Разбитники
Распиаренное у нас в девяностых, не без участия, думается, соответствующих западных фондов, литературное направление «битники», помнится, зиждилось на легенде о том, что представляющие его писатели — разбиты. Дескать, I`m beat — достало всё и все! Подразумевалось, конечно, что не могут они, сердечные, в той «неправильной Америке» себя найти. В отчаянии, короче, прекрасные люди битнички. Хотя по факту выходило, что «разбиты» эти «герои» от пьянки, разврата и массы всего того, что логично происходит из безделья, праздности и, уж простите, безыдейности. Ну, постсоветский человек очень любил заморскую лапшу-на-уши. Ой, на аглицком! Ой, в Америке! Одного этого было достаточно, чтобы до беспамятства влюбиться в литературно оформленные истории не вполне здоровых личностей. Тут не без общечеловеческой тяги ко всякой дряни, давайте честно.
Одновременно с этим, сопереживая американским маргиналам, люди, кажется, не замечали реального «разбита» в своей стране. Чего далеко ходить! Я, будучи сыном инженера-конструктора, руководителя лаборатории специального КБ на крупном заводе, не осознавал тогда всей нашей личной и национальной трагедии: электронная промышленность в стране уничтожена, отец вынужден работать простым электриком. Нет, это казалось мне почти нормальным, ведь речь об отсталой советской промышленности! Я восхищался керуаковской «В дороге» и старался не замечать дичь капитализма вокруг — нищенские пенсии и стипендии, непорядочность работодателей, воцарившуюся в обществе атмосферу «человек человеку — волк»… Выжить в девяностых студентом, молодым специалистом в другом городе — еще тот фунт лиха! «Совки» ругали распределение. Но к распределению прилагалось какое-никакое жилье. В постсоветской России — сам крутись-вертись, хоть на вокзале ночуй. Впрочем, там милиция, которая тем, кто без билета или местной прописки, не очень рада.
Одним словом, настоящими разбитыми в девяностых были как раз восторженные читатели разбитых. Разбитыми Западом, его экономикой, его маркетингом, который сумел продать в упаковке «красиво тусоваться» в том числе и свои социальные отбросы. Быть наркоманом — ну, посмотрите какое-нибудь западное кинцо — это ж прям привлекательно! Они там даже под забором сдыхают так, что красота! Высокая эстетика, не иначе.
Так, а почему же, возможно, спросите вы, все-таки «Тень Ельцина»? А потому что до сих пор отбрасывает «царь» Борис из девяностых свою тень. Присмотритесь, прислушайтесь. Души, травмированные девяностыми, среди нас. Многие из них только и делают, что прощаются с тем десятилетием. Как Ремарк всю оставшуюся жизнь прощался с двумя месяцами, проведенными на передовой.
Некоторые из этих рассказов уже публиковались. «Горькости детства» напечатан в белградском, разумеется — на сербском языке, литературном альманахе «Жернов». Также этот рассказ напечатан в журнале «Нева». «Напрасно прожитая жизнь» вышла в альманахе «Литературные горизонты». Лонгрид, как теперь говорят, «Тень Ельцина» впервые опубликован на сайте «Родина на Неве».
Остальные тексты публикуются впервые. Надо сказать, толстые журналы ими не заинтересовались. Вероятно, рассказы эти и правда не так хороши, как наши великолепные журнальные толстяки.
К. Влад
Горькости детства
Какой-то голос мне скомандовал тогда:
─ Арль!
И вроде как этим все было сказано: что Арль, почему Арль…
Я прожил в нем несколько месяцев. Из моего окна были видны крыши старинных домов и даже краешек древнего римского амфитеатра. Осенью 1888 года Гоген — известный эпизод — два месяца жил в «желтом доме», в «мастерской юга» Ван Гога. Оба художника намеренно выбирали одни и те же сюжеты: проверяли таким образом разные теории.
Это можно увидеть на полотнах Гогена и Ван Гога, запечатлевших виноградник, ночное кафе, один из самых красивых и старых христианских некрополей.
Кажется, я хорошо представлял себе, какими глазами смотрели обыватели провансальского захолустья на художников вроде Винсента Ван Гога и Поля Гогена, — плохо одетые и скверно питающиеся бродяги, живущие неустроенной бессемейной жизнью, — я и сам примерил эту шкуру. На живописцев часто смотрят с недоверием и легким презрением. Взрослые, занимающиеся чем-то несерьезным, мужики.
Немало я прошел километров по окрестностям Арля. Несколько раз в жарком полуденном зное, идя по полю, встречал испуганного чем-то Ван Гога. Как-то обогнал бредущую по пыльной обочине массивную фигуру Гогена.
С Ивом Рэнглером я познакомился в Арле, охотясь с этюдником за пейзажами.
Вдохновленный его оценкой моих работ, после нескольких трудовых месяцев в Провансе, перебрался в Париж, где вместе с мольбертом и ноутбуком законсервировался в квартирке эмигрантского Сен-Дени.
Под окнами — восточный базар. Но я там, как правило, редко из дома выходил. За хлебом, молоком, сигаретами в супермаркет наведался — и все.
Ко мне в Сен-Дени кроме Рэнглера никто никогда не приезжал. Да и мне было неловко в неряшливую и неуютную квартиру приглашать знакомых девиц. Хотя их у меня тогда и не было. К тому же я был влюблен в начинающую актрису Летицию.
Ив Рэнглер (ему хорошо за сорок) — из тех, о ком говорят: метр с кепкой. Настоящая фамилия Мартен. Неряшливым размашистым почерком живописец на каждой своей картине оставляет фирменный росчерк: Yves Wrangler.
Когда-то, из-за того, что он постоянно спорил, отчаянные бойцы-фанаты — hools футбольного клуба «Манчестер Юнайтед» — прозвали художника Рэнглером.
Вчера мы сидели в студии Ива на площади Альма за двенадцатилетним односолодовым виски. Бледно-голубой фон огромного окна, возле которого мы устроились, рассекала светло-коричневая Эйфелева башня. Художник, уловив неподдельное внимание, неспешный интерес, которых так мало осталось в мегаполисах, рассказывал о своей жизни.
Детство выросшего по другую сторону Ла-Манша француза прошло в семидесятые годы в Манчестере. Отчим-англичанин — человек недалекий и грубый, когда, по его мнению, пасынок был виноват, награждал того тумаками. По словам моего старшего друга, за свой крайне низкий рост спасибо он может сказать именно отчиму. Впрочем, и матери — тоже.
Натянув заляпанный масляными красками берет с пятиконечной звездой, делавший Рэнглера похожим на известного латиноамериканского камрада, художник курил бесконечную трубку. Когда табак в ней гас, Ив щелкал специальной зажигалкой, затягивался и на время про трубку забывал.
От матери, по словам Рэнглера, он тоже получил немало оплеух.
─ Они с отчимом словно соревновались, — откровенничал художник. — Не знаю, хотела ли она намеренно подавить мое «я». «Шелковый у меня будешь!» — слышал от нее регулярно. Не раз, не два в кабинетах манчестерских педиатров матери обо мне говорили: «Он у вас вялый». А мать, кажется, недоумевала: с чего бы это? Как будто могло быть иначе!
Слушая Рэнглера, вспоминаю, как моя мать о шалопае Юлеке из моего класса говорила:
─ Ужас, Яцек, за ним родители совсем не смотрят!
Я же, глядя на самодовольного, словно звезда Голливуда, Юлека, не мог не прийти к кощунственному выводу. Да, его мать и отец занимают куда более скромное положение на социальной лестнице, чем мои, да, у меня намного лучше с успеваемостью, — но все это не мешает Юлеку стабильно демонстрировать веселую рожу…
За окном стемнело. Надо было возвращаться к себе, на улицу Шато д`О, где я с недавних пор жил.
─ Да побудь еще, Жак! — Обращаясь ко мне Ив использовал французский эквивалент моего имени. — Хочешь кофе? У меня еще круассаны остались.
Покидать уютное ателье Рэнглера, выходить на шумные парижские улицы, брести до станции метро — не очень-то и хотелось…
─ Отчим, — рассказывал Ив, ставя передо мной двойной эспрессо, — замахиваясь и видя, что я сжался и дрожу, всегда обязательно жестко, резюмировал: «У-у, трус!» Удара могло и не последовать. Я был как дрессированная собачка. Получив ранее бессчетное количество затрещин и пинков, теперь пугливо реагировал уже на один только замах. А отчим непременно констатировал: «Трус». Я привык к мысли о своей ущербности, та вросла в меня своими корнями. Если бы не мой сосед, мой друг, с которым я стал ходить на футбольные матчи «Юнайтед», драться с фанатами других команд, — Ив неосознанно провел указательным пальцем по длинному, берущему начало на подбородке, шраму, — так, скорее всего, с этим ощущением и жил бы. Я раздавил этот страх окончательно в той драке, когда толпа «синих» нас четверых волтузила по тротуарной плитке недалеко от их поганого «Стэмфорд Бридж». Достаточно сказать, Жак, что из нашей четверки тогда живым остался только я. Это была скорее случайность. Очнулся в больнице только на четвертый день. И один час всего был в сознании. Потом еще дня два без сознания…
─ А что твой отец?
─ Он — француз. Живет в Лондоне. Я бывал у него дома, когда он уже бросил мать. Жил у папаши несколько раз неделю-другую… Когда сбегал из Манчестера от отчима с матерью. Когда на матч с «Вест Хэм» приезжал… От моей матери он периодически получал подзатыльники — буквально, Жак! — и бросил ее, что вполне объяснимо. Однажды, еще в девяностых, отец, имевший тогда маленькое агентство недвижимости, приезжал в Париж, чтобы убедить меня расстаться с «богемной жизнью». Предлагал работу в своем лондонском офисе. Помню, шли с ним по Елисейским полям. Разговаривали, молчали. Я пил на ходу из банки пиво, курил сигарету — и услышал от него что-то на тему здорового образа жизни… Меня прорвало. Про его подкаблучничество, про его бегство, про то, что обязательно стану, вопреки всем его сомнениям, большим художником, — все разом на него вывалил. Прохожие — мы, кажется, подходили к Триумфальной арке — смотрели на нас, как на психов. На площади Этуаль он сел в такси и укатил.
Я заглянул в опустевшую кофейную чашку.
─ Ив, я поеду.
─ Ты же теперь на бульваре Мажента живешь? Недалеко от Северного вокзала?
─ Ближе к площади Республики. Уже в любом случае очень поздно. — Направляюсь к двери.
─ Жак! Забыл сказать… По-моему, ты зря бросил живопись. У тебя в последнее время стало получаться что-то свое…
Меня довольно долго доставал Юлек, предлагал подраться и выяснить, кто сильнее. Я не мог отказаться от этой дуэли. Мой классный рейтинг и так в ту пору сильно упал. Юлек не был сильнее меня. Задиристее, но не сильнее.
Я принял вызов. Дрались после уроков без секундантов недалеко от школы, в переулке. Состоялся обмен синяками. Юлек получил не меньше моего и задирать меня в будущем явно расхотел. На следующий день ему предстояло выдержать вал насмешек в связи с «фонарем», который я поставил. Мой находившийся на катастрофических уровнях рейтинг, похоже, существенно подрос.
В глубине души надеялся: мать не станет ругать за то, что я защищал свою честь. Дома, однако, ждало разочарование. Увидев на моем лице синяк, пропуская мимо ушей мои разъяснения, родительница наподдала еще. Пришедший с работы отец разбираться, почему я дрался, что произошло, не стал. Может быть, это была очень тонкая внутрисемейная дипломатия. Возможно, отец подумал: «Получил от матери по шее? Значит, было за что».
Однажды мы с моей подругой — француженкой Симоной — и матерью гуляли по Иерусалимской улице, говорили о разном.
─ Они с Малгожатой, — сказала мать, обращаясь к Симоне и имея в виду меня и мою сестру, — думают, что, если бы я их мягче воспитывала, они б в жизни лучше устроились.
Потом уже тише и вроде бы невпопад добавила:
─ Да я и не наказывала почти. Не помню…
К тому времени я уже давно понимал, что мама очень хотела мне добра, невероятно много делала для своих детей, ей часто было действительно трудно, при этом она не всегда понимала, что перегибает со строгостью. С одной стороны, просто не знала о том, что перед ней чувствительные, ранимые ребятишки. С другой, мама выросла в такой среде, в которой тычки и ругань в отношении детей — какой-то особенной грубостью и не считались. Отец же, наоборот, был слишком мягким человеком.
Однажды — мне семь, Малгожате одиннадцать — мать как-то наказала сестру. Маленькая блондинка рыдала. Мне было ее очень жаль. У меня у самого полились слезы. Я по-детски неловко обнял Малгожату. Гладил по голове, по блестящим на солнце волосам сказочной принцессы, утешал:
─ Когда вырасту, я на тебе женюсь.
Рыдая, Малгожата дала взвешенный комментарий:
─ Братья и сестры не женятся.
…Возвращаюсь из Бове, был у сестры. В гостях подкрепился журеком, голубцами и порцией фирменного скепсиса Малгожаты.
Через два дня экзамен, а я беспечно езжу по гостям. Вчера у Ива за разговорами день прошел. Вернувшись из его студии, засел за учебники на всю ночь. Утром поехал в Бове. Сейчас 14:25, хочется спать… Скоро будет Северный вокзал, минут через десять, не больше, выходить, а я проваливаюсь в сон…
Звонит мобильник. Решаю ответить, не выходя в тамбур: пассажиры с соседних мест уже туда ушли — мы подъезжаем к Северному вокзалу.
─ Привет! — Это Поль, знакомый марксист-троцкист-антиглобалист, в следующем году он заканчивает исторический. — Звоню, чтобы предупредить — мы вернулись. Пробудем дня три и снова уедем. Как твои дела?
─ Прекрасно! Я подъезжаю к Северному вокзалу, скоро буду.
Квартиру на улице Шато д`О, где я сейчас живу, Поль предоставил мне в безвозмездное пользование на все лето. Он на пять лет меня старше (мне — двадцать три), мы неплохо ладим.
Поль участвовал в военных спецоперациях в Афганистане. Говорит, убедившись в том, что французская армия редко действует в интересах своей страны, военную карьеру оставил.
Я люблю с ним поболтать, хоть Поль и посмеивается над моим акцентом. Франция — страна иммигрантов, здесь чисто говорит теперь не так уж много народу…
Полгода назад в Марселе — на платформе Витроль — какой-то грозного вида мужик упрекнул меня в отсутствии… вежливости! Слово politesse он произнес даже дважды. Рэнглер, с которым мы возвращались после трехдневного пребывания в Арле (я поехал с Ивом на этюды), в самолете посмеивался:
─ Он тебе хотел помочь вытащить из вагона рюкзак и этюдник, а ты на него, как на гангстера уставился, ха-ха…
А все — почему? Да я просто не понял его идеального французского, когда он ко мне обратился!
─ Давайте подкрепимся чем-нибудь! — Милана, подруга Поля, открывает холодильник, на одной из боковых стенок которого прикреплен большой постер субкоманданте Маркоса.
Символ антиглобализма внимательно смотрит на нас в прорезь своей pasamontanas, из его трубки вьется дымок…
Сербка извлекает паштет, масло, сыр, бутылку белого вина…
─ Прекрасно. — Поль, кажется, удивлен моей запасливостью. — Мне багет с сыром! А ветчина есть?
─ В магазине.
─ Перекусим и сходим…
─ Выпьем за наш приезд!
Сноровистая Милана уже наполнила винные бокалы. Делаем по глотку.
Смотрю на парочку и думаю: какие все-таки счастливые люди!
─ Мы на недельку в Нови-Сад, а потом… — Поль посмотрел на Милану. — Куда мы собирались, не помнишь?
─ Не-а! Я выпила — и плохо соображаю.
─ Это так по-славянски — выпить и не помнить сказанное час назад!
─ И ты, — в ответ ласково пожурила Поля Милана, — не помнишь.
─ М-да… Это как-то не по-французски.
Всех развеселил оборот «как-то не по-французски».
Мы выпиваем еще по бокалу вина. Веселье, с элементами славянской бесшабашности, подступает неумолимо.
─ Поль, тебя родители били? — спрашиваю.
Студент Сорбонны явно не ожидал такого вопроса, но отвечает:
─ Яцек, побойся Бога! Когда я родился, средневековые нравы уже успели изрядно смягчиться.
─ Поль, зови меня Жаком. А то Яцек — как-то комично звучит в твоих устах. И ты, Милана, зови меня Жаком. Кстати, тебе доставалось от родителей?
─ Ну… иногда как-то наказывали, но бить не били. — Сербка, выросшая в Нови-Саде, наморщила лоб: как будто пытается что-то вспомнить. — Почему спрашиваешь?
─ Одного знакомого художника били мать, отчим… Стало интересно, у кого как с этим. Может, диссертацию напишу.
─ Как интересно!
─ Ну да, «Подавление личности в семье и в обществе».
─ Ха-ха-ха…
Хрустальный смех молодой женщины разливается по квартире, преодолев гостиную, гаснет в прихожей, у входной двери.
─ Жак, ты читал «Детство» Горького? — У Поля какая-то идея.
─ Только «Фому Гордеева».
─ В «Детстве» есть очень точно на эту тему. Сейчас, Жак, я найду…
Поль запрыгивает на письменный стол — так он достает до самой верхней полки стеллажа — и извлекает потрепанную книгу, на обложке которой крупно набрано: «Maxime Gorki. Enfance».
─ Открыв один из его рассказов, сейчас не помню, какой, — сообщает нам Поль, — прочитал потом Горького все, что нашел на французском.
─ Что ни книга, то призыв к революции! — замечает Милана, оторвавшись от приготовления сэндвичей.
Участник афганских спецопераций листает книгу Горького. Находит нужную страницу. Смотрит на меня.
─ Нашел. Слушай. Дед, после того, как он маленького Алешу сильно выпорол, приходит к тому и говорит: «Ты знай: когда свой, родной бьет, — это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олеша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел — плакал! А что вышло? Сирота, нищей матери сын, я вот дошел до своего места, — старшиной цеховым сделан, начальник людям».
─ Границ четких нет, измерителя — вроде градусника — нет. — Меня уже несет. Мало спал, выпил… Я не замолкаю. — Сколько чего — неизвестно. Пропорции — какие? Если б хоть примерно представлять. Все перемешано. И сентиментальность, и агрессия, и душевная щедрость, и мягкость, и твердость — такой коктейль, что ого-го! Были с матерью у окулиста. Перед тем, как мне в школу идти. Там таблица эта. Знаешь. Врачиха тычет указкой в рисунок — я называю, что там. Про некоторые изображения я просто не знал, что это такое: какой-то придурок нарисовал для этой таблицы нечто ни на что не похожее. В результате мне был поставлен диагноз «близорукость». Прописали очки и заставили носить, что для нормального зрения, конечно, вредно.
─ Жак, а почему ты не сказал, что не понимаешь, что там изображено?
─ Потому, Милана, что я стеснялся врачихи, как и всех людей вообще! Потому что боялся матери. Лишний раз лучше помалкивать, так мне внушили. Но я ж тебе и говорю сейчас. Почему к человеку надо относиться так, будто он все должен знать, уметь, только потому, что этот человек — мать, отец, старшая сестра?
─ Твой отец, как я понимаю, тоже далек от идеала! — Подруга Поля считает своих родителей идеальными только потому, что никогда серьезно не задумывалась над тем, какие они на самом деле. Многие знания — многие печали.
─ Милана, мы все далеки от идеала. И, само собой, наши отцы — тоже. Папаша моего одноклассника Юлека грабил ночные поезда, в основном — идущие по ветке Москва — Варшава. Ночью c напарником врывался, по наводке проводника, в купе и тряс богатых туристов и мелких торгашей. Даже акселерата Юлека с собой брал. Тому пятнадцать было, когда ветеран, герой Советского Союза, продырявил грабителей из их же «беретты».
─ Жак, ты боевик пересказываешь?
─ Это жизнь, Милана! О жизни в Польше тебе рассказываю. Абсолютно седой, весь в пигментных пятнах, застиранной майке и заштопанных тренировочных штанах дед этот приподнялся с нижней полки и — хоп! — папа Юлека обезоружен, а пистолет смотрит в его сторону. Сам Юлек за отцом стоял и из оружия имел кулаки, баллончик с каким-то газом и наглую рожу. В общем, одной пулей едва проснувшийся герой Советского Союза их прошил. Не думаю, Милана, что Юлеку с отцом повезло больше, чем мне.
─ Ты просто недостаточно романтик! — Милана, похоже, считает, что я эту историю придумал.
А я только чуть-чуть присочинил, не все детали помню, восемь лет прошло. Эту историю в лицее целый месяц обсуждали. Случай, произошедший вблизи польско-белорусской границы, превратился в миф с множеством версий. По одной — Юлека застрелил отец, поскольку одна из двух кобыл, на которых они прискакали грабить поезд, вышла из строя: Боливар не выдержит двоих…
На меня белое вино действует веселяще, а сербке почему-то хочется драматизировать.
─ Жак, какой смысл в этом вот так грубо, топорно копаться? Иди к психоаналитику!
─ Если б, Милана, я лично не знал психоаналитика, еженедельно снимающего до состояния синих соплей стресс в соседнем баре, если б сеансы этих «кудесников» не были б так дороги, пошел бы сегодня же! Впрочем, я ж был как-то у психоаналитика. Он меня что-то спросил, черкнул в блокноте своем пару слов. Я, как полагается, лежал на кушетке. У него в кабинете над столом висел старина Фрейд. На подоконнике… м-м-м… подставка для курительных трубок, помню, стояла. И самих трубок там было штук семь. Смолил, думаю, как ненормальный этими трубками…
─ А что он сказал?
─ Я не помню. Он говорил, имея в виду, что я буду к нему постоянно ходить на эти сеансы, а потом просто посоветовал принимать снотворное, явно — очень токсичное. Откровенное шарлатанство! С меня отравленного автомобильными выхлопами парижского воздуха достаточно! На следующий день я этого мужика на площади Пигаль видел входящим в порнокинотеатр. Да, смешно, но это — факт. Милана, ну, бывает такое. Случай. Совпадение. Иду по Пигаль. Там вход такой… с плотной портьерой. Слышны звуки, точнее — стоны. Возле дыры — здоровенный чернокожий привратник, улыбается: милости просим, все будет ОК… Да я понимаю, что вы и сами там мимо проходили! Ну вот… Он то ли рекламки-программки, то ли флайеры раздает. Передо мной шел мужик, обычный какой-то, я не разглядывал, остановился выяснить у громилы, что там интересненького. Я как раз мимо них проходил. Оказалось — это тот самый психоаналитик! Оглядываюсь, а он внутрь пошел. Наверняка подверг во время киносеанса кого-то психоанализу.
Поль все это время продолжает читать книгу Горького.
─ Ты-то сам там, на Пигаль, что делал? — Милане почти смешно. У сербки быстро меняется настроение.
─ Да известно, что, посещал проститутку. В психотерапевтических целях.
─ Серьезно? Жак…
─ Шучу. Я их боюсь на самом деле.
Пора вырывать Поля из цепких лап Горького. Он все это время, словно прилежный ученик, читает «Детство»!
─ Дружище, — обращаюсь к французу, — а можешь вслух?
Поль отрывает взгляд от книги. Смотрит на нас с Миланой так, словно видит впервые.
─ Ладно. Слушайте, — смиренно соглашается Поль.
─ Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, — читает нам Поль «Детство» Горького, — я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог…
─ Кстати, если бы не этот жестокий дед, стал бы Алеша Пешков — Максимом Горьким? Сто процентов — нет. Поль, я хотел тебя, почти дипломированного историка, спросить. В государствах, где у власти находился не крупный капитал, а трудящиеся, подавления личности не было?
─ Если коротко, то было.
─ Вот! И ты говоришь, что есть смысл в какой-то там борьбе?
Поль, увидев на лице Миланы недоумение, говорит:
─ Жак, поговорим потом на эти темы, а? Честно говоря, сейчас хочется просто посидеть дома, попить вина, поболтать о чем-то более веселом.
─ Вот-вот, Жак, — соглашается его подруга, — перестань мрачно смотреть на мир.
Мы еще долго, до глубокой ночи, несем околесицу. Выпиваем все запасы вина. Постоянно, почти отчаянно, но весело, иногда перебивая друг друга, о чем-то говорим. Идем в супермаркет за ветчиной, сырами, прихватываем там еще недорогого хорошего белого и красного вина, минералки. Поль, Милана, я — мы всю дорогу не умолкаем. Выпиваем по дороге домой в соседнем баре по чашке кофе.
Поль, оказывается, снова курит. На улице закуривает. Мне не хочется. Но я тоже вытягиваю из пачки с цыганкой сигарету. Поль утверждает, что их теперь во Франции не производят.
─ Серьезно? Я и не знал, тогда давай и по второй покурим.
─ Давай с твоей личной жизнью уже решать.
─ М-м-м…
─ У тебя вообще были девушки?
─ Само собой, Поль! Но это все было там, в Варшаве. И одна из них вообще была проституткой.
─ Ого…
─ Да я не знал об этом! Она это скрывала. Делала вид, что приличная. А сама имела такой грандиозный опыт… В общем, что говорить…
─ А в Париже?
─ М-м-м…
─ Ты у нас монах Тук какой-то.
─ Летиция не в счет… В Париже была, Поль, одна. Симона. Я с ней даже в Варшаву как-то летал. И сейчас — есть. Не Симона, другая.
─ Ах, ты прохвост!
─ Ее зовут Надежда. И она, к слову, русская. Не совсем русская. Фамилия — украинская. Весенчук, что ли… Или Песенчук. Ну, как-то так. Оканчивается на «чук». Это означает, что она может быть украинкой. Хотя и русской с такой фамилией тоже может оказаться вполне.
─ Получается, нашел себе украинку? Ну, молодец!
─ Ха-ха-ха…
─ Она из Вологды.
─ Наверное… это где-то на Волге…
В какой-то момент становится не по себе: наступит время сна, и я останусь наедине со своими мыслями.
Когда в третьем часу ночи укладываемся, так и происходит. Из-за двери спальни ничего не слышно, во всей квартире тишина. Я постелил себе в гостиной на диване. В окно сквозь гардину светит уличный фонарь. С дивана, из того, положения, в котором я лежу, хорошо виден через кухонный дверной проем бок холодильника. С него на меня смотрит через прорезь своей pasamontanas мексиканский борец за справедливость. «Интересно, дети в Чьяпасе совсем не плачут от того, что их несправедливо наказали? Там теперь такого не бывает? Может, субкоманданте в отдельно взятом штате построил общество, в котором нет горькостей детства? Ох, сомневаюсь…» — вертятся последние, уже сонные, мысли. Сейчас мне кажется, что и он — этот повстанец — всего лишь унылая деталь нашего циничного и прагматичного мира, состоящего из рекламы, пиара, маркетинга, манипуляций человеческим сознанием. Даже из Че Гевары сделали модный принт! Я не верю в улучшение человеческой жизни на планете Земля с помощью каких-то там преобразований, борьбы, революций. Общий объем зла и всякой нечисти в век, когда люди бесконечно ведут по мобильникам бессмысленные беседы, скорее всего, остается примерно таким же, как и тысячу лет тому назад, когда они почти столько же времени уделяли чтению Священного Писания и молитве… Веки все-таки тяжелеют. Моя фабрика грез обволакивает сознание… Перед тем, как окончательно провалиться в нее, соглашаюсь с самим собой: «Хорошо, что не отдал кому-то, не выбросил этюдник и краски…»
Напрасно прожитая жизнь
Моим ровесникам
На еще молодом, с резкими и почти правильными чертами, лице актера драматического театра и кино Дмитрия Облакова, сидевшего за изрядно потертым, а местами и сильно поцарапанным столом, читалась растерянность. Перед ним возвышалась куча, состоящая из квитанций, чеков, блокнотов, записных книжек, билетов, приглашений, фотографий, CD, DVD, компакт-кассет, грампластинок… Извечная проблема любого переезда: взять с собой или выбросить. Актер рассматривал наклейки, читал бумажки, то, что не нужно, бросал на пол, то, что еще понадобится, складывал в кучку на столе. Кучка увеличивалась, а на полу оказывалась какая-то мелочь.
Облаков окинул взглядом комнату и словно впервые увидел свое убогое жилище. Вываливающиеся паркетины, несвежие обои, въевшаяся там и сям грязь, масса не самых приятных запахов — мог и безусловный рвотный рефлекс сработать.
У актера, появившегося в этой однокомнатной квартирке два года назад, она не то, что не вызвала особой брезгливости, увидев ее, он понял, что ничего лучше не найдет, успокоил себя, отыскивая положительные качества.
Тогда посредник, рыжий веснушчатый малый лет двадцати, сразу же взял бодрый мажорный аккорд, который, судя по всему, он уже не раз испробовал на потенциальных квартиросъемщиках:
─ Квартира, так сказать, уставшая, что и говорить: «бабушкин ремонт»! Но!..
И он привел кучу всяческих «за», которые должны были убедить клиента в том, что тому очень повезло. Жить в таких «царских палатах» — это же предел всяких мечтаний для современного молодого человека. При этом у рыжего прохиндея был такой вид, словно он сам вот сегодня, вот сейчас готов заселиться в эту «уставшую» от длительного проживания в ней самых разных людей квартиру.
Лицо присутствовавшей здесь же моложавой владелицы жилья, женщины лет пятидесяти, без определенных занятий, ничего не выражало. А чего волноваться? Галина Семеновна ничуть не сомневалась, что квартиру снимут без всякого ремонта, да еще и деньги вперед заплатят!
Об этом подумал и разглядывавший внутренности этой четырехстенной, с полом и потолком коробки актер. Он уже посмотрел несколько, по-настоящему «убитых», а не «уставших», квартир.
Получалось, лучше это безобразие на Бульварном кольце, чем за те же деньги и такое же — на окраине. Несколько десятков шагов по улице Макаренко — и ты в театре! Еще несколько — на сцене…
─ Вам письмо!
Все квартиры, в которых Облаков жил, были чем-то похожи друг на друга: старые, полуразрушенные, со скрипучими дверями и плохо закрывавшимися окнами, сквозь которые зимой тянуло холодом…
«Теперь — всё!» — сбросив очередную бумажку на пол, воодушевляясь, думал Дмитрий. Завтра в десять часов утра он сядет в самолет и окажется в Ницце, во Франции, на знаменитом Лазурном берегу, в собственной квартире…
О своем уходе из театра Дмитрий Облаков сообщил несколько дней назад перед репетицией «Вишневого сада». У примы театра Татьяны Артемовны, игравшей Раневскую, сместилась вставная челюсть. Она хотела что-то сказать, но сумела лишь прошамкать, после чего смутилась и удалилась в гримерную выпить столовую ложку седативного сиропа. После обнародованной Вам Письмо новости любимец телевизионных прайм-таймов Дындровецкий (с Дындрой Дмитрий учился в театральном) многозначительно хмыкнул, выказав смешанное с восторгом неудовольствие. Остальные прореагировали вяло, и это немного задело ньюсмейкера.
Покидая навсегда стены театра, Облаков стал думать о купленной им за рубежом жилплощади с видом на Средиземное море. Он уезжал, чтобы жить на Лазурном берегу, чтобы работать там в фирме одного француза.
«Все-таки правильно, что квартира расположена ближе к Вильфранш-сюр-Мер, — мысленно смаковал покупку Облаков. — Там как-то спокойней, чем в самой Ницце. Бог даст, и яхту со временем куплю…»
Дмитрий уже знал, что иметь собственную яхту могут себе позволить только богачи. Триста тысяч евро — за не самый интересный вариант. Да и содержание лодки влетает в копеечку. Хочется провести под парусом несколько дней? Яхту можно арендовать. Даже богач Мерсье, живущий в Ницце работодатель бывшего актера, обходился без собственного прогулочного судна.
Вот чего действительно хотел Облаков, так это — стать собственником гостиницы на Лазурном берегу. «Пусть, — думал он, — это будет совсем маленький отельчик. Пусть он даже не будет приносить огромную прибыль. Главное, чтобы можно было не заботиться о хлебе насущном».
Такой вариант казался ему вполне реальным. За годы работы у Мерсье он вполне сможет накопить на собственный отель.
Он представил, как приезжает на скромном Peugeot RCZ в стоящий недалеко от моря отель. Суетятся французы-лакеи. Вокруг чистота и порядок. Постояльцы прибывают в отель, постояльцы покидают отель. Их чуть ли не облизывает предупредительный и чуть ироничный портье. А Облаков… Облаков дружелюбно и сдержанно обсуждает с директором-распорядителем какие-то детали, дает указания. Затем берет появившийся откуда-то финансовый отчет, перелистывая, проглядывает его, и, наконец, нырнув в свой красный «пежо», уезжает. «Вообще, — рассуждал наш герой, — можно и дальше на Мерсье работать. Не мешает и пассию найти…» В глубине души Облаков считал, что скучно совсем не будет. Книги, кино, общение, прогулки по красивейшим местам… Он еще на Корсике, в Марокко, в Тунисе, на Сицилии не был — из Ниццы во все эти места можно добраться с комфортом…
Дмитрий вспомнил, как он в свой последний приезд во Францию прошел пешком от Ниццы до Вильфранша. Нежаркое декабрьское солнце, пальмы, лазурные волны… Несмотря на зиму, такие дни для Лазурки совсем не редкость. Слева — виллы, дома с люксовыми апартаментами; справа — горизонты Средиземного моря, где, куда ни глянь, точки качающихся на волнах яхт… Примерно в той части побережья, где внизу, на пристани, швартуется паром, курсирующий между Ниццей и Корсикой, Облакову захотелось по нужде. Пришлось воспользоваться какими-то кустами. «Прямо как в России», — хмыкнул Облаков.
Двумя часами ранее он расстался с супругами Мерсье, которые потчевали его на своей вилле фуа-гра и специально подобранными к блюду изысканными винами.
─ Вам, мсье Облаков, пора понемногу привыкать. Наш фирменный паштет, свежий хлеб, хорошее вино… Хотя сам я пью только воду, вино — лишь иногда. Когда, например, хочу напоить кого-то, — Морис Мерсье расхохотался зычным басом, характерным скорее для изрядно выпившего славянина, чем пригубившего атланто-средиземноморца. Говорил он по-русски хоть и с сильным акцентом, но лучше иного носителя языка.
Мерсье этот был потомком белоэмигрантов. Его дед отчалил из Севастополя на одном из последних пароходов. В Париже женился на француженке. Говорят, она была продавщицей в ювелирном магазине на Вандомской площади. Познакомились, когда белогвардеец искал, как бы ему выгоднее продать вывезенные из России бриллианты.
Со своей француженкой Дед поселился в Канне, потом переехал в Ниццу. Сын белогвардейца Борис Мерсье (взял фамилию матери) вроде был поэтом, все время ездил по миру.
─ Я, уважаемый Морис, — Облаков постарался улыбнуться улыбкой по-европейски приветливого человека, — кофе и чай очень люблю.
─ Дмитрий, от них кожа портится. Много лет обхожусь водой и вином. Может, вы еще и газировку сладкую пьете?
─ Энергетические напитки иногда.
─ Кожа стареет от газировки невероятно… Я, знаете, бонвиван, но ограничиваю себя.
Морис разбогател, получив большое наследство и перепродавая на Лазурном берегу недвижимость. Давно разменял седьмой десяток. Лет десять назад женился на молодой женщине и потому старательно молодился.
Облаков еще в первую их встречу отметил какое-то неуемное тщеславие этого господина. Особенно тому хотелось похвастать своими мужскими «достижениями».
─ Ох, и оторвался я с путанами в «Прибалтийской», — вдруг говорил не в тему раскрасневшийся мсье Мерсье о своем посещении тогда еще Ленинграда.
Так и сказал: «Оторвался!» Хорошо знал советский молодежный сленг. Как бы там ни было, но француз, с которым Облаков подружился настолько, насколько вообще возможно подружиться с французом, помог подобрать апартаменты и даже предложил работу — у себя, в фирме, занимающейся продажей и перепродажей недвижимости. Русский артист, считал Морис Мерсье, пригодится в общении с русскими нуворишами, которые хоть и парвеню для всякого нормального француза, однако виллы и апартаменты покупают, не умея торговаться.
Хобби Мориса Борисовича Мерсье была российская провинция, древние русские города. Он покупал там иконы, вышитые полотенца, лапти. В последний день своей поездки обязательно объедался кулебяками и расстегаями.
Именно на своей малой родине, в Пскове, Облаков еще в далеком 2001-м году и свел знакомство с французом. В обычной русской бане. Мсье Мерсье не рассчитал силы, выпив с кем-то медовухи. Его сильно развезло. Заснул француз, впрочем, когда уже уходил, в вестибюле, присев на диванчик, чтобы завязать шнурок. Проявивший гуманизм Облаков доставил иностранца в гостиницу, название которой тот, к счастью, помнил. На следующий день они вместе гуляли по местному блошиному рынку. Дмитрий был всегда уверен, что, кроме явной рухляди, на псковской барахолке найти что-либо затруднительно. Однако Мерсье купил у бабки, торговавшей ржавыми шурупами, шерстяными колготками и пластмассовыми Т-34, чугунное изваяние французского императора.
─ Это довольно редкий экземпляр, мсье Облаков. В Париже на Клиньянкур вам такой за пятьдесят франков не продадут, ио-хо! — хохотнув, заметил Мерсье, когда они с Облаковым отошли от продешевившей псковской бабки…
«Н-да, усиленно учим французский. Также надо первым делом хорошенько осмотреть окрестности Ниццы — Кань-сюр-Мер, Сен-Поль-де-Ванс… — рассуждал про себя Облаков, глядя на два распахнутых и почти уже забитых всякой всячиной чемодана. — Климат там прекрасный, места, конечно, потрясающие».
Актеру оставалось пробыть в неблагоприятном климате еще несколько часов. Так и не решив, что делать с не выброшенной мелочевкой, он сгреб ее в пластмассовый пакет. Перед выездом решу, подумал он. А вообще, надо взять только то, что войдет в два больших чемодана. В процессе сборов как всегда, оказалось, что взять хочется гораздо больше, чем влезает. Дмитрий постоянно оптимизировал имущество (переезжать приходилось довольно часто), но накопилось много разного хлама. А главное — он забыл пристроить в хорошие руки несколько увесистых альбомов живописи. Кому их отдать? Галину Семеновну шедеврами разве проймешь? Улетят альбомы в мусоропровод!
Приехав в Москву после окончания школы в Пскове, Дмитрий поменял адресов не меньше, чем Моцарт в Вене. Ареал обитания иногороднего артиста в то время был — от коммуналки над Елисеевским магазином до девятиэтажки на окраине Люберец. Даже во временно пустовавшем загородном доме Татьяны Артемовны довелось померзнуть: стояла поздняя осень, а дров народная артистка СССР не завезла… В общем, натерпелся Облаков в ожидании больших ролей.
ГИТИС Дмитрий окончил, когда уже никакого распределения и в помине не было. Во времена Советского Союза выпускники вузов в Москве, Ленинграде и республиканских столицах возмущались: оканчиваешь вуз, но если московского, ленинградского (далее по списку) штампа в паспорте нет, то поезжай в Омск, Саратов, Астрахань трудиться в местном театре. Мало кто с легким сердцем отправлялся служить на периферию.
Послевузовское распределение либералы с демократами ликвидировали. Не хочешь в Омск — не надо. Но только в столицах тебе никто ничего не обязан предоставлять. И в другой город, если хочешь, можешь разве что на свой страх и риск ехать.
Получив диплом «актера драматического театра и кино», Облаков не сразу придумал, что с ним и с собой делать. Шел 94-й год. Дмитрий ходил на актерские кастинги, а однажды на платформе пригородного сообщения увидел своего однокурсника. Тот крутился среди зевак, наблюдающих за манипулирующим наперстками и шариком крепышом.
Гриша Гусинкин подмигнул Облакову и продиктовал семь цифр домашнего номера.
─ Звякни мне вечером, Димастый! — по-свойски крикнул он коллеге-артисту, устремившись к подошедшей электричке.
─ Зарплата в театре — сам понимаешь, — сказал вечером Дмитрию по телефону ассистент подмосковного наперсточника. — Подрабатываю. Не только на жизнь, но и на такси хватает.
Два раза в неделю Гусинкин становился в своем театре Кушать Подано, а в свободное от «основной работы» время изображал зеваку или «азартного Парамошу».
─ Штабных мест, — спросил Облаков актера-шулера, с которым когда-то учился в ГИТИСе, имея в виду место в штате, — у вас там не предвидится?
─ Разве что в «группе поддержки».
Облаков тогда был еще полон артистических амбиций. Шестнадцать лет назад, в 94-м, в возрасте двадцати одного года, он, конечно, еще верил в то, что станет, если не великим, то известным, актером театра и кино. А пока жил более чем скромно — макароны, чай, «Пегас»…
Крылатый конь, как известно из древнегреческой мифологии, был любимцем муз. «Любимец муз» Дмитрий Облаков предпочитал эти сигареты всего лишь за дешевизну и постоянное присутствие в ассортименте ближайшего ларька.
Он и после встречи с Гусинкиным продолжал посещать актерские кастинги и через несколько месяцев снялся в эпизоде «Ночной бабочки», ставшей одним из лидеров проката. Потом пошли всякие телесериалы и разная реклама, жизнь у московских актеров к началу нулевых немного наладилась.
Дмитрий увидел и вытащил из пластмассового пакета старую записную книжку, которую вел еще в старших классах и какое-то время в театральном институте. Повертел в руках, раскрыл. «Просто выкинуть? А ведь некоторые шестизначные номера телефонов, скорее всего, актуальны. Можно позвонить в свое псковское детство — Шурику или Оксанке…»
В подаренной и даже подписанной отцом, маленькой — семь на двенадцать — книжке со страницами в клеточку Облаков обнаружил массу поистине исторических записей.
С какого-то момента начинались уже московские семизначные номера.
Обнаружилось много следов культпоходов, все больше по театрам:
«Суббота, 2 октября — Ленком, „Sorry“, 19:00».
«Четверг, 6 декабря — Большой театр, „Лебединое озеро“, 19:00».
В начале 91-го, после зимней сессии, запись:
«Позвонить Юле, 499-…»
«А ведь Юля, — вспомнил Облаков, — это та самая Юля. Из кордебалета. А телефона Светы почему-то нет…»
Обнаружился номер комнаты находившегося в высотке на Ленгорах общежития, где жила бельгийка Жозиана. Эта информация относилась уже к 92-му году. Много чего, конечно, записная книжка не отражала.
Облаков, бросив взгляд на покрытую толстым слоем пыли репродукцию известной картины Рубенса «Союз Земли и Воды» (похоже, Галина Семеновна завесила шедевром какое-то уж слишком большое пятно на обоях), громко пошутил:
─ Прямо как мы с Юлькой!
Облаков гоготнул (словно подросток, стесняющийся полового созревания).
Листая дальше книжечку в зеленой обложке, Облаков на одной из страниц обнаружил стихи собственного сочинения:
Она прекрасна, я ж убог,
И если б это видел Бог,
То по Тверской, где шла она,
Навстречу б Бог послал меня…
Облаков обеими ладонями сильно потер лоб.
─ Ну и стишата я писал! — актер, ужаснувшись собственной лирике (написано в восемнадцать лет), отложил записную книжку в кучу, которую он увозил в Ниццу в одном из двух чемоданов.
Посадочный талон рейса Москва — Нью-Йорк…
Номер выхода в международном терминале аэропорта, который тогда еще назывался «Шереметьево-2», место в «боинге» — возле окна.
«Ночная бабочка» с успехом шла на экранах США и Канады, для участия в телешоу пригласили актеров не только первого, но и второго плана. Самая первая поездка за границу, самый первый в жизни международный перелет. Неужели просто взять и выбросить посадочный талон?
«Много места не займет», — подумал Дмитрий и сунул прямоугольный кусочек плотной бумаги в сборник пьес Теннеси Уильямса — тот оказался в финале «Ночи игуаны».
Несколько лет назад Дмитрий вознамерился стать драматургом. Осталось от этого печального опыта к моменту отъезда одно лишь слабое нежелание выбрасывать книгу американского автора.
Он понимал: традиционной аристотелевской драмой заявить о себе неизвестному литератору почти невозможно. Несколько бессонных люберецких ночей — и Облаков написал экспериментально-депрессивную пьесу «Луна и дерьмо». Название навевало ассоциации с Моэмом и Гогеном, что представлялось Дмитрию скорее плюсом.
Персонажи его пьесы сыпали матом, курили, изображали нервяк. Был момент, когда актеры даже плевали в зрителей. Все четверо, словно по команде. Это при том, что людей в зале собралось бы, скорее всего, меньше, чем на сцене. Одна из героинь в финале спектакля кидала публике собственный лифчик и надрывно кричала:
─ Когда ж вы уже сможете понять женщину?!
Облаков планировал покорить жюри «Золотой закваски». Как минимум, его женскую часть. Но ставить эту пьесу не захотел почему-то даже театр «Чпок», где мат и плевки были обычным делом.
Все, что у Облакова реально наличествовало в активе, — безрадостная актерская поденщина. А ведь как хорошо все начиналось…
Июнь 1990 года.
Союз Советских Социалистических Республик. О скором развале Империи даже в ЦРУ еще ничего не знают. Облаков остановился у родственников в подмосковном Климовске, занимался с репетитором английским, собирался поступать на истфак МГУ.
На самом деле, хотел в театральный.
Облаков почти каждый день ездил на занятия к англичанке на Ленгоры. Однажды, по дороге к ней, он в троллейбусе познакомился с первокурсницей истфака Дарьей. Даша сдала на отлично очередной экзамен и находилась в прекрасном настроении. На следующий день они гуляли по Арбату. В основном слушали песни «Звуков Му» в исполнении двух юнцов-гитаристов — один прыщавый, другой с еще ломающимся голосом:
Я тебя не тискаю в каждом углу.
Я весь воняю краской, мои руки в мелу.
А я так хочу быть пупсиком…
Вид у юношей был нарочито лихой, но, в общем-то, было понятно: для них изображаемые в песне действия — теория.
Потом Даша показала Облакову тусу олдовых хиппи, — площадку в начале бульвара Гоголя, в центре которой стоит памятник автору «Сорочинской ярмарки».
Там бородатый, с проседью, хиппи в клешах, аккомпанируя себе на гитаре, пел:
Расправив ворот куртки,
Вздохнул легко и просто.
Сказал знакомым лицам:
«Все — на Коровий остров!»
Пипл, развалившийся на двух стоящих рядом скамейках, подхватывал рефрен с явным удовольствием.
─ Это Тыц, — прокомментировала Даша, имея в виду погоняло исполнителя. — Интересный мужик, но часто невменько. Думаю, сегодня опять под колесами.
─ А что он поет? — Облаков в ту пору жадно впитывал любую, связанную с модными тенденциями, информацию…
─ Песняк «Малинова куста», — пояснила Даша, стрельнув сигарету у почему-то все время улыбающейся хиппушки.
Увидев недоуменное лицо Облакова, сморщив нос, уточнила:
─ «Калинова моста».
─ А-а… — заценил фокус Облаков.
Дашка глотнула 777-го портвейна, протянутого ей Струнычем — длинноволосым дылдой с ксивником на груди. Возле скамейки уже стояло несколько пустылок из-под «трех семерок». Большинство присутствовавших были явно в каком-то искусственно приподнятом состоянии духа. Чувствовалось: сигареты и портвейн в большом количестве для этой дринч-команды — обычный суточный рацион.
─ Ух! — кокетливо ухнула Дашка, сделав несколько глотков портвейна, и протянула бутыль Облакову.
Дима от мирских радостей, как всегда в таких случаях, отказался. Живя в Пскове, Облаков думал, что так — сигареты, портвейн на уличной скамейке — ведут себя исключительно пэтэушницы. Но Даша родилась в семье знаменитого археолога, она жила в цековском доме, а такое положение дел разрывало облаковский шаблон.
В шестидесятые в США таких, как Дашка, называли «хиппи на уик-энд». Она была слишком умна, чтобы стать пионеркой, — юной глупой хиппушкой, которая за несколько лет превращается в потасканную старую женщину с вредными привычками. Время от времени, после занятий в университете, Дашка навещала Николая Васильевича Гоголя или ехала на квартирник в какое-нибудь Беляево, где более или менее профессиональные музыканты исполняли песни собственного сочинения.
Через полторы недели, когда заканчивалась сессия, она, порадовав родителей отличными оценками, собиралась ехать в крутое хипповское место на реке Гауя в Латвии.
Облаков, узнав об этом, был в шоке, поскольку в ту пору даже не мог представить себя едущим на попутках в Прибалтику.
─ Псков — это же рядом с Латвией! Поедешь? — спросила Облакова Дашка.
─ Эстония у нас там ближе… Нет, думаю, не получится. На следующий год, может быть…
Отказ Облакова хлебнуть винца («Для поднятия конца!» — прокомментировал Струныч) вся тамошняя компания посчитала недоразумением.
Среди хиппанов в тот день на Гоголях присутствовало немало старичков 65-го и даже 60-го годов рождения. Каждый из этих 25-30-летних олдовых обязательно имел погремуху — Тыц, Лавр, Струныч, Румба…
Живя потом постоянно в Москве, Облаков нередко захаживал на Арбат, на Гоголя. Время от времени видел там и олдовых, и тех, что в 1990-м еще пионерили.
Облик у них был уже не такой оптимистичный, как в последние годы существования СССР. При советах жизнь московских недорослей из обеспеченных семей могла протекать в веселом безделье. Здоровья еще много, заботиться о хлебе насущном пока не надо. Самым агрессивным проявлением окружающей среды были для них иногда приезжающие на Арбат люберманы.
С приходом капитализма, с возрастом ситуация существенно поменялась. Из советских хиппи, встреченных Облаковым, когда он только появился в Москве, те, что в начале девяностых не остепенились, к концу десятилетия умерли или сошли с ума от наркотиков, алкоголя и по другим сопутствующим причинам почти все.
Когда шли с Гоголей, Облаков поинтересовался:
─ Даш, а почему хиппи называют себя системой?
─ Понимаешь, Митяй, — начала слегка захмелевшая студентка МГУ. — Системные хиппи — это, по всей стране, флэтовые концерты, вписка на найт, сленг, поездки автостопом и на собаках…
─ А также факсейшн по всей стране, — перебил ее Облаков.
─ Ого, какие мы слова знаем! — Даша была немного удивлена.
─ Читал об этом. Лозунги возвышенные: «Мир и Любовь» (Peace & Love), «Люби, а не воюй» (Make love, not war), а на деле — разврат.
─ Это ты явно какой-то печатный орган ЦК ВЛКСМ читал. Пойми, для хиппи главное — духовный поиск.
Облаков подумал о пьяной герле по кличке Фенька (прозвали так, потому что слишком часто на ней, кроме бус и фенек, ничего не было), неприлично заржавшей, когда кто-то из хипповой массовки заорал на весь бульвар:
─ Мэйк пись, нот во!
─ Даш, а на что они живут? Особенно взрослые дядьки?
Дарья ответила, что он сам со временем, если захочет, поймет. А Облаков подумал: «Конечно, спев для прохожих „Я хочу быть пупсиком“, они могут получить несколько рублей, но это ж, в лучшем случае, на портвейн!»
С Дашей Дима был знаком недели три. В семнадцать лет — это очень даже немалый отрезок жизни. В тот знаменательный день, подойдя к памятнику, Облаков не обнаружил подружку, с которой забил стрелку. На скамейке сидел Струныч и, кажется, делал вид, что Диму знать не знает. Ждать Дашку, которая, возможно, опоздает на час (вчера именно так и произошло) его — он уже формулировал иногда свои эмоции по-хипповски — ломало.
«Почему бы не зайти, не узнать, что в ГИТИСе надо для поступления? Аттестат с собой, можно подать документы даже… Просто попробую. Надо уточнить, когда у них начинаются прослушивания, экзамены. Все равно еще рано идти в приемную комиссию истфака…» — так думал Облаков, пересекая Арбатскую площадь по подземному переходу.
В ГИТИСе, заглянув в его документы, заполнили какую-то анкету и говорят:
─ Пройдите в комнату номер…
Прослушивание. Первый тур. В коридорах столпотворение. По пять человек запускают, внутри преподаватель предлагает прочесть заготовленное — стих, басню, отрывок прозы.
Облаков совершенно не планировал вот так, с бухты-барахты… «Может, — пронеслось у него в голове, — Дашка уже пришла?» Хотелось сбежать, но гордость этому противилась. Облаков шел по коридору и думал: «Сейчас меня завернут. Да еще добавят, что с такими способностями мне место в макароно-сверлильном…»
Оказавшись среди абитуриентов (ноги сами принесли к нужной двери), он стоял и думал: «Прочитаю „Брожу ли я…“ Пушкина и отрывок „Стеклянного зверинца“ Теннеси Уильямса, а басня, может, и не понадобится…»
«Я теперь в банде у Хогана, мама, — наемный убийца, таскаю автомат в футляре от скрипки!..» — Облаков стал про себя репетировать запомнившийся яркий монолог.
Подумал: «Дашка, в своем сарафанчике а-ля Дженис Джоплин, скорее всего, уже пришла. Села под Гоголем на теплый отполированный постамент и ждет…»
Пригласили войти. Он и еще два парня и две девушки, пропуская друг друга, создав толкучку в проходе, ввалились в залитую солнцем абсолютно пустую — за столом какой-то мужик и все — аудиторию.
«Сейчас кого-нибудь вызовут, — подумал Облаков, — послушаем…»
─ Облаков!
Его анкета оказалась сверху.
Пол под ногами качнулся. Дима совладал с качкой, подошел к столу, за которым сидел преподаватель, похожий на сошедшего с ума немецкого философа Фридриха Ницше.
─ Становитесь там, — преподаватель указал на одинокий венский стул у противоположной стены. — Что у вас?
─ Пушкин.
─ Давайте.
─ Стихотворение представляет собой философское размышление над тридцатилетним итогом жизни поэта, — блеснул эрудицией Облаков, потерев пальцем старую облупившуюся краску венского стула.
─ Ну, хорошо, хорошо, читайте.
Было уже два часа дня. Толпы трентиньянов, мордюковых, рурков, жирардо и прочих крамаровых здорово утомили Ницше.
Голос Облакова зазвучал необычно для него самого, неестественно звонко. Диме показалось: когда он начал, Ницше удивленно нахмурился…
Брожу ли я вдоль улиц шумных…
Взгляды Ницше, будущих звезд театра и кино, а также тревожная тишина — все это страшно нервировало, но Облаков мужественно декламировал.
Закончив, осмелился взглянуть туда, откуда за ним наблюдал все это время Ницше.