая хватка. Когда же я спросил его, почему вся квартира завалена копейками, Арсений рассказал мне о многоступенчатом деле, в которое он погрузился с головой.

В их городке известной личностью был выживший из ума старый художник. Он прославился тем, что писал летний пейзаж с левитановским размахом и кустодиевским цветом. С возрастом он забросил этот жанр и стал рисовать цветные мохнатые круги на угольно-чёрном фоне и закрученные винтом галактики, похожие на осьминогов.

Друг мой узнал, что у старика есть коллекция монет. Арсений записался в его студию изобразительных искусств и стал исправно ходить на уроки — лишь бы подобраться к ценностям поближе. Он аккуратно посещал занятия. Сеня увешал комнату своими отвратительными творениями, где перспектива смещалась и внезапно сдавливала пространство, отчего в картинах чувствовалась тревога и напряжение, а гипсовые цилиндры, кубы и конусы на учебных рисунках наваливались друг на друга, как пьяницы, которые только что вышли из кабака.

— У него сын — этот, научный кандидат, — сказал мне Арсений. — В институте лекции читает. Навроде тебя — жуков копит.

— Поболтать бы с ним, — сказал я.

— Ага. Щас. Он важный. К нему подход не найти. Я вижу: висят на стене бабочки, здоровенные и цветастые. Обмозговал. Понял, что пригодятся. Я прямо у старика и выменял, как его сынок куда-то свалил. Дед совсем шальной, всё собирает: от самоваров и старых икон до пустых горшков. Мы долго торговались, но я всё же его уломал. У меня тут одна марка завалялась, на неё и разменял.

Почтовая марка, о которой он говорил, была ценная и старая. Друг мой хранил её на чёрный день. Арсений избавлялся от старых и ценных вещей с лёгкостью, и я этому даже завидовал. Сеня занимался своим делом просто из любви к нему, и ещё, я думаю, он приобретал совсем не вещи — он взращивал своё понимание, своё сознание. И это напоминало вымывание ценностей из неподатливой породы, долгое и невидимое простому глазу.

Итак, Сеня регулярно совершал налёты на квартиру художника. Он задумчиво бродил вдоль стен, увешанных снизу доверху картинами, и восхищался, и просил совета, и даже колупал ногтем особенно удачные мазки, но всё своё внимание он сосредоточил на монетах. Они хранились в шкафу в тяжёлых альбомах. Среди них не оказалось ничего ценного, но друг мой верил, что у такого бывалого собирателя старины где-то припрятаны настоящие сокровища.

Он продолжал таскать свои паршивые работы на оценку. Старик правил их размашистыми росчерками. Со временем Арсений выбился в любимые ученики. Техника его рисунков не улучшилась, но с художником он стал по вечерам пить чай, и тот рассказывал ему, потрясая ссохшейся рукой в набухших синих венах, о преимуществах своей новой творческой философии, а также о том, что значат его галактики на картинах, как они рождаются в нём и куда уходят, когда он переносит их на холст.

— Зачем ему эти монеты? — удивлялся Сеня. — Он скоро помрёт. Он старенький. А я их в дело пущу.

Друг мой был терпелив, и в ходе этих долгих чаепитий он выяснил, что у художника есть деревянная коробка, полная старинных иностранных монет. Обычно художник вёл себя довольно рассеянно, но к этой коллекции относился на удивление цепко и осторожно. Мой друг с досадой рассказывал, как успел лишь на минуту запустить руку в эти богатства и рассмотреть с десяток монет и как старик, вдруг заговорив о чём-то постороннем, захлопнул коробку и, с трудом забравшись на табуретку, задвинул её на высокий шкаф.

Художник сказал, что разменяет любые монеты из этого ящика на царские медяки и на советские копейки определённых годов и номиналов. Мой товарищ тут же собрал целый мешок копеек (а царских у него и до этого накопился целый сундучок) и стал таскать всё это к старику равными порциями — так, чтоб надолго хватило.

Художник открывал потайной ларец. Друг мой в обмен на три десятка копеек свободно вытаскивал несколько хороших ценных монет. Художник держал при этом свой ящик в руках и вдруг бесцеремонно захлопывал его, чудом не ударяя Сеню по пальцам, когда считал, что с него хватит.

Через пару недель такого грабительства Сеня надумал сворачиваться и бросать занятия живописью: в ларце не осталось ничего ценного — так, только тугрики какие-то. Но его удерживали неясные предчувствия.

По пятницам Арсений носил к художнику один и тот же пленэр, писанный впопыхах раз двадцать. Этот эскиз изображал речной поворот — со временем река стремилась к условному росчерку, потому что руку мой товарищ всё-таки набил, — и нелепый пирамидальный стог сена, похожий на чум эскимосов. И вот в одну из этих пятниц художник проговорился, что когда-то искал монеты с браком и одну, крайне редкую и дорогую, нашёл.

Друг мой расстроился:

— А если я отдал ему такой же брак? Я о нём раньше не знал!

Сеня считал, что художник очень хитёр. Мой друг утверждал, что, несмотря на забывчивость, шальной старик ищет ценные монеты, а массовый обмен медяков и копеек служит ему прикрытием и маскировкой.

— Но я всё-таки выпросил эту браковку на обмен! Ещё три месяца ходил. Ты даже не представляешь! Чаю выпил десять вёдер. Рисовать чуть не научился.

— На что менять будет? — спросил я.

— После расскажу, — отмахнулся он. — Дело сложное.

Поведав мне всё это, Сеня вооружился мощной лупой и до полуночи искал в монетах, что высились колоннами на столе, и в тех, что я привёз, похожий изъян. Я усомнился в пользе этого занятия, но друг мой был неумолим. Он выдал мне статистическую раскладку. Арсений учёл, что монета пропала безвозвратно, что она испорчена, что она хранится в частной коллекции под замком. Он просчитал другие обстоятельства и решил, что вероятность найти монету составляет 0,01 процента. Таким образом, чтоб найти браковку, нужно было перебрать сто тысяч монет.

— Как только я перещупаю столько денежек, — сказал он, — я не сделаю ни шага.

Именно так он действовал всегда. Им двигала какая-то расчётливая страсть.

На следующее утро оказалось, что мы куда-то едем. Сеня воскурил ароматические свечи. Я проснулся от их резкого пряного запаха и открыл глаза: к потолку тянулись гибкие струйки дыма.

— Вонь развёл, — сказал я.

— Не мешай. Это помогает мне сосредоточиться, — ответил он серьёзно. — Ты представить себе не можешь, как эта практика помогает моему разуму.

Арсений сидел на полу в медитативной позе: задницей на пятках, в семейных трусах, лицом на восток.

Солнце поднималось. Его первые лучи легли на корявые карандашные рисунки, под которыми я спал на жёстком диване. Дрожащий солнечный круг устроился у Сени на лбу. Словно это было сигналом, мой друг сделал плавный круговой жест руками, затем распростёрся ниц таким движением, каким потягивается кошка, и встал.

Я спросил:

— Ты веришь в эту восточную муру?

Я думал тогда, что все истинные явления, как в научном опыте, должны повторяться, должны быть видимы и ощутимы.

— Дело не в том, что верю. А в том, что работает. Это мне Гена-самурай показал.

Гена-самурай был тот самый чёрный пояс.

— Ты же его вырубил, — удивился я.

— Ну и что? — ответил Сеня.

У двери стояли два собранных рюкзака: мой — с провиантом и его — с инструментами. В сарае нас ждали два бывалых, но отличных скоростных велосипеда.

И была долгая дорога. Палило солнце, и плечи тянул рюкзак. Мы съезжали с трассы на грунтовки. Там зарастали лесом брошенные деревни. Сеня разделил карту на участки и дотошно обследовал местность. Он вытаскивал из рюкзака специальный сложный инструмент, который сам выдумал для работ в поле. Это был заступ на длинной рукоятке, похожий на кирку, молоток или топор в зависимости от того, с какой стороны на него посмотреть. Сеня заходил с ним в дома и разбивал косяки над дверью. Он где-то узнал, что раньше там хранили деньги. Ничего, кроме трухи, он не нашёл.

В этих брошенных деревнях и сёлах на меня нападала тяжёлая тревога. Словно времени больше не существовало. Всё застыло вокруг: крыши пустых домов, сам воздух, облака и окружающий дома тихий лес. Это было чувство брошенной земли, огромных пространств. Реки здесь превращались в болота. Дороги наглухо зарастали. Иногда мы не видели даже колеи — лишь по низкой траве можно было понять, куда ехать. На меня наваливалась отупляющая скука, и мне хотелось побыстрее убраться оттуда куда угодно.

Наш улов оказался более чем скромен: в одном доме Сеня нашёл старый кувшин с расколотым горлом и со старинным клеймом на дне.

Мы вернулись поздно вечером совершенно убитые. Ноги у меня болели. Мы поели, и я заснул, как только упал на скрипучий диван.

На следующее утро Сеня меня растолкал, и мы покатили на электричке в город. Я всё время зевал, озираясь по сторонам, а Сеня таскал меня за собой. Сначала в музей, где он прилип к стеклу, под которым хранились средневековые монеты. Тонкие и блестящие, они лежали россыпью и походили на чешую, содранную с крупной серебряной рыбины. Сеня достал блокнот и долго сверял какие-то наброски с монетами под стеклом. Сухая бабушка, музейная смотрительница, старательно испепеляла нас взглядом, сжав ярко накрашенные морщинистые губы. Видимо, Сеня бывал тут часто и здорово ей надоел.

Затем на трамвае мы приехали на толкучку. У входа в парк гудела и кружилась плотная толпа. Здесь продавали старые пластинки, книги, значки, электронику, инструменты, видеокассеты и самый невероятный хлам. Выбирая монеты, Сеня не церемонясь открывал толстый нумизматический справочник, который привез с собой, и рылся в нём. Продавцы смотрели на Сеню с опаской. Этим приёмом мой друг показывал, что он не промах и никто здесь его не обманет. Он битых минут 15 спорил с крикливым мужичком о содержании серебра в одной монете и после приобрёл неожиданно пару штук, но совершенно других, на которые до этого ни разу не взглянул.

К вечеру мы вернулись в Каменск. На следующее утро я ожидал нового похода, но бешеная деятельность моего друга оборвалась. Я проспал до обеда и пошёл на реку. Сеня, чем-то расстроенный и одновременно решительный, идти куда-либо отказался.

В течение следующих трёх дней из его комнаты доносился металлический стук. Оттуда воняло жжёной пластмассой. На столе у Сени дымился паяльник, там был тигель, обрезки алюминиевой проволоки, обрывки наждачной бумаги, шило, тонкие свёрла, молоток, медные провода и тюбики с клеем. Пару раз к нам приходили соседи и жаловались на чёрный дым, валивший столбом из форточки. Соседей Арсений терпеливо успокаивал.

Меня в комнату во время работы он не пускал. Я в одиночестве гулял по городу. Подолгу стоял на низком, дугой изогнутом картиночном деревянном мосту и наблюдал, как ловко ныряют под ним в глубоком затоне водяные крысы, скользкие и блестящие.

Как-то вернувшись с прогулки, я застал у Сени странного типа. Это был бритоголовый парень с белым шрамом над верхней губой, одетый с показным бандитским шиком. На руке у него красовался огромный железный перстень с черепом в остатках сбитой позолоты.

Они сидели на кухне. На столе между ними возвышался тяжёлый подсвечник и валялся спёкшийся кусок металла. Друг мой разглядывал в лупу клеймо на дне старого чайника. Парень со шрамом всю эту рухлядь бесстыдно нахваливал.

— Как старьё? Берут? — спросил он.

— Понемногу, — ответил мой друг, выдержав паузу и внимательно глядя в лупу.

— А как вообще дела? Что новое подогнать?

— Пока не надо. Я хорошую монету завтра возьму, — ответил Сеня.

— Что за вещь? — спросил парень.

— Не важно. Штука ценная.

Сеня оторвал взгляд от клейма и развёл руками, показывая, что ему ничего не нужно.

— Чего он хочет? — спросил я, когда тип со шрамом забрал свой хлам и ушёл.

— Да так. Подгонял мне как-то неплохие вещи. Теперь строит из себя Шлимана — будто куда лопатой ни ткнёт, везде ему Троя. Таскает ко мне всякий мусор, но иногда кое-что ценное попадается. Да и человек нужный.

Как Сеня рассказал мне, парень этот был местным бандитом, хотя больше походил на актёра, который усердно держится за сложную роль. Звали его Клоп. Многие его боялись. Говорили, что он носит в кармане настоящий пистолет.

***

— Завтра идём к старику на обмен, — сказал Сеня фатальным голосом в тот вечер. — Браковка будет моя.

Мы сидели на кухне. В углу сотрясался и дребезжал старый холодильник.

Сеня ударил по столу, раскрыв ладонь. На клеёнке осталась лежать серебряная чешуйка времён царей. Именно на неё и хотел художник обменять дорогую браковку.

— Ничего себе! А чего раньше молчал? — сказал я.

Я разглядывал и вертел в руках монету. Даже попробовал её на зуб. Друг мой прищурился и заметно напрягся.

— Где достал? — спросил я.

— Не достал, — ответил он со вздохом. — Сам сделал.

Я долго изучал монету и не мог найти изъяна.

— Потемнеет быстро. Надо завтра менять, — сказал Сеня мрачно.

Всё-таки мы шли на обман, и чувствовал себя мой друг крайне паршиво, но он не мог пересилить своё желание и упустить ценную монету.

На следующий день мы собрались к художнику. Сеня внимательно рассмотрел свои уродливые творения, развешанные на стенах. Он взял с собой несколько картин: на одном листе Сеня изобразил гипсовый сплющенный шар, на другом — классический череп на стопке книг. Череп был нарисован криво, глазницы его располагались одна ниже другой, и от этого казалось, будто он сильно печалится. Остальные работы являлись размазанными экспериментальными акварелями. Сеня скрутил листы и засунул их в чёрный пластмассовый тубус.

***

Дом художника загромождали картины. Они висели на стенах от самого потолка до плинтуса. Кое-где они просто лежали стопками: на шкафу, под диваном, между креслом и стеной.

На грубо сколоченных деревянных полках сияли самовары, между ними теснились матрёшки, деревянные куклы и глиняные горшки. На столе стоял расписной кувшин с торчащими из него веретёнами. На вбитом в стену гвозде висели истлевшие лапти. По одной из полок, под самым потолком, крался рыжий кот. Он отражался в самоварах, гибко пробираясь между ними.

Сам хозяин дома был худой высоченный старик с жидкой китайской бородой и блестящей лысиной в бурых пятнах. Взгляд его часто менялся. Он смотрел то яростно и внимательно, будто разгадал наш обман, отчего нам с Арсением сразу становилось неловко, то вдруг глаза его на миг отражали откуда-то сошедший на него надмирный покой.

Сеня представил меня как эксперта. Художник этому совсем не удивился. Он с достоинством кивнул и пожал мне руку. Когда друг мой напомнил старику об обмене, тот принёс из соседней комнаты банку из-под кофе, тяжёлую, полную монет.

— Она где-то здесь, — сказал он рассеянно и грохнул банку перед нами на стол.

Мы переглянулись. Сеня подмигнул мне и сказал:

— Мой друг легко найдёт её.

Они стали обсуждать кривой пейзаж, а я — разыскивать монету. Я нашёл её, наверное, через час. Художник, не взглянув на полученное в обмен, швырнул поддельную чешуйку в эту же банку и поставил её на полку между бронзовой статуэткой всадника и деревянной совой.

Тогда я решил, что старику всё было безразлично, а в особенности — наше жульничество. Думаю, художник совсем не хитрил. Просто он нуждался в беседах с Арсением. Он удерживал около себя своего молодого приятеля: кому ещё рассказывать о своих безумных воззрениях, как не молодому внимательному ученику? Хотя Сеня, конечно, и обманывал его, это ничего не меняло — старик получил своего слушателя. Я поделился с другом этими мыслями, но Сеня расхохотался и ответил, что художник — «старый хитрый чёрт».

— Но знаешь, иногда он дело говорит. Я даже удивляюсь, — сказал мне Сеня по дороге домой, развесёлый от удачной сделки. — Но думаю, с мазнёй пора завязывать.

Местный мафиози со своими друзьями ждал нас около дома.

— Здорово, Сенька! У меня для тебя есть такая вещь! Пойдём, пойдём! Обязательно возьмёшь, — сказал Клоп.

Главарь был так дружелюбен, его дружки окружили нас так вежливо, а лица их были такие милые, что мы поняли — отказываться смысла нет.

Нас привели под руки в покосившийся деревянный дом на берегу реки. В доме было тесно, и потолок там был низкий. Нас усадили на тухлый диван. Друзья главаря устроились по бокам, зажав Сеню и меня с флангов. Глядели они на нас внимательно, со жгучей смесью опасения и угрозы в глазах.

Клоп сел верхом на стул перед нами, посредине комнаты, и начал свой разговор, соблюдая все необходимые правила приличия. Он долго молол языком. Но по тому, как он тянул беседу и болтал о совершенно пустых и посторонних сплетнях, было ясно, что скоро он бросится к главному вопросу.

Друг мой держался с редким достоинством. Он выслушивал Клопа спокойно, гоготал вместе с ним, сидел свободно, закинув ногу на ногу, и травил анекдоты, будто ничего не происходит. С полчаса они обсуждали какие-то делишки, общих знакомых и схему сборки металлоискателя.

Через комнату, соблюдая равные промежутки времени, величаво проходила девушка с такой необъятной грудью и вся состоящая из таких неохватных, я бы сказал, геологических объёмов, что мы с Сеней, увидев в первый раз, как она вышагивает, даже несколько засмущались. Дружки главаря провожали её взглядами. Когда она в очередной раз проходила мимо Клопа, тот звонко хлопнул её ладонью по заднице. Дружки оскалились, девушка даже не оглянулась.

Затем главарь кивнул одному из своих приятелей, и тот принёс подлежащее обмену. Вещами, под предлогом которых нас сюда притащили, оказались: зелёная артиллерийская гильза, несколько ржавых патронов и якобы каска в таком плачевном состоянии, что она скорее напоминала сгнивший ночной горшок.

— Это древнее. Всё честно, — заверил нас Клоп.

Друг мой внимательно осмотрел артефакты и расспросил, откуда они взялись. За этим обсуждением прошло ещё напряженных полчаса.

Снова болтал главарь, расхваливая товар. В десятый раз прошла через комнату чрезмерная девушка, раскачивая своими прелестями. И снова так же хищно на неё уставились дружки Клопа. Время тянулось. Бандиты напрягались сверх всякой меры.

— Слушай, Сенька. Покажи мне ту монетку, — с излишней беззаботностью в голосе сказал главарь.

Друг мой удивлённо поднял брови:

— Напомни, какую монету?

— Ну, ту самую. Ты вчера про нее рассказал. — пояснил Клоп. — Может, я знаю, где ещё таких надыбать.

Клоп улыбался. Сеня сделал вид, что ничего не понимает. Дружки главаря замерли. За окном проехал грузовик. Задребезжало треснувшее стекло в окне.

— А! Понял! — со смехом сказал Арсений, разрушив наконец эту всеобщую неловкость.

Он махнул рукой и свободнее расселся на диване, далеко вытянув ноги.

— С собой такого не таскаю. Приходи в гости, посмотришь.

Взгляд бандита подёрнулся внезапной скукой.

— А куда ходил-то? — спросил он с усмешкой.

— Да я ж рисую! — ответил Сеня, с готовностью вытащил из тубуса свои работы и стал разворачивать их одну за другой.

Пособники Клопа сразу же расслабились, лица их стали тупы и скучны. Парни ушли на кухню и загремели ложками.

Когда нас отпустили и мы вернулись домой, Сеня достал монету из кроссовки. Я даже не заметил, когда он успел спрятать её под пятку.

— Я сразу понял: он постарается нас обуть, — сказал Сеня. — Как только ляпнул про монету — вот я лоханулся. Вообще, я давно от Клопа такого жду. Придурок он, гангстер хренов, — Сеня выругался. — Надо заканчивать с ним с дела.

Думаю, именно разбитое состояние моего друга, возникшее из-за того, что мы пошли на подлог, вдруг заставило его тогда так неловко проболтаться.

Весь следующий день мы провели на реке, где прыгали в холодную быструю воду с высокой бетонной дамбы. Вечером Сеня сел за телефон, достал тетрадь и стал обзванивать покупателей. Он долго говорил с каждым о самом разном: погоде, разведении цветов, свойствах атмосферного электричества, политической ситуации на Ближнем Востоке, способах дрессировки собак — и под конец разговора предлагал монету. Затем вежливо прощался и аккуратно записывал ответы в тетрадь. Он когда-то успел создать налаженную сеть покупателей, и, слушая эти разговоры, я удивлялся его терпению и разнообразию интересов.

***

Той же ночью бандиты совершили налёт.

После полуночи я проснулся от крика и выскочил в соседнюю комнату.

Клоп низко держал пистолет, направив его Сене прямо в живот. Получалось так, будто он показывает оружие исподтишка. Арсений и Клоп смотрели друг на друга, как два собирающихся подраться кота. Молчаливые дружки главаря — их было двое — ухмылялись, разглядывая жильё моего товарища.

— Монету. И мы уходим, — сказал главарь, судя по тону голоса, уже не в первый раз.

Арсений сказал:

— Хорошо. Я отдам вот эти.

Он сгрёб со стола неудачные подделки и ссыпал их главарю в ладонь.

— Сколько стоят? — спросил Клоп.

— Рублей триста каждая, — соврал Сеня.

— Дёшево, — сказал Клоп.

— Слушай, надо крутиться. У меня тут не триллионы хранятся. Находишь, продаёшь, снова ищешь, снова продаёшь. Так и деньгу имеешь, — выпалил со злостью мой друг.

Клоп улыбнулся широко и решительно. Затем вдруг что-то изменилось в его лице: оно стало веселее и дурнее.

— Эти я тоже возьму, — сказал он.

— Слушай, ты поступаешь крайне нехорошо, — усилием воли успокоив себя, сказал Сеня и удобно уселся в кресло у окна.

Он был дипломатом. Он долго говорил о том, что это ломает все их дела, что после этого происшествия он у Клопа ничего и никогда больше не возьмёт. О том, как он долго искал эту монету, и о том, что Клоп одним своим неправильным действием всё у него отбирает.

— Возьмёшь. Скоро помиримся, и всё будет по-старому. Хорош базарить. Давай её сюда, — сказал Клоп с улыбочкой.

— Нет, — твёрдо ответил мой друг.

Главарь каким-то киношным движением кивнул своим парням, приказывая им обыскать жильё. Его дружки стали бродить по комнате и неловко искать монету. Один пощупал обрывок кольчуги на стене, хохотнул, снял каску с гвоздя, нацепил её на голову и улыбнулся широко и по-детски. Одного зуба спереди у него не хватало. Другой бандит заглянул под кровать, а затем, оглядываясь на нас и покашливая от смущения, открыл шкаф.

— Давай вытаскивай монету, не тяни! — зашипел главарь.

Он сметал копейки ладонью со стола. Они подпрыгивали, крутились на полу и сверкали в свете лампы. Друг мой снова стал уговаривать Клопа. Главарь разозлился и стал угрожать Сене расправой, размахивая пистолетом, — казалось, что выстрел грохнет в любой момент.

Монета лежала в тяжёлой антикварной пепельнице, прижимающей открытую записную книжку на углу стола. Главарь всё перебрал, раскидал и добрался до этой пепельницы. Он взял монету, подержал её на ладони, провёл пальцем по странице в записной книжке, с пометками напротив номеров и имён. Друг мой изображал безразличие и смотрел в сторону, но всё же отчаяние на миг мелькнуло в его глазах, и главарь всё понял: он обладал этим особенным звериным чутьём. Клоп взял трубку телефона и набрал номер из записной книжки. Когда после долгих гудков ему ответили, главарь напористым голосом спросил:

— Здрасте, гражданин. Вам деньгу сегодня предлагали купить, 15 копеек?

— Да, — удивлённо ответили ему.

— Спасибо! — загоготал Клоп и грохнул трубку на рычаги.

— Эта! — сказал он, разглядывая монету на ладони. — Слушай, а ведь с виду дрянь дрянью. Слышь, Сенька, чего и такие много стоят? — захохотал он.

— Зря ты так, — сказал мой друг обречённо.

— Да ладно, Сенька, не обижайся. Мы с тобой друзьями были, друзьями и останемся. Забудется всё, вот увидишь.

Тут я не выдержал, кинулся к главарю и ударил его по руке. Монета взлетела в воздух, щёлкнула в потолок и отрикошетила в сторону. Сеня сорвался с места, подпрыгнул и схватил её на лету. Один из дружков Клопа, настоящий амбал, сцапал меня за шкирку и прижал к стене, замахнувшись кулаком.

— Верните, падлы, по-хорошему, а то щас пальну! — завизжал Клоп и направил пистолет на Арсения.

Сеня весело оскалился и стал пятиться и строить главарю рожи. Он спрятал монету в кулак за спиной. Клоп шипел и уговаривал Сеню, наступая на него. Друг мой понял, что просто так с бандитами нам не разойтись. Сеня вдруг наклонился и бросил монету в трёхлитровую банку, полную копеек, что стояла на полу. Он тут же схватил эту тяжеленную банку, с натугой пару раз её встряхнул, поднял эту ношу над головой, запрыгнул на кресло, с кресла прыгнул на стол и с диким, изменившимся лицом швырнул её в главаря.

Он промахнулся. Банка грохнула в стену — дом содрогнулся. Раздался оглушительный хлопок, и копейки брызнули во все стороны, весело запрыгали и закрутились на полу.

— Вот! Ищи! — закричал мой друг с торжеством.

Секунду все пялились на монеты, которые повсюду крутились и сверкали. Сеня прыгнул на главаря со стола и двинул ему левой тренированной рукой в нос. Главарь выронил пистолет, закрыл лицо ладонями и повалился на пол — поставленный удар у Арсения, видимо, ещё не пропал.

Я сцапал заступ, стоявший в углу, и заорал. Это была та самая устрашающая помесь мотыги, кирки и топора с блестящими, отточенными лезвиями.

Один из бандитов подхватил главаря под мышки, другой бросился к пистолету и уже схватил его с пола, но Сеня прыгнул на гангстера, повис на нём и укусил его за руку. Парень заорал басом и выронил оружие. Сеня согнулся и боднул бандита головой в живот — тот вылетел в коридор.

Друг мой завладел пистолетом и направил его на гангстеров. Его дурная рожа в этот момент, признаюсь, и меня самого напугала. Мы погнали их через узкий тёмный коридор в подъезд, а оттуда на улицу. Сеня угрожал пистолетом и пинался, и мы оба орали. Я замахивался на бандитов устрашающей киркомотыгой. Размахивая этой алебардой, я ненароком снёс люстру — острые осколки посыпались нам на головы.

На выходе из подъезда главарь очнулся. Покачиваясь на ногах, он пригрозил нам жесточайшей расправой. Со второго этажа заорал испуганный насмерть и хриплый женский голос:

— Милицию позову! Прекратите драку, остолопы!

И старый пропойца из соседней квартиры заревел, запел тюремную песню.

После яростной схватки мы, отдышавшись, сидели на тесной кухне. Пистолет лежал на столе между нами.

— Он ведь, зараза, ещё придёт, — сказал я.

— Мне все блатные из ПТУ денег должны. Всё нормально будет, — ответил Сеня.

Я взглянул на пистолет.

— Слушай, да это же люгер! Он стоит уйму денег!

Друг мой взял его в руки и стал с безразличием разглядывать.

— Ты прав. Штука ценная. Только вот он не стреляет.

— А зачем ты руки вверх поднимал?

— Нелепо разрушать остатки самолюбия, основанные на ржавом пистолете.

В люгере были патроны, но он действительно не стрелял, что было тут же проверено в саду.

В этом поступке моего друга, в том, как Арсений швырнул банкой в бандитов, снова оказалось пополам его страсти и расчёта.

— Оно того стоило. Как банка взорвалась — будто шрапнельный снаряд! — повторял он, довольный своим броском. — А монетку я всё равно найду.

Однако расчёт не удался. Мой друг обыскал весь дом и вскрыл половицы. Он лазил в подвал и всё там перерыл.

Монета исчезла.

Через неделю после схватки с налётчиками в квартиру к Арсению нагло завалился здоровый детина ростом под два метра, упитанный, розовощёкий и очень курносый. Это был сын художника. Он пришёл ругаться, обнаружив, что отличный экземпляр его коллекции разменяли на почтовую марку, — я вполне понимал его ярость.

Сеня в этот момент сидел за столом и чистил люгер.

— К сожалению, у меня вашего экземпляра больше нет. Такие дела, Федор Иванович, — сказал мой друг таинственно.

Детина прищурился, оценил ситуацию и попятился. В дверях он пригрозил взвинченным бабьим голосом, что заявит в милицию за вымогательство.

Через пару месяцев люгер вызвал новый виток каких-то не совсем законных операций, где присутствовал железный крест и немецкая каска с дырой.

Странно, что эта полная страстей жизнь заканчивается быстро и без следа. Коллекции лежат грудами. На них оседает космическая пыль. Представители прекрасных семейств, нимфалиды и парусники, рассыпаются в труху.

Друг мой изредка берёт карандаш. У него отлично выходят летящие наброски. В его доме на стенах висят карандашные рисунки: вот бежит лошадь, вот парень вытянулся в прыжке — он хватает в воротах футбольный мяч, а вот птица садится на землю, раскинув крылья.

***

Вскоре я вернулся домой.

Иногда мне казалось, что мой начальник, Веспасиан, ненормален. В том смысле, что он походил на сектанта или блаженного еретика. И если б он и вправду был таким, то, думаю, он обязательно основал бы своё учение.

Я пришёл в цех. Мой начальник в одиночку ворочал доски и складывал их в штабель у стены. Пахло сухим деревом. Гора белых опилок выросла у станка на земляном полу.

— Где был, чем занимался? — спросил Веспасиан.

— Охотился за серебром, — ответил я не без гордости.

Начальник сурово взглянул на меня.

— Бандитизм? — произнёс Веспасиан тоном судьи.

— Нет, что вы. Монеты искали. Но нам угрожали ржавым люгером!

— Раз шагни за черту с ледяным сердцем. Вернись с сердцем, полным горящих углей, — произнёс он вполголоса, отвернувшись.

У него был талант выдавать такие строки — похоже, собственного сочинения.

— И откуда вам только в голову такое приходит? — удивился я.

— Рождается по наитию, — ответил Веспасиан со смущением, но довольный собой.

— Слова у вас такие, знаете, — сейчас так не говорят.

Я оглядел наш цех и добавил:

— Давайте-ка лучше сегодня вон с той толстой доски начнём.

— А мы не будем начинать, — сказал Веспасиан.

— Почему? — удивился я.

— Сегодня у нас будет выходной.

Было раннее утро в начале августа.

Письма Сенеке

Это было лето чудесных ожиданий и предчувствий. Проезжая на велосипеде по набережной и глядя на трубы заводов, многоэтажки и старые дебаркадеры на том берегу реки, я чувствовал: больше ничто не имеет значения. Ни вспыхнувший заново кровавый бунт на Ближнем Востоке, ни очередной экономический кризис — смысл я видел только в одном: мир может повернуться ещё одной гранью и за ней — я точно знал — окажется сверкающий немыслимый простор, способный убить меня или сделать навсегда счастливым.

Я гулял по вечернему городу и катался на велосипеде вдоль реки в ожидании этого открытия. Вдобавок я начал переписку с Луцием Аннеем Сенекой — как бы нелепо это ни звучало, — а это серьёзнейшее из занятий требует умственной дисциплины и полнейшей сосредоточенности.

Тем летом я окончил четвёртый курс, сдал экзамены и остался в университетском городке. Жил в общежитии. Я бросил работу дворника и устроился работать на автомойку. Заодно начал эксперимент по дипломной работе.

Арсений тоже учился и работал. Он днём и ночью программировал, и вытащить его куда-нибудь я никак не мог. Однако он вдруг объявился у меня в общаге, когда я подсчитывал сколько крыс, мышей и реактивов мне понадобится для опытов.

Не снимая кроссовок, Сеня улёгся на кровать и стал ковырять спичкой в зубах.

— Ходил к вам в столовку. Макароны липкие, как пластилин, и кислые. Котлеты — из бездомных кошек, — сказал он без всяких приветствий.

— Мы не жалуемся, — ответил я и стал выжидать, что Сеня скажет дальше, потому что знал: если мой друг начал с посторонних вещей, значит на уме у него дело великое.

На первый раз он мне ничего не открыл, однако же стал приходить в мою комнату постоянно, как будто лежать здесь и размышлять ему было приятней, чем в любом другом месте. Поначалу Сеня просто валялся на моей кровати. Иногда, не проронив ни слова, он внезапно покидал мою комнату. Он не нравился моим соседям по комнате, а их подруг своим непредсказуемым поведением вообще доводил до бешенства.

Наконец он признался:

— Я хочу подчинить жизнь строгому плану.

После этих слов он долго развивал эту мысль, к чему я привык. Если излагать его рассуждения здесь, то рассказ растянется на сотню страниц, потому что придётся разъяснять термины, которые Арсений сам для себя выдумал. Мой друг спускался к важнейшей цели своего рассуждения, словно стервятник к добыче, снижаясь и кружась. Он начал из такого далека — я и подумать не мог, чем он закончит. А сказал Сеня под конец своей речи вот что:

— Мы откроем антикварный магазин. Это восьмой этап моего плана.

Идея мне понравилась. Однако моё сумасбродство захватило меня полностью, и я хотел побыть один, пока не напишу все послания Сенеке.

Я так и сказал Арсению, зная, что он меня поймёт:

— Я пишу письма одному человеку. Пока все не закончу, не могу с тобой в такое дело ввязаться.

— Ну-ка прочитай, чего ты там накорябал, — ответил Сеня.

На самом деле, хоть я и потратил на эти письма уйму времени, написал полностью я пока всего лишь одно. Смущаясь, я прочитал его Арсению:

Письмо первое

Уважаемый Луций, вы, наверное, хотите узнать, что у нас тут случилось за столь долгое время. Поэтому первым делом сообщаю, что ваш отменный последователь отразил германскую угрозу и не уронил знамени стоицизма — его книжку я тоже прочёл. Хотя должен заметить, тон его сочинений таков, будто он всё время куда-то спешит и ему толком не дают сосредоточиться. Думаю, всему виной тяжёлая походная жизнь, резкие звуки горнов по утрам и промозглая погода пограничных провинций.

У нас многое произошло за последние годы — всего сразу и не перескажешь. Наша жизнь имеет оттенок печальной монотонности, характерный, думаю, для жизни в любой империи, какие бы внешние атрибуты она на себя ни цепляла. Мы вечно жалуемся, хотя живём примерно как ваш друг Луцилий. Столы наши ломятся от яств, но животы просят большего.

Погода не подводит: лето стоит жаркое.

Я занимаюсь добычей знания — теперь это называют наукой. Это похоже на то, как если б вы меряли линейкой всё, что вам попадается на глаза, и результаты этих измерений аккуратно записывали. Смысл в целом таков. Требуется аккуратность, да и только.

Уважаемый Луций, тут я закончу первое письмо. Для начала, думаю, хватит. Хотел бы завершить его хорошей фразой, сильной, чтоб вы меня запомнили и выделили из сонмища тех, кто пишет вам (не один же я такой — вы человек особенный, каждый хотел бы с вами поговорить). Поэтому скажу то, что услышал на улице: «Жизнь — любопытное безобразие», — так сказал мне один человек, пока я мыл его машину на автомойке. Фраза эта примечательна тем, что произнёс её дряхлый хромой старик на развалюхе-копейке, а не какой-нибудь восторженный юноша на спортивном «ауди».

Ваш далёкий и преданный друг

Писано во второй день до июньских нон.

Арсений выслушал до конца и сказал:

— Сделаем обед на час дольше — мы ж хозяева будем сами себе. Будешь писать свои письма сколько влезет. Просто завалишь ими своего адресата, ему и ответить будет некогда.

***

Из общаги на лето все разъехались, она стала уныла и пуста. По длинным коридорам ночью гуляло эхо, звуки ночного города врывались в открытое окно. От избытка сил и постоянной работы сознания я не мог спать. Если мне и удавалось заснуть, то сон мой был рваный и неглубокий. Я смотрел в окно на спящий город и читал, а после гулял по пустынному ночному проспекту. Я шёл мимо очереди наркоманов в аптеку, мимо ночного клуба, где у дверей курили и хохотали взвинченные люди, и часто выходил к реке — она лежала в синей тьме и казалась мне океаном, полным жизни. Из тьмы, с той стороны реки, доносились гудки поездов.

Однажды ночью я перевёл через улицу пьяную вдрабадан красавицу. Она, покачиваясь, стояла на обочине и никак не решалась перейти дорогу: то ступала на асфальт, то пятилась, когда мимо проносилась машина и сигналила ей. Девица еле держалась на ногах.

— Давай переведу, — сказал я и взял её под руку.

Оранжевый сигнал светофора выхватывал из тьмы наши нелепые фигуры. Девчонка хохотала, а я с трудом вёл её через улицу, потому что она то вырывалась изо всех сил, то крепко обнимала меня и говорила:

— Спасибо, милашка! Помог дамсель ин дистресс!

— Ты с филфака, что ли? — удивился я.

На той стороне дороги она мокро поцеловала меня в щёку и после долго рылась в сумке и хихикала:

— Не помню номер свой, подожди! Млять, где телефон?

Её номер был мне совсем не нужен. Какие там девичьи номера, когда мир наполнялся тайной, которая вот-вот откроется, когда мир звучал новой мелодией свободы. Я чувствовал, что должен что-то сделать, чтоб раскрыть эту тайну и сполна ощутить свободу, моё действие должно сдвинуть некий невидимый рычаг, иначе ожидание просто сведёт меня с ума. И я думал, что мои письма — это как раз то самое приложение усилий. Они медленно и упорно сдвигали этот невидимый исполинский механизм с места.

Арсений приходил ко мне в общагу каждый день и расписывал картины нашего будущего. Тогда я уволился с автомойки, где не проработал и трёх недель, и вступил с Арсением в дело.

— Будем жить у моего друга, — заявил Арсений. — Он вроде спонсора.

Я был совсем не против пожить где-нибудь в другом месте. Тишина в общаге меня достала. Вдобавок на моём этаже с одного конца коридора начали травить тараканов, а с другого принялись за ремонт. С раннего утра до полуночи заляпанные краской толстые тётки гоготали и неистово размахивали малярными кистями и таджики с грохотом ломали пол. От такого шума мои письма застопорились.

Мы приехали на проспект, где высились новые дома — стройные гиганты. Мы поднялись на сверкающем лифте на двадцатый этаж и нашли нужную квартиру.

Арсений позвонил и прислушался. Никто не открыл. Тогда он толкнул дверь, и мы оказались в прихожей. Здесь висела бархатная занавесь, неведомо что скрывающая. До самого потолка подымалось раритетное зеркало в тяжёлой оправе, такое необъятное, словно в него по утрам смотрелся циклоп. Тут же на полу валялись в беспорядке кроссовки, кеды, ботинки и туфли. Напротив двери криво висела картина: тореадор уклонялся от чёрного как смоль быка. Работу художник выполнил широкими размашистыми мазками, и картина мне сразу понравилась. Стройный и тонконогий смельчак в шляпе вращался, словно золотой смерч, и на белом песке арены бросался в глаза чёрный бык, грозно пригнувший голову к земле.

Издалека доносилась гитара. Играющий часто сбивался и начинал сначала.

— Паганини лабает, — шепнул Арсений с усмешкой и выкрикнул: — Диман! Это мы!

Хлопнула дверь. Музыка то приближалась, то отдалялась, будто невидимый музыкант пританцовывал и делал несколько шагов то назад, то вперёд.

Мелодия оборвалась, и к нам вышел парень с гитарой в руках. На его затылке сидела мексиканская шляпа. Он был босой, в рваных джинсах и футболке с Майклом Джексоном. У него были сонные надменные глаза, горбатый нос и небритые щеки.

— А, это ты, старый пёс! — сказал парень, здороваясь с Арсением.

Он тут же повернул обратно и ушёл по коридору, наигрывая на гитаре.

Напоследок он крикнул нам:

— Устраивайтесь, демоны!

Думаю, огромная Димина квартира занимала пару этажей. Клянусь, пару раз я даже заблудился в этом лабиринте. Шёл по коридору, и тот всё время поворачивал и закручивался. Открыв очередную дверь, я очутился в саду и запутался в зарослях из пальм и рододендронов — оказалось, я забрёл в ванную величиной со спортзал. Там сверкали начищенные краны, играл солнечный свет на благородном эфиопском мраморе и колонны с египетскими капителями упирались в высокий потолок. А в другой раз я бродил по квартире, разыскивая нашу комнату, и всё время попадал в бесчисленные спальни, где громоздились кровати королевских размеров и висели на стенах абстрактные картины.

По утрам мы уезжали на трамвае в город, чтоб обустраивать наше предприятие. Между двух улиц, на одной из которых выстроились ювелирные магазины, рестораны и стеклянные витрины с манекенами, а на другой расположились дорогие офисы с блестящими дорогими машинами вдоль тротуара, — между этими улицами, в узком переулке, мы арендовали комнату в полуподвале двухэтажной развалюхи. Вокруг этого дома в изобилии росли лопухи, а сам он был наполовину кирпичный, наполовину деревянный.

Пока мы ремонтировали полуподвал, мы часто спорили о том, как назвать наш магазин.

Сеня говорил:

— «Золотой дублон»!

— Плохо — как будто казино открываем, — ответил я. — Давай лучше «Два ассария».

— Могут не так понять. Подумают ещё, что мы сектанты, — сказал Сеня и предложил: — «Червонец».

— Похоже на магазин уценённых товаров, — сказал я и выдал свой вариант: — «Золотой червонец».

— Уже есть такой, — с завистью произнёс Сеня.

Действительно, магазин с таким названием давно открылся в городе. Более того, он существовал рядом с нами. Невероятным образом он выжил в серой громаде, где во множестве гнездились суетливые офисы. Чтоб найти этот магазинчик, приходилось идти по длинным коридорам, подниматься и спускаться по лестницам, открывать бесчисленные двери. По коридорам сновали секретарши с бумагами в руках, на каблуках и в узких юбках, а из каждой комнаты трезвонили телефоны и жужжали принтеры.

Магазином управлял тихий маленький человек по имени Андрей. У него была большая круглая голова, пепельные волосы и такие влажные задумчивые глаза, будто он только что посмотрел глупое грустное кино и фильм его задел, и теперь Андрею неловко за свалившуюся на него печаль.

Когда я забредал в «Золотой червонец» — чаще всего просто порыться в коробках с дешёвкам и поболтать с покупателями, — я наблюдал за Андреем, размышляя, что же это за человек. Когда я видел таких неловких людей, мне казалось, что в прошлом они стали свидетелями настоящих трагедий. Про Андрея я думал так: он бывший афганский офицер. Пыль, седые горы, кишлаки, затем — поверженный варварской пулей друг. Далее — развод с женой и одинокая жизнь. Он влюблён в Африку и Азию и поэтому собирает экзотические монеты (Андрей и вправду их собирал). И по вечерам он изучает историю мусульманских держав на просторах Евразии, и сам даже не догадывается, что он, словно римский центурион, всего пару десятков лет назад прокладывал дорогу империи. И этот выдуманный сюжет окрашивался в моём беспокойном мозгу в чёрный цвет и охру — цвета, какими древние греки рисовали сражения, богов и героев на вазах, — и трагедия, с Андреем произошедшая, становилась беспощадной и необоримой. Но я догадывался, что все эти краски и картины живут только в моей голове, поэтому я печалился, и трагедия получала ещё одно измерение. И я возмущался, как с Андреем, с человеком, пережившим такие события, все так запросто обращаются.

— Андрюх, сделай скидочку, — говорил толстый мужик в пропотевшей белой футболке. Он щупал и чуть ли не нюхал серебряную монету.

Вдруг Андрей побледнеет и спустит с лестницы этого наглеца — я с нетерпением ждал от него такого поступка. Но Андрей рассматривал под лупой новый товар и лишь кивал толстяку в ответ.

Так вот, Андрей стал нашим конкурентом. Он забеспокоился. Под его глазами залегла тревожная тень. Он приходил к нам — человечек в аккуратной рубашке и брюках, с круглым лицом, в руках — бумажный стакан с кофе. Погружённый в хмурую грусть, он окидывал взглядом разгром, что мы учинили в нашем полуподвале: деревянный ящик с гвоздями, куча досок, свежая побелка на стенах, антикварная люстра, только что подвешенная к потолку, гора мусора в углу, снятая с петель старая дверь с дырой.

Андрей попивал кофе. Иногда он то доску подавал, то советовал, как лучше крепить полку, а то просто брал из коробки на полу фарфоровую статуэтку китайца и долго её рассматривал.

Уходя, он говорил тихим голосом:

— Это рискованный бизнес, ребята. Одумайтесь.

Итак, мы усердно трудились и уже перебрали все возможные названия для магазина, но ни одно из них нам не понравилось.

В тот день, когда мы наконец отремонтировали наш полуподвал, мы решили, что придумаем название до наступления полуночи. Поэтому вечером мы пили чай на кухне в Диминой квартире и перебрасывались фразами.

Названия становились всё вычурней.

— «Златые цепи»! — сказал я.

— «Единорог»! — ответил Арсений.

— «Голденсмит»! — снова сказал я.

— Опять эта чушь?! — возмутился Арсений.

— Зато звучит! — защищался я.

— О чём вопите, трудяги? — спросил Дима.

Он сидел с нами за столом и наигрывал на гитаре тягучий блюз.

— Название для магазина придумываем, — ответили мы.

— «Сундук мертвеца», — сказал Дима с ходу.

Нам понравилось это название, и нам так не терпелось закончить работу, что мы сразу же отправились в город и на асфальте напротив нашего переулка намалевали сундук, череп с костями, написали «Сундук мертвеца» и указали путь к магазину стрелкой.

***

Дима болел диабетом. Он совершенно не заботился о своём организме. Даже наоборот — старался разбить себя вконец. Сразу после обеда он в одиночестве напивался пива. Вечером он уезжал к своим приятелям на сверкающей дорогой машине, возвращался сильно пьяный и засыпал на диване с книгой на груди, обсыпанный сигаретным пеплом. Нашему приятелю почти каждый день грозила кома, но Арсений расталкивал Диму и вкалывал ему дозу инсулина.

Собственно, из-за диабета Сеня и познакомился с Димой. В прошлом августе рано утром Сеня как-то шатался по набережной. Мой друг совсем не спал, потому что целую ночь ему никак не поддавался кусок кода на С++. Совсем отупев, он брёл вдоль реки и проклинал выбранную профессию.

Было пасмурно. Над рекой неслись серые лохматые тучи. Длинный остров на стремнине, поросший деревьями, словно плыл против течения, а ему навстречу тащилась баржа, гружёная щебнем.

На пустынной набережной, в самом её конце, где и днём редко гуляют, Сеня увидел парня. Тот спал на лавке. С головы его свалилась мексиканская шляпа. Рядом, прямо на набережной, нарушив все правила, стояла чёрная машина. Все двери в машине были распахнуты. Магнитола громко играла классику. На асфальте между лавкой и машиной валялся открытый чёрный кейс величиной с ладонь, а в нём лежали тонкие шприцы.

Мой друг прошёлся вокруг машины, заглянул внутрь. Послушал музыку. Взял в руки шприцы и прочитал надписи на них. Тогда он растолкал парня. Тот взмахнул руками, прокричал: «По домам, бесовское отродье!» — и свалился с лавки. Поднявшись на четвереньки, он долго смотрел на наручные часы. После пробормотал:

— Укольчик надо бы, братишка.

Сеня подал ему кейс, но парень не справился и рассыпал шприцы. Тогда Сеня вколол ему дозу сам.

Так и познакомились.

***

Дима стал своего рода совладельцем нашей маленькой компании. Он дал нам взаймы денег на ремонт. Ещё он коллекционировал серебро. Покупал у нас наугад дорогие монеты и банкноты. Утром я находил монеты, которые Дима купил вчера, в пепельнице, в горшках с цветами, на дне чайника с заваркой. Однажды с утра, когда мы собрались на необъятной кухне, а Дима в одних трусах выполз из комнаты, чтобы опохмелиться, монета, пробитая посредине, висела у него на цепочке на голой волосатой груди, будто варварский талисман. Я разозлился и стал едко укорять Диму. Сеня даже не взглянул на Димину медаль. А однажды мой друг даже посмеялся над очередной его выходкой: Дима скрутил сигару из дорогой коллекционной купюры и скурил её.

— Умение с невозмутимой улыбкой аплодировать плохим номерам здорово поможет тебе в жизни, — сказал мне Арсений и добавил: — Если это оправдывает цель.

Дима отчего-то решил, что со мной можно беседовать о мрачных и фатальных идеях, что свили гнездо в его голове. Он давал мне книги по йоге, психоанализу и нумерологии, а ещё Кастанеду, Блаватскую, Юнга и какие-то исследования о Рерихе и Лавкрафте — ни одну из этих книг Дима не дочитывал.

Изредка в доме появлялась его мать — тихая женщина с растерянным взглядом, обвисшим собачьим лицом и толстыми короткими пальцами, увенчанными золотыми перстнями. Она не разговаривала с нами, будто не видела нас вовсе. Возможно, она тихо жила в доме всё это время. Похоже, что этот современный дворец просто задавил её — она добилась своего и больше попросту ничего не желала.

С матерью Дима не разговаривал, но однажды объявился его отец, и в тот день Дима заранее нас предупредил, чтоб мы прибрались в своей комнате, а на возможный вопрос его отца: «Какого черта вы тут ошиваетесь, молодые люди?» — Дима приказал отвечать:

— Вместе с Димой мы играем кантри в рок-баре «Винтовка Мосина».

Я удивился и хотел переспросить, какое такое кантри и что за винтовка, но Сеня тут же на всё согласился, не дав мне и слова вставить.

Отец его пришёл поздно вечером. Он выглядел как сильный, но уставший и затравленный зверь. Это был высокий мужик с маленькими ушами и бритой головой. Ещё он походил на боксёра — широченные плечи, длинные руки с тяжёлыми кулаками, кривой сломанный нос. Он посмотрел на нас с таким безразличием, будто мы были растениями в кадках. На кухне он налил себе крепкого напитка из красивой бутылки и заперся в комнате с телевизором.

По вечерам у Димы собирались его друзья, и, глядя на них, я понял, что значит старомодное выражение «люди не моего круга».

Встретившись первый раз тем летом, эти ребята битых три часа с высокомерием и очаровательной беззаботной наглостью рассказывали друг другу о том, какие страны они посетят этим летом, какие чудесные учебные заведения они вот-вот окончат, как безоблачна их будущая карьера. Они пили и засиживались у Димы далеко за полночь. Они накуривали целые облака дыма, а Дима наблюдал за ними по-хозяйски и наигрывал на гитаре.

Друзей приходило много, всех я не запомнил. Но костяк этой компании оставался одним и тем же. Всегда приходили два любителя музыки. Один — длинный и костлявый, с чёрной блестящей чёлкой в пол-лица, всегда с красным платком, повязанным на шее. Когда я спросил его, зачем ему этот платок, он хрипловатым голосом ответил:

— Это не платок, это — обет.

Второй, его друг, был неряшливый и рыхлый блондин. Короткие волосы всегда торчком. На лице — очки в толстенной оправе.

Эти двое приходили с виниловыми пластинками. Они садились в кресла по обе стороны от столика с проигрывателем и ставили на нём старый рок, блюз или джаз. Они перекидывались замечаниями, курили, пьянели, спорили и качали в такт музыке головами. Дима с покровительственной интонацией говорил, что проигрыватель для пластинок он купил только ради этих двоих, чтоб они почаще к нему приходили.

Всегда заходил в гости биатлонист — бритый бугай в спортивном костюме. Чаще всего он говорил о завоёванных медалях и рассказывал об этом всегда одинаково: «Я в гору вкручиваю, а они сдохли!»

Но больше всех по вечерам болтал парень по кличке Кеннеди: бритый наголо, с серебряной серьгой в ухе, в любую погоду одетый в белую рубашку, брюки, иногда в пиджаке с галстуком. Он забивал себе голову самой разной ерундой, связанной, как правило, с незаконной добычей денег. Он намечал жертву и после бросался на неё с рассказами о рынках сбыта, плантациях какао и алмазных копях в Африке, о налогах, оффшорах и банках в Сингапуре. Он часто упоминал о «невидимой руке рынка». Скорее всего потому, что его родителей эта самая рука до сих пор только ласково гладила.

Ещё приходила девушка Лена. Она занималась фехтованием, она получала безумную стипендию, она учила арабский язык и улыбалась, словно кинозвезда. Когда я смотрел на неё, мне казалось, что лицо у неё светилось, как у святой на витраже. Но её красота не трогала какой-то важной, почти физиологической составляющей моей души, хоть я и восхищался ей и заранее остро завидовал тому, кого она выберет. И вскоре я понял, что глупых подвигов из-за неё я совершать бы точно не стал, и мои чувства поутихли.

Дима сильно менялся, когда Лена приходила. Он сидел в углу, пока все пили, и наигрывал на гитаре сумрачные блюзы, а под конец вечера надирался вдрызг, и по его слову вся компания покидала разгромленную квартиру и мчалась на машинах за реку, в клубы и бары. А иногда он всюду ходил за Леной, смотрел ей в глаза, говорил вполголоса, но под конец вечера ругался с ней и вскипал так, что бил бутылки об стены. Компания принимала разбитые бутылки и эти мелодрамы как должное.

Как я узнал после, Дима дружил с Леной с детства. С девятого класса они встречались и лишь несколько месяцев назад расстались. После расставания Дима резал вены, забравшись в горячую ванну. Он исполосовал все руки, но после передумал, кое-как замотал раны бинтами и вызвал скорую, потому что совсем ослабел от потери крови.

— Как это пошло, — сказал как-то об этом Димином поступке неряшливый блондин в очках.

— Когда Дима что-то совершает, это не пошло. Это его характер, — ответил ему паренёк с красным платком на шее.

Однажды Кеннеди спросил меня, когда я открыл блокнот и стал дописывать очередное письмо:

— Чего ты пишешь там всё время?

— Письма Сенеке, — ответил я, и попытки разлучить меня с Луцием навсегда прекратились.

Но Кеннеди оказался дьявольски эрудирован. Он стал рассказывать, как Сенека нечестным образом наживал добро. Он говорил долго, и общий разговор сместился в ту область, которой я никогда не принимал и не любил: все принялись галдеть и спорить, почему одни богатеют и приходят к власти, а другие так и остаются на глубоком дне всю жизнь.

В ответ на эту болтовню я написал вечером такое послание:

Письмо второе. О ростовщичестве

Приветствую вас, уважаемый Луций.

Недавно я подсчитал: я моложе вас на 1935 лет. Однако же, это странно и удивительно.

У нас жара. Воздух пляшет от зноя. На улицах пыль. Запах асфальта навевает дорожную тоску. По воле случая мы живём словно юные аристократы. Здесь можно написать «Мерзкую плоть» или что-то подобное. И признаться, мне это общество манерных хлыщей и глуповатых вертихвосток здорово наскучило. Хозяин гостеприимен, однако ж и высокомерен.

Но теперь о главном. Про вас говорят, будто вы были ростовщик, деньги давали в рост, притесняли рабочих, пили кровь сирот и вдов. Будто всё, что написано вами, — ложь и провокация. Ложь намеренная. Будто вы умели только письма красиво писать. А на деле сибаритствовали, занимались гедонизмом, подбрасывали воспитаннику своему разные идейки — как подольше и поковарней народ мучить.

Я, если честно, в это не верю ни капли. Никто из тех, кто такое говорит, не сможет даже роман страниц на 120 написать так, чтоб читатель ну хоть чуть-чуть растрогался: всплакнул там, в окно посмотрел, заволновался слегка. А ещё вы были почти министр и столько успели написать. Наши же правители вообще ничего не пишут. То ли некогда им, то ли не хотят. Поэтому им всё сочиняют нанятые на полный соцпакет и твёрдую ставку профессиональные дятлы. Отсюда заключаю: чтоб писать при такой занятости, нужно обладать особыми качествами.

Они б вас полюбили, если б вы из бочки вещали, голый, нищий и худой, словно узник концлагеря. Но и тогда, я уверен, сочинили бы про вас что-нибудь гадкое.

Всего доброго, Луций.

Ваш далёкий друг.

Писано в июльские календы.

***

После обеда Сеня тренировался прямо в нашем магазине: среди стеклянных витрин он с полной невозмутимостью крутил нунчаки.

Звякала цепь. Тяжёлые палки с блестящими металлическими набалдашниками с угрожающим свистом чертили в воздухе спирали и восьмёрки. Иногда Сеня бил ногами по воздуху и кричал что-то на японском. Нунчаки носились с бешеной скоростью, и, когда Сеня подкидывал их и рассекал воздух ударами ног, они взлетали к потолку и вращались, будто вертолёт. После этого фокуса Сеня ловил оружие над головой и продолжал тренировку.

Несколько раз своими упражнениями Арсений спугнул покупателей.

Я полюбил наш магазин. Здесь я мог спокойно писать письма, читать учебник по нейрофизиологии и считать статистику по эксперименту.

Но вскоре я заметил, что Сеня изменился. Нунчаки потеряли былое проворство, и мой друг здорово засветил этим оружием себе в лоб — он рассёк кожу и поставил хорошую шишку. Арсений не забалтывал покупателей, как раньше, и вяло отвечал им. Тогда я оторвался от писем Сенеки и с изумлением понял, что мой упрямый друг, мой друг — вечный двигатель — влюбился в Лену.

Я стал ревновать Сеню к этой девице. Дело в том, что мы дружили с Арсением откровенно: между делом, как другие обсуждают погоду, зарплату и цены на бензин, мы говорили о самых тайных, глубинных мыслях. Без всякой тени смущения рассказывали друг другу свои мечты, сомнения, грехи и тайные страхи.

Тем временем Дима давал нам жить в квартире, как мы хотим, и вместо платы лишь требовал поливать многочисленные растения в горшках и кадках и выгуливать ушастого коротколапого пса с печальными глазами и обвисшей кожей на длинной морде. Гулять с собакой мне особенно нравилось. Лена в каком-то смысле отнимала у меня друга, и я уходил на прогулку один с престарелым псом. Мы шли через залитые солнцем дворы в большой лесопарк у реки. Старый пёс обладал покладистым характером. Мы подолгу сидели с ним на краю оврага за многоэтажками, и пёс клал мне морду на колени, чавкал и поводил выпуклыми и влажными карими глазами.

Помню, как вечером Арсений ушёл с Леной на свидание. Мы с собакой долго гуляли, и я вслух рассказывал псу о том, чем делился только с Арсением. И по тому, как пёс снизу вверх заглядывал мне в глаза, я видел, что он внимательно слушает и старается понять.

Когда я пришёл домой, то начал было писать Луцию письмо о том, как всё случайно. О собаке, её природной понятливости и её карих глазах. О новых людях. О том, что мой сверкающий простор не за горами. Но письмо не пошло. Я вырвал лист из тетради и выбросил его в окно. Тогда я взялся за другую тему, быстро развил её и улёгся спать.

Сеня пришёл в пять утра, довольный и пахнущий сладкими женскими духами — как будто он целую ночь валялся и катался в клумбе с цветами и теперь от него, как мне казалось, даже летит пыльца. Он разбудил меня и стал вполголоса говорить о просыпающемся городе и дымке над рекой. В таком роде красноречия Сеня упражнялся редко, и выходило у него неловко и смешно. Он протянул руку к письму, которое лежало на тумбочке около моей кровати. Теперь у Арсения не было права читать мои письма, и я попытался перехватить его руку, но не успел. Сеня завладел писанием, уселся на подоконник и стал читать вслух.

Письмо третье. О городе

Уважаемый Луций, все у нас как с ума посходили. Очевидно, всему причиной аномальная жара.

В нашем городе хоть и не справляют Сатурналии, однако все точно так же надевают дурацкие колпаки и напиваются до рвоты — думаю, мало что изменилось в этом смысле за последние две тысячи лет.

Мне кажется, что я вижу то, о чём вы говорите, как город на том берегу реки сквозь плотный и холодный туман, но лишь стоит мне отвести взгляд, я тут же забываю очертания стен и башен этого города.

Я читаю в вашей книге о том, как бросить суетливую службу и уединиться, а сам ещё и не начал ни одного пути по-настоящему. Умом я понимаю, о чём вы говорите, а душой совсем не чувствую. Словно передо мною горный хребет, и мне рассказали, что за ним находится чудесная страна, но путь мой труден — пешком переправиться через горы и увидеть всё самому, а не довольствоваться слухами и чужими рассказами.

Я читаю в ваших письмах о том, что ожидает нас всех, и о непреодолимом жестоком фатуме, но сам, поверьте, ещё так рад творить глупости, и мир вокруг меня ещё так светел и так мне любопытен, что и здесь, похоже, я не понимаю до конца ваших слов.

И потому из-за бедного моего опыта мне кажется, будто за вами стоит целая толпа мудрецов и учителей, а за мной никого — я совсем один.

И ещё часто вы мне кажетесь весёлым стариком, а не холодным и мрачным моралистом.

Писано в третий день до июльских нон.

С уважением, ваш друг.

Я решил подремать, но не мог заснуть. Из открытого окна тянуло холодком и доносился, так милый мне, первый шум утреннего города. Город просыпался и будил меня всё настойчивей. Захотелось пить, я пошёл на кухню и заварил чаю. Сеня тоже пришёл на кухню и с восторгом стал говорить о самом разном, и я его слушал. После рассказывал я, и слушал он. И так мы проговорили с ним до десяти утра. После мы неумело играли на Диминых гитарах, гладких и сверкающих, словно лёд. Дима кричал нам, что играем мы омерзительно. Его голос доносился то с одной стороны, то с другой, то сверху — в квартире была сумасшедшая акустика.

Тем утром я почувствовал, что друг мой ещё не так далеко ушёл от меня, как я думал. Но всё же стоило быть настороже. Я на время перестал ревновать его к Лене: что поделать, если она знает арабский и фарси и сложена в придачу будто фотомодель?

Мы наскоро пообедали и побежали в магазин.

Солнце то затопляло пустой троллейбус, и сразу становилось жарко, то солнечный свет пропадал, и острые тени скользили по полу. От Арсения просто летели искры — он болтал, хохотал и рассказывал какую-то чушь. Я решил, что напишу письмо Сенеке о том, как сильно влияют женщины на мужчин — во всяком случае поначалу.

Когда мы подошли к «Сундуку», Сеня вдруг выругался, витиевато и остроумно объединив грубое обозначение мужского полового органа и словосочетание «Красная армия» в одном матерном выражении.

Тут я увидел, что замок из двери нашего магазина вышибли. На его месте зияла неровная дыра.

Мы вошли. С витрин воры сняли стекло и утащили всё наше добро. Одна витрина, с замком на створках, была разбита, и грабитель, который второпях её разбил, сильно порезался о стекло — на полу и дверной ручке темнела кровь.

— Оставим кровь и осколки на месте, — произнёс мой друг голосом трагика и указал на разбитую витрину: — Пусть люди видят! И ещё: нельзя ничего трогать — это улики!

Мы заявили в милицию.

Всем входящим Сеня могильным голосом сообщал:

— Нас ограбили!

Покупатели сочувствовали, и мы поили их чаем.

Узнав вечером об ограблении, Дима вернул нам все монеты, купленные у нас же, и подарил часть своей коллекции. Всё же он был щедр, хоть в голове его и множились мрачные странности.

К нам заходил Андрей. Спросил про сигнализацию, замки и страховку. Получив ответы, он горестно покачал головой, отказался от чая и ушёл.

— Будь я Андреем, — сказал Сеня, — я бы нас ограбил, чтоб убрать конкурента.

— Офицер на такое никогда не пойдёт! — выпалил я в гневе.

Арсений удивился:

— Какой ещё офицер?

Я спохватился и промолчал.

Мой друг звонил знакомым. Приходили потёртые личности, и Сеня разговаривал с ними полушёпотом. Обычно у этих полунищих людей мы покупали антиквариат. Узнав об ограблении, некоторые из них оставляли нам в долг вещицы, которые только что хотели продать.

Эти неудачливые дельцы никогда много не рассказывали о себе, и я не мог понять, чем они живут. Помню маленького человека по имени Сергей. Он носил большие, грубые, почти средневековые башмаки, а осенью и зимой — одну и ту же кожаную куртку с заплатами на локтях и плечах. Так вот, Сергей однажды сказал, что устроился работать на железную дорогу. Но произнёс он это с такой горечью и отчаянием в голосе, будто он попался в капкан. Сергей со вздохом посетовал, какая там скука, и заверил нас, что скоро оттуда убежит.

Мы переписали вывеску в магазине — теперь работали всего три часа.

Мы составили план: Арсений оставался в магазине, как в штабе, а я обходил каждый день два рынка в разных концах города. Я тщательно высматривал, не всплывут ли наши монеты где-нибудь.

Стояла жара. Мой путь был долог. Я ехал на трамвае и после долго шёл пешком. По пути я раздумывал: кто они — наши грабители? Может, они не могли иначе и на преступление их толкнула страшная нужда? А может, они профессиональные воры или, скажем, настоящие убийцы? Я иногда оправдывал бандитов в своих мыслях, а иногда порицал.

Первый рынок собирался в одном из переулков недалеко от кремля. Милиция и власти постоянно гоняли торговцев с этого рынка, и те кочевали: то сбегут на соседнюю улицу, то вернутся обратно. Власти поступали несправедливо и нелепо: кто же ещё будет перепродавать хлам и рухлядь, если разогнать этих бедных людей?

Второй рынок расположился далеко — за оврагом на окраине города. Чтоб добраться до него побыстрее, я сокращал путь через тенистые дворы. Спускался по тропе в овраг и перебегал по шатким доскам над глубоким, метров пять глубиной, глинистым разломом в земле, в котором бежал бурный ручей.

Тем летом моей жизнью и жизнью Арсения управляла симметрия: я тоже нашёл объект обожания. Когда в поисках наших монет я приехал на рынок на окраину города в первый раз, то заметил там девушку. В бандане с белым черепом, чёрной футболке с Цоем, джинсах, в кедах с протёртыми носами, она прохаживалась около своего товара — вишнёвых ягод в пластмассовом ведре — и слушала плеер.

Когда я в первый раз увидел её, меня пошатнуло, словно от удара сильнейшего ветра. Всё дело было в её лице и глазах — их ясная сильная красота и какое-то невиданное прежде достоинство чуть не свалили меня наземь. Я никак не мог себе объяснить, что такая девушка тут делает. Как будто мимо проезжала кавалькада всадников из другого мира и других времён. И она от этих всадников отстала, потерялась и теперь носит нашу одежду и живёт среди нас.

— Как так? Кто же оставил её? — прошептал я себе под нос.

Увидев её во второй раз, я подумал: может быть, она душевнобольная. Ненормальная. Ну какая же девица с таким лицом и такими глазами будет сидеть на пыльном рынке и продавать вишню? Затем подумал: может, я ненормальный? Мне кажется, что она красива, а на самом деле — страшилище.

В тот раз мы закрыли «Сундук» и Сеня поехал на рынок со мной.

Я сказал ему:

— Посмотри на девчонку, — и кивнул в её сторону.

— Девка как девка, — произнёс Сеня, мельком взглянув на неё, и снова стал рыться в значках и монетах. Затем добавил: — Статная.

— Пойду вишни куплю. Там витаминов много, — сказал я.

Я хотел поговорить с ней. Удостовериться, что она вообще разговаривает на нашем языке.

— Мне стакан вишни, пожалуйста, — сказал я.

В ведре с ягодами лежала картонка, на ней карандашом была написана цена.

Девушка достала из спортивной сумки пакет, насыпала туда вишни и показала пальцем на ценник.

— Благодарю, — ответил я и отдал ей деньги.

Итак, недостаточно было переписки с Луцием, ещё и эта девчонка появилась — мир заполняла грозная радость.

***

Через несколько дней я нашёл на рынке на окраине несколько наших монет и тут же их купил. Перепутать их с другими я просто не мог.

Вернувшись в магазин, я с гордостью показал находку другу. Сеня обрадовался, схватил телефон и кому-то позвонил.

Через час на улице послышался визг тормозов. Хлопнула дверь машины. На улице кто-то гаркнул и расхохотался. И по всем этим звукам стало ясно, что к нам сейчас ворвётся человек бодрый и жизнелюбивый.

Дверь распахнулась. Вошёл круглый бритоголовый парень в белой рубашке. В его глазах плясал огонь. Он сел перед нами, он положил руки на стол. И по его рукам я прочитал, сколько драконов он победил и сколько препятствий сломал на своём пути: кулаки у него были разбитые, с мозолями на костяшках, на его кистях и предплечьях белели многочисленные шрамы.

Парень пожал мне руку и представился:

— Степан!

Но это имя совсем не шло к его виду, и я стал называть Степана в мыслях «драконоборец».

Арсений и Степан начали беседу. В том числе они упомянули Клопа: Стёпа сказал, что тот недавно освободился и «взялся за ум».

После краткого разговора мы сели в машину драконоборца — это была потрёпанная «Ока», и Степан с нечеловеческой ловкостью помчался на рынок, где я купил монеты. Я знал город хорошо, но драконоборец нашёл совершенно другой путь и довёз нас до места за полчаса.

Мы условились так: я подходил к продавцам, у которых сегодня купил наши монеты, и делал вид, будто разглядываю товар на прилавке. Тогда подходили Степан и Арсений. На рынке я понял, зачем нам нужен Стёпа: он умел уговаривать людей. С лаской, перемешанной с жестокой угрозой, с улыбочками, хлопками по плечу он заставлял продавцов рассказать нам всё. При этом Сеня записывал их слова в блокнот, и вдвоём со Степаном они походили на детективов.

***

Так пролетела неделя.

Вечера у Димы набирали буйство. Набивалась целая квартира друзей. И после все садились в несколько машин и катили ночью в город. Сеня совершенно потерял голову из-за Лены и ни на миг от неё не отставал. Поэтому мы ездили вместе со всеми: Сеня не мог оторваться от своей богини, а я хотел понять, чем живут эти молодые избалованные негодяи, чем их жизнь отличается от моей.

Мы таскались по клубам и модным притонам, где выступали барды и где читали стихи. Поэты выставляли напоказ свои душевные ссадины, а гитары у всех бардов звучали одинаково: будто ноты пересыпали из ладони в ладонь.

В Диме я замечал всё больше странностей. Когда он выходил на улицу, то пристёгивал к ремню на джинсах длинный и тяжёлый нож в чёрных кожаных ножнах и закрывал его сверху рубахой.

Или, к примеру, он мог сказать:

— Ты мог бы кому-нибудь сломать ногу за деньги?

Или такое:

— Ты мог бы навредить человеку и ни капли не сожалеть?

Днём же мы с Арсением продолжали расследование. Мой друг повесил на стену в магазине карту города, крестами отметил на ней рынки и прикрепил рядом листы из блокнота с показаниями продавцов. Тренируясь с нунчаками, Сеня всматривался в карту и рассуждал о том, что скоро мы изловим бандитов.

Изредка приходил Степан-драконоборец. Они с Арсением вполголоса говорили за дверями. Меня в эти разговоры Сеня не посвящал.

— Тебе знать не надо, — ответил Арсений на мой вопросительный взгляд. — Я ограждаю тебя, мой юный друг, от подобных знакомств по ту сторону закона.

Должен сказать, что я совсем не расстроился из-за потери монет. Если раньше на каком-нибудь песо я мог рассмотреть захватывающую историю — простая монета вызывала во мне целое внутреннее приключение: я видел галеоны, индейцев, моря, конкистадоров и чувствовал морской ветер и мне чудился на горизонте полный парус, — то теперь эти куски металла обесценились для меня совершенно.

И я решил, что ограбление — это подготовка. Подготовка терять. Что такое коллекции старого хлама? Просто коллекции старого хлама — вот и весь ответ. Я вспоминал человека, которому писал письма, и решил, что наша неудача в делах — тот же неизбежный фатум.

Ещё я чувствовал, что круговерть этого жаркого лета туманит мой мозг, что моя тайна и простор уходят прочь и не желают явиться передо мной. И среди шума и гама ночного клуба, где было жарко и где толстые бородатые мужики с татуированными руками крепко играли тяжёлый рок, я стал писать в блокноте ещё одно письмо далёкому другу. Письмо получилось самым правдивым из всех, что я написал, и поэтому я не могу выставить его здесь на всеобщее обозрение.

Той ночью мы вернулись из города на двух машинах: Диминой и ещё одной, чёрной, с широкими шинами и жёлтыми гоночными полосками на капоте. Возбуждение достигло невиданных высот. Молодые негодяи опустошали холодильник, бацали на гитарах, курили траву и пили.

Я же написал своё лучшее письмо и был в превосходном настроении — словно вернулся издалека домой. Я ушёл на балкон и долго смотрел на город. Я б хотел, чтоб у меня тоже была квартира высоко над городом. Чтоб читать или курить, глядя с балкона. Чтоб видеть, как меняется город: как синие тени залегают вечером между домами и на закате сверкают оранжевым огнём окна. Смотреть, как утром туман поднимается над рекой. Увидеть резкие огни города в зимнюю стужу. Видеть его голые неприкаянные крыши холодной осенью. И возможно, лицезреть судьбоносные события: новую революцию — баррикады, перестрелку и танки, ползущие к стенам старого кремля, что свернулся, будто дракон, красным каменным кольцом на зелёных холмах.

Любитель музыки с красным платком на шее тоже вышел на балкон и закурил. Из него рвались слова о его любимом музыканте, неотёсанные и грубые — в первый раз я слышал, чтоб он так много говорил.

Я видел с балкона, как Лена в большой комнате спорила с Кеннеди. Она умудрялась прятать в свои вопросы такие шипы и ловушки, что Кеннеди думал над каждой её фразой всё дольше, взгляд его застывал, потому что он путался и не мог сообразить: отвечать ли ему на ядовитый шип, спрятанный в её словах, или разобраться с поверхностным смыслом, под которым этот шип скрывался, и в конце концов он не выдержал и закричал на неё, покраснев и вскочив со стула.

Дима совсем не пил. Он весь вечер курил, развалившись в кресле. Когда у кого-то кончалось пойло, Дима вставал, кланялся, как официант, и подливал.

Когда Кеннеди раскричался на Лену, Дима встал, якобы чтоб всем подлить, и вдруг схватил Лену за шею, прижал её к стене, вытащил нож и приставил лезвие к её лицу. 
— Ты такая умная, — сказал он так же лениво и неторопливо, что и всегда. — Хочется тебя по лицу полоснуть.

Она ответила:

— Отвали. Я твой ножик в мусорное ведро выброшу.

Все приняли Димину выходку за шутку. Все здесь любили его.

Арсений вскочил. Его остановил биатлонист.

— Это у него юмор такой, — сказал он.

— Что за херня! — крикнул Арсений.

Он изо всех сил толкнул биатлониста, пытаясь прорваться к Диме. Но тот свалил Арсения, и они боролись на земле.

Я рванул в комнату Арсению на помощь и получил из-за угла сильнейший удар кулаком в ухо. В глазах у меня сверкнула алая комета и висок заныл. Противник навалился на меня, и я упал. Я выкручивался, пыхтел, ругался на чём свет стоит, но сверху меня держали двое.

После недолгой борьбы, уговоров и ругани нас растащили, и я увидел, что Дима, обернувшись на свалку, всё ещё держал Лену у стены. Он вдруг отпустил её, как будто ему всё надоело, и пошёл из комнаты. Кто-то неловко пошутил во внезапно наступившей тишине. Арсений кинулся вслед за Димой. Биатлонист попытался его перехватить, но Арсений увернулся и перепрыгнул через низкий столик с виниловым проигрывателем, задев головой люстру. Дима обернулся. Арсений два раза врезал ему кулаком по лицу. Дима пошатнулся, шляпа с его головы упала. И снова меня попытались схватить, чтоб я не бросился на выручку, и снова биатлонист и ещё один тип полезли на Арсения.

И Дима крикнул, держась за щёку:

— Нормально всё! Всем доброй ночи, демоны! — и ушёл, оставив шляпу на полу.

После долгой перебранки с новыми попытками подраться все разошлись. Только парень с красным платком на шее и его толстый белобрысый друг в очках остались сидеть в креслах в разгромленной комнате среди бутылок и окурков, под люстрой, похожей на фантастический космический корабль. Люстра всё ещё покачивалась, оттого что Сеня задел её в прыжке головой. Пластинка играла блюз-рок.

После этого Арсений ушёл гулять с Леной.

На меня навалилась усталость. Я прямо в одежде улёгся на кровать. Я представил нашу потасовку, как драку в таверне. На всех надел латы и дал в руки сверкающие мечи.

В полудрёме я придумывал следующее письмо:

«Дорогой Луций, — проносились слова в моём сонном мозгу. — Сегодня я видел безумие и гнев…»

***

Когда на следующее утро я пришёл на кухню, то увидел, что Дима извиняется перед Арсением. Арсений стоял, скрестив руки на груди, и глядел железным взглядом в окно. Дима сидел за столом, в трусах, с тем же медальоном из серебряной монеты на груди, и уговаривал нас не съезжать. Он говорил, как всегда, лениво, растягивая фразы, словно он погружён в себя и с трудом находит слова.

Он даже сказал:

— Кто будет гулять с этим старым гандоном? — и показал на собаку, которая сидела под столом. — Он же сдохнет без вас! А я собак ненавижу.

Во время этого разговора пришла Лена.

— Привет, Димка, серый отшельник! — сказала она весело, войдя на кухню. Ругаясь на беспорядок, она налила себе сока. Она разговаривала и вела себя так, будто вчера ничего не произошло.

Узнав, что мы решили съехать, Лена удивилась:

— Да ну! С ума сошли. Живите. Кто будет Димке вкалывать инсулин, когда он опять напьётся как свинтус?

Но Арсений её не слушал. Он ушёл в нашу комнату и принялся запихивать вещи в походный рюкзак. Тогда Лена стала его упрашивать и говорила она о Диме так, словно он, как ребёнок, нуждается в уходе. Знала она Диму давно, и все его выходки были ей нипочём. В итоге, к моему удивлению, она уговорила Арсения остаться. Мой друг успокоился и с трудом поверил, что нож у лица — всего лишь плохая шутка.

Но после мы редко встречали Диму в квартире. Он больше с нами не завтракал. Только из его комнаты по утрам доносилась гитара — одни и те же пассажи Паганини.

Пару дней спустя мы сидели в «Сундуке» и переписывали товар: бардак накопился полнейший.

На улице моросило, и небо затянуло тучами — первый раз за всё лето. Тут мы поняли, что наш потолок протекает, — неизвестно как, ведь обитали мы в полуподвале. По углам комнаты и у порога забегали мокрицы.

Переписав товар, Сеня улёгся на пол в магазине, чтоб подремать. Он постелил под спину коврик, а под голову подложил свёрнутое красное знамя — раритет, который никто у нас не брал.

Но подремать под шелест дождя ему не удалось. После обеда внезапно приехал драконоборец. Со словами «Сенька, с тебя кило конфет!» он ворвался в «Сундук» и сел за стол, положив перед собой, словно оружие, свои искалеченные руки. Он рассказал, что нашёл товар: на набережной сидят торговцы антиквариатом. У одного из них — целая куча наших монет.

Сеня подскочил с коврика и сказал:

— Звоню ментам!

— Ты что, Арсенька! Ты что? Нельзя. Ты так меня подведёшь. Мне у них в мусарне показываться нельзя. Откуда узнал, спросят? Ты что им ответишь, а? — сказал Антон. — Я тут кучу людей напряг ради него, а он — в милицию! Обижаешь, добрый друг.

Мы заварили чаю, закрылись на замок и стали разрабатывать план. Но чем больше мы рассуждали, тем лучше понимали: монеты нам, конечно, просто так не отдадут.

Перебрав все возможные пути развития событий, мы замолчали. Дождь на улице припустил. Драконоборец хитро ухмылялся, хмыкал и жал эспандер.

— Эх! Поехал бы я с вами, да ведь мне нельзя! — сказал он и рассмеялся.

— Нужно взять наше силой, — сказал Арсений.

— Эх ты, Сенька, а то как! Думал, подойдёшь — и он за пожалуйста тебе деньги в карман отсыплет? Хера! — расхохотался Степан-драконоборец.

Мы заварили второй чайник и перешли к плану налёта. Степан с той же ухмылкой слушал нас, и, когда мы вдавались в излишние подробности, он восклицал:

— Сучье вымя! Парни, это не математика. Сделайте так… — тут он объяснял, как надо поступить, и в его словах чувствовалось глубокое знание той грубой стороны жизни, с которой мы редко сталкивались.

Под конец совещания драконоборец выдал нам пластиковые кастеты.

— А это вам — подарочки! Если что, бейте в бороду! — сказал он и пробил в воздух апперкот.

***

Следующим утром, пока я умывался и чистил зубы, Сеня медитировал. Он сидел на полу в позе лотоса и сжимал в руках нунчаки. Конечно, иной раз мой друг переигрывал, но эта утренняя медитация придавала будущей боевой операции сакральную значимость.

Я посмеялся над Сеней и сказал, что нунчаки — это лишнее.

— Всё обойдётся малой кровью, — добавил я

Сеня не ответил, и, одеваясь, я всё же сунул кастет в карман.

Вскоре Степан уже вёз нас на место. Он высадил нас на крутом спуске к набережной, пообещал встретить в условленном месте и свернул в узкую арку.

Моросило. Мы пошагали по узкой улице вдоль трамвайных путей и скоро вышли к набережной. Из-за угла ударил сильный ветер.

По реке бежала тревожная рябь, серый туман скрывал мост вдали и многоэтажки на том берегу. Мчались редкие машины. Мы удачно выбрали день — был выходной, и набережная обезлюдела. Только вдали на остановке старуха дожидалась автобуса.

Торговец был метрах в пятидесяти от нас. На капоте своей белой машины он разложил товар. Метрах в ста от него, ближе к остановке, сидели на раскладных стульях двое его коллег.

Мы натянули маски — спортивные шапки с прорезями для глаз и рта — и пошли к торговцу.

— Сень, у тебя один глаз выше другого, — сказал я и рассмеялся — больше от волнения, чем от его кривого лица.

Сеня потянул маску на макушке. От этого его голова стала похожа на луковицу. Он спросил:

— А так? Выгляжу грозно?

Я в ответ поднял большой палец вверх.

Мы подошли к торговцу. Он курил, облокотившись на чугунную ограду, и смотрел на реку, поэтому нашего появления он не заметил. Мы встали у него за спиной. Мужик продолжал курить. Между затяжками он вполголоса задумчиво матерился себе под нос. Его ругательства, похожие на жалобы, подходили по настроению к серому небу и туману над рекой.

— Отдай своё добро, бедный человек! — громко сказал мой друг.

Признаюсь, эта фраза Сене удалась: в его голосе прозвучала мрачная печаль и предопределённость, будто отдать мужику предстояло не только деньги, но всё вообще.

Мужик обернулся. У него был наглый и напористый взгляд — я это заметил, пока мужик ещё не успел испугаться, — но взгляд его тут же сменился: глаза потухли и в них заплясал страх.

— Что? Что? Что? — просипел он и кашлянул.

— Ты специально голос изменил? — спросил я шёпотом Арсения.

— Я полон угрозы, — прошептал Сеня в ответ, наклонившись ко мне.

— Нормально выходит! — сказал я.

Мужик уставился на сигарету в своей руке. Она тлела, и мужик не мог решиться: бросить её на асфальт или докурить.

— В машину, бедный человек! — скомандовал Сеня тем же замогильным голосом.

Торговец от этих слов вздрогнул и бросил сигарету на асфальт.

Мы залезли на заднее сиденье, зажали мужика посредине и захлопнули дверцы. Из спортивной сумки дядька вытащил тяжёлый альбом, отдал его Сене и, спрятав ладони между коленями, уставился в лобовое стекло.

Вчера Степан предложил простой план: пригрозить мужику расправой, забрать товар и перебежать дорогу, где во дворе нас будет ждать его быстроходная «Ока». Ещё драконоборец, человек с опытом, советовал прихватить на память что-нибудь из коллекции сверх того, что у нас украли.

Но Сеня сломал весь замысел. Во-первых, он слишком долго листал альбом с монетами — он увлёкся, так что я стал знаками ему показывать, что пора линять. Во-вторых, пролистав альбом до конца, мой друг сказал:

— Есть повороты судьбы, с коими нужно смириться.

Торговца эта фраза испугала ещё сильнее. Он заморгал и отчего-то закашлялся.

— Что-что, извините? — протянул мужик робким скрипучим тоном.

— Ты купил эти монеты, — Сеня показал на наши великолепные дорогие экземпляры, которых в альбоме было больше половины, — у гадких, плохих людей. Более того, ты поленился их разобрать. Все в одной куче лежат. Ну почему у тебя Елизавета рядом с дешёвыми билонами?

Я тяжело вздохнул и покрепче сжал кастет в кармане. В общем, пока Сеня говорил о честности и лжи, о судьбе и случайности, покорная трусость в глазах мужика сменилась замешательством, после удивлением, а затем — дьявольской злостью.

— Валите отсюда! — прохрипел мужик.

Он понял, что опыта в грабеже у нас нет никакого.

— Послушайте, бедный человек, — сказал Арсений с обидой в голосе, — не ругайтесь. Мы с вами хотим по-хорошему обойтись.

— Ах ты, сволочьё! — прохрипел мужик.

Он толкнул Сеню в грудь и рванул альбом на себя. Я, в свою очередь, выдрал альбом у мужика. Торговец замахнулся на меня. Я закрылся тяжёлым альбомом, и мужик попал по нему кулаком, но сразу же вцепился в альбом и снова потянул его к себе. Я не отдавал. Сеня схватил мужика за шею. Мой друг технически верно выполнял удушающий приём и шипел:

— Держи монеты, держи! Щас он вырубится!

Но мужик был крепкий. Завязалась борьба. Я тащил альбом с монетами на себя. Сеня душил мужика, чтоб он вырубился. Мужик рычал, никак не вырубался и альбом не отдавал. Машина раскачивалась. Я всё же отобрал у мужика монеты и решил открыть дверь машины, но когда я извернулся, чтоб это сделать, наш противник зарычал, сделал отчаянный рывок, так что даже Сенин захват не смог его удержать, и выдрал у меня альбом. Но Сеня тут же выхватил у него монеты, будто мы спасовали друг другу мяч.

Мы выскочили из машины. Мужик выпрыгнул за нами и заорал:

— Я вас порву, сволота!

Сеня врезал мужику кулаком под дых. Торговец сломался пополам, провалился в открытую машину, как в яму, и застрял на полу между передними и задними сиденьями.

Мой друг выхватил из кармана складной нож и принялся кромсать альбом. Мужик крутился в машине, худые ноги в задранных штанах торчали из открытой дверцы. Пытаясь выкарабкаться, мужик бранился. Если передать его речь вкратце и без ругани, то получится вот что: он грозил нам карами властей, он обещал, что нас будут без устали гнать в ночи с факелами и свирепыми гончими псами, и в конце концов он предрёк, что мы погибнем в тюремной камере от страшных и крайне позорных пыток под свист и улюлюканье криминалитета самого низкого пошиба.

На помощь мужику уже спешили его коллеги: толстяк в клетчатом берете и кожаной куртке и плюгавый мужичок в камуфляже.

— Режь дальше! — сказал мне Сеня и сунул мне в руки нож.

Я в спешке вырезал из альбома листы с нашими монетами и запихивал их в рюкзак, сокрушаясь, что излишняя честность нас до добра не доведёт.

Арсений выхватил нунчаки и ринулся противникам навстречу.

Он мастерски крутил японское оружие и выкрикивал:

— От винта! Руки отрублю!

Сеня привёл мужиков в замешательство. Толстяк близко не подходил, он раскачивался как боксёр, опустив голову и сжав кулаки, а плюгавый мужичок бегал вокруг Сени и вопил:

— А ну, брось её, на хер, манду эту, сраный ниньзя!

Нунчаки чертили в воздухе восьмёрки, и грозно лязгала стальная цепь.

Я бросил разодранный альбом на асфальт и крикнул:

— Готово!

Толстяк не выдержал. Он заревел как бык и кинулся на Сеню. Сеня швырнул в него нунчаки и побежал. Оружие хлестнуло толстяка в лицо и разбило ему нос. Толстяк споткнулся и рухнул на колени. Нунчаки лязгнули, упав перед ним на асфальт.

Мы бежали через дорогу на красный свет. Я оглянулся: щуплый мужичок поднимал толстяка с окровавленным лицом. Обобранный нами торговец кричал нам вслед и грозил кулаками.

Во дворе мы запрыгнули в машину драконоборца и сорвали маски. Степан помчал нас прочь.

Дворы. Перекрёсток. Снова сонные дворы. Затем через арку. Белая кошка метнулась через дорогу — Степан выругался и резко тормознул. Затем поворот на широкий проспект. Мелькнула стальная река до горизонта и мыс на слиянии рек. После машина подпрыгнула, повернула так, что чуть не перевернулась, и Степан затормозил. Мы стояли под мостом. Мы с Арсением выскочили из машины, добежали до остановки и прыгнули в первый же трамвай.

***

В «Сундуке» мы перебрали возвращённые богатства. Лучших экземпляров в нашей добыче не оказалось, но всё же мы обрадовались и тому, что вернули.

На следующий день мы решили отметить наш удачу, но как именно мы вернули наше добро, мы никому не говорили. Пригласили Андрея, драконоборца и ещё нескольких друзей. Степан совсем не пил. Он сказал, что соблюдает режим и тягает гири, и показал татуировку в виде иероглифа на запястье — она служила ему напоминанием о данном обещании.

Андрей повеселел, и печаль в его глазах сменилась теплотой. И когда все разошлись, он вдруг позвал нас к себе — продолжить веселье. Андрей жил на окраине, и мы долго ехали к нему мимо огромного завода, похожего на заброшенный город за жёлтой бетонной стеной.

После помню квартиру Андрея, где целую стену занимали застеклённые полки с фарфоровыми статуэтками. То ли потому, что я был пьян, то ли из-за острого ощущения бытия тем грозным летом, эта коллекция поразила меня: Андрей, словно бог застывшего царства, держал под стеклом целый мир.

Нас усадили за стол. Мимо то и дело проплывала жена Андрея, женщина величественная, словно императрица в изгнании, и у меня под носом появлялись по очереди плов, вино, а затем вишнёвый пирог и чёрный чай.

Вскоре я совершенно осоловел от выпивки и вкусной еды. Я встал из-за стола и, делая вид, что разглядываю хозяйские коллекции, стал искать признаки давней трагедии: фотографию друзей в военной форме на фоне гор, простреленный китель с медалями, варварский карамультук или саблю на стене. Но ничего не нашёл.

Было уже поздно, и нас оставили ночевать. Сеня улёгся на матрасе на полу, я — на диване у стены. Сеня тут же засопел. Я дремал, но уснуть не мог. Поблёскивали в темноте фарфоровые статуэтки за стеклом. Изредка под окнами проезжала машина, и шуршал под её шинами мокрый асфальт. Прогудел за стеной лифт. Я встал и уселся у окна.

«Он тихий человек. Где же трагедия? — думал я. — Я ничего не понимаю. Так и напишу Сенеке. Я всё придумал».

И я стал писать в блокноте кривым почерком несвязное письмо. После я за него стыдился.

Письмо четвёртое. Про ограбление и про Андрея

Уважаемый Луций, дело наше чуть не погибло на корню. Разбойники ограбили нас. Но сегодня мы вернули то, что принадлежит нам по праву. Думаю, так поступили бы и вы в своем суровом мире.

Мой друг проявил твёрдость, и мы пошли до конца. Пострадали люди, но — а ля гер ком а ля гер.

Я должен вам рассказать про Андрея.

Может быть, у него там, в голове, сражение? А здесь, снаружи, ну вот просто как за стеной — ни единого признака этой битвы?

Или там у него внутри — тишина. И ему остаётся лишь протирать пыль с этих дурацких статуэток.

Может, у него внутренние искания? Он ищет последний смысл? А?! Каково!

Нет, нет, он просто коллекционер. Он любит свои идиотские статуэтки. Какая дрянь. Пошлость, ей-богу.

А может быть, так и правильно: нужен человеку тихий тёплый омут, чтоб пережить эту жизнь? Тихий омут вдали от мудаков в дорогих пиджаках, любителей сбросить бомбу на спящий город и распылить в небе над сёлами напалм.

И почему я требую от него жертв? Зачем посылаю под пули? Зачем толкаю в огонь? Разве немало и здесь бед и разочарований, друг мой?

Я говорил сам с собой и разбудил своим бормотанием Сеню. Он выругался и снова захрапел.

И пока я писал это письмо, то сначала разочаровался в Андрее, а после снова зауважал его. И наконец, снова разочаровался, но уже не так глубоко, а даже с примирением.

«Вы, Луций, ответили бы мне что-нибудь, будь вы рядом», — закончив этой фразой свой плач, я поставил точку и завалился спать.

***

Следующим утром, сонные, мы поехали к Диме.

Сильный ветер гнал по небу рваные тучи. Изредка выглядывало солнце. Блестел мокрый асфальт.

Мы ехали на автобусе через мост, и Сеня снова рассуждал:

— Сделаем скидку сегодня. Всем. В честь удачного рейда.

— Сень, мы ещё ни черта не заработали.

— Пойми, мой юный друг, ты — как завоеватель. Либо ты захватываешь земли — и, конечно, не без потерь. Либо ты снимаешь налоги с захваченных земель и туго набиваешь мешок. Сейчас мы — захватчики.

Когда мы подходили к Диминому дому, то увидели на асфальте чёрный след от колёс. Он извивался и вёл во двор. За углом дома стояла разбитая Димина машина: она врезалась боком в дерево и взрыла колёсами землю. Капот у неё изогнулся пузырём, будто мотор под ним взорвался. Одну дверь разбило всмятку. Стёкла в дверях потрескались.

Мы молча поднялись на лифте. Сеня хмуро глядел себе под ноги. У меня тяжело колотилось сердце, и меня даже подташнивало, и я клял себя за то, что я такой слабак.

Дверь в квартиру была открыта. Вчера здесь прошла попойка, и кругом мы увидели разгром, словно после оргии. Лужи вина и рассыпанный попкорн на полу. В коридоре валялся стул с погнутой ножкой. Пахло сигаретным дымом и травой. Издалека доносился джаз: играл грустный тромбон.

В коридор выполз Кеннеди. Он завернулся в белую простынь, как в тогу. Она волочилась по полу, напитываясь из луж красным вином. В руке он держал стакан с пивом. Пьяный и заплаканный, Кеннеди совсем не походил на себя.

— Вы видали! А? Как Димка зверски въехал в дерево! — сказал он.

Мы разыскивали Диму, заглядывая в каждую комнату, а Кеннеди плёлся за нами, путаясь в простыне и причитая:

— Я так напугался, так напугался! Пацаны, вы бы знали! Я ходил с ними в больницу.

Он с подобострастием зашептал, схватив меня за плечо:

— Батя его приехал, запретил машину убирать. Сказал — пусть ржавеет. И уехал. Вот это мужик!

И вдруг Кеннеди завыл на весь дом:

— Будет Димке урок, как машину бить!

Мы заглянули в зал, где всегда проходили попойки. Биатлонист в расстёгнутой рубашке спал на диване, запрокинув голову и открыв рот. Парень с чёлкой и красным платком на шее и пухлый блондин в очках слушали джаз. В знак приветствия они кивнули нам, и пухлый блондин приложил палец к губам, чтоб мы не шумели.

Кеннеди вопил:

— Но летели хорошо! На спор, говорит. Хотите на спор, говорит, расшибу вас всех к хренам собачьим! И расшиб!

Мы вошли в Димину комнату. Дима курил, присев на подоконник. Его левое плечо было замотано бинтом, и на лбу у него был прилеплен белый пластырь.

Обычная тяжёлая дикая скука исчезла из его взгляда. Теперь его глаза смотрели со спокойной усталостью, словно он завершил важнейшее дело.

Он обратился к Арсению, так же лениво растягивая слова:

— Чего пялишься на меня? В больнице твоя дура. Ни хера ей не стало. А так старался.

Сморщившись — движения причиняли ему боль — Дима поднёс сигарету ко рту.

— Димка, Димка! Ты чего? — залопотал Кеннеди.

Поправляя на плечах простыню, он поплёлся к Диме. Он прошептал, обращаясь к нам и заикаясь от пива:

— Это шутки у него, шутки такие.

— У меня не получилось, понимаете, вы, придурки, — растягивая слова, заговорил Дима. — Не получилось. А так разогнался. Ещё этот дебил за руль хватал, совсем обоссался, тупой идиот, — он кивнул в сторону Кеннеди.

— Димка, Димка, ты ж мой лучший дружбан! Я же просто маленько испугался за тебя и за всех! — обиженным голосом произнёс Кеннеди.

— Я старался, но не вышло. Орали все, как идиоты в дурке. Надо было с моста, — сказал Дима.

Он выкинул сигарету в окно и подошёл к столу. Взял бутылку и налил себе. Кеннеди подбежал к нему и с хихиканьем подставил свой стакан с пивом.

И в тот самый миг дух жаркого лета вселился в моего друга. Арсений подскочил к Диме, размахнулся и оборвал движение, как будто решил, что бить израненного нельзя, но после размахнулся снова и ударил его в лицо. Кулак его описал широкую дугу — Дима чуть не упал, он ухватился за стол. Сеня врезал ему ещё несколько раз. Дима сполз на пол, держась за стол и не издавая ни звука.

Сеня принялся громить комнату. Кеннеди попытался его остановить, но запутался в тоге, грохнулся плашмя на пол и захныкал. Сеня сорвал полку с книгами на пол. Вышвырнул стул из комнаты. Разбил о стену настольную лампу. Опрокинул с грохотом стол с бутылками.

Сеня бросился в коридор. Я пошёл за ним. В прихожей мой друг остановился и ударил ногой зеркало. Тяжёлые осколки посыпались на пол. Какое-то мгновение я ещё видел нас двоих, сложенных на части, и в следующий миг изображение с противным песочным хрустом треснуло и осыпалось на грязный пол.

Я с любопытством, отстранением и спокойствием наблюдал за происходящим. Мне было отчасти стыдно за этот исследовательский интерес. Но в то же время я понимал, что вмешиваться смысла нет. Всё сделано. Всё разрушено. Пусть всё идёт своим чередом. Дух этого лета вырвался на волю. Он хватался за нож. Разбил машину. Покушался на людей. Разгромил квартиру. Раскрошил зеркало. Теперь он сыт.

Мы были так молоды, что духи легко вселялись в нас.

Арсений побежал вниз, а я вдруг сообразил, что надо выведать, где больница, куда отвезли Лену. Я нашёл Кеннеди. Уже без тоги, в одних трусах, он сидел на кухне и разговаривал с бутылкой вина. Я с трудом разузнал у него, где больница.

Проходя по коридору, я увидел, как Дима, согнувшись над ванной, лил себе на голову воду из крана и сморкался. Вода розовела от крови.

Биатлонист проснулся от шума. Теперь он шатался по квартире. Увидев Диму, он понял, что того обидели, и принялся меня ловить, натыкаясь на стены, опрокидывая стулья и наводя ещё больший разгром. Я, впрочем, без труда от него скрылся, потому что жил тут давно и хорошо знал комнаты. Запутав биатлониста в этом дворце мрачных удовольствий, я убежал.

***

Когда мы приехали к больнице, я не пошёл с Арсением в палату. В той аварии Лене сломало ногу, и я не хотел видеть её больной, да и Сене надо было поговорить с ней наедине.

Я прогуливался по парку рядом с больницей, этим холодным и жестоким приютом перед полётом в небытие, и читал на дверях названия отделений, и названия эти звучали, как приглашения пройти испытания на торжественном и грозном языке.

Я думал о том, как легко расшибить вдребезги любого. И внезапно остро почувствовал собственную хрупкость, словно человек — это стеклянный, заполненный животворной жидкостью, искусно созданный тончайший сосуд. «Как всё тонко и на грани работает во мне, — думал я, — и в любом другом». Мои мысли словно понесло прочь штормовым ветром. Я подумал, что сейчас этот шторм принесёт мне новое открытие, новое постижение, но вместо этого я словно оглох: я слышал сам себя сквозь тяжёлый занавес. И тут я понял, что все мои мысли — это просто плохие актёры. Они вечно повторяют свои роли, все они смешны и все как один притворяются.

Я прилёг на скамейку в тени деревьев и вскоре задремал от жары. Мне приснились тошнотворные эксперименты над голыми людьми, живущими в клетках для крыс.

Мой сон оборвал доктор в белом халате. Я проснулся оттого, что он сильно похлопал меня по плечу. Он спросил, прикуривая сигарету:

— Вы больной?

Я сел на скамейке, потянулся и нараспев произнёс:

— Доктор, «мы все тяжело больны»!

Врач нахмурился — зажигалка на миг остановилась у сигареты, — развернулся и ушёл.

«Как знать, — подумал я, глядя ему вслед, на эту согнутую спину в белом халате, — может быть, это новый Сомерсет Моэм или даже, черт побери, новый Булгаков. Какие усталые, глубокие и светлые у него глаза».

Через час или даже больше Сеня вышел из больницы пустой и блёклый. Тогда он мне ничего не сказал, но после, спустя полгода, мой друг как будто невзначай проговорится: в тот день Лена сказала ему, что осенью она уезжает учиться в Европу на несколько лет.

***

Тем же вечером мы вернулись к Диме, чтоб собрать вещи. На полу в прихожей валялись осколки зеркала. В квартире никого не было: наверняка все умчались куда-то праздновать, гулять и отмечать собственное спасение.

Сеня собирался вяло, присаживался на кровать и потерянным и жалким взглядом смотрел кругом. Я ушёл в зал. У проигрывателя валялись пластинки. Я нашёл среди них Колтрейна и завёл проигрыватель. Уселся в кресло и стал жевать виноград, оставшийся на столе.

Я душевно устал, и музыка была как нельзя кстати. В голове у меня тихо билось новое письмо моему далёкому другу. Я вслушивался в это тихое биение, но пока ничего не мог разобрать.

Когда Сеня затопал в прихожей, я выключил проигрыватель, сунул в рюкзак пару груш со стола, ещё раз посмотрел на город с высоты и вышел из квартиры.

Был уже поздний вечер. Трамваи ходить перестали. Мы пошли пешком через весь город в общагу.

В тихих и пустых коридорах общаги пахло краской.

В комнате Сеня сразу улёгся на кровать и крепко заснул. Я тоже лёг, но никак не мог остановить механизм своего сознания. В который раз я ощутил его как отдельную от себя сущность, некий мыслительный двигатель, что работает сам по себе — только дай ему достаточно топлива.

Вскоре я почувствовал, что письмо наконец сложилось. Я уселся за стол у окна и стал писать под красным светом неоновой рекламы, что падал в окно с автостоянки напротив.

Письмо последнее

Скажу вам сразу, дорогой Луций, наука за две тысячи лет здорово шагнула вперёд и стала чем-то вроде культа. Я тоже усердно служу этой религии: каждую неделю приношу ей в жертву не менее десятка чистопородных белых крыс. Мои подопытные глуповаты для опытов философских, но достаточно умны для опытов физиологических. Мы можем подсветить у крысы что-нибудь в голове и сказать: вот эта штука сейчас работает. А в целом всё, чему мы научились, так это гладко отвечать на неудобные вопросы с помощью фразы «Нужны дальнейшие исследования», а самые частые слова в нашем лексиконе: «может быть» и «вероятно». И знание, что я добываю, мучая до смерти белых крыс, совсем иного рода, нежели нужное для жизни. Но в нём есть свои преимущества: оно дисциплинирует разум и учит относиться ко всему легче. Думаю, вы бы сочли такое занятие благородным и достойным.

Но это просто вступление, так, знаете, разговор на отвлечённую тему, чтоб проще было прыгнуть к вопросу, меня занимающему всецело.

Дорогой Луций, ваши слова прекрасны и сильны. Они будто не слова даже, а что-то другое.

Вы знаете, есть у нас искусство для дураков, называется «кино». Там часто показывают одно и то же: на столетней войне, где ревут танки, преодолевая рвы, и гавкают орудия, где рвутся ядра, свистит картечь и лопается над головами пехоты шрапнель, где лошади ржут и валятся на землю вместе со всадниками от взрывов, и колесницы обращают пехоту в бегство, некто умирает, прошитый пулемётной очередью навылет. Кивер его с некогда великолепным алым султаном валяется в грязи. Саблю свою он всё ещё сжимает в руках. Китель его пропитан кровью. И его лучший друг, какой-нибудь вольноопределяющийся с тонкой душой, но мужественным лицом, держит его на руках и уговаривает не отдавать богу душу, а подождать ещё чуть-чуть. Такая вот драматическая картина.

Так же и вы, дорогой мой друг: вы пытаетесь обратить вспять то, что обратить нельзя.

Но сейчас я понял, что сравнение моё совсем не точно, а скорее бьёт мимо. Вы можете понять меня не так. К тому же оно слишком иронично для вопроса столь важного. Попытаюсь объяснить по-другому.

Ум наш — словно водяная мельница: работает, покуда бежит река. Пока вода бежит, он будет молоть зерно. Источник его заблуждения, печалей и страстей — в его механическом беге, в нём самом. Пока вертятся электроны вокруг атомных ядер, пока бегут живительные соки по нашей крови и лимфе, сознание будет бежать вместе с ними.

Дорогой Луций, я уверен, что вы пытаетесь заговорить ум с помощью заклинаний. Вы пытаетесь убедить механизм. Возможно ли это? Думаю, нет. Всё, что вы говорите, — это щепки и палки, которые с превеликим трудом вы вставляете в шестерни и колёса этой мельницы, чтоб задержать её ход хотя бы на время. Но она их сломит всё равно и снова побежит.

Хуже того, эта мельница крутится всегда, и со страшной скоростью изнашивается её механизм. И снова я говорю не об организме, а о сознании — хотя что оно такое, если не самая хрупкая и тонкая часть его, разве точно так же оно не болит, не устаёт, не дряхлеет?

Механизм торопится и бежит, и непреклонность этого бега не оставляет меня в покое.

Прощайте, добрый друг.

Писано в третий день до августовских календ.

***

Через пару дней нам позвонили из милиции и сказали, что наших бандитов поймали. Они попались случайно: подрались меж собой на вокзале — и в итоге их сцапал патруль.

Мы приехали в отделение. В кабинете следователя было пусто: пепельница на подоконнике, папки и бумаги на полках, стол и стул. Следователь был худ и молод. Когда мы вошли, он переписывал что-то в амбарный журнал, поглядывая в монитор компьютера.

Он поднял на нас замученные и грустные глаза и сказал, вдруг улыбнувшись:

— У вас антиквариат украли?

Он убежал из кабинета и вернулся с фотографиями и пакетом.

— Гляньте на красавцев, — сказал следователь и подвинул к нам фотографии на столе.

На нас глядели трое мужчин с грубыми лицами. Одному свернули набок нос. Другой обладал глазами леопарда и лицом дауна. Третий много и тяжело страдал — его перекосило то ли страхом, то ли болью.

Арсений молчал с того дня, когда мы приходили к Лене в больницу, но тут он сказал:

— Существование этих человеческих существ случайно и глупо. Но точно так же можно заключить, что оно предопределено.

Следователь ответил со смешком:

— Согласен. Глупо воровать антиквариат, если не знаешь толком, куда его толкнуть. И в этом случае предопределено, что тебя поймают.

Он вернул нам пакет с добром и задал такой вопрос, какой от следователя мы никак не ожидали услышать:

— Достанете мне монету герцогства Вирценгетор? Ту самую, где лось на аверсе.

— Нет проблем, начальник, — ответил Арсений невозмутимо.

Мой друг порылся в пакете, который нам только что отдали, и отдал следователю-нумизмату одну из лучших монет со словами:

— Не ваша тема, но всё-таки рядом.

Следователь присвистнул и спросил:

— Сколько с меня?

— Нисколько, — ответил Арсений. — Приходите в «Сундук». Улица Малая Варварская, дом 8б, вход со двора, через арку направо, далее по стрелке в полуподвал.

***

Несколько дней Арсений молчал. Он лежал в кровати. С утра открывал глаза, вечером закрывал. И никто не знал — даже я, его ближайший друг, какие бури и сражения громыхали в его голове.

Тем временем я подолгу катался на велосипеде. Закончил опыт по курсовой работе. Днём открывал «Сундук» на несколько часов.

Написав последнее письмо Луцию, я стал спокойнее и строже. Я освободился от его опеки, но не потерял к нему ни капли уважения.