Бесплатный фрагмент - Тень Етти

Глава I: Городская клетка

Будильник не звенел — он рыдал. Сдавленный электронный визг, словно кто-то внутри пластиковой коробки пытался выбраться и умереть у него на тумбочке. Никита открыл глаза медленно, неохотно, с ощущением, будто его душу за ночь кто-то запаковал в полиэтилен. Комната была серой, хотя за окном давно рассвело. Солнце в этом городе не светило — оно отражалось. От лобовых стёкол, от глухих многоэтажек, от рекламных щитов, где смеялись лица людей, которых он никогда не встречал и не хотел встречать.

Он сел на край кровати, провёл ладонью по лицу и посмотрел в зеркало. Незакрытая дверца шкафа отразила его уставшего двойника: сутулого, с мешками под глазами, с волосами, спутанными, как провода на серверной стойке.

— Доброе утро, Селин, — хрипло пробормотал он сам себе. — А ведь ты мог бы родиться деревом.

В кухне за стенкой раздавался топот. Опять дети у соседей — ещё до школы, уже скакали. Кто-то что-то уронил — грохот посуды, женский визг, мужской мат. Стандартная какофония, которая к восьми утра напоминала симфонию безумия. Никита закрыл глаза, прислушался — и едва не рассмеялся. Каждый день один и тот же чёртов спектакль, словно все в этом доме репетировали пьесу «Сдохни поскорее».

Он встал, на автомате включил чайник, посмотрел на заваленный мусором подоконник и вздохнул. Пластиковые крышки, квитанции, старые зарядки — город жил внутри квартиры. Плотно, липко, чуждо.

В девять он уже сидел в метро, уставившись в рекламу новой доставки еды. В вагоне пахло потом, антибактериальным гелем и уставшей злостью. Женщина в костюме толкнула его локтем.

— Простите, — сказал он.

Она не ответила. Даже не повернулась.

В офисе было холодно. Не физически — по-настоящему. Люди говорили, улыбались, переговаривались, но всё это звучало, как за сценой. Он словно стоял по другую сторону стекла. Слушал, как глухо бьют в его аквариум словами.

— Никита, ты там живой? — голос Павла, его коллеги, выдернул его из ступора.

— Почти.

— Я серьёзно. У тебя какой-то вид… Будто ты ночью копал могилы.

— Не угадал. Я просто спал в этом городе.

Павел усмехнулся, но Никита не ответил улыбкой. Внутри не было сил — ни на вежливость, ни на игру.

В обед он вышел на улицу. Стоял на тротуаре, смотрел на машины, будто пытался угадать, в какой из них он мог бы исчезнуть. Кто-то наехал на лужу, обдав его водой. Он даже не выругался.

Вечером дома он долго сидел перед монитором, перебирая фотографии лесов. Не потому что любил природу — он не был ни туристом, ни рыболовом. Его не тянуло к берёзам. Просто там не было людей. Там не кричали соседи, не визжали тормоза, не пугали ночные сирены.

Телефон завибрировал. Смс от отца: «Ты давно не звонил. Всё хорошо?»

Он не ответил. Просто положил телефон экраном вниз.

Потом, не раздеваясь, лёг на кровать. С потолка на него смотрела трещина, похожая на размах крыла. Он закрыл глаза.

И услышал, как этажом выше кто-то начал сверлить.

— Чёрт бы вас побрал… — прошептал он, и в этих словах было столько усталости, будто он пытался их выкрикнуть через толщу воды.

На следующее утро Никита проснулся с ощущением, будто всю ночь его кто-то таскал за ноги по бетону. Во сне был только гул — бесформенный, глухой, как будто город говорил с ним на языке, которого он не знал, но чувствовал спинным мозгом. Он даже не помнил, как заснул. Просто провалился в темноту, а теперь вот снова здесь — в квартире, где потолок всё ещё с трещиной, чайник всё ещё пищит как раненая птица, и будильник вновь пытается убить себя на тумбочке.

В метро он стоял втиснутый между двух мужиков, пахнущих потом и табаком. Один что-то смотрел в телефоне — видео с визжащими блогерами, второй играл в игру с яркими вспышками и звуками выстрелов. Никита попытался сосредоточиться на одной точке — трещине на стекле вагона, — но даже она будто дрожала в ритме этого омерзительного города.

В офисе было как обычно: запах дешёвого кофе, неработающий кондиционер, и коллеги, ставшие чем-то вроде мебели с голосами. Ему не хотелось никого видеть, не хотелось говорить. Он сел за свой стол и просто включил монитор. Серый свет осветил его лицо — тусклый, как уличные фонари после дождя.

Павел зашёл с чашкой кофе, бросил взгляд на него:

— Ты опять как зомби. Что, соседи сверлили ночью?

Никита не сразу понял, что ему говорят. Он даже не обернулся, просто кивнул.

— Может, ты попробуешь отпуск взять? — предложил Павел, присаживаясь на край соседнего стола. — Или сгоняй куда-нибудь. Серьёзно, ты выглядишь, как будто вот-вот полезешь на крышу и начнёшь оттуда кричать, что Бог умер.

— Бог умер, — сказал Никита глухо. — А я слишком устал, чтобы кричать.

Павел почесал затылок и тихо выдохнул:

— Ладно. Не парься. Я просто предложил.

Он ушёл, а Никита снова уставился в монитор. Работы было много. И он делал её — механически, точно, с отрешённой сосредоточенностью, как будто не существовал сам, а существовали только курсор, код и таблицы. День шёл, и он не замечал этого. Он ел бутерброд, не чувствуя вкуса, пил кофе, не зная, тёплый он или холодный. Мир сузился до экрана, клавиш и электрического гула ламп.

Когда все начали расходиться, он остался. Не потому что его заставили. Просто он не хотел идти домой. Не хотел возвращаться в ту клаустрофобную коробку, где стены дышат чужим гневом. В офисе было пусто, но в этой пустоте было спокойнее. Хоть и не уютно.

В одиннадцать вечера он стоял у окна и смотрел на город. Внизу были огни, машины, люди, которые жили в этом гудящем муравейнике, даже не задаваясь вопросом, зачем. Он почувствовал внутри пустоту — не боль, не злость, а именно пустоту. Как будто что-то важное давно вынули из него, и он только сейчас это понял.

Он прижался лбом к холодному стеклу и прошептал:

— Мне нужно… куда-то.

Куда — он ещё не знал.

Но точно знал, откуда.

На улицу он вышел ближе к полуночи. Город в это время не затихал — он переворачивался на другой бок. Дневной рой офисных галстуков растворился, уступив место другому шуму: шороху шин по мокрому асфальту, гоготу ночных гуляк, эхам пустых переулков. Всё стало чуть тише, но тишина эта была обманчивой, как пауза перед криком.

Никита шёл по бульвару, застегнув куртку до подбородка. Ветер швырял в лицо редкие снежинки — не снег, не дождь, что-то промежуточное, неприятное. Рядом спал на скамейке человек в пуховике, наполовину завалившись набок, как брошенный мешок с тряпьём. Из его рта шёл пар, и, казалось, это не дыхание, а дым из погасшего костра.

Никита свернул на узкий тротуар между домами, чтобы сократить путь к метро. Здесь было темнее. Мигающий фонарь бросал неритмичные, пульсирующие тени на кирпичную стену. Он уже слышал глухой гул станции впереди, как вдруг за спиной — сиплый голос:

— Эй, начальничек… — Протяжно, как будто выдыхая сквозь алкоголь.

Никита обернулся. Из тени вышел мужик — типичный городской бродяга: нестарый, но лицо уже разложенное, покрытое трещинами и пятнами, словно мокрый бетон. Глаза мутные, один будто стеклянный. В руке он держал пластиковую бутылку с какой-то мутной жидкостью.

— Есть закурить, а? Или пару монет, а?

Никита остановился. Сердце стукнуло в груди резко. Он сжал кулаки. Было что-то в лице этого человека… нет, не угроза — пустота. Та же пустота, что была в глазах его коллег, в голосах соседей, в отражениях в окнах. Только обнажённая до кости.

— Проходи мимо, — сказал Никита, тихо, но сдавленно.

— Эй, чего ж ты сразу… — Бомж сделал шаг ближе. — Я ж по-человечески.

Никита сжал кулак так, что хрустнули пальцы. В голове вспыхнула картинка — удар, зубы, кровь на асфальте, крик. Всё в нём сжалось от отвращения и злости. Ему хотелось — боже, как хотелось — врезать. Врезать не этому человеку, а всему городу, всем утрам, лифтам, офисам, соседям, Павлу, рекламам, сверлам. Просто одному лицу, на котором весь мир.

— Ещё шаг — и ты получишь, — прошипел он.

— Ого, какой грозный, — засмеялся тот, но смех был вялым, словно из тела без сердца.

И тут Никита заметил двух полицейских. Они шли вдалеке, медленно, как тени. Один держал термос, другой что-то говорил, жестикулируя. Но форма — форма была как якорь. Он знал, как это работает. Ему не нужна была бумажная волокита, объяснения, взгляды, протоколы.

Он отступил на шаг, развернулся и пошёл прочь, не сказав ни слова. Мужик что-то выкрикнул ему вслед — может, проклятие, а может, просто звук — но Никита не обернулся. Он шёл быстро, будто пытался сбежать от собственного сердца, колотившегося как у загнанного зверя.

И всё-таки, пока он шёл, внутри него оставался осадок — не от страха, не от угрозы. От бессилия. Он даже ударить не мог. Даже это было у него отнято.

Город смеялся сквозь его зубы.

Метро, как всегда, встретило его глухим рёвом. Лестницы, словно кишки бетонного чудовища, проглатывали людей по одному. Двери открывались и захлопывались, как пасти — с тяжёлым шлёпаньем, утомлённым, но точным. Никита вошёл в вагон и сел у окна, уставившись в отражение — лицо стало ещё бледнее, скулы резче, глаза глубже. Он выглядел так, будто его собирали по частям и кое-где не дособрали.

Против него сидел мужчина лет пятидесяти с пыльным портфелем. Он кашлял. Сначала раз — в кулак, потом второй, третий. Кашель был липкий, старый, словно из него вылетали годы, осевшие в лёгких. Каждый раз он прикрывался рукой, но это только усугубляло эффект — как будто пытался удержать в себе разложение. Никита моргнул. Запах антисептика и старого табака вперемешку с чем-то тошнотворно-сладким, как будто рядом разливали сироп по грязной плитке.

Рядом стоял парень с наушниками. Музыка из них била прямо в уши окружающим — громкая, электронная, с бьющим битом, похожим на удары по гробовой крышке. Парень ритмично покачивал головой, будто всё происходящее не касалось его вовсе, и этот вагон, набитый усталыми тенями, — просто декорации в его видеоклипе.

Кашель, бит, гул вагона. И лица, лица — усталые, чужие, выцветшие, как вымытые фотографии. Никита закрыл глаза, но тьма за веками была ещё хуже. Он чувствовал, как всё это проникает внутрь: ритм, хрип, звук — всё чужое, всё липкое.

На четвёртой станции он резко встал. Люди вздрогнули, но никто не сказал ни слова. Он выскочил из вагона, будто из капкана. Двери захлопнулись за спиной с коротким пшиком, и поезд уехал, оставив тишину. Но тишина была не успокаивающая — она звенела.

Пустой перрон. Холодный свет. Сероватая плитка. Он стоял несколько секунд, не двигаясь, а потом медленно пошёл — вверх по лестнице, по коридору, наружу. Прочь.

Снаружи было холодно, но не зябко — этот холод был настоящим, честным. Ветер дул меж домов, поднимал пыль, проносил клочья рекламы. Никита пошёл пешком. Через несколько кварталов он уже не чувствовал ног, только тупую пульсацию в коленях. Машины проносились мимо. Ветер то и дело поднимал капюшон. Он не думал, просто шёл. Будто бы этот путь мог очистить его от города, как будто каждый шаг вымывал из него по капле грязи.

Он шёл час. Может, больше. В голове было пусто. Иногда он ловил себя на том, что просто бормочет: «Хватит… хватит…» — и даже не осознаёт, что говорит вслух.

Дом встретил его глухой тишиной. Даже соседи не шумели. Он прошёл в кухню, открыл холодильник, посмотрел внутрь — и тут же закрыл. Не было ни голода, ни вкуса, ни желания. Просто пустота. Как в метро. Как на улице. Как в нём самом.

Он разделся, не включая свет. Лёг на кровать, глядя в темноту.

И в этой тишине, на границе между сном и бодрствованием, он подумал: «Я больше не могу. Мне нужно вырваться. Куда угодно. Главное — далеко…»

И впервые за долгое время его мысли не разбились о бетон. Впервые — они полетели.

Он вскочил с дивана, как будто внутри что-то щёлкнуло — словно пружина, давно сжатая до предела, внезапно сорвалась с креплений. Темнота в комнате дышала на него тяжёлым, чужим воздухом. Сердце колотилось, как у загнанного зверя. Его пальцы сами потянулись к ноутбуку, он открыл его с такой решимостью, будто собирался открыть портал в другой мир.

Экран загорелся бледным светом, будто выдохнул перед смертью. Никита сразу открыл сайт с объявлениями — не думая, не анализируя. Просто ввёл в поиск: дом вдали от города. И начал листать. Один за другим — коттеджи, дачи, участки. Все одинаково скучные и дорогие. Слишком аккуратные. Слишком приличные. Он пролистывал с равнодушием палача, которому показывают портреты будущих жертв.

И вдруг — как укол в глаз: «Продаётся дом. Лес. Удалённость 120 км от города. Деревянный, с камином. Один сосед в 4 км. Дешево. Торг. Возможен обмен на авто. Тел. +7 (ххх) ххх-хх-хх».

Он застыл. Объявление выглядело… не то чтобы странно. Оно было слишком лаконичным. Фото — одно, тёмное, будто сделано на старую камеру: дом среди деревьев, неразборчивый силуэт на фоне серого неба. Ни точного адреса, ни описания состояния. Только фраза: «Очень тихое место. Сильная энергетика» — приписка внизу, едва заметная, будто дописанная впопыхах.

И цена. Смехотворная. За такие деньги в городе можно было разве что купить угол в подвале.

У Никиты сердце учащённо забилось. Он даже прислушался — не шутка ли? Нет ли подвоха? Но в голове уже рисовалась картина: ветер в кронах, треск дров в печке, одиночество, живое, а не пластиковое. Тишина, которая не пульсирует раздражением, а поёт ветром. Он почувствовал, как по спине медленно скользит мысль: Это шанс. Это — выход.

Он не медлил. Рука дрожала, когда он набрал номер. Один гудок. Второй. Третий…

— Алло? — Голос на другом конце был хриплый, будто из колодца. Мужской. Старый.

Никита замер, потом заговорил, стараясь говорить уверенно:

— Добрый вечер. Я звоню по поводу дома в лесу. Объявление ваше?

— Моё, — сказал голос. — Вы хотите посмотреть?

— Да. Мне интересно. Но цена… Вы уверены, что не ошиблись?

На том конце телефона повисла короткая пауза. Потом голос ответил, без колебаний:

— Цена правильная. Дом… особенный. Не всем подходит. Но если вы готовы, я скажу, как доехать.

Никита сглотнул. Он чувствовал, как по коже пошли мурашки — не от страха, от предвкушения. Что-то внутри замирало, как перед прыжком в холодную воду.

— Я готов, — сказал он.

— Хорошо, — произнёс голос. — Записывайте…

Ночь выдалась нервной, не по причине страхов, а из-за кипящего возбуждения, как у человека, который неожиданно понял — он может вырваться. Он сидел за ноутбуком, истязая карты, форумы, гугл и навигаторы, как будто хотел вскрыть саму географию, найти тайную жилу, ведущую к новой жизни. Он искал дорогу туда, куда, казалось, не вёл ни один прямой маршрут.

Дом находился у самой границы лесного массива, среди бесконечного полотна топей, болот и вековых деревьев. Ближайшая деревня — Крутогорье — жила на дне ямы времени, где даже интернет был редким гостем. До неё раз в неделю ходил облезлый автобус, больше похожий на забытый экспонат военного музея. От деревни до дома — ещё около десяти километров по лесной тропе, без указателей, без людей, без связи.

Он перебрал все варианты: такси — дорого и нереалистично; аренда авто — невозможно, не было прав; автостоп — опасно, непредсказуемо. Однако, вопреки здравому смыслу, он не чувствовал страха. Наоборот — решимость сгущалась в нём, становилась плотной, почти осязаемой. Это была не блажь и не спонтанный срыв. Это был зов. Не осознанный, но древний. Что-то внутри него узнавало это место, будто оно уже существовало в его снах, в забытых книгах, в тенях под веками.

Он начал собираться. Рюкзак. Термос, нож, тёплая одежда, аптечка, фонарь, компас, запас еды на несколько дней. Длинный блокнот и старый плед. Всё, что могло пригодиться вдали от людей. Он даже нашёл у себя в кладовке туристическую палатку, хотя она пахла затхлостью и воспоминаниями о несостоявшихся поездках.

Каждое утро он проверял прогноз погоды. Снег. Мороз. Туман. Но это не останавливало его. Напротив — чем суровее становилась природа, тем сильнее он чувствовал: да, туда.

За два дня он уволился, не объясняя причин. Павел пробовал шутить, но голос у него был чужой, как будто говорил манекен. Никита лишь кивал, отвечал коротко. Прощаться было не с кем. Коллеги — это не друзья. Соседи — не соратники. Никого, кто держал бы.

На третий день утром он вышел из дома. Рюкзак за плечами. Простой тёмный пуховик. Грубые ботинки. На часах было 6:03. На улице едва светало, и в воздухе стояла сырость, обещающая мороз к вечеру.

Он не оглянулся. Ни разу. Не запер дверь. Не оставил записки. Всё, что было важно, он унёс в себе.

Впереди была дорога — сначала до вокзала, потом на автобусе до Крутогорья, а после — только лес, снег и странный дом, скрытый меж деревьев. Никита шёл туда, где не было людей. Он ещё не знал, что именно там его ждёт, но уже чувствовал — что-то, древнее и живое, уже знает о нём. И ждет.

Автобус ехал долго — не потому что дорога была плохая, а потому что казалось, будто время здесь текло иначе. Он то замедлялось, то останавливалось вовсе. За окнами менялся ландшафт: сперва городская грязь и сломанные заборы, потом — поля с чёрной, потрескавшейся землёй, редкие рощи, кучи снега, вперемешку с пепельно-серым льдом. Деревья постепенно сгущались, становясь выше, мрачнее, будто кто-то вычерчивал их чернилами на побелевшем холсте зимы.

В салоне было пустынно. Два старика, одна молодая женщина с ребёнком, и Никита. Водитель — молчаливый, хмурый мужик с глазами, как у человека, который видел слишком много дорог, чтобы чему-то удивляться. Никита сидел у окна, держась за рюкзак обеими руками. Автобус потряхивало, скрипели рессоры, и казалось — это не транспорт, а живая, старая скотина, которая тащит тебя сквозь время в какое-то заброшенное пятно на карте.

Когда они подъехали к Крутогорью, солнце уже начинало тонуть за лесом, окрашивая небо в тусклый, гниловато-жёлтый цвет. Деревня была крошечная — несколько домов, словно перекошенные челюсти, торчащие из снега. Крыши облезлые, окна у многих забиты досками. В воздухе — тишина, та самая, плотная, вязкая, как в преддверии грозы. От автобуса никто не встретил, не поздоровался. Только из-за забора выглянула старуха — сухая, как вязанка веток, с платком, замотанным так, что видны были только глаза и нос.

Никита подошёл к ней, не зная, что сказать. Женщина смотрела внимательно, не с любопытством, а с настороженностью.

— Здравствуйте… — начал он, чуть кашлянув. — Я ищу дом в лесу. Говорят, здесь недалеко. Один старик продаёт.

Старуха прищурилась.

— Это, что ли, к Сергею собрался? К чёрному дому?

— Возможно… я не знаю имени. Я по объявлению…

Она покачала головой, будто услышав дурную весть.

— Много лет он там живёт, с тех пор как жена с дочерью пропали. Просто исчезли, — её голос стал тише, почти шёпотом. — Говорят, ушли однажды в деревню… да не вернулись. Как в землю провалились. А потом он с ума начал сходить. То костёр у него на крыше, то свет ночью в лесу мигает, то голоса зовут.

Никита нахмурился.

— А недавно… — продолжала старуха, будто с усилием, — у нас тут двое пропали. Молодые. Туристы. Думали, природу посмотреть. Так до сих пор никто их не нашёл. Лес у нас… не тот.

— Я не боюсь, — коротко сказал он. — Мне просто нужно знать маршрут.

Старуха долго молчала, изучая его глаза, словно проверяя, всё ли в нём на месте. Потом, вздохнув, указала дрожащим пальцем на заснеженную тропу за последним домом.

— Иди по ней. До ручья дойдёшь — там мост. За мостом развилка, сверни направо. Потом старый овраг, у него ёлка кривая. Оттуда ещё с полчаса ходу, и выйдешь к дому. Тропа еле видна, но если внимательно смотришь — не потеряешься.

Никита поблагодарил её, но она не ушла. Стояла, пока он шёл, провожая взглядом.

— Дом тебя пустит… но не факт, что отпустит, — пробормотала она ему вслед.

Он не обернулся.

Ветер поднялся, гнал снег вперёд. Он затянул капюшон, сжал лямки рюкзака и двинулся вглубь — в тропу, которая вела сквозь ветви, как сквозь пальцы чего-то очень древнего.

Снег сыпал беззвучно, как пепел из прогоревшего неба. Тропа быстро становилась не тропой, а догадкой — местами он терял её из виду и ориентировался по кривой ёлке, по старому мшистому пню, по словам старухи, отпечатанным в голове. Ноги проваливались в сугробы, дыхание вырывалось в коротких паровых всплесках, пальцы в перчатках коченели. Время перестало существовать — остался только путь, только лес, только белое безмолвие, в котором он шёл один, как первый человек после конца света.

И всё равно, несмотря на холод, несмотря на усталость, внутри него пылала странная радость. Она была тёплой, безумной и чистой, как у ребёнка, сбежавшего из школы. Никита чувствовал: он вырвался. Он не просто уехал — он вырвался. Из офисов, из пробок, из гудящих ламп и толчеи в метро, из ненастоящих разговоров, ненужных встреч, из города, который каждый день кусал его по кусочку. Здесь, в этом лесу, среди молчаливых стволов, он чувствовал себя легче, чище. Воздух был вязкий, тугой, но настоящий. Он ощущал его каждой клеткой кожи.

Когда он вышел к оврагу, ноги уже не слушались. Он сел на поваленное дерево, утер лоб и достал термос. Пил горячий чай, глядя на лес — и ему показалось, что деревья смотрят в ответ. Не зловеще, а… внимательно. Как зрители, которых нельзя обмануть.

Он встал и пошёл дальше, не торопясь. Время снова стало тянуться — вязкое, как смола. Тропа сузилась, деревья сомкнулись над головой. Но в какой-то момент, почти внезапно, он увидел — между стволами, сквозь тяжёлые снежные ветви, показалось очертание.

Дом.

Он стоял в ложбине, окружённый полукругом сосен, как щитами. Деревянный, тёмный, крыша под снегом провисла, но не обвалилась. Из трубы поднимался тонкий дым — живой, как дыхание. Окна — закопчённые, с деревянными ставнями, частично приоткрыты. Ни забора, ни тропинки, ни фонаря. Только он — и этот дом, словно выросший из земли, как старый зуб.

Никита застыл. Сердце билось чаще, но не от страха. От странного чувства — будто он уже был здесь. Не физически, а как будто дом стоял в нём. Во сне, в памяти, в чём-то более древнем, чем воспоминания.

Он спустился медленно, осторожно, ступая по хрустящему снегу. На крыльце — следы. Старые, частично занесённые, но человеческие. Значит, здесь кто-то есть. Значит, он пришёл правильно.

Он поднялся на крыльцо, деревянные доски жалобно скрипнули. Подошёл к двери. Постучал — сначала вежливо, потом чуть громче.

Тишина. Лес замер.

Потом — внутри послышались шаги. Медленные. Тяжёлые. И щелчок — поворот ключа в замке.

Дверь открылась.

Дверь открылась с едва слышным скрипом — тёплым, будто давно знакомым. На пороге стоял старик. Сгорбленный, сутулый, с лицом, которое будто бы обветшало вместе с домом. Его борода была серая, клочковатая, похожая на вату, которую мотал ветер. Глаза — выцветшие, как старые фотографии. Но в этих глазах было что-то… человеческое. Тихая усталость, смешанная с безмятежной добротой. Он посмотрел на Никиту, и губы его растянулись в короткой, чуть смущённой улыбке.

— Ну вот ты и пришёл, — произнёс он, словно ждал его не день, не два — а годы. — Заходи, заходи, пока не замёрз.

Дом внутри оказался удивительно тёплым. Старые, но чистые стены, запах дерева, немного дыма, немного варёных трав — всё напоминало об ушедшем времени. Печь потрескивала, рядом стояли охапки дров. На стене висело старое ружьё, под потолком — bunch сушёных грибов и пучки трав. Никита скинул рюкзак и, не сдержав улыбки, вдохнул полной грудью. Казалось, этот воздух лечил.

— Воды тут нет, только колодец за домом, — говорил старик, показывая всё вокруг. — Свет — от генератора, включаешь только вечером. А вот дров здесь — на пару зим хватит. Еда в кладовке, я оставил. Печь не греется — не стесняйся, топи. Главное, слушай дом. Он скажет, когда что не так.

Никита кивнул, благодарно, хотя и не понял до конца, что это значит. День был долгий, голова гудела. Он достал деньги, передал старику. Тот взял, медленно, не глядя, словно ему важен был не расчёт, а сам ритуал. Бумажки исчезли в кармане, как воронённые листья.

Перед самым выходом, уже стоя на крыльце, старик задержался. Его фигура будто стала выше, как-то плотнее на фоне серого леса. Он обернулся через плечо, и его глаза, только что добрые, на секунду потемнели, словно в них мелькнуло пламя далёкого костра.

— Будь осторожней, — сказал он негромко. — В этом лесу ты не один.

И ушёл. Медленно, как будто растворился в сумраке, став частью деревьев.

Никита стоял на крыльце, глядя ему вслед. Слова старика отозвались в нём, но странно — не тревогой, а… чем-то вроде возбуждённого предчувствия. Он пожал плечами, усмехнулся: Да чего только не скажут деревенские. Может, волков имел в виду. Или лис. Или кабанов. В конце концов, не в городе — тут всё по-другому.

Он вернулся в дом, разложил вещи, затопил печь, развесил одежду сушиться. Чай в кружке дымился, за окном сгущался синий вечер. И в нём, в этой дикой тишине, было всё, о чём он мечтал: одиночество, свобода, настоящий холод и настоящий дом.

Он чувствовал себя ребёнком, которому подарили давно желанную игрушку. Радость пульсировала в груди — настоящая, простая, редкая. Он улыбался сам себе, пил чай и слушал, как потрескивает огонь в печи. За окном ветер трепал ветви, как старые занавески, но внутри было уютно, надёжно.

Он не знал, что дом уже слушал его в ответ.

Глава II: Путь в тень леса

Он проснулся не от будильника, не от шума соседского перфоратора и даже не от клаксона под окнами. Он проснулся от тишины. Настоящей. Такой, где можно было услышать, как дом дышит вместе с тобой. Она не была пугающей — наоборот, эта тишина обволакивала, как материнское одеяло, в ней не было тревоги, только ясное, чистое отсутствие.

Свет пробивался сквозь занавески — не городской, не грязно-жёлтый от фонарей, а молочно-белый, тихий. Никита вылез из-под одеяла и почувствовал, как пол под ногами холоден, но приятно бодрит. Он улыбнулся, сам того не замечая. Всё было… правильно.

Он позавтракал просто — овсянка, чай, кусок хлеба. За столом сидел не спеша, впервые за долгое время не глядя на часы. Ни одного сигнала, ни одного звонка. Он выключил телефон ещё в автобусе — и не собирался включать.

Позже, надев тёплую куртку, ботинки и шапку, он вышел в лес.

День был удивительно светлым. Снег искрился, как россыпь стеклянных иголок. Сосны возвышались молчаливыми стражами, между ними вились еле заметные тропки зверей. Воздух был свеж, плотен, он хрустел на вдохе и оставлял в лёгких сладкое покалывание. Никита шёл наугад — не слишком далеко от дома, просто на разведку. Впитывал.

Он шёл и думал, как же здесь хорошо. Как мог он столько лет существовать в той бетонной коробке, под неоном и в потоке лиц, которые ничего не значили. Здесь всё было медленным. Каждое дерево имело свою форму, каждый сучок свою историю. Он присел на бревно у обледеневшего ручья, вслушался. Лес не был нем — он дышал, потрескивал, покашливал ветками. Где-то далеко — тукнул дятел. Где-то ближе — зашелестел куст. Но всё это не было шумом. Это была симфония покоя.

Он провёл в прогулке несколько часов, вернулся, развёл печь. Дом встретил его тем же теплом, что и утром. Он сварил себе суп из грибов, нашедшихся в кладовке, и ел его, не торопясь, с тем наслаждением, с каким в городе он, быть может, ел бы в дорогом ресторане. Только здесь не было счёта, не было суеты. Был только он, и дом, и лес.

Он лёг спать рано, впервые за долгое время позволив себе просто лечь. Не валиться от усталости, не с головой, полной дел, а с пустым, чистым сознанием. Он слышал, как где-то потрескивает потолок, как ветер возится с чердаком, и улыбался сквозь сон.

И заснул. Глубоко. Без снов.

Но снаружи, где ночь легла на заснеженные вершины, лес продолжал жить. И кое-что в нём смотрело на дом — так же внимательно, как вчера старик — и не мигало.

На следующее утро Никита проснулся с ощущением, будто ему дали новую жизнь — и, что удивительно, он не торопился её проживать. Его не толкал вперёд будильник, не ждали графики, дедлайны, срочные задачи. Был только он и дом, который теперь чувствовался почти родным. Всё здесь имело свой запах, свои звуки, свои привычки.

Он заварил крепкий чай, съел немного каши и вышел на крыльцо. Утро было серым, облака стелились низко, словно лес затаил дыхание. Порывы ветра гудели между деревьями, но не грозно, а умиротворённо. Это было то самое состояние, когда душа ещё не проснулась, но тело уже чувствует, что всё — правильно.

Решив, что пора всё же не только любоваться, но и обустраиваться, он вернулся внутрь. Дом казался небольшим снаружи, но внутри скрывал в себе множество мелких закоулков — как будто дерево само прирастало к жизни, которую в нём вели.

Первым делом он заглянул в чулан.

Там пахло древностью. Не сыростью — а именно временем. Как будто вещи лежали здесь не просто десятилетия — а века. Он нащупал выключатель — света не было. Пришлось взять фонарик.

На пыльных полках стояли банки с неразборчивыми этикетками, мотки верёвок, старая керосиновая лампа и, аккуратно обёрнутая в мешковину, — удочка. Рядом висел охотничий нож с резной рукояткой, а под ним, почти в тени, на крепких гвоздях — висело ружьё.

Никита аккуратно снял его, взвесил на руках. Тяжёлое, крепкое, с поцарапанным, но целым прикладом. Надёжное, как будто из другого времени. Рядом в старой коробке нашлось несколько патронов, рассыпавшихся на дне как конфеты. Он пробормотал что-то одобрительное и уже собрался было закрыть чулан, как взгляд упал на топор.