Бесплатный фрагмент - Тень отражения

Пролог

ПОГРУЖЕНИЕ В НЕПРОЖИТО-ЗАБЫТУЮ ЖИЗНЬ. БЕЗУМНЫЙ ФАНТАСМАГОРИЧЕСКИ-НОСТАЛЬГИРУЮЩИЙ ДЕКАДАНС

«­Погожий день или, скорее, вечер, ближе к закату. Сквозь открытые створки окна ветерок лениво играет с занавеской. Невесомая ткань колышется, отражаясь сначала в одном стекле, затем — во втором. И ничего в этом нет особенного…

Но вот ветер резко дёргает занавеску, облака закрывают солнце, и ты замечаешь отражение в первом стекле, а на втором, словно периферийным зрением, успеваешь ухватить что-то неясное, зыбкое, буквально на миг, на мгновение, и понимаешь — ты видел тень отражения.» (Дмитрий Душинский)

Полюби меня просто так,

На одно неприкосновение,

На четыре четвёртых такт

Небольшого произведения.

 

На одну, лишь одну мечту.

Я не стану ничьей тенью,

Вот прошу — ничего не жду,

Полюби на одно невезение.

 

Чтобы были глаза честны,

И не скованные движения,

И неважно — другой — ты,

Не меня, так моё отражение.

 

Ничего я тебе не дам,

Ничего не возьму взамен я,

Полюби на один обман,

На одно моё невдохновение.

 

Полюби меня со стороны,

На улыбку, на ветер, поверю я,

Нет тебя — это блик пустоты.

Никого. Ничего. Безвременье

Портрет

Я к вам пришла и принесла себя.

Упрёком тишины горели свечи.

Невнятный звук на полосы размечен.

Спаси и сохрани. Прости меня.

А вы глядели мимо, вдаль и сквозь,

А вы — молчанье, вечное терпение,

А мы всё просим: ««Дайте нам прощение»

А сами вкривь и снова наискось.

Стою. Ищу за ликами глаза,

Не нахожу, но вглядываюсь. Тщетно

Прошу, крещу и плачу незаметно

Под треск свечей. Целую образа.

Не там ищу, иду я не туда.

Они смеялись уголками ризы:

«Сначала рухни и разбейся в брызги,

Потом, быть может, мы простим тебя.»

Под потолком дёргалась в конвульсиях лампочка. Дешёвая. Тусклая. Агония продолжалась вторые сутки. Осторожные пауки подыхали с голодухи. Всех мух они давно переловили. Воздух загустел так, что, прикасаясь к стенам, уже не мог оторваться. Так и висел клочками. Пыльными. Рваными. Ненужными.

Опустевший взгляд лениво перемещался с предмета на предмет, не находя за что зацепиться. Железная кровать с провисшим панцирем напоминала скелет столетней черепахи.

Самодельный табурет кряхтел, из последних сил удерживая огромный цветок в деревянной кадке, перетянутой железными обручами. Цветок? «Мама, почему он цветок? У него нет цветов. Это обычная трава…» Слова металлическими шариками лупили стены. Отскакивали, оставляя мелкие выщерблены, падали замертво на некрашеные половицы и, подумав мгновение, с холодным стуком закатывались под кровать.

Она стояла, прислонившись лбом к шершавой стене. Глаза закрыты. Кулаки сжаты. Губы в трещинах еле заметно двигались, перебирая знакомые звуки и ощущения. Прямо над ней — портрет в массивной раме. Мальчик. Ни тени улыбки, ни искорки в чёрных глазах без зрачков. Такой маленький, бледненький, непостижимый.

Из-под кровати вылезла  собака. Постояла минуту, глядя на мальчика, прошла в угол с паутиной. Подняла морду и завыла.

Лампочка дёрнулась пару раз и затихла.

В темноте, отражая любопытную луну, блеснули два  огонька. Раз, другой... третий, словно затухающий маячок.  Луна в испуге отшатнулась от окна, торопливо метнулась в сторону, застыла над пустошью.

Музыка

Обломанными когтями

Карябаю бесконечность…

Под чёрными облаками

Разглядываю вечность.

Распихиваю в карманы

Раскрошенную беспечность.

Хожу по мечтам рваным

Таких же, как я, женщин.

В корзине моей пусто,

Изъедены злою молью

Мои паруса густо,

А та, что была Ассолью,

Давно за другим морем,

Растёртая на мгновенья…

…Фрегат обошёл горы

В неправильном направлении.

Она проснулась, ещё не понимая причины. Лежала не открывая глаз. Прислушивалась. Долго не могла понять, сон это или реальность. За стеной осторожные шаги. Ступали легко, быстро, будто танцевали…

«Танцевали?» — она резко села. Потёрла глаза. Открыла. Ничего. Темнота и шаги. «Раз-два-три, раз-два-три…» — неожиданно, шепотом.

Потом сама испугалась своего голоса. Замерла, глубоко вздохнула, задержала дыхание… И вдруг… зажала рот двумя руками, проглотила рвущийся наружу крик. Музыка! Там, за стеной — музыка! Вальс.. Да, конечно же, это.. это.. Шопен? Да, он..

Пальцы похолодели, стали ломкими, прозрачными. Дыхание — не нужным.

Раздражённо откинув одеяло, нервными, мелкими шажками понеслась, не касаясь ледяного пола.

«Тапки. Тапки надень. Заболеешь» — жирной, скрипучей чертой перечеркнуло, разлилось чернилами по пожелтевшим, хрупким листам с махровыми кромками, превращая ровные ряды полосок в мёртвое месиво.

Она так и замерла: с открытым ртом, с безумным взглядом, развивающимися от быстрого бега волосами, с тоской и горечью на губах.

Настенное зеркало, в трещинах и разводах, отражало маленькую, тонкую девочку в кипенно-белой балетной пачке, новеньких белоснежных пуантах, застывшую картонной фигуркой в пустом бесконечном зале. И только музыка, музыка, музыка...

Декорации

всё банально, всё как обычно —

сигареты и пошлый кофе,

зажигалки затмили спички,

как письмо — социальный профиль.

не имею почтовый ящик —

ящик компа меня имеет,

пусть алкающий да обрящет

хлеба, веру, а лучше — денег.

я нашла на дороге дядьку,

старый, дряхлый и взглядом колет

как-то мимо и непонятно,

гений, псих или алкоголик.

подошла — как дела, приятель,

шёл куда или так гуляешь.

а он мне говорит некстати —

ты по аглицки понимаешь?

достаёт из кармана книжку,

я как глянула — обомлела,

год издания аж три тыщи

и язык был какой-то левый.

дядька пялится и спокойно

достаёт мне вторую книгу

и читает смешно, по-своему,

точно думаю — забулдыга.

ну а что, человек он всё же,

я хватаю его под мышки,

и вдруг чувствую — заморожен,

словно бройлер, глаза — ледышки.

а он ржёт и вставать не хочет,

всё бубнит, вот такая лажа.

голос — сорванный колокольчик,

запах — будто во льду параша.

я — звонить, онемели пальцы,

в голове — пустота и холод,

а мужик перестал смеяться,

будем, мне говорит, знакомы

всё, решила, пора мне в дурку,

не хватало галлюцинаций,

говорю с ледяной фигуркой

в шуме праздничных декораций.

Автобус опоздал на пятнадцать минут. Прыгая поочерёдно на правой-левой, прикуривала сигарету от сигареты, создавая иллюзию тепла и очага. И ехать-то минут десять от силы. Дольше ждала эту раздолбайку. Но пешком идти неудобно, потому как не то что тротуара, тропинки кривой не было. А на обочинах сугробы метровые. Топать же по проезжей части, коею с трудом можно назвать таковой, сильно небезопасно.

Пазик, обмороженный и зачуханный, косолапо подрулил к остановке. Бабулька, что мытарилась вместе со мной в ожидании автобуса, с ходу вгрызлась водиле в мозг. Тот упёрся взглядом в заметённую снегом дорогу и на раздражитель не реагировал. Бабуля иссякла, плюхнулась на сидение, обтянутое драным дерматином, сняла допотопные варежки, принялась, разбрызгивая слюну, дуть на окоченевшие пальцы.

В салоне полумрак. За окном — задолбанные люди, яркие огоньки машин, беззубая улыбка луны. Ничего больше. словно вокруг всё вымерло, вымерзло, ушло под землю.

Заблудившийся светофор вздрогнул расколдованным принцем и выпучил кровавый глаз. Автобус, как ни в чём ни бывало, проковылял мимо. Бабулька вроде открыла рот с намерением гавкнуть на слепого водилу. Но тот, зыркнув исподлобья на неугомонную старушенцию, вдруг заорал во всю глотку: «Нас хрен догонишь!» Бабка так и осталась сидеть с отвисшей нижней губой.

Тётка в окне, с лицом, перебитым по диагонали светом от фар встречных машин, не двигаясь неслась вместе с нами с другой стороны окна. Да там полно было народу. Принялась разгадывать, кто есть кто.

Ну, с тёткой понятно. Либо продавщица из привокзального ларька, либо вахтёрша в школе. Есть у них неуловимо общие черты и манеры. Глаз, как детектор лжи. Всё видит.

Рядом сидит (или бежит) старикан. Бодрый такой, кряжистый. На боровик похож. Очки. Дужка перемотана изолентой. Замызганная «побирушка», ну, и как водится, обувь неопределённого предназначения, «прощай молодость» называется. Дедок, сто процентов, какой-нибудь «майонез». Младший научный сотрудник в переводе. А может и круче, в прошлом, конечно, Сейчас, наверняка, живёт один. а дети зовут к себе. Но дед не сдастся. И правильно сделает. Потому как не нужен он им, а жилплощадь его манит, на сделку с совестью так и толкает.

На заднем сидении — пацан. Лет двенадцать ему. Может меньше. Шапка. Капюшон. Очки. Наушники. Уткнулся в телефон. Глаза, как у окуня, — красные, огромные. На что угодно могу поспорить, слушает либо психоделику, либо того «хуже», классику, скорее всего в современной обработке. Умён, но учится так себе, ни шатко ни валко. По поведению сплошные неуды, ибо дерзок и своеволен (и это прекрасно!).

Возле водителя, держась за залапанную подпорку, словно за шест в стриптиз-баре, мотыляется деваха. Без шапки, шубка едва до талии доходит. Далее примитивно до тошноты: юбка-написьница да сапоги до ягодиц на убийственно огромном толстом каблуке. Нда. На таких копытцах да по ухабам… Будешь тут мотыляться. Девка глупая немного, но добрая и простая, а глупа по молодости лет. Потенциал есть. Если не скурвится — всё будет чики-пуки.

Пазик хрюкнул. приткнулся к сугробу, Дверь забилась в судорогах, пытаясь открыться. Дала ей смачного пенделя со знанием дела, кивнула водиле, на что тот мило оскалился и поднял вверх открытую правую ладонь, выпала в темноту.

Пнула дверь в обратном направление. Она благодарно пискнула, закрылась.

Раздолбайка потащилась дальше, подпрыгивая и гремя ржавым железом. Убогая. Скрюченная. Пустая.

Еле заметная тень с заднего сидения вяло махнула мне на прощание.

Ступени

Мы закроемся здесь вдвоём

И начнём  убивать друг друга

Я не знаю, сколько пройдём,

Может круг, может четверть круга.

Или бешеная спираль

Нас обеих в себя заглотит.

Так и так, всё  одно не жаль,

Пропадать, так уж не в болоте.

А когда откроются двери

И одна из нас победит…

Понимаешь, ведь я не верю,

Что способна её  убить.

Ступени были старыми, каменными Рёбра их округлились, и оттого идти трудно. Под ногами хрустко и неустойчиво. Того и гляди, полетишь кубарем вниз, в темноту, неизвестность.

Она осторожно спускалась всё ниже и ниже. Не помнила, а, возможно, и не знала, как  долго находится  здесь .

Стены почти касались  её  голого тела. Серые. Сырые. Холодные. Безразличные. Только стены  и лестница, втиснутая в трещину безвременья.

Там, внизу, что-то было. Она это чувствовала. Чем ниже  - тем отчётливее.

Появился звук. Непонятый. Отстранённый. Пугающий, но и притягивающий, как огромный магнит металлическую пыль.

Неожиданно, сама по себе, вдруг, словно из воздуха, материализовалась дверь. Вот её не было и — бац! — упёрлась лбом в массивную, кованую, с причудливой ручкой и непонятной надписью.

Она замерла. На секунду. На миг. Откуда-то из глубины всплыло: «Vita incerta, mors certissima».

Толкнула дверь. Но та не сдвинулась ни на йоту. От нечего делать прочла написанное вслух: «Жизнь непредсказуема, смерть — не подлежит сомнению».

Дверь с тяжёлым  вздохом медленно начала открываться. Глухо ударилась обо что-то. Замерла.

Не раздумывая вошла.

Ещё одна лестница, но деревянная, короткая, пологая. Шаткие поручни. В конце — ковёр. Цветастый. С непонятным рисунком. Внезапно очутилась посередине огромного зала. Рядом — кресло. Мягкое, с высокой спинкой, с округлыми подлокотниками, шерстяным пледом в крупную серо-оранжевую клетку. Почти вплотную к креслу — стол. Небольшой, на толстых львиных лапах. На столе — книга.

Забралась в кресло с ногами, укуталась в пыльный колючий плед. И тут… Свет, прежде путавшийся под ногами и выхватывающий, словно пристроенный на лбу фонарик, всего несколько сантиметров из темноты, разбежался по всей комнате, стал мягким, тёплым, уютным.

Она огляделась. Стен, потолка, пола не было. Книги. Старые, новые, совсем древние. В ветхом переплёте и сверкающие ещё невысохшей типографской краской. Всюду книги. Они образовывали круг, бесконечным цилиндром уходящий вверх, куда свет не мог добраться.

А под ногами — ковёр с иероглифами… Она наклонилась, стала рассматривать, силясь вытащить из памяти хотя бы несколько подобных закорючек… и, вдруг, отпрянула, задышала глубоко: «Никакой это не ковёр вовсе. Это же…» Дыхание перехватило. Сердце, качнув загустевшую кровь пару раз, остановилось. «Ну. да! Это ж… папирус? Свитки… А она шла по ним. Господи… А та книга? На столе. Интересно…»

Толстая. В кожаном переплёте, потёртом, с кучей свежих порезов и застарелых грубых шрамов.  Взяла её бережно, будто боялась, что фолиант рассыплется от неосторожных прикосновений. Едва дотрагиваясь, погладила кожу, как бы желая залечить раны. Открыла...

Цвета пыли

Мы оба знаем, что чёрта с два

когда-нибудь это случится.

На птичьем рынке была когда,

Там продавалась птица.

Среди других таких же вот птиц

В тесной, вонючей клетке,

В потусторонних кругах границ,

На жёрдочке, не на ветке.

Лежали перышки на полу,

Висели, как плетки крылья.

И я сказала — Хочу вон ту,

Которая цвета пыли.

Пошла к обрыву.

Открыла дверь.

Лети.

Забирай свободу.

Сверкнул затравленным взглядом зверь

И камнем свалился в воду.

Пустыня. Ветер гоняет песок. Поднимает. Швыряет то вверх, то вниз. Ребристая, словно дно морское. Только моря нет. Остовы кораблей, останки рыб диковинных, огромных, жутких. Воздух горячий пылью рассыпался, смешивался с песком.

Она шла давно. Такая же пыль, как и всё вокруг. Казалось, чуть сильней подует ветер и она, не выдержав, разлетится на мелкие, незаметные крупинки. Её силуэт изгибался в жарком мареве. То вытягивался, то становился совсем крохотным, принимая причудливые формы, а то исчезал вовсе, появляясь потом неожиданно огромным, лёгким, прозрачным.

Она искала море. Иногда останавливалась, втягивала нервно тонкими ноздрями кипящий аромат пустыни, прислушивалась. Так охотничьи собаки вынюхивают дичь, идут точно по следу, уверенные в своей правоте. Но они бегут возбуждённо, грациозно. Она же — отрешённо, безобразно.

Море вылизывало скалы. С размаху бросалось на них, выло дико, как затравленный зверь. Зверь, который чувствует охотника, но бежит, не сдаётся до самого конца своего. И, загнанный в угол, разворачивается и, глядя в глаза своему убийце, бросается на него.