Бесплатный фрагмент - Трансильвания

Вступление

Перед вами новый сборник коллекционной серии “К западу от октября”, который по сути является продолжением предыдущего, юбилейного выпуска. "Трансильвания" это вторая часть "Готики", свёрстана из лучших произведений (рассказов, стихов и поэм) не вошедших в №20. А дополнили антологию новым переводом "Ворона" Э. По и первым актом пьесы "Сэр Бертран или Замок Святого Альдобранда" Ч. Р. Мэтьюрина. В 2022 году, к слову, пьеса выйдет полностью отдельным изданием. В планах также много других интересных проектов. Оставайтесь на связи.

Алёна Иванова ♦ Воплощённая ночь

Бесследны шаги. Утончившийся профиль.

Графический абрис углём на холсте

Полуночных улиц. Зонты зябких кровель

Промокли насквозь в проливной темноте.

Идёт незнакомка. И редкий прохожий,

Спеша безучастным осенним листом,

Озноб ощущает, ползущий по коже:

Кто, кто она, тень на бульваре пустом?

Она не стремится в объятья квартиры,

Блуждает по кладбищу лета, нема,

Где скорбны стволы, ветви голы и сиры,

Из мрака угрюмо воззрились дома.

И призрачный ветер надломленным стоном

Суровым деревьям терзает сердца.

Чернея забытым увядшим бутоном,

Идёт незнакомка, не видно лица…

Прекрасна та девушка, только слепые

Во тьме все прохожие; страх гонит прочь.

Её же глаза на свету — голубые,

Лишь ныне в зрачках — воплощённая ночь.

В глубинах дождливых зеркал тротуара

Незрим силуэт одинокой мечты:

Над ней тяготеет проклятие дара

Постигнуть и видеть красу темноты.

Желанная гостья почившего мира

Приветливо гладит древесных коней.

Сквозь гривы, сплетённые в вязь эльзевира,

Дома, словно духи, беседуют с ней.

И ветер в порыве любви вдохновенном

Ласкает её; но, печалью смирён,

Сочувственно шепчет о том, незабвенном,

Кого она ищет в чертогах времён.

Романтик она. Неприязнь беспричинна.

Но выйти на солнце вовек не посметь.

Возможно ль, что чёрная осень невинна,

Коль мнят, что зима белоснежная — смерть?

Она не боится ветвистых скелетов.

Ей люди страшны — кто, поверив клейму,

Без сил и стремления вывести к свету,

Привычно крушит её хрупкую тьму.

Алёна Иванова ♦ Два лика Луны

Леди Луна в зачарованном замке небес

Правит полуночный бал-маскарад самовластно.

Маска двуликая будит живой интерес.

Видимый облик, обратный… А сущность опасна.

Граф и виконт — кавалеры лукавой Луны —

Поздних гостей привечают радушно в воротах.

Сладок соблазн: все невзгоды забыв у стены,

Вечное счастье вкусить в пламенеющих сводах.

Светлый и тёмный — два лика Луны:

Разны по виду, по сути равны.

Стройный блондин. Полнолуние. Пылкий виконт.

Томный любимец Луны, утончённый романтик

С первого взгляда пленяет прогнивший бомонд.

Молкнет пред шармом его убеждённый догматик.

Он — беспощадный правитель кошмарного сна.

Маревый свет бледных сумерек ластится к шее.

Вспышка — и меркнет. О, ложная нежность точна!

Маска страшна. Слабоволие в чём-то страшнее…

Светлый и тёмный — два лика Луны:

Разны по виду, по сути равны.

Статный брюнет. Новолуние. Чувственный граф.

Трепет Луны, горделиво идущий сквозь тени.

Чуткий провидец, изведавший бездну, он прав.

Манит задумчивый профиль во мраке владений.

Он — беспощадный правитель, кошмар наяву.

Стало кровавым затмение, плащ багрянеет.

Ложной галантности чары — лишь дань естеству.

Маска страшна. Легкомыслие в чём-то страшнее…

Светлый и тёмный — два лика Луны:

Разны по виду, по сути равны.

Граф и виконт словно древний двуглавый дракон:

Сумрак едва на юнца опускает завесу,

Дева уходит во мрак. Нерушимый закон.

Что же, их гости — не-рыцари и не-принцессы.

Зависть, интриги — иллюзия. Сын и отец

Оба сильны, но едины. Рассвет не проснётся.

Снова к не-мёртвым в ворота стучится пришлец

В зимнем подлунном краю, где забыли о солнце.

Андрей Миллер ♦ Отцы всех зол

В своё время Лопе испытывал нестерпимое отвращение к Лондону. Туманный город, где от вечной сырости скрипели суставы и не проходил натужный кашель. Тело ведь уже не такое, каким было в лихой молодости… Но всего нескольких дней в Санто-Доминго хватило, чтобы затосковать по прохладе тёмных улиц британской столицы.

Влажная жара Нового Света, от которой Лопе успел совершенно отвыкнуть, оказалась куда хуже пресловутого климата Альбиона. Воздух был похож на горячий пар, он живо напоминал турецкие бани. Пот почти не испарялся с тела: от того днём было невыносимо жарко, а к вечеру влажная плёнка на коже заставляла мёрзнуть. Самый глубокий вдох не позволял насытить лёгкие. Омерзительно.

А ещё эти мухи — размером чуть ли не со стрекозу, и мелкая доставучая мошкара. Плотно затворённые ставни кое-как спасали от насекомых и палящих солнечных лучей. Но не полностью, внутри-то — парилка как есть.

— Я целюсь не глазом. — вдруг раздался из дальнего угла голос, хриплый от дешёвой выпивки и ещё более паршивых сигар. — Я целюсь…

— Ой, вот только не начинай! — Лопе раздражённо всплеснул руками. — Избавь меня, Ролдан, от изумительных историй про лицо твоего отца и зад твоей матери. Уже в печёнках сидят, не могу больше весь этот бред слушать!

— Но ты-то помнишь лицо своего отца?

— Я не помню даже лица бабы, на которую вчера залез. И твоё, Ролдан, мечтаю позабыть!

Сказать, что Ролдан был странным, означало бы допустить сильное преуменьшение. Сам себя он именовал на английский манер, но двое из троих в этой комнате от рождения говорили по-испански, потому имя произносили привычным себе образом. Из всех этих чужестранцев, третьего дня прибывших в Санто-Доминго, только сам Ролдан в полной мере знал историю Ролдана. Откуда его вытащили большие начальники — Madre de Jesus ведает…

Странный, одно слово. Одевался он, словно американский вакьеро. Лопе постоянно забывал, как в Северной Америке называли погонщиков скота (когда те земли ещё пребывали под властью сынов и дочерей Божьих), так что применял испанское слово. Какие-то «коровьи мальчики», как-то так… Плотные штаны, кожаная безрукавка поверх рубахи, шейный платок и широкополая шляпа, бросающая тень на лицо. У Ролдана имелись револьверы чрезвычайно искусной работы, которыми он безумно гордился.

Вакьеро вечно нёс бред про лицо отца, про убийства сердцем и всё такое прочее. Одна отрада: как доходило до перестрелки — револьверы Ролдана всегда покидали кобуру первыми. И били врагов Господа без промаха.

— Зато я хорошо понимаю, о чём он говорит.

— Ну вот, ещё один голос со стороны нужника…

Теперь заговорил второй спутник Лопе. То был худощавый паренёк, при любой погоде одетый в длинное плотное пальто: будто ему всегда ни жарко, ни холодно. Ничего особенного нельзя было сказать о Захарии по внешности, кроме его очевидных корней — из народа, погубившего Христа.

— Я сам убиваю сердцем. — продолжал Захария. — Сердцем, полным боли от судьбы моего народа. И я помню лица всех своих отцов, избранных Богом и гонимых глупыми людьми. Я…

— Эту песню я тоже слышал сотню раз. Не начинай своё любимое дерьмо. А то подойду и заткну твою поганую глотку!

Ролдану всегда было плевать на грубость командира: он воспринимал это как данность. А вот ранимый Захария каждый раз вёл себя иначе. Как всегда, он направил в сторону Лопе две пустые чёрные глазницы: дульный срез своего обреза.

— Подойди. Видит сам Саваоф, Господь Воинств Израилевых: набью тебе полную задницу дроби.

Лопе сдвинул длинные волосы, прилипшие ко лбу, и широко развёл руки.

— Знаешь… давай, попробуй. Сколько мы работаем вместе, столько ты грозишься убить то меня, то этого юродивого. Валяй, жидовская морда! Сам знаешь, что меня давно ни свинец, ни сталь толком не берут. А что касается Ролдана — я вообще не уверен, что он человек.

Их загадочный соратник только пожал плечами. Он в очередной раз возился с револьвером, забросив на стол ноги, обутые в крепкие сапоги с каблуком и шпорами. Ролдану было плевать на ссоры, в которых каждый раз звучали одни и те же слова. Уже который год… чуть ли не через день одно и то же.

— Не стану поверять. — вдруг смягчился Захария. — На самом деле, в этом есть прелестная ирония. Кто защищает сынов и дочерей Господних на переднем рубеже, борясь с отвратительной нечистью? Один — подозреваю, бес из Преисподней. Другой — воскресший мертвец. И только один человек.

— Человеком ты себя называешь?

— А что?

— Ты же еврей. Выходит, среди нас ни одного человека.

— Пошёл в задницу, Лопе. Когда-нибудь я всё-таки тебя пристрелю. Просто не сегодня.

Перебранку прервал стук в дверь, которая еле держалась на петлях.

Не сговариваясь, не подавая друг другу никаких знаков, трое чужестранцев действовали чётко и слаженно, подобно даже не солдатам в строю — хорошим танцорам. Сей же миг Захария встал в угол за дверью, держа обрез наготове, а Ролдан отступил вглубь комнаты, страхуя Лопе.

Командир не спрашивал, кто там: он распахнул дверь, ткнул стучавшему стволом в лицо и грубо втащил его в комнату — едва убедившись, что визитёр одинок.

Тот ещё святоша, конечно… по виду — очередной бандит в рясе, но без подобных людей в дивном новом мире не обойтись.

— Какие вы тут расслабленные… — прохрипел священник.

— Да не особо.

— И хвала Господу, что так. На Эспаньоле хватает глупцов и бездельников — не хватало присылать других из Старого Света… Я так понимаю, ты — Лопе де Агирре?

— Он самый.

— А эти двое — Ролдан Дискено и Захария Коэн Моралес?

— Да.

— И который из них кто?

Лопе едва сдержался, чтобы не врезать гостю рукояткой. Ещё один болтун…

— А какая разница?

— Меня зовут Захария.

— А того, выходит, Ролдан?

— Нет, мать твою, дон Хуан Австрийский! Сказали же…

Лопе разжал пальцы, освободив визитёра. Тот вытер рукавом покрасневшее лицо, поправил одежду.

— Славно, славно. А меня величают Фернандо. Я к вам по делу. Пора идти.

* * *

Встреча, на которую Фернандо отвёл эмиссаров Святой Инквизиции, не заняла слишком много времени — и не имела слишком много смысла. Практически всё, что Лопе и его люди услышали под сводами местной церкви, было известно им ещё прежде, чем цепеллин поднялся в небо над Мадридом и взял курс на запад. Скудные сведения о ситуации, но священники Эспаньолы к ним почти ничего не добавили.

Теперь все трое сидели в кабаке неподалёку от рыночной площади: заведение было паршивое, зато под каменными сводами ощущалась прохлада. Ничто сейчас не могло доставить Лопе де Агирре большее удовольствие.

— Как я понял, мы снова разгребаем дерьмо.

Захария поднял тему дерьма как раз вовремя: едва Лопе примерился к не слишком аппетитной на вид, но определённо очень сытной кесадилье.

— Для человека, чудом избежавшего костра, ты слишком сильно всем недоволен. Вечно недоволен.

— А тебе наша служба нравится?

Лопе провёл рукавом по пышным усам, испачкавшимся начинкой.

— Мне вообще всё по-своему нравится с некоторых пор… кроме погоды. Даже эта жратва. Что уж там: я иногда бываю рад и вашей компании, парни. Воины, мать моя женщина, Христовы…

Когда-то очень давно Лопе де Агирре понёс справедливое наказание за свои преступления в Конкисте. И муки Ада, суждённые после жестокой смерти от рук бывших товарищей, он принял стоически. Точно понимая, чем именно заслужил их: помутнённый при жизни разум обрёл после смерти удивительную ясность и остроту. Каково же было удивление печально знаменитого конкистадора, когда именно такой человек потребовался церкви! Здесь, на грешной земле, минуло около двух веков: в Преисподней время тянулось ровно в сорок раз медленнее…

Оказалось, что Папа Римский не просто так именует себя наместником Господа: ему многое под силу. Достали ведь откуда-то и этого Ролдана Дискено? Такое ощущение, будто вовсе из иного мира. Всё ради победы!

— Я думаю, местные зря грешат на гаитянских лоа. Это на них не похоже, вуду здесь абсолютно ни при чём. — наконец-то Захария сказал что-то по делу.

— Согласен. — Ролдан был по обыкновению лаконичен.

Остров Эспаньола остался одним из последних оплотов людей в Новом Свете. Кто мог сказать лет двести назад, что так сложится? Европа вступала в век Просвещения, и почти никто уже не верил ни народным сказкам, ни чему-то вроде «Молота ведьм».

Так было ровно до 1666 года, когда Сатана отказался от идеи убеждать добрых верующих, будто его не существует. Он явился миру вполне зримо и осязаемо.

Говорят, что Пришествие затронуло весь мир. Теперь, когда перевалил за середину XIX век, мало кто в Европе хорошо представлял себе ситуацию восточнее Иерусалима. Всё, что творилось в пустынях Ближнего Востока и далее, было бедой да печалью неверных. Европейцев же, кое-как отстоявших Старый Свет в борьбе против тварей Преисподней, беспокоил теперь только Новый.

Карибские острова и немногочисленные города на материке ещё не были захвачены адскими созданиями. Но вся остальная Америка находилась в их власти — и кто знает, что там готовилось? Новый поход через океан, в старую Европу?

— Вы оба такие умные… — снова заговорил Лопе. — И кто же, по-вашему, убивает уважаемых людей Эспаньолы?

— Да кто угодно. Это может быть вообще не наш профиль: обычная уголовщина… А лоа отлично устроились: они нам враги не более, чем друзья Дьяволу. Похожи на демонов, но их сущность — от столкновения языческих обычаев со словом Божьим. Пусть и в вашей, католической интерпретации… зачем всё портить?

В словах Захарии был смысл. Действительно: полубожества, порождённые нелепой верой негров, стояли где-то между Светом и Тьмой. И христианского в них имелось точно не меньше, чем сатанинского — пусть любой святой символ на Карибах умудрялись извратить. Крест, на котором погиб Спаситель, превратился здесь в символ перекрёстка, на котором взывали к Папе Легба.

Да, в Ватикане ясно говорили: Полутьма — уже не Свет. Но Ватикан лежал очень далеко от этих земель, да и еврей Захария был для католиков такой же «полутьмой».

— Хрень это всё. — заявил Лопе, немного подумав. — Нам вредно слишком много думать. Мы лишь молотки, которые забивают гвозди, а что есть гвоздь — указывает церковь.

— То есть собственным глазам ты не доверяешь?

— Лично я целюсь не глазом…

— Спасибо, что напомнил! А то я прямо позабыть успел и твои бредни, и лицо своего отца, и всё на свете! Ролдан, послушай сюда: давай-ка на время текущей миссии ты избавишь коллег по опасной службе от подобного? Вернёмся в Европу, я накурюсь опиума и уж тогда послушаю, если тебе будет невмоготу.

— Ты ведь сам спросил меня об отце.

Лопе де Агирре взревел и запустил остатки кесадильи в товарища: брызги начинки обдали и сидевшего рядом иудея, а кусок лепёшки повис на шляпе Дискено.

— Год назад! Год назад, Ролдан!.. Год назад я спросил тебя об отце, и ведает Nuestra Señora, жалею об этом каждый Божий день! Твою мать… стреляй больше, говори меньше — это всё, о чём я прошу!

— Может, вы успокоитесь? Я единственный здесь, кто способен вести себя профессионально?

— Да уж конечно, единственный! Кому ещё быть профессионалом… Присудим тебе, Захария, особую награду за профессионализм: золотую залупу коня Сида Кампеадора! Что скажешь на это?

— Ничего я тебе не скажу, пока не успокоишься и мы не перейдём к делу.

Лопе сам понял, что порядком перегибает. Троица могла сколько угодно ругаться в свободное время, но работа есть работа. Хотят они делать её вместе или нет — никто в Святой Инквизиции не спрашивал. Раз там решили, что воскресший конкистадор, помилованный иудей и невесть кто должны делать дело вместе — значит, так тому и быть. Значит, в этом был какой-то смысл…

— Ну хорошо, давай по делу. А дела наши, сеньоры защитники добрых христиан, очень плохие. Информации об убийствах больше не стало, имеем только добрый совет: ищите-ка, мил люди, ветра в поле. Я пока вообще не представляю, как нам выйти на след. Вряд ли местные негры с нами станут говорить охотнее, чем священники.

— Лоа практически невозможно найти.

— Да. Связаться с ними будет очень трудно. Так что…

Лопе не успел закончить фразу. Вот уж правда: пусть Ролдан болтал много ерунды, но револьвер всегда извлекал первым. И теперь ствол оказался направлен на незнакомца раньше, чем конкистадор с евреем вообще заметили его приближение.

— Pardonne-moi, господа эмиссары… — произнёс с типичным креольским акцентом молодой негр. — Франсуа вам не враг. Франсуа пришёл передать предложение о встрече.

— И чьё же это предложение?

— Самого Папы Легба. Лоа желают говорить с вами.

* * *

Найти ночью безлюдный перекрёсток оказалось совсем нетрудно: зная и общую обстановку на Карибах, и последние мрачные события в Санто-Доминго, горожане не горели желанием показываться на улице затемно. А если бы появился какой случайный прохожий — так на что ему приближаться к весьма мрачного вида троице?

Веве — потребный лоа нечистый символ, начертили углем на мостовой в соответствии со словами Франсуа. Спичка несколько раз гасла на ветру, но черная свеча всё-таки загорелась. Захария прочитал необходимые слова; Лопе наотрез отказался произносить нечто подобное, а Ролдана просить… фи.

Ничего не происходило.

Агирре заложил пальцы за ремень, на котором висела кобура с револьвером. Товарищи молча обступили свечу — нечего было и обсуждать нелепость ситуации. А затем командир понял, что Захария с Ролданом смотрят уже не на него.

— Дайте угадаю: этот хрен прямо у меня за спиной, да?

— Верно, Лопе. Как чёрт из табакерки.

Конкистадор обернулся: позади действительно стоял человек — если это существо можно было назвать человеком, конечно. Фигура его была вполне антропоморфной, но негр оказался невероятно высоким: скрюченный силуэт навис над Лопе. Чёрное лицо было перемазано чем-то навроде светлой глины, из-под цилиндра почти до земли свисали пыльные дреды, а в глазах на белом фоне виднелись только зрачки. Без какой-либо радужки.

Лопе сплюнул под ноги Папе Легба.

— Охренительный фокус, чернявый. Тебя бы в мадридский цирк — цены не будет! Знаешь, я тоже знатный фокусник: бабах — и отправлю прямиком в Ад, где тебе самое место.

Агирре не был уверен, что даже его оружие — особым образом освящённое в Ватикане, опасно для Легба. Посредника между мирами людей и духов. С другой стороны — и сам он лоа тоже особо не боялся. Эмиссаров Инквизиции от нечистых сил защищали самые могучие обереги. Не так-то просто их убить, хотя и вполне возможно…

— Я прощаю твоё непочтение. Ты слишком глуп и молод. — Папа Легба отвечал совершенно ровно, утробным голосом. — Вы искали встречи с нами, и эта встреча состоится. А мой долг в том, чтобы сопроводить смертных на неё.

— За ручку можешь не вести. Давай, покажи новый фокус…

— Никаких фокусов. Дверь у тебя за спиной.

Лопе опять пришлось обернуться — и дверь в самом деле оказалась прямо позади него. Она не была проделана в какой-то стене: просто возникла посреди улицы, будто кто-то притащил сюда, как театральный реквизит.

Папа Легба отворил её.

За дверью оказалось большое, но полутёмное и душное помещение, воздух в котором отдавал плесенью и был страшно покурен. Вытянутая форма и своды напоминали церковь, даже что-то вроде алтаря виднелось вдали — но если это и был дом Господень, то абсолютно извращённый.

По середине зала тянулся длинный стол, и Лопе прекрасно понимал, какие существа за ним сидят. Десятки лоа, большинство из которых конкистадор узнать не мог: разбирался в вопросе довольно поверхностно. Ему бросился в глаза краснолицый Калфу, Эзили Данто — осквернённый образ Богородицы, Маринетт — легко узнать по сове на плече, Эрзули Фрида — белая женщина в богатых одеждах, покрытый водорослями и ракушками Агве, повелитель моря. Остальные… чёрт их знает.

Лопе в этой компании отнюдь не было уютно, но он постарался сохранять невозмутимый вид. Захария тоже держался уверенно, и скорее всего — также ценой определённых усилий. Ну а Ролдану-то всё нипочём, это понятно.

Эмиссары Инквизиции заняли места за столом, на которые указал полуистлевший слуга.

— Очевидно, господа, что вы вините нас в происходящем на Эспаньоле… — начал Легба.

— Звучит как начало речи о невиновности.

Все вокруг курили сигары и хлестали ром, стол был завален самыми разнообразными и дорогими закусками — так в лучших домах Мадрида редко накрывают. Из-под потолка, громко хлопая крыльями, спустился здоровенный разноцветный попугай: он уселся на стол перед Захарией.

— Нет, господа. Это начало рассказа о том, что происходит на самом деле.

— Ух ты, как любопытно!.. Шучу, не очень.

Ролдан держал ладони на краю стола, но было прекрасно видно: они в любую секунду готовы сорваться в сторону револьверов. Захария и вовсе не стеснялся поглаживать лежащий на коленях обрез, отказавшись от предложенной выпивки. Лоа знают, чем оружие троицы заряжено — на рожон никто не полезет, в этом Лопе был уверен. И всё равно стрёмно. Так себе ситуация. Да ещё разговорчики эти… в действительности, мол — всё не так, как на самом деле…

— Думаю, сладкие мои… — Фрида вытащила из длинного мундштука самокрутку и вставила новую. — Вы знаете далеко не обо всех убийствах последнего месяца.

— Хм. Продолжай.

— Уверен, церковники поведали вам о смерти капитана Монроя… — Легба продолжил вместо неё. — О коррехидоре, о нескольких высокопоставленных священниках. Но ни слова о других жертвах, так?

— И кто же другие жертвы?

Захария задал этот вопрос, опередив командира. Будто что-то почуял.

— Например, столь же загадочными образом погиб один из хунганов, наших жрецов. Самый, на мой взгляд, толковый среди них. Очень уважаемый в общине. И все местные бандиты понесли урон: это сначала можно было списать на их разборки, на делёж власти… но нет, от смертей никто ничего не выгадал. И авторитетных ирландцев убивают тоже. А индейцы — те вовсе словно в осаде сидят.

На Эспаньоле нашли приют многие краснокожие, бежавшие из Мексики. И действительно — про ирландцев-то Лопе не задумывался, потому что о них совсем не беспокоились в Старом Свете. Эти черти, сосланные англичанами на Карибы, быстро вспомнили о своих старых богах. Не все, но многие.

Картина обрастала интересными подробностями. Если полудемоны не лгали, конечно. Однако к чему им лгать? Подобная информация проверяется просто. Уж опытными инквизиторами — так точно. А главное, несмотря на всё собственное напряжение — никакой враждебности со стороны лоа Агирре не ощущал.

Хорошо бы свериться с мнениями товарищей, но не сейчас.

Возможно, в этом тёмном, заволочённым дымом зале многое могло проясниться. Неспроста же инквизиторов позвали сюда?

— А вот про «загадочность» смертей… — Лопе всё-таки хлебнул рома. — Я в курсе, что нет явных улик. И про жестокость убийц тоже знаю. Но это само по себе не так уж загадочно. Вы, чернявые, что имеете в виду?

— Хотя бы то, что многих жертв очень хорошо охраняли. Достаточно хорошо, чтобы без улик и свидетелей точно не обошлось… однако же обошлось. Ирландцы болтают: мол, убийства совершает призрак. Но мы-то с вами прекрасно знаем, что призраки никого погубить не могут при всём желании. Кем бы ни были убийцы, они или существа материальные… или куда более могучие.

— Такое ощущение, будто подозреваемый у вас есть.

— О, как раз об этом… — томно протянула Фрида.

Тут Лопе наконец увидел тех, чьё отсутствие за столом могло показаться странным. Из густой тени показались две фигуры: худющий негр в пижонском фраке и рыжеволосая бледная женщина. Да-да, как же без этих клоунов…

— Можете довериться моей теории, amigos!

Барон Самди, одной рукой приобняв Маму Бриджит, а в другой держа тлеющую сигару, широко улыбался. Уж на что все лоа — типы мутные, но этот — самая скользкая тварь из всех. Агирре в иной ситуации последнему восточному морфинисту доверял бы больше, но теперь послушать интересно…

— И что за теория?

Самди водрузил свою задницу на стол, бесцеремонно отодвинув Захарию и стряхнув пепел в скатан Ролдана.

— Во всём виноваты евреи.

Захария закатил глаза, даже Дискено фыркнул — а он редко реагировал на чьи-либо слова. Вот уж идея, подкупающая новизной! Агирре затруднялся вспомнить в своей практике инквизитора хоть одно загадочное злодеяние, в котором кто-нибудь не попытался бы обвинить евреев. И зачастую это имело смысл, иногда даже оказывалось чистой правдой, но тут — как-то уж очень просто.

— Никогда такого не слышал, да вот опять. Ну и зачем это нужно евреям?

Нет, понятно — евреев на Карибах полно с давних пор. Многие ещё во время первой, настоящей жизни Лопе бежали от инквизиторов сюда. Некоторые даже не особо скрывали, кем являются: Новый Свет есть новый, тут закон — джунгли, алькальд — ягуар. Какие уж там эдикты против иноверцев… формальности, которые на фронтире почти не работают.

— А зачем они распяли вашего боженьку? Евреи, друзья мои — суть отцы всех зол. Но я свою теорию не на этом основываю, конечно. То, что происходит на Эспаньоле — не случайные совпадения, не проявление чьего-то пустого желания пустить кровь. Это, друзья мои, заговор. Каждое убийство — явно часть плана.

— И в чём состоит план?

— В том, чтобы лишить остров людей, способных хоть кого-то организовать. Отсечь голову. Оставить каждый местный народ без предводителей. Вы заметили: не было ни слова о жертвах среди иудеев? Не было, потому что их и нет. Совпадение? Я так не думаю.

Логично, конечно, да уж больно белыми нитками шито… Мама Бриджит положила руки на плечи Лопе. Не очень-то мило вышло: скорее холодок по спине.

— Если вы, доблестные инквизиторы, желаете совет — я бы предложила обратить пристальное внимание на родню сеньора Захарии. Уж простите, сеньор, но из такой песни не выкинуть слов. В это сложно поверить, полагаю, но ни один лоа вам сейчас не враг. Думаю, выражу общее мнение: нас устраивает сложившийся порядок. Меньше всего мы хотим, чтобы он разрушился.

— И поэтому… — продолжил Самди. — Мы с моей возлюбленной супругой тоже постараемся кое-что выяснить. Хорошо, что вы приехали, хоть и странно такое говорить. Ведь это именно я, друзья, желал организовать встречу. Уверяю: прочие из моего племени вас видеть рады не более, чем вы их. Но такие уж настали времена… мы сейчас слабее, чем кажемся. Не стану этого скрывать.

Оно и понятно: полубожки, продукт нелепых негритянских суеверий. Всемогущих и всеведущих под этой крышей не водится, пусть обычные люди куда слабее и глупее. Зато Лопе и его парни — люди отнюдь не обычные. Командир эмиссаров не проникся особым доверием к лоа и заранее предвкушал, как на тему возможной вины иудеев будет говниться Захария.

Но проверить эту версию однозначно стоило.

* * *

Улицы Санто-Доминго по вечерам, как инквизиторы уже заметили, нынче не бывали полны народу. Однако еврейский квартал оказался совершенно безлюдным: плотно затворённые двери и ставни, никаких звуков, ни души.

Можно было истолковать это каким угодно образом, но Лопе решил не пускаться в пустые размышления.

Захария, пряча обрез под плащом, шагал впереди. Эмиссары рассудили, что если уж какой случайный прохожий попадётся — иудей вернее найдёт с ним общий язык. Лопе и Ролдан шли вровень, оба держали руки на оружии и не старались придать себе миролюбивый вид. Никто не ждёт в гости Святую Инквизицию — и никто не радуется встрече с ней. Особенно евреи.

Какого-то конкретного плана действий не было: сначала нужно осмотреться.

Узкая улочка петляла, забиралась на крутой холм. Дома здесь сплошь были в два или даже три этажа, весьма добротные, многие — зажиточного вида, как и следовало ожидать. Так что стены буквально нависали над головами инквизиторов. Иногда они всё-таки слышали что-то из-за дверей и ставней: неосторожный шаг на скрипучую половицу, звон посуды, плач младенца. Но местные жители явно скрывались, а ещё Лопе не отпускало одно ощущение…

— Как думаешь, Ролдан: жиды за нами следят?

Коль скоро Дискено — скорее всего, вовсе не человек, то чувствовать может больше. И точнее. Лопе подозревал, что так и обстоит, но до сих пор не убедился в полной мере.

— Они знают, что мы здесь.

Агирре поправил перевязь с эспадой, погладил рукоятку револьвера. Наблюдают, это точно. Не самое отрадное знание, но лучше всё-таки ведать такие вещи, чем вовсе не подозревать о них.

— Ежели так никого и не встретим да везде будет затворено — пойдём к дому раввина. Захочет он открывать, не захочет, всё одно: войдём. И зададим вопросы. Я не думаю, что на нас решатся напасть, даже если евреи и правда виновны. Нет, первыми не нападут. Поэтому важно держать себя в руках, ты понял?

В том, что Захария не станет палить без нужды, Лопе не сомневался, а вот Ролдана решил всё же предупредить. Загадочный спутник обратил на командира недоумённый взгляд из-под полей шляпы.

— А я разве дёргаюсь?

— Ну, вроде бы нет.

Тем временем Захария вдруг замер. Товарищи ускорили шаг и мигом настигли его.

— Слышите?..

Лопе слышал. Мерный звук, будто сваю в землю забивают, но ритм совсем другой. Ритм точно как у… шагов? Да. Чёрт возьми, да. Это были шаги. Гулкие, тяжёлые: некто приближался, пока не показавшись из-за очередного угла на крутом вираже улочки. Чем ближе становился незнакомец, тем отчётливее становилось ясно: он больше и тяжелее обычного человека.

Кажется, гораздо больше и тяжелее. Вот уже стало слышно, как от его поступи дребезжат окна.

— Это что?.. — проговорил Лопе, пихнув в бок Ролдана.

— Возможно, это…

— Боюсь, мы думаем об одном и том же?..

Из-за угла показалась огромная тень: она легла на освещённую луной мостовую и растянулась по стене. Ночные тени обманчивы, но Лопе был готов поклясться: в этом существе росту метра четыре, не меньше. Догадка определённо блеснула в головах у всех, но озвучил её лишь Захария.

— Это, мать его, голем!

Колосс почти показался из-за угла: сначала нога — толщиной с хорошую корабельную сосну, потом часть тела и голова. Голова с горящими во мраке глазами.

Щелк, щёлк: Ролдан взвёл курки револьверов.

— Мы сможем его убить?

— Не уверен. Это же, етить, Каббала. Наши примочки могут не…

— А он нас?

— О, это запросто.

Дискено поднял свои револьверы на вытянутых руках, направил их на голема, но рукотворное чудище это не впечатлило совершенно. Оно по-прежнему приближалось, без спешки, однако совершенно неотвратимо.

Захария прав. Магия Каббалы — то, с чем и инквизиторам не стоит шутить шуток. Как ни крути, а христианство произошло от иудаизма: более древняя, изначальная сила иной раз может оказаться неподвластной. И ладно ещё, когда речь о простых людях.

А вот когда перед тобой великан из глины, в которого подлые неверные вдохнули жизнь…

— Что делаем?

— Бежим!

Только этого приказа Захария и ждал. Он припустил вниз по улице со всей возможной прытью — и Лопе бросился следом, не оглядываясь. Ролдан всё же выстрелил — дважды, но очевидно, что это не возымело ни малейшего эффекта. И теперь Дискено тоже бежал.

Инквизиторы неслись со всех ног: Захария круто оторвался вперёд, да и за Ролданом командир еле успевал. Голем, с адским грохотом совершая широченные шаги, сокращал дистанцию. Лопе казалось, что его уже почти настигли, ещё мгновение — и от эмиссара инквизиции останется только мокрое пятно на брусчатке.

А куда тут бежать?

Захария свернул в переулок, скорее по наитию, и товарищи последовали за ним. Аггире подумал, что для голема тут может быть слишком узко, и не ошибся. Великану пришлось протискиваться между домами, да ещё осторожно: он не хотел повредить жилища своих хозяев. А потому удалось немного оторваться.

Немного.

Ролдан, хотя время от времени стрелял на бегу, уже вырывался вперёд: Захария порядком выдохся, а Лопе и подавно. Голем, понятное дело, не уставал — и подбирался всё ближе. Агирре мог бы сказать, что глиняным исполин дышал ему в затылок, если бы творению каббалистов требовалось дышать.

Но нет, конечно, оно не дышит. И запыхаться не может, а вот конкистадор уже едва не выплёвывал куски лёгких. Жутко кололо в боку, горло саднило, но оставалось только бежать изо всех сил. Огромная тень покрывала мостовую перед глазами командира: своей тенью голем эмиссаров уже настиг. И чтобы размазать любого из них по каменной стене, ему уже всего ничего оставалось. Вот ещё пару шагов…

А свернуть с очередной улочки еврейского квартала уже совершенно некуда! Если бы факты имели вкус, сейчас Лопе наверняка ощутил бы вкус дерьма. Что на старой, что на новой службе повидал он всякое, однако эта ситуация точно была одной из самых паршивых.

Когда ноги в конец отяжелели и воздуха совсем не стало, перед инквизиторами распахнулась крепкая дверь. Разумеется, они нырнули в спасительный тёмный проём, ни о чём не задумываясь.

Наверное, добрую минуту Лопе простоял на коленях, глядя в пол и пытаясь отдышаться. Захария надрывно кашлял, а Ролдан вовсю матерился по-английски — хоть обыкновенно от него лишнего слова не услышишь.

Когда Агирре наконец пришёл в себя, он увидел именно тех, кого ожидать и стоило: евреев.

Народу в просторном помещении было полно, и хоть все от Колена Иудина — в остальном какие угодно. Старики с лысинами и пышными бородами, мужчины в расцвете, женщины — от дряхлых старух до едва расцветающих, дети и младенцы.

Конечно, что это не служба в синагоге. Очевидно: люди прячутся. Не менее очевидно и то, что не от голема…

— Ваша поганая тварь нас чуть не угробила!..

— Не стоило приходить без приглашения. Но мы рады, что вы пришли.

Когда еврей рад, что к нему в гости нагрянула Святая Инквизиция — ситуация явно нетривиальная.

За всех собравшихся здесь людей, в безмолвии и с испугом смотрящих на визитёров, говорил один старик — с жиденькими седыми пейсами и очень усталыми глазами.

— Вы ведь Лопе де Агирре, верно? А это Захария Коэн Моралес, так?

— Так. Назовись.

— Лопе, полегче. — Захария, конечно, не мог не встрять.

— О, кого забыл спросить! Молчи. А ты, старик, назовись!

— Меня зовут Шмуэль. И я знаю, зачем вы пришли сюда.

— О, ты готов к чистосердечному признанию? Не уверен, что оно спасёт иудейскую душонку.

— Лопе, дай ему сказать.

— Молчи!

— Я тоже думаю, что мы должны выслушать их. — заявил Ролдан, перезаряжающий револьверы.

Пустые гильзы зазвенели по полу. Красивая женщина, сидевшая рядом — с огромными глазами и пышными угольными кудрями, вздрогнула. Дискено, конечно, нагонял на людей страху: вроде и не с голема размером, и на рожу обыкновенный мужик, но холодок от него пронимал, помнится, даже исландцев…

— Мы не желали вам никакого зла. Голем неспроста ходит по улицам: мы нуждаемся в охране не меньше, чем любые другие люди Эспаньолы. А скорее и больше. Он принял вас за врагов. И едва ли можно винить его за это.

— Едва ли? Да он нас чуть не порешил!

— Если бы вы предупредили о визите, ничего бы не произошло. Сеньор Агирре, пожалуйста, соблаговолите выслушать меня. Если для вас моё слово, слово раввина, не имеет довольно веса, то доверьтесь хотя бы Захарии. Желай я зла эмиссарам Инквизиции — просто не открыл бы дверь.

Как ни крути, а прозвучало разумно.

— Ну хорошо. Только вот давай без этой вашей жидовской болтовни! Сразу по делу. Раз уж ты, Шмуэль, нас знаешь — то верняк в курсе, что мы расследуем убийства уважаемых в колонии людей. Так вот: мне очень любопытно, что ты о них знаешь. Потому что…

— …потому что в убийствах винят нашу общину. Я понимаю. Но голем потому и нужен, что мы сами боимся.

Умом-то конкистадор понимал: сгрудившийся в этой комнате люд выглядит именно как очень, очень чего-то боящийся. И, пусть то противно природному испанскому фанфаронству — но едва ли местных иудеев так напугали именно инквизиторы.

Однако привычка — вторая натура. Верить иудеям Лопе всего было трудно. Даже Захарии, а что уж про этих говорить…

— Дешёвый трюк.

— Нет никакого трюка. Возможно, вы до сих пор не в курсе: убивают и иудеев тоже. Несколько уважаемых, важных для нас людей, уже погибло. Я понимаю, сеньоры инквизиторы, каким образом вы смотрите на нас. Как на отцов всех зол. Но коль скоро сеньор Коэн Моралес в вами…

— Сам погляди, Лопе. — уж конечно, Захария рад был поддержать единоверца. — Они же до смерти напуганы!

— Херня! Я эти разводки жопой чую. Ролдан, ты давай: не расслабляйся. И вы, нехристи, тоже не расслабляйтесь. Вам при случае никакой голем не поможет. Мне нужны все подробности. Мне нужны доказательства. Я…

Лопе так и не договорил. Ситуация, конечно, накалялась — однако случившееся далее вывело её на новый виток безумия.

В дальней стене имелся небольшой очаг, выходящий на печную трубу. И когда что-то посыпалось из трубы, покатилось по полу — обернулся каждый. И евреи, и инквизиторы.

Лопе не первый год служил на своей должности и повидал всякие козни Дьявола, однако такого до сих пор не встречал.

Из трубы сыпались человеческие останки. Головы, руки, ноги, куски туловищ — старательно расчленённые. С глухим звуком они выпадали их очага, один за другим. Это уже было не самым обыкновенным зрелищем: но, коснувшись пола, останки почти сразу приходили в движение.

Отрубленные руки ползли к плечевым суставам, головы сами собой становились на положенные места. Бабы заверещали, мужики зажались к углам. Вот из кусков плоти, что была сильно тронута тленом, собрался один живой мертвец. А за ним и второй, и третий. А за ними…

Бах! Больно бьющий по барабанным перепонкам звук, ослепительные вспышки. Конечно же, это стрелял Ролдан: две головы умертвий разлетелись вмиг. Другому неупокоенному оторвало только что вернувшиеся ноги: Захария метко пальнул из обреза.

Может, эти твари и убивали уважаемых людей Эспаньолы?

Лопе не стали посвящать размышлениям много времени. За одно мгновение он опустошил барабан револьвера (ко своей чести, без промаха), а затем выхватил эспаду и бросился на врага в рукопашную. Клинок легко рассёк гнилую шею, следом и вторую. Агирре заметил атаку из-за плеча, отскочил, но колоть противника клинком не пришлось: Захария успел перезарядиться и дал дуплетом.

По крайней мере, тщетно уповавшие на своего голема евреи не путались под ногами. Кто прятался по углам, кто сбежал. Ролдан лупил без промаха, посылая каждую пулю точно в очередную гнилую голову: вот уж верно, он целится не глазом. Лопе, как когда-то в душных джунглях, неистово рубил эспадой направо и налево. А потом полутёмное помещение залило ярким светом, слепящим сильнее самого солнца.

Это Захария пустил в ход кое-что получше обреза.

Яростная схватка завершилась так же внезапно, как и началась. Кто-то хныкал из-под лавок и столов, кто-то верещал на богомерзком языке, кто-то молился. Однако умертвий и след простыл.

* * *

Три человека по одну сторону стола, три — по другую. И взгляды у всех были тяжёлые.

Яркий дневной свет падал в комнату через высокое, но узкое окно, закрытое витражом. Он окрашивался всеми цветами радуги, в протянувшейся сквозь полумрак полосе света горели мелкие пылинки.

Епископ Рамон Падилья имел именно такой вид, какой должен быть у человека, управляющего церковью на жалких клочках земли по эту сторону океана: далеко от Европы и бок о бок с демонами Преисподней. Иными словами, выглядел он нервно и вообще весьма неважно.

Викарий Фернандо — тот, что первым встретился с троицей эмиссаров Инквизиции, смотрелся бодрее. Но и ему не понравился только что состоявшийся разговор. Что же касается Алонсо Саласары Айялы, руководителя карибского трибунала Святой Инквизиции, то он был зол.

Три неприятных старика, в которых Лопе де Агирре ничего достойного, кроме церковных санов и должностей, разглядеть не мог. Что за земля? Тут и воздух — дрянь, и люди, которые дышат им — не лучше ни на йоту.

— Ваши слова, сеньоры эмиссары, вызывают некоторое недоумение.

— А я нахожу всё это совершенно возмутительным!

Фернандо, в отличие от остальных, промолчал. Но до его мнения Лопе не было никакого дела. Епископ и глава трибунала — пускай не прямое начальство, однако в определённой степени отчитываться перед ними эмиссарам было нужно. А вот этот… плевать на него.

— Я, сеньоры эмиссары, не могу сказать вам ровно ничего сверх прозвучавшего при первой нашей встрече. Как и прежде, отвратительные Господу порождения языческих негритянских культов кажутся мне вполне очевидными виновниками происходящего. Не понимаю, почему их ложь показалась вам достаточно убедительной: ужели вы запутались, кому и чему служите? Хотя признаю, что предполагать замешанность в этих убийствах иудеев — естественно и разумно. Однако вы пытаетесь убедить нас в ошибочности таких предположений. И…

— Я никого ни в чём не убеждаю. — перебил его Лопе. — И уж точно я не забыл, кому служу и для чего я здесь. По крайней мере, в одном лоа не солгали точно: относительно жертв, о которых я ничего не услышал от вас. А уж то, что произошло в доме евреев, я видел собственными глазами. И поэтому возникают вопросы.

— А вы здесь для того, чтобы найти ответы! — голос Айялы звучал весьма пискляво. — И вопросы должны задавать не нам! Спрашивайте тех, кого есть все основания подозревать в злом умысле против добрых христиан. Пока же вы попусту тратите наше время. Я…

— И вовсе не попусту. Хорошо: оставим все вопросы, кроме одного. Меня интересуют останки.

— Какие, сеньор Агирре, останки?

— Те самые, из которых возникли твари в жидовском доме. Я кое-что понимаю в дьявольских делах, да и вы, руководя трибуналом Святой Инквизиции, тоже понимаете. Поболе моего, надеюсь. Всякие демоны и подобная мерзость — да, они являются прямо из Преисподней. И призраки приходят в наш мир извне. Но вот трупы, ожившие или нет… трупы — это наш мир. Их нет в Аду, уж поверьте: я там побывал. Думаю, и на небесах их нет. Все трупы лежат в земле.

— И к чему же вы клоните?!

— К тому, что кто и каким образом ни оживил бы фрагменты тел — прежде он откуда-то достал их. Из могил или хотя бы из морга. В обоих случаях, безусловно, остались улики. Потому я спрашивал о вскрытии могил или чём-то подобном. И это, при всём уважении, не пустой вопрос! Он прямо связан с сутью расследования!

До сих пор только больше закипавший Айяла осёкся, едва произнеся первый звук какого-то слова, и задумался. На его красном, сально блестящем лице напряжённая работа мозгов (явно не самых светлых в Святой Инквизиции — а то не торчал бы на Карибах) отразилась явно.

Задумчивой сделалась и обрюзгшая рожа епископа Падильи. Лопе, возможно, почудилось — но в этом тяжком мыслительном процессе было что-то подозрительное. Как будто Айяла и Падилья не над самим вопросом думали — а над тем, чего в ответ на него говорить не стоит.

Мимолётное ощущение.

— Вероятно, это связано с индейским кладбищем. — заявил наконец епископ.

— Индейским кладбищем?

— Да, Агирре! — председатель трибунала снова вспылил. — Знаете, это как обычное кладбище, только для индейцев!

Эмиссары переглянулись. Папа Легба говорил, что индейцы нынче буквально сидят в осаде. Так что, выходит — неведомая сила, оживляющая человеческие останки и превращающая их в составного монстра, угрожает и краснокожим.

Однако это ещё не значит, что тела действительно не взяли именно из индейских погребений.

— И где находится кладбище?

— За северной стеной города.

Узнать от верхушки местной церкви нечто иное, по-видимому, было невозможно. Зато имелось что обсудить на обратном пути — к задрипанной комнатушке, в которой эмиссаров из Старого Света поселили.

— Если честно, мне не понравилось, как лихо начальство перевело стрелки на индейцев. — рассуждал Захария. — Все только и делают, что пинают нас туда-сюда. То лоа, то евреи, но индейцы.

— Ты прав, я тоже об этом подумал.

— Это вообще может быть ложный след. — заявил Ролдан.

— В каком смысле?

— Мы расправились с тварями, но что именно они виновны во всех убийствах — знаем только со слов евреев. Я не доверяю евреям.

— Ну да, ну да! — Захария всплеснул руками. — Конечно! Если мы что-то узнали от евреев, то это явно ложь! То ли дело три церковных козла! Ролдан, если у тебя есть мозги, в чём я частенько испытываю сомнения, то попробуй их использовать. Ты когда-нибудь видел что-то подобное?

— Нет.

— Вот и я нет. А ты, Лопе, видел?

— Не видел.

— Ну вот! Загадочные убийства и странная магия, с которой ни один из нас до сих пор не имел дела. О да, конечно же, простое совпадение!.. Ты веришь в такие совпадения, Ролдан?

— Я не верю в совпадения. Я целюсь…

— Нет! Только не это! — оборвал его Лопе. — Только не очередная история про твоего отца!

В чём Агирре был уверен — так это в том, что индейцы встретят инквизиторов не ласковее, чем иудеи. А если и они каким-то образом прознали, кто именно руководит эмиссарами Инквизиции… В прошлой жизни у Лопе с индейцами дела не очень клеились. Это мягко говоря. Очень мягко. Ещё до безумной и кровавой истории в джунглях… индейцы всегда его ненавидели, и если уж говорить начистоту, то ненавидели по делу.

На их кладбище можно ожидать чего угодно, но только не хорошего. Всё обязательно пойдёт не по плану, а самым дерьмовым образом.

Однако не по плану всё пошло ещё раньше, чем конкистадор ожидал.

* * *

— Пришли дни посещения, пришли дни воздаяния. Да узнает мир, что глуп прорицатель, что безумен выдающий себя за вдохновенного: по причине множества беззаконий меж людей и великой враждебности меж сил высших.

— Чего, мать твою?..

Того, кто сидел в тёмном углу комнаты, разглядеть толком было нельзя. Ясно лишь, что он в целом похож на человека — хоть это ещё ничего не значит. Однако раз забрался в жилище инквизиторов, но не стал нападать исподтишка, то…

…тоже поговорить хочет?

— Только без всего этого бреда. Мне хватает одного любителя рассуждать про лицо отца. Ты кто таков? Чего надо?

Хотя на визитёра были нацелены три револьвера и обрез, беспокойства он не выказывал. А это тоже не самый добрый знак, если честно.

— Кто я такой?.. О, обо мне говорят по-разному. Что я льстец Божий, что я великий искуситель рода людского и карающая рука Господня. Что я есть отец всех зол. Но в сущности… я лишь делаю для Господа то же самое, что вы — для церкви. Грязную работу.

— Что-то понятнее не стало.

— Да всё понятно. — в голосе Захарии особой радости не прозвучало. — Это Мастема.

— Мать моя женщина…

Лопе был не так догадлив и, что уж греха таить — не настолько сведущ в различных тонкостях, как Захария. За то он проклятого еврея и ценил. Захария, конечно, догадался сразу — однако имя Мастемы, ангела бедствий, было Агирре знакомо. Воистину это правда: Мастема делает для Господа то же, что Лопе со своими подчинёнными творят на благо церкви. Некоторые рубежи — не для хороших парней.

Так не Мастема ли во всём этом повинен?

— Зачем ты пришёл?

— Сейчас поведаю. Но сначала… вы бы убрали своё оружие и присели. В ногах правды нет, а пуль я не боюсь. Даже ваших пуль. Я ведь не какой-нибудь негритянский полубожок. Я старше вашей великой и прекрасной веры, если на то пошло.

Ролдан и Захария, конечно, оружие не опустили. Они, одного глаза не спуская с Мастемы, вопросительно глянули на командира.

— Он прав. Уберите пушки, только недалеко. Присядем.

Мастема по-прежнему оставался чёрной тенью в углу. Возможно, он выглядел бы точно так же и при ярком свете. Ни одна книга, насколько знал Лопе, не описывала его внешность: очень может быть — это потому, что нечего описывать.

— Я пришёл рассказать вам, что на самом деле происходит на этом несчастном острове. Уверен, вскоре и лоа догадаются, но пока не догадались. Уверен — или вы, или евреи, или даже индейцы тоже раскрыли бы эту загадку. Да только, боюсь, слишком поздно. Вы ведь поняли, что трупы должны были откуда-то взяться, правильно? И убеждён: ответы иерархов церкви не показались вам убедительными.

— Не показались.

— Конечно. Ведь это была весьма жалкая, глупая ложь. Истинные виновники творящегося на Эспаньоле полчаса назад сидели от вас на расстоянии удара кинжалом.

Лопе де Агирре, конечно, к словам церковников отнёсся с большим скептицизмом, однако так далеко его сомнения не зашли. Прозвучало, мягко говоря, дерзко — чего и следовало ожидать от великого искусителя, вечно морочащего людей то ли в интересах Господа, то ли совсем наоборот. Тут уж ни у кого не было единого мнения: ни у еврейских, ни у христианских богословов…

— Лжёшь.

— Пфф… Вряд ли о моей лжи ходило бы столько легенд, будь она очевидной. Отец всех зол… интересный титул, хотя я и не считаю, что заслужил его. Его не заслужил даже Люцифер, можете поверить: я с ним… немного знаком. С довольно… давних времён. Люди — вот кто отец всех зол в мире. Ваши соратники, местные иерархи, продали свою веру вместе со святой церковью и всем родом людским. Ради того, что Люцифер и его демоны охотно обещают. Именно эти людишки — единственные, кому падение Эспаньолы сулит выгоду. А вы ведь уже догадались, что именно к тому дело идёт. Именно это готовится.

Верилось с трудом, конечно. Но дураки и предатели встречаются везде: на этой войне тоже. И сама церковь, увы, не была исключением — в конце концов, на что ей иначе Святая Инквизиция? Сад необходимо пропалывать. Нарывы — вскрывать. Омертвевшие ткани — иссекать.

— Допустим. И что, у тебя доказательства найдутся?

— Ты, Лопе де Агирре, в подобном деле ничему не поверишь, кроме собственных глаз. А равно и твои друзья. Особенно этот… который целится не глазом. Я, кстати, знаю, откуда взялся ваш Ролдан. Может, когда-нибудь расскажу. Ты ведь не возражаешь, Ролдан?

— Я помню…

— Молчать!.. Так что там про доказательства?

— А всё очень просто. Не ходите сегодня на индейское кладбище: вас там ждёт только засада. И ничего больше. Подите на другое: то, что возле благословенной церкви. Главное в городе. Вот там-то вы, эмиссары, убедитесь во всём лично. Вас ведь неспроста попытались спровадить куда подальше, за стены Санто-Доминго.

Что же… В одном с Мастемой нельзя было не согласиться: обладатель репутации великого лжеца должен обманывать как-то более изощрённо. А потому казалось, что он говорит правду. Или хотя бы что-то вроде правды — остаётся только проверить самим.

— Ты сам-то с нами пойдёшь?

— Я? Ни за что. Зачем мне это? Я даром времени не трачу, у меня есть дела поважнее. А тут ваш рубеж, любезные. Помнится, Агирре, ты когда-то в одиночку объявил войну всей Испанской империи, правда? Нарёк себя Гневом Божьим?

— Было дело, только я этим не горжусь.

— Понятное дело, гордость из тебя в Аду должны были выбить. Но с твоим-то опытом пойти против нескольких порочных испанских церковников… Ерунда. Сам справишься.

Лопе, конечно, прекрасно помнил ту историю. Письмо королю, написанное в глубоком безумии. Остров, на котором он казнил испанского губернатора, провозгласив себя Князем Свободы. Быть может, за способность на нечто подобного Папа Римский и вытащил его из Преисподней? И тогда всё сказанное справедливо.

Если Мастема, конечно, не лжёт. Но это очень скоро станет ясно. Даже если задумана какая-то ловушка — на этой службе иногда нужно сознательно идти в подобную ловушку. Иначе мир никак не спасти.

* * *

Кладбище в центре города было обнесено высокой глухой стеной, так что со стороны не просматривалось совершенно. Тяжёлые ворота на ночь запирали, однако сорвать замок особого труда не составило.

Подготовились эмиссары серьёзно: Захария полвечера посвятил малопонятным Лопе заговорам и ритуалам на стыке христианского с еврейским, командир достал из багажа рычажную винтовку системы Альвареса. Оружие новомодное — и посерьёзнее револьвера будет. Про кирасу Агирре тоже не забыл, как и его товарищ-иудей, а вот Ролдан подобной защитой пренебрегал. Зато свои револьверы, начищенные до зеркального блеска, извлёк загодя.

— Ну, с Богом.

Ближе ко входу стояли склепы богатых горожан — как старые, порядком потрёпанные временем, так и вполне новые. Они тоже мешали обзору. Эмиссары шли осторожно, стараясь не выдать своего присутствия, хотя понимали: за ними могут наблюдать таким образом, против которого красться бесполезно.

Тропа тянулась между обросших плющом стен склепов, а затем резко сворачивала. Там, за поворотом, инквизиторам и открылась картина, ради которой Мастема направил их сюда.

В глубине кладбища было полно старых могил, с покосившимися крестами и потрескавшимися надгробиями. Лопе не удивился, увидев, что многие из захоронений теперь раскопаны. Лунный свет отлично освещал всю сцену: посреди неё стояли сам епископ Падилья, держащий в руках старую книгу, и викарий Фернандо.

Понятное дело: не молитвы за души умерших читать они сюда явились.

— Доброй ночи!

Лопе вскинул винтовку. Щёлкнули курки револьверов Ролдана.

Фернандо отреагировал на это вполне спокойно: только голову повернул в сторону эмиссаров. А вот Падилья взвизгнул, выронил книгу и полез рукой к поясу. Судорожно пытался нащупать оружие, похоже.

Лопе даже позволил ему вытащить из-под церковных одежд револьвер. А едва Падилья всё-таки поднял вооружённую руку и начал целиться, как конкистадор мягко нажал на спуск. Ба-бах! Череп епископа раскололся, полетевшие туда-сюда мозги забрызгали лицо викария — который так и остался совершенно невозмутимым. Тело епископа рухнуло в разрытую могилу.

— Не двигаться!

— Я и не собирался.

Фернандо поднял раскрытые ладони, вроде бы демонстрируя покорность — но Агирре обладал достаточным опытом, чтобы вмиг раскусить притворство. Можно было, конечно, сразу выстрелить и в викария, но Лопе так поступать не стал. Во-первых, Фернандо не грозил ему оружием, что в случае Падильи сделало выстрел совершенно законным деянием, несмотря на его высокий сан.

Во-вторых, кому-то всё-таки придётся отвечать на вопросы. Кстати… а где Айяла? Замешан ли он во всём этом дерьме?

Викарий задумчиво посмотрел в яму, куда свалился Падилья.

— Мда, какой-то горький финал. Но на старого дурака плевать. Он тут всё равно ничего не решает.

— Это было чистосердечное признание?

— В каком-то смысле да.

Лопе краем глаза заметил, что Ролдан двинулся полукругом, стал заходить к Фернандо с фланга, не сводя с него револьверы. Разумный манёвр.

— Ну раз так, Фернандо, то самое время для упоительных историй. Давай-ка, рассказывай, что к чему.

— Лучше, Лопе, сам расскажи: кто тебя надоумил явиться сюда? Раввины? Или… ой, а ведь я уже догадываюсь. И думаю, ты подозревал ловушку? Ну, поздравляю. Ты в неё угодил.

— Вот только не выделывайся, дьяволов прихвостень! Мой загадочный друг с револьверами как-то сказал: люди делятся на два типа. На тех, у кого ружьё — и тех, кто отвечает на вопросы. Ты ведь так говорил, Ролдан?

— Говорил.

Фернандо только рассмеялся. Он совсем не походил на хоть сколь-нибудь напуганного человека.

— Агирре, можешь попытаться меня застрелить. Но уверяю: от пули, даже твоей, я теперь уже не умру. А что касается трёх идиотов из старушки Европы — ни один из вас отсюда не уйдёт. И если ты надеешься на помощь жидов или их грязного ангела, то очень напрасно. Даже сам Мастема не войдёт теперь на это кладбище, дорога ему закрыта. Твой Захария и не слыхал о подобной магии. А я не стану ничего объяснять. Только герои дурных книжонок в такой ситуации что-то объясняют.

— Лопе!

Это выкрикнул Ролдан, и командир сразу догадался: тот, кто всегда больше прочих эмиссаров держал ухо востро, заметил нечто. Конкистадор оглянулся по сторонам, пытаясь понять, что происходит. Понял быстро.

Что-то шебуршилось во вскрытых могилах, и нетрудно вышло догадаться, что именно. Мертвецы выбирались наружу: вот восстал один, второй, третий… их пока было не так уж много. Громыхнул обрез Захарии: один из оживших трупов отправился обратно в яму, смешно всплеснув руками. Всё это было ещё не особенно страшно — не настолько здесь много могил, но…

…но Ролдан-то смотрел не на могилы, а куда-то вверх. Лопе поднял глаза.

— Дерьмо!..

В тёмных небесах, прямо вокруг полной Луны, словно завертелся смерч. Только это была, конечно же, не туча: полнеба заволокло подобие водоворота, составленное из мёртвых тел, отдельных рук, ног, туловищ и голов. Почти то же самое, что видели эмиссары в еврейском доме, да только масштаб уже совсем иной. Сколько их? Сотни?

Многие сотни!

Поток мёртвой плоти сгущался и закручивался. Тут и там от вихря отрывались сплетённые сгустки останков, превращающиеся в антропоморфные фигуры. Они падали на землю и восставали составными великанами — не меньше недавно встреченного голема. А из тех, что продолжали кружиться в небе, собирался поистине исполинский монстр.

Одна из тварей, уже спустившихся на землю, бросилась к инквизиторам. Ролдан начал стрелять: пули вырвали из богомерзкого подобия тела куски, но толком не остановили. Захария, успевший перезарядить оружие, выстрелил дуплетом по ногам: их разорвало, чудовище рухнуло на землю. Но продолжило ползти.

А главное — приближались другие монстры. И обычные трупы из могил, пошатывающиеся и щёлкающие челюстями — тоже. Лунный свет померк: жуткий циклон из мёртвой плоти, бешено вращающийся над головами эмиссаров, закрыл ночное светило.

— Вот она, Судная ночь Эспаньолы! — возгласил Фернандо, высоко подняв руки.

Он, конечно, торжествовал. Лопе попятился назад, выстрелил, передёрнул скобу, выстрелил ещё раз… а что толку? И сучий Мастема сюда, похоже, действительно не придёт.

Однако лицо викария Фернандо, предателя веры и человечества, вдруг утратило ликующее выражение. Он резко побледнел, глаза округлились, руки задрожали. Подлец испугался — и не на шутку.

Куда он смотрит? Куда-то за спину Лопе. Там…

Позади была лишь ещё одна развороченная могила, однако выбирался оттуда не оживлённой дьявольской магией мертвец. В первое мгновение Агирре не поверил своим глазам. Он бы много кого мог ожидать в такой момент, однако…

— Как?!

Это слово, хрипло и надрывно произнесённое, вырвалось из глотки Фернандо. Видимо, он не лгал о том, что теперь некому прийти на помощь инквизиторам, что какие-то силы надёжно закрыли кладбище — даже от существа, подобного по могуществу самому Мастеме. Может быть, худшему из ангелов, но равному всем прочим в силе.

— Как ты сюда попал?..

Высоченный худой негр выпрямился. Отряхнул свой роскошный, но совершенно безвкусный фрак от сырой земли.

— Как-как… Идиот. Ты продумал всё, кроме самого простого: это же Эспаньола. Здесь на каждом кладбище моя могила — первая!

Барон Самди блистал белоснежной улыбкой — яркой, словно полуденное солнце, тогда как рожа Фернандо сделалась бледнее лунного света. Лоа, стоя в посвящённой ему могиле, вытаскивал нечто из-под земли. Блеснувшее латунью. Это… ха!

Лопе де Агирре рассмеялся в голос — наверное, больше от нервов, чем от самой ситуации. Барон Самди водрузил на край могилы новёхонький пулемёт — шестиствольную картечницу. Вставил в горловину короб с патронами и взялся на рукоятку. Принялся вращать.

Тра-та-та-та!!!

Изрыгаемые картечницей пули оказались для умертвий даже страшнее, чем благословенные снаряды оружия инквизиторов. Каждая вспыхивала при попадании, словно звезда на небе, и разрывала чудищ изнутри. И трупы, и собранные из останков големы оказались бессильны — это Лопе понял сразу. Они падали и разваливались на части, один за другим.

Тем временем Фернандо бросился бежать.

— За ним!

Надо отдать викарию должное: несмотря на короткие ноги и тучную фигуру, припустил он прочь очень лихо. Ловко вилял между надгробиями, перепрыгивал через могилы — даже Ролдан никак не мог его догнать. Издалека, из-за спин инквизиторов, слышались раскатистый смех Барона Самди и такой же громогласный стрекот пулемёта. Об этом больше волноваться не стоит. А вот поймать подонка…

Бегство Фернандо закончилось вполне бесславным образом: попытавшись перелезть через ограду, он получил от Захарии заряд дроби в задницу и рухнул. Лопе приставил носу предателя ствол рычажной винтовки.

— Вам меня не убить!.. — взвизгнул викарий, смешно размахивая руками.

— А тебя, говноеда, убивать никто и не собирается. Готовься к неблизкой дороге!

Вскоре Фернандо, закованного в кандалы, расписанные известными одному Захарии символами, уже волокли по улице. Он пытался сопротивляться, пусть без всякого толка: с Ролданом в силе викарию не тягаться. За ближайшим углом, неподалёку от здания трибунала Святой Инквизиции, эмиссары застали интересное зрелище.

А именно — Айялу, болтающегося в петле, ещё дёргающего ногами. Люди, вздёрнувшие его на первом попавшемся дереве, узнавались легко: тут половина носила пейсы. Похоже, что Мастема поделился информацией не только с Лопе и его коллегами.

Рав Шмуэль и Лопе де Агирре посмотрели друг на друга. Тут не требовалось озвучивать вопрос, всё и без слов совершенно понятно. Конкистадор только пожал плечами.

— Ну, это… мы все видели, что глава трибунала повесился. Не выдержал, так сказать, груза вины перед святой церковью и добрыми христианами. Всего хорошего!

* * *

Лопе полулежал в великолепном кожаном кресле — может, даже излишне мягком, буквально обнимающем, подобно нежной женщине. Он смотрел вверх, видя искусно украшенный потолок и огромную хрустальную люстру. Конкистадор поднёс с губам мундштук, затянулся. Вода в колбе забулькала, рот и горло наполнил ароматный дым. Не опиум, конечно, но пойдёт — тем более что лауданума, не указанного в меню, услужливый официант всё-таки плеснул. Для особых гостей он имелся.

Движение дирижабля над Атлантикой было таким плавным, что вовсе не ощущалось. Да уж, это не корабли с их мерзопакостной качкой… никогда Агирре не любил море. Цепеллины гораздо лучше. Конкистадор лениво повернул голову: в соседнем кресле Захария ворковал с двумя прелестными девицами. Узкие корсеты, кринолины, искусно уложенные волосы… хороши, чертовки!

— Учтите: мой друг-то иудейского племени! Если вы обрезы не любите, то…

— Лопе, шёл бы ты!..

— Ай, ладно… не мешаю.

Ролдана в роскошном зале не было. Он веселье совсем не любил, да и стоит кому-то присмотреть за Фернандо. Скрасить его горькое одиночество в клетке метр на метр, помещённой в багажное отделение… Хотя едва ли бывший викарий Дискено разговорит, никому это никогда не удавалось.

Иногда Лопе всё-таки нравилась служба инквизитора. Случаются приятные моменты… как этот шикарный дирижабль, следовавший из Нового Орлеана в Мадрид. Музыканты тут были, конечно, похуже римских — но вполне приличные. Скрипки и виолончели услаждали слух. Лопе прикрыл глаза. Он, чёрт возьми, всё это полностью заслужил.

— Повторить, сеньор?

— А?

Над конкистадором навис прилизанный официант.

— А… абсента, пожалуй. И кальянщика позови, будь добр! Догорает…

Надо расслабиться. А то как прибудут — отдыха, скорее всего, не жди. Работы у инквизиторов в дивном новом мире всегда хватало.

Анна Алёшина ♦ Ребис

Старые руки лежат на столе. Кисти обтянуты сморщенной кожей в пигментных пятнах, мышцы ссохлись, обнажая жилы и вены. Ногти рельефные и хрупкие.

Эти руки служили долгое и долгое время во славу науки и невероятным идеям. Они созидали и уничтожали, возводили и разрушали, давали жизнь и убивали. Сколько видов металлов они изучили, пальцами и ладонями касаясь поверхности их гладких и шершавых монолитов! Сколько обжигающих и ароматных трав они растерли в порошок своими хоть и старыми, но все еще цепкими пальцами! А сколько крови их омыло… И своей, и чужой.

Старик, сидевший за массивным деревянным столом глубоко вздохнул, подняв ладони, и опустил в них лицо. Он устало закрыл глаза, которые успели повидать такого, что и врагу не пожелаешь, и в который раз убедился, что все делает правильно.

Еще раз тяжело вздохнув, человек взял белый лист бумаги, перо и поставил рядом чернильницу. Из нескольких лежавших на столе пишущих предметов, в том числе и удобной шариковой ручки, он предпочел именно перо: ему всегда нравилось выводить аккуратные и красивые буквы, тем более, что торопиться было некуда:

«Я, Тальбот Келли, родился двадцать девятого февраля тысяча пятьсот пятьдесят пятого года в Лондоне, алхимик по образованию, завещаю все свое имущество…»

Тальбот остановился, пустым взглядом смотря на кончик пера.

На улице двадцать первый век, кто всерьез воспримет это письмо? Чертов двадцать первый век.

В который раз мучительно вздохнув, даже что-то промычав себе под нос, Тальбот положил перо и встал из-за стола. Сняв с себя современный черный пиджак и повесив его на деревянную спинку стула, англичанин закатал по локоть рукава белой рубашки, пригладил завязанные в тонкий хвост длинные седые волосы и замер, устремив взгляд все на тот же кончик пишущего пера.

Сложные времена. Невыносимые. Таким людям, как он — не выжить. Если раньше он мог без проблем накинуть на себя фальшивую личность, скрыться в любом городе любой страны мира, докуда мог добраться, то сейчас это было невозможно. За жителями мегаполисов ведется постоянное наблюдение, следят за каждым их шагом. Более того, сейчас не верят ни в магию, ни в колдовство, ни в алхимию… ни в Бога. Тебя найдут, поймают и заклеймят либо мошенником, либо психически больным, а если ты как-то докажешь, что существует нечто, что сверх человеческого понимания — окажешься в какой-нибудь лаборатории в качестве подопытной крысы.

Совсем растерявшись, алхимик отмахнулся от мыслей, достал из ящика сигару да задумчиво закурил, облокотившись на крышку стола.

Клубы дыма неспешно полетели вверх.

Человек, который занимался фальсификацией всех документов, удостоверяющих личность Тальбота, пару дней назад погиб: его отловили его же клиенты, запихали в автомобильные шины и подожгли. Заживо. Человек, благодаря которому Тальбот сейчас спокойно жил и имел более чем приличное убежище в центре Праги, был… кремирован, а найти другого, который бы без вопросов помог, да еще и стал бы хорошим другом — было практически невозможно. Да и сил не хватит.

Поэтому он не зря все это затеял, затеял давно. План по отпущению грехов самому себе. Освобождению души перед уходом с этой бренной земли, от которой он устал. Он прожил почти половину миллениума, открыл секрет вечной жизни, немного поздновато, но открыл секрет вечной молодости. Что? Что еще ему нужно? Какие еще вопросы мироздания жаждут ответа? Есть ли Бог?

Усмехнувшись своим же размышлениям, Тальбот отложил сигару, потарабанил пальцами по столу и двинулся по направлению к лестнице в подвал, в котором находилась его алхимическая лаборатория.

Кряхтя, Келли взялся за край ковра, на котором стоял книжный шкаф, и потащил его, обножая дверь в стене. Алхимик надавил на каменную кладку, и проход открылся.

Пара крутых ступенек вниз, поворот направо, и еще пять шагов ниже. Нога в современной лакированной туфле ступила на стеклянный пол, исчерченный магическими символами и знаками: они были выцарапаны, нарисованы и выжжены.

По периметру прямоугольной комнаты стояли стеллажи со свитками, дневниками, ложками, мерными колбами, воронками, штативами, ретортами, центрифугами и остальной лабораторной посудой. У дальней стены располагался стеклянный стол с магической пентаграммой, на которой стояли наполненные разноцветными эликсирами сосуды и некоторое химическое оборудование типа аппарата Киппа для получения газов, спиртовки и электрической водяной бани. Над столом работала мощная вытяжка. Удобства двадцать первого века все-таки подкупали.

Говорят, к хорошему быстро привыкаешь. Именно поэтому Тальбот и не рассматривал вариант бегства из дома со всеми удобствами в какую-нибудь хижину к черту на рога. То, что так он спасет себе жизнь, его ничуть не подкупало, а вот ухудшение условий существования отталкивало подобные идеи прочь. Он прожил слишком долго, в слишком немощном теле, чтобы достаточно устать и не бояться смерти. На самом деле, ему даже было интересно узнать, что же такое «смерть», и есть ли что после нее.

Пригладив волосы, алхимик включил яркий белый свет и уставился на огромную чашу Петри в центре подвала. На метровом пьедестале стояла стеклянная круглая емкость под прозрачным куполом. И в этом вакууме, поросшее местной флорой, лежало полутораметровое человеческое тело.

Гомункул.

Прислонившись вплотную к стеклу, алхимик раскинул по куполу руки и внимательно-любящим взглядом смотрел на свое создание. Андрогинное бледное существо смирно лежало в персональном сказочном миру и как будто бы спало, хотя оно было совершенно безжизненным. Идеальное божественно-прекрасное искусственно созданное тело без души. Без искры.

Сколько оно уже так пролежало — ни разу не подало никаких признаков разумности. Не открыло глаз, не пошевелило пальцем, ни один мускул на его теле даже не дрогнул.

Не это ли доказательство божественности? Совершенный сосуд, полностью пригодный для жизни — мертвый. Достойный сравнения лишь с растениями, которые покрывали все его тело. С бактериями, мхом, грибком.

Келли медленно двинулся к голове существа не видавшего света. С прозрачной белоснежной кожей, хрупкий, стройный и прекрасный. Словно житель другой планеты, иного мира, без каких-либо отличительных половых признаков, но своей изящностью и длинными прозрачно-белыми волосами, скорее, напоминавший девушку.

Легкое, казалось, невесомое тело возлегало на мягкой белой подушке локонов со вплетенными в них такими же нежными и тонкими растениями всех оттенков зеленого.

Длинные серебряные ресницы на опущенных веках бросали тень на щеки, губы плотно сжаты. Тело не дышит, и сердце в нем не бьется.

В груди у алхимика защемило, скупая слеза пробежала по щеке и упала на стеклянный пол.

Если Бог не хочет дать жизнь этому существу, то ее даст он сам. Пусть и ценой собственной. Может, его желание и эгоистично, но это создание должно увидеть мир, и мир должен увидеть создание.

Да, он устал от жизни, он устал от своего дряблого тела, его разум истощился. И он уже был не в состоянии выживать. Он решил отдать свою искру другому, более достойному, любимейшему творению из всех.

Да, оно будет оставлено на произвол судьбы, как чудовище доктора Франкенштейна, но не из-за ненависти и страха, а по причине божественной любви. Привязанности создателя к своему созданию. И он был бы рад их встрече, но, к сожалению, этому не суждено случиться.

Собравшись, Тальбот удостоверился, что его закатанные рукава крепко держатся на уровне локтей, подошел к одному из стеллажей, достав из нижнего отсека тяжелую свинцовую шкатулку, и поставил ее на стол с пентаграммой. Далее он извлек из второго стеллажа, походившего на те, что стояли в медицинских кабинетах, операционный чемодан и поставил к шкатулке.

Алхимик сглотнул, глядя на купол, затем отключил все аппараты жизнеобеспечения и откинул крышку.

Влажный прохладный воздух обдал лицо и шею старика. Полупрозрачные растения зашевелились, словно их коснулся ветер на свежем воздухе.

Старик склонился над бледным существом, долго и внимательно рассматривая его ангельское лицо. Он был уверен, что лицо ангельское, хоть ангелов никогда и не встречал, ни разу за свои четыреста с лишним лет жизни, и у него есть план, как явить миру хотя бы одного. Последняя идея, единственный шанс.

Натянув тонкие хирургические перчатки, Келли взял в трясущиеся руки малый секционный нож и поднес его к грудной клетке существа. Небольшое давление — кожа вместе с костью поддались. Раздался приятный хруст, и из щели потекла бледная голубая кровь, заструившись по ребрам, обтянутым молочной кожей.

Очень медленно алхимик вставил в разрез металлический разделитель и пару раз прокрутил винт. Диафрагма раздвинулась, обнажив бело-голубое небьющееся сердечко.

Взяв препаровочные ножницы, Тальбот стал отделять жизненно-важный орган от сосудов и артерий.

Старик был полностью сконцентрирован, боясь сделать малейшее неверное движение. От напряжения спина вспотела, и рубашка начала неприятно липнуть к телу.

Сразу же, как оболочка сосуда или иного кровепроводящего элемента нарушалась, алхимик прижигал ее специальным хирургическим устройством — еще одним великолепным детищем двадцать первого века.

Когда, наконец, мертвое сердце было отделено, Келли извлек его и трепетно взял в руки.

Его дыхание было тяжелым, сбивчивым, а собственное сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди от волнения.

Развернувшись к свинцовому ящику, алхимик суетливо открыл крышку и взял во вторую руку кроваво-красный камень по форме очень напоминавшей сердечную мышцу.

Место в шкатулке занял бело-голубой комок, а извлеченную драгоценность Тальбот поднес ближе к свету: будто жидкий внутри в стеклянной оболочке с черно-золотыми прожилками — это был Философский камень. Минерал, дарящий владельцу вечную жизнь.

На протяжении столетий спор о свойствах этого алхимического элемента так и не привел к истине. Самое распространенное мнение, конечно же, заключалось в том, что этот эликсир философов превращает любые металлы в золото. Еще он дает владельцу камня вечную, ну или как минимум, долгую жизнь. Излечивает от всех хворей и недугов. Для других же философский камень приносил духовное освобождение, превознесение, абсолютную свободу.

Более того, считается, что философский камень — он же ребис, магистерий, жизненный или великий эликсир, красная тинктура, дракон Уроборос, пожирающий свой хвост — вовсе не камень, а некий реактив, порошок, либо раствор порошка.

На самом же деле, Философский камень для каждого уникален. Это великое открытие алхимических магов есть ни что иное, как концентрация энергии, которая принимает тот вид и те свойства, которыми их наделил тот или иной обладатель. Словом, он может быть настолько бесполезным, насколько бесполезен человек, который его заполучил. И настолько же разрушительным, насколько злобен его владелец.

И сейчас он таков: орган для трансплантации в искусственное тело.

Отвлекшись на свои мысли, Тальбот незамедлительно вернулся к чаше Петри, которую превратил в хирургический стол, и вложил переливающий каменный слиток в зияющую нежно-голубую расщелину.

Фрагмент идеально слился с мозаикой.

Избавившись от хирургических инструментов, Келли дрожащими руками поправил грудную клетку, а тончайшую кожу просто залил медицинским клеем в месте разреза.

Затем он снял испачканные голубой кровью перчатки, сразу избавившись от них, и закрыл купол, снова включив систему жизнеобеспечения.

Одной восхитительной особенностью его создания, которую он уже успел выявить, была способность к практически моментальной регенерации. Да, он запаивал все повреждения внутри него, чтобы пресечь лишние кровопотери, просто потому что очень сильно переживал и хотел все сделать безупречно.

Старик глянул на часы, что висели на стене: примерно полчаса, и на гомункуле не останется и следа от хирургического вмешательства. А пока нужно было подготовиться к ритуалу.

Достав из закромов большое хромированное ведро, алхимик извлекал из большого холодильника пакеты с донорской кровью, которые вскрывал и выливал в него.

Холодильник. Да. Потрясающее изобретение научного прогресса.

Набрав достаточное количество, Тальбот добавил в ведро серы с каменной и ртутной солями, взял кисть и стал рисовать кровью печать вокруг чаши Петри и под ней.

Печать — это набор алхимических символов, основными из которых являются четыре элемента, определенных еще Платоном и Аристотелем. Согласно учению Платона, Вселенная была создана Демиургом из одухотворенной Первичной материи. Из нее он создал четыре элемента: огонь, воду, воздух и землю. Аристотель добавил к четырем элементам пятый — квинтэссенцию. Именно эти философы, по сути, и заложили фундамент того, что принято называть алхимией.

Триада алхимиков — сера, соль и ртуть. Особенностью теории единства серы, ртути и соли являлась идея макро и микрокосмоса. То есть человек в ней рассматривался как мир в миниатюре, как отражение Космоса. Отсюда и значение элементов: Сера — Дух, Ртуть — Душа, Соль — тело. Таким образом, и Космос, и человек состоят из одних и тех же элементов — тела, души и духа.

Потратив на рисование алхимической печати чуть больше, чем пару часов, Келли разогнулся, хватаясь за поясницу, и с облегчением вздохнул.

Оставалось дело за малым. Но торопиться было некуда.

Качественно вспотев и устав, алхимик решил уделить последние мгновения своей жизни себе, любимому. Насладиться самыми вкусными каплями.

Он принял горячую ванну, переоделся в чистое и свежее, заварил себе крепкий горячий кофе, да сел на балкон на втором этаже, продолжив курить начатую несколько часов назад сигару.

За окном уже был поздний вечер, улицы практически пустовали. Прага — не тот город, в котором кипела ночная жизнь. Самое оно для человека вроде Тальбота Келли, четырехсот шестидесяти двух летнего алхимика родом из туманного Лондона.

Говорят, времена меняются, и люди меняются вместе с ними. Но люди не меняются, просто появляются новые, под стать новым временам. Наблюдать за трансмутацией эпох интересно, но менять свои старые привычки и отказываться от непреложных истин, которые тебе открыты, ради того, чтобы выжить… Тальбот не готов. И он с радостью бы вернулся в прежние времена, не зная этих. Он уверен, что есть люди более гибкие, чем он, люди — ртуть, когда он сам — каменная соль.

Неспешно вымыв за собой чашку, алхимик вернулся в подвал. Он взял скальпель и встал в ногах гомункула.

— Живи, — прошептал старик, полоснул скальпелем по ладони и с размаху опустил пятерню на стеклянный пол.

Его кровь соприкоснулась с алхимической печатью, вдохнув в ритуал жизнь. Закрыв глаза, Тальбот шепотом повторял заклинание. Он отдавал жизнь другому существу. Он прерывал свою. Он совершал самоубийство. Или добровольно приносил себя в жертву?

Сердце защемило.

Казалось, рука врастает в пол, пускает корни в саму геенну огненную, потому что ладонь жгло, конечность точно горела, и огонь поднимался все выше и выше. Взметнулся до плеча, окутал голову, спину легкие.

В агонии раскрыв рот, старик распахнул глаза. Тело будто плавилось. Глаза застилали слезы от невыносимой боли тления заживо.

Стеклянный пол под ним и под алтарем в центре треснул по контуру печати, выплеснув из образовавшихся «ран» алую горячую кровь. И это последнее, что старик смог увидеть; острая боль в груди, сковавшая тело, и больше ничего. Тьма. Пустота перед глазами. Лишь волны огня, омывающие кожу. И спадающий жар…

Но спустя некоторое время он ощутил приятную дрожь, тепло. Аж волосы зашевелились на затылке. Келли открыл глаза: тяжелые веки, будто он спал целую вечность. Через стеклянный купол на него смотрела яркая светодиодная лампа. Он медленно перевел взгляд ниже: бледное андрогинное тело лежало в нежной травке, и ею же было увито.

Алхимик снова перевел взгляд на прозрачную крышку.

— Блин, — услышал он свой новый тонкий, чрезвычайно необычный голосок.

Валерий Кирюков ♦ Исповедь

Каждый деревенский житель пришёл сегодня на исповедь, и Лиза тоже была здесь. Она не должна была этого делать, но груз, съедавший её изнутри, так и норовил вырваться на свободу. Горячительные струи бежали по бёдрам, по икрам и щиколоткам, скапливаясь на полу. Босыми ногами девушка стояла в луже крови и молилась своему богу, читала молитвы — те, которые ей передала по наследству матушка. Запахи ладана и тлеющего воска раздражали её, лики святых, казалось, смотрели на неё с презрением. Но больше всего не нравился сам отче. Грешен, её как девку приблудную снасильничал. Многие из собравшихся знали об этом, но у них были другие дела и другие грехи. Ни один из прихожан не протянул руку помощи, этим совершая ещё более тяжкое преступление.

Лиза закончила молится, но её голос громогласным эхом так и отдавался от стен, переходя от иконы к иконе. Создавалось впечатление, будто святые гневно перешептывались между собой. Лиза подняла глаза и увидела серые, почти одинаковые, лица прихожан, сочащиеся гноем и сукровицей. Отец Никанор, с выжженными глазами умоляюще тянул к ней руки, его кровавые слёзы впитывались в растрепанную седую бороду. Лиза приблизилась к нему стоящему на коленях, будто изваянию, ощущая тепло от заживо гниющего тела. Старик пока что жив. Значит, слышал. Теперь её все услышали.

Под жуткие вопли девушка вышла из церкви. Опустившись на холодные ступени, погладила свой округлый животик. Боль в животе в этот момент стала яркой и острой словно клинок, режущий податливую плоть. Лиза кричала и плакала, орошая кровавой рекой церковные ступени. Спину обдавало жаром горящей церкви. Но впервые за много месяцев Лиза чувствовала облегчение.

Василий Рогулин ♦ Готесса

Она — ночной кошмар,

Фантазии полёт.

В груди страстей пожар,

В глазах мерцает лёд.

Готический мейкап —

Суровый лик души.

Она девица-вамп

И «жрица» тёмных сил.

В ночь не до сна — она скучает дома.

Её душа больна, как болен этот город.

В рубиновом вине блуждает лунный свет,

Рисует на стекле печальный силуэт.

Её слова едки,

Презренья полон взгляд.

Мир так несправедлив,

Пусть катится он в ад.

Край лезвия остёр —

Она так любит боль,

И если не позёр,

То нужно резать вдоль.

В ночь не до сна — она бежит из дома.

Ей смотрит вслед луна — они давно знакомы.

Уходит, не боясь — ей мрак ночной милей,

Чем будничная грязь унылых серых дней.

Она устала ждать,

Скучая у окна.

Нетронута кровать,

Разбит бокал вина…

Тот, кто её поймёт —

Тьмы бледный господин —

Конечно, тоже ждёт

В ночи совсем один.

Ночь не для сна — она об этом знает,

Но как во сне, одна, по улицам блуждает.

Она идёт искать — соблазн не побороть —

Готовая отдать ему и кровь, и плоть.

Он знает всё, о чём она не знает,

И каждый шаг ведёт её всё ближе к краю…

Так сладко умирать и возрождаться вновь

В его объятиях…. Пусть стынет в жилах кровь!

Вероника Воронина ♦ Призрачная библиотека

Здесь затерявшиеся во времени страницы, о которых никто не помнит, обрели вечную жизнь в ожидании того дня, когда наконец явится читатель, который вдохнет в них новую душу.

Карлос Руис Сафон «Тень ветра»

Пригласительный билет выпал на пол, когда Пашка разбирал вещи приятельницы. Алена посреди сессии как сквозь землю провалилась, никого не предупредив. От нее не было вестей уже три дня. Оставила в общаге и одежду, и конспекты. В сессию первокурснику немудрено потерять самообладание, все бросить и сбежать. И все же Пашка волновался. Он не мог отмахнуться от безотчетного беспокойства и зашел в комнату одногруппницы, ища объяснение случившегося. Именно тогда откуда-то и выпало приглашение.

Пашка рассеянно его поднял, вгляделся. На глянцевой открытке изображалось старинное книгохранилище в готическом стиле. К нему вела широкая каменная лестница, на перилах которой громоздились жутковатые существа в духе средневекового бестиария. Парень поежился от ощущения, что они смотрят на него. В нижней части открытки рукописным шрифтом с затейливыми виньетками было выведено: «Приглашение на виртуальную экскурсию в Призрачную библиотеку». И адрес сайта. Было во всех этих деталях мрачноватое обаяние, влекущее стариной и тайной. И вместе с тем они вызывали какой-то иррациональный, животный страх, словно тело кричало об опасности.

Компьютерная игра? Виртуальная выставка, посвященная легендарным книгохранилищам? Специализированная поисковая система, онлайн-каталог? Пашка встряхнулся, пытаясь унять тревогу, сунул рекламку в карман и вернулся к изучению оставленных вещей.

Странно было то, что среди них обнаружился предмет, с которым Алена никогда не расставалась ее талисман: брелок со счастливым пятаком. К цепочке с карабином крепилась толстенькая тяжелая монета — как 3—4 обычные, соединенные вместе. Просто сувенир, но девушка верила, что пятак приносит удачу.

Пашка крепко сжал счастливый пятак в кулаке и горячо попросил: «Пусть она найдется!»

Уже пару ночей его тревожили беспокойные сны. Сквозь дремоту парень чувствовал чье-то незримое, но осязаемое присутствие, слышал шелест тяжелых крыльев. Тяжесть давила на грудь, мешала дышать.

Снилась смутно знакомая фигура. Она садилась на кровать, говорила о важном. Необходимо было узнать, кто это, но очертания расплывались. Самое главное ускользало. И молодой человек просыпался подавленным и встревоженным.

Тем же вечером наткнувшись на флаер, о котором не вспоминал весь день, Пашка неожиданно ощутил сильную потребность, подобную жажде, и такое же сильное беспокойство, тело била дрожь, на лбу выступила испарина. Он зашел на указанный сайт и нажал кнопку «Начать экскурсию». Изображение надвинулось, создав эффект полного погружения.

Под ногами тотчас возникла лестница в вестибюле библиотеки — та же, что и на открытке. На ее резных перилах расселись гротескные фигуры гаргулий и химер. Библиотечное здание напоминало средневековый собор. Пояс витражей в верхней части книгохранилища создавал внутри особую атмосферу. Мерцания света, преломленного радужными стеклами, придавали перспективе глубину и загадочность. Игра света и тени наделяла жизнью хищные каменные фигуры. Их глаза, как живые, плотоядно следили за гостем.

Смутное беспокойство шевельнулось в груди. У Пашки было чувство, будто он не просто зашел на обычную интернет-страницу и начал виртуальное путешествие; он словно оказался в другом мире, абсолютно не похожем на реальность его студенческой жизни.

Медленно поднимаясь по мраморным ступеням, Пашка видел впереди ряды многоуровневых книжных стеллажей из массива дерева. Из-за их причудливой волнообразной формы возникало впечатление, что книги движутся в пространстве.

Тишину нарушал только звук его шагов. В книгохранилище было прохладно, стоял особый старый запах.

Молодой человек едва преодолел половину подъема, когда заметил движение на верхней площадке. Там колыхалось что-то белое, неясное и полупрозрачное. Туманная фигура мерцала. Казалось, она пытается проявиться яснее и четче. Когда ей это удалось, стало ясно видно, что призрак качает головой и делает предостерегающие знаки.

Парень растерялся, но продолжил подъем. Захваченный притяжением этого места, он не хотел уходить так скоро. Привидение всплеснуло руками, досадуя на непонятливость гостя. Оно сделало жест словно отталкивая Пашку со всей силы. Не успел молодой человек понять, что происходит, как его окликнули, будто резко дернув назад. Пашка вздрогнул и обернулся.

Основание лестницы упиралось в прямоугольный проем, который несуразно выделялся на фоне старомодного интерьера библиотеки. Пашка как на портрет в рамке смотрел на вернувшегося соседа и их комнату в общаге.

Электрическое освещение, пробивающееся через вырезанный в ткани книгохранилища прямоугольник, выглядело буднично и безопасно. Созданный витражами неверный свет, наделяющий тайной жизнью жутковатых каменных привратников, напротив, тревожил и одновременно притягивал.

В то же мгновение словно сработал зум. Расстояние схлопнулось. Лестница с гаргульями резко отодвинулась назад и исчезла.

«Вот это спецэффекты! — восхищенно подумал Пашка, отворачиваясь от экрана. — Полное погружение и без всяких 3Д-очков!» — И закрыл ноутбук. Что-то зацепилось за край внимания и беспокоило, как соринка в глазу.

В ту ночь, как и несколько предыдущих, сны были мрачными, тягостными. Привиделся зовущий огонек во тьме. Пашка с готовностью последовал за ним. Но когда приблизился, стало видно, что огонек лишь приманка на конце «удочки» рыбы удильщика. Глубоководный хищник открыл острозубую пасть. По краю челюсти и губ свисали бахромой клочья кожи, шевелящиеся, словно водоросли.

Снилось также, что звонит Алена. Пашка видел знакомое имя на определителе, слышал тревожный голос. Но не мог разобрать ни слова.

Он проснулся с трудом, словно всплывая с большой глубины, и в холодном поту. В голове, казалось, со звоном перекатываются тяжелые металлические шары. Запахи вызывали тошноту. Перед глазами плыли круги.

Умываясь, Пашка растерянно разглядывал себя в зеркале. Лицо было серым, глаза ввалились: «Как будто побывал на ужине у вампира!»

Проходили дни. Алена так и не объявилась. Полиция вела расследование, но новостей не было.

Как-то Пашка нашел на смартфоне неизвестно откуда взявшийся электронный читательский билет Призрачной библиотеки и вспомнил о прерванной экскурсии. Он удивился внезапно охватившему его радостному возбуждению и предвкушению встречи. Накатила навязчивая потребность немедленно, прямо сейчас бросить все дела и отправиться туда. Тревожный голос внутри звучал совсем тихо.

На этот раз Пашка без помех преодолел лестницу под пожирающим взглядом химер, который, казалось, прилипал.

Создаваемые витражными окнами сверкания, тени, отблески, мерцания, представляли существ из камня еще более алчными, чем он запомнил с прошлого раза. Они словно придвинулись ближе к Пашке, наклонились, поворачивали головы ему вослед. В них была жутковатая красота — в мастерстве, с которым их создали, в их фактурности, деталях, шершавой поверхности камня, изгибах тел.

Пройдя по мраморному полу, парень вошел в главный зал книгохранилища — высокое, вытянутое в длину помещение. Все здесь несло на себе печать времени. Рассеянный свет проникал через стрельчатые витражные окна, создавая особую атмосферу. Пространство казалось объемным, одушевленным. В углах едва заметно подрагивали — словно дышали — мягкие размытые тени. Помещение было пропитано сухим запахом переплетенной кожи и старой бумаги.

Высокие книжные стеллажи с галереями стояли торцом к стенам, формируя два ряда ниш. Их необычная волнообразная форма создавала впечатление шевелящихся полок. Пространство казалось неустойчивым, плывущим. Пашка почувствовал слабость, голова закружилась и словно охмелела.

Молодой человек сделал несколько шагов по направлению к стеллажам. Он не мог отделаться от ощущения, что ряды книг изучают его со своих полок.

Пашке показалось, что он услышал зовущий шепот. Невнятный шум языков и диалектов. Ладонь скользила по рядам корешков в старинных переплетах, каждый из которых взывал к нему. Голоса шелестели убающивающе и вместе с тем призывно. Сознание все больше туманилось. Парень чувствовал, что его воля растворяется. Веки отяжелели, ему вдруг ужасно захотелось спать. До такой степени, что он готов был лечь тут же, у одного из шкафов, поудобнее устроиться и сразу заснуть.

Едва Пашке показалось, что он начал различать отдельные слова в этом хоре голосов, как явственный вздох за спиной заставил его очнуться.

Полупрозрачная фигура появилась снова. Пашка вспомнил, что еще в прошлый раз ее движения и очертания показались ему смутно знакомыми. Стряхнув безотчетное смятение, парень спросил призрака о голосах. Беспокойное привидение погрозило пальцем, неодобрительно покачало головой и решительно указало в сторону выхода.

Пашка досадливо поморщился, пытаясь вернуться к зовущим голосам. Но неугомонный призрак определенно не собирался сдаваться. Он снова издал звук, на этот раз громче и требовательнее, привлекая к себе внимание.

Пронзительный телефонный звонок ворвался под своды книгохранилища, отдаваясь гулким эхом от стен и потолка. Он разрушил колдовское очарование момента, подхватил Пашку и резко выдернул из библиотеки.

Кто-то ошибся номером. Но Пашке уже было не до возвращения. Перед глазами поплыли круги, голова кружилась. Приступ тошноты подкатил настолько резко, что парень еле успел добежать до туалета. Умываясь, молодой человек, снова уловил неясное беспокойство. Сознание не желало воспринимать важную часть того, что случилось.

Опять были смутные, неспокойные сны. Снился прекрасный цветок, властно влекущий своим ароматом. Но едва спящий приблизился, как прилип к почти неразличимым, но прочным волоскам. Его плотно охватили невидимые путы и начали подтягивать к сердцевине, окруженной острыми шипами — растение оказалось плотоядным! Пашка бился, задыхался, но никак не мог выбраться.

Снова снилась Алена. Она сидела в изножье кровати, вертя в руках свой счастливый брелок. Перед уходом ночная гостья перебросила монету Пашке. Тот поймал ее и тут же проснулся как от удара током.

Теперь Пашка осознавал причину своей безотчетной тревоги. На каком-то глубинном, скорее инстинктивном уровне, он понял, что за место это книгохранилище и что в нем происходит. Он почувствовал тайну и угрозу.

Библиотека была живой. Пашка чувствовал это. В лестнице с гаргульями, витражных окнах, высоких стрельчатых потолках, галереях и извивающихся рядах стеллажей ощущалось присутствие живого разума. Она манила, очаровывала, но в то же время в ней таились тьма и опасность. Даже на расстоянии парень ощущал властную силу, исходящую от книгохранилища. Оно обольщало, заманивало и оплетало прочными путами, жадно притягивая к себе, подобно хищнику, таящемуся в тени. По ногам и рукам побежали мурашки. Волосы на затылке вдруг встали дыбом.

Пашка был уверен, что книгохранилище связано с исчезновением его подруги. Нужно было выяснить что случилось и найти Алену.

Вспоминая дурманящий голос библиотеки, парень уверил себя, что усилия воли будет достаточно, чтобы его заглушить, не дать ей залезть к себе в голову.

* * *

И случай проверить это вскоре представился. Призрачная библиотека позвала его снова. Перед последним экзаменом, Пашка обнаружил в электронной почте очередное приглашение. Сердце забилось словно перед свиданием. Когда он набирал адрес сайта, его пальцы дрожали.

Пашка поднялся по лестнице и вошел в зал, где царил церковный полумрак. Из высоких окон лился дневной свет.

Голоса зазвучали почти сразу же. Книги смотрели на него и шептались. Они звали его отовсюду.

Тело почти не слушалось, словно им управлял кто-то другой. Пашка сжал в кармане счастливую монету и сделал вдох, медленно считая про себя: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Потом такой же медленный выдох. Еще раз и еще. Контроль над телом на время вернулся.

В поисках хоть каких-то следов Алениного пребывания здесь, Пашка быстро двигался по длинному соборному нефу, заглядывал в ниши слева и справа от центрального прохода. Гулко раздавался звук его шагов.

Добравшись до конца зала, Пашка повернулся и взглянул наверх. Высокие ряды книжных полок опоясывала обходная галерея второго яруса. Ему показалось, что там он заметил движение, услышал звуки шагов и голос — человеческий, не похожий на голоса книг. По галереям бродило несколько фигур. Это могли быть другие посетители или сотрудники библиотеки. Что, если Алена среди них?

Стараясь отогнать тревогу Пашка поднялся на галерею по ажурной винтовой лестнице. Отсюда можно было лучше рассмотреть главный зал книгохранилища, высокие кружевные своды. Дневной свет лился сквозь множество застекленных витражами окон. Стены галереи, обшитые панелями из темного дерева, украшала резьба. Несколько раз Пашке попадались ниши с креслами и столами, напоминающие исповедальни.

Кто-то его окликнул. Пашка обвел взглядом галерею и двинулся на звук. Те, кого он видел снизу, скрылись. Он шел, заглядывая в каждую нишу. Галерея опоясывала большой зал библиотеки, давая доступ к верхнему ярусу стеллажей.

Пашка погрузился в разглядывание деревянных скульптур и гобеленов, украшавших галерею, когда появилось беспокойное привидение. Оно возбужденно покачивалось в воздухе, указывая парню за спину.

Поглядев вниз — туда, куда указывал призрак, — он на миг оцепенел, Тревога, убаюканная книгохранилищем, вернулась с новой силой. С балкона, где они находились, едва виднелась лестница с гаргульями. И сейчас она истончалась и таяла на глазах. Ступени оплывали, исчезая одна за другой. Пашка рванул к лестнице, но через несколько шагов бессильно остановился. Остатки ступеней растворялись в воздухе, тонкие и хрупкие как весенние льдинки.

Гаргульи на перилах задвигались, потягиваясь и расправляя крылья. Тихий клекот, вой, рык наполняли пространство, гулким эхом отражаясь от стен и высокого потолка. Каменные крылья могучими взмахами поднимали гротескные тела над исчезающей лестницей. В их взглядах было что-то темное, неутолимое. Пашка осознал, что уже видел это в своих снах, настолько кошмарных, что память спрятала их подальше.

У основания лестницы проем, ведущий прочь из библиотеки, тоже истаивал, растворялся, теряя четкость очертаний. Его края смыкались, как вода за брошенным камнем.

Парень безотчетно шагнул назад. Тени проснулись и зашевелились вокруг него. От льющего из окон теплого света остался лишь вялый набросок.

В ушах стоял низкий гул голосов. Убаюкивающий шепот книг сменился устрашающим хором. Он звучал требовательно и властно. Тысячи голосов сливались в один. Голос хищника, пробуждающегося ото сна. По галерее распространилась волна холода.

Голова кружилась, в груди было пусто. Его специально заманили наверх, подальше от лестницы! Тревога усилилась. Пашка огляделся, потом обернулся к призраку, растерянно всматриваясь в размытые очертания. Но тот лишь печально покачал головой.

Только сейчас парень осознал, почему белесая фигура казалась ему знакомой. То почти бессознательное ощущение, беспокоящее как соринка в глазу, наконец вышло на поверхность. Задумчиво-медленно он провел рукой по лбу и глазам, устало вздохнул, словно очнувшись после транса.

— Алена?!

Призрак кивнул.

Сердце Пашки на мгновенье ухнуло куда-то вниз. Мелькнула тоскливая мысль: «Ну вот, я нашел ее, и что теперь?» А вслух только и смог растерянно вымолвить:

— Что происходит?!

Призрак остановил его нетерпеливым жестом и поманил вглубь галереи.

— Другой выход?

Алена не ответила. Пашка постарался овладеть собой: разговоры потом, надо выбираться! Теперь, когда лестница растаяла, пути назад не было и оставалось только двигаться вперед. Он последовал за провожатой.

Это было весьма своевременно. Гаргульи, кружащие над залом в поисках добычи, заметили его. Призрак ускорился. Вернее, Алена в призрачном облике. Пашка перешел на бег. Ветер, поднятый каменными крыльями, подталкивал его в спину.

Алена просочилась сквозь двустворчатую дубовую дверь, ведущую во внутренние помещения библиотеки. Пашка толкнул одну из створок, проскользнул и быстро захлопнул за собой.

Из-за двери послышался глухой рык — рев голодных зверей. Пашка почувствовал на лице липкий пот. Сердце бешено колотилось в груди.

Преследователи угрожающе ревели за дверью. Но, оглядевшись, парень понял, почему Алена привела его сюда: каменные твари не заберутся внутрь — слишком мало места для их крыльев.

Пашка оказался в узком длинном коридоре. Воздух здесь был спертый. Массивные кованые светильники горели тускло — свет, проникающий сквозь их пыльные стекла, скорее подчеркивал окружающие сумерки, чем рассеивал их.

Передышка была лишь временной. Пашка чувствовал, как просыпается существо, обитающее в книгохранилище. Все здание, казалось, оживало. В неверном свете тени дышали по углам.

Пашка преисполнился интуитивной уверенности, что вот-вот уставленные стеллажами стены начнут сближаться, чтобы раздавить его. Он медленно двинулся вперед, вслед за подругой.

Незаметно для себя парень снова погрузился в книжное многоголосье. Теперь книги звучали иначе. Голоса звали его откуда-то из сумрачных коридоров. Пашка почувствовал пустоту и запустение. Он сконцентрировался на дыхании, несколько раз себя ущипнул. Это помогло лишь на короткое время. Пашка ощущал, как сила, его захватившая, манила, звала затеряться в закоулках, пропахших старой бумагой, пылью и тленом, заблудиться в лабиринтах лестниц и переходов, уводящих в темноту. Он бездумно двинулся вперед, подчиняясь зову. Коридоры ветвились, множились и исчезали, стены сдвигались, загоняя его как зверя. Гул зовущих голосов нарастал.

Алена безуспешно пыталась привлечь внимание друга. Но, убедившись, что того не остановить, сделала движение, словно ставила подножку. Пашка споткнулся и упал, налетев на невидимое препятствие. Счастливая монета выпала из кармана на пол.

Взгляд Пашки прояснился. Он сидел на полу, потирая ушибленное место и недоуменно глядя на мерцающую фигуру. Та указала на выпавший пятак. Рассматривая Аленино сокровище, Пашка увидел, что от удара одна сторона пятака сдвинулась, демонстрируя скрытую внутри зажигалку. Парень взглянул на призрачную фигуру, потом на ее талисман.

— Ух ты!

Пашка обхватил зажигалку поудобнее, чиркнул колесиком. Странным горячим ветром потянуло, едва его пальцы сомкнулись вокруг монеты. Привидение жадно смотрело, как маленькое пламя то разгоралось, то гасло. Тени отступили.

Алена показала на ближайшую книжную полку, потом на зажигалку. Пашка схватил с полки первую попавшуюся книгу, раскрыл, выворачивая переплетом внутрь, поднес танцующий огонек к пожелтевшей странице. Она легко занялась. А пламя двигалось дальше, охватывая страницу за страницей. Придерживая книгу за переломленную обложку, как птицу за крылья, Пашка взглянул на Алену. Парню показалось, что в расплывчатых чертах призрака проступает мстительное удовольствие. Огонь пожирал страницы, они чернели и менялись, превращаясь в пепел. И отбросил книгу лишь когда пламя подобралось к пальцам. Хор голосов настороженно замолк. Словно рябь прошла по пространству вокруг них. Библиотека еле слышно, но ощутимо вздохнула. Стены и книжные полки, казалось, отпрянули от огня.

Алена показала большой палец и поманила за собой.

— Мы идем к выходу? Далеко?

Привидение постучало по воображаемым наручным часам, нетерпеливо потопталось на месте и снова — гораздо более решительно — позвало за собой, в сумрак коридора, лежащего перед ними. Пашка двинулся следом, убирая драгоценную зажигалку поглубже во внутренний карман. Хоть кто-то из них двоих знает дорогу. Вглядываясь в расплывающиеся черты призрака, Пашка узнавал порывистые движения Алены. Иногда даже казалось, что в нечетких очертаниях мелькают знакомое лицо и завитки волос. Как вернуть Алене прежний вид? Может, она знает, что делать?

Идти пришлось быстро, порой почти переходя на бег. Пару раз дурманящие голоса возникали снова. И каждый раз Пашка брал с ближайшей полки книгу и поджигал ее. Это не причиняло библиотеке существенного вреда — парень был уверен, что она не даст устроить настоящий пожар — но книгохранилище отзывалась: призрачные голоса стихали, на время воцарялась тишина.

Они уже преодолели множество коридоров и лестничных пролетов, когда Пашка, следуя за Аленой, уткнулся в заставленную книжными полками стену. Стена внешне ничем не отличалась от любой другой. Призрак сделал усилие, пытаясь проявиться посильнее, и ясно различимым пальцем показал на что-то небольшое прямо под носом у друга. Палец быстро потерял четкие очертания. Но Пашка успел заметить нужное место, подсветил себе фонариком на смартфоне и присмотрелся. Он опасливо прикоснулся к деревянной полке — именно так, как показывала Алена — и сразу отдернул руку.

В стене что-то мягко щелкнуло, как в старых часах перед появлением кукушки. Полки, казавшиеся цельными, разомкнулись, выявляя скрытую прежде дверь.

Невысокая — Пашке пришлось пригнуться, чтобы протиснуться внутрь — дверь вела в небольшой кабинет. Парень огляделся: массивный дубовый стол, на нем толстая книга, резное кресло с высокой спинкой, витражное окно, на стенах выцветшие гобелены.

Пашка ощутил силу, разлитую вокруг. От лежащей на столе книги в переплете из потертого бархата словно растекались волны энергии. По телу пробежали мурашки. Пашка бережно прикоснулся к длинному ворсу, потрогал металлические наугольники, расстегнул застежку и откинул переплетную крышку.

Перед ним открылся альбом с гравюрами, акварелями, миниатюрами, рисунками тушью, открытками — множеством изображений разных времен и стилей. На всех красовалась одна и та же лестница с гаргульями. Пашка всматривался в изображения, переворачивая страницу за страницей. На каждом разные адреса: город, улица, номер дома. Лишь на современных открытках, как и на его приглашении, указывался адрес сайта. Все приглашения объединяло одно: они притягивали, соблазняли, как плотоядные цветы, заставляли прикоснуться, рассматривать себя деталь за деталью. Сам того не заметив, Пашка снова поддался манящим голосам. О своем решении сопротивляться зову библиотеки он больше не вспоминал.

Алена с грохотом уронила с полки подставку для книг, едва не попав другу по ноге. Стряхивая с себя оцепенение, Пашка вскрикнул от неожиданности и отшатнулся.

В короткий момент ясности парень ощутил, что вся хищная суть книгохранилища заключалась в этом альбоме. Изображения были ловушками, умело расставленными в разных местах и временах. Сколько несчастных уже попались в их сети?

Алена указывала на карман с зажигалкой. Зов библиотеки зазвучал с новой силой. Пашка ощутил непреодолимую сонливость. С трудом преодолевая вязкую истому, молодой человек полез за Алениным талисманом и в том же кармане обнаружил приглашение, которое, как оказалось, все еще носил с собой. Бросив взгляд на призрака, Пашка помедлил и достал только зажигалку.

Некоторое время он тупо смотрел на брелок у себя в руках, словно не мог вспомнить, что это, потом небрежно отложил в сторону и прислушался, погружаясь в разглядывание альбома. Ему казалось невероятно важным разобрать, о чем именно говорят голоса книгохранилища. А Алена так отвлекала. Он почувствовал слабое раздражение.

Алена запульсировала всем своим нынешним полупрозрачным телом, силясь уплотниться, и потянулась к счастливой монете. Она поднес к белесую руку к талисману, пытаясь подцепить. Монета едва шевельнулась. Алена вздохнула и старательно повторила. Наконец, на третий или четвертый раз зажигалку удалось открыть. Еще пара минут усилий, и колесико чиркнуло, занялся бумажный край. Пашка блаженно и бездумно вглядывался в страницы альбома, когда огонек коснулся его пальцев. От неожиданности он ойкнул и отдернул руку.

Крик ярости и боли пробежал по книжным полкам, комнатам, залам и коридорам — от крыши до подвала. Безумный голос был как будто повсюду.

Огонь осторожно коснулся уголка одной из иллюстраций и пополз дальше, поедая старую бумагу. Пашка ошарашенно покрутил головой. Изображения на развороте вспыхивали одно за другим. Альбом разгорался с трудом. Алена решительно указала на нож для бумаг, а потом на книгу: «помоги огню, повороши страницы». Пашка безвольно подчинился, завороженно глядя на то, как ползет по бумаге разгорающееся пламя. Края страниц загибались, морщились, чернели.

Иллюстрации, эстампы, затейливые миниатюры трепетали как живые, пытаясь уклониться от огня. Он слышал, как из глубин библиотеки рвется крик боли и изумления.

Свод и стены заскрипели, застонали и начали оседать: книга, которая сейчас корчилась в огне, была сердцем этого дома, и теперь все быстро приходило в упадок. Пашка рванул к двери в коридор, но там отступать было некуда — все наполнилось эхом ломающихся перегородок и балок. Книги умирали в пожаре, шелестя крыльями-страницами. По коридору летели обломки досок и осколки стекла.

Кабинет наполнился дымом, стало трудно дышать. Пашка закашлялся, метнулся к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, но оно оказалось глухим.

Тяжелое пресс-папье шевельнулось, поддаваясь Алениным усилиям и, наконец, запущенное ею, выбило разноцветное стекло. Свежее дыхание ветра подхватило огонь. Пламя разгоралось быстро и яростно, перекинулось на гобелены — старая ткань легко занялась.

За окном темнело от туч. Вдалеке сверкала молния. Пашка растерянно замер у окна, выглядывая наружу. Быстро приближалась буря. Сильные порывы ветра раздували пламя. Альбом полыхал, голоса ревели, и в их бешеном вопле смешивались ярость и боль. Призрак издал выразительный резкий звук, подгоняя друга.

Пашка сиганул с подоконника навстречу грозе. До земли было метра два-три. Чавкнул под ногами газон, превратившийся в грязь. Непогода усилилась, ярость ветра едва не сбивала с ног. Пашка моментально промок. Поскальзываясь в размокшей земле, он что есть силы рванул прочь.

Позади книгохранилище стонало и скрипело, как корабль, застигнутый бурей. Одно за другим лопались цветные окна, проваливались каменные своды, галереи, деревянные резные панели, стены, арки. Пашка слышал грохот рушащихся стен, ломающихся балок даже сквозь шум непогоды.

* * *

Отбежав на безопасное расстояние, парень замедлил шаг и осмотрелся: это был внутренний двор с каменным колодцем посредине. У колодца мерцала почти неразличимая в потоках дождя Алена.

Приблизившись, Пашка разглядел старые серые каменные блоки, массивный деревянный люк с заржавленным кольцом в центре. Сырость и черви изъели дерево, оно поросло плесенью и мхом.

Парень оттащил в сторону крышку и заглянул вниз. Вода поднималась почти до самого края. Над ее поверхностью начинались металлические скобы лестницы, теряющейся в глубине. Молодой человек вопросительно взглянул на Алену. Та указала на воду. Пашка присмотрелся. Сверху ничего не было видно, кроме ряби от капель дождя. Но что-то просматривалось на глубине.

Пашка облокотился на холодный мокрый камень, перегнулся через край, осторожно оперся левой рукой на верхнюю скобу. Скоба была покрыты слизью, но держалась крепко. Парень частично перенес на нее вес тела и наклонился над самой водой, правой рукой как козырьком прикрыл глаза.

Теперь он словно через распахнутую в конце тоннеля дверь смотрел на городской парк в двух кварталах от его общаги. Он увидел знакомые беседку и фонтан. Промелькнул бегун, медленно прошла женщина с коляской. На миг даже показалось, что в лицо дохнул порыв свежего ветра с той стороны, донося городские звуки.

От удивления и огромного облегчения Пашка едва не потерял равновесие, поскорее опустил ноги на землю и выпрямился.

Парень с восторгом взглянул на Алену, мерцающую в нескольких шагах.

— Это же выход, да?

Та кивнул и сделала приглашающий жест. Пашка уже поставил ногу на край колодца, но замер, увидев, что Алена не трогается с места.

— Пошли!

Он устал от этого места, продрог и замерз и ощутил досаду, видя, что Алена медлит. Но привидение покачало головой. Печально, как показалось Пашке. И только тут до него дошло, что в суматохе побега он кое-что забыл.

— А как же ты? Как тебе помочь?

Алена еще раз мотнула головой, снова указала на колодец и махнула рукой, прощаясь. Пашка решительно помотал головой, убирая ногу с края колодца:

— Ну уж нет, я не уйду один!

Призрак помедлил, неуверенно кивнул и поплыл прочь от колодца. Парень утомленно побрел следом, хлюпая по грязи и оскальзываясь.

Алена повела его вдоль полуразрушенного здания. В одном месте у фундамента земля частично обвалилась, открывая полость, ведущую куда-то вниз. В нее, размывая почву, стекали ручейки дождевой воды. Поморщившись Пашка лег в грязь, проползая в узкий проем за мерцающей фигурой. Внутри обнаружились каменные ступени, полуразрушенные и заваленные обломками просевшего и кое-где обвалившегося потолка.

Едва нога Пашки ступила на каменный пол подземелья, белесые очертания призрака растаяли впереди. Здесь было тепло и сыро, и пахло, как в старом склепе. Где-то неподалеку гулко и размеренно капала вода.

Парень достал смартфон — просто удивительно, что тот не выпал изо всей этой беготни и прыжков! — включил фонарик.

Пропитавшийся сыростью коридор уводил во тьму. Пашка едва не задевал головой низкий потолок.

Здесь, внизу, жили пауки. Жирные и мохнатые. Один из них свалился Пашке на голову. Вздрогнув от неожиданности, парень схватился за волосы и стряхнул тельце. Пригнувшись, он осторожно двинулся вперед.

Еще здесь были крысы. Они бесстрашно смотрели на Пашку злыми осмысленными глазами. Он слышал их писк и не сомневался: они нападут при первой возможности.

Стены подземелья были сложены из крупных блоков песчаника. Со временем некоторые блоки перекосились, сместились, а кое-где раскрошились. Песок за ними осыпался, образуя темные провалы, похожие на ниши склепа.

Пашке мерещились лица мертвецов, глядящих на него из нагромождения обломков и теней. Он почувствовал, как желудок подкатывает к горлу.

Проходя мимо одной такой кучи осколков песчаника и какого-то мусора Пашка увидел едва различимое знакомое лицо.

— Алена? — спросил он шепотом. — Алена, ты?

Ответа не было. Лицо исчезло.

Дальше по коридору мелькнул призрак.

Впереди раздался стон. По спине Пашки пробежали мурашки. Он всмотрелся во тьму, подсвечивая себе фонариком.

В одном месте, где соединялись перекосившиеся каменные блоки, из стены сыпался песок, будто что-то старалось прорваться с той стороны.

Снова раздался стон из стены, теперь более громкий.

— Кто там? — дрогнувшим голосом спросил Пашка, заставив себя подойти к стене.

Стоны прекратились.

И парень повторил вопрос:

— Кто там?

— Пашка, — раздался протяжный и сдавленный голос. Голос из стены. — Пашка.

— Алена?!

В том месте, откуда текла струйка песка, кусок перекосившегося блока начал крошиться и обламываться, словно под давлением изнутри. Снова посыпался песок, на этот раз сильнее. Запах тлена ударил в лицо. Пашка вгляделся и ощутил, как его окатило волной ужаса. В темноте ниши, будто всплывая из глубины, появилась человеческая голова. В пустых глазницах копошились черви.

Выдвинувшийся из ниши призрак надел на себя лицо мертвеца, как пустую перчатку, создавая подобие жизни.

— Это я, Паш.

Парень ощутил прилив дурноты и отступил на пару шагов.

— Нет… нет!

Пашка почувствовал, будто падает в пропасть. Ужас сгущался, становясь почти осязаемо плотным.

До этого он не сознавал, — не хотел сознавать! — что призрак действительно лишь образ, тень ушедшей. А настоящая Алена все это время была здесь, в стене.

Привидение протянуло ему зыбкую бледную руку. Пашка постоял еще пару секунд, не в силах сдвинуться с места, и медленно начал пятиться.

И мертвые лица, которые виделись ему в обломках и кучах мусора, поворачивались к нему, словно наблюдая. Пашка развернулся и побежал не оглядываясь. Ему снова пришлось изваляться в грязи, выбираясь из подземелья через проем, открытый просевшей у фундамента землей. А потом Пашка бездумно рванул прочь. Уши будто набило ватой, дыхание перехватывало.

Непогода постепенно утихала, небо прояснялось. Пора было выбираться отсюда. Но что-то сдвинулось в его мозгу непостижимым образом. Иссяк запас решимости спасти Алену и вместе вернуться домой. Как еще раньше иссякло намерение сопротивляться голосам.

И вместо того, чтобы поспешить к колодцу, Пашка вдруг снова обнаружил себя там, где недавно выпрыгнул из окна библиотеки. Полуобвалившееся здание местами еще горело. Библиотека доживала последние минуты. Он подошел к провалу в стене и заглянул внутрь.

Сознание сузилось, затуманилось. Голосов больше не было. И он вдруг почувствовал себя таким одиноким, покинутым. Библиотека больше не пугала его. Но и не влекла. Осталось лишь горькое послевкусие в виде тоски и опустошенности, как похмелье поутру. Только догорающие обломки и мертвая Алена.

Пашку охватило болезненное желание вернуть зовущие голоса, сдаться им, забыться и затеряться в вымышленных мирах и грезах.

И тут он вспомнил про открытку. Еще тогда, в кабинете с книгой Пашка заметил, что взял ее с собой, но, подчиняясь странному импульсу, утаил от Алены и сохранил. А сейчас достал ее и снова вгляделся. Он заметил, что вместе с открыткой из кармана выпал брелок, но не стал его поднимать.

Пашка стоял там, у разрушенной стены, все глубже погружаясь в сумеречное состояние сознания. Он спросил себя, почему он вообще должен куда-то бежать, спасаться? Может, не так уж плохо стать привидением, как Алена?

Он бездумно перешагнул через остатки стены. Потерянно бродя среди развалин, Пашка не видел, не хотел замечать, что сломанные балки и поврежденная каменная кладка едва держатся и могут рухнуть в любую минуту.

Он сонно рылся в обломках и мусоре, что-то бормоча себе под нос, когда на глаза ему попался уголок обгоревшего переплета, торчащий из-под рухнувшего книжного шкафа. Это был переплет того самого альбома. Страницы сгорели, но переплетная крышка почти полностью уцелела, хоть местами и обуглилась. Пашка смотрел на нее завороженно, не в силах отвести взгляд. А потом принялся разгребать наваленный сверху хлам.

Споткнувшись, он налетел на полуразрушенную стену. Чудом державшийся на ней обломок деревянной балки покачнулся, заскрипел и рухнул. В облако взметнулось облако искр и пепла.

Когда привидение выплыло из подземелья, было уже поздно. Алена издала звук, похожий на всхлип, отчаянно рванула вперед.

Рука, видневшаяся из-под завала, все еще сжимала открытку. Ее края, занявшиеся от разлетающихся искр, плавились и чернели.

В нескольких шагах еще горело, не желая угасать, сильное пламя. Алена с досадой запустила в него уцелевший переплет и злорадно наблюдала, как он распадается умирая.

Среди обломков что-то блеснуло. Узнав счастливую монету, Алена потянулась к ней всем своим туманно-зыбким телом. И вдруг увидела как полупрозрачные бестелесные руки обретают плотность. Застыв, она настороженно изучала изменения в себе. Обхватив одной рукой запястье другой, Алена нашла пульс. От этого осознания перехватило дыхание. И только тогда до нее дошло, что это самое дыхание у нее снова есть: нос обонял запах дыма, легкие поднимали и опускали грудную клетку. Сделав шаг, она с непривычки не удержалась на ногах и шлепнулась на мокрую от дождя землю.

— Как же так, — прошептала он хрипло. — Пашка, как же так?

Придя в себя, Алена наконец поднялась, подобрала зажигалку и растерянно побрела к колодцу. Забытым жестом девушка пригладила растрепавшиеся волосы, облокотилась на холодный каменный край и посмотрела на свое отражение в воде. Лицо, самое обычное лицо, такое знакомое — плотное, материальное. Можно ущипнуть себя за щеку и почувствовать боль. А в глубине по-прежнему мерцал городской парк. Алена разглядывала его в замешательстве.

— Как же так, а? Как же так?

Наконец, девушка села на край колодца, в последний раз оглянулась на развалины, глубоко вздохнула и взялась за первую скобу. Спускаться пришлось осторожно и очень медленно. С непривычки тело плохо слушалось.

Виктор Дубов ♦ Teufelschloss

РУМЫНИЯ

Март, 1941

1

Три военных автомобиля ползли, словно черепахи, вдоль подножия хребта. Возглавлял колонну редкий шестиколесный Mercedes G4, за ним следовали два грузовика Opel Blitz с солдатами. Из окна легкового автомобиля любовался природой штурмбаннфюрер СС Вальтер Шварц. Он находил своеобразное очарование в серых склонах гор, крутых настолько, что, казалось, они вот-вот обрушатся, похоронив под собой перевал. А острые утесы, скрывающие за собой цепи холмов, восхищали его своей неприступностью. Но особое впечатление на офицера производили пожухлые черные деревья, скрученные и сгорбленные от ветра, хватающиеся за трещины своими крепкими корнями.

— Жалкие… Как люди… Цепляются за свою жизнь… — тихо произнес Шварц.

— Вы что-то сказали? — переспросил водитель, манн СС Вагнер.

— Дорога ужасная.

— Я бы даже не назвал это дорогой. Если бы не привод на две оси, мы бы здесь застряли, — попытался продолжить разговор рядовой.

— Смотри за дорогой, и не дай бог опять нагреется двигатель.

Шварц уже не раз пожалел, что из всех водителей ему достался бестолковый и чересчур разговорчивый Вагнер. Видимо, поэтому он до сих пор и носил погоны рядового.

Шварц отвернулся от окна и, раскрыв папку, еще раз ознакомился с лежавшими там документами. Как следовало из доклада, этот перевал представлял собой хоть и незначительную, но угрозу войскам на юго-востоке. Из-за переменчивой погоды и сложного ландшафта здесь мог пройти незамеченным отряд противника. Рекомендовалось разместить на этом перевале небольшое подразделение для охраны подступов к нему.

«И к чему мне вся эта информация? — подумал Шварц. — Об отрядах противника пусть беспокоится гауптманн Майер, этот наглец, который отказался ехать со мной в одной машине и предпочел трястись в грузовике вместе со своими солдатами. Меня больше интересует старинный замок, у которого даже нет названия. Я назову его Тойфельштосс — замок дьявола».

Солнце неожиданно скрылось, над горами сверкнула молния и из-за скал донесся раскат грома. Тут же полил дождь. Шварц выругался — снова гроза!

— Тент! — скомандовал он.

Mercedes G4 остановился, из него выскочили водитель и два солдата. Неторопливо, со знанием дела они развернули серый тент, и машина двинулась дальше.

Погодные условия, о которых упоминалось в докладе, здесь действительно были невыносимые. Сегодня солнце появлялось несколько раз, и каждый раз не более чем на полчаса, а затем на горные склоны вновь обрушивался ветер с дождем, сверкали молнии и гремел гром.

Внезапно колонна остановилась.

— В чем дело, Вагнер? Почему встали? Снова двигатель? — возмущенно спросил Шварц.

Вагнер молча указал на дорогу. Перед машиной, метрах в десяти, стоял человек. За стеной дождя, через залитое водой лобовое стекло невозможно было разобрать, кто это был.

Шварц вжался в сиденье и потянулся к кобуре. Солдаты тоже схватились за оружие.

— Разберитесь, что там! — скомандовал офицер СС.

Два солдата, Рихтер и Шефер, часто выступающие в роли личной охраны Шварца, осторожно вышли из машины с автоматами наперевес, оглядываясь по сторонам. Перед ними стояла пожилая женщины в рваной одежде. Редкие седые волосы обрамляли покрытое глубокими морщинами, желтое от обилия пигментных пятен лицо.

— Руки вверх! — крикнул ей Рихтер, подойдя ближе.

Старуха послушно подняла руки.

— Говоришь на немецком? Ты откуда? Отвечай! — начал задавать стандартные вопросы Шефер.

— Убирайтесь отсюда, — прошипела старуха.

— Что?

— Я сказала: убирайтесь отсюда!

Солдаты рассмеялись.

— Что там происходит? — спросил Шварц, выглянув из машины.

— Всего лишь старая нищенка, скорее всего, из местных, — ответил Шефер. — Сейчас прогоним.

Шефер подошел к старухе и, схватив за одежду, попытался оттолкнуть, но не смог. Старуха стояла словно вкопанная. А потом сама так толкнула Шефера, что тот растянулся на дороге.

— Убирайтесь отсюда! Или вы все умрете.

Яркая вспышка молнии осветила ее лицо.

— Здесь вы встретите только свою смерть.

Раздался выстрел. Пуля вошла старухе в лоб, и в лицо Рихтеру, стоящему рядом, брызнула кровь.

— Уберите ее с дороги. Быстро! — сказал Шварц, держа в руке маузер.

Солдаты с испугом посмотрели на офицера, затем на мертвую старуху.

За происходящим из грузовика наблюдал гауптманн Майер, готовый в любую секунду дать своим людям команду занять оборону. Но все было спокойно — никаких партизан, никакого вооруженного отряда. Это не была засада. Всего лишь сумасшедшая старуха, решившая, что сможет одна остановить колонну солдат.

Тело женщины сбросили в ущелье, оттащив метров на десять от дороги, и автомобили двинулись дальше.

2

Когда колонна завернула за очередной утес, Шварц наконец увидел непреступные гранитные стены замка, которые в свете молний показались офицеру СС зловещими.

Замок оказался небольшим и совсем не оправдал ожиданий Шварца. Семь веков назад (может, и больше, но, если верить докладу, именно таков был возраст строения) от скалы здесь откололся большой кусок. Вокруг образовался ров, а на самом утесе выстроили крепость. Она словно вырастала из монолита, и зубчатые стены плавно переходили в гранит скалы. Башня, возвышающаяся метров на пятьдесят над широкими тупыми зубцами стен, представляла собой отличный наблюдательный пункт.

Вскоре дорога вывела колонну к деревушке, расположенной к юго-западу от замка и насчитывавшей не более полутора десятков ветхих приземистых домиков с соломенными крышами. Оказавшись в центре деревни, колонна остановилась. Шварц велел Рихтеру и Шеферу найти старосту и привести к нему.

К автомашине подошел Майер:

— Господин штурмбаннфюрер, предлагаю разместить солдат в замке.

Шварц медлил с ответом. Пусть гауптманн постоит под дождем.

— Вы меня слышите?

Шварц даже не взглянул на него.

— Занимайте замок.

Майер построил взвод, провел инструктаж и начал раздавать команды. Солдаты забегали, механизм заработал. К Майеру подошел старшина, обер-фельдфебель Шульц:

— Что думаете насчет замка?

— Хорошее место, чтобы встретить здесь окончание войны. — Майер задумчиво посмотрел в сторону Mercedes G4 со свастикой на крыле. — Даже несмотря на такое соседство.

Он доверял Шульцу и не боялся при нем откровенно высказывать свои мысли.

— Я тоже на это надеюсь.

— Что касается замка — отличное укрепление и хороший наблюдательный пункт. Его можно удерживать долгое время небольшим количеством солдат. Так… — Майер взглянул на мрачные стены, нависающие над деревней. — Обязательно проверь деревянный мост надо рвом. Выдержит ли он грузовики.

— Есть.

Шульц подозвал двух солдат и ушел с ними к мосту.

Деревянные ворота крепости были настежь открыты, будто кто-то ждал их здесь. Майеру стало не по себе. Он прошел по мосту и вошел через ворота во двор, вымощенный булыжником. В небе вновь сверкнула молния, осветив громаду уходящей в небо башни. На секунду гауптманну почудилось, будто он находится в объятиях неведомого и ужасного чудовища…

Тем временем к Шварцу привели старосту. Он был одет в выцветшую овчинную жилетку и грубые потертые шерстяные штаны. Шварц вышел из машины, поправив форму. Дождь утих, и офицер СС уже не боялся промокнуть.

— Знаешь немецкий?

Старик качнул головой. Он с уважением посмотрел на военную форму и представился.

— Меня зовут Серджиу. Я здесь старший.

Акцент был неприятным, а голос скрипучим. Шварц не предполагал, что немецкий язык здесь знают плохо, и решил начать издалека:

— Третий рейх сейчас союзник Румынии.

«Почему я что-то должен объяснять этому старику? — решил он. — Несокрушимая, непобедимая армия Третьего рейха представляет собой истинную власть в этих местах».

— Наша часть будет жить здесь. — Шварц указал на замок.

— Здесь нельзя жить, — робко ответил Серджиу.

Шварц нахмурился и пропустил эти слова мимо. Старик уже надоел ему.

Тем временем к ним подошел старшина взвода гауптшарфюрер СС Кляйн.

— Почему же в этом замке нельзя жить? — спросил он с иронией. — Неужели здесь умерла невеста и теперь ее призрак по ночам плачет и стонет?

— Про невесту я ничего не знаю, — ответил староста, — но в замке пропадают люди.

— Ну конечно! — сказал Кляйн, усмехнувшись. — Здесь, в глуши, заброшенный замок если и должен иметь какую-то репутацию, то самую мрачную. И вообще, у каждого замка должна быть страшная и ужасная история. Я верно говорю, господин штурмбаннфюрер?

— Верно, — отозвался Шварц.

— Людей кто-то убивает? — спросил Кляйн у старика.

— Я не говорил, что их убивают. Я не знаю. Они пропадают. Их никто больше не видел. Путники. Они здесь редко бывают. Их тянет к этому замку. Они не слушают нас и пропадают. Замок забирает их.

У Шварца пробежал по спине холодок от этих слов.

— Забирает? — переспросил Кляйн.

— Замок забирает душу, — проговорил старик, и его скрипучий голос прозвучал зловеще.

— Хватит пустых разговоров! Все решено, — прервал Шварц неприятный разговор.

Колонна без происшествий прошла по мосту и въехала во двор. Солдаты вошли следом. Они перенесли личные вещи, а потом принялись перетаскивать внутрь провизию, генератор и оружие.

Пока старшины отдавали приказы, Майер вместе с Шварцем осмотрели замок.

— Настоящее уродство, — подытожил офицер СС.

Пока солдаты размещались в замке, пока в башню и еще в несколько помещений проводили электричество, пока расставляли караул, прошло немало времени. Было уже за полночь, когда Майер наконец улегся в кровать, чистую и удобную. Он неспроста расположился на втором этаже башни, имеющей прекрасный круговой обзор. Из передних окон открывался вид на деревню, а из задних можно было рассмотреть внутренний двор.

Майер встал у переднего окна и закурил сигарету. На улице было прохладно и очень тихо. Гроза закончилась. На небе высыпало огромное количество звезд. Деревню медленно окутывал туман. Где-то на краю двора гудел генератор.

А ведь идет война… Где-то далеко… За страну умирают ее солдаты. Или они умирают за Гитлера? Эти мысли приходили к гауптманну редко, только когда он оставался один. Нечего об этом думать. Если страна приказала охранять высокомерного нациста здесь, в Румынии, значит, так и должно быть.

Что-то проскользнуло в тумане между хижин…

Показалось.

Уснул Майер быстро. Сегодня во сне женские крики не мучали его.

3

Рядовой Вильгельм Бауэр всегда старался нести службу бдительно, тем более когда шпис Шульц ставил его в караул. За свою жизнь он никогда ничего не боялся, ведь самое главное в карауле — внимательно смотреть по сторонам и хорошенько прислушиваться ко всем подозрительным звукам. Если что-то произойдет, надо только успеть выстрелить из автомата. Остальное сделает караул. Стены здесь непреступны, если только враг не воспользуется специальным снаряжением, но Бауэр обязательно услышит посторонний шум, даже несмотря на то, что работает генератор. Если врагу удастся преодолеть стены, спрятаться он может только за грузовиками.

Бауэр обошел автомашины и направился к воротам.

Здесь, во дворе, кроме автомашин, генератора и стен следить было не за чем. Хотелось курить, но рядовой отлично понимал, что делать это часовому запрещено. Он посмотрел на замок. Враг находится не за стенами, а внутри. И враг этот не солдаты СС, к которым Бауэр относился с презрением, а нечто совершенное иное. То, что скрывает тьма.

Дойдя до ворот, Бауэр остановился. Ночь стояла прохладная, и он подумал, что в следующий караул следует одеться теплее. Бауэр увидел, как по земле через ворота в двор просачивается туман, который уже окутал подножия стен. Солдат перекинул ремень автомата на другое плечо. Он устал.

Он устал от армии, приказов, командиров и войны.

Не такой он представлял себе войну, когда добровольцем ушел на фронт. Бауэру хотелось поучаствовать в настоящем сражении, совершить подвиг, возможно, получить ранение. Не серьезное, а так, чтоб можно было работать, после того как его комиссуют. А что на самом деле? Военная форма, за которой надо постоянно следить. Казарма, в которой невозможно выспаться. Муштра. Бесконечные утомительные переходы. Затем окопы, сырость, грязь. Но больше всего Бауэру надоели крики и брань старшин.

И почему он должен боятся старшину больше, чем вражеской пули?

Только сейчас Бауэр заметил, что лампочек вдоль стен не хватает, чтобы полностью осветить двор.

Все только и говорят о том, что война вот-вот закончится. Знать бы еще, что задумал фюрер. Одно Бауэр знал точно: сейчас бы он многое отдал, чтоб оказаться дома с родителями.

Лампочки совсем не освещали углы двора. Там вполне мог бы притаиться враг.

Вильгельм приблизился к темному углу рядом с генератором. Там, в этой непроглядной темноте никого не может быть, но проверить он обязан. Бауэр шагнул в темноту и вытянул руку, ожидая нащупать стену. Никакой стены здесь не было. Он сделал еще один шаг. Потом еще.

Бауэр обернулся. Тьма окутала его. Не было видно ни замка, ни двора. Все исчезло, только где-то очень далеко гудел трансформатор. Бауэра затрясло от страха. Здесь было что-то еще. Что-то неведомое и жуткое. Он снял с плеча автомат. Нужно сделать несколько выстрелов, предупредить остальных, ведь именно этому его учил шпис. Но тут что-то твердое сомкнулось вокруг шеи… В эту ночь война для рядового Бауэра закончилась.

4

В дверь отчаянно заколотили.

— Кто? — спросил Майер.

— Рядовой Нойманн.

— В чем дело?

— Господин гауптманн, там… Во дворе… — Голос солдата прервался.

Майер вскочил с кровати и подбежал к задним окнам.

Утро было холодное, хотя и солнечное. Ветра почти не было, и первое, о чем подумал Майер: отчего тогда так покачивается из стороны в сторону повешенный солдат? На шее у трупа болталась короткая доска, надпись на которой гласила: «Убирайтесь отсюда». И второй мыслью гауптманна было то, что надпись на доске сделана кровью, потому что у солдата отсутствовала рука.

— Сообщите штурмбаннфюреру.

Во дворе офицеры оказались почти одновременно. Шварц смотрел на опухшее лицо солдата и на его выпученные мертвые глаза. Тело было подвешено к арке ворот, ведущих во двор.

— Господин гауптманн, вы вчера проверяли караул? Почему ворота оставили открытыми?

— Ворота были закрыты. Я проверял лично.

Шварцу показалось, что мертвые глаза наблюдают за ним. Он отвернулся.

— Животные, — тихо произнес Шварц и, посмотрев на солдат СС, стоящих в стороне, крикнул: — Снимите его уже наконец!

Майер тоже выругался на своих подчиненных:

— Что за столпотворение?! Всем в замок! Ждать моей следующей команды! И вызвать сюда медика.

Один из солдат перерезал веревку, и труп упал на землю.

— «Убирайтесь отсюда», — прочел Шварц. — Это им с рук не сойдет.

— Кому им? — спросил Майер.

— Партизанам, которых скрывают местные жители. — Шварц обратился к своему старшине: — Кляйн, в полдень во дворе должна быть сооружена виселица.

— Есть!

К трупу подошел медик и аккуратно скинул петлю.

Майер снял с мертвого автомат. Вытащил магазин.

— Патроны на месте.

— Взгляните сюда, — указал на шею солдата медик. — Он умер от потери крови из-за сильного повреждения основных кровеносных сосудов.

Шварц отвернул воротник на форме мертвеца, показав Майеру рану. Тот понял его без слов.

— Если об этом станет известно хоть кому-нибудь из солдат, я позабочусь, чтобы остаток своей жизни ты провел на передовой.

Медик молча кивнул.

— А сейчас найдите в замке комнату, где можно будет положить тело.

— Есть! — Медик ушел.

Когда труп унесли, Шварц и Майер остались во дворе одни.

— Ты собрался вешать граждан Румынии? Как же союз с Антонеску?

— То, что Румыния союзник Германии, не означает, что ее граждане могут безнаказанно убивать наших солдат. А что касается Антонеску… Ему нет дела до заброшенной деревни в горах.

— Если партизаны настроены решительно, смерть мирных граждан ничего не даст.

— Ошибаешься, мой дорогой друг. Местные партизаны будут храбры и решительны до той поры, пока их действия одобряют жители, но как только начнут умирать их родители, жены и дети, они перестанут чувствовать себя героями.

— Мы не на оккупированной территории.

— Очнись, Майер. Ты думаешь, наш фюрер допустит присутствие в Румынии нежелательных элементов? Я отвечу тебе на этот вопрос. Антонеску с Железной гвардией уже снимает с постов евреев. Ты представить себе не можешь, сколько их здесь. А сколько на территории цыган и прочего дерьма!

Майер молчал.

— Почти два миллиона. Два миллиона! В Румынии уже строятся лагеря. Откуда мне знать кто живет в этой деревни? Ты уверен, что здесь нет евреев?

— Знай, я не буду принимать в этом участия.

5

Солдат СС Рудольф Циммерман, прибивающий гвоздями доски к помосту виселицы, вытер со лба пот.

— Сейчас командир покажет им силу и наведет здесь порядок.

— Только бы это дало результат. Не хотелось бы завтра утром проснуться в петле на воротах, как Бауэр, — ответил второй солдат, распутывающий веревку.

— Поверь опыту, несколько повешенных быстро умерят пыл партизан. Не надолго, но неделю или две будем спать спокойно, — уверил товарища Циммерман.

— Я не понимаю, что им не нравится и почему они нас так ненавидят.

— В горах всегда жили и будут жить дикари, а дикари понимают только один язык — язык насилия. И сегодня мы объясним им на их же языке, кто здесь главный, — присоединился к разговору третий солдат, по фамилии Кох.

— Добрый день, господа, — послышался вдруг чей-то голос.

Солдаты, собиравшие виселицу, замерли как по команде, а Шредер, ответственный за охрану, схватился за автомат и огляделся по сторонам. Он был готов покляться, что не слышал никаких шагов и не видел, чтобы к ним кто-то шел со стороны деревни.

Перед солдатами СС стояла пожилая женщина.

— Что тебе надо, старуха? — спросил Шредер.

— Хотела узнать, что это вы тут мастерите. — Говорила она ясно, без акцента.

— Строим театральную сцену, — быстро ответил Кох. — Сегодня наш командир покажет жителям деревни представление.

Солдаты дружно засмеялись.

— Какие вы молодцы. — Старуха улыбнулась.

Смех прекратился.

У женщины были здоровые, белоснежные зубы, что никак не вязалось с ее возрастом.

— Ох, солдатики, представления я люблю.

— Тебе точно понравится.

Солдаты снова засмеялись, но уже не так громко, как в первый раз.

— А почему сцена такая маленькая?

— Потому что будет всего два актера, — отвечал Кох, предвидя каждый следующий вопрос.

— Два актера? Так мало?

За спинами солдат метнулась чья-то тень. Все они как по команде обернулись на шум, но за виселицей никого не было.

Шредер повернулся к любопытной старухе, собираясь прогнать ее, но та бесследно исчезла.

— Здесь явно творится что-то неладное, — прошептал Шредер.

К полудню, как того требовал Шварц, виселица была готова. Солдаты вынесли из замка старинный дубовый стол и резные стулья. Накрыли белую скатерть. На один стул солдаты аккуратно поставили патефон. На втором уже сидел Шварц, попивая кофе. Перед ним на коленях стоял староста.

— Прошу вас. Прошу. Ради бога. Не убивайте! — умолял Серджиу.

Шварц отпил кофе и не спеша поставил кружку на блюдце.

— Твои люди убили моего солдата, Сергиус. Приведи мне тех, кто это сделал.

— Прошу вас. Здесь живут обычные люди. Здесь нет воинов.

— Ты скрываешь в своей деревне партизан! Ты скрываешь убийц!

— Здесь нет партизан. Нет!

— Разговор окончен. — Шварц махнул рукой. Два солдата схватили Серджиу под руки и оттащили в сторону. — Кляйн, собирай всех.

Солдаты разбежались по деревне, и вскоре на пятачке перед виселицей и Шварцем стояли все жители деревни в окружении эсэсовцев.

— Вовремя. Я как раз допил кофе. — Шварц встал из-за стола и махнул рукой. Солдаты привели к нему старосту.

— Сергиус, переводи то, что я сейчас скажу.

— Прошу вас…

— Сергиус! Я могу убить их всех прямо сейчас.

Староста промолчал.

Шварц повернулся к жителям.

— Сегодня ночью был убит солдат Великой Германии. Мне нужен тот, кто это сделал. Я знаю, что кто-то из вас скрывает у себя партизан. Переводи, Сергиус.

Старик заговорил на румынском. Когда он закончил, Шварц пробежал взглядом по толпе.

— На это я и надеялся. — Офицер снова махнул рукой.

Солдаты вывели из толпы пожилую пару. Старик шел покорно, а старуха сопротивлялась, размахивая кулаками и расталкивая солдат. Она была тучной и не в меру упитанной. Два солдата никак не могли с ней справиться. К ним подбежала подмога. Старуху избили, порвав одежду, и она успокоилась. Старик попытался защитить ее, но получил прикладом по голове.

Шварц подошел к патефону, завел пружину, и заиграла песня «Мы — черный отряд Гайнера». В толпе раздались женские крики. Старика со старухой потащили к виселице. Глава деревни вырвался из рук солдат и упал Шварцу в ноги.

— Прошу вас. Прошу! — Он схватил офицера СС за ногу.

Сперва Шварц захотел пристрелить жалкого старосту, но вовремя опомнился. Он ударил его по голове, и Серджиу обмяк.

Обоих пожилых людей завели на помост и набросили петли. Из толпы выбежал бородатый старик, видимо муж старухи, он что-то кричал на румынском. Шварц ловко выхватил маузер из кобуры и выстрелил. Толпа закричала и бросилась бежать в сторону деревни. Кто-то из солдат выпустил поверх голов пулеметную очередь.

Представление закончилось. На виселице болтались два тела.

Майер следил за происходящим из окна комнаты. Женские крики. Сегодня вечером он будет плохо спать. Кошмары вернутся.

Нацисты…

Майер хотел верить, что вермахт когда-нибудь переживет нацистов. Германия может сколько угодно менять политический строй, но армия будет всегда. Придет время, когда Гитлер с его бандой канут в лету.

Но о чем бы ни думал Майер, а казнь жителей деревни заметно подняла боевой дух солдат, и они снова почувствовали себя победителями.

6

Циммерман и Кох стояли под тусклой лампочкой в одном из коридоров замка и курили сигареты. Сегодня ночью старшина поставил их в караул. Циммерман был против перекура, но Кох быстро уговорил его, объяснив, что опасность угрожает только тем, кто охраняет двор и ворота, а здесь, в замке, они только ради формальности.

— А ты удачно пошутил насчет представления, — вспомнил Циммерман.

— А так и есть. — Кох был доволен собой. — Актеры, зрители и постановщик.

— Еще меня позабивало, как обоссал свои штаны старик.

— Фу, Рудольф. Это было противно.

— Это было забавно. — Циммерман докурил сигарету и аккуратно затушил ее о стену. — Как ты думаешь, кто была та старуха?

— Которая именно?

— Да ладно, ты ведь сразу понял, о ком я.

— Если честно, то не хочется об этом даже думать.

Кох бросил окурок на пол и затушил его сапогом.

— Ты ведь знаешь, что, когда мы ехали сюда, дорогу нам перегородила старая женщина, которая тоже без акцента говорила на немецком.

— Я слышал эту байку.

— Она сказала Шеферу: «Убирайтесь отсюда».

— К чему ты клонишь?

— Утром солдат болтался в петле с табличкой, на которой было написано «Убирайтесь отсюда».

— Я не понимаю тебя. Что ты хочешь сказать?

— А если…

Вдруг из конца коридора донесся слабый женский голос. Оба солдата замерли.

— Боже, Кох, опять! И теперь она пришла за нами.

— Бред…

Циммерман полными ужаса глазами смотрел куда-то поверх Коха. Кох и сам хотел уже обернуться, чтобы увидеть, что могло так напугать Циммермана, но холодные острые пальцы впились ему в шею и начали душить. Тщетно Кох старался вырваться, махал руками, надеясь ударить или хотя бы оттолкнуть нападавшего, пытался разомкнуть сжимавшие его пальцы — те были словно из металла. Тогда он решил закричать, но из горла вырвался лишь хрип. Голова с хрустом оторвалась от тела. Брызнула кровь.

Циммерман смотрел, как умирает Кох, и не мог пошевельнутся. Кровь, фонтанирующая из горла Коха, залила ему лицо. От страха он забыл, как дослать патрон в автомате. Горячая моча стекала по его правой ноге. Потом длинный шершавый язык слизал с его лица кровь, и в шею Циммермана впились клыки…

На этот раз трупы обнаружили быстро. Через полчаса здесь стояли Шварц с Майером, старшины и медик. Майер, не обращая ни на кого внимание, закурил. Шварц был в бешенстве.

— Стройте во дворе взвод! Я устрою им Варфоломеевскую ночь!

Кляйн убежал исполнять приказания.

— Я им сейчас покажу!

— Шварц, подожди. — Майер схватил его за руку. — Прекрати убивать людей.

— Альфонсо, никогда… запомни, никогда больше не стой на моем пути.

Шварц высвободил руку и уверенно зашагал по коридору в сторону двора.

Майер стоял у своего окна на втором этаже башни замка, наблюдая, как полыхают крыши домов в деревне. Шварц поджог два дома. Вместе с их жителями.

«Как же я ненавижу СС и всю эту нацистскую шваль», — думал гауптманн.

В комнату вошел Шульц.

Не дождавшись вопроса, Майер ответил:

— Мы не можем вмешиваться в дела отряда СС «Ананербо». У Шварца здесь развязаны руки, и только Бог ему судья. Если Бог все еще с нами.

Старшина подошел к Майеру ближе и шепотом произнес:

— Все эти убийства… Обескровленные трупы с укусами на шее. Оторванная голова… Человек не смог бы такое сделать. Не кажется ли вам, что в замке может находиться…

— Вампир? — Майер наконец отошел от окна и сел за свой стол. — Шульц, никто до сих пор так и не доказал, существуют ли они на самом деле в этом мире. Но мир полон слухов и преданий. Таких легенд немало в Молдавии и в Трансильвании. Могу предположить, — Майер сделал паузу, — что нечто похожее может быть и в этих местах.

— Командир, вы же знаете, что в каждой сказке есть доля…

— Правды, — утвердительно закончил фразу Майер. — Я не знаю, в чем заключается эта правда. Могу только сказать, что здесь творится самая настоящая чертовщина. И сдается мне, что офицер СС знает намного больше, чем мы…

Солдаты СС тащили старосту через двор к замку.

— Прошу вас. Прошу.

— Хватит причитать, старик.

— Нет! — Он начал сопротивляться, но после нескольких ударов прикладом успокоился.

— Ваши партизаны зашли слишком далеко. Оторвали голову солдату СС, наш командир этого так просто не оставит.

— Я не понимаю… Не понимаю.

— Сейчас все поймешь.

Серджиу затащили в комнату к Шварцу, посадили на стул и привязали веревками.

Шварц подошел к патефону.

— Кляйн, начинай.

После этих слов из патефона заиграла «Мы — черный отряд Гайнера». Старшина снял с себя куртку, аккуратно повесил ее на вешалку, надел перчатки и начал методично избивать старика. Староста сдался быстро: еще до начала пятого куплета потерял сознание.

— Эх, Кляйн, как в старые времена.

— Так точно! — улыбнулся старшина.

У Шварца на душе стало спокойнее. Он вспомнил, как они с Кляйном вот так по утрам в Мюнхене избивали евреев на глазах у их семей. Как ревели взахлеб дети и как ползали в ногах женщины. Только сейчас Шварц понял, как ему этого не хватало. Все равно, что ответит старик, главное, чтоб он страдал. Страдал, боялся и просил его, Шварца, сохранить ему жизнь.

— Приводи его в чувство.

Кляйн плеснул стакан воды в окровавленное лицо старика.

— Партизаны! — крикнул Шварц. — Где ты их скрываешь?

— Нет… Прошу…

Шварц кивнул старшине, а сам снова включил пластинку.

— Нет!

Кляйн продолжил избивать старосту. На этот раз того хватило лишь на три куплета.

Шварц сам привел Серджиу в чувство.

— Скажи мне, где ты скрываешь партизан?

— Нет партизан… Нет.

— Тогда кто убивает моих солдат. Кто?!

Старик заплакал. Он был сломлен. Шварц подошел к патефону.

— Нет. Я скажу все, что знаю…

В комнату к Шварцу ворвался Майер. Он посмотрел на старика, на его опухшее от синяков лицо.

— Что ты здесь устроил, Вальтер?

— Разве ты не видишь? Допрос.

— Это пытки, а не допрос.

— Как ты смеешь разговаривать подобным тоном со старшим по званию? Кляйн, уведи старика. Все, что я хотел услышать, я услышал.

Старшина развязал старику руки и выволок из комнаты.

Дождавшись, когда дверь закроется, Майер ответил:

— Твое звание в СС для меня ничего не значит. Ты так и не ушел дальше солдата.

— Гауптманн! Выбирайте слова, иначе…

— Иначе что? Будешь меня пытать, как этого старика, или вздернешь на виселице? Вы только и можете, что вести войну против женщин, стариков и детей.

Шварц вплотную подошел к Майеру.

— Идет война, которая совершенно не похожа на ту войну, где мы с тобой сидели в окопах, и чем раньше ты это поймешь, тем проще тебе будет воевать.

— Я, в отличие от тебя, всегда вел войну в окопах. Неужели ты до сих пор не понял, что нет здесь никаких партизан?

— А что же здесь есть?

Майер молча направился к выходу. У двери он обернулся:

— Этот замок… Он живой. Он убивает наших солдат, и ты, офицер СС «Ананребе», здесь неспроста.

— Иди, Майер. Из уважения к нашей былой дружбе я не доложу о нашем разговоре, но в следующий раз…

Майер хлопнул дверью.

7

Шварц проснулся от шума за дверью. Его сон ночью охраняли два часовых. Самые надежные и подготовленные солдаты из его взвода — Рихтер и Шефер. Перед тем как уснуть, Шварц слышал их шаги. Слышал, как они время от времени переговариваются друг с другом. Это было простительно, но сейчас… Шум был такой, словно за дверью дрались, а Шварц понимал, что его охрана скорее откроет огонь из автоматов, чем пустит в ход кулаки.

Вскоре шум прекратился, и от этого Шварцу сделалось еже тревожнее. Он достал из-под подушки маузер.

Теперь кто-то пытался открыть его дверь, и офицеру СС стало страшно.

— Рихтер, Шефер! Что там происходит? — позвал он часовых.

Ответа не последовало, но дверную ручку дергать перестали.

— Рихтер! Шефер! Черт бы вас побрал! Доложите мне.

Дверь распахнулась. Шварц покрылся холодным потом. Перед ним стояли два солдата, и, судя по силуэту, солдаты в форме СС.

— Рихтер? Шефер?

Солдаты как по команде двинулись к его кровати. Штурмбаннфюрер СС спрыгнул с постели, добежал до стола, но не смог найти фонарь. Солдаты повернулись в его сторону.

— Стоять… Смирно… — Шварц хотел крикнуть, но лишился голоса от страха и произнес эти команды почти шепотом.

Он принялся свободной рукой искать на столе фонарь. Нашел, но выронил. Присев на пол, начал искать его под столом, а солдаты тем временем неумолимо приближались. Наконец Шварц нашел фонарь и включил его.

Перед ним стояли Рихтер и Шефер с бледными лицами и стеклянными глазами. У обоих с шеи свисали вырванные куски мяса. Шварц попытался снять пистолет с предохранителя, но пальцы не слушались. Как легко он обращался с оружием, когда стрелял в тех, кто боялся его, а сейчас, перед лицом смерти, не мог взять себя в руки.

Наконец предохранитель поддался. Шварц несколько раз выстрелил в грудь Рихтера, но тот даже не замедлил шаг. Сердце замерло. Рука до боли сжала бесполезный сейчас пистолет. Шварц попытался закричать, но не смог — в легких не было воздуха. Солдаты схватили его за руки, но Шварц успел сделать еще несколько выстрелов. Одна из пуль попала Рихтеру в голову, и тот рухнул на пол. Воспользовавшись этим, Шварц вырвался из лап Шефера и побежал к кровати. Руки не хотели его слушаться, он кое-как откинул подушку. Помимо кобуры, на кровати лежал лакированный футляр.

Шварц упал — его схватил за ногу лежащий на полу Рихтер. Штурмбаннфюреру СС пришлось еще несколько раз выстрелить, прежде чем хватка ослабла. Шефер тем временем подошел вплотную и уже наклонился, чтобы впиться Шварцу в горло, но тот сделал последний выстрел. Точно Шеферу в лоб. Солдат упал. Шварц отбросил пистолет, вскочил на кровать, открыл футляр, взял из него осиновый кол, и только в этот момент страх отступил. Шварц с криком набросился на Шефера и всадил кол ему в сердце. Лицо солдата исказилось, он обмяк, словно марионетка, которой обрезали веревки. Шварц, не теряя времени, подбежал к Рихтеру, развернул его к себе и тем же колом пронзил ему сердце.

Офицер СС опустился на пол рядом с трупами и выдохнул.

В комнату вбежали старшины, караул и даже Майер.

— Пошли все вон! — рявкнул Шварц. — Вон отсюда!

8

Майер поднялся к себе в комнату и выглянул во двор. От увиденного мороз пробежал по его спине. Несколько солдат СС, пронизанные от промежности до подбородка, медленно сползали по копьям, воткнутым древками в землю. Ворота медленно открылись, и во двор заструился густой серый туман, обволакивая все вокруг. Впереди, словно возглавляя это туманное облако, летела по воздуху девушка. Темно-алый плащ, накинутый на голое тело, едва касался земли. Лицо ее было прекрасным, и особенно впечатляли черные глаза. Зрелище было нереальным.

Майер накинул на плечи китель, схватил пистолет и выбежал в коридор.

— Тревога! — крикнул он часовому у двери. — Всех поднять и держать оборону замка.

Часовой побежал по лестнице крича: «Тревога!»

Майер спустился на нижней этаж и ворвался в комнату Шварца. На удивление Майера, тот сидел в парадном мундире за столом и продолжал пить шнапс.

— Альфонсо.

— Ты что? Пьян?

— Нет. Только начал. А в чем дело?

— Скомандуй своим людям. На нас напали. Твои солдаты во дворе нанизаны на копья.

— Тише. Тише, старина. Они уже делали так. Точнее, он. В пятнадцатом веке насадил на копья двадцать тысяч военнопленных, чем вызвал панику среди турецкой армии.

— Нет.

— Да, старина. Новая, неизвестная нам форма жизни. Новый способ существования. Ты ведь видел его?

— Шварц, я не буду с тобой говорить об этой ерунде. Время идет на секунды.

— Ты точно видел его.

— Ты слышишь меня?

— Старина, сядь наконец и выпей со мной, как в старые времена, когда мы с тобой носили солдатские погоны.

— Все ясно. От тебя нет толку. Ты выжил из ума.

— Стой! Ты разве еще не понял? Мы с тобой в ловушке. С самого начала. И мы уже мертвы, Альфонсо. Мы мертвы с тех пор, как въехали на перевал.

— Черт бы тебя побрал!

— Старина. Судьба наконец выдаст мне награду за все труды, и я не могу упустить такой шанс… Ладно. Иди умирать, Майер. Ты — достойный офицер, и прости меня, что втянул тебя в эту затею. Прощай, Альфонсо.

Майер выбежал в коридор и остановился. По коридору шли солдаты.

— Что вы здесь делаете? — спросил Майер. — Куда идете?

Никто из них не ответил. Они продолжали идти навстречу Майеру. Движения их были замедленными. Майер пригляделся к форме. Эсэсовцы.

— Стоять!

Солдаты не отреагировали на его команду. В армии Третьего рейха это было невозможно. Майер столкнулся с этим однажды в 1939-м, и солдат, не выполнивший приказ, был убит на месте.

Фигуры приближались, и Майер смог разглядеть неестественно бледные лица. Они уже мертвы. Кровь застыла в жилах, но тем не менее Майер выхватил пистолет. Он выпустил несколько пуль в ближайшего солдата, но тот даже не замедлил свой шаг. Майер на секунду задумался о том, не пустить ли пулю себе в висок, но, отбросив пистолет, достал клинок и набросился на мертвецов. Никогда раньше он не получал удовольствия от убийства, ведь в этот раз он кромсал чудовищ в форме СС. Силы покидали его, а нацисты не умирали. Да и можно ли убить мертвецов?

Вскоре они обступили его со всех сторон и разорвали на части.

9

Первые выстрелы раздались где-то внутри замка. Затем выстрелов стало больше. Автоматные очереди послышались со двора. Крики, возгласы.

«Началось», — подумал Шварц.

Кляйн выбежал во двор, где происходила настоящая резня. Ходячие трупы бродили по всему двору, убивая солдат. Пули не причиняли им вреда. После каждого убийства труп вставал и присоединялся к армии мертвецов.

Несколько фигур направились к старшине. Тот разрядил в них свой МР 40. Пули отбросили мертвецов назад, и Кляйн бросился бежать к воротам, но как только он выбежал наружу, его схватили.

Вагнер успел добежать до автомашины, но так и не смог ее завести. Несколько мертвецов вытащили его и впились в шею. В это время Шульц, запрыгнув в грузовик, завел двигатель и поехал к воротам. Сбив на пути с десяток мертвецов, Opel выехал со двора, но Шульц не справился с управлением, и грузовик сорвался с моста.

Скоро стрельба начала стихать. Шквал огня распался на отдельные автоматные очереди, а потом и вовсе слышались лишь одинокие выстрелы.

Шульц еще раз поправил на себе форму. При этой долгожданной встрече он должен выглядеть достойно. Он взглянул на открытую шкатулку, в которой, завернутый в шелковую тряпку, лежал осиновый кол. Если сейчас Шварц встретится с хозяином, кол ему уже не поможет. Офицер СС налил себе в стакан шнапса и выпил его залпом. Алкоголь снял с него страх. Шварц подумал о том, что не мешало бы включить патефон.

Он взял в руки пластинку с песней «Мы — черный отряд Гайнера».

«Как же она мне надоела. Чертова песня. Наверное, в аду черти будут постоянно петь мне эту песню, и это будет самой настоящей пыткой». Он сломал пластинку с такой яростью, что осколки ее впились эсэсовцу в пальцы.

В комнате погас свет. Видимо, кто-то попал в генератор. Этого следовало ожидать. Шварц взял фонарь и, открыв шкаф, нашел среди своих вещей пластинку Вагнера. Он завел патефон и поставил его у окна. Только сейчас Шварц заметил, что в замке и во дворе стало тихо. Видимо, все было кончено. Он остался один.

В коридоре раздались шаги. Неужели хозяин сам придет к нему? Дверь открылась. На пороге стоял Кляйн. Форма на нем была разорвана. Видимо, сильно досталось руке — она свисала и, казалось, сейчас окончательно оторвется. Стеклянные, прозрачные глаза смотрели в пустоту.

— Кляйн, ты даже на том свете кому-то служишь. Хороший старшина на вес золота. Правда?

Кляйн лишь застонал в ответ.

Шварц вышел в коридор и направился к выходу. Вдоль стен стояли мертвецы. Словно охрана. Безмолвная и послушная. Только не кричат «Зиг хайль!» и не вскидывают руку. Шварц спустился по окровавленной лестницы и наконец-то вышел во двор.

Во дворе стояла тишина. Повсюду были видны следы недавнего боя. Пулевые отверстия в кузове грузовика. Разбитые стекла. Второй грузовик догорал в обрыве, и дым от него поднимался над воротами, заползая во двор. Никакого движения.

Шварц посмотрел на туман, который доходил ему до колен.

Она, в черном балахоне, медленно и бесшумно поднялась из тумана и направилась в сторону Шварца. Она не шла, она плыла над землей. Безмерно красивая. Вот она, владычица тьмы. Глаза ее наполнились ненавистью. Приближаясь сквозь пелену тумана, она оскалила зубы.

Шварц взглянул ей в глаза, большие, круглые, пронизанные мертвым холодом, не знающие пощады, не признающие жизнь. Зрачки этих глаз были черны, словно ночное небо без звезд, на котором никогда не вставало солнце и никогда не светила луна. Непроглядная, всепоглощающая тьма, не имеющая границ, открывающая путь в бездну, к бесконечному хаосу и неописуемым мукам, в мир боли и ужаса. Она всем свои видом манила и притягивала к себе. Шварц чувствовал, что в этой тьме ему будет тихо, спокойно и безмятежно, и все его нутро просилось и рвалось нырнуть, погрузиться в эту слепяще-черную мглу.

Он попытался успокоиться, обуздать и отогнать прочь нахлынувшие на него чувства, но потом вдруг подумал: зачем? Для чего? Ведь вся его жизнь — бесполезная, бессмысленная, бесконечная война, в который нет триумфального победителя, а есть только легион побежденных. Какой же смысл в этой войне?

— Приветствую тебя, владычица ночи… — вымолвил Шварц, но голос его сорвался.

Она остановилась и развела руки в стороны. Из-за балахона они казались крыльями огромной черной птицы. Балахон расстегнулся, и Шварц увидел красивую маленькую бледную грудь. Он ощутил непреодолимое, выжигающее изнутри желание прикоснуться к ее прекрасному, совершенному телу. Овладеть ею. Но сексуальное вожделение тут же сменилось чудовищным страхом. Из окружающего тумана начали появляться сначала руки, затем головы в солдатских касках, а потом и туловища мертвецов. Словно гнилые, покореженные деревья, выросшие на отравленном, ядовитом болоте, окровавленные, изувеченные немецкие солдаты, еще недавно хозяйничавшие в замке, безнаказанно убивавшие людей, один за одним восставали из мертвых. Обезображенные лица отовсюду смотрели на Шварца.

Сквозь туман возле ног мертвецов пробежал огромный волк.

От страха Шварца вырвало. Содержимое желудка растеклось по красивой черной эсэсовской форме.

Она злорадно улыбнулась и опустила руки.

— Говори. Что же ты замолчал? Неужели Ганс Шварц никогда не видел мертвецов?

Ее бездонные глаза пронзили Шварца иглами ненависти.

— Говори!

— О великая… — Голос его дрожал. — Прошу, возьми меня к себя. Я пришел сюда только ради встречи с тобой. Вся эта операция была затеяна для того, чтобы увидеть тебя. О божественная, сделай меня подобным себе…

Она снова подняла руки. Мертвецы зашевелились и, шаркая ногами, не спеша начали обходить Шварца с двух сторон.

— О всемилостивая, разве я не показал тебе свою решительность? Разве не увидела ты, на что я готов, чтобы примкнуть к тебе? Человеческая жизнь — ничто для меня. Я готов убивать. Вдвоем с тобой мы объявим новую войну человечеству. Смерть миллионов солдат, пытки и убийства в лагерях. У нас с тобой будет неиссякаемый источник силы. Мы впитаем в себя весь ужас войны и станем непобедимы. Прошу, обрати меня, и я весь мир положу к твоим ногам, госпожа. Мы будем захватывать одно государство за другим, свергать власть, сметать армии. Мы устроим на земле один, единый лагерь смерти. Прошу, обрати меня.

— Жалкий человечек… — Ее голос был ледяным. — Я уже окрепла и набралась сил, отведав незабываемый вкус крови немцев, почувствовав их страх. Я насладилась смертью каждого, и мне не нужно господство над всем миром. Сколько подобных речей я уже слышала прежде. Вы всего лишь глупая пища для меня, этот мир и так принадлежит мне и таким, как я.

Она рассмеялась, и мертвецы вокруг Шварца вновь начали свое движение.

Нарастающий, неуправляемый ужас захлестнул сознание Шварца, парализовал его тело и смыл остатки храбрости. Он заплакал. Тело его поднялось над мертвецами, и он увидел деревню, крутые серые склоны гор, непреступные утесы. Из окна все еще играл Вагнер. Должно быть, «Вход в Валгаллу». Затем мир рухнул, исчезнув в пламени боли. Копье вошло Шварцу в пах и, разорвав мошонку, разрезав на части кишки, пронзив желудок и легкое, с хрустом вышло из его шеи…

Виктория Радионова ♦ Волки сыты

— Красный — цвет жизни, белый — непорочности, — пояснял Ошейник, для большей значимости своих слов слегка сдавливая Дольфу горло. — Нет ничего краше и праведнее для взора!

Сначала Ошейник с ним не разговаривал. Это был просто хорошо выделанный лоскут кожи с кованными шипами.

— Ты — волкодав. Волкодаву нужно беречь горло от врагов, — старый герцог тщательно подгонял застежку по шее пятилетнего наследника.

Дольф морщился, крутил головой, то и дело оттягивал ремень, пробовал подушечкой пальчика острия шипов.

— На твоем шипы только снаружи, — заметил он, разглядывая такой же ремень на шее отца.

— Наружние защищают от врага, те, внутри, от тебя самого. Теперь иди!

Кожа на шее белая, не загорелая, как на лице или руках. Шипы оставляли на ней красные отметины. Голову приходилось держать прямо, выдвинув подбородок вперед. Есть поначалу толком не получалось: пищу приходилось тщательно пережевывать, аппетит быстро пропадал, Дольф не доедал и половины.

— Он сильно исхудал, — волновалась герцогиня-мать.

В ответ получала:

— Пес должен быть голодным.

Но главное, теперь Дольф больше не мог плакать. С первым всхлипом ремень сам собой затягивался, выдавливал противный комок в горле. Шипы вонзались, и эта боль уничтожала ту, другую — позыв к рыданиям: из-за сбитой коленки, порезанного пальца, обидного слова… Боль от шипов была куда опаснее, она угрожала жизни.

— Боль дана человеку во спасение, — услышал Дольф внутри головы.

Малыш вздрогнул, обернулся: Эмма дремала над вышивкой, а Увэ был нем от рождения. Больше никого рядом не было.

Сейчас он с усмешкой вспоминает, как бродил по замку в поисках говорящего невидимки, пока не удостоверился, что это с ним действительно беседует Ошейник.

Так-то малыш Дольф удивился, конечно, но не особо. С ним часто говорили те, кому, как бы человеческая речь не полагалась. В щебете воробьев ему слышались бранные слова, гуси бурно обсуждали, куда сегодня поведет их вожак: на луг или на ячменное поле; собаки несли чушь и клянчили еду. Однажды кошка с перебитым хребтом умоляла прекратить ее мучения, и Дольф свернул ей шею.

Единственная, от кого он не слышал ни слова, была сумасшедшая бестия в клетке, самка оборотня вервольфа. Еще не старая, но по всему видно, выжившая из ума. Когда Дольф появлялся на псарне, где ее держали в клетке с каменным полом, она припадала к прутьям, просовывала свою уродливую морду между ними так далеко, насколько могла, жадно втягивала ноздрями запахи.

— Исчадье ада! — бранился Ошейник. — Не в силах сожрать невинное дитя, так готова весь непорочный дух его впитать в себя.

Дольф жался к стене псарни.

— Не бойся, маленький хозяин! — подбадривали псы. — Мы ее так… Мы ее сяк… В клочья… С потрохами…

Дольф не то, чтоб боялся. Ему даже нравилось глядеть на это чудовище. Странное чувство — смесь восторга и омерзения вызывало в нем это нелепое существо: сильное женское тело, сплошь покрытое пушистой шерстью, и волчья башка.

— Как ты попалась? — однажды Дольф не смог совладать со своим любопытством.

В ответ раздались невнятные звуки, лишенные смысла, она словно плакала и смеялась одновременно. Это было отвратительно.

— Ты мерзкая! — заявил Дольф. — Я спущу на тебя собак.

— Давай! Давай! Пусти нас к ней, маленький господин! Уж мы ее так…

— Слышала?!

Но чудовище не отвечало, лишь издавало свои жуткие звуки.

— Ты отвратительная! — Дольф подошел к клетке почти вплотную. Самка просунула морду насколько возможно. Казалось, прутья вот-вот продавят ей череп.

— Ты ужасна! — шептал Дольф, понимая, что играет со смертью.

Одного взмаха когтистой лапы будет достаточно, чтоб вспороть его тельце от паха до груди. Но он не переставал дразнить саму Смерть.

— Но прекрасна!

И тут ошейник напомнил о себе и о том, что такое жизнь. И за нее стоит не только бороться, но и цепляться. И Дольф цеплялся. Изо всех сил оттягивал ремень, чтобы сделать хоть один малюсенький спасительный глоток воздуха, смрадного, вонючего, пропитанного животным духом, но неимоверно сладкого при этом, пока ноги сами не отнесли его от клетки прочь. Ошейник ослаб. Псы в десятки глоток вопили:

— Аве!

Дольф привык понимать животных. Но они хотя бы издавали звуки. Голос Ошейника звучал прямо в голове, одновременно скрипуч и звонок — скрип кожи и звон металла.

Ошейник не разговорчив. Порой из него слова не вытянешь. Дольф еле добился, почему боль — это божье благословение.

— В послании Римлянам говорится: «Для тех, кто любит Бога, Он все обращает во благо».

— Как это?

— Человек, как малый ребенок, всю жизнь страдает от глупости своей и давно изничтожил бы себя, но Бог любит вас. Он даровал вам боль. Сегодня ты был нетерпелив, жаждал наслаждений, выхватил кусок мяса из жаровни и обжег пальцы. Ты одернул руку и не сгорел сам. Теперь ты знаешь, что огонь опасен. Ты жив и будешь жить.

— Это… это очень плохо. Разве нельзя по-другому?

— А разве мать не говорила тебе про огонь? Разве кормилица не уносила тебя, ревущего и брыкающегося, от камина, когда ты хотел играть с углями? А Увэ? Он поймал тот горшок с бульоном, который предназначался тебе. Но прошло время, и ты все равно схватился за горячий кусок.

Не поверишь, пока не проверишь.

Нет, Дольф не полюбил боль, но стал относиться к ней с уважением. Берег себя, не причинял страданий другим, ну, во всяком случае, не ради забавы. Дольф не растрачивал Божий дар попусту.

А Ошейник теперь говорил с ним все чаще, но только когда сам того желал.

Сначала Дольфу было скучно его слушать. И он не знал, куда деваться. Если надоедали занудства кормилицы, Дольф затыкал уши и принимался петь во все горло: «У милой глазки-незабудки…», а во время нудной проповеди разглядывал иконы.

Иконы были чудо как хороши. Дольфу казалось, что он сам там, вместе с волхвами и пастухами преклонил колено у ясель Христа или в числе божьего воинства низвергает в геенну огненную мерзких грешников. Было здорово!

Так же запросто избавиться от голоса в голове не получалось. Его приходилось слушать и слушаться.

Ошейник был с характером. Он легко мог заставить себя уважать, считаться со своим мнением. В конце концов Дольф принял его как наставника.

* * *

Красное на белом…

— Нет ничего краше и праведнее для взора! — Ошейник затягивался от восторга.

В белом наряде из сукна тонкорунных овец с красной вышивкой по поясу она предстала пред ним, Дольфом Волкодавом, герцогом Ротенбургским, чиста и непорочна в свои тринадцать лет и четырнадцатую зиму. И он не мог наглядеться на невесту свою.

— Оглянись! — шипы ощутимо вонзились в шею. — Оглянись и мы посмотрим на тебя! Глаза твои два озерца…

Жизнь кипела в ней, светилась в глазах, широко распахнутых под сенью ресниц.

С восторгом смотрела она на все вокруг: на башни замка, могучие и неприступные; восхищенно разглядывала убранство тронного зала, где каждый ярд покрывали шкуры лесных убийц и мертвые головы щерились со стен, пугая клыками, но не опасные боле: уже не вонзятся в живую плоть, не отнимут жизни.

Ее глаза не замечали изъянов, видя лишь достоинства, а ведь всем известно, глаза — зеркало души. Люди виделись ей верными и преданными и своему повелителю, и ей самой, юной супруге его, будущей продолжательнице рода волкодавов.

И он, герцог Ротенбургский, представал влюбленным и счастливым, каким никогда раньше не был Дольф Волкодав, отважный охотник, очистивший лес от нечисти и порока.

И сосны-великаны, лесные стражи, и небо, щедро сыпящее снежные хлопья на божий мир, отражались в ее глазах в первозданной красе и безупречности.

— Губы твои лента алая…

Губы ее, желанные, манили, даже когда праведно творили молитву.

«Пока смерть не разлучит…» — живо слетело с уст ее. И слово «смерть» было легкокрыло, словно говорила она о предстоящей ночи любви, о новом дне, полном семейного счастья и благополучия, о зарождающейся жизни…

Жизнь была в гибком стане, в манящем лоне ее, до которого он три раза дотрагивался за свадебный пир. Вышитые руны, берегущие от сглаза место зарождения его потомков, ощущались ладонью его.

Теперь жизнь кровавым потоком утекала из растерзанного белого тела, сочилась из рваной раны на нежной щеке, которой он лишь раз успел коснуться губами. И не уберегли охранные руны, и не спас вышитый защитный герб рода ее — две борзые, изящные и тонкокостные, стоя на задних лапах, сплелись передними, удерживая щит.

Красный поток из вспоротого живота залил разорванный обережный орнамент, утопил надежду и счастье.

Лишь ошейник из мягкой светлой замши бережно хранил изящную шею. Горло было не тронуто.

— Шея твоя — столб слоновой кости…

Он стоял подле изувеченного тела, распростертого на снегу. Свадебное платье слилось с покровом, красным вышивался на белоснежном полотне узор иссякшей жизни.

Он стоял как истукан на жертвеннике, обреченный смотреть на боль, ужас, смерть, не в силах пошевелиться.

Впервые не ошейник давил горло, а слезы душили. Ошейник молчал. Он ослаб, безвольно повис на шее.

Дольф желал, чтоб кто-то из верных людей — Кривой Густав, названный брат, или палач Увэ-немтырь секли бы по ногам его, перебили кости, подрезали жилы, чтоб он повалился подле окровавленного тела любимой. Сам он не мог пальцем пошевелить. Не мог закрыться руками, отвернуться, даже сомкнуть веки, чтобы перестать смотреть на красное на белом. Что может быть прекраснее?!

Но палач рыдал, как жалкая баба, а Густав впился узловатыми пальцами в единственный глаз. Даже старая Эмма, дни напролет болтавшая о том, что хоть и нет больше молока в ее пустых грудях, выкормивших правителя, но руки-то ее точно будут качать маленьких волкодавов, будущих Псов Господних, очистителей мира и спасителей рода человеческого, теперь выплюнула в сугроб свой откушенный язык и побрела прочь, шатаясь, словно залпом выпила пинту темного.

Зазвонили колокола. Звонарь, ликуя, возвещал зарю — конец брачной ночи. Со своей колокольни смотрел он в рассветное небо и не видел красного на белом. Увэ всхлипнул, сгорбился и потрусил к колокольне. Вскоре тело звонаря с коротким вскриком упало на ступени башни. Красного на снегу прибавилось.

Палач сам ударил в набат. Дергал веревку истово, словно хотел и колоколу, как преступнику, вырвать язык.

Горестный звон поплыл над городом. Утонули в нем свадебные песни и плясовые наигрыши, что звучали всю ночь напролет в честь свадьбы Дольфа Волкогубителя и невесты его Эльзы Кроткой. Народ потек на площадь. Каждый рукой закрывал себе рот, удерживая плач и рыдания, крики ужаса и вопли отчаянья. Древний обет требовал хранить молчание: волк рядом.

Что-что, а на память Дольф не жаловался. Бывало, напивался со свитой в хлам, празднуя удачную охоту, тогда хмельные эри подменяли ход событий. Но сегодня он лишь пригубил вино из кубка. Куда же делись те минуты?

— Ты прекрасна, голубка моя, ты прекрасна… — губы шепчут твердо заученные строки.

Артур Серебряное Горло был искусный миннезингер и сладко пел, и на лютне играл, словно ангел в раю. Его песни западали в душу. Прошлой весной, сразу после выигранного Турнира, вервольфы отгрызли ему пальцы и вырвали горло, но та песнь навсегда осталась в памяти Дольфа, в самом сердце. И теперь сердце пело:

«Ты прекрасна, любимая,

ты прекрасна!

Я хотел разлюбить тебя,

но напрасно.

Не забыть мне сияния глаз —

Звезд в морозную ночь.

В моем сердце огонь не погас,

Мне уже помочь,

Губы нежностью розы манят,

С ними рай, а без них всюду ад…

Всюду ад,

Всюду…».

Дольф не так хорошо поет, как пел бы Артур, но Эльза завороженно слушает, ловит каждое слово.

Она трепещет в его объятиях от сладкого томления и страха. Стыдливо, торопливо целует лоб его, глаза, щеки, губы. Перехватывает, пытаясь остановить, нетерпеливые руки, спешащие надеть ей на шею кожаную повязку.

Нежная, мягкая замша, лучшая выделка! Никаких шипов! С ума что ли сошли! Как можно? На такую нежность.

— Шея твоя — башня из слоновой кости…

Она и так покорна. Ей это без надобности. Может, потом, когда привыкнет, можно будет добавить парочку с каждой стороны, для остроты ощущений, а пока…

Она умоляет повременить, дать ей вздохнуть последний раз, рвется на воздух из душной жарко натопленной спальни.

И он отпускает ее.

Ошейник не доволен:

— Ты еще не овладел ей, а уже идешь на поводу!

— Вовсе нет. Просто ей нужно время.

— Женщины слабы, значит, уязвимы перед искушением. Ей нужен ошейник и твердая рука.

— Все будет, — заверяет Дольф старину.

Его брюзжание можно понять. Он слишком долго ждал товарища. У Дольфа кроме ремня-наставника есть и названый брат для потехи, и старуха-кормилица для сердца, и немой палач для облегчения души. Будет и жена для души, ума и сердца. У ремня-наставника тоже есть чувства и желания, привязанности и фантазия.

Дольф вдвое старше своей невесты, в сотню раз опытнее. А уж ошейник старше и его самого. Вместе они могут подождать, пока Эльза будет готова.

Они провожают ее взглядом.

Эльза выскальзывает за дверь, тут же заглядывает обратно. Лукаво улыбаясь, шепчет: «Я сейчас… Я скоро… Только воздуха глоточек и сразу к тебе!».

Эльзин нашейный ремень скользит между его пальцами, словно стремится…

— За ней! — командует Ошейник.

Дольф вскакивает, бросается к выходу из спальни. Но Эльзины каблучки уже стучат по каменным ступеням, чаще только бьется его сердце. Он бросается в погоню, желая настигнуть, заключить в объятия и надеть ремень на шею. А потом, чуть затягивая, овладеть ее прямо там, во дворе, на снегу.

Но нет! Что же он? Он не дикарь, не лесной человек, не зверь! Он подхватит ее на руки, легкую, невесомую, он внесет ее в покои. Но сначала надо догнать…

Полумрак. Ступени. Факел на стене. Темнота. Снова факел. Ступени, еще и еще…

Сколько ж их? Никогда он не бежал по этой лестнице так долго! Дыхание сбилось.

— Да не дави ты так!

— Скорее! Шевелись!

— Я и так еле дышу.

— Надо меньше просиживать штаны в замке, обжираясь свиными колбасками. Место Пса на охоте, а ты не можешь догнать молоденькую сучку.

Факел! Еще… Сколько? Он не помнит!

Не помнит, как закончилась, ставшая вдруг бесконечной, лестница, как толкал тяжеленную, кованную дверь…

А как же она? Она-то как с ней управилась?

Не помнил, как оказался во дворе, как подошли Увэ, Эмма, Густав… Или они были здесь все это время? Здесь. Рядом с красным на белом… А где был он?

Не помнит!

Хмельные эри забрали его память. Домовики удлинили лестницу. Будь их воля, он мог всю жизнь бежать по ней, до самой старости.

Лучше б, так и было.

Зачем ему жизнь? Заберите ее!

О, Вервольфы! Лютые враги! Терзайте, рвите нутро! Сожрите сердце! Не стерпеть мук, не перенести сердечной боли! Вонзите когти в глаза его! Он не может больше смотреть на это восхитительное — красное на белом. И не смотреть не может тоже. Возлюбленная его прекрасна даже после смерти.

Коварные эри! Зачем вы вернули рассудок? Он не хочет помнить. Хочет забыть ужас и муку в мертвых глазах ее, предсмертный крик, застывший на побелевших губах, и изуродованную правую руку с окровавленной культей вместо кисти. Кисть рядом, неподалеку, но отдельно от тела. Час назад он надел на тоненький безымянный палец кольцо своей матери. Кольца нет. Пальца тоже.

О, вервольфы! Кровожадные твари! Придите, вспорите жилы его. Пусть и его кровь хлещет ручьем, заливает все вокруг.

Только напрасны призывы, никто не придет. Нет больше вервольфов.

Он убил каждого: обезглавил матерых самцов и перебил хребты молодым первогодкам, вспорол животы самкам и передавил сапогами скулящих детенышей.

Старого вожака он извел последним. Оставил умирать на кольях в волчьей яме.

Поделом, старик-оборотень чуть было не лишил его жизни — ударом лапы распорол коню брюхо. Конь пал, придавив Дольфу ногу. И пока тот, превозмогая боль, творил молитву, пытаясь выхватить нож, мощные челюсти сомкнулись возле самого горла.

Ошейник ощетинился шипами:

— Врешь, тварь, не возьмешь!

Дыхнув смрадом, вервольф отдернул морду. Ему ничего не стоило вонзить когти-ножи, только что прикончившие лошадь, в незащищенный живот охотника. Но он лишь запрокинул голову и зашелся ухающими звуками. Это скорее походит на смех, чем на волчий вой, но вервольфы не волки.

Людского много в них. Бывает, всю жизнь проживешь рядом и не узнаешь, что это твой сосед, мясник или кожевник, ночами овец без ножа режет, а то и кого другого…

— Смейся, смейся, бесово отродье. Посмотрим, как ты похохочешь над твоими дохлыми щенками!

Ухающие звуки стихли.

Остальное сделало Слово божье. Не посмел нечистый отнять жизнь у Пса Господнего. Убоялся молитвы. Сорвался с места, понесся через лес напролом. Так и угодил со всего маху в западню.

Подыхал он не меньше недели. Мальчишек водили на потеху к мерзкому выродку. Хохоча и улюлюкая, они кидали в оборотня коровьими лепешками. И не лень же было тащить с собой дерьмо!

Так Дольф избавил лес от скверны. Отомстил за за каждого убитого охотника, за всех растерзанных женщин и детей. Воздал за каждую слезу по невинно убиенным. За погубленные жизни праведников, за боль утраты, за ночные кошмары твари поплатились сполна.

Так кто же? Кто теперь отомстил ему?!

— Кто! — орал Дольф до хрипоты, тряся за грудки Густава.

Брат молча отводил единственный глаз:

— Я обет давал.

— Какой, к чертям собачьим, обет? Говори, сволочь, сучий потрох! Говори! По глазу вижу, знаешь!

— И ты знаешь, господин, нельзя говорить о волке, коли он рядом.

В голосе его не было жизни, будто умер здесь и сейчас весельчак Густав, которому и кривизна не мешала веселиться от души. Громче всех смеялся он над потехой, когда связали двух молоденьких вервольфов хвостами, обмакнув те хвосты в смолу, а затем подожгли. То-то повертелись чертовы дети. Дольф еле ухватил их за загривки, чтоб перерезать глотки.

А тут на тебе! Обет! Только Дольф на тот обет плевать хотел.

Густав знает. По всему понятно. Да он и не отпирается даже. Не скрывает. Мерзавец! О своей вечной жизни трясется. Видать, прямиком в рай нацелился, а теперь боится клятву нарушить. Ничего, я ему устрою ад еще при жизни, да такой, что и в рай не захочется.

— Шкуру спущу!

Но Густав, видимо, не поверил в серьезность намерений брата, решил, что разум его помутился от горя, а чувства…

Да только плохо он знает Дольфа.

— Увэ ко мне!

Колокол стих. Десятки глаз устремились на колокольню. Там стоял Увэ, дрожащими руками теребил конец колокольной веревки. Наконец, у него вышло что-то наподобие петли. Петлю эту он быстро накинул себе на шею и шагнул в небо. Колокол тихо ахнул. Толпа взвыла в унисон. Крик отчаяния прорвался даже через прикрытые ладонями рты.

— Да что это? Бунт?!

Дольф метался от одного к другому. Гневно глядел в глаза. Они все были полны ужаса. Тупого, без тени мысли. Все одинаковые. Закрыв нижнюю часть ладонями, они все были на одно лицо. Старые и молодые, мужики, бабы, дети…

— Сговорились?! «Молвил б словечко, да волк недалечко…» Это ж еще придумать надо такое! Вот и развели рядом с собой целую стаю.

Кто?! Кто из вас?!

Молчите, как овцы. Вас режут ночами, а вы молчите, покрываете убийц. Вы в ужасе от тех, лесных. Вы не суете в лес носа. Но лес чист! Зверь среди вас. А вы своим дурацким обрядом покрываете этого волка в овечьей шкуре. Потому что он — свой. Сват-брат… Вы же все друзья или родня. И этот одноглазый идиот — мне брат, пусть не по крови, но даже ближе…

Я! Я выбью из вас это овечье молчание. Поэтому с него и начну.

Никогда прежде Ошейнику не приходилось выполнять эту работу. Поэтому он старался изо всех сил:

— Благослови, Господи, начинаемое мною дело и помоги мне благополучно завершить его при содействии Твоей благодати.

Он, конечно, не бич и не плеть. Он короток, но упруг и увесист. Шипы делают свое дело. Кожа Густава лопается при каждом ударе. Красные брызги летят во все стороны. Я распишу эту белизну лучшими узорами!

Тебе посвящаю все мои труды и старания, чтобы они послужили для блага и спасения моих ближних.

На его спине нет живого места. Как-то они вместе с Дольфом завалились в дом Матушки Берты. После ночи с Желтыми шарфами Густав, хохоча, всем показывал свою спину в длинных царапинах. Теперь его приласкают шипы.

— Кто?!

В толпе стоны и всхлипы. Словно их самих там секут. Густав вообще не кричит и не стонет. Последний удар попал по лицу. Выбил глаз. Ему не привыкать.

По юности на ярмарке у цыган, прикидываясь школярами, они с Дольфом проиграли в кости свои кошели, всю одежду, на кону было тело. Цыганский нож метил Дольфу в глаз. Густав оттолкнул брата и подставил свой. После этого Удача поняла, на чьей стороне надо быть. Они отыграли все. На утро по приказу молодого герцога всем цыганам выкололи глаза. Всем. И двум новорожденным, и седым старухам их бельма.

— Через Христа, Господа нашего. Аминь.

Густав умер. Белого больше нет.

— Кто?! — Дольф хрипел от ярости. Они топчутся здесь с самой ночи, а уже новые сумерки. И ничего. Ни слова.

— Молчите? Кого вы боитесь? Какой Волк недалече? Недалече только старая тварь в клетке. Да чего ж ее бояться?

Он понял! Ему надо просто показать ее им. Бросился на псарню. Собаки жались в углах. Не до них. Он ухватил этот иссохший за годы мешок с костями, поволок показать толпе. Как же он раньше не додумался? Они сами все увидят и поймут!

— Посмотрите! Вот же она. Старая, высохшая шавка, я одной рукой подниму ее за загривок. Она сломала себе все зубы, пока грызла прутья. Она выломала когти, скребя каменный пол. Она гадкая нечисть и не причинит вам вреда.

Но вам стоит бояться. Всем. Каждому, кому я задам вопрос. Бояться нужно меня! Ну? Кто осмелиться мне не ответить?

Они толпились, как бараны, жались друг к другу, прячась за спины соседа, выталкивая вперед старух и детей, потерявших в толпе матерей. Но и дети молчали, послушно закрывая ротики маленькими ладошками.

Что толку от молчания детей? У них всюду Волк: пьяный отец в тулупе мехом наружу, тень от скрещенных пальцев на стене в дрожащем свете лучины. Ночью Волк хватает крайнего из них за бок. Его, вертуна-непоседу, специально с краю положили, чтоб послушным агнцам спать не мешал. Чтоб забрали неслуха в лес, избавили от лишних хлопот, лишнего рта… К утру уж нет…

— Он и сам был такой неслух, — голос ее был низкий, бархатный, словно шерсть на груди. — Сын герцога Ротенбургского. С самого рождения. Орал до посинения, не брал Эммину грудь. Изводил несчастную бабу дни напролет. Она качала его на руках трое суток к ряду. Как только опускала в колыбель, он заходился плачем на весь замок. Увэ вырвал ей все косы. Да толку-то..

Пальцы Дольфа сами разжались, выпустили загривок. К руке прилипли седые клочья.

«Словно волчья лапа…» — мелькнуло в голове, и он стал истово тереть руку об одежду, оглядывался вокруг в поисках белого, чистого… Но снега не было. Что не залито кровью, истоптали эти овцы.

Ноги подкосились. Все, как он хотел.

Она встряхнулась, оглядела оцепеневшую толпу. Посмотрела сквозь открытые ворота в сторону леса.

— Что встала? Иди!

— Волки должны быть вместе.

— Старая дура! Иди в свой лес. Только там больше нет волков. Последнего…

— Я знаю. Он получил по заслугам. Спесивый гордец. Он не захотел признавать тебя. А ты был лучшим. Самым крепким волчонком из всех пометов. В тебе было больше всего его крови. Но он выбрал в жены не меня. А ту, с пушистым хвостом. Ты бросил ее шкуру у порога. Как же я ликовала, каждый раз, когда ты топтал ее сапогами. Я не простила ему своего позора. Я твердо решила: ты не будешь бастардом, ты будешь господином! Сын герцога все равно бы умер через неделю. У него были перепутаны кишки, все Эммино молоко он отрыгивал обратно и постоянно орал, умирая с голоду. Эмма прикорнула лишь на минуту, просто осела у колыбели и прикрыла глаза. Мне хватило этого, чтобы поменять вас.

Как они радовались, когда ты сосал за обе щеки, а после сладко спал, урча от удовольствия. Они и не заметили, что ты вдвое крупнее, и волос твой гуще. А мать? Она и не видела тебя толком, метался в горячке. Дай ей щенка под бок, она бы и то не отличила.

Так ты и стал господином. Они полюбили тебя. Все. Ты был сильным, умным и красивым. Ты был лучшим. Ты спас их от нечисти в лесу. От их ночных страхов.

Когда Он узнал, что я сделала, он запретил трогать людей. Он все боялся, что однажды, звери доберутся и до тебя.

Но страх так просто не вытравить из сердца. Леса продолжали бояться гораздо больше, чем своего собственного Волка.

Ведь нет ничего страшного в том, что не поберегся охотник, баба зазевалась или юная девка захотела приключений. Они сами виноваты, что были не осмотрительны, доверчивы, слабы.

Зато, есть свой Волк. Свой собственный. Сытый. Любимый. Он уничтожит всех остальных — чужих, голодных, неведомых. Своего они знают. И он ни в чем не виноват. Он даже не знает, кто он. И не узнает… Молвил б словечко… Правда, овцы? Все так? Верно все говорю?

Они молчали. Таращили полные ужаса глаза поверх ладоней, закрывающих рты. Они ни слова не понимали из разговора двух волков.

— Бараны…

Дольф подумал, что она сошла с ума. От тоски и одиночества. Может ли чудовище сойти с ума? Почему нет. Ему даже стало казаться, что он сам сходит с ума, ведь раньше он ни слова не понимал, из того, что она говорила.

— Так я и не говорила ничего, — расхохоталась она в ответ. — Что мне было сказать своему сыну, на шее которого ошейник Волкодава? Не веришь? Спроси у замшевого лоскута на Эльзиной шее, как ты настиг ее у тяжелой двери, как, надев его, выволок несчастную во двор и только шея ее осталась невредимой. Спроси у кольца с ее пальца, оно в твоем кармане. Палец тоже. Спроси у пальца! Всё может говорить. Не все умеют слушать. Ты можешь слышать язык вещей, не только своего Ошейника. Кстати, что он там бормочет?

— Душа Христа, освяти меня. Тело Христа, спаси меня. Страсти Христовы, укрепите меня. О добрый Иисусе, погрузи меня в свои раны. He позволяй отделиться от тебя. От злого врага защити меня…

Дольф не хотел никого слушать. И ничего. Молитвы Ошейника было достаточно. Тварь сама подставила ремню шею, запрокинув морду к небу. Снежинки падали на ее шагреневый нос, таяли. Ему захотелось поцеловать этот блестящий мокрый от снега кусочек звериной кожи. Ошейник сделал свое дело. Быстро. Без боли. Наверное.

— Аве! — понеслось в десятки глоток. — Слава Дольфу Волкогубителю! Ликуйте! Славьте!

— И со Святыми пойте хвалу во веки веков! — с этими словами Ошейник вернулся на свое законное место, мощную шею Дольфа Волкогубителя, герцога Ротенбурнского.

Слегка ослаб, устав от трудов праведных. Но будет день, будет пища. Коль волки сыты, то и овцы целы.

Аминь.

Влад Волков ♦ Мертвец

Ветхий дом, скелет столетий

Перекошенный, нелепый,

Заколоченные окна,

Обвалившийся чердак.

Что стоишь ты в месте этом,

Всем на свете позабытый?

Лишь мерцает в переливах

Над тобою Зодиак.

Копошатся в крыше совы,

Пучеглазым своим взглядом,

Всё высматривать добычу,

В мраке ночи норовят.

Был ли ты когда-то новым?

Величавым истуканом,

Теплоту и кров дающим.

Кем же ты теперь проклят?

В комнатах сырые листья,

Что замёл колючий ветер,

Лик луны сквозь щели в крыше,

Смотрит томно на тебя.

Безучастна, серебриста,

От заката до рассвета.

Насекомые и мыши

Опекают погреба.

Что стоишь один ты сирый

На опушке старолесья?

Был ли город иль деревня

Что ютилися вокруг?

Лишь один остался, старый?

Что, прошёл сквозь ад кромешный?

Ни следа других построек,

Только колосится луг…

Если б были у стен уши,

Ставни с окнами — глазами…

Печь старинного камина

Коль могла бы говорить,

То о чём бы ты поведал?

За века о чём подслушал?

Голоса кого ты слышал,

Чьих пришлось похоронить?

Не ответишь, ветхий старец,

Промолчишь под скрипы-вздохи,

Одинокою фигурой,

Притаившись в полумгле.

Весь истерзанный, помятый,

Как горбун былой эпохи,

Кем же был и для кого ты?

Страж, не преданный золе!

Что вокруг тебя творилось?

Где ж товарищи другие?

Ты, неужто, одиноким

Вечно был на пустыре?

Может быть лесная ведьма,

С давних лет здесь поселилась,

И до старости своею,

Всё летала на метле?

Может сторож иль лесничий,

Обитал в года лихие,

В месте этом одержимом,

Твои стены сторожил?

И внемля коварным бесам:

Леший, черти, домовые…

Мысли, что нашлют дурные,

Тот себя и застрелил?

Слышишь, дом самоубийцы,

Над которым вьются птицы,

Чьи хранишь тяжёлы тайны,

Мне ответить не страшись!

Но в ночи лишь ветер стонет,

Черепицу с крыши сгонит,

Гулом карканий звериных

Полоснёт ночную тишь.

Воцарится вновь молчанье,

Паутиной окна скроет,

Дом заброшенный старинный,

Что стоит на пустыре.

Сгнивший в пагубном отчаянии,

О котором уж не помнят,

И застывший в старолесье,

Словно мошка в янтаре…

Но года пройдут, поместье…

Расслоится весь фундамент,

И термиты с муравьями

Пол и стены догрызут.

И деревья в этом месте

Что пронзают земь и камень,

Скроют цепкими ветвями,

Величаво прорастут.

И забудется навеки,

Ветхий дом, скелет столетий,

И туман воспоминаний

Вмиг растает, наконец.

И бесследно сгинет память,

Поглотится в омут бездны,

Став надгробною плитою.

Спи спокойно, мой мертвец.

Влад Волков ♦ Ритуал

Зачем они пришли? Я их не звал, я не люблю гостей, не нужно. Зачем будить тех, кто сладко спит и нежится в пелене тлеющих сумерек? Земля была нам постелями, туман — одеялом, и шелест листвы укутывал и убаюкивал наши колыбели вечной жизни.

Предаваться собственным проклятьям, сомнамбулическим видениям, ползать с ночными кошками по Ултару. Томно и без устали скитаться в удовольствии по устланному костьми Талариону среди демонов и безумцев. Играть в запутанных катакомбах с Нефрен-Ка под чёрной пирамидой в долине Хадата. Медитативно вдыхать аромат разрытых кладбищ и трупов вымерших городов Зуры. Слышать шёпот далёких звёзд и взирать на лучи северного сияния, переливающегося красками великого Азатота…

От них нет покоя. Ни в склепе, ни в уютном деревянном ящике, ни в подземной норе. Они ходят и снуют, орут, поют песни, разбивают бутылки массивными и мелкими осколками о надгробные плиты, орошая их мерзостным пойлом, сгубившим чуть ли не половину мирно спящих здесь мертвецов.

Здесь должно царить многослойное вдумчивое молчание надгробных камней, повидавших отчаяние, смирение и почитание. Здесь мудрые деревья склоняются над пришедшими проведать усопших. Голые монументы стоят памятниками былого, как напоминание о том, что ничего не вечно под Луной. Скрип могильных плит и крестов, покосившихся от старости, штурм залётными ветрами фасадов узорчатых склепов с их готическими шпилями, застывшими в хладной тоске фигурами и бледным узором выцветших витражей, заигрывающим по ночам с серебристым сиянием… Кто смеет нарушать наш сладкий покой в сладком шёпоте ночи?

Я не люблю шум их ног, какой-то бессмысленный трёп и больше всего этот мерзостный звук, сотрясающий их тела мощным и звонким грохотом, пронизывающим здесь всё, словно лезвия. Каждый раз, когда их эластичная тёпла кожа на лицах натягивается и расплывается в ухмылке, что кажется, будто сейчас эти плотные ткани вот-вот треснут от напряжения, они лишь придаются веселью и никак не желают замолкать.

То, что люди называют «смехом»… Разве можно представить более жуткий и мерзостный звук? Эти безумные колебания воздуха, столь пустые и бесполезные, отдающиеся резонансом по земле, сквозь тело, прямо в сознание! Грохот, лишающий всякого спокойствия и умиротворения, такой резкий, раскалывающий, разъедающий и проникающий в нутро гулким эхом парадоксального невежества! И его даже нельзя забыть, едва оно умолкнет.

Этот звук он грызёт изнутри, он сотрясает стены склепов, просачивается сквозь кладбищенскую землю, мешает спать и внимать всем удовольствиям посмертного существования! Эти живые… они даже не ведают, сколь омерзительные звуки издают. Безмозглые вредители, оскверняющие могильники нашего некрополя своим появлением и дерзостным смехом.

Они молоды и беспечны, их гонор и уверенность в себе затмевают могущество рассудка и весь здравый смысл. Слепые глупцы. Они давным-давно забыли, отчего надо так бояться темноты… Сердца их отдаются пустым отзвуком в бездушных сосудах из плоти. Ни стремлений, ни ответственности, ни уважения. Одни лишь желания. А те мелочные мерзости, что они именуют «удовольствиями», всего лишь отрава, разливающаяся по телу гнильным смрадом, затуманивающая и задурманивающая рассудок ядовитым мороком иллюзий.

Опиумный дым, алкогольные настойки, безрассудное совокупление без разбора и чувств. Всё ради искромётного удовольствия, мгновенно выветриваемого из их хрупких и бесполезных тел. Жалкое стадо вредителей без должного пастуха. Их существование бессмысленно столь же сильно, сколь и эти мерзостные колебания воздуха, когда они заливаются пьянящим весельем.

Что нужно этому сброду ночью на тихом и мирном кладбище? Зачем они нарушают покой здешних обитателей, ради чего нас дразнят, манят и раздражают? Их скудный разум даже сам не способен дать на это ясные и вменяемые ответы.

Но мне не нужно их блуждание на моей земле. Эти каменные дорожки уложены не для таких беспокойных ног, эти лавочки совершенно не для их бессмысленных бесед, изнуряющих хохотом и громкостью бесстыдных голосов.

Нахальные твари, блуждающие там, где живым не место в это время. На этой прохладной земле я всем своим существом ощущаю мерзостное тепло их живой кожи, раздражающий звук клокочущего сердца и это журчание тёплой крови по всему телу каждой такой хамской особи, посмевшей наплевать на первобытные страхи далёких предков, и имеющие наглость вломиться сюда!

Моё ночное светило с любопытством воззрилось из-за туч, прохладным ликом освещая группу странников. О, моё зеркало, моя Луна, сколь прекрасное творение, зачем ты даришь свой свет тем, кто этого не достоин? Погрузи их во тьму, выдави им глаза, растопчи их могуществом матери-ночи! Нанна! Селена! Неферхотеп! Хранители Лунного Света! Взываю к вам!

О, Никс! Прекрасная богиня, взираешь ли ты на нас из недр Тартара? Взирает ли с тобой твой брат и муж Эреб, принёсший нам глубинный мрак? Сокройте этих невежественных вандалов и бездельников в своих плотных лапах и разорвите их на части, пусть Орф и Цербер ими полакомятся.

За что вы подпускаете таких на наши земли? О, Ах Пуч, Нергал, Танат, Анубис?! Молюсь вам, взываю к вам, уповаю на вас! Кали, Хель, Гадес, Эмма, Морана! За что мы вынуждены терпеть эти сквернословия и эту дикость, нарушающую наш покой? Я требую изгнания! Пусть ощутят они вашу ярость! Направьте меня своей дланью, и я стану оружием, карающим их.

У меня нет какой-то ненависти ко всем людям или ко всем живым существам, в целом. Среди них есть достойные и великие. А то, что сейчас бродит по кладбищу, нарушая все мыслимые и немыслимые запреты и границы, это попросту отбросы общества. Диковинный сброд, лишённый интеллекта и манер, лишённый уважения и почтения к усопшим и запретным территориям, как моё заброшенное и труднодоступное для таких вторженцев кладбище.

Однако они всё равно пришли сюда. Вторглись по-хамски, с таким гоготом, с такой вульгарностью и наглостью, которые я попросту не собираюсь терпеть. Им надо напомнить, отчего их род издревле обходил стороной такие места.

Шурша конечностями по влажной от ночной хладной росы траве, я двигаюсь ползком меж каменистых плит загробных. Я чую зов проголодавшейся утробы. И стелется густой туман, придя с холмов…

Всё как в великих стихах прекрасного поэта. Кто смеет нарушать природную ночную тишину? Зачем приходят они и разрывают гладь нашего мира своими воплями, этим звоном бутылок, причмокиваниями, треском и шелестом одежды. То прячут бесполезные тела под лоскутами ткани, то обнажают в лунном свете средь могил.

Мне нет покоя, так пусть не будет и им тоже. Бродя средь плит, я наблюдаю, обхожу кругами, выцеливаю расплывчатые улыбками уродливые людские лица. Эти смешные маски из кожи. Такие разные и такие похожие. Мне никогда не понять их, как им не понять величия обитателей сумрака. Ведь нет им дела ни до блуждающей нежити, до демонов и духов, как нет в их пустых головах мыслей о великих богах, младых и старых.

Проклятье и беда их не в том, что они глупы и лишены познаний, а в том, что к этим откровениям они даже не тянутся! Взгляните! Взгляните на их руки, сжимающие эти плоские штуковины, порождающие искусственный свет. Их бог — это техника, средства общения, бесконечная вереница искусственных символов…

Но этот свет их не спасёт. Решительные, отважные, они думают, что могут без спроса и без страха являться сюда! Идёмте же, я сделаю из вас кормёжку для своих! Превращу ваше стадо в себе подобных, и, быть может, вы тоже станете одним из нас, примкнув к милости великого кладбища под чутким присмотром матери-ночи.

Однако более прыткая тень меня опередила. К компании смеющихся подростков метнулось нечто в капюшоне и плаще. Из темноты, из мрака, что меж каменистых плит, некто стремглав достиг своей коварной цели.

Не я один следил за этим незваным сбродом, здесь был кто-то ещё, но я не чувствовал его, прекрасно понимая, что он один из них. Такой же мешок тёплой живой плоти с костям внутри.

Он наносил им крепкие удары своим большим массивным лезвием, умерщвляя одного за другим. Пластика его движений и ловкость быстрых прыжков могла бы сравниться даже с лучшими из моих собратьев.

Я видел, как хлестала человеческая кровь в лунном свете. Кровь девственниц, кровь развратниц, вся одинаково красная, с рубиновыми переливами, густая и тёмная, в таком невероятном количестве, в каком я этого не видел здесь с допотопных ритуалов далёких предков человека.

Огромная лужа, словно алое озеро, отражало сейчас лик Луны. Ну? Кто теперь ухмыляется? Подкравшись ближе, я даже видел в крае растёкшейся алой жижи своё отражение. Сколь не похож я на них, и они никогда не примут таких, как я. Зато мы здесь все радушно принимаем их, ушедших на иную сторону жизни.

В неё отражались и узорчатые монументы, и статуи печальных скромных ангелов, и памятники древним поэтам, оставившим свой след в диковиной культуре. И помпезные грациозные склепы, каждый из которых являлся здесь несомненным произведением искусства. Чёрный мрамор, декоративные розы, дивные барельефы фигур и символов, одни с клонами, другие с броскими фасадами и все одинаково мрачные, как поздняя осень в дождливый или грозовой день… Пиршество смерти, сошедшей сюда под аплодисменты вороньих крыльев.

Заворожённый, я любовался, как уходит жизнь из всё ещё открытых глаз. Как холодеет кожа, теряя свой мерзостный румянец и превращаясь в столь приятную для лунного света белизну. Невероятная красота! Триумф могущества смерти над бренностью и хрупкостью человеческого тела!

Фигура в плаще не давала никому уйти. Его кинжал блестел в лунном сиянии, такой искусный, массивный, напоминавший собой старинное украшение. Резной ритуальный предмет, будто бы в руках жестокого жреца.

Крепкие мужские руки стаскивали тела вместе, однако я всё ещё не видел лица из-под капюшона. Не то, что в этом было бы какое-то сильное значение, но мне было любопытно, кто и зачем сейчас устраивает здесь подобное.

Как бы это странно ни звучало, но на кладбищах практически не бродит духов умерших. Мало кто умирает прямо здесь, на кладбище. Люди отчего-то думают, что такие места кишат призраками, но, это не так. Обычно здесь есть только мы. И, заверяю вас, мы столь же материальны и осязаемы, как и вы, и представляем при этом куда большую и куда более серьёзную угрозу, нежели какие-то привидения.

Однако в наши дни люди не боятся даже этих блуждающих суеверий о духах и призраках. Осмеливаются бродить по кладбищам даже в ночное время. Оставляют грязь, устраивают оргии, ломают статуи, надгробные камни, и лишь гогочут, словно только и ждут от нас возмездия.

Кто же этот незнакомец, всё это совершивший за меня? Мои когти так норовили резать плотную живую кожу, руки буквально чесались от вожделенного желания разрывать их плоть и мышечные ткани, отделяя конечности от тела. Мои зубы скрипели и скрежетали в предвкушении, что я буду вгрызаться в живое горло, лакая языками тёплую кровь. Где это всё? Где мои удовольствия? Почему они свои получили, а я нет?!

Как посмел он отобрать у меня эти милые игрушки, лишил столь сладостного наслаждения собственной местью! Презренное создание, убивающее себе подобных… Возник из ниоткуда, покусился на мой триумф! Я жаждал питаться страхом и смотреть, как жизнь покидает их глядящие на меня глаза, хотел отражаться в них, запечатлеть последние мгновения, ловить последний вздох, видеть всю боль и переполняющий их изнутри ужас! А этот нахальный тип попросту отнял это у меня, рассёк своим лезвием мои планы и надменно растоптал мои великолепные фантазии и надежды!

Меня переполняла ярость. Я хотел, я просто жаждал быть орудием для тёмных богов, нести им в царство смерти новых странников, а вместо меня это сделал какой-то выскочка! Наглец! Хам! Он ничем не лучше этого сброда. По какому праву же тогда он это делает? Не без любопытства следил я за дальнейшими действиями загадочной фигуры.

С учётом обуви, видневшейся то и дело из-под плаща, рост его не достигал и двух метров. Обычный и мало чем примечательный человек. Телосложение крепкое, сильное, люди зовут это «спортивным», но я уже давным-давно забыл истоки значения этого слова.

От рук виднелись только кисти, и было заметно, как за запястьем начинают виться плотные чёрные волосы. Не слишком частые и густые, чтобы обозвать это мехом или шерстью, но мужчина был явно из тех, кого природа не обделила обильной растительностью волосяных завитков на теле. Пусть я не вижу, но уверен, что грудь и спина, как кожа рук и ног, у него довольно заметно покрыта ими.

И он был, безусловно, раза в два, как минимум, старше только что забитого им молодняка. Я взглянул на них: эти юнцы, едва перевалившие за двадцать, вышедшие в то, что зовётся «взрослой жизнью» после окончания школы, и максимально к этой жизни не готовые. Бесцельные, бездумные, им и вправду нечего делать в мире живых.

Он оттащил их тела к ближайшему перекрёстку кладбищенских дорог, куда особо хорошо изливался свет полной Луны с чёрных, усеянных мелкой россыпью сверкающих далёких звёзд, небес. Едва он притащил их все, как достал нож поменьше, уже не выглядящий церемониальным артефактом, и принялся разрезать их одежды, отбрасывая лоскуты порванной ткани прочь, словно ненужную шелуху.

Я же молча бродил вокруг и наблюдал. То подкрадывался ближе, то влезал на надгробья, чтобы лучше что-то рассмотреть. Однако старался не шуметь, не привлекать к себе излишнее внимание. Мне хотелось узнать его цели, а не вспугнуть его, оказавшись замеченным.

Самое удивительное, что, закончив с одеждой, он не остановился. Маленькое складное лезвие принялось делать надрезы на уже мёртвой коже. Тип в капюшоне чертил ножом разные символы на изувеченных им же телах. Здесь были и древние руны, и колдовские знаки, сакральные обозначения и надписи на давно забытых языках.

Он кропотливо вырезал всё это на телах мертвецов в течении долгого времени. Они, конечно же, никак не реагировали. Не дёргались, не пытались его остановить. Уже ничего не чувствовали. Однако же я всё равно ощущал их присутствие в этом месте, скапливающееся потихоньку в вихрь настоящей загробной ярости.

Закончив с резьбой по коже, человек снял с пояса некий футляр, отчасти напоминавший цилиндр. Двустворчатое узкое хранилище содержало в себе кисть из красного дерева с животным ворсом. Схватив её своими мощными пальцами, он обмакнул кончик в глубокую ножевую рану над грудиной одной из мёртвых девушек, после чего принялся очерчивать большой ритуальный круг.

Моё любопытство возгоралось бок о бок с нетерпимостью убиенных, но мы по-прежнему всё также молча и безучастно наблюдали за происходящим. Человек брал всё в своих руки. Рисовал на траве, земле и подножной плитке дорог особые обозначения, чаще всего являвшиеся символами сторон света и знаками сверкающих высоко над нами созвездий и планет.

Затем он взялся и за тела, уложил их по разные стороны, попытался даже принять им некие позы, фиксируя положение всё ещё вполне подвижных конечностей у постепенно коченеющих трупов.

Он это делал с таким стальным хладнокровием, будто бы это вовсе не представители его же вида, ещё недавно бывшие живыми и весёлыми, а какие-то вещи. Безделушки, средства к достижению его загадочной цели. Он отрицал себя в них, будто бы считая себя выше. Естественно, он обладал знаниями куда большими, однако посмел, как и они, ворваться сюда ночью безо всякого уважения, и учинять здесь всё, что ему вздумается!

А думалось ему окунать кисти в ножевые ранения, оставленные тем, ещё первым и крупным кинжалом, и чертить многолучевую звезду, зависящую от количества убиенных им жертв. Блистательная точность ровных линий и идеальная геометрия выдавала в нём не только человека опытного в таких вещах, но и проявляющего недюжинную выдержку и силу, дабы начертить это всё сейчас столь безупречно.

Меня же эти навыки отнюдь не восхищали. Скорее забавляло, с каким рвением это создание умерщвляло своих и теперь проводит некий старинный церемониал. Мужчина кланялся на все стороны света, отчего мне то и дело приходилось скрываться средь могил в непроглядной для него тени, однако трупам подобной почести он не оказывал.

Не имевший ни малейшего почтения к тем, кого убил, он по сути ничем от них не отличался и даже тоже притащил на кладбище вино. Под его распахнувшимся плащом был пояс со всем необходимым: мешочки, футляры, разная мелкая утварь, в том числе и фляга, которую он сейчас схватил и заливал в заранее приготовленную чашу.