Бесплатный фрагмент - Тормози, приехали!

Доглавная

Дорогой Читатель! Каждая строка этой небольшой книги выдает на гора́ только правду — от первой до последней буквы, включая знаки препинания. Правдивые строки пронизаны, как гроздьями фейерверка, фантазией писателя, но правдучесть от этого не исчезает. Она наливается соком и висит, как поспевающий виноград, перед носом для созерцания и наслаждения.

События, которые имели место быть, высосаны не из пальца, а из вполне достоверных исторических источников. Неверующим Фомам рекомендую пройти пешком или проехать самокатом по известному всем адресу — справки там выдают охотно всем интересующимся. Устно, письменно и по телефону в приемные часы. Без выходных, праздников, каникул, больничных дней и совершенно бесплатно!

Протяни мне руку, Читатель! Мы отправимся с тобой в сложно-проходимые дебри русской души, чтобы получше разобраться в ее сложных перипетиях и протоптать новые дорожки в дремучем лесу ее понимания. Станем с тобой открывашками новых граней путешествующей русской души по полям фантазии в суровой реальности. Ударим исторической грамотой по бездорожному русофобству и разливанному морю разгильдяйства! Итак, бурим дальше, копаем глубже! Труба зовет!

Глава 1. Вкрадчивая

Спросите меня, как живется русской жене с немецким мужем. Отвечу честно, как на исповеди дежурному священнику: по-разному. Когда весело, когда грустно, а иногда срочно на свежий воздух хочется — высказать без посторонних ушей свое горячее отношение ко всему немецкому и тремя словами определить местоположение любимого и законно проштампованного мужчины. Русская душа так и рвется наружу. При любой самой банальной ситуации. Вот тогда — держись, немецкий супруг! Коней на скаку все время останавливать опасно для здоровья, горящих изб в Германии не так много, да и пожарные здесь довольно резвые. Зашевелишь тогда мозгами, куда широкой русской душе приткнуться и думы спокойно подумать. Сядешь тогда в старенькое кресло-качалку, доставшееся мужу от дедушки-фермера, и задумаешься о жизни. Вспомнятся русские березки, вороны на заборах, грязь на окнах — все родное, незабываемое. Трепетную любовь к немытым окнам ношу всегда с собой и помню назубок мудрость: от любви до ненависти один шаг. Чтобы Господа не гневить, мою окна раз в год, потому как ни мужа, ни соседей чистотой баловать нельзя — на шею сядут.

Пусть привыкают к русскому менталитету.

Да и штрафы за грязные окна сегодня в Германии не актуальны. Штрафуют за превышение скорости, за стоянку в неположенном месте, за езду на красный светофор и в нетрезвом состоянии. Раз есть машина, есть деньги на штрафы. А с хозяйки что взять? Пролетарию терять нечего, кроме своих цепей, а хозяйке — кроме тряпок и кастрюль. Домашней утварью здесь штрафы пока не берут. Да и закона нет, как правильно и в каких единицах измерять загрязненность стекол, все на глазок, а глазомер у всех разный. Нет закона — нет штрафа, так что не подкопаешься. Поэтому радуюсь оконному беззаконию. Ленивые руки — не родня умной голове.

Кресло качается, думки дальше уплывают.

Берлин мы взяли в 1945-ом. Время прошло. Постепенно расселились русские душеньки по всей Германии, по всей Европе, по всему миру. Возникает вопрос: а надо ли так далеко от родины кучковаться? Люди — не тараканы, ночами не ползают, а еда сегодня есть везде. Так какой смысл менять место обитания? Интересный вопрос. С другой стороны, человек не блоха — скакать с места на место не любит. Один раз прыгнул, второй раз, на третий — задумался: стоит ли менять почти родной, мягко продавленный диван, на зарубежный. Пока одни думают, вторые решают, мы, остальные, живем дальше, широко распахнув русскую душу. Везде, где можем и где не можем, но стараемся. Заодно выполняем тайное задание матушки-природы и родного профсоюза, преданно следующего учению Ленина-Сталина: заселяем нашими русскими душами весь мир. И если у Шекспира весь мир — театр, а люди в нем актеры, то наш девиз: даешь каждому актеру по русской душе. Вот так потихоньку и определим вечный мир на Земле.

***

Моего Читателя немного знаю. Он любит посмеяться; не злобив; всегда поможет и словом, и делом; охотно ест если не пельмени, то уж селедку под шубой точно; любит горячую баню зимой, а море летом. Могу хорошее и дальше писать — так же долго, каким примерно мне представляется путь до созвездия Кассиопеи, но тогда на саму книгу места не останется. Да и неуютно как-то среди звезд, я ведь к Земле привыкла. Каждый из нас знает все про себя лучше и любит крепче, потому что без любви жизни нет. Время идти с русской душой разбираться. Тебя, Читатель, приглашаю с собой!

Семья — основа любой страны, кроме Ватикана — там свои особо-нетрадиционные католические отношения. У нас она почти нормальная — имею в виду свою семью. Почти, потому что сумела-таки затесаться одна иностранка на всю родню — мое величество Ира Кирова-Шлегель. Согласно русской мудрости, любовь зла — полюбишь и немца. Вот таким макаром вышла замуж в Германию. Грех жаловаться на плохую погоду, а положительное на поверхности — изучаю немецкий менталитет на живых его носителях.

Мой муж по фамилии Шлегель при рождении получил сразу три имени — Ханс Ханнес Хельмут. Очень демократический шаг со стороны родителей — каждый называет его как хочет. Мне нравится Ханнес — по русской привычке выбрала золотую середину, мама зовет сына ласково Хансиком, брат — Хельмутом. Папа давно преставился, поэтому никак не зовет. Остальные — как придется. Кто — господин Шлегель, кто два имени на выбор называет, кто просто привет кричит. Однако, чего не случилось, того не случилось: «товарищем Шлегелем» мужа до сих пор никто не назвал. Даже я, родная жена, — потому как гусь немцу не товарищ. А уж немец немцу — и подавно.

Почему у мужа три имени и почему все на Х — не знаю. История, покрытая родительским мраком. Основателя семьи уже не спросишь. Лет сорок назад он крепко выпил и решил взлететь в спальню по крутой лестнице, но промахнулся. Крыльев за спиной не оказалось, ноги запутались и неудачно пересчитали ступеньки, ведущие вниз. Его жена, моя свекровь Мария-Луиза, пришла в тот день от подруги поздно. У лестницы, ведущей на второй этаж дома, ее молча и недвижно поджидало хладное тело супруга. История печальная и поучительная: или пить до заикания и, как следствие, падать с лестниц обетованных, или оставаться трезвым и скакать зайчиком по всем этажам. Одновременно делать то и другое — опасно для жизни.

Урок семья получила крепкий.

С тех пор домашнее задание выполняет с завидным постоянством — мы с мужем живем в доме без ступенек и без риска. Свекровь, хотя и живет в доме со старой крутой лесенкой, но сама по ней не поднимается, обитает на первом этаже, а ее старший сын — примерный трезвенник. Может скакать туда-обратно целыми днями без риска сломать шею, как батюшка. Его девиз: чем пить и пропивать, лучше копить и наживать. С таким отношением к деньгам его бы к Ротшильдам на воспитание определить, да судьба по-другому улыбнулась и определила в мамины крепкие объятия.

Старший сын свекрови и родной брат мужа, Фриц Фердинанд, — вообще интересная личность. Почти пенсионер и одновременно девственник за шестьдесят. Имени ему при рождении досталось только два, в отличие от младшего брата с тройным Х. То ли энергии у родителей недостало на третье имя, то ли фантазии, то ли решили первенца во имя отца и сына наречь, а про святой дух второпях забыли. Сейчас не узнаешь, а у свекрови спрашивать неловко — наверняка, правду не скажет. Или забыла за давностью лет. Во всяком случае, комплексов у Фрица Фердинанда, как и имен, два: любит маму, а после нее всех женщин от восьмидесяти — до безумия. Любит платонически, как ухаживатель. Да не ухажер! Это ж два разных мужчины — ухаживатель и ухажер. Первый платочек для носа подаст, в туалет сводит, бельишко на кровати сменит, посуду после обеда помоет — и все это ради собственного удовольствия.

Можно сказать, по потребности.

А ухажер — это дамский угодник, или попросту бабник. Ну какой, скажите на милость, из Фрица бабник, если он ни разу не состоял с женщиной в интимных отношениях? Не любил, не горел, не страдал, и — не хочет. Не поймите превратно: в мужскую трепетную дружбу с тайными поцелуями Фриц также не верит, однополую любовь отметает, как позор рода человеческого, не заслуживающий внимания. У него одна женщина в окошке — мама. Ну, еще ее младшая сестра Матильда. Маме девяносто, Матильде только восемьдесят восемь стукнуло — не такая уж старая. Жаль, стукнуло по голове, с осложнением на зрение. С каждым годом бедняжка видит все хуже, зато сладкое ест все больше.

Старость — не радость.

Есть еще у нее пара подруг-долгожительниц, но общаются они все реже по понятным причинам. Кто тяжело заболел, кто в больницу попал или только что умер. Даже на похороны долгожительницы ездить не могут — ограничиваются открытками с траурной каймой и словами соболезнования для родственников покойных. Что ж, классический принцип справедливости: suum cuique — каждому свое. С Бухенвальдом прошу не путать. Жизнь в Германии продолжается с учетом военных ошибок, а в каждом немце в глубине души живет тайный регистратор прошлого опыта.

Алкоголь Фриц Фердинанд не принимает. Разве что по таким великим праздникам, как Рождество, день рождения матушки или что-то особо выдающееся, глотком вина присутствующих осчастливит. Не беда — гармонию, или алкогольное равновесие, в семье соблюдает младший братец Ханнес. Он пьет и за брата, и за матушку, и за безвременно погибшего папашу. Надо же кому-то нести сей тяжкий груз за отсутствующих, да и баланс опять же соблюден.

Свое рождение отмечать Фриц не любит, как не любит все человечество. Мама составляет приятное исключение. Зато уж она черпает сыновью любовь полными девяностолетними ладошками.

Младший сын Ханнес тоже любит маму, но, раз живем мы далеко, то навещаем родственников не чаще раза в месяц. От нас до мамы двести километров с хвостиком. Хвостик тянется в основном не по автобану, а через населенные пункты с дорожными загогулинами и светофорами. Дорога медленная и долгая — три часа туда, три обратно. Шесть часов в день просидеть в машине — удовольствие небольшое. Даже если в конце путешествия светят выходные. В последнее время видимся мы еще реже. Дело не в качестве дорог, а во Фрице Фердинанде. Он страшный ревнивец, и боится, что мы отнимем его единственную любовь. Чем мама старше, тем он ревнивей. При каждой семейной встрече он не только постоянно бросает на нас косые взгляды, но и вежливо начинает выпроваживать сразу после первого глотка чая.

Несладко ему жить, бедняге.

У мамы диабет, и сладкое в дом лучше не покупать. Ханнес брата жалеет, хотя тайно посмеивается в пышные усы. Сам он в молодости тот еще гулена был, поэтому холодность брата к женщинам не понимает и считает тяжелой неизлечимой болезнью. С другой стороны, ревность братца он воспринимает спокойно, потому что точно знает — мама в надежных руках. Никого Фриц к ней не подпустит на пушечный выстрел. Не побоится защитить маму грудью даже от русских Искандеров — правда, если его жизни ничто не будет угрожать. Будет сам ухаживать, обихаживать, оберегать, марципановые пули руками отводить, на бумажные мины ложиться.

Сам, всё сам.

Про старшего Фрица еще будет рассказ, а пока знакомимся с его братцем на три Х. Ханнес — человек разносторонних интересов. По профессии — зубной техник высшей квалификации, почти врач, только без врачебного диплома. Создавал сложные ортопедические конструкции, изготавливал и чинил зубные протезы, то есть трудился для восстановления физического и морального здоровья беззубых пациентов. Доработался аж до шефа лаборатории при большой стоматологической клинике. В один прекрасный день ему надоело заглядывать в рот другим, слушать вечный скрип врачей с дипломами из-за медленной работы. Ханнес махнул рукой на высокооплачиваемую работу, переучился за государственный счет, перепрофилировался в помощника патологоанатома и занял место в лаборатории при морге.

Одну лабораторию сменил на другую.

Профиль, правда, поменялся разительно, как и результаты анализов. Ему в свое время пришлось принять словесный бой с коллегами, не желающими конкуренции. Конечно, кто поверит, что бывший зубной профессионал будет правильно обходиться с почившими в бозе, которым гигиена зубов до лампочки в прозекторской? Сомневающихся в его талантах Ханнес победил легко: в лабораторию, где полно холодильников с очень спокойными и молчаливыми клиентами, очередь на работу все же не стоит.

В морге пациенты вопросов не задают, мирно лежат на столах или в отдельных боксах, в дискуссии с лаборантом не вступают, пальцы при примерке протеза не откусывают, на цвет зубов не жалуются, в лицо не плюются. Поначалу это радует, но с годами приедается. Одно и то же: срез с печени, анализ рвотных масс, проверка на живые сперматозоиды, исследование оторванных конечностей и прочие прелести на праздник всех святых. Спустя несколько лет общение с молчаливыми пациентами мужу тоже надоело — слишком тихо, скучно и беззубо. Запашок, признаться, тоже не озоновый — однозначно кладбищем пахнет. Да и окна морга вечерами не так весело и приветливо светятся, как на верхних этажах больницы. В палатах реанимации, конечно, тоже не новогодняя иллюминация, но намного приятней — душе и живому телу.

Ханнес причисляет себя к эстетам, то есть к поклонникам вкусной еды, красивых вещей, приятного общения. На работу он раньше одевался как на праздник — свежая рубашка с непременным галстуком или даже скромной бабочкой — по настроению. Человек меняется, как и его отношение к себе. При работе в морге галстуки стали забываться в шкафу, бабочки порхали там же. На смену строгому костюму пришли джинсы, футболки и пуловер. Одежда качественная, но не торжественная, а свободная от ответственности.

Через десять лет работы в лаборатории при морге Ханнес недовольно вспомнил о своих давешних запросах и поморщился. Конечно, эстетика в жизни требует немалой зарплаты — на заработок уборщика улиц не очень-то поэстетствуешь. Пришлось тяжело думать, в какой ряд сесть — к красивым или умным. Тяга к теоретическим занятиям победила, и решился мой супружник опять поменять профессию и статус. Из лаборанта, получающего постоянную зарплату и прибавку за вредность, независимо от количества и качества молчаливых пациентов, решил перейти в предприниматели. Стать самостоятельным в любое время — занятие зыбкое и опасное для здоровья. Не каждому по карману.

Но все же риск — благородное дело.

Муж рискнул, от красивых пересел к умным. Я заняла его место в ряду красивых и стала регулярно пить хорошее шампанское — все по-честному. Не подумайте, что перед вами завзятая профессионалка. Нет, обычная любительница. Люблю выпить бокал хорошего шампанского. Бутылку зараз мне не осилить, а муж пьет в основном вино. Белое, красное, розовое или любого цвета и любой страны — неважно, хотя предпочитает красное итальянское. Примитиво. Это не Ханнес примитиво, сорт вина так называется. Иногда он пьет пиво. К жареной картошечке с малосольной селедкой, к русским чебурекам или классическим немецким сосискам. Водкой полощет горло при простудах.

По рецепту моей бабушки.

Как бывший медицинский работник он хорошо понимает: водка дезинфицирует ротовую полость и горло, при простудах это первое дело. А что при полоскании в горло упало — то пропало, не в счет. Предпочитает он, кстати, чтоб падала вниз московская водка. Это он мне так приятное сделать хочет, любовь ко мне через любовь к России показать. Остальные крепкие напитки, типа рома или коньяка, у нас в семье не в ходу.

Как-то не прижились.

Добавляю их в малых дозах для аромата, когда готовлю варенье или овсяное печенье. Даже немножечко, чайная ложечка, это уже хорошо. Ханнес всегда просит добавлять побольше, жидкий аромат мерять не ложкой, а стаканом, чтоб уж поел варенья, так как с родными повидался. Такого убойного рецепта у меня нет. Готовлю по старинке, ароматы отмеряю ложкой.

Возвращаемся к нашим баранам, то есть шампанскому. Мне судьба однолюбки дорогу перешла — приходится одной за всю бутылку отдуваться, дня два, редко три, остатки допивать. Шампанское чем хорошо? Даже после двух дней в холодильнике да с хорошей пробочкой пузырьки не испаряются. Больше трех дней хранить его незачем — в нос больше не шибает. Так что первые два дня шампанским обпиваюсь. И так — чуть ли не каждый месяц.

Но я не жалуюсь.

Раз в месяц можно по полной получить удовольствие. В конце концов, муж и жена — одна сатана, почему мне тоже в эстетки не записаться? Надо с чего-то начинать, так почему не с хорошего шампанского? От чужого менталитета нужно брать только лучшее, чем я и занимаюсь. От хорошего окружающего и душа богаче становится. Хотя куда уж богаче? Щедростью и широтой русской души вряд ли какая другая похвалиться может. Нет таких. И не будет. Но это наш русский секрет, и делиться им не след — пусть те, кто желает к щедрой русской душе примазаться, сами учатся лбы расшибать.

От новой работы муж получает удовольствие. Опыт работы с пациентами у него огромный, и делиться им ему нравится. Новая деятельность связана, в основном, с хитро устроенными мозгами. Ни физической нагрузки, ни неприятных запахов она не предполагает. Ханнес находит врачей, которым необходимо провести экспертизу, оценить работу стоматологического кабинета вместе с лабораторией. Или без нее. Или сделать анализ работы отдельно взятой зубоврачебной лаборатории. И чтобы за это еще грант от Европейской комиссии социальных фондов получить.

За качество работы.

За то, чтобы пломбы на пороге кабинета не выпадали, а имплантированные зубы не приходилось вынимать через полгода вместе с челюстью. Сумма грантов не такая уж значительная, но врач-немец и сам за десять евро удавится, и пациента в объятиях удушит. Так вот, чтобы врачи не давились, а работали, Ханнес объективно оценивает их работу. Не то, чтобы прямиком оценивает…

В двух словах, если нужен специалист, помогающий практическими советами, как можно больше заработать на пациентах — Ханнес тут как тут. Оно понятно — у каждого из нас тридцать два зуба, они требуют постоянного ухода и лечения, и специалистов по зубам развелось, как мышей в поле. Современным языком выражаясь — конкуренция заела.

Врачи в Германии — особая каста.

На самой верхушке врачебной пирамиды стоят не педиатры или хирурги, а зубные врачи. Они любят кушать не просто булочку с маслом, но на маслице положить истекающий омегой-3 кусочек красной рыбки, но не из норвежских фьордов с антибиотиками, а с моря-океана, и рядом поставить бокальчик с коньяком и лимоном. Избалованные, они хотят видеть годовой доход от полумиллиона евро на нос, а вот расходов и налогов — это чтобы меньше половины от дохода. И скромный остаток чтобы неслышно в карман скользнул. Мечты, мечты, где ваша сладость, говаривал Александр Сергеевич Пушкин. Впрочем, врачи — народ не мечтательный, у них и слова такого в лексиконе нет. Они очень даже прагматичные. Чтобы мечты не сдувались, Ханнесу хорошо удается совмещать врачебные планы с законодательной практикой.

Справляется муж с работой хорошо, пишет скучнейшие экспертизы, которые печатать на компьютере приходится мне.

У каждого свои таланты.

Нет, не поймите неправильно. Вначале на мужа работала секретарь-машинистка Сюзанна, профессионал печатного дела. Отдельного офиса у мужа нет — работает дома. Ошибок в отчетах, письмах и прочих машинописных работах Сюзанна делала мало, но работать с ней по телефону не очень удобно: то связь плохая, то у ней компьютер с принтером не работает, то праздник какой, а то у Ханнеса бензина или настроения нет за готовыми материалами ехать. Но, как говорится, Рейхстаг слезам не верит — ему дело подавай.

Я как-то намекнула, что имею в кармане три курса обучения компьютерной грамотности, могу печатать, всякие графики, таблицы и диаграммы строить. Если надо, конечно.

Вот она, доброта души нашей русской: пожалела и сразу попалась. Мои слова тут же упали в растопыренные заинтересованные уши — и началось. Муж тут же Сюзанну уволил, купил мне внеочередную бутылку шампанского и сам же выпил ее на радостях за мою новую должность. Теперь секретарша была под рукой и эксплуатировать ее можно по-родственному, то есть бесплатно. Экономию семейного бюджета нельзя пускать на самотек.

Финансовые органы тоже встали на сторону мужа: смысла нет платить жене зарплату, чтобы с нее налоги отдельно вычитать. Все равно на один котел работа идет — уважайте труд уборщиц! Куда денешься: мужчина — голова! Радует, что муж не Змей Горыныч и думающая голова у него одна: с тремя я бы точно не справилась, а с одной разобраться можно.

Судя по количеству жаждущих работать с Ханнесом врачей, побольше сорвать с пациентов желают многие. Даже, не побоюсь огорчить статистику, все до единого. Как говаривал кто-то из классиков марксизма, капиталисты готовы продать даже веревку, на которой их повесят, лишь бы монета звенела в кармане. За веревку счет они точно выставят, но платить за добрые и нужные советы готовы не все. Есть особо прижимистые и хитро думающие, хранящие неоплаченные счета для коллекции. Приходится скромно, но регулярно напоминать, звонить, писать сильно забывчивым. Но когда клиент не отвечает ни на письма, ни на звонки, или в отпуске или дырявит очередной зуб, становится ясно: не желает врач ни в какую расставаться с деньгами. Гонорар за толковые советы честно заработан, поэтому на смену счетам с напоминаниями приходят другие методы воздействия на нечистоплотных целителей. Нечистоплотные не в том смысле, что они руки не моют. Моют и дезинфицируют. С совестью проблемы. Договор подписан, экспертиза готова, советы взяты на заметку, доходы растут, но вот консультанту платить очень не хочется. Аргументы простецкие: это же элементарно, Ватсон. Я и сам бы догадался. Если бы да кабы во рту росли грибы, то был бы не рот, а сад-огород! Не сделал же, хоть и кажется это таким элементарным. Они, видимо, до истины — гениальное всегда просто — пока не доросли.

Для особо выдающихся недорослей, категорически забывших, что за работу людям нужно платить, приходят другие напоминания. От людей, выучившихся на адвокатов и судей. Работать с ними муторно, долго, зато знаешь: если прав, получишь положительный результат. Сколько у нас с Ханнесом судебных разбирательств было — не припомню, но все до единого выиграли. Дело простое: заказал — получил — плати! Не хочешь платить, придется оплачивать адвоката своего и чужого, судебные издержки и соответственно предъявленный счет. Это не мы такие умные. Закон хороший, и работаем мы честно, вот и весь секрет.

К работе секретарской при муже привыкнуть не просто. В профсоюз за работу в выходные не пожалуешься, за переработку выходной никто не даст, добавки к зарплате не попросишь, да и зарплаты, как таковой, не положено. Жена — она и в Африке жена. Одно радует — бухгалтерия в надежных руках, так что ни один расчет мимо носа не проплывет. Ни одна выплата моего женского строгого контроля не минует. Гармония в семье — важная составляющая жизни без насморка и головной боли в постели.

***

Осенний день октября не предвещает ничего радостного в любой европейской стране. Особенно в Германии. За мокрыми стеклами серое покрывало пропускает через рваные дыры мелкую морось. Прогноз погоды закрылся от солнца крепким щитом из дождя и сырости. Даже в теплой комнате в серой пелене дня настроение не очень радостное. Не хватает дневного света, теплого морского песочка и вдохновения.

Есть у нас святая традиция — воскресный обед.

При любой погоде и настроении. И даже если мы планируем навестить свекровь, то делаем это в любой другой день, кроме воскресенья. Она это знает и давно взяла на заметку: в выходные умирать нельзя. Спасибо ей за отзывчивость и понимание!

— Боже мой, опять живот отрос и жирком заплыл, — Ханнес отодвинул от себя тарелку с куриной лапшой — супы он не любил. Даже две ложки старался съесть в мгновение ока. Быстрота нужна только при ловле блох — муж знает русскую мудрость. Блох у нас в домашнем хозяйстве нет, поэтому быстрота просто так выкатилась из ложки прямо на рубашку.

— Давно говорю: посиди недель шесть на диете, жирок сам скатится.

— Куда он скатится? Это твой бульон на рубаху скатился — сплошное жирное пятно…

— Слушай, когда уж ты перестанешь пятна на одежду сажать? Детский сад, в самом деле. Никогда не слышал про новое средство от пятен: ешь аккуратней?

— Ну и жена попалась! Комар-кровопивец и то гуманнее: он пьет кровь, зато хоть жужжать перестает… Комара, если надоест, прихлопнуть можно, а тут…

Милые разговоры за обедом.

Мы оба привыкли. Если одежда мужа к середине обеда чистая, тема исчезает сама собой, и обед проходит в приятном молчании представителей разных менталитетов. За исключением горячих тем. Они с постоянством дневного южного солнца или немецкой дождливой погоды появляются на горизонте семейной жизни. Очень важно обсудить, когда мы навестим мамочку, закончилась ли туалетная бумага, поедем ли на следующей неделе в соседний город за свежей рыбой, и другие, такие же значительные вопросы международного характера. Это кроме рабочих тем — их можно вообще мусолить бесконечно.

Веселья — через край…

Вдвоем обедать и молчать как-то неприлично: со стороны могут за глухонемых принять. У здоровых воспитанных даже в разных странах людей всегда есть о чем поговорить, когда руки заняты. Особенно, в воскресенье. Скучные разговоры тянутся, как американская жевательная резинка: вкуса нет, зато запах первые две минуты. Да, выходной день — священная корова, но ведь есть еще шесть дней недели. И каждый день хочется кушать, когда стрелка на часах приближается к двенадцати. Как быть в эти дни? Ронять престиж воспитанного человека не в моих правилах, но язык, хоть и без костей, устает молоть без перерыва. Для креативного человека найти выход — хоть из положения, хоть из автобуса — не составляет проблем.

Однажды очередная гениальная мысль влетела в мою голову, и я стала в обед уходить со своей тарелкой в гостиную и включать телевизор. Вернее, включаю я его раньше, когда готовлю обед. Включила, надела наушники, иду в сторону кухни, чтобы слышать болтовню телевизора. Звук оживляет ежедневную рутину стряпни — хотя собеседника не вижу, зато слышу и как будто с кем-то общаюсь.

Молчу и слушаю. Вот и встретились два одиночества…

В конце концов, мы оба с мужем работаем дома. Для поддержания дружеской обстановки нужно время от времени отдаляться друг от друга хотя бы на два метра, как при строгих правилах карантина. С целью внутренней гигиены и сохранения личного энергетического поля. И во избежание обязательных конфликтов на общей рабочей площади. Да и вообще, свою энергию беречь надо, а не раскидывать по всем углам.

С Ханнесом постоянно общаться сложно, особенно если проводишь вместе двадцать четыре часа в сутки. За некоторым приятным исключением. Обед на пару с телевизором — полезное разнообразие. Кстати, приятные исключения — это не какие-то там эротические забавы или еще что похуже под чужим одеялом. Имеются в виду командировки мужа к клиентам. Они длятся от трех часов до целого дня — в зависимости от расстояния. Дальше, чем за триста километров, мы клиентов не берем, да они и сами не очень стремятся. Мы — патриоты, обслуживаем свой регион, и желающих достаточно. Кто далеко живет и лично встречаться не хочет по разным причинам, присылает нам документы, подписывает договор и ждет. Но в основном клиенты охотно встречаются с Ханнесом: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Да, я все еще на кухне с наушниками, готовлю обед на две персоны. Телевизор включен в гостиной. Показывают в обеденное время главным образом новости или викторины — их я вообще не смотрю. Новости редко положительные показывают, каждый раз одно и то же: мировые страсти. Кругом кровь, коррупция, убийства, обман, разгон демонстраций с мордобитием, резиновыми пулями и помощью поливальных машин — хуже дурного детектива-триллера.

Нашла я канал с обычными криминальными сериалами. Фильмы бородатые, снятые лет тридцать назад, но ведь преступления от года к году не меняются. Зато насилия, безобразий и откровенного вранья намного меньше, чем в новостях. В криминальных фильмах всегда один сценарий: есть труп — ищи преступника. Несмотря на високосный год за окном, количество сотрудников полиции, вирус в морге или хмурую погоду.

Наушники на кухне для меня так же святы, как воскресный обед. Так я прочищаю мозги и отвлекаюсь от скучных отчетов или от темы очередной книги, занозой засевшей в голове. Если все время думать об одном и том же, думающее устройство в голове погнется. А кому нужна женщина с погнутыми мозгами? Как показывает многолетний опыт жизни на немецких кукурузных полях, с русским менталитетом еще можно немцу ужиться, но вот с загогулиной в голове жены… Ужас, ужас, ужас!

Если уж мы на кухне, пусть кино в наушниках дальше крутится, а мы побеседуем о еде. В воскресенье всегда готовлю что-нибудь особенное, согласно времени года и что русская душа запросит. Зимой, например, душа просит часть гусиной тушки с красной капустой и картошкой. Или жареную утку с пюре из картофеля, моркови и яблок. Весной на ура идут спагетти с королевскими креветками, чесноком и помидорами. Летом к салату оливье подойдет отбивная индейка. К летней окрошке мужа так я и не смогла приучить, ем одна. Он сосиской с хлебом давится, раз в русских деликатесах ничего не понимает. Осенью к отварной картошке с тыквой предлагаю рагу из разных сортов рыбы в белом соусе. Бывает телячья или гусиная печенка с домашней лапшой — не супер-ресторанское блюдо, но тоже вкусно. В любой сезон к обеду подается на стол бутылка охлажденного белого вина. Белое вино мы пьем немецкое, одного сорта, и только по воскресеньям. Одно воскресенье — одна бутылка. Я больше бокала выпить не могу, но муж всегда в этом деле хороший помощник — у него вино скиснуть не успеет. Понятно, что такую вкуснотищу каждый день никто готовить не будет — только по выходным. Об этом мы с моим благоверным уговорились еще до того, как стали раздельно потреблять обед в будние дни.

Помню, как после свадьбы муж к русской кухне привыкал. С большой осторожностью… Готовила я пельмени, отвлеклась, вышла из кухни на минутку. Вернулась минут через двадцать, слышу — муж плюется. «Что случилось? — думаю, — неужели опять что-то неправильно сделала? Хотя что неправильного можно сделать, разве что ложку соли вместо мяса защипнуть?» Нет. Оказалось, муж утащил пельмень, а съесть не смог — невкусно показалось. «Твоя русская кухня, — говорит со злобным придыханием, — вообще несъедобна. Как можно такую гадость есть? Мы свежий фарш на булочку намазываем и луком присыпаем. Но свежий фарш в сыром тесте есть? Извращение какое-то…» Ханнес очень удивился, когда узнал, что пельмени варить надо. Первый вареный пельмень долго разглядывал, не решался в рот засунуть. Ждал, пока моя тарелка наполовину опустеет. Зато, когда распробовал… Теперь даже в кино просит пельмешков заранее пожарить — берем с собой вместо попкорна. По запаху в зале слышно — русская душа на огонек залетела.

А недавняя история с хреновой приправой Огонек — просто песня! Когда карантин по коронавирусу с лета плавно перетек на осень, стало как-то беспокойно. Осень сама по себе простудами богата, а тут еще непонятная иностранная зараза добавилась. Поехали мы в русский магазин кое-что прикупить, а мне заодно и запах Родины вдохнуть. Глубоко вдохнула и купила банку хреновины для профилактики от осеннего насморка. Мужу любопытно. Дома приготовила свежий хлеб, дала ему ложку в руки, сказала:

— Пробуй!

— Что это?

— Русская еда. Немного острая, но действенная. Улучшает иммунитет, отгоняет вирусы, как вентилятор…

Он радостно опрокинул ложку на хлеб, сунул в рот, начал жевать и остановился. Вижу — у него перекрыло дыхалку, слезы выступили, глаза выпучились. Он приложил руки к верхней части груди, мучительно проглотил остаток — не пропадать же добру. Подождал, пока осядет, а голос хрипит, как после тяжелого похмелья:

— Остальное ешь сама. Пусть вирусы пристают, я с ними русским методом бороться не могу. Лучше таблетки. Или даже больница с уколами…

Я тогда подумала: все же мудрый наш народ — действительно, что русскому радость, то немцу смерть. Слава богу, все обошлось. Никто не заболел и не умер.

К русской кухне с годами муж привык. Хреновину есть начал, но осторожно. Намазывает на хлеб, как экономный немец маслице — тонюсеньким слоем, чтобы хлеб просвечивал. Любит все, что я готовлю. Да как не любить, если он сам умеет только яйца вкрутую варить и масло с хреновиной на хлеб намазывать…

***

Сидя за воскресным праздничным столом, сложно указывать мужу на очередное пятно на рубашке, пуловере или брюках. Его последний аргумент: жираф весь в пятнах, и никто его не ругает — надолго выбил меня из колеи. Возразить трудно. Все мои аргументы жирафу под хвост. Теперь придется думать, как помягче обращать внимание Ханнеса на его неаккуратность. От размышлений отвлекла громко сказанная фраза:

— Я буду звать тебя Гоша.

— Почему вдруг Гоша? — меня взяла оторопь. Вилка с ножом сами легли на край тарелки. Неожиданная тема за столом, неплохо! — Где Ирина и где Гоша? Рядом не стояли…

— Не нравится? Тогда Иша. Ты же называешь Фрица Фердинанда братец Фру…

— В России иша — это ишак, то есть осел. Хочешь с ослом жить?

— Нет. Ты меня устраиваешь как женщина. И потом, у нас пять лет назад приняли закон, запрещающий сожительство с любыми животными. Твой муж — человек законопослушный!

— Если так, зови меня по-прежнему просто Ира, Ирина или придумай имя, не похожее на животное.

— Может, Ирок?

— Ирок-игрок или Ирок-пирожок? Нет, не нравится. И не Ируха-муха, не Иришка-мышка, не Ирка-картинка, не Ирока-морока… заколебал. Зачем вообще ты надумал меня называть по-другому? Неужели обиделся на то, как я брата твоего называю? Я ведь ему имечко с начала знакомства придумала — и ничего, все привыкли.

— Брат тут ни при чем. Хотел тебе приятное сделать.

— Ага. Самое приятное для меня — мое имя, и никаких ослов! Кстати, зачем братец Фру купил мопед? У него же старое Пежо есть — дешево, никто не украдет, и страховку на старье можно сэкономить. С какой стати ему на новый транспорт разоряться?

— Ты ничего в экономике не понимаешь, моя дорогая. Мопед бензина жрет мало, за парковку можно не платить, специального места в гараже не требует — помещается рядом с машиной. Мопед хорош для сухой теплой погоды, а машина для дождей и холода. На мопеде брат ездит за покупками, на работу, по любой надобности — так дешевле, чем на машине. А маму он отвозит на машине в кафе, на встречи с сестрой или подругами. Фриц пробовал один раз маму на мопед взгромоздить, так чуть не потерял по дороге. Теперь боится и больше не рискует. Ей все-таки девяносто лет — беречь надо.

— Не только маму беречь надо, мой труд тоже жалелки требует — посмотри, опять пятно посадил! — моя рука с вилкой оторвалась от тарелки и уставилась на карман рубашки Ханнеса.

— Пятна вообще будут не заметны, если к столу выходить без одежды, — мудро изрек муж и ядовито ухмыльнулся — мои замечания ему явно не нравились, но аппетит от них у него не проходил.

— Ну нет, пусть уж лучше пятна, — вздохнула я, представив голого мужа за воскресным обедом, и заглушила кошмарное видение остатками вина, — мы ж не извращенцы какие…

— Вот и правильно. Ты же знаешь: Ханнес грязи не боится! Как у вас, русских, говорится: первый парень на деревне!

— Ага, а деревня — два двора! Ты, кстати, откуда русские поговорки знаешь?

— Ты ж мне все мозги ими проела. У тебя на каждый чих своя поговорка. С памятью у меня все в порядке, вот и копится. Век живи — век учись!

— И дураком помрешь… — мой взгляд наткнулся на недоумевающий взгляд Ханнеса, пришлось быстро поправиться: — это окончание у поговорки такое, к тебе лично не относится. Но приятно, что ты учишься. Чем черт не шутит, пока бог спит — может, в Россию жить переедем на старости лет.

— Не переедем. Я здесь родился, здесь и умру. Братец места на кладбище давно застолбил и договор на следующие тридцать лет заключил. Мы к захороненному папаше все ляжем. Места хватит, если маму в гробу, а нас с братцем урнами хоронить. Да и потом, договор заключен, не пропадать же деньгам, — голос мужа зазвучал категорично. Пришлось согласно кивнуть. Битву за экономию я проиграла, но жизнь продолжается. Вот похороню всех, одна на родину уеду. Родина моя, не чужая.

Обед закончился на десертной ноте. Сегодня холодильник нам подарил ванильное мороженое на шоколадной ножке с кокосовой стружкой сверху. Из-за пережитых волнений рука потянулась за второй порцией.

— Пойдем после обеда гулять, чтобы жирок не завязался? Погода, кажется, налаживается.

— Не знаю. Посмотри на барометр — стрелка упала чуть ли не на самый низ, а небо из серого превратилось в голубое и даже солнце временами светит. Непонятки! Может, барометр сломался?

— Барометр не сломался, небо сегодня неправильное, оно сломалось, наверное. А гулять мне что-то лень. Сегодня футбол транслируют, Германия против Швейцарии — обязательно надо посмотреть.

— Ты говорил, футбол вечером. Раз гулять не пойдем, может, послушаешь, что я нового написала? Я тебе с листа переводить буду. Только одно условие — не засни, как в прошлый раз, всю новеллу проспал.

— Ну, знаешь! Ты ведь тоже на клавиатуру чуть ли не падаешь от скуки, когда мои бумаги печатаешь. Каждому своя скука — кому от рассказов, кому от документов…

— Сегодня не рассказ. Я пишу роман про Ивана Грозного. Очень значимая личность в истории России.

— Ты вроде для детей сказки писала — фантазия закончилась? Неужели можно вот так от детских книжек к историческим событиям прыгать?

— Я не кенгуру, чтобы по полянкам прыгать, просто от перемены жанра мозги хорошо тренируются. Нужно почаще менять любой вид деятельности — держит в тонусе. Был счетоводом — стал дирижером, например. Или, наоборот. Ты же перескочил от зубных протезов к анализам покойников, понимать должен. Вот, решила тоже попробовать. Это, кстати, намного безопаснее твоих прыжков из зубоврачебного кабинета в морг, а потом за письменный стол. Если издательство не возьмет эту рукопись, значит, написала плохо. Буду стараться писать хорошо, а ты зацени. Надеюсь, что возьмет. Так послушаешь или нет?

— Да, конечно, хотя никогда про такого царя не слышал. Почему Грозный? Что, всех расстреливал, как ваш Сталин?

— Что вам, немцам, Сталин дался? Иван Грозный жил в XVl веке. Тогда не расстреливали, а головы отрубали и вешали. Или длинные языки отрезали, чтобы лишнего не болтали — тоже было. А тему про нашего Сталина не задевай — что ты про него знаешь?! Я ведь тоже в немецкой истории много чего накопать могу — мало не покажется. И вообще, по гороскопу я сегодня не близнец, а негодяйка и исчадие ада в одном лице, так что не обостряй обстановку!

— Ладно, не злись. Помоем посуду, послушаю я про твоего царя. Обещаю не заснуть…

Серые тучи за окном вольготно разлеглись на крышах домов и притащили с собой сумерки. Из батарей текло тепло, яркий свет лампы не давал глазам закрыться. Выход писателя!

Глава 2. Иван Грозный, он же Иван lV

В большую царскую опочивальню через узорчатые стекла пробивался тусклый свет. Дверь молельни тихонько приоткрылась. Оттуда боком выскользнула Мария Нагая, последняя жена царя Иоанна Васильевича. В молельне она зажигала погасшую лампаду перед иконой Святителя Николая. Не царское дело — возжигать лампады, но это особый случай. Последние два дня муж вставал с постели только к обеду, изменяя традиции с утра навещать жену в ее опочивальне. Теперь она первая через молельню приходила к царю справиться о его здоровье. Увидев погасшую лампадку, она наскоро наполнила ее маслом, вихрем снеслась в переднюю, сунула огонек из камина в плошку и вернулась в молельню. Лампада засветилась огнем. Мария истово закрестилась, пока не услышала шум из опочивальни.

Зловещие слухи расползались ядом по царским хоромам. Баяли, Иоанн Васильевич тайно сговорился с Шуйским — тот должен днями ехать в Швецию на смотрины новой невесты для царя. При живой-то жене! Пусть не венчаны они, но ведь все равно жена и общий сынок Дмитрий — царевич! Людская молва наполняла сердце Марии страхом и тоской. Она знала, как жестоко царь расправлялся с предыдущими женами. То ли смерть, то ли монастырь холодным ветерком шелестит совсем близко. Походка женщины стала неслышной, речь тихой, взгляд боялся встретиться с мужниным.

— Как вам сегодня с утречка можется, государь-батюшка? Не подать ли чего особенного? Киселя клюквенного али ушицы из стерлядки — вчера свежую рыбку на санях приволокли…

— Иди, Марья, до Малюты Скуратова — пусть он мне кислых щец приготовит, на кисленькое охота пришла. Да штоф хлебного вина поставь, хоть боль в ногах успокоится, — Иоанн Васильевич откинул в сторону одеяло и зорко взглянул на жену, — неможется временами. То хоть плясать готов, то встать не могу, быдто мешком с зерном придавленный. Уж не отравил ли кто? Аспиды кругом вьются, смерти моей желают… Ты вот что, Марья, кликни ишо из передней челядного Ваньку, пусть на ложках поиграет, нравится мне игра его… Иди, иди, не стой истуканом. Заутреню я отмолил, с боярами на сегодня закончил, отдохнуть хочу, подумать. Иди!

Мария скрылась, только коса длинная вслед метнулась. В дверном проеме показался мальчонка. Стоял, с ноги на ногу переминаясь, гнева царского заранее боялся — вдруг что не так сделает. Иоанн Васильевич махнул рукой:

— Садись, Ванька, на лавку, поиграй мне на ложках, да не стучи сильно — не горох молотить пришел. Играй тихонько, как птичка воркует, а я думы думать буду. Так-то мне сподручней. Начинай!

Мальчик примостился на кончике лавки, достал из-за пояска ложки деревянные и тихонько стал настукивать незатейливую мелодию. Малый еще, а уже большой умелец. Талант от отца достался, именитого ложечника. Царь прикрыл глаза. Перед ним поплыли видения жизни…

***

«Пятьдесят три года — рази старость? Могу еще детей иметь, но боли… Лекари помогают мазями да притираниями токо на время. Обматывают ноги лопухами с подорожником да еще какими-то мудреными травами. Легчает ненадолго, колени с тяготой гнутся, на пятки не наступь — боль до головы пронзает. Ходить по палатам тяжко, на улицу и вовсе боязно. Тело потеряло проворность, опираюсь то на посох, то на челядь. Бояре разные думки думают, когда немощного царя зрят. Негоже так-то на глаза людям казаться. С каженым днем все тяжелей. Как выдюжить? Челядь молчит, за спиной не балакает — боится, в глазах сочувствие. Пусть зараз молятся за мое здоровье — сами целей будут. Предательств не люблю и никому вовек не прощаю…

В зеркало иной раз глянуть страшно — смотрит оттуда седой дряхлый старик. Власть немощному удерживать все трудней. Бориска Годунов, аки зверь, сторожит каженый мой день. Не дождется, не сядет на царство. Не хочу его, ворога, видеть на троне российском. За Рюриковичами титул царский останется! Федор, сынок младший — он царем будет, кровь родная. А там Дмитрий подрастет, надёжа-сын.

Богаты и крепки хоромы царские.

Да не всяк видит, как тяжело жизнь в них катится. Отец рано преставился. И пришлось мне принять правление в три года, младенцем-несмышлёнышем. Через пять лет господь и маменьку призвал. Бояре-аспиды помогли ей на тот свет отправиться — отравой извели. Кто ж захочет делить власть с женой царя покойного — дитё-то к делам не допускалось. В восемь лет сиротой меня оставили, злыдни. Запомнил я смерть матушки отравленной надолго — отыгралась она боярам после.

За грехи свои сполна получили.

Длинным именем нарекли меня родители при рождении: Тит-Смарагд-Иоанн Васильевич Рюрик. Рюрик по линии отца — великого князя Василия III. Маменька Елена вышла из литовских князей Глинских. Бабушка по отцу, Софья Палеолог, из рода византийских императоров. Сильна была внутренне не по-женски, грамотна, сметлива. Сила ее моему отцу досталась, а через него мне. Она первая принялась Москву в камень отстраивать. Двуглавый орел династии Палеологов стал гербом всея Руси. По заветам Софьи, я, Иоанн lV, впервые показал ворогам символ самодержавия на Руси — короновался шапкой Мономаха с крестом христианским. За победами деда Ивана III стояла тоже Софья Палеолог, вдохновляла его на прирастание Руси новыми землями. Умна была, упорна и отважна. Зависть за ней следом ходила, под ногами мешалась. Толковня за ней злая про пасынка Ивана на пяты наступала. Не могла она его отравить — навет и интриги всё. Злобства и жадности бояре были неуемной. Желали, чтобы царь им подчинялся, их советы исполнял, а не думы жены иноземной выслушивал. Зависть всегда черной смертью в царских хоромах сидит. Кто ж увидит ее — скрытная она, невидимая.

Зрили ли хорошее очи мои в детские годы?

Редко. Интриги, перевороты, злосердие, самоволие, борьба за власть. Не жил в довольстве, как царь, недоедал, одёжки справной не на́шивал, одни обноски. Кому интересен дюже именитый, но малец? Лучше сплавить его в дальнюю горницу да забыть на годы. Время его правления еще не скоро придет… Так все они делали. Кто хлебал полной ложкой, воровал, проливал кровь за власть, пока законный царь рос? Князья Шуйские с Бельскими, родня дальняя. А Глинские — самая близкая родня по матери, но ведь тоже задвинули царенка так, что не пикнешь.

Со всеми позднее я сквитался, никому обиду не простил. Подрос царь, голову поднял, голосом окреп, в силу вошел. Приблизил Шуйских со значением — они помогли Бориску Годунова от трона отодвинуть. Победа их временная была, за обиду и отраву матери семейству змеиному отомстил: кого головы лишил, кого на вечное поселение в дали дальние отправил. Не все Шуйские выжили на Руси, сильно семья их поредела. Измельчали и Бельские за предательство свое, а всё родня, все Рюриковичи. Вроде вместе Русь обустраивать да крепить должны, ан нет, всё к себе в карман сложить норовили. Друг друга от казны царской отпихивали, злобились, очи завидущие таращили. О земле русской не думали, брюхо набивали да сундуки бездонные. Скаредничали, лютовали, завистью полнились. Совесть их не зазрила. Поделом им всем. Не жаль.

Житье царское — не крендель из печи, вкусный да румяный. Округ токо и мыслят, как царя извести да самим на трон пристроиться. Себя сберечь влеготку, да вот на семью не всегда рук с верными людьми хватает. Не уберег Настасьюшку. До смертного часа не прощу боярам, что ядом опоили жену первую, жену любимую. Это она сил в царской юности мне добавила, отважным и храбрым сделаться помогла, вместо матушки за спиной стояла. Все примечала, всем делилась, обо всем думу свою имела и советы толковые давала. Прожили мы с ней счастливо, шестерых деток нажили. Дочек всех господь забрал, из трех сыночков двое выросли — Иван да Федор, третьего дурында-кормилица в пруд уронила. Батогами ее отходили да в монастырь сослали грех замаливать. А сынка-то не вернуть…

Царю укреплять семью детьми надобно.

Женился после Настасьи еще шесть раз, да все неудачно. Не своей волей на поклон к митрополиту ходил. Не имел от трех жен настоящего потомства, хотел еще, но вера не позволяла. Пришлось денег на храм давать, каяться, молиться… Вымолил! Ждал от следующих жен терпения, верности, участия. В каждой из них ее, первую, искал. Так и не нашел — ни одна ладой желанной не стала. С Машкой Долгорукой самая короткая семейная жизнь была — обманщицей-гадюкой на престол царский влезть захотела. Не девушкой замуж пошла, веру царя и традиции предала. Озлобила она меня. Как насытился ею, в пруду с утречка утопил, сразу после брачной ночи. Поделом… Остальных кого бояре отравили, кого сам в монастырь сослал за измены. Были и от них детушки, да померли все — убиты или отравлены, кроме Дмитрия-мальца. Его пока уберегли. Надолго ли? Доля детей царских, как и жен, нелегка да коротка.

Сын Иванушка, старший и любимый, наследник русского престола. Курбских да Шуйских зело коробило, ежели Иван рядом у трона по моей прихоти сидел. Остальные бояре тишком на злобу исходили, а у этих все по жирным ланитам скатывало. Все зрели — он царем после смерти моей станет. Сговорились, опоили ядом, аспиды, убили наследника законного. Сына, как и жену первую, уберечь не смог. Ежели б царевич Иван жив остался, Русь еще сильней бы стала, не было бы Смуты, не потеряли бы Ливонию, Полоцк, Ивангород… Что уж таперича слезы лить — снявши голову по волосам не плачут. Царем брат Ивана, царевич Фёдор станет. Нездоров он, набожен, тих характером — не готов править и сильным царем быть. Ах, Федор, лекари тоже в тебе сомневаются — будет ли у тебя хорошее потомство. Не за грехи ли мои слабым на свет вышел? Нет, не виновен я. Грехи все отмолил, живот на алтарь для Руси святой положил. Видно, судьбе так угодно.

***

Боли все натяжнее. С ними приходят на ум мои деяния на благо Руси Великой. Вспомянут ли потомки победу над Девлет-Гиреем? Много лет борьбы хан Крымский забрал, пока голову ему мы не свернули. Астраханское и Казанское царства я Руси наперёд подчинил — басурмане оттуда к нам не пройдут. Остаток их в Крымском царстве крепко засел. Сколько рабов угнали они, сколько безвинных русских душ загубили…

Отстоял я свою тактику борьбы с Девлет-Гиреем на Земском соборе, бояр еле уговорил. Потихоньку отвоевывал города для Руси, двигался к Крыму шажками незаметными, но верными. Бурчали бояре в бороды, недовольны многие были. Все равно повел я тогда борьбу с нечистью, что дань с Руси собирала. До войны дошло. Здесь пан или пропал.

Крымский хан собрал тогда сто двадцать тыщ крымцев, ногайцев, янычаров-головорезов. Им грезилось всю Русь завоевать, а оттуда всю Европу. Широко жить мечтали на дань христианскую. Дело давнее. Сейчас признаю: в страх оделся с ног до головы — как такую рать с моим двадцатитысячным войском одолеть? На одного русского воина пять али шесть турок-янычар — мыслимое ли дело? Страшно было, боязно, но отступать некуда — кругом земля русская, до Москвы осталось верст пятьдесят, не боле.

Свершилось сражение великое. Много кровушки русской пролилось. Зато военачальники победу принесли долгожданную. Гордость за Русь отливала ярким светом на их шлемах и копьях. У деревни Молоди полегли под русскими мечами сын, внук и зять Девлет-Гирея, хана Крымского. Хвала князю Воротынскому — он сполна расквитался за поражение раннее, за сожжение Москвы татарами.

Крым мы погрузили в печаль — туда вернулось едва ли десять из ста двадцати тыщ воинов. Лучшая мусульманская армия осталась в русской земле лежать. Первая победа над сильнейшим ворогом. Не дело богатой и великой России дань бездельникам платить — самим казна пригодится. Рано или поздно и Крым войдет в состав земель русских. Свершится сие!

На нашу громкую победу Европа не откликнулась.

Закрылась в своих хоромах, губы завидные надула. Могла бы хоть слово молвить, за себя порадоваться. Русь спасла ее от нападок османских головорезов. Ан нет, недовольна Европка, что надёжи-воины Руси победу одержали, на зависть изошла. Ну да Бог им судья! Нонеча долго османам да ногаям с крымчаками зализывать раны придется, вестимо не до походов военных будет.

Для Руси хорошо это.

На царей европейских зла не держу, но за вранье их на Русь великую и зависть вечную не уважаю. Пятьдесят лет правил страной, казнил четыре тыщи казнокрадов, предателей, прелюбодеев, убийц, шпионов. Всех не упомню — Посольский Приказ точный счет ведет. Много казнил. Но еще больше миловал. Все равно едут и едут в Посольский Приказ толмачи заморские, привозят жалобы от правителей своих на жестокосердие мое. На то, что казненных много на Руси по приговорам незаконным и без приговоров. Винят в том, что казни в забаву царскую превратил.

Что ответить соседям двуличным? Только правду! Напомнить им надобно, что Карл lX с мамашей своей Марией Медичи сотворили. Три тыщи, а то и больше протестантов за одну только ночь в Париже вырезали. Зарезали за то, что те вере католической противились. По всей стране повесили и зарезали еще тридцать тыщ — и двух недель не прошло. Где — слово молвить, где их суд или приговор были? Неведомо! В хоромах королевских тайно решили да враз кровью страну залили. Смолчала остатняя Европа на злодеяние сие. Не осудила. Свои же, королевусы, а свои плохого не сотворят.

А что в Англицком королевстве? И там не лучше. Генрих VIII вначале народ свой войнами да податями разорил, а вслед нищенства им не простил. Семьдесят тыщ повесил, чтоб клинки кровью невинной не марать. Думал, нищих всех изведет, если в землю зароет. Ни суд не свершился, ни приговоров нет. Рази сравнить их жестокость с моею? Да я против них аки младенец невинный.

То не секрет — до Руси вести справно доходят. Дьяк Висковатый, что Посольский Приказ в руках держит, все тайны заморские знает. Ни одна птица без его ведома мимо не пролетит. Так что Европа нам не указ — давно знаю их хитрости и вероломство. Потому и границы закрыл для купцов заграничных — пущай у себя по домам сидят и там на Русь брешут. У Руси своих товаров достает, пущай вначале наше покупают. С Генрихом торговые отношения я наладил, погляжу, как ихние товары Руси пригодятся да выгодно ли нам будет торговлю с имя вести. Остальные пущай обождут — сговорчивей будут. Интриг и злобства мне боярских хватает, чужих не надобно.

Мало в чем упрекнуть мне себя. Расеюшку прирастил я землями. Теперь она стала больше, чем вся Европа вместе взятая. Прирастать и дальше земле моей — до холодных и теплых морей, на все четыре стороны. Пусть квохчут завистники на титулы мои, пусть злобой исходят. К концу правление мое идет, а титулы свиток-документ сверху до низу полнят. Руси я добавил силы и земель, боюсь, не растеряли бы их наследники мои…

Я, Иоанн lV Божею милостию, великий царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Руси, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, государь Псковский, великий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новогорода Низовской земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Вудорский, Обдорский, Кондийский и иных, и всех сибирских земель и северных стран повелитель и государь земли вифленской и иных.

Аз есмь царь! Тако и умирать не страшно. Цвети, прирастай казной, земля русская, полнись народом работящим да царями разумными…

Царь давно заснул. Ванька играл все тише, боясь остановиться и окрик суровый услышать. Кто знает, что у царя в голове рои́тся. То он пряник в руку сунет, а то ни за что на конюшню под розги отправит. Непонятный царь, грозный…

Глава 3. По-родственному

Машина быстро мчится в сторону Франкфурта-на-Майне. В пятницу на автобанах суета, но пробки начинаются после обеда. К концу рабочей недели все торопятся — кто домой, кто к маме на блины или к сосискам с пивом. С утра автобан дышит спокойно — фуры развозят товары, частные машины спешат по рабочим или личным делам. Мы с Ханнесом за рулем с раннего утра. Большой поток машин только греет моторы, рычит в предвкушении скорого отдыха, ждет обеденного часа, чтобы разом ринуться к выходным. А нам все равно, не боимся мы ни волка, ни совы! Спокойствие — основа жизни без инфаркта.

Мимо проносятся полуголые леса с остатками листвы на ветвях, до сантиметра размеченные съезды, большие или скромные автостоянки с запахом крепкого кофе. Но сейчас не до приятных ароматов. Заляпанное свежей кредитной задолженностью БМВ несет нас в гости. Я честно отсидела за рулем первые сто километров пути, теперь очередь Ханнеса. Все согласно устной семейной договоренности. При пересменке в придорожном кафе я могла бы с устатку хлебнуть шампанского, но не хлебнула — в дороге, кроме капучино, ничего больше не пьется. Ханнесу тоже достался глоток кофе: ему за руль. Дорога дальняя, гладкая, дождь закончился, душа на месте.

В виде исключения мы посвятили путешествию к родственникам не один, а два дня. Мария-Луиза дожила до преклонных девяноста лет. Давно стала заговариваться, не узнает сыновей, не может себя обслуживать. Старший сын Фриц Фердинанд никак не хочет расставаться с мамой, но и его долготерпению пришел конец. Не так просто ухаживать за тяжело больным человеком двадцать четыре часа в сутки. Даже если этот человек — горячо любимая мама. В течение последних лет братец Фру по телефону обсуждал с Ханнесом варианты — в какой из домов для престарелых определить маму. С кем еще обсуждать, как не с единственным близким родственником? Впрочем, обсуждать — не совсем верно. Он ставил брата в известность о многочисленных вояжах и следом озвучивал личное мнение. Фриц Фердинанд ездил и осматривал пансионаты для пожилых то один, то, в зависимости от настроения и погоды — с мамой. Мама выражала мнение об увиденном скупо: ей как-то все равно. Она жила в своем мире, где ей было сытно, спокойно, не надо ни волноваться, ни переживать, ни принимать решения. Главное — родное лицо рядом.

В каждом пансионате Фрицу с мамой устраивали короткую или долгую экскурсию, показывали комнаты, подсобные помещения, рассказывали о самом лучшем сервисе, иногда знакомили с персоналом, приглашали в столовую к недорогому обеду. Гость с маменькой внимательно выслушивал информацию, важно кивал головой, затем величественно удалялся для раздумий, обещая позвонить. В основном, не звонил. То район города, где располагался приют, недостаточно зеленый, то услуги дорогие, то далеко от дома — дорога-то денег сто́ит. Там же, где нравилось, недалеко и цена сносная — места были все заняты.

Суета вокруг приюта обошлась Фрицу дорого: пришлось перейти на сокращенный рабочий день. Он, конечно, потерял в деньгах, зато о мамином будущем забот поубавилось. После многомесячной суеты мамин радетель определился с выбором и записался на очередь в три дома престарелых.

Бог тоже любит троицу.

Каждый месяц Фриц Фердинанд прилежно звонил или приезжал справиться, как продвигается очередь. Со временем интерес к двум приютам отпал по разным причинам. Остался третий и единственный. В него Фриц вцепился бульдожьей хваткой. Персонал приюта нервно посматривал на часы, когда будущая жиличка с сыном задерживались: они привыкли видеть их еженедельно в одно и то же время. Пунктуальность — мать их немецкого порядка. Интонация — по настроению.

Очередь для новой пациентки подошла относительно быстро: не прошло и трех лет. День заселения обозначился долгожданным телефонным звонком. Необходимые документы лежали вместе с носильными вещами в огромной сумке вторую неделю и ждали субботы. В этот день мы должны проводить Марию-Луизу на ее последнюю станцию в жизни. Она не сознавала важность переезда, но из четырех человек трое хорошо понимали, что после пансионата старушка попадет прямо на кладбище. Что ж, человек смертен. Старый человек смертен без вариантов. В девяносто с лишком лет боль прощания с жизнью незаметно притупляется или вообще растворяется в забытье.

Братья задумали устроить маме последние пышные посиделки. По-немецки этот акт дословно называется праздник прощания. Возражать я в данном случае не смела — праздник, так праздник. Традиции забывать не след. Делали это братья, скорее для себя, а не для нее. Лично я не очень понимала, что можно праздничного и пышного устроить человеку, плохо понимающему, что вообще происходит вокруг, не знающего, какое время года на дворе и кто она такая. Все равно их решение приняла с радостью. Свекровь я не то чтобы без оглядки люблю, но отношусь к ней сердечно, как и она относилась ко мне. Пока была в памяти. Так почему бы напоследок не посидеть всем вместе за общим столом, не вспомнить прошлые, памятные времена? И даже если свекровь не очень ясно воспринимает жизнь вокруг, тепло близких людей точно дойдет до ее сердца — в этом я уверена.

Мария-Луиза — добрый человек. Но, как говорится, хороший человек — не профессия. Мое личное мнение: лучше уж жить худо-бедно без профессии и хорошего образования, зато никому никогда не делать ни зла, ни гадостей и не ждать их от других. Именно так и прожила Мария-Луиза — беззлобная простая женщина. Никакой профессии она не получила, вела жизнь домашней хозяйки в подаренном не бедным отцом доме и за широкой спиной хорошо зарабатывающего мужа. После его преждевременной смерти она безбедно существует на большую вдовью пенсию.

Странно играет с людьми судьба.

На мой взгляд, всю жизнь работающей женщины, Мария-Луиза, по большому счету, ни к чему не приспособленная ничемушка. Слово ничемушка — собственного изобретения. Расшифровывать не буду, и так понятно: мы-то люди образованные и с руками. Так вот, моя свекровь-ничемушка готовить не умела, разогревала супы из магазинных банок и ни одного путного пирога за всю жизнь не испекла. Как-то однажды Ханнес признался, отведав первый раз мой пирог с рыбой:

— Я бы один его весь съел, жаль, больше не входит. Подожду, пока провалится, может, дальше смогу есть. Как вспомню мамины горелки из духовки, перемешанные с несолеными кусками сырой картошки, после твоего пирога плакать от счастья хочется.

— Чего ж не плачешь? — не удержалась я от ехидства: комплименты муж выдает скуповато и в основном по выходным, для мотивации на кухне.

— Если заплáчу, кто пирог доедать будет? Нет уж, лучше вкусно кушать, чем слезы лить. О счастье и с полным ртом думать можно, а слезу виртуально пустить…

Сад обихаживала свекровь как-то бестолково. Деревья насажены абы как, кустарники засунуты в такие места, где им точно не место: рядом с поленницей дров на заднем дворе; у калитки, где о них приходится спотыкаться; у гаража, где выхлопные газы. Желания есть крыжовник и смородину с этих кустов у меня лично никогда не возникало. Что ж, чем богаты, тем и рады. Цветочки она высаживала всегда по сезону, но тоже беспорядочно, без особого умения и вкуса. Братец Фру покупал цветочную рассаду в горшочках на блошином рынке, как обычно. Выбирал всегда только то, что подешевле, а лучше на распродаже. Ну да ладно, в каждой избушке свои погремушки.

О том, чтобы сшить детишками штанишки, себе передник или ночнушку — речь в семье мужа даже не шла. Швейная машинка в доме имелась, модный лет пятьдесят назад «Зингер» с педалью для ног. Модно — значит, нужно. Чтобы как у всех. Но машинка десятки лет сиротливым монстром на литых металлических ногах стояла в углу. В последние годы ее прикрыли толстой вязаной салфеткой, приобретенной по случаю тоже на блошином рынке. Сверху поставили вазочку с искусственными цветами — вроде дизайна. Выбросить нужную вещь у братца Фру рука не поднялась, хотя пользоваться швейной машинкой не умел в семье никто.

Я свой талант пошить что-нибудь несложное тщательно скрываю. Зачем вешать себе на шею лишнюю головную боль? Отзывчивая русская душа — само собой, но и, как учит немецкий менталитет, о бренном теле думать надо. Признаться — значит взвалить себе на шею две непосильные задачи. Или придется получить железного монстра в качестве щедрого подарка к Рождеству в нашу квартиру, заставленную и без того ненужной старой мебелью. Или, еще хуже, — в каждый свой приезд перешивать старые платья на похудевшую свекровь, ушивать брюки деверю, подрубать обтерхавшиеся кухонные полотенца, простыни, скатерти. Братец Фру ненавидит что-то выбрасывать — это у них семейное. Пусть простыня протрется вначале до дыр величиной с лежачую спину — вот тогда можно купить новую. На следующие тридцать лет.

Ну уж нет, моя русская душа рванья в домашнем хозяйстве не приемлет. В случае со швейной машинкой широта души быстро сузилась до размеров здорового женского прагматизма. Слава богу, не во времена перестройки живем, когда на бананы только по телевизору любовались, а очередь за молоком в четыре утра занимали. С меня достаточно, что перед любым застольем я одна стою на кухне и готовлю на четверых первое, второе и третье. Шитье — дело добровольное. Хочу — говорю про швейные умелые ручки, хочу — молчу. Молчание — золото, неглупые люди знают.

***

В этот раз я ехала на встречу с родственниками с легким сердцем. Мне предстояло готовить на наш квартет в последний раз. Чтобы уж совсем облегчить себе работу, я заранее накрутила маленьких фрикаделек из фарша индейки и приготовила овощи для домашней лапши. Сварить ее недолго, подготовка муторная. На второе немецкую семью ждал сюрприз русской кухни — блинчики с начинкой из мясного фарша с тыквой. С блинчиками я провозилась накануне весь вечер, их оставалось только чуть обжарить. Со сладким заморачиваться не стали. В четверг муж купил коробку специальных конфет для мамы — она многие годы болеет диабетом, а для нас — три увесистых пирожных с разными кремами. Самыми кремастыми, какие смог найти. Все. К празднику готовы.

С приподнятым настроением мы подъехали к родительскому дому. Тормози, Ханнес — приехали! Машина конем встала перед домом. Калитка не заперта, на пороге уже стоит Фриц Фердинанд и помахивает пучком сена. При виде меня он быстро вытянул руки вперед отталкивающим жестом, еще живей натянул на нос маску — это ее я приняла за пучок сена.

— Никаких контактов, коронавирус, боюсь заразиться… — глухо донеслось из-под маски.

— А у тебя маска с каким запахом? — лучшая защита от глупости — нападение. Шутить я любила и решила вытащить деверя из толстого панциря, в который он вечно прятался. — Я ношу с запахом варенья, чтобы не забыть, как оно пахнет. Твой братец сметает варенье на раз, мне мало что остается, а так хоть понюхать…

— Ты дели банку на две части, на одной пиши свое имя, на другой — его. Попробуй. Ханнес всегда любил сладкое, так что, если хочешь сохранить конфеты или варенье — прячь от него подальше.

Фриц Фердинанд бубнит в своем репертуаре. Шуток он не понимает, приходится пробиваться к его сознанию через толщу скучных объяснений, чтобы достигнуть хоть чуточку понимания. Что ж, сам напросился.

— Так ты предлагаешь нам еще один холодильник купить? Не пойдет: дорого, места мало и вообще лишняя покупка. Может, свой подаришь, раз мама уезжает?

Фриц от такого дикого предположения — подарить что-то свое — слегка обалдел, сделал шаг назад, и мы мимо него проскользнули в дом. По дороге он попытался прояснить обстановку:

— Мне самому холодильник нужен.

— Нужен, так нужен, обойдемся. Не буду есть сладкое — сяду на морковную диету. Муж морковь не ест, пусть завидует.

Беззлобное пикирование могло и дальше продолжаться — люблю пошутить над Фрицем. Он, правда, мои подначки принимает за чистую монету. Его круг общения ограничивался всю жизнь только мамой и ее подругами-ровестницами. Перед молодыми женщинами он пасует, а с моим русским менталитетом вообще бороться не может. При виде меня у него перехватывает дыхание, он боком отползает в сторону и бормочет сплошные глупости. Хорошо он себя чувствует только вдвоем с мамой. Или один. Правда, один он бывает только в редких командировках, но года три назад и от них отказался — из-за мамы и приближающейся пенсии. Мама требует ухода, старенькая все же. А из-за пенсии Фрицу горевать не стоит: он ее давно заработал, и сокращение рабочих часов на десять в месяц на ней не отразится. Иначе шиш бы сократился. На приходящую прислугу он не надеется, да и платить неохота, так что сам, все сам. Оно дешевле.

Как обычно, свекровь нас не узнала, хотя приветливо кивнула головой и протянула руку для приветствия. Руку мы пожали, целоваться через маску не стали. Сыновья остались с матерью, а меня с сумками отправили на кухню. Но тут же следом влетел братец Фру. Он, видимо, опасался, что я слишком много воды израсходую на суп.

— Что ж здесь так холодно? Отопление не работает? Да ты маску-то сними, мы не заразные и с заразными не общались. И вообще, зараза к заразе не пристанет, не боись, — я зябко пожимала плечами под теплой кофтой и выгружала продукты.

— Ты что? Пришла вторая волна вируса, даже дома нужно всего опасаться, — братец Фру осторожно снял маску, сунул в карман, — отопление работает плохо, батареи старые — зачем их лишний раз напрягать? Если система сломается, ее менять надо, а это дорого. Дом все равно скоро продавать придется, так что лишний раз тратиться неэкономно и глупо. Ты ведь готовить будешь, от газа кухня нагреется, не замерзнешь. В гостиной я сейчас зажгу камин, и там потеплеет. Подожди, еще вспотеешь.

— Ни в одном немецком доме я за двадцать лет жизни в Германии не вспотела от холода, а ты доэкономишься до воспаления легких. На дворе октябрь, не лето, неужели себя не жалко? Маму бы пожалел, она у тебя в трех кофтах сидит, как кочан капусты, шевельнуться не может, — фраза про газ вывела меня из равновесия. Готовить я люблю если уж не в комфортных условиях и в хорошей посуде, так хоть не при уличной предзимней температуре. За свекровь в этот момент даже порадовалась — в пансионате наверняка теплей и светлей, не то, что в родном доме.

— А себя мне жалко, — продолжил Фриц. — Я купил на прошлой неделе на распродаже одеяло с подогревом. Сейчас оно у мамы, завтра я его заберу себе, так что не простужусь.

Настроение от общения с Фрицем без присутствия мужа у меня быстро портилось. Ведь брат не тупой же. Работает в техническом отделе фирмы «Сименс», раньше часто летал на переговоры в Корею, свободно говорит на английском. В технических вопросах разбирается прекрасно, иначе не посылали бы в заграничные командировки. Но почему на бытовом уровне и при общении вне службы его мозги перемыкает?

Вообще для меня какая-то загадка, почему браться такие разные. Родители одни и те же, родня без тяжелого колониального наследия, дети выросли на одном горшке, но Ханнес весь в папашу пошел, и внешне, и внутренне, а Фриц — копия мамы, вместе с характером и привычками. Не сказать, что он недалекий или ограниченный. Брат знает все цены на рынке, помнит, где и когда распродажи, где на блошином рынке что по дешевке купить можно, на каком виде транспорта и в какое время года выгодней ездить, в какие дни в каких домах для престарелых можно дешево покушать, когда и на сколько повышают электроэнергию и много еще всякой ерунды, связанной с ценами и экономией бюджета. С другой стороны, зарабатывает он очень даже прилично, у мамы большая пенсия, кредитов нет, дом оплачен, на женщин не тратится, вредных привычек нет, в еде не гурман, хобби отсутствуют. И да, он не аутист, вполне даже здоровый мужчина. Немного чугунный, с прокисшей тормозной жидкостью в голове. Бывают экземпляры похуже, ладно, хоть такой родственник попался. Наверное, родители тоже где-то на распродаже его приобрели. Уцененного. По дешевке.

— Фриц, тебе Ханнес звонил и просил сливочное масло купить — блинчики на нем обжарить. Где оно?

— Зачем масло? У нас почти полная упаковка маргарина — я два месяца назад купил.

— Ты что, ведро маргарина купил, если вы за два месяца съесть не можете? — гормоны злости начали во мне постепенно подниматься, а настроение портиться. — Неужели так трудно купить пачку масла за полтора евро, если брат попросил? Я бы тебе даже два евро назад отдала, не переживай. Блин, знала бы, с собой привезла…

— Фриц, тебя мама спрашивает, не пойму, что ей нужно, — позвал брата Ханнес. — У нее руки ледяные, очень холодно в гостиной. Пойду, дров принесу, пора камин затопить, а то мы тут сами вирус производить начнем, — супруг, скорее всего, услышал окончание нашего разговора и решил вмешаться. Он знал, что больше десяти минут я не выношу занудство брата даже при наличии у меня рюкзака с шутками и вагона положительных эмоций. Приятно, что муж поспешил на помощь. На сердце отлегло, угроза надвигающегося семейного скандальчика шмыгнула под старенькую газовую печь и затихла. Фриц Фердинанд молча достал из холодильника пластмассовое ведерко маргарина, так же молча поставил его на стол и пошел с братом за дровами на двор. Наверняка боялся, что тот выберет неправильные поленья.

Через час нос щекотал запах человеческого жилья. Тепло от камина из гостиной просочилось в кухню, а отсюда назад понеслись приятные запахи мясного супчика с зеленью и поджаренных блинчиков. Пока я парилась на кухне, мужчины растопили камин и начали сервировать стол. Вернее, сервировал Фриц на правах хозяина дома. Мария-Луиза, как королева, сидела в большом кресле около камина и безучастно смотрела на огонь. Маску с нее сын так и не снял ввиду опасности заражения. Гарантии Ханнеса, что мы оба здоровы, не убедили брата — он очень переживал за здоровье мамы. Две кофты пришлось снять — руки мамы потеплели, но улыбку или отсутствие ее из-за маски видно не было.

Ради гостей и торжественности момента Фриц водрузил на стол бабушкин сервиз. Он был когда-то красивым и дорогим. Сейчас позолота на краях тарелок слегка облезла, две из них явно покрыты пылью, одна с трещиной. Непорядок!

— Фриц, я вымою тарелки, а ты достань еще супницу и блюдо для пирогов и принеси в кухню, тоже помыть. Сервизом наверняка лет десять не пользовались, запылился совсем.

— Только мой осторожно, чтобы не разбить. Мы последний раз из него на похоронах бабушки ели. Я тогда тарелку разбил. Потом, правда, склеил…

— Нет! — в моем голосе проступила истеричная нотка: — Из склеенной тридцать лет назад тарелки сегодня есть никто не будет. Замени эту, с трещиной, на другую. Пожалуйста!

Ханнес быстро угадывал мое настроение при общении с братцем и подхватывал инициативу. Он ловко схватил потрескавшуюся тарелку, повернулся к брату и с ухмылкой спросил:

— Где у вас тут посуда хранится? Давай помогу выбрать — не допускать же женщину к семейным реликвиям…

Мужчины двинулись в дальний угол гостиной. Там светился коричневыми полированными боками огромный чиппендейловский посудный шкаф, изъеденный изнутри деревянным жучком. Покойный глава семьи, работающий инженером в нефтеперерабатывающей отрасли, был человеком с хорошим вкусом. Зарабатывал он много, поэтому дом обставил дорогой мебелью. Умер свекор до моего появления в семье, лет сорок назад, не дожив до полагающейся пенсии, оставив после себя красивую добротную обстановку. Хорошая мебель требует внимательного к себе отношения. К сожалению, свекровь умела только смахивать с нее пыль и практически никогда не заглядывала с тряпкой внутрь. Разве что по таким большим праздникам, как свадьба или похороны.

В семье мужа были один раз свадьба и один раз похороны. В теплой атмосфере забытья появился жучок-точильщик. Он неторопливо завел многочисленное семейство и стал осваивать качественную красивую мебель. Ханнес совсем недавно и первым увидел толстый бежевый налет на полке буфета. Сдвинул несколько фужеров, за ними обнаружил явные следы жучка-паразита. Фриц Фердинанд не особенно расстроился тогда по этому поводу. «Все равно рано или поздно маму определю в пансионат, — сообщил он брату, — дом мы с тобой продадим, куплю себе квартиру и новую мебель. Если хочешь — старую забирай себе вместе с жучками. Я с ними возиться не буду. Неохота зря деньги и время переводить».

Мы не кровожадные — пускай жучки живут и едят досыта. Век их короток. Дом действительно будет продан, а продырявленная мебель выброшена. Хорошая мебель, достойная музея или поместья. Была. Сейчас же овчинка выделки не стóит.