Бесплатный фрагмент - Тоби бобо — в круге седьмом

Синопсис

В самом начале июня 1946-го, когда только-только начало пробиваться на Крайний Север долгожданное лето, меня одного два автоматчика, да еще с собакой-овчаркой, повели в неизвестность — на север Воркуты. Много-много дальше поселка с потом так хорошо знакомым названием — Аяч-Яга. Ехали мы сначала поездом в теплушке, потом пересели на открытую платформу, потом еще долго шли пешком. Конвой свое возмущение излишней бдительностью начальства вымещал на мне. Солдаты прекрасно понимали, что достаточно было бы одного сытого мужика, даже без оружия м собаки, чтобы препроводить тощего арестанта, едва передвигающего ноги, к тому загадочному новому месту назначения.

Поднимались вверх на гору по заросшей дороге.

Впереди горизонт смыкал бескрайнюю тундру с лазоревым небом. Казалось, что где-то совсем уж недалеко конец тундре, конец и самой земли. И куда мы идем? Сколько впереди пути? Железная дорога постепенно ушла вниз и спряталась за поворотом, а тропинка все тянулась.

Я медленно тащился первым, за мной, едва сдерживаемая поводком, тяжело дышала собака… Дальше, гуськом, шли два конвоира. Собака уже начала привыкать ко мне и не проявляла ни агрессии, ни недружелюбия. Иногда ее морда с высунутым языком обгоняла меня, я в ужасе пытался, преодолевая усталость, прибавлять шагу, но силы мои были на исходе.

Тогда пришло время совершенного безразличия. Такого, которое сильнее даже страха. В изнеможении я опустился на колени, готовый ко всему. Собака подошла ко мне, понюхала… и уселась рядом. Конвоиры тоже примостились, вытянув усталые ноги.

Толстый слой мха был мягче подушки. От пряного запаха тундры кружилась голова. Было тепло, тихо и уютно настолько, что, видимо, и в душах солдат возникли покой и умиротворение.

Стечение обстоятельств каким-то образом свели нас в этой дикой тундре вместе с обязанностью по должности ненавидеть друг друга.

«Ну что я вам сделал, милые вологодские или вятские мужички? Чем я вам навредил? Почему именно вы, почти такие же изгои в этом неуютном мире, должны охранять меня, при этом — истязать и мучить? Только потому, что в том пакете у вас в портупее, где хранится мой „Формуляр“, я назван очень опасным преступником? Интересно, а если бы в частной беседе, без принятых в нашем мире условностей и предвзятых стереотипов, я рассказал бы вам историю своей жизни, осудили бы вы меня? Может, и перекрестили бы мой лоб, по русскому обычаю, благословляя на страдания?»

Один солдат достал из сумки пакет. Разломил бутерброд с рыбой… И какой же аромат распространился вокруг нас по тундре… Он отдал половину товарищу. Другой бутерброд тоже разделил: собаке рыбу, мне — кусок хлеба.

Мы с собакой свою долю проглотили моментально, не разжевывая, солдаты жевали обстоятельно, молча, наслаждаясь пищей, покоем и теплом.

Потом они закурили… Поинтересовались у меня «за что такой срок?». Ответа дожидаться не стали. Поднялись, и потянулись до хруста позвоночника.

Идти пришлось совсем немного. Подъем внезапно завершился, и нашим глазам открылось настоящее чудо. То, что мы увидели, было так неожиданно, как открывается перед путником оазис среди пустыни. А еще больше — это походило на благодатную землю Санникова во льдах на дальнем Севере.

Внизу, впереди, прямо у нас под ногами среди белых скал и сочной прекрасной изумрудной зелени струилась, извиваясь, красавица-речка.

Тундра вся покрыта кудрявым кустарником. Деревья не могут там расти: под слоем мха — затаился глинистый слой, мокрый летом и насквозь промерзающий зимой. Глубже слоя глины — вечная мерзлота. Деревьям не за что уцепиться корнями и нет никакой возможности удержаться им на месте при порывах ветра.

А перед нами на самом берегу речки все-таки росли деревья! Настоящие, молодые, стройные.

Сверху было видно несколько поворотов реки.

Вид был так живописен, что я замер, залюбовавшись.

Но дальше, как раковая опухоль, справа от нас, у одного из поворотов реки прицепился поселок: три барака обычного лагерного типа в зоне, широкая запретка за проволочным ограждением и нелепые деревянные вышки на углах.

Дальше — еще два строения казарменного типа, размером поменьше… И огромные раны развороченных скал серого известняка. А на самом берегу реки — какая-то деревянная будка.

А наверху, над всем этим, несколько небольших, по сравнению с бараками, пирамид с почерневшими верхами, дымящиеся, как вулканы.

Вот и весь «Известковый».

---

Глава 1

В зоне меня окружила толпа злых, грязных, тощих оборванцев. Любопытные рассматривали меня молча и неприязненно с ног и до головы.

Вышла посмотреть на «пополнение» и местная «аристократия» — несколько до пояса оголенных, живописно татуированных представителей «социально близких элементов».

Я не представлял для них никакого интереса — это заметно было по их лицам. И они быстро ретировались, выставив из своей среды только круглого, как поросенок, Леху-нарядчика.

— Так… Фамилия? Имя-отчество? Статья? Срок? Ого! Конец срока? — Жирное лицо лоснилось, маленькие глазки буравили меня, проникая насквозь. — Апартаментов вам приготовить мы не успели, вы уж простите нас, сэр! Потому притирайся сам, где найдешь! На работу — в наряд завтра в 8.00. Вопросов нет?

Я все понял. Вопросов у меня не имелось. Любопытные разбрелись. Я был предоставлен самому себе и мог оглядеться.

Один барак нежилой. В нем кухня, без столовой и «больничка», с забитыми досками окнами. Говорили, что ранней весной, еще при морозах, приключилась в лагере «эпидемия». Несколько человек тогда поместили в больницу из-за высокой температуры и сыпи по телу. Еду им никто не приносил — боялись заразы. Считалось, что обслужить их должны друзья-товарищи. Таких не оказалось и через несколько дней они умерли. И никто не знал — от болезни ли, или от голода. Трупы сожгли вместе со всем их «барахлом».

«Главный врач» приказал облить все помещение раствором из хлорки и карболки. Забили передние окна, а выходящие в сторону проволочного ограждения — открыли настежь, пространство до ограды тоже отгородили. «До осени и для санитарной гарантии…»

В Управление о происшествии докладывать не стали.

Сушилку для одежды при входе в барак с коридором за дверью, иногда использовали как изолятор или БУР — барак усиленного режима.

У другого барака — весьма аристократический вид. При попытке проникнуть туда, я был сразу же развернут дневальным — огромным вышибалой дегенеративного вида. Позже я узнал: там было жилище всей «элиты» лагеря — «кодлы» блатных и специалистов.

Для высшей знати — «воров в законе» — их было человек десять — двенадцать, со столькими же телохранителями и еще лицами «прочего персонала», одеялами отделили большую часть барака. Эти — обслуживались в зоне по «высшей категории». Они ни в чем не имели недостатка. В остальной части барака селили специалистов высшей категории: бригадиров, поваров, плинтовщиков, скалолазов, электриков и пр. Об их питании заботились они сами в основном через двери кухни, тогда как прочим выдавали пищу через окошко. Супы повара черпали из одних и тех же котлов. Только «спецам» наливали, погружая черпак глубоко: снизу и погуще, остальной «шобле» — сверху — пожиже.

Третий барак «верхний», в нем небольшое помещение сушилки для обуви использовалось в качестве «амбулатории» с аптекой. Остальное — совсем пролетарский зал. Мест постоянных там нет, спят «покотом» — где, кто захватит жизненное пространство. Ноги торчат днем и ночью и с верхних настилов нар, и из-под нижнего. Тряпки все, всегда и у всех при себе. Во время отдыха и на работе. Если не заберешь — они становятся всеобщей собственностью. Следы насекомых в бараках на досках везде. Их никто и не пытается скрывать.

Люди озлоблены до крайности. На обычные вопросы отвечали задиристо, готовые броситься в драку при любой размолвке, хоть и сил, видно, не было, в тощих телах едва держалась жизнь — злая и неистовая. В полной растерянности я уселся на краешек нар.

При первом же знакомстве с Воркутой зона «Кирпичного» мне показалась самым страшным местом на земле: скученность, непосильная работа на земле в строительстве, полуголодное существование и произвол в зоне — все говорило о том, что борьба за выживаемость потребует мобилизации духа, всех жизненных сил, лукавства и хитрости.

Однако там, в зоне «Кирпичного», было же место на нарах. Без матраца, без одеяла, без подушки, но — все же — свое постоянное место на остроганных досках, в теплом бараке. Там после работы, уложив все бедняцкое имущество под голову и туловище, можно было забыться на несколько часов в угарном сне.

А как же можно прожить вот так, нигде не имея своего места?

Но оказалось, и это не было главным. Усталость свалила меня прямо на полу. Ночью кто-то переступал через меня, пробираясь к выходу, кто-то прижимался ко мне, пытаясь согреться. Немилосердно жгли тело укусы клопов. Целые полчища этих кровопийцев набрасывались на спящих, в поисках пропитания.

Страшнее оказалось другое: именно то, что в лагере не было столовой. Выдача пищи производилась через окошко кухни по списку. Специалистам в чистые котелки — через дверь.

«Шобла» — одетые в живописное тряпье оборвыши в беспорядке толпились под окошком… Получив по ковшу какой-то бурды в свои жестяные ржавые банки, некоторые выпивали поспешно, обжигаясь, помогая себе ложкой, иные — усаживались на землю вокруг кухни и старались продлить чарующий час поглощения пищи как можно дольше.

У меня же не было никакой посуды. Не было и ложки. В первый же день обращенные к новым товарищам мои просьбы о помощи вызывали едкие шутки, ругань и отказ:

— А может, ты с сифилисом или туберкулезом!

Худенький старичок с хитрыми, слезящимися глазками наконец один сжалился надо мной почти перед самым закрытием кухни с категоричным условием: «первое» я ем сам, а «кашку» должен отдать ему. Но поскольку и «первое блюдо», и «кашка» выдавались вместе в одну посуду, я рисковал остаться почти вообще без обеда.

Так и случилось: не успел я отхлебнуть и половины теплого супа из такой упоительно вкусной перловки, как он уже потребовал посуду обратно.

А утром — только пайка хлеба. Все «гарантированные» 350 грамм полусырого хлеба, мгновенно исчезла в моем желудке, не оставив по себе ни впечатлений, ни сытости, ни даже воспоминаний. Ощущение голода усилилось еще больше.

Около вахты выстроились бригады заключенных. Руководил разводом все тот же нарядчик Леха Лапшин — единственный представитель власти в зоне.

Меня он подозвал хорошо отработанным жестом дирижера симфонического оркестра и, больно ткнув пальцем в грудь, с гордостью, твердо, без запинки выдал мои «основные формулярные данные» — Фамилию, имя с отчеством, год рождения, и статья, и срок, и даже фантастически далекий год конца моего срока. Потом он подвел меня к одной из групп рабочих и передал бригадиру.

Бригада была пестрой. Во главе стояли пять человек хорошо откормленных крепких мужиков в чистой, совсем не лагерной одежде — это была гвардия. Еще трое — в засаленной одежде, тоже совсем не худощавых — скалолазы. А дальше, за ними, через небольшой интервал выстроилась основная масса… Она была из тех, которые спали рядом со мной в пролетарском бараке. Грязные, немытые, одетые в жалкие лохмотья.

Бригадир нервничал: развод задерживался. Не все были в сборе. Из своей гвардии он послал двоих в барак. Виновного в задержке стащили с чердака. И прямо по земле, за ноги, пиная на ходу корчащееся и визжащее тело, притащили и бросили у вахты. Потом его несколько доходяг ставили в строй. Он падал и вновь пытался уползти на четвереньках в сторону, подальше от своих истязателей. Наконец, он сдался. После пары особенно жестоких пинков сам вскочил на ноги и стал в строй рядом со мной.

Бригада вышла за ворота маленькой зоны.

Моего напарника — звали «Выродок». Оказалось потом, что это не совсем прозвище — фамилия его была Выродов. Был он хитрым, изворотливым и очень артистичным человеком. Применял свой талант часто, не жалея себя, вплоть до мазохизма, с известной долей открытой, будто напоказ выставленной подлости. Вовлекал он в свою игру и меня, для моей же, по его мнению, пользы. Он возмущался моей неповоротливостью, несообразительностью. Когда же можно было кого-нибудь обмануть или разыграть, даже без видимой пользы, и это не получалось у него из-за меня, он вымещал все зло на мне.

Однако он, один из всего лагеря, милостиво разрешил мне «во вторую смену» пользоваться его посудой для получения обеда. И я уже полностью зависел от него, был за то бесконечно ему благодарен и прощал ему все его выходки.

До нашего прихода в карьер, там были пробурены скважины в скалах известняка, нависших над нашей площадкой, и заложена в них взрывчатка. Пока шли на работу, прозвучали несколько мощных взрывов. Площадка заполнилась камнями. Несколько человек «скалолазов» с ловкостью обезьян прыгали с одного выступа на другой, орудуя ломиками и обрушивая новый вал камней на дно карьера. По отлогому спуску на тросе с лебедкой вверх-вниз медленно ползли две вагонетки. Внизу, по всей площадке, поигрывая мышцами, прогуливались плинтовщики — молодые мужики с мощными торсами, как гладиаторы, передвигающиеся по площадке в поисках противника. В их обязанность входило разбивать особенно крупные, неподъемные каменные глыбы.

А наверху камень-известняк, пересыпая углем, слоями рабочие закладывали в печи. Уголь выгорал, распространяя удушливый чад. При безветренной погоде или при северном ветре он застилал пеленой газа всю яму, вместе с площадкой, где трудились мы, со всеми строениями. И уплывал, нависая над водой, за поворот реки.

С севера ветер дул значительно чаще других направлений. И тогда в зоне, щеголяя познаниями в географии, говорили: «Генерал открыл Карские ворота», — имея при этом в виду начальника Воркутлага.

Потом уже рабочие, покрытые толстым слоем едкой муки, тачками доставляли готовую известь к полотну железной дороги, загружали на платформы и отправляли на юг — на стройки Воркуты и Инты.

Вот и вся немудреная технология.

Привилегиями разного рода в бригаде обладали работники основных специальностей: бурильщики, плинтовщики, лебедчики, скалолазы-разборщики и бригадиры. А еще был Федя Бублон.

Старый вор «в законе» Федор Горынин по кличке «Бублон» был в те годы фигурой особо колоритной не только для «Известкового», но и во всем Воркутлаге.

Вору вообще, а тем более его категории, по их неписаному «закону», под страхом отлучения от их гильдии, нельзя было ни занимать какую то административную должность, ни работать для пользы и укрепления родного ГУЛага. И выбрал Буба себе не работу, а развлечение для физического развития, не требующее особенных усилий. Он стоял около вагонетки на небольшом постаменте из досок и помогал грузчикам высыпать из носилок свой груз. Кроме того, для «собственного удовольствия» нажимал кнопку включения подъемной лебедки.

Помощь Буба оказывал далеко не всем. Он говорил, что помогает выборочно — это его «шефская помощь» мелким ворам. Но поскольку там это звание носили почти все, то он помогал действительно избирательно. В нашей среде у него были и любимчики, и постылые. Могучего телосложения, натренированный Федя мог забросить вместе с носилками в вагонетку и пару самих носильщиков.

Изредка он так, говорят, и шутил. Но чаще глядел безучастно, с иронической полуулыбкой и мудростью сфинкса во взоре, на отчаянные старания обессиленных людей поднять до уровня своих плеч ручки проклятых носилок, груженных камнем, чтобы вывернуть их в вагонетку.

Я ходил тогда в «коренных». Выродок занял место «водилы». При опрокидывании носилок он оказывался выше меня — ему было проще поднять носилки. Кроме того, как оказалось, у него было припрятано в карьере приспособление — веревка с петлями для ручек носилок и со шлеей на плечи. Это снимало нагрузку с кистей рук и приносило большое облегчение в труде.

У меня же после нескольких часов работы руки оцепенели, носилки то и дело выскальзывали из рук. Выродок был напарником жестким и беспощадным. Из-за того, что я нечаянно камнем из носилок ушиб ему ногу, он расквасил мне нос и не дал возможности остановиться, чтобы унять поток крови.

Кровь украсила мне подбородок и рубашку. Мой вид не вызвал ни у кого ни сочувствия, ни даже простого внимания. Это было только моей проблемой, моим личным делом. Лишь Бублон бросил мне кусок замасленной тряпки и остановил ретивого напарника.

Тупое, бессмысленное существование переключилось, без моего сознательного участия, на какой-то новый для меня уровень ощущений. Я будто был уже не я, но совсем новый индивид, незнакомый мне до этих пор.

Однажды в конце рабочего дня, едва переставляя ноги, я шел к жилой зоне в самом конце колонны. Около вахты навстречу нам двигался другой строй — вторая смена, а в сторонке стояла небольшая группка в живописных, ярких одеждах. Это было пополнение — бригада самодеятельности из какого-то лагеря.

Артисты пытались держаться дружно и бодро. Их костюмы, не гармонирующие с окружающим, вызывали мрачные шутки.

Один из «аристократов» нашей колонны, небольшого роста, но крепкого телосложения, подошел к новеньким шагом покупателя на рынке и стал нагло ощупывать материал цветных рубах. Малинового цвета рубаха с частым рядом пуговиц понравилась ему больше всего. Он поднял глаза ее на хозяина.

— Махнем, — бросил он вполголоса утвердительно, снимая свою свежего вида гимнастерку. «Артист» молча снял рубашку. Обмен совершился.

Этапников окружили плотным кольцом желающие участвовать в обмене. К моему удивлению, туда же ринулся и Выродок. А Бублон молча, с подчеркнуто безразличным видом, даже не удостоив взгляда пополнение, проследовал мимо.

Когда я уже проходил ворота зоны, из толпы послышались крики. Останавливаться было нельзя. Боковым зрением я уловил картину драки, в которой участвовали несколько «хозяев» зоны и только один из новеньких в зеленой рубашке. Он был, вероятно, очень ловок и силен, потому что легко отмахивался от наступающих.

И еще я обратил внимание, что надзиратели, ведущие подсчет заходящих в зону заключенных, так увлечены своим делом, что не обращают никакого внимания на беспорядок, будто их это совсем не касается.

А на другой день в карьере, на глазах у всех, к «артисту» в ярко-зеленой рубашке, в которой он рядом с нами и носил камни, подошел плинтовщик с кувалдой, размахнулся в полный оборот и размозжил ему голову.

Кровь и мозговая жидкость разбрызгалась далеко вокруг, пометив и мои ботинки.

Даже не взглянув на корчащееся тело, убийца спокойно пошел продолжать свою работу — разбивать этой же кувалдой камни.

Спустя час, в течение которого труп «артиста» лежал на нашем пути, а мы, понурив головы, обходили его сторонкой, появились несколько офицеров во главе с высоким сутулым человеком в черном плаще без знаков отличия. Они остановились возле убитого, подозвали бригадира и вполголоса произвели «первое дознание». Бригадир жестом подозвал к себе одного «помощника» из своей свиты. И тот услужливо поднял один из камней, валявшихся недалеко от трупа, и положил у ног начальства.

Инцидент был исчерпан. И группа надзирателей двинулась прочь. Начальник в черном плаще совершил круг по площадке в сопровождении одного из офицеров и тоже собрался уходить. Но тут к нему четким военным шагом подошел один из товарищей убитого:

— Гражданин начальник! Разрешите обратиться!

Визг лебедки заглушил его слова, безо всякого энтузиазма выслушанные начальником. Уходя, он бросил работающим в карьере содержательную, глубокомысленную фразу:

— Трудиться надо! Трудиться!

Как я узнал, это был начальник лагеря Гаркуша.

Труп унесли в будку на берегу реки четверо заключенных — на тех же носилках, которые носил сам убитый.

Визжала опять лебедка, трудовой день продолжался. Изредка, предоставив нам несколько минут отдыха, гремели взрывы, сыпались сверху камни. Потом опять звучала команда, опять монотонно двигалась шеренга носильщиков. Известковый завод продолжал работать в постоянном ритме, обеспечивая стройки Воркуты известью.

Когда шли в зону на отдых, на носилках несли еще один труп. Как это случилось, я не видел, но, судя по почерку, убийство совершили те же руки. Погиб именно тот, который обращался к Гаркуше за помощью и защитой.

А на вахте к старшине подошел один из носильщиков и заявил при всех демонстративно громким голосом, что это он убил второго «артиста». Его выслушали без всякого удивления и тотчас увели в кандалах в отдельное помещение за зоной.

Бригада, как ни в чем не бывало, без эмоций, без переживаний и даже без всяких обсуждений, заторопилась к окошку кухни. Жизнь в лагере продолжалась.

На следующий день, как обычно, после работы, до его открытия, окошко кухни уже окружила толпа голодных рабочих. Как бывало часто, первой прозвучала фамилия:

— Выродов!

В тот день повар шутил. К черпаку он привязал увесистый кусок мяса. Каждый изголодавшийся зэк видел своими глазами, как именно ему, в его котелок, плюхался большой аппетитный кусок, и стремглав, расталкивая толпу, бросался подальше от кухни, от товарищей, куда-нибудь в укромный угол, еще даже не веря в свою удачу.

Через несколько минут возмущенные голоса перекрыли шум толпы. Мяса ни у кого не оказалось, эмоции хлестали через край… и гасли при походе к окошку.

О расплате за обманутые надежды не могло быть и речи. Для доходяг, толпящихся у кухни, повара были недосягаемы. Это были люди высшей касты. Окно они просто закрыли. И раздавать пищу начали только после того, как установилась тишина.

А на следующий день не привезли хлеб.

На завтрак взамен выдали только жидкий перловый суп.

К вахте в это утро за ноги, кроме Выродка, тащили уже десятки зэков. Голодные, они отказывались идти на работу. Пока приводили одних — разбегались другие.

Тогда в барак с палками пошли нарядчики и бригадиры с помощниками.

— А ну — без последнего! — звучало по зоне как проклятие.

Первые еще успели: они стремглав выскакивали из своих укрытий и мчались к вахте без шишек и синяков. Потом началось побоище. Сытые и сильные беспощадно избивали палками слабых, голодных, отчаявшихся. Падали на землю окровавленные, изувеченные, со стонами и воплями ползли к вахте. Надзиратели выпускали через ворота всех, кто пришел, в любом состоянии: с окровавленными головами, с переломами конечностей, ползущих на четвереньках. Спасение от озверевших опричников ждало только там, в карьере, в производственной зоне, на работе.

Потом из карьера с дюжину изувеченных, тех, что не смогли работать, уже надзиратели вели в «следственный изолятор» и барак усиленного режима — оформлять новое уголовное дело «об отказе от работы».

А по производственной зоне бродил насупившимся кречетом Гаркуша в сопровождении надзирателей и изрекал свою философскую фразу в ответ тем, кто осмеливался к нему обращаться:

— Трудиться надо! Трудиться!

Хлеба тогда не было два дня.

Глава 2

И все же, пересчитывая в преклонном возрасте минуты счастья, выпавшего на мою долю в течение всей жизни, я не могу не отметить мгновения, пережитые именно там, на дне самой грязной ямы человеческой цивилизации.

Может, молитва моя дошла до слуха Высшего существа и мне, моему духу, была оказана поддержка, потому что я каждый вечер, укладываясь там, где приходилось на этот раз спать, беззвучно, уже с огромной верой повторял «Отче наш» — единственную молитву, которую сподобился выучить.

После двух дней вынужденного поста из-за того, что в Северном районе Воркуты вышла из строя пекарня, наконец — таки привезли долгожданный хлеб. Раздавали его за целых три дня — в шапки, в мешочки, в рубашки с завязанными рукавами, изломанным, помятым, а то и совсем крошками, с волокнами от мешков и какими-то опилками… И было этих крошек неожиданно очень много! И запах от них был такой, что голова кружилась…

И тут я вдруг, в очереди, которая была больше похожа на толпу, услышал громко названную, удивительно знакомую мне фамилию:

— Герасимович!

Только через десятки минут, уже проглотив добрую половину своей пайки, я, не выпуская из рук шапки с драгоценными крошками, отправился на поиски владельца ТОЙ САМОЙ фамилии.

Около вахты два электрика с когтями, ремнями и мотком провода ожидали еще кого-то. Я уже издали узнал его стройную, чуть сутуловатую фигуру и бросился к нему:

— Аркадий!

Да, это был он — Аркадий Герасимович. Мой товарищ, мой одноделец. Он тоже узнал меня и с радостью бросился навстречу. Мы обнялись как братья, смеялись и плакали от счастья и не скрывали своих слез.

Нужно же! Мы не были особенно близки друг с другом, дружил я с другими, а он в отряде еще просто ни с кем не успел и подружиться… Но тут я как самому родному человеку был рад ему. Его за руку оторвали от меня и выпроводили за зону.

Только после работы мы смогли встретиться и насытиться разговором. Мы говорили и говорили, перебивая друг друга, будто торопились выговориться, понимая, насколько наш мир суетен, хрупок, непредсказуем и готов на самые неожиданные повороты.

Аркадий, Аркадий! Как же изменилась моя жизнь с его появлением! Изменилось окружение, восприятие всего этого…

Он был мастером «на все руки» и успел уже проявить себя, хотя пробыл на «Известковом» до моего приезда не больше месяца. Его услугами пользовались уже и надзиратели, и повара на кухне, и сильные мира сего — воровская «малина», которая жила безбедно и вольготно даже в этом мире.

И, естественно, за труд ему перепадало кое-что от их щедрот. Он говорил, что уже отъелся и голода не ощущает. Почти не ощущает… Иногда он приносил куски и мне. Я жадно поглощал все, не разглядывая и не ощущая ни вкуса, ни качества пищи. А он рассказывал:

— Тут у них одна шайка. И ворье в доле, и надзиратели. В штрафной лагерь приводят пополнение почти ежедневно. Часто мужики попадают с мешками полными шмоток, иногда даже с чемоданами. Нарядчики вместе с охраной шмонают их на вахте, забирают все, что имеет хоть какую-то ценность и что можно продать. Потом в зоне отбирают все остальное. А тех, кто пытался не отдать, просто прибивают насмерть.

Есть тут два дружка. Их так палачами и зовут. Их «работа» — кувалдой или ломиком в карьере приводить в исполнение приговор. А вину за убийство принимают на себя другие. У этих срок — по 25 лет. Отсидели они всего несколько месяцев. Их опять судят, здесь же, в лагере. Приезжают два офицера с бабой — судьей… В надзирательской, сидя за бутылкой, они оформляют приговор на новый срок — опять до 25 лет. Больше-то даже им нельзя дать! Вот и получается, что за убийство человека добавляют всего несколько месяцев. А отправить осужденного дальше Известкового все равно некуда.

Здесь ведь самое дно всего Воркутлага. Вот и живут они тут в полном почете. Ниже послать просто некуда! Награбленное они продают через надзирателей, выручкой делятся. И довольны все. А пожаловаться некому — все повязаны или запуганы.

— А начальник? Неужели он ничего не знает?

— Гаркуша? Он или пешка полная у них, или тоже в доле. От него я и не слышал ничего, кроме «Трудиться надо!» и матерщины. Все остальные слова он уже забыл.

У Аркадия было место (только место!) в бараке для «аристократов», где у двери постоянно сидел дневальный и вышибал любого, кто посмел хотя бы заглянуть туда. Пищу из кухни в начищенных котелках в этот барак — только «Ворам в законе»! носили кокетливо одетые мальчики под присмотром мощных охранников. И запах от этой пищи шел такой, как в ресторанах на воле.

У Аркадия была своя посуда — двухлитровая железная банка и алюминиевая ложка. Эту ценность он хранил в бараке в солдатском мешке. Банка была ржавая и давно не чищенная. Чистить ее было нельзя: она бы не выдержала такого грубого к себе обращения. Потому после еды мы ее только ополаскивали холодной водой.

После всех унижений, какое счастье заключалось в возможности спокойно похлебать хотя бы той теплой баланды, с запахом чего-то съестного!

Как же емко понятие «счастье» у людей! И как мало человеку, как оказалось, нужно для того, чтобы к нему хоть относительно приблизиться! Мы уже давно переступили черту брезгливости. Невозможно представить, чтобы еще два года назад я смог и в руках-то держать такую вот посудину, из которой тогда мы ели. А спали на полу, где слой спрессованной грязи был толще, чем сами доски. И носили одежду, перед которой тряпье из городских свалок казалось парадным костюмом.