Бесплатный фрагмент - Танец листа и дороги

Глава 1. Умирающая роща и последняя надежда

Роща умирала. Не в яростном огне или под безжалостным топором, а тихо, мучительно, как умирает тот, кого оставили все боги. Воздух, некогда густой и пьянящий от запахов влажной земли и прелой листвы, стал тонким и пыльным. Пепельные лоскуты листьев сдавались безвольно, не дожидаясь осени, и устилали землю серым, шуршащим саваном. Даже тонкая жилка ручья, что всегда звенела у корней, теперь едва просачивалась сквозь трупный ил, не в силах напоить потрескавшуюся землю. Болезненную тишину нарушал лишь сухой, бумажный шепот и старческий стон, когда ветер путался в ветвях гигантского дуба, похожего на скелет доисторического чудовища.

Эклайя была частью этой агонии. Сидя у подножия дуба, которого она всегда звала «Сердцем» рощи, дриада и сама казалась призраком. Она слилась с ним, прижавшись спиной к его грубой, холодной коре, словно пытаясь согреть его своим телом. Серебро увядания уже коснулось ее волос, некогда цвета самого сочного мха, прошив их тонкими, безжизненными нитями. Венок из полевых цветов на ее голове давно пожух, и мертвые головки маков и васильков бессильно склонились к ее вискам. Кожа, обычно сияющая мягким внутренним светом, стала бледной и прозрачной, как остывающий лунный камень.

Ее пальцы, тонкие и длинные, как молодые побеги, скользнули по коре, похожей на ладонь иссохшего великана. Эклайя закрыла глаза, отключаясь от внешнего мира, и вслушалась. Вслушалась не ушами, а всей своей сутью, каждой клеткой своего тела, связанного с этим местом невидимыми нитями. Она не просто сочувствовала — она была им. Она чувствовала медленный, сосущий холод в его жилах-корнях, тяжесть небытия, что давила на крону, и глухую, всепоглощающую боль в самой его древесной сердцевине. Это была ее боль. И она знала — еще немного, и эта боль поглотит их обоих.

***

Отчаяние — странный катализатор. Оно сжигает страх, сомнения и оставляет после себя лишь выжженное поле, на котором может вырасти или безумие, или решимость. В Эклайе оно выжгло всё, кроме последнего. Она больше не будет ждать.

Медленным, почти ритуальным движением она потянулась к складкам своего платья из древесного мха и достала оттуда то, что хранила с незапамятных времен — маленький, острый осколок обсидиана, холодный, как осколок застывшей ночи. Не колеблясь ни мгновения, она провела им по своей ладони. Кожа поддалась легко, и из раны медленно, нехотя, выступила кровь. Не алая, человеческая, а густая и медленная, цвета молодого мха, пронизанного первым солнечным лучом, с золотистыми искорками, что тускло мерцали в сером сумраке. Боль была далекой, чужой, словно это происходило не с ней.

С тихим стоном, в котором смешались мольба и приказ, Эклайя прижала кровоточащую ладонь к самой глубокой, самой уродливой трещине на стволе «Сердца». Она вливала в это прикосновение всю себя, всю свою оставшуюся жизненную силу, шепча беззвучно, одними губами: «Возьми… Возьми мою жизнь… только живи…» Она ждала ответного тепла, малейшей вибрации, знака, что древний дух услышал ее и принял ее жертву.

Но дуб молчал. Его молчание было оглушительным, окончательным, как удар могильной плиты. Ее драгоценная кровь, ее суть, просто впитывалась в сухие, жадные волокна, исчезая без следа, не оставляя после себя ни света, ни тепла. Холод его коры пробирался сквозь ее ладонь, замораживая последнюю надежду. Волна сокрушительного бессилия ударила по ней, выбив остатки воздуха из легких. Ее рука безвольно соскользнула вниз, оставив на дереве лишь бледный, быстро тускнеющий мазок. Силы оставили ее. Эклайя рухнула на ковер из мертвых листьев, и ее тело сотрясали беззвучные, сухие рыдания.

***

Сломленная, она перестала бороться. Лежа на смертном одре своего мира, Эклайя отпустила себя, позволила своему сознанию, своей иссякшей воле раствориться, стать единым целым с тихой агонией рощи. Ее личная боль утонула в океане боли общей, ее отчаяние слилось с вековым отчаянием земли под ней. И тогда, в этой пустоте, где больше не было «ее», а был только лес, он заговорил.

Он говорил не словами, а образами, выжженными на изнанке ее век. Древняя память, спавшая в корнях и древесной смоле, хлынула в нее, затапливая сознание. Она увидела другие рощи, в другие времена, пораженные той же серой хворью. Увидела лица сестер-дриад, которых никогда не знала, и в их глазах плескалась та же безнадежность, что отравила ее собственную душу. Они умирали, как умирает она, — тихо и покорно.

Но один образ горел ярче других. Он был резким, чужеродным, неправильным. Дриада, чье лицо было соткано из решимости и страха, стоит на границе своего мира. А перед ней — нечто немыслимое. Черная, идеально ровная тропа из мертвого камня, рассекающая землю, как рана от обсидианового ножа. Видение показало, как дриада ступила на нее, и Эклайя почти почувствовала на своих ступнях обжигающий, враждебный холод.

Мир за черной тропой был хаосом. Железные монстры, ревущие громче любого зверя, бездушные каменные скалы, уходящие в небо, и существа из плоти и крови, чьи души… они были другими. Их души горели. Большинство — тусклыми, коптящими огоньками суеты и злобы. Но среди них… среди них был один. Видение приблизилось, и Эклайя увидела его — человека, внутри которого бушевал не просто огонек, а настоящий «живой огонь». Это было не пламя разрушения, а концентрированная эссенция жизни, яростная, неукротимая страсть, упрямая воля, что цеплялась за бытие.

Последний образ был подобен удару молнии. Дриада из видения нашла этого человека. Она коснулась его. И частица этого живого огня, крошечная, ослепительная искра, перешла к ней, чтобы она могла отнести ее домой и бросить в угасающее «Сердце» своего леса, как уголек в остывший очаг.

***

Видение растворилось, оставив после себя не воспоминание, а знание — холодное, тяжелое и острое, как осколок обсидиана, что все еще лежал рядом с ее рукой. Эклайя открыла глаза. Холодный, решительный свет рассвета просачивался сквозь голые ветви, рисуя на земле узор из серых трещин. Она посмотрела на свои ладони, на умирающий дуб, и впервые за долгое время в ее взгляде не было отчаяния. Там застыло нечто иное — твердость горной породы.

Но вместе со знанием пришел и страх. Не пассивный ужас умирающего, а ледяной, липкий страх воина перед битвой, в которой он почти наверняка погибнет. В ее сознании, как ядовитые шипы, вспыхнули образы из видения, теперь уже ставшие ее личным кошмаром: ревущее железо, несущееся по мертвым тропам; едкий, удушливый дым, который выедает легкие и заставляет слезиться глаза; холодная сталь, способная ранить не только плоть, но и саму душу леса; и лица… безразличные каменные лица людей, в глазах которых не было ни капли зелени, только серость и пламя. Ее тело инстинктивно сжалось, захотелось снова стать частью коры, спрятаться, исчезнуть.

Но любовь оказалась сильнее. Не нежная, убаюкивающая любовь цветка к солнцу, а яростная, корневая любовь дерева к земле, что его породила. Эта любовь была единственной правдой в ее угасающем мире. Она поняла, что ее роль изменилась. Она больше не была жертвой, пассивно принимающей смерть вместе со своим домом. Она была его последней волей, его единственным шансом. Она стала его хранительницей.

Медленно, с достоинством, которого она не чувствовала в себе прежде, Эклайя поднялась на ноги. Ее фигура выпрямилась, и в мягких, плавных линиях ее тела проступила сталь. Она в последний раз приложила ладонь к холодной коре «Сердца». Это было не прощание, а безмолвная клятва.

Затем она повернулась спиной к умирающему сердцу своего мира и сделала первый, оглушительно громкий в утренней тишине шаг. Шаг навстречу железу, дыму и огню.

Глава 2. Первый шаг в чужой мир

Она дошла до невидимой стены. Стены, сотканной не из камня, а из самого воздуха. Позади остался прохладный, влажный мир, пахнущий землей, грибницей и тихим увяданием. Впереди начиналось нечто иное. Горячее, сухое марево ударило в лицо, принеся с собой незнакомые, режущие запахи — раскаленного камня, вековой пыли и чего-то едкого, химического, от чего мгновенно запершило в горле.

Эклайя остановилась на последнем островке изумрудного мха, на самой кромке своей жизни. Перед ней лежал шрам. Неестественно прямой, безжизненно черный, он рассекал тело земли, как рана, нанесенная остывшим богом. Дорога. Она не росла, не изгибалась в танце с холмами, не дышала — она просто была. Мертвая, чужая, поглощающая свет и тепло без остатка.

И солнце здесь было другим. Не ласковым другом, чей свет просеивался сквозь листву золотыми монетами, а безжалостным белым шаром в пустом, выцветшем небе. Его лучи не грели, а били, обжигали незащищенную кожу, заставляли щуриться от слепящей боли.

Она замерла. Ее босые ступни инстинктивно поджались, отказываясь покидать последний клочок живой, податливой земли. Всё ее существо, каждая жилка, каждый нерв кричали ей обернуться, скрыться в привычной, пусть и умирающей, тени рощи. Она стояла на границе двух миров, один из которых был ее домом, а второй обещал лишь боль.

***

Она закрыла глаза. Перед ее внутренним взором встал холодный, испещренный трещинами образ «Сердца», его безмолвная мольба. Этого было достаточно. Сделав резкий вдох, словно ныряя в ледяную воду, Эклайя шагнула. Сначала на выжженную полосу — и горячая, колючая пыль обожгла, впилась в нежную кожу ступней тысячами раскаленных игл. А затем — на черный асфальт.

В тот же миг судорога пронзила ее тело до самых кончиков волос. Но это была судорога не от жара, хотя дорога и дышала пеклом. Это был удар от соприкосновения с абсолютной, непроницаемой пустотой. Земля в ее роще была живой. Она дышала, она отвечала на каждое прикосновение, она была упругой и податливой, она была продолжением ее самой. Эта поверхность — была трупом. Она не отдавала ничего, лишь забирала тепло и ранила кожу своей безжизненной, гранитной жесткостью. Идти по нему — все равно что идти по застывшей реке небытия. Это ощущалось как святотатство.

Привычная, корневая связь с землей, что питала ее каждую секунду жизни, оборвалась с оглушительным треском внутри ее сознания. Эклайя пошатнулась, ее ноги, никогда не знавшие ничего, кроме живой опоры, вдруг стали чужими и слабыми, они дрожали, не понимая, на что опереться. Она была цветком, который вырвали из почвы и бросили на камень. Она сделала еще один шаг, потом еще, каждый — мучительный, неуверенный, пытаясь привыкнуть к этому страшному чувству пустоты под ногами.

***

Сначала это была лишь дрожь. Низкая, глухая вибрация, что шла от самой мертвой плоти дороги и поднималась по ее ступням, заставляя гудеть кости. Вибрация переросла в рокот — глубокий, утробный звук, не похожий ни на рык зверя, ни на раскат грома. Он был чужим, механическим, неправильным. На раскаленном горизонте родилась и начала расти с пугающей скоростью дрожащая точка, превращаясь в огромное, уродливое существо из металла и стекла, пожирающее черную дорогу и изрыгающее рев. «Железный монстр» из ее видения. Он был настоящим.

Рев стал физически ощутимым, он бил по ушам, ввинчивался в череп, заставляя мир дрожать. Горячая волна воздуха, пропитанная вонью чего-то горелого и ядовитого, ударила ей в лицо. Солнце хищно вспыхнуло на его огромном стеклянном «глазу», ослепляя, выжигая все мысли.

Вся ее выстраданная решимость, вся ее миссия обратились в прах. Ее охватил первобытный, животный ужас. Она была лишь маленьким, мягким, живым существом на пути безмозглой, ревущей глыбы смерти. Она застыла, не в силах ни бежать, ни защищаться, словно новорожденный олененок, пойманный светом хищника, парализованная ревом и неотвратимостью конца.

Монстр пронесся мимо, так близко, что Эклайя почувствовала жар его железной шкуры. Поток воздуха от него был не ветром, а грубым, безжалостным толчком, который сбил ее с ног и швырнул на колючую, пыльную обочину.

Мир оглушительно затих. Она лежала, вся дрожа, вдыхая ядовитый смрад, что повис в воздухе. Ужас медленно отступал, и на его выжженном месте проступил, словно водяной знак, холодный и ясный образ умирающего «Сердца». Боль ее дома была древнее и сильнее ее собственного страха. С трудом, цепляясь за эту мысль, как за единственный корень в мертвой земле, она поднялась на ноги, отряхивая пыль. Она вдохнула отравленный воздух и посмотрела вслед удаляющемуся монстру. Теперь она знала, куда идти.

Глава 3. Встреча на обочине

Она шла по раскаленному стеклу. Так ощущался этот мир. Каждый шаг по черной, плавящейся на солнце ленте был медленной пыткой. Ее ступни, привыкшие к прохладе мха и мягкости влажной земли, горели ровным, мучительным огнем. Воздух был сухим, как пепел, он обжигал легкие, и в горле стоял ком из пыли и невыносимой жажды. Мир вокруг дрожал и плыл в зыбком мареве, лишенный красок, жизни и милосердия.

Ее тело молило о тени, о влаге, о покое. Ее инстинкты, отточенные тысячелетиями лесной тишины, кричали, что нужно бежать от этого открытого, безжалостного пространства, вернуться под сень умирающих, но родных деревьев. Но стоило ей закрыть глаза, как перед внутренним взором вставал образ «Сердца» — древнего, истерзанного, безмолвно просящего о помощи. Эта картина была единственным якорем в океане боли. Она шла не потому, что хотела, а потому, что была последней волей своего мира.

И тогда она снова услышала гул. Не яростный рев хищника, как в первый раз. Этот звук был ниже, усталее, он то и дело срывался, словно у зверя болели легкие. Она обернулась без особой надежды. На горизонте, в дрожащем воздухе, медленно обретал форму силуэт. Еще один железный монстр. Но этот был другим. Он не несся, пожирая пространство. Он тащился. Древний, покрытый шрамами и пылью, он полз по дороге, как старый, смертельно уставший зверь, которому уже все равно, доберется ли он до своего логова.

***

Внутри кабины, раскаленной жестянки, пахло пылью, дизельной вонью и одиночеством. Для Сайруса это был запах жизни — той самой, которую он одновременно ненавидел и без которой не мог дышать. Бесконечная серая змея дороги разматывалась перед лобовым стеклом, и ее монотонный узор давно отпечатался у него на сетчатке. Усталость была не в мышцах или гудящей голове. Она была глубже. Она, похожая на ржавчину, въелась в саму душу, покрывая тусклым налетом и пыльную приборную панель, и выцветшую фотографию, засунутую за козырек, и монотонный вой старого двигателя.

Он заметил ее не сразу. Сначала это было просто дрожащее пятно в раскаленном мареве, оптическая иллюзия, порожденная жарой. «Еще один призрачный олень», — лениво подумал Сайрус, не отрывая взгляда от дороги. Он видел их десятками за эти годы.

Но мираж не исчез. Подъезжая ближе, он прищурился, и его усталый мозг отказался верить. Девушка. Стоит на обочине. Босая. На асфальте, который прямо сейчас мог бы поджарить яичницу. В странном, темно-зеленом платье, будто сотканном из лесного мха, и с венком из увядших цветов на растрепанных волосах. Разум лихорадочно зацепился за единственное возможное объяснение: сбежавшая хиппи, сектантка, просто дура под кайфом, не соображающая, что делает.

Главное правило Сайруса: не останавливаться. Никогда. Чужие проблемы становятся твоими в ту самую секунду, когда твоя нога касается педали тормоза. Он почти проехал мимо. Его рука сжала баранку до побелевших костяшек, нога уже зависла над педалью газа, чтобы оставить это странное видение позади, в зеркале заднего вида. Но что-то в ее немыслимой хрупкости посреди этой безжалостной, выжженной пустоты зацепило его. Что-то тонкое и острое пробило толстую броню его цинизма.

— Дьявол, — выдохнул он в пустоту кабины.

И с этим ругательством, похожим на стон, старый грузовик, протестующе ворча, начал замедляться.

***

Гул мотора оборвался, и на мир обрушилась оглушительная тишина, прорезанная лишь шипением остывающего металла и сухим, электрическим стрекотом цикад. Дверь грузовика со старческим стоном отворилась, и из раскаленной кабины на землю тяжело спустился человек.

Эклайе он показался таким же старым и уставшим, как и его железный зверь. Высокий, сутулый, с седой щетиной на впалых щеках и глубокими каньонами морщин у глаз. Он пах дорогой, пылью и чем-то острым, как старое железо. Но его глаза… Бледно-голубые, выцветшие от тысяч солнц и бесконечных белых линий разметки, они смотрели на нее внимательно, без злобы или похоти. Только с безмерным, вселенским удивлением.

— Ты в порядке? — его голос был хриплым и шершавым, будто сорванным дорожной пылью. — Сбежала откуда-то?

Она не поняла всех слов, но уловила звук под ними. Она смотрела на него, и впервые за этот бесконечный, страшный день почувствовала не только угрозу. Глубоко-глубоко внутри этого уставшего, покрытого пылью существа, под толстыми слоями пепла и разочарования, она различила его. Тусклый, почти угасший, но все еще живой уголек. Крошечную, дрожащую искорку того самого «живого огня», за которым она пришла.

Ее молчание и дикий вид окончательно сбили его с толку. Он провел большой, мозолистой рукой по лицу, вздохнул так, словно на его плечах лежала вся тяжесть этого раскаленного неба.

— Черт… — пробормотал он больше для себя, чем для нее. — Не могу же я тебя тут оставить.

Он неопределенно махнул рукой в сторону открытой двери кабины. В темном проеме зияла пустота. Железная пещера. Клетка.

— Садись. Подвезу до ближайшего города. Там разберешься.

Эклайя посмотрела на темный зев двери, потом снова на этого человека. В его глазах не было угрозы, только безмерная усталость и явное нежелание участвовать во всем этом. Но он все равно остановился. Он все равно предложил помощь. Она не знала его мира, не знала его правил, но она знала язык огня. И этот, пусть и слабый, был единственным огнем в этой пустыне.

Медленно, с осторожностью дикого существа, приближающегося к странному, не дымящему костру, она сделала первый шаг к нему и его железному зверю.

Глава 4. Путешествие в железной клетке

Она забралась в железное чрево. Мир сузился до тесного, душного пространства, в котором нечем было дышать. Горячий, потрескавшийся винил сиденья прилипал к коже, жесткий пластик под ногами казался осколком мертвой скалы. Но хуже всего был запах. Воздух был густым и тяжелым, пропитанным пылью, раскаленным металлом, затхлым табаком и застарелым потом этого человека. Это был запах неживого, запах тюрьмы.

Сайрус тяжело опустился на свое место. Он захлопнул свою дверь, а затем, перегнувшись через сиденье, с оглушительным щелчком закрыл и ее. Для Эклайи этот звук стал последним ударом. Щеелчок замка на клетке. Он отрезал ее от всего — от неба, от ветра, даже от враждебного, но открытого пространства снаружи. Она инстинктивно съежилась, вжимаясь в угол, отодвигаясь к холодному стеклу, единственному, что отделяло ее от этого душного мирка.

Сайрус повернул маленький металлический ключ в замке. Зверь под ними проснулся. Низкое, утробное рычание прошло по всему его телу, заставив пол под ногами Эклайи вибрировать. Машина судорожно дернулась и медленно, неумолимо начала движение. Ощущение того, что ее увозят в железном брюхе, против ее воли, в неизвестность, вызвало приступ тошноты и волну ледяной паники, от которой перехватило дыхание.

***

Эклайя прижалась лбом к вибрирующему стеклу. За ним проплывал мертвый пейзаж. Бесконечные деревянные столбы, похожие на скелеты деревьев, увешанные черными нитями проводов. Выжженная, бесцветная трава на обочине. И все та же серая лента дороги, гипнотически разматывающаяся из-под колес. Пейзаж повторялся, как в дурном сне, лишенный уникальности и души, присущей каждому листочку, каждому камню в ее роще. Это был мир, созданный по линейке, без единой живой, естественной кривой.

Сайрус, чувствуя, как давит нарастающая в кабине тишина, потянулся к приборной панели и нажал на кнопку. Из спрятанных в дверях щелей полился звук. Хриплый мужской голос, полный надрывной боли, запел о потерянной любви и бесконечной дороге, а ему вторила гитара — она не играла, а стонала, вытягивая из своих струн тягучую, как смола, печаль.

Для Эклайи эта музыка была пыткой. Она привыкла к сложной, многослойной гармонии леса: пересвисту птиц, шелесту листьев, тихому гулу ветра в кронах, журчанию ручья. Этот звук был чистым диссонансом. Он казался ей песней больного, раненого существа, которое не пытается исцелиться, а упивается своей болью, смакует ее, выставляет напоказ. Она невольно поморщилась, и ее пальцы сами собой потянулись к ушам, чтобы закрыться от этого чужого, неправильного горя.

Сайрус заметил ее жест краем глаза. Уголки его губ дернулись в усмешке, но в ней не было веселья — только старая, привычная горечь.

— Не нравится? — его голос прорвался сквозь гитарный стон. — Это музыка для таких, как я. Блюз. Для тех, у кого дорога длиннее жизни.

Он не выключил музыку, но убавил громкость, оставив ее тихим, тоскливым фоном их молчаливого путешествия.

***

Тишина, нарушаемая лишь тихим стоном гитары, снова стала плотной и тяжелой. Сайрус не выдержал первым. Он не мог просто молча везти эту странную, похожую на лесного духа, девушку в никуда.

— Сайрус, — бросил он в лобовое стекло, не поворачивая головы. Имя прозвучало коротко и твердо, как камень, брошенный в воду. Он сделал паузу, потом все же коротко кивнул в ее сторону, ожидая ответа.

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем она ответила. Ее голос был полной противоположностью его — тихий, почти шепот, словно шелест листьев.

— Эклайя.

Имя повисло в прокуренном воздухе кабины, как нечто диковинное и хрупкое, как лепесток орхидеи, случайно залетевший в кузницу. Сайрус беззвучно повторил его несколько раз, пытаясь нащупать его языком. Оно было странным, неудобным, чужим.

Он решил попробовать еще раз, задать самый логичный, с его точки зрения, вопрос, чтобы хоть как-то привязать ее к реальности.

— Откуда ты такая взялась, Эклайя?

Она повернула к нему голову, и на мгновение ему стало не по себе от ее взгляда. Ее глаза, цвета влажного мха, смотрели на него не как на человека, а как на явление природы — с ясным, отстраненным любопытством. И ответила она с обезоруживающей, абсолютной честностью.

— Из-под тени деревьев.

Этот ответ стал стеной. Толстой, непробиваемой стеной между их мирами. Сайрус медленно выдохнул. Все. Хватит. Она просто сумасшедшая. Красивая, странная, но абсолютно безумная. Спорить, расспрашивать, пытаться что-то понять было бессмысленно и даже опасно. Он отвернулся к дороге, и его лицо стало таким же непроницаемым, как камень на обочине. Внутри он включил свою старую, заезженную мантру: «Не моя проблема. Просто довезу ее до города. Высажу. И забуду. Не моя проблема».

В кабине снова воцарилась тишина. Теперь уже окончательная. Двое существ из разных вселенных ехали вместе в одной железной коробке, каждый запертый в своем собственном мире, а старый блюзмен по радио продолжал петь свою бесконечную песню об одиночестве.

Глава 5. Кафе и первое противостояние