Бесплатный фрагмент - Такие разные женские судьбы

Моей бабушке посвящается

Хочу выразить огромную благодарность каждой героине книги. Благодарность за то доверие, которое они мне оказали, поведав о самом сокровенном в своей жизни, о своей судьбе. А ведь их судьбы — это не просто частные истории, это истории формирования целого поколения людей, чьё детство и юность пришлись на тяжёлые военные и послевоенные годы. Это истории становления сильных характеров сильных духом женщин! Без них эта книга бы действительно не могла состояться.

---

Жизнь человека — это длинный путь познания себя. И начинается этот путь с самого детства, с тех моментов, когда ребенок просит своих близких рассказать о себе, о своем взрослении и юности… И именно из этих рассказов он выстраивает свои жизненные ориентиры.

Когда становишься старше, воспринимаешь такие семейные воспоминания уже под иным углом, под углом их историзма и эпохальности. Можно узнавать о событиях прошлого, читая книги или изучая архивы, а можно просто разговаривая с людьми об их жизни.

В этой книге собраны девять таких разговоров о детстве, юности и зрелости уральских женщин, родившихся в 30-40-ые годы прошлого века. Женщин разных национальностей, разного уровня достатка, попавших в наш город из разных уголков страны или наоборот проживших здесь всю свою жизнь. Они говорят о войне, о тяжёлых послевоенных годах, об оттепели. О себе, об окружении, семейных традициях, быте, о том, что вдохновляло и радовало, и о том, что пугало. И эти истории — не только интересное чтение, но и возможность научиться лучше понимать прошлое поколение, а также иначе посмотреть на самого себя.

Шехтман Ида Моисеевна 1942 г.р.

Про бегство от немцев и рождение под телегой

Я родилась на Украине в самый разгар войны. Когда я ещё была в утробе матери, маму и мою старшую одиннадцатилетнюю сестру на грузовике спешно вывезли с папиной работы из города Черкассы, потому что немцы подошли очень близко: Киев ведь практически сразу начали бомбить. Было так: по дороге мимо нашего дома ехал какой-то грузовик с ротой солдат, они нас с собой прихватили, а на второй день пути мама меня и родила буквально под какой-то телегой. Солдатам нужно было ехать дальше, ждать они не могли, поэтому нас оставили неподалеку в одной деревеньке в районе Полтавы — Парасковеевке. Никаких вещей у нас с собой не было. Когда уезжали, то все происходило так быстро, и мама была настолько в шоковом состоянии, что ничего с собой не взяла, кроме зачем-то прихваченной простыни. Уже в грузовике ей и сестре дали солдатскую одежду: какие-то рубахи, кто что из солдат с себя снял и не пожалел. Высадили нас троих и уехали.

Что делать? Куда идти? И на наше счастье в этот момент мимо проходила жительница этой деревушки, тащила домой хворост. Увидела маму с младенцем и сестрой: «Вы чего тут сидите? Здесь ведь рядом немцы, скоро придут. Надо прятаться!» А где прятаться? Места незнакомые, роженица на второй день ещё в себя не пришла. И эта бабушка нас тогда пожалела: притащила к себе, отпаивала меня и маму всякими травами. Спасла нас.

Мимо этой деревни шла дорога, по которой везли солдат и провиант для Красной армии. Эта женщина подсуетилась и как-то договорилась, чтобы нас тоже с очередной машиной прихватили и отвезли в Харьков, где у мамы была сестра. По счастью, мы благополучно туда добрались, нас встретили родные, меня наконец-то зарегистрировали. Причём назвать меня можно было бы как угодно, потому что ЗАГС уже был закрыт, документы все были разложены по папкам, и вообще всем было не до какого-то младенца: в Харькове готовились к эвакуации.

Как вы собираетесь воевать, если очки на одних бинтах держатся?

«Но где во время таких бедствий был мой отец», — спросите вы. Он был уже призван на фронт. Когда моего папу взяли в армию, у него было зрение минус тринадцать, представляете? И пока шло обучение, он очень тяжело заболел тифом и попал в лазарет, не зная, где находится его семья — эвакуировали или нет.

А в это время под Челябинском начиналось строительство атомной станции «Маяк», и были очень нужны специалисты по деревообработке, людей искали в разных местах Союза. Отец же мой кончил лесную школу (по современным меркам это что-то типа лесотехнического техникума), и он был экспертом Укрлеса и очень хорошо в этом разбирался. Всё время ездил по командировкам: следил за посадками, руководил вырубкой гнилых деревьев, определял пригодность материала для строительства. Если садовод выращивает фрукты, то папа всю свою довоенную молодость выращивал лес. И вот один мужчина, товарищ Комаровский, приехал набирать людей для строительства станции. Он пришёл в лазарет и спрашивает, может, есть у них кто-то, разбирающийся в лесообработке? Ему рассказали про папу, он — к нему. А у папы тогда очки уже были разбиты, оправа еле держалась на бинтах. Комаровский его спрашивает, как же он собирается воевать с таким зрением. Папа ответил, что обязан Родину защищать. Но Родину защищать можно не только в бою. И Комаровский предложил отцу поучаствовать в строительстве «Маяка». Конечно, он конкретно не рассказал, что это за объект: тогда ведь особо не распространялись о таких вещах. Сказал только, что это очень важное правительственное задание под Челябинском, которое курирует сам Берия. Стройка эта называлась Челябинск-40. Папа в итоге согласился, ведь он должен был где-то трудиться. Но выставил одно условие: помочь найти семью.

Про цыганскую почту и дальнюю дорогу

Во время нашего пребывания в Харькове каким-то чудом нашёлся папин брат, который не был призван в армию, потому что у него с детства был выбит один глаз. Он тоже разыскивал семью и мою маму и каким-то образом догадался позвонить маминой сестре, которая подтвердила, что мы с ней, но не знаем, куда деваться.

Он приехал вместе с нашей бабушкой, отцовской матерью, и своей женой и начал хлопотать об эвакуации. Дядя был финансистом и начальником финотдела одного небольшого городка на Украине, а его жена — адвокатом, следователем и очень заслуженным человеком. И вот нас всех вместе отправили в Фергану.

В эвакуацию ехали в теплушке. Мама на каждой станции выскакивала из вагона и оставляла весточку: говорила или писала, что здесь проезжала наша семья, а направляемся мы туда-то. Это была так называемая цыганская почта. Все так делали в надежде впоследствии найти родных и друзей.

Дорога была тяжёлая, голодная, вагоны были переполнены, люди ехали кто как: кто без всего, в чём выскочил из дома, кто-то же волок бесконечные чемоданы и узлы. Как-то раз бабушка держала меня на руках, и сверху на неё упал огромный чемодан. Она, естественно, согнулась, защищая меня, а я от удара выпала из ее рук и закатилась под какую-то лавку. Бабушка получила сильный удар на спину… А потом уже сестра и говорит: «А где у нас девчушка-то?» А я всё это время под лавкой так и валялась.

Землянка, малярия и чужие абрикосы

Дядю с женой оставили в Фергане. Такие специалисты были нужны, а всех нас — меня, сестру, маму и бабушку — отправили в какой-то кишлак. Нам выделили небольшое жилище без окон, с земляным полом, сырое и мрачное. Неподалеку жил и сам хозяин, караулил свое имущество и огромный фруктовый сад. Но из сада брать он не разрешал ничего. Сестре, чтобы получить разрешение сорвать какой-нибудь фрукт, нужно было сначала отработать: пасти хозяйских коз, овец, коров. Положение было аховое. Есть было нечего, и мама была вынуждена пойти на работу на хлебозавод, где и пропадала целый день. Вообще она окончила курсы медсестёр, лечила людей, но в том ауле, где мы жили, это умение было никому не нужно. Об отце ничего не было известно, он в свою очередь, ничего не знал про нас. На меня же в тот период времени меньше всего обращали внимания. И без того проблем и дел было невпроворот. За мной следила наша уже довольно старенькая бабушка, в основном только нянчила, кормить было нечем.

Потом началась малярия, и все мы заболели: и сестра, и бабушка, и мама, и я. Мне тогда было месяца три-четыре. Пришла врач, всем сделала уколы… кроме меня. Мама ей: «Но как же ребёнок, он тоже болеет». А та в ответ: «Да зачем на неё тратить, еще день-два, и не станет её». Тогда пенициллин был очень дорогим и редким лекарством, поэтому она решила приберечь его для какого-нибудь другого человека. Но, видимо, какой-то ангел спас меня, и я выздоровела. С того времени сохранилась одна моя фотография, и это, я вам скажу, кошмар: кривоногая, тощая. Я про себя называла это фото «ребенок из Освенцима».

Позже сестра говорила, что даже я, будучи совсем маленьким ребёнком, понимала, в какой незавидной ситуации мы оказались. И рассказывала, что когда хозяина дома не было поблизости, она залезала в саду на дерево, сбрасывала абрикосы, а я — мне месяцев восемь-девять тогда было — ползала под деревом и сгребала их в кучку, чтобы потом сестра успела быстро собрать.

Снова вместе. В Челябинск-40

Наконец в начале сорок четвертого Комаровский сказал папе: «Даю вам пять суток, ваша семья находится там, у вас родилась дочь». Ещё он вручил специальный талон, который можно было потратить на зимнюю одежду для себя и родных: на валенки, тулупы и прочее. Ведь ехали в холод, на Урал.

И вот, мама на работе, сестра пасёт овец, бабушка сидит со мной в этой землянке без окон… и тут появляется наш папа! Представляю, какая это была встреча, какой праздник.

Мне было уже два годика, даже ближе к трем, но когда он меня увидел, то воскликнул: «Ба, мне сказали, что у меня в сорок первом дочка родилась, а эта такая крошечная лежит!» Худенькое, маленькое существо…

Вот так наша семья наконец воссоединилась. Когда освободили Киев, бабушка заявила, что в холод на Урал она ехать не желает, поэтому осталась с дядей (потом они вместе вернулись под Киев), а мы поехали дальше, в Челябинск.

Какие у меня воспоминания о жизни в Челябинске? Мы жили в многоквартирном доме, в коммуналке, где, естественно, было много людей. Примерно тогда появилась американская продуктовая помощь. Мне было уже года четыре, и я очень хорошо помню эти большие белые банки с консервами. Выдавали их раз в пару месяцев. По соседству с нами тогда жила семья одного военного: муж, жена и дочка. И, к сожалению, эта женщина очень предвзято относилась к евреям. Всегда считала, что наши консервные банки больше, чем у них, или что у наших цвет получше, что они посвежее…

А вообще там несколько еврейских семей было, человек, наверное, пять работало, в том числе папа. И хотя у него не было высшего образования, он был настолько хорошим специалистом, что его без лишних разговоров сразу назначили начальником цеха по деревообработке. Как-то приезжал министр среднего машиностроения, и в один день (мне тогда было уже семь лет) отец пришёл домой так поздно, что мы его даже потеряли. И слышу я мамино восклицание: «Какая красота!» Выхожу — а его орденом наградили, и куча грамот лежит.

Но в те времена я своего папу почти не помню, только, разве что, сквозь сон вижу, как он в темноте, уже ночью после смены наклоняется ко мне, чтобы погладить. А днём я его не видела — вот такая была работа.

Были очень строгие условия: выход за территорию разрешался только по специальному пропуску, не дай Бог опоздаешь на работу на десять-пятнадцать минут — и всё. Пропуск забирали, а тебя за этот проступок отправляли куда положено. Очень жестокие меры.

Но что я хорошо помню, так это ощущение сытости. Бывало, мама говорит: «Ида, кушать!» А я не хочу. Прекрасное это чувство.

Строилось всё очень быстро. Вроде, вот только один дом стоял, а потом уже два, три… Но женская половина, например, вообще не понимала, где они находятся. Ну, строят что-то мужчины и пусть строят. Да и сам отец потом говорил, что им тоже особо никто ничего не сообщал, сами только догадывались, что готовится некий секретный объект.

Дядя Ваня

Потом там стали появляться пленные немцы-строители, и отношение к ним было понятно какое. Как-то в наш дом пришел немец дядя Ваня, он с папой на лесопроизводстве работал. В тот раз он нам на машине привёз дрова на все квартиры в доме и в каждую по очереди заносил. Я тогда сидела в комнате и вдруг слышу, мама кричит: «Да прекратите вы уже, встаньте, встаньте!» Думаю: «Кому это она?» Выхожу и вижу: он стоит на коленях и прощение просит. И так в каждой квартире. А потом, когда мы переехали в другое отдельное жильё, он жил с нами в небольшом предбаннике. Очень добрый и хороший был, зимой меня на санках катал. Ещё дядя Ваня меня учил правильно есть селёдку. Когда хорошая селёдка, в ней есть внутренности — «молоки», это что-то типа очень мягкой печени. Он учил, что нужно взять столовую ложку с этими «молоками», подержать над огнём, чтобы они растворились, и тихонечко с хлебушком съесть. Вкусно!

А сам он был зубным врачом. Его, как и всех тогда в Германии, призвали в армию, и чуть ли не на второй-третий день взяли в плен, и он даже автомат в руках подержать не успел. Отцу его стало по-человечески жалко, и он ему постоянно чем-нибудь помогал. А потом этого дядю Ваню депортировали на родину.

Про отношение к учёбе и досмотр на КПП

В сорок седьмом-сорок восьмом году появилась школа, и я пошла в первый класс. А сестра, как-то выучив экстерном то, что она пропустила до этого, поступила сразу в десятый. Всех ребят собирали и увозили туда на машине. Располагалась школа в каком-то посёлке.

Были очень сильные учителя, и все дети, как один, хотели получить высшее образование. Сестра решила поехать учиться в Свердловск в юридический институт. Количество мест, куда можно было выехать с этой стройки, было ограничено.

И я очень хорошо помню, как мы провожали её в институт: плачет мама, плачет отец. Уложили вещи в два чемодана, одежда наглажена, сложена чистенькими аккуратными стопочками. И до сих пор стоит картина, как охранник на КПП вывалил всё на грязный пол, груду вещей шерудит и обратно в чемодан комками швыряет. А ещё мама сестре еду заготовила (ведь из Челябинска до Свердловска доехать надо), так он просто взял и её себе на стол переложил: печенье и другие мелочи. И попробуй ему что скажи. Родители тогда плакали так, словно они сестру навсегда потеряли. В итоге она успешно поступила в институт, познакомилась ещё с несколькими девочками, и они вчетвером сняли комнату и жили на Карла Маркса.

История одного рояля

Сестра моя, не зная ни одной музыкальной ноты, прекрасно играла на пианино, и ещё с детства у нее была мечта, чтобы у неё появился собственный инструмент. В тридцать восьмом году папу перевели работать в Черкассы, и он рассказывал, что в эти годы в Советском Союзе у людей выросло благосостояние. Тогда, например, у него появилась возможность покупать книги и сформировать одну из лучших домашних библиотек города. Отец собирал русскую классику (ведь иностранных авторов не печатали). И тогда же сестре купили вожделенный импортный рояль.

Дом, где они жили, и из которого мама с сестрой потом в спешке сбегали от немцев, был длинный, на четверых соседей, и все они были друзьями. Комнаты располагались анфиладой, и двери вообще не закрывались. Жили словно одной большой семьей. Сестра могла зайти домой с другой стороны через чужой вход, а потом пройти насквозь до своей квартиры через одних, вторых, третьих соседей. Около дома был разбит большой вишневый сад. И обязательно все соседи-друзья приходили и слушали, как сестра играла на своем рояле, она сама подбирала музыкальные популярные песенки. Когда их с мамой в эвакуацию забирала машина, то сестра закрыла инструмент на ключик и этот ключик увезла с собой: была надежда, что еще получится вернуться домой.

Потом уже в Челябинске к сестре приходили гости, и тогда она играла военные песни на чём придётся. Например, найдут где-нибудь аккордеон, приволокут домой. Мама аккордеон увидит и говорит: «Да ты же не умеешь, что и как ты собралась с ним делать?» Так они его либо клали на табуретку, и сестра играла, как на пианино, либо кто-то стоял рядом и тянул меха, а она клавиши перебирала. А я все их песни наизусть знала. Песенку фронтовых журналистов, «Фронтовые дороги»… Была солисткой! Как-то, глядя на это, маме одна женщина предложила учить меня играть на пианино. Так я, заслышав это, убегала за тридевять земель, а мама гонялась за мной с веником… Потом, правда, я жалела.

В сорок седьмом году папу за хороший труд наградили отпуском, и мы отправились к родне на Украину. К бабушке заехали. Мне тогда уже было шесть лет. Бабушка как на меня посмотрела, так потом три дня и три ночи ревела… Такая я была тощая. И соседи, глядя на меня, говорили, да ел ли этот ребёнок когда-нибудь хоть что-нибудь в своей жизни?! Бабушка потом всё меня откормить пыталась, гонялась за мной вокруг своего домика, чтобы я скушала свежее яйцо от курицы или молоко выпила.

И в ту поездку сестра начала папу уговаривать съездить в Черкассы. Просто, чтобы посмотреть на дом и на сад… А немцы, кстати, этот город берегли, там ничего не ломали и не портили.

И вот решились поехать, меня тоже с собой взяли. Сестра мне всю дорогу с восторгом и воодушевлением говорила, что наконец-то ты увидишь наш сад и моё любимое вишнёвое дерево, на которое я залезала, ела вишню и потом косточки щёлкала в мальчишек; посмотришь на наши комнаты, и, может быть, там и рояль ещё остался!

Подошли к забору, звонок. Папа нажимает, выходит солидный мужчина:

— Вам кого?

Папа объясняет:

— Извините, мы здесь жили до войны, это были наши окна. Разрешите…

— Ещё чего захотели! Может, ты ещё и прихватить с собой что-то собрался?

Оскорбил так и этак и в дом не впустил. Сестра разревелась, я тоже за компанию в слёзы, правда, не понимая, по какому поводу ревём, и почему нас не пускают, мама расстроилась. На этом наше посещение закончилось. А ведь мы и ни на что тогда не претендовали. Не потащим же мы с собой рояль на другой конец страны?

А лет пятнадцать назад один друг нашей семьи получил письмо о том, что можно, перечислив список имущества, которое у вас было до войны, объявить иск по поводу его возвращения, если оно, конечно, ещё существует. Я-то понимала, что это всё ерунда, но моя сестра невероятно загорелась: «Мне нужен мой рояль!» А папа — он ещё тогда был жив — тоже размечтался, он бы хотел назад свою библиотеку… хоть пару книг! И вот сестра с зятем составляли описание, оформляли письмо, накатали огромную петицию, отправили. И в итоге даже ответа не было. Ещё кто-то из наших знакомых тоже на это купился, но ни один ответное письмо так и не получил. Оно и понятно — сколько уж лет прошло. Но мне до сих пор не ясно, зачем же надо было людей попусту будоражить?

Про путешествие с топором в изголовье

Строительство в Челябинске-40 заканчивалось, далее — неясность… Но тогда Комаровский, Бог нашей семьи, предложил папе новое дело. В Башкирии в Салавате были обнаружены большие залежи нефти. Там решили строить нефтекомбинат, и Комаровский пригласил отца поехать туда в качестве начальника деревообделочного участка. Этот вариант понравился хотя бы потому, что оттуда можно было выбираться к дочери на каникулы, и папа согласился.

Как мы туда ехали… Нам оборудовали специальную теплушку, небольшой вагон, у которого есть только нижние полки, прицепили её к поезду, погрузили нас, вещи… Когда мы ехали в Салават, то кроме нашей семьи других пассажиров не было. Внутри стоял огромный бак с водой, буржуйка, еда, тепло, можно и чай вскипятить, но уж, конечно, не варить там что-то. Внутри была одна малюсенькая лампочка, и под ней мама учила меня читать, ведь заняться было нечем. И вот я читала всякие этикетки, какие находили. Книг с собой не везли.

Ехать было страшно и очень опасно. В то время многие заключённые совершали побеги, и когда поезда останавливались на полустанках, то они обязательно появлялись, вскрывали и грабили теплушки. Комаровский дал папе с собой револьвер. Всю дорогу отец спал около дверей, придвинув туда кровать и держа рядом с собой топор. Вообще на дверях там был засов и железный замок, но для грабителей это была не помеха: подумаешь, на дороге ведь арматура валялась, которую можно было использовать в качестве лома. Вести себя нужно было крайне осторожно и без надобности не высовываться. И пусть вагон остановился, нечего смотреть, где он там и зачем встал. Знали итоговое время, когда должны были приехать, а до этого надо было вести себя тихо. А ведь мы слышали снаружи шаги, как кто-то стучал, ходил, и сидели внутри, затаив дыхание, чтобы никто не почувствовал, что в вагоне есть пассажиры.

Доехали до места, отец открыл засов, смотрит: снег везде лежит, белый-белый. Это была зима 1950 года. Кругом степь, всё искрится, и стоит посреди этой белизны телега с лошадью, а в ней сидит башкир, настоящий абориген в меховой шапке, тулупе, и в санях тоже валяется несколько тулупов. И этот товарищ на ломаном русском папе говорит: «Я приехал тебя встречать». А нигде, между тем, не видно никакого следа человека: ни избушки, ни домишки, ни дороги, ничего в этой степи нет. Я даже в сани сперва не хотела садиться и идти по снегу в эту пустоту! Погрузились, башкир закутал нас всех в тулупы, и вот мы едем час, полтора… Потом я папу тихонько спрашиваю, куда он нас везёт-то! И вдруг вижу: появились в этой белизне два трехэтажных дома. Пожалуйста, приехали. А кроме этих домов вокруг больше ничего и нет. Выгрузил наши чемоданы у подъезда, сел на телегу и уехал. Папа зашёл внутрь. Это оказалось служебное помещение — контора будущего нефтекомбината. А заселили нас в другой дом, где тоже была многокомнатная квартира с соседями. И так началась наша башкирская жизнь.

Жить в Салавате, купаться в нефти

Строить Салават было нелегко, ведь надо было ухитриться не попасть на источник нефти. А между тем, месторождение было очень богатое. Когда весной снег таял, то нефть можно было прямо под ногами черпать! А ещё была неправильная роза ветров, и когда нефть выходила, дышать людям было нечем, поэтому вокруг города находили источники, где есть нефть, и сжигали. Горели факелы.

Соседи были разные: и семьи, и мамочки с грудными детьми. И вот тогда мамины медицинские знания пригодились. Жили дружно, друг другу помогали. Периодически начальник строительства выделял телегу, и женщины собирались в деревню, где покупали яйца, мясо, молоко, кур. А вот хлеба я не помню, мне кажется, что башкиры вообще неохотно едят хлеб.

Когда город только зарождался, то везде ставили финские домики на двух соседей со входом слева и справа. Домики эти были, как кукольные, маленькие-маленькие. Сейчас я на них смотрю и не представляю, как мы там помещались и жили.

А как-то раз между домами прокладывали асфальт, изрыли там всё ямами, которые во время дождя наполнялись водой, и мы, дети, с восторгом там купались. Вылезали потом, как чертенята, потому что и там были масляные нефтяные полосы.

Ещё было такое развлечение. Поскольку город очень активно строился, то постоянно появлялись новые улицы и кварталы, и мы с очень большим интересом всегда отправлялись на разведку по новостройкам. Наши финские домики, которые первыми поставили, быстро стали окраиной. Появился кинотеатр Родина, вырос большой микрорайон около нефтезавода, правда, как ветер подует, там вообще дышать нечем было. Но зато дома красивые, высотой по пять-шесть этажей. Для маленького города это ведь уже настоящие небоскрёбы. И вот мы, дети, некоторое время никуда не ходим, а потом соберёмся компанией и направляемся изучать новую улицу. Идём по ней, и всё для нас открытие.

Про учительницу, не знающую русский язык

Когда мы прибыли в Салават, я должна была пойти во второй класс. Школы не было, поэтому нас тоже возили в какое-то село, где учительница вообще не говорила по-русски. С математикой просто, там одни цифры, напишет она на доске два плюс три и знак вопроса, кто-нибудь из нас шёл и писал то, что думал и понял. Но, что интересно, она же учила нас правильно писать по-русски. Хоть языка она не знала, но выдавала нам карточки с текстом, вырезанные из русских учебников. Мы должны были читать ей вслух, а потом учить наизусть, то есть мы видели, как формируются слова. И это была очень правильная методика. Хоть она сама нам ничего не говорила, но показывала, как правильно читать, писать, подчеркивала слова, на которые надо обратить внимание. Года полтора мы так учились. А потом уже очень много народу туда приехало, привлекал мягкий климат в Башкирии. И тогда уже быстро построили и новую школу, и магазины. Вот так и вырос город Салават, и там возникла школа №1. Многие из учителей были башкирами, но они уже владели языком. Хотя бывало и смешно, когда преподаватели какие-нибудь слова не знали или неправильно произносили. А дети ведь есть дети, нас это крайне забавляло. Спросишь, например, у учительницы географии про что-нибудь: «Почему так?» А в ответ: «Почём-почём? Потом скажу!» Над этим почём-почём мы очень смеялись, и фразочка эта на всю жизнь запомнилась.

Не открывай дверь незнакомым

В Салавате было довольно много заключённых. По сути, они комбинат и строили, отбывая свой срок, причём работали не только немцы, но и наши. Было их два типа: те, кто не мог выходить за территорию, и кто имел право покидать зону по специальному разрешению, выдаваемому на несколько часов, а после они возвращались. И был у нас такой случай.

Мне маленькой пришло в голову достать папины грамоты и украсить ими все стены в спальне, мама меня всё укоряла, зачем я это делаю, папа будет ругаться! А я её и убеждаю, что, наоборот, все придут и сразу увидят, какой тут важный человек живёт!

И как-то раз зимой был поздний тёмный вечер, мама уже улеглась в постель, читает, а я рядом кручусь. Вдруг в окно стучат с крыльца. Мама отправила посмотреть, кто пришел, но дверь не открывать. Иду к двери:

— Кто там?

— А папка дома?

— Нет.

— А кто дома?

— Мама.

— Ну-ка открой на минутку!

И умная девочка послушно открывает дверь. И тут входят два амбала в телогрейках, на рукавах у них лагерные нашивки. Оба здоровенные. Когда они зашли, в комнате даже темнее стало, спрашивают, где мать. Я тоненьким голоском:

— Мама… тааам…

Они в комнату. Мама лежит на кровати, как греческая статуя, красивая, статная сорокалетняя женщина. Как только она их увидела, лицо у неё стало не просто белое, а даже зеленовато-белое.

— Вам что надо?

— … нам?

И стоят. Смотрят. На неё. На меня. На неё. На меня. И вдруг один бросил взгляд на стену, а там все эти папины грамоты, и шепчет испуганно так второму: «Эй, ты посмотри, это ведь Моисей Михайлович! Так это его семья!» Я громко сразу вставляю: «Да-да, а это мой папа!» Они: «Ой-ой-ой! Вы простите нас! Ему только не говорите, он же нас понимает, он же нас отпустил… Только, пожалуйста, не говорите! Что же мы наделали, он ведь нас предупреждал…» И они по стенке, по стенке давай пятиться назад к двери. Я за ними замок закрыла, но можете представить, как мне потом мамаша всыпала! Сижу реву в своей комнате, ремнём как следует попало, маму колотит: «Ты представляешь, что бы тут сейчас было?» И как раз папа домой стучит, а время уже позднее, спрашивает: «Ида уже спит? А следы на полу откуда?» Мама в итоге всё рассказала, хоть они и просили молчать. Уж не знаю, что он там с ними потом сделал, но грамоты нам добрую службу сослужили.

Кем быть, где учиться?

Вот тогда и началась настоящая жизнь. Папа был уважаемым человеком в городе, я полноценно училась, сестра могла спокойно приезжать в гости на каникулы, и мы тоже могли поехать куда пожелаем, на Украину, например, повидаться с родственниками.

Когда я окончила школу, то даже вопросов не было, куда ехать учиться. Естественно, в Свердловск, как сестра. А сестра тогда уже закончила юридический, вышла замуж и работала на шинном заводе. И вот я отправилась поступать в педагогический институт иностранных языков, где выучилась на преподавателя английского и немецкого, но преподавала потом всю жизнь в основном английский.

А решила я изучать именно иностранные языки, потому что этот предмет мне очень легко давался в школе, и ещё у нас были очень хорошие преподаватели: Елена Евсеевна и Виктория Леонидовна. Елена Евсеевна была очень красивой тихой женщиной маленького роста, учила нас азам, чтению. Я быстро запоминала правила. Если кто неправильно читает, она мне: «Ида, встань, скажи, как надо!» А когда тебя хвалят, ты же потом готов в лепешку расшибиться.

В старших классах к нам приехала выпускница Горьковского института иностранных языков, её мужа сюда направили работать. Красивая, молодая Виктория Леонидовна. Она зашла в класс и с первого слова нам давай всё только на английском! Мы аж рты разинули. И все были в неё буквально влюблены, толпой за ней бегали, и я в том числе. Она красавица, постоянно меняла наряды, читала нам очень много стихов, и уроки у неё были интересные. Позже она сама говорила, что всё это потому, что ей нравилось с нами работать, ведь она видела, что мы под её дудочку поём и сидим, затаив дыхание.

Тогда же я начала читать книги на английском. В Салават приезжало много людей из Москвы, и я каждого просила привозить мне книжечки, любые, какие найдут, абсолютно любого автора. Вот так я Джека Лондона осилила года за полтора, нелегко ведь в оригинале читать. Словарь было тоже сложно купить, сестра мне из Свердловска привезла англо-русский словарь, так я была невероятно счастлива!

А вот рисовать я не умела и не умею. Когда в школе пошло черчение, для меня это был ужас и мука. Но у меня был договор с одноклассником, что я ему перевожу английский или пишу сочинения, а он за это делает чертежи. Он готовые работы принесёт, а я еще ковыряюсь, что это плохо начерчено, не возьму, а это аккуратно, пойдет. Учитель же меня хвалил постоянно, какая я молодец, всегда вовремя сдаю работы! А в одной четверти вообще смешно и глупо получилось. У меня по черчению вышло пять, а у мальчишки, который мне рисовал, четыре. Он так переживал! Ну это уже перебор, у неё пять, а у меня четыре! А я ему говорю, что разницы нет никакой, главное, что ты сам умеешь… И не старайся так сильно и похуже рисуй… А он в ответ: «Да ведь ты сама потом ругаешься, если плохо сделано!»

Ты — мальчик? Будешь жить за занавеской!

Когда я училась в университете, то жила у сестры под присмотром. Да тогда в педагогическом институте и не было хорошего общежития. Оно располагалось прямо на четвёртом этаже в старом учебном корпусе на Степана Разина. Изначально там, видимо, планировались большие лекционные залы, но из них сделали жилые комнаты. Заселяли туда разом человек по двадцать. Мальчиков же было очень мало, так им в этих больших залах отделяли уголок за занавеской.

Нас было три английских группы, и поступило на наше отделение всего три парня. Все трое доучились до третьего курса, а потом сбежали, как они говорили, что чуть не повесились с нами, девчонками! В немецкой группе парней было человек семь, все из сельской местности, из Верхней Туры, например, где было много ссыльных. Немецкий они все и так прекрасно знали, но им нужен был диплом, чтобы иметь право преподавать в школе, поэтому приезжали и тоже жили за этой занавесочкой, хотя некоторые были уже совсем взрослые, женатые. А у французов было два парня, и мы с ними, как с девочками обращались, бантики им навязывали, словом, издевались, как могли.

Общежитие же появилась, когда я была на пятом курсе. Находилось оно на остановке Первый километр, туда же и наш факультет переехал, причём новое общежитие было прекрасное, квартирного типа, как в Москве.

К экзаменам всегда готовились на Шарташе. Раньше же климат был континентальный, летом жара, а зимой стабильно 35—40 градусов, поэтому, начиная с середины мая, отправлялись на озеро. Там можно было и покупаться, и полежать, и позагорать. С мая жара стояла уже вовсю, и на экзамены мы приходили все чёрные.

Про студенческие песни и Новый год с десятью незнакомцами

Мы с сестрой и её мужем жили на Уктусе около шинного завода, поэтому мне было сложно куда-то вечером выбраться. Сперва у них была одна комната с соседями, а потом дали хорошую квартиру, и мы, молодежь, оккупировали её постоянно. Собирались, устраивали вечеринки, на которых пели, танцевали, слушали магнитофонные записи: модную итальянскую эстраду, Розенбаума — он тогда только появился со своими хулиганскими песнями (Гоп-стоп, Мурка…), но их было слушать нельзя, тогда это все запрещалось.

Какие пели песни? Студенческие, которые были тогда у всех на слуху!

«Коперник целый век трудился,

Чтоб доказать Земли вращенье.

Дурак, он лучше бы напился,

Тогда бы всё пришло в движенье…»

Нравилась песня про Отелло и Дездемону:

«Беда случилась с Дездемоной:

У ней платок кудай-то сплыл.

Отелло вспыльчивый был малый

И Дездемону придушил.

Вот так-то, девки, взор бросайте

Подальше вы носов своих

И никому не доверяйте

Своих платочков носовых…»

Была многокуплетная песня про остров Пасхи:

«У девушки с острова Пасхи

Украли любовника тигры…

Украли любовника в форме полковника

И съели в саду под бананом…!»

Была песня про Свердловск: «Уходят вдаль Свердловских улиц ленты, сегодня мы пока ещё студенты…» Или ещё вот: «Наливай студент студентке, студентка тоже пьёт вино. Вино на радость нам дано!…» И сочинялось всё прямо на ходу. Было очень весело, а когда приехали родители, и появилось пианино, то уж совсем гулянка пошла!

На наши вечера иногда приходили ребята из Горного института, но они отличались тем, что могли и поддать. А вот ребята из политеха — ни-ни! Кстати, даже и не помню, как же мы с ними знакомились… Хотя один случай сохранился в памяти.

Была у нас в группе одна девушка, Полина, из деревни под Верхней Турой. Она такая простая была, в декабре на втором курсе прибегает на занятия и говорит:

— Девчонки, я нашла парней на Новый год! Не знаю правда, откуда они, но нашла!

— Ты с ума сошла, что ли? Они ж незнакомые!

— Ну как незнакомые, я со всеми познакомилась!

И достаёт бумажку, а на ней перечень имен: Петя, Вася, Сережа…

— Сколько нас будет? Восемь… А я-то десять навербовала! Что теперь делать, надо с ребятами хоть заранее встретиться, познакомиться, про стол все решить…

Я перед Новым годом заболела и не пошла. Девочки потом позвонили, рассказывают: «Ну встретились, ребята как ребята».

Собирались отмечать Новый год у моей подружки около УПИ. Её родители ушли, естественно. Еда у нас была простая: винегрет, кабачковая икра, селёдка, колбаса ломтями. Накрыли стол, ждём наших кавалеров. Те приходят, и каждый выкладывает по бутылке водки. Батюшки, а у нас ни вина, ни шампанского никакого нет… Но обошлось, по счастью, без эксцессов. Кто-то выпил, пошёл спать. И получилось в итоге, что и мы стеснялись, и они стеснялись. Часа в три они пошли домой. Никто не задерживал, нам-то они тоже не особо были нужны!

Утром родители вернулись, а мы, все девчонки, вповалку спим. Отец моей подружки просит рассказать, что за ребята, откуда, как они, а мы молчим, поскольку рассказывать-то нечего, знали только, что из Горного… Папа, естественно, в шоке, как же так, ведь они могли и обворовать! Хотя у нас даже страха такого и мыслей в голове не было. Это было не принято.

Ландыш серебристый

Запах моей юности — это духи «Ландыш серебристый», в такой маленькой бутылочке. Я их везде всегда покупала. И ещё очень нравились польские духи под названием, кажется, «Быть может». Тоже маленькие, в красивой коробочке, но они уже позже были, а «Ландыш серебристый» в моё студенчество. Ещё муж сестры всё время смеялся, что я всю свою одежду ими оболью, весь шкаф пахнет. Он дверцы откроет и бурчит: «Ты бы хоть отодвинула мой пиджак-то, прежде чем всё поливать!» А я ему: «Да какая разница, запах-то вон какой хороший!»

Про неслучайные случайности и знакомство с мужем

Знакомство с моим мужем — целая эпопея. Моя сестра отдыхала в санатории в Цхалтубо в Грузии. В один из дней она сидела в парке, что-то читала, когда ней подошёл пожилой мужчина:

— Простите, я вижу, что вы не местная… Откуда вы приехали?

— Из Свердловска.

Он так и охнул:

— А у меня там сын учится в медицинском институте. А когда вы уезжаете? И не возьмёте ли вы для него маленькую посылочку? У вас ведь на Урале зимой так холодно, поэтому мама связала ему шерстяные рукавички и носки, испекла домашнее печенье…

Сестра согласилась, а мужчина передал ей гостинец, сказав фамилию сына и его курс.

Приехав домой, она позвонила в учебную часть, где ей подтвердили, что да, такой ученик есть. Продиктовали расписание, сказали, когда и в какой аудитории его можно найти. В нужный день она пришла в институт, но как из толпы студентов выбрать нужного, этого Иосифа Шехтмана? Какой он? Тогда она сделала себе табличку с фамилией, такую, с какими встречают иностранных гостей в аэропорту, и стала ждать. Спустя какое-то время подходит к ней третьекурсник кудрявенький, симпатичный. «Вы меня разыскиваете?» — так испуганно. «Тебя, — отвечает — привезла тебе посылочку из дома, но с собой её нет, поэтому записывай адрес и приходи в выходные». Он примчался, естественно. Йося тогда жил не в общежитии, а у родственников, у тёти с дядей. Пришёл к нам в воскресенье, конечно же, голодный, его тут же закормили, принялся прямо у нас примерять эти носки. Сестра давай его расспрашивать, почему он у тёти живёт, а не в общежитии? А он заведовал в институте радиоузлом, там же ему обещали комнатку, пока её ждал, жил у родни с двоюродными братом и сестрой. Кстати, брат очень хорошо поёт, голос у него красивый, и есть магнитофон с классными записями — песнями Новикова, Розенбаума! Магнитофоны тогда ещё были редкостью. Сестра предложила притащить к нам хоть раз этот магнитофон, а то столько про этого Розенбаума все говорят, а мы его и не слышали ни разу.

Проходит какое-то время, про этот диалог все уже давно и забыли. День учителя. У нас собрались в гости девчонки, играем на пианино, много народу, идёт концерт, стол накрыт. И мы, естественно, поём: «…когда умрешь ты, милый мой дедочек?» И вдруг звонок в дверь. Открывает папа: «Девчата, а к вам тут молодые люди!» И заходит Йоська с моим будущим мужем, своим двоюродным братом и хозяином магнитофона. Он в то время учился в аспирантуре в политехе. Заходят потные, красные, и Толя, мой будущий супруг, говорит: «Какой же тяжелющий магнитофон оказался! А у вас, похоже, и без магнитофона весело — аж из подъезда слышно, как поёте…» Иначе говоря, зачем, вроде как, я его сюда пёр… Вот так мы и познакомились. В конце вечера я Толе предложила оставить магнитофон послушать. Он так призадумался… А я про себя подумала, что он жмот, и почему-то сказала это вслух. А в ответ от него слышу: «Вовсе и не жмот! Вы хоть обращаться с ним умеете?» Показал, как плёнку зарядить, включить-выключить. И оставил. И вот надо же, как совпало, и так повезло! А отец-то Йосин в Грузии, оказывается, постоянно ходил в этот парк и искал, с кем бы сыну посылку передать — вдруг появится кто из Свердловска. А Йося к нам в гости всё время приходил. Потом дали ему в итоге его долгожданную комнату.

Про школьные воспоминания

А потом я всю жизнь преподавала английский язык. После отработки устроилась в специализированную школу, где помимо английского вела ещё литературу и культуру Англии. Ребята были очень хорошие, со многими связаны прекрасные воспоминания, а с некоторыми классами мы до сих пор поддерживаем общение.

Рассказывают мне ученики, вспоминают. Раньше ведь были демонстрации — умри, но будь! И вот надо двигаться строем, всем классом, а у нас несколько человек идут рядышком, будто гуляют, а не со всеми в строю. Помните, Ида Моисеевна, какого вы жару нам тогда задали? А я этого и не помню — оказывается, надо было два флага кому-то всунуть, а никто их брать не хотел, и я им задала!

Или, например, классные вечера. Как-то у них было задание показать простой школьный день, и они всех учителей изображали. А девчонки меня до этого просили: «Дайте нам, пожалуйста, какую-нибудь вашу юбку!» Я уже только потом поняла, зачем им это юбка сдалась — это им меня надо было изобразить: очки, причёску, одежду… Но мы, учителя, так хохотали, чуть со стульев не падали, потому что всё было сделано очень интеллигентно и порядочно. Показали учительские повадки и вспоминали только хорошие или забавные вещи. Например, когда я заходила в класс, по мне было всегда понятно, в каком я расположении духа. Настроение плохое, так я своим стулом о стол кааак грохну — потому что меня до этого директор, например, завела, скажем, не убрал класс территорию, или кто-то не подстригся. За всё ведь получали в школе. Они притихнут, как мышки сидят. А у меня занятия шли только с англичанами. И вот я им говорю: «Идите за французами!» Всё, понимают, что сейчас начнётся разбор полётов. А кричать я вообще-то не умею — связки моментально садятся, и получается петушиный смех. Но они уже знали, что раз я стул задвинула, значит, за что-то попадёт. А если у меня нормальное настроение, то я спокойно зайду, стул отодвину, сяду…

С высоты моего возраста

Теперь, с высоты моего возраста, кажется, что жизнь прошла очень быстро, годы пролетели. Очень сейчас ценно для меня, что я выбрала профессию по душе, у меня много друзей среди моих бывших учеников, мы с ними встречаемся. Для женщины важно, чтобы сложилась семья. У меня был умный и добрый муж, мы воспитали хорошего сына, который стал нам опорой, растёт внук. Очень хочется, чтобы для всех жизнь проходила только в мирных условиях, без лишений и горя, чтобы сложились счастливые семейные отношения, чтобы росли хорошие умные дети. Надо стремиться быть добрым, отзывчивым человеком, а к таким людям всегда потянутся и другие.

Портнягина Груша Николаевна 1938 г.р.

Почему же Груша?

По паспорту я — Портнягина Груша Николаевна, но уже много лет все зовут меня Аллой. Назвал меня так папа. Родилась я в деревне. Пошел он меня по имени записывать, а в конторе в тот момент сидел его друг, читал книжку «Братья Карамазовы». Смотри, имя какое у героини интересное — Грушенька. И вот надо же, что-то на папу в тот миг нашло, и он так меня и записал. Вернулся домой, тихонько положил документы на горочку с посудой. Готово! Мама документы открыла и так и охнула, что же это за имя такое дочери выбрал? И три месяца меня звать этим именем не хотела и не могла, всё девчонкой меня называла.

Когда я начала учиться, все ребята начали надо мной хохотать, кто-то даже сказал, что это за фрукт, мы не будем тебя так звать. Пришла я домой грустная, обиженная. Что же теперь делать, по имени меня не зовут! И одна подружка моя детская спросила тогда: «Груш, а тебе самой какое имя нравится?» Я задумалась: повсюду тогда были одни Вали да Гали, и это казалось таким скучным и одинаковым… а вот Аллы ни одной в округе не было. Откуда ко мне в голову пришло имя Алла, даже не знаю, всплыло само также быстро и внезапно, как и папина Грушенька. И имя это так и прижилось.

Бесконечное множество людей и один маленький деревянный дом

Мой дед приехал на Урал в 1928 году, работал сторожем. В 1938 ему выделили земельный участок для постройки жилого дома. А в 1939 году он купил пятистенный дом в Горном щите — а Горный щит тогда ещё, можно сказать, деревней был. Сам дом был не новый, его купили, по брёвнышку разобрали, доставили в Свердловск и собрали заново. Причём, когда этот дом собирали, ему не хватало высоты. В деревне тогда можно было как угодно строить, а вот в городе нужно было следовать общему плану высотного строительства. Хочешь строить выше нормы — пожалуйста, а вот ниже — запрещено, штраф схватишь. Брёвен по высоте не хватало, и дедушка с отцом добавили их из пятой внутренней стены, поэтому и полатей у нас внутри не было.

Наш дом самый крайний на улице был (речь идет о Волгоградской улице), за ним уже ничего не было, одно болото. Как мы сюда добирались из центра города? Трамвай ходил, очень удобно. В моё детство трамваи были деревянные, и дверцы в обе стороны открывались и закрывались. Кондуктор их ещё отдельно на щеколду закрывала.

В нашей семье было семь человек — папа, мама, старший брат, я, младшая сестра, дедушка с бабушкой, а потом ещё с нами жила их старшая дочь Ульяна Павловна, моя тётушка. А ещё к нам постоянно приезжали племянники, двоюродные, троюродные, десятиюродные братья и сестры, оставались допоздна мои подруги, приходили гости и почти каждый выходной (а он в те времена был один) у нас собиралась вся родня. Словом, в наших двух деревянных комнатках был вечный содом. Но вот ссор и дрязг никогда не было. Помню, как позже мы жили уже в коммуналке, вшестером в двух маленьких комнатушках (Вилли, мой муж, я, двое детей, Виллины мама и бабушка). А Виллина сестра к нам на лето присылала для пущей радости своих двух дочек, Наташу и Галю, из Новокузнецка. Пусть к бабушке съездят, отдохнут, развеются. «Хоть убейте меня, я не могу понять, о чём только думала мама, когда нас с Наташкой сюда отправляла к бабушке на лето», — вспоминала потом повзрослевшая племянница мужа Галя.

Было в доме две комнаты и две кухни — у дедушки с бабушкой и Ульяной Павловной и у нас. Позже папа пристроил небольшую комнатку для сестры Нины. Были у нас в доме и печи — русская печь у дедушки, а у нас — круглая печка голландка, обшитая металлом. В нашей комнатке мы и спали, и ели, и гостей встречали. Мама всегда в выходной стряпала пироги с рыбой, с капустой, с картошкой, сладкие с клубникой, собранной летом в деревне. Она сушила клубнику на зиму, а потом зимой мы запаривали её в тёплой воде, добавляли сахарочку, и получались с этой клубникой вкуснейшие открытые пироги.

Про моих родителей

Моя мама до войны была воспитателем в детском саду. В войну же мы жили в колхозе, и тогда она то работала на тракторе, то учётчицей была — за любую работу бралась. После войны папа вернулся. Мы недолгое время пожили в Каменск-Уральском, он был водителем в военизированной пожарной охране. Потом ему предложили место здесь на пожарной станции на Софьи Ковалевской, где он и проработал почти всю свою жизнь, а уже в пенсионном возрасте он был водителем при консерватории.

Про годы после войны

Школы были и раздельные, и смешанные, я вот училась в смешанной. Нелегкое было детство, это ведь было после войны, все бегали голодные, всё выдавалось по карточкам. Вот и кушай свой маленький кусочек хлебушка. Мама в те времена постоянно повторяла: «Неужели мы доживём когда-нибудь до такого момента, когда после обеда я унесу тарелку из-под хлеба на кухню, а на ней несъеденные нарезанные кусочки останутся, потому что все наелись и все сыты».

Одевались просто, школьные сумки у всех были тряпичные или из холстины. А папа мой достал где-то кусок брезента, рыженький. Он мне сшил портфель, как настоящий, с жёсткой накладочкой, боковинами, это был предмет моей большой гордости. И у меня, когда я пошла в первый класс, у одной такой портфель был. Этот портфельчик несколько десятилетий лежал ещё в нашем доме, рука не поднималась его выбросить.

В 1947 году денежная реформа всех подкосила. Как это, в сущности, было? Вот в 1961 году, например, был обмен денежных знаков. Это была не реформа, а именно обмен: было у меня 100 рублей, и вместо них я получила 10 рублей. И если хлеб стоил 2 рубля 80 копеек, то стал стоить 28 копеек. Все уменьшилось. А в 1947 году деньги уменьшились, а цены остались прежние. И это было по-настоящему страшно, стольких людей это загнало в петлю, для всех взрослых это был сложнейший вызов. Выкручивались, как могли. Везде были огороды, это ещё с войны пошло, когда в центре все скверы были под картошку заняты. Потом стали людям участки выдавать под овощи, под капусту… Это сейчас перед всеми подъездами и домами либо газоны, либо парковки, а раньше перед домом бы всё поделили на участочки. Это твоё, это моё, чтобы хоть что-нибудь да посадить и прокормиться.

Тётушка моя, мамина сестра, в войну работала за вокзалом в санпропускнике. На вокзал приходили эшелоны с ранеными. Раненых отправляли по госпиталям, а матрасы, пропитанные кровью, поднимали и увозили на обработку, мойку и просушку, а потом загружали обратно в санитарный поезд. Работа была очень тяжелая, вдвоем они еле поднимали один матрас. После войны тётушка продолжила там работать, там мылись военные. Если приходила её очередь убирать генеральские отделения, бывало, ей везло. Ведь всем военным давали по маленькому кусочку мыла. После ванных процедур женщины убираться придут и заодно собирают обмылочки, даже малюсенькие, с бобышек, а если наберётся с куриное яйцо мыла, это большое счастье. Иногда тётушка нам с подружками говорила: «Девчонки, приезжайте». И мы ехали через весь город к ней на вокзал помыться. Там и горячая вода была, и мыло. Ох, как же мы тогда намывались! А ведь до четвёртого класса меня на лысо стригли, как мальчика, и чёлочка, никаких тебе бантиков-косичек, чтобы живность никакая в волосах не завелась. И ведь нам еще повезло, что у нас был частый дом. Накопится зола в печке, её кипятком зальют, она настоится, и этим щёлоком потом мы мыли голову.

Про режим дня и важность семейного ужина

Утром на работу и учёбу все уходили в разное время. Каждый перекусит и умчится. А вот вечером всегда в шесть часов все вместе усаживались за стол, в одиночку втихую на кухне никогда не ели. Помимо ужина ещё всегда был общий вечерний чай на ночь, часов в девять. Общий стол очень объединяет.

Иногда мама блины пекла в русской печи на трёх сковородках. Там это удобно было делать, переворачивать ничего не надо, блин и сверху, и снизу печётся. Мама обычно целое эмалированное ведро теста разводила. Блины ели по очереди. Мама их выкидывала на расстеленное полотенце, тут же стояла чашка с маслом, сметана и если повезет — сгущёнка или варенье. Кто же ест холодные блины? Поэтому их съедали сразу, пока они горячие, тёплые.

Вечером в десять, в половину одиннадцатого ложились спать. На работу нужно было прибыть к половине восьмого, а перед сном порой кто повышивает, кто почитает.

Про красных дьяволят

Была у нас книга «Красные дьяволята», так она была зачитана до дыр! И ведь её было даже не подклеить, не было никакой плёнки или скотча, как сейчас. Клея нормального тоже не было. Ну вот, может, варёной картошкой помажешь, крахмалом картофельным что-то подклеишь. И это очень показательно было. Вот до чего зачитывали книги! После войны ещё можно было что-то купить, товар тогда был, но денег у людей на него не было. Зайдёшь в гастроном на Вайнера, и чего там только нет, как в музей ходили посмотреть. Вот так же и в книжных было. Книжки есть, денег нет. Потом стало чуть получше, люди стали зарабатывать. Но в начале 60-х годов из магазинов практически моментально всё пропало. Надо было стоять за всем в громадных очередях, голые прилавки, пустые витрины, пустые полки. Крабы, может, какие-нибудь пылились в банках, и всё.

Пойдёт отец как-нибудь в магазин, просит продавца: «Вы мне на эти деньги печенья взвесьте? Или пряничков один-два». Домой вернётся, сестре говорит: «Нина, прости, вот деньги будут, и тогда на всех пряников купим, а пока пусть хоть мама чая попьёт, она болеет».

Про учебу и 25 девочек-радисток

Сперва я, как и все, училась в школе, а потом в ремесленном училище. Из него выпускались радио-монтажницы, которые потом шли работать на семьдесят девятый завод на перекрестке Гагарина-Малышева (сейчас это предприятие Вектор). К нам стремились поступить многие, поскольку в нашем училище и кормили, и одевали, а это было большим преимуществом в те годы. В нашей группе были одни девочки, двадцать пять человек, причем из них только пятеро — городские, а все остальные — приезжие, из области. Тогда ведь в деревнях, можно сказать, то же крепостное право было, и жилось очень нелегко. Девочки заканчивали по 6—7 классов, и родители буквально выпинывали их из дома, хоть куда-то — в город, к знакомым, в любой угол, там перспектив всё же было больше, чем в колхозе. В городе девочки 13—16 лет могли начать жить в няньках: ведь садиков-то тогда немного было, и попасть в них было не так легко. И вот девочки сидели с этими младенцами день и ночь, зато жильё в городе имели. Кто был постарше, должен был ещё и постирать, и по дому работу сделать, и еду сготовить.

Я своих сокурсниц деревенских постоянно куда-нибудь звала: «Девчонки, пойдёмте после учёбы в музей, в театр?» А они все хором в ответ: «Да ну, что же там смотреть?!» Они просто даже тогда не знали, что это такое, и что это может быть интересно. А потом разок-другой со мной сходили и во вкус вошли.

Учиться мне было интересно. Мы учились два года. После окончания учёбы сразу начинали работать. Нередко ребята уже лет в 16—17 получали паспорта и сразу устраивались на какой-нибудь завод. Фабрика Уралобувь, например, совсем рано ребят принимала, чуть ли не с четырнадцати лет. Шли работать на швейную фабрику, на Спортобувь.

Радиотехнику нам преподавал Шварц Марк Абрамович. Он вёл лекции в УПИ, в радиотехникуме и у нас, поэтому конспекты у нас у всех были одинаковые. Все впоследствии удивлялись, откуда же мы это всё так хорошо и глубоко знаем. Память у него была невероятная. Я его как-то встретила в автобусе, уже лет пятьдесят с выпуска прошло. Мы стояли совсем в разных частях автобуса, к нему было не протолкнуться. Тогда я доехала до его конечной остановки. Вышла вместе с ним.

— Марк Абрамович, вы помните нашу седьмую группу монтажниц?

Посмотрел он на меня секундочку, и отвечает: «Конечно, Алла, я вас всех помню».

Был ещё у нас один прекрасный педагог, Самуил Григорьевич, фронтовик, с тросточкой постоянно ходил и хромал. Казался нам, тонконогим девчонкам, жутко старым, а ему лет сорок всего было. Придет к нам на занятие и говорит: «Девочки, милые, скажите мне, зачем вам это всё надо, вся эта электроника? Ведь девочки должны уметь шить, готовить, вышивать — это ваше занятие». Вспоминаю это и смеюсь.

Про работу — достойную и не очень

Работать мне нравилось. Я действительно работала с большой любовью, всегда пыталась браться за что-нибудь новое. Многие опасались новых задач, предпочитали делать что-то понятное и проверенное, и это объяснимо: бывало, с новым провозишься долго, зарплата от этого могла быть и пониже. Но мне всегда было интересно. Наша бригада в цехе была первой бригадой коммунистического труда. Такое звание ещё заслужить надо! Отработала я там почти сорок лет, ветеран труда с грамотами и похвалами.

Что было страшно, так это свой рабочий пропуск потерять. Мы на заводе везде только по пропускам проходили, даже в туалет. Прихожу я как-то домой и по привычке вместо ключа начинаю пропуск искать и найти не могу. Как я тогда испугалась! Что бы за это было? В лучшем случае — уволили бы с позором, а в худшем — тюрьма.

Но вообще другое отношение было к работе, нежели сейчас. Вот, например, разговаривали мы про работу с моей тетушкой Валей, папиной сестрой. Было очень интересно, как она рассказывала про деда Семёна:

— Да какой он был работник, ни одного дня в колхозе не робил, хворал только всё время. Нет, не работяга он был, совсем не работяга.

— Странно, а чем же он занимался, неужто тунеядец?

— Чем-чем? В конторе сидел, ручечкой только что-то чирикал с утра до вечера, вот вам и весь труд!

Про семейную жизнь и щедрые декретные отпуска

С мужем мы познакомились в 1958 году на работе, он после армии пришёл и устроился на завод. Год дружили: на каток ходили, в кино, иногда в театры. А вообще у меня долго парней не было, мы везде со старшим братом ходили, и мне с ним интересно было. Так вот, Виля к нам в цех пришел настройщиком радиоаппаратуры. В 1959 году мы с ним поженились, в 1961 году Лёша родился, а в 1966 году Лена родилась. Сперва мы жили на Красноармейской. Домик был непонятно какой, потом получили квартиру как семья репрессированных. Это Виля постоянно ходил, просил, добивался.

Декретный отпуск для женщин тогда был пятьдесят шесть календарных дней, чуть меньше двух месяцев, а после этого надо было сразу выходить на работу. Поэтому я специально не отгуливала свои отпуска, чтобы потом их разом взять и с детьми побольше посидеть. А вообще кто как выкручивался: нанимали нянек, пытались попасть в ясельки, с бабушками малышей оставляли. Но раньше ясли и садики располагались по месту работы. Мы вот жили на Уктусе, а работала я во Втузгородке. Не очень удобно было бы так каждый день кататься, хотя люди у нас в садик детей ото всюду возили. Но у нас, по счастью, бабушки были, так и приспособились. Поэтому, как я уже говорила, было много приезжих девочек-нянек из окрестных деревень.

Про роскошь простой прогулки

Без дела, просто так не гуляли. Да ведь времени на это особо не было. Разве что только выйдешь с завода, с подругой пройдёшься, куда глаза глядят, чтобы от мыслей рабочих отойти. А работали тогда по шесть дней, да и вечером ещё дела нужно переделать. В магазин надо, хочешь те же яйца купить, так можешь за ними часа три в очереди простоять. Ещё потом тебе вместо трёх десятков два дадут. А ты и тому радуешься, главное, что вообще дали. Не до прогулок особо было.

Про рай в шалаше

В 1955—1960 годах бывали у нас, кстати, заводские выезды на выходных. Завод выделял нам грузовик, в кузове у него рядами скамеечки стояли. Так и ехали в кузове на природу, на озёра, на Таватуй. По пути пели, потом купались, загорали. Как-то одна женщина взяла с собой пятилетнего сына. Наш грузовик проезжал мимо стада коров, так мальчик как закричит: «Смотрите, смотрите как много собак!» Вот уж мы смеялись!

Просто так своим ходом в лес за город тоже ездили. Но палаток тогда не было. Шалаши строили. Разведём костер, веток соберём, на землю ельника и травы положим, чтобы мягче лежать. Вот вам и домик готов. А потом уже палатки появились, так вообще комфортно стало.

Раньше пели больше. На гитаре не играли. Но вот если баян у кого-то был, то это уже другая история.

Друзей, с которыми могли куда-то поехать на машине, не было, так и машин было мало. По нашей улице пару раз в день, может, проедут, да и то не всегда. На коне кто-нибудь ещё проскачет. А по центру города уже на конях не скакали, там трамваи, троллейбусы ходили.

Летом купаться чаще всего на Визовский пруд ездили. Там была лодочная станция, мы всегда лодку на прокат брали. Плаваю я плохо, но на лодке я почему-то никогда кататься не боялась. По пруду плавали, на остров, Баран называется. Обычно мы с братом ходили, с подругами, а с парнями — нет. Кавалеры-то меня в молодости долгое время вообще не интересовали (в этот момент в разговор включается внучка: «Ага, долго, то-то ты, бабушка, уже в 20 лет замуж вышла!»).

Про велосипед и доверие

Велосипед у нас ещё был, старый-престарый, страшненький, можно сказать, времен Очакова. Папа на нём в магазин ездил, пока его не украли. Конечно, папа его просто так оставлял и не привязывал, а зачем? Мы и дом-то закрывали так, для приличия. Наш замок можно было внизу поддеть и без ключа открыть. Открывали мы его ключом, только чтобы он не портился от наших постоянных поддеваний. Да и чего уж, и ключи, и замки ведь у всех были одинаковые.

Думаете, красть особо было нечего? Не скажите. Телогрейку зимнюю украсть — это, знаете, какое богатство. Коллеге нашему тесть подарил телогрейку удлиненную, так тот потом её всю жизнь с благодарностью вспоминал. Их ведь делали тогда только коротенькими. В мороз такая тебя не особо спасёт, а тут длинная, тёплая. Потом у этого коллеги уже новые пальто были, красивые, щегольские, но он нам говорил: «Тело согревает, а душу-то не греет. А вот та телогрейка…»

Про моду

Спросите, были ли стиляги? Да, были. Мы тоже пытались одеваться хорошо. Кто из поездки отрез ткани привезёт, кто кофточку шерстяную, каких у нас не найти. Дядя Володя, папин друг, в военном ателье на Восточной работал, всех генералов обшивал и своим тоже одежду кроил. Все моего брата Толю спрашивали: «Толь, ну где ты такое пальто-то взял?» А он и отвечает так лукаво, чтобы лишних вопросов не было: «Да в ателье мне сделали, ничего особенного».

Про стакан кофе в кафетерии

Кафе, в теперешнем понимании, не было. Только кафетерии при гастрономах, и там столики стоячие. И кафе-мороженое было одно на углу Ленина-Толмачёва и ещё прямо на Плотинке в будочках. Вот там можно было себе мороженое заказать. Его тебе вареньицем польют, сядешь с ним за столик… Ходили ли мы в рестораны? Ну, это же неприлично было так расточительствовать. Разве что, может, позже, когда стали открываться новые кафе — Серебряное копытце, на углу Восточной-Малышева. На работе кто-нибудь из девочек сделает себе пропуск на то, что по делам в город идёт, забежит туда по пути, заранее на всех блюда закажет. Потом, в обед мы успевали с работы прибежать, а там уже всё для нас готовое стоит. Но обычно мы так делали, если праздник какой-то, День рождения, например.

Про кино, театры и строгого дядю

В кино ходили. На Ленина-Карла Либкнехта было три кинотеатра: Совкино, где сейчас Музкомедия, второй — Колизей, он тогда назывался Октябрь и третий — МЮД (что расшифровывалось как Международный юношеский день, ныне Салют). Во всех кинотеатрах были разные фильмы, они не повторялись. В МЮД-е, кстати, детские ещё показывали, а в остальных нет. Трофейные фильмы тоже смотрели.

И в театр, конечно же, ходили. Ох, как мы это дело любили! В Оперный театр обычно по контрамаркам попадали. В выходные днём окна мыли, и нам за это давали контрамарки, а то денег ведь у нас особо не было. А когда приезжали московские артисты, то даже с деньгами можно было всю ночь простоять в очереди за билетами. В театр старались надеть что-то покрасивее. Придёшь, а там дамы в лаковых туфельках, бархатных платьях, чернобурку на плечи накинут. В антракт все по этажу по кругу ходят, дефилируют, друг друга рассматривают. А мы что, мы просто были одеты, кто в чём. Но всегда туфли с собой брали. Это сейчас все в уличной обуви приходят и не переобуваются, не то что раньше. Я недавно в театре была, тоже туфли с собой принесла, так мне дама в гардеробе и говорит: «Знаете, а вы ведь одна у нас сегодня, вот так, с туфлями».

В Музкомедию ходили тоже часто. Я обычно оставалась после спектаклей у подруги Ани ночевать, она в Исети с дядей и тётей жила. Вот нам на полу постелют, а дядя её говорит, чтобы ровно через десять минут после окончания спектакля уже дома были! Он был военный, мы его все боялись и быстро-быстро после спектакля бежали домой. А пока до Исети дойдёшь, и ещё же нужно на девятый этаж по лестнице подняться!

Про танцы

Танцы мы очень любили. В 50-ые годы мы еще застали бальные танцы: падеграс, вальс, польку, фокстрот. Но фокстрот, конечно, не очень одобряли (этот танец появился в Америке, поэтому не считался танцем, достойным советских девушек и юношей). Если кавалеров свободных не было, то и подружка с подружкой потанцевать могла. Натанцуются, домой пойдут. Мы ходили в ДК Дзержинского (нынешний Краеведческий музей на улице Ленина). На входе покупаешь себе билетик и проходишь. Курсов, где учили, как танцевать эти танцы, не было. Да не знаю даже, все и так умели, изображали что-то похожее, кто во что горазд. Бывали там в основном молодые ребята. Ещё часто нам устраивали заводские вечера тоже с песнями, танцами. Так было хорошо!

Про хобби и увлечения

В юности мы много вышивали и гладью, и крестиком. Вязали многие, правда я не особо много вязала. А ведь всё было вязаное: шторы, скатерти, покрывала.

Зимой тоже были развлечения, коньки, конечно же. Иногда даже после работы на каток ходили, кто-нибудь один скажет: «А идём кататься?!» Конечно, идём! У кого коньков нет, так быстро найдём запасную пару, или кто в прокате возьмёт. Я бесплатно ходила, у меня был пропуск, я на Динамо конькобежным спортом занималась и много там тренировалась. Да и всё было, как сейчас, с музыкой, фонарями!

Про трудовой фронт, немцев и богатство

А помню, во время войны недалеко от нашего дома трудовой фронт был. Что такое трудовой фронт? Это когда девушек из разных мест привозили — мордву, марийцев, и они работали, заготавливали торф кирпичиками, потом их сушили и просушенные увозили на склад. Так было интересно смотреть на этих работниц. Они ведь все в своих национальных костюмах ходили: кто с бусинами, кто с вышивками. А какие носки у них шерстяные были, такие высокие, узорчатые, они высоко выступали. Нигде я потом таких не видела. Куда все эти девушки после делись, я не знаю. Вообще после окончания войны многие остались в Свердловске, кто работать, кто учиться. Некоторые вернулись домой.

Прямо напротив нашего завода (на пересечении улиц Малышева-Гагарина) жили пленные немцы. Там много бараков деревянных было, они были все забором обнесены с колючей проволокой. Как именно пленные жили — я не знаю. Потом, когда они уехали, там больницу сделали. Ужас, а не больница была.

А нашу семью в войну за богатую считали. У нас корова была, и за обедом в похлёбку каждому по ложке молока добавляли. Соседи про нас говорили, что хорошо живут, у них похлёбка забелёная. А похлебка-то — картошка да пшёнки немного.

Про любимые места, деревянные тротуары и европейскую манеру носить обувь

Любимые места в детстве — это, конечно, Парк Маяковского, качели, карусели, колесо обозрения. Нам давали какие-то копеечки на карусельки, и мы любили туда ходить. Деревья были намного ниже, и с колеса было весь город видно. Когда мы стали повзрослее, то по Плотинке гуляли, по Ленина, посещали театры. Это был большой праздник, к нему готовились заранее.

В центре города улицы были асфальтированные, но было еще в 50-ых годах на Щорса одно хитрое место, где часть дороги принадлежала Ленинскому району, а часть — Чкаловскому. Так у Чкаловского были деревянные тротуары, а у Ленинского — вечная грязь. А вообще деревянные тротуары были во многих местах сделаны.

Чтобы эту грязь не месить, поверх основной обуви было принято носить калоши или ботики. Приходишь домой или к кому-нибудь в гости, калоши снимаешь и дальше в обуви проходишь. Летом ещё могли дома босиком походить, а в остальное время не разувались. Конечно, на входе тряпочка лежала, чтобы ноги вытереть, половички всегда на полу имелись. Зимой их стелили в два слоя, чтобы теплее было, но при этом постоянно и полы чистили, и половики мыли. А в 60-ые годы уже появились ковры, а с ними и слова: «Снимите обувь, ковры испачкаете!»

Про «бизнес» XX века и барыг

В войну и после войны это преследовалось, за это сажали. Сейчас это называется бизнес. Когда ты позвонил туда, сюда, тебе прислали то, сё, ты сидишь дома, продаёшь и зарабатываешь деньги. А раньше таких людей звали — барыги. Это считалось очень неприлично.

Перед нами была улица Расковой. Там жила тетя Надя, татарка, у нее было пять или шесть детей. И часто эта тётя Надя торговала. И её потом милиция задержала, посадили. А тогда считалось: как это можно иметь навар, ничего не делая? А продавала она мелочь какую-то, столько детей ведь надо было кормить. Давали в то время до пяти лет за спекуляцию. А сегодня это бизнес.

И нельзя было не работать, поскольку тоже могли посадить за тунеядство. Существовали домовые комитеты, были участковые, их все знали и боялись. Кто-то где-то шаробошит, соседи ему: «Сейчас участкового позову!» Всё, тишина.

Про веру и колокол-найденыш

Ивановская церковь всегда работала. Тётушка Ульяна Павловна ходила в церковь при всех властях, во все времена. Иногда кто-нибудь из деревни просил сходить заочно кого-то из своих родственников отпеть. Тогда мама с Ульяной Павловной шли с записочками, отпевали, им давали земельку, и потом они эти мешочки увозили в деревню, раздавали просителям.

А есть у нас одна история про колокол. Сын мой, Лёша, коллекционировал колокольчики. А ещё они с ребятами постоянно на север ездили, по пещерам лазили и скалолазанием занимались. Вот уехали они в очередной раз на север. Стояла поздняя осень, от станции уже отдалились, километров двадцать прошли. Вдруг видит, из земли что-то торчит, какая-то железка. Сын говорит: «Надо выкопать». И ведь выкопал. Это оказался красивый дореволюционный колокол, правда, без языка. Он его почистил, говорит, что дальше не пойдёт, не может, нужно колокол спасать. Колокол был неподъёмный, тяжёлый. Как он его до станции доволок — ума не приложу, а потом ещё до дома. Колокол был 1902 года отливки. Он у нас долго дома в углу стоял. Спустя пару лет я не выдержала: «Лёш, ну давай его уже куда-нибудь отдадим!» Позвонила я тогда в церковь на Елизавет, она уже действующая была. Мне мужчина ответил. Я ему говорю, что у меня вот есть колокол. Можете ли его забрать? Он же мне на это так недовольно, что нет денег, мы не богатые, какой вообще колокол. Ну ладно. Михайловская церковь тогда ещё не была открыта, но готовилась к открытию. Я стала пытаться найти кого-нибудь там. Позвонила по другому номеру. «Дело интересное, мы к вам приедем». И приехал к нам в тот же день отец Владимир, он должен был вскоре после открытия стать настоятелем этой церкви. Колокол приподняли, чем-то стукнули. Так отец Владимир аж одной рукой за сердце схватился, а другой за детскую кроватку — такой чистый-чистый звон пошёл. Конечно, он захотел сразу этот колокол и забрать. Вот так мы его и подарили. Но он решил его до поры до времени спрятать и нам посоветовал про всё это дело молчать, пока Михайловскую церковь не открыли. А то ведь елизаветинские точно за ним захотят приехать, передумают, номер раздобудут и будут нам звонить. Так оно и получилось. Мне долго потом первый священник названивал и все пытался выяснить, куда же колокол пропал. Ведь колокола эти были дорогие, особенно дореволюционная выплавка ценилась.

И вот теперь я хожу в уже открытую Михайловскую церковь, и висит до сих пор наш колокол. Он находится в серединке, не совсем большой и не совсем маленький, третий, кажется, с края.

***

Что бы мне хотелось сказать как итог.

Одна из важнейших вещей в жизни — это то, какие вокруг тебя люди. Трудности приходят и уходят, а люди и светлое в жизни — остаётся. Помните это и живите счастливо!

Корнеева Полина Сафоновна 1939 г.р.

Про жизнь в деревне. Мама

Я родилась в деревне Михайловка Муромцевского района Омской области в 1939 году. Моя мама родила десять детей. Двое умерли ещё в малолетстве, один погиб на войне, а семеро остались живы. Ещё с нами жила мамина сестра-инвалид. И вот мама за нами восьмерыми следила, ухаживала и содержала.

Самые мои первые годы жизни и раннее детство были невероятно тяжёлыми. Это была настоящая трагедия. Нравы были суровые. Мать от бессилия желала мне смерти. Мне исполнился годик, я стала бегать ножками, а пол был ледяной, и я вся застудилась. Никто за мной не приглядывал, и у меня начался острый бронхит. Я кашляла до посинения, но меня не лечили и ничего не делали. Потом я с этим своим кашлем так всем надоела, что все хотели моего конца. Братья-сёстры, может, и не особо, но тоже отпинывали меня от себя. А вот мама хотела, чтобы я умерла. Она уже снова была беременная, а отец тем временем ушел на войну. Я была самая маленькая. Мама даже специально уходила, чтобы я закричалась и умерла. И долго не возвращалась. Била вальками бельё на речке. Раньше делали в золе щелочную воду, и в ней парили и замачивали бельё. Грязь отъедалась, потому что всё было из холста. Все носили холст, ситца тогда не было. Как потом она сама говорила: «Я специально на речке сидела долго, час-два в надежде, что вернусь домой, и нет этой обузы». Вернётся, а я живая, вся красная, как свёкла. После этого я осталась простуженной на всю жизнь, кашель так меня до сих пор и бьёт. По счету я девятый ребёнок в семье, а моя сестра Валька последняя, десятая. Но жизнь тогда была настолько тяжёлой, что я маму понимаю.

Когда я подросла, то у меня было много подружек в деревне, все 38-39-40 года рождения, и мы постоянно друг к другу в гости ходили. И у многих матери были спокойнее по сравнению с моей, которая была очень горячей по натуре и довольно суровой, если не сказать жестокой. Она могла нас ой как лупить. Бить тем, что в руки попадёт. Сейчас я понимаю, что ей было очень тяжело, но и вымещать всё горе на ребёнке, которого ты родила, тоже неправильно. Он ведь не виноват, что его родили. Как вспомню… Это ужасно всё было! А отец в самом начале войны погиб. И брат наш старший тоже не вернулся.

Про голод

Голод был страшный, особенно пока мне шесть лет не исполнилось. И потом ещё два-три года после войны очень сильно голодали. Мы сидели дома на печи и плакали, ждали пока мать придёт с работы и что-нибудь принесёт. Но где она что возьмёт? Она сама работала голодная, возвращалась домой выжатая. На работе тогда как кормили? Каждому дали по паре варёных картофелин, вот и вся твоя еда на целый день. Женщины должны были при этом работать за двух мужиков, делать невероятно непосильную работу. И как назло был неурожай — ничего не росло, ни хлеба, ни овощей, ничего нет. То зальёт, то засушит.

Когда лето, то полегче. Мы ходили по ягоды и ими, можно сказать, только и питались. Земляникой, вёдрами носили черемуху, её очень много росло по берегам реки, боярка, шиповник, лесная клубника… Когда осень подходила, собирали грибы. Потом стало полегче, когда появилась корова. Но два года вообще было голодно, думали, что мы все перемрём.

Как-то раз мама сварила суп из лебеды, без картошки, без всего и накормила нас с сестрой. Эта трава, видимо, не проварилась, или, может, её в принципе не используют в пищу… Так мы с сестрой нахлебались и чуть не умерли — валялись обе жёлтые, как сливы… И мама снова говорила: «Да хоть бы их Господь прибрал, мне бы хоть чуточку легче стало». Потому что было действительно невыносимо. А мама всегда была на ногах. Вот сядут семеро за стол, и ведь надо что-то всем дать. Мама наварит плошку или чугунок, все поедят и уже после этого то, что на стенках останется, она соскребала и последняя съедала. А за стол она не садилась, потому что уже даже и места не было. Ела стоя. Как она на такой еде выжила, да ещё и работая, я не представляю!

Во время сталинщины был такой голод. И была одна женщина, которая работала на ферме. И, как потом оказалось, она себе ночью прихватывала зерно, которое оставляли на сушку — пшеницу, рожь, овёс. В мешке несла. Кто ночью-то видит? И вот она уговорила маму, что за мешок пшеницы мама ей будет выделывать кожу, так как мама умела это делать. Мешок нам привезли, мама была очень рада. Семью можно полгода кормить. И вдруг прослышали, что ту Татьяну поймали на воровстве, кто-то её выдал. Маму после этого чуть лихоманка не хватила: понятно, что и наш мешок тоже ворованный! А при Сталине могли и за пять колосков посадить. Поймают тебя на том, что ты горсть домой уносишь, и всё, пять лет тюрьмы. Чтобы никто не ходил, не собирал. Вот мама про тётю Таню это узнала, что суд над ней будет, и как представила, что и её привлекут… А если её посадят, то что дети будут делать, перемрут ведь с голоду! И тогда она говорит: «Володька, надо ночью в три часа, когда все будут спать, унести этот мешок пшеницы в погреб». Это далеко за рекой у леса был старый развалившийся дом, около которого и находился погреб, яма в земле. И мама придумала туда этот мешок выбросить. Так и сделали. А потом кто-то этот мешок там увидел и говорит: «Представляете, в яме-то пшеница! Это кто же её туда выбросил?» Тогда это было очень странно, потому что стоял страшный голод. Но взять её уже было нельзя, она в грязи размокла. Да и боялись взять, мало ли, посадят быстренько.

А был ещё один случай, когда мама дрожала, как кленовый лист и боялась, что её в тюрьму посадят. Кто-то сказал, что мама выделывает кожу и овчину, что за печкой у нас спрятан чан, специальная бочка для этого. Приехали к нам эти сволочи… Был тогда председателем сельсовета Румянцев. Он был настоящий сталинский прихвостень, выслуживался, всех сажал в тюрьму, наверное, ему за это платили, или ещё какую-то другую выгоду он имел. И он всех выдавал, за кем что заметит. Его боялись, как атомной войны. И кто-то сказал, что Сафониха (отца у меня звали Ксенофонт, а по-деревенски — Сафон) выделывает кожу, и её нужно посадить. Приехали, смотрят — действительно, стоит бочка с кожей. Так как детей много, предложили вариант: не в тюрьму сесть, а штраф выплатить. А где деньги взять, если ни копейки нет? А мой брат Проша был тогда старшим из нас, он служил на Сахалине в стройбате. За это ему платили какие-то небольшие деньги, он откладывали их на книжку. Мы написали ему письмо о том, что маму хотят посадить за выделку, а денег нет. Но и у него на книжке достаточных средств не было. Потом он рассказывал: «Два дня я плакал, что с ребятишками будет, если маму упекут в тюрьму… Все с голода умрут. Командир про это узнал и всем объявил: „Давайте, ребята все поможем Корнееву. Кто сколько может дать? Потом постараюсь эти деньги выбить, чтобы вам хоть часть вернуть“. И тогда все ребята, друзья понемногу дали». И он выслал нам эти солдатские деньги. Маму не посадили.

А было ещё такое: у нас был двоюродный брат, и как-то вечером его к себе в контору вызывал председатель колхоза:

— Давай договоримся, ты у меня будешь стукачом.

— Как стукачом?

— А так: я тебе буду лишние трудодни писать, а ты мне будешь всё про всех докладывать.

И такая была несправедливость везде.

Про деревенские нравы

К моей старшей сестре Кате приходили подружки. Они собирались по четыре-пять человек, вязали, пряли под светом керосинки — кто что делал. А я сидела, читала за столом, а книжки брала в библиотеке. Мама на печке. От керосина уже душно становится. Потом придут кавалеры, женихи моей Кати и её подружек. А стеснялись парни, до жути стеснительные были. Даже сказать слово боялись. Один на ухо другому что-то нашепчет, вот и весь разговор. Сидят, молчат, краснеют. Но каждый из них уже наметил, кому какая девчонка нравится: на подружку Дусю один смотрит, на нашу Катю Вася Медведев глядит. Сам такой чёрненький, чернобровый, из переехавших сюда казаков. Когда девчонки домой соберутся, парни их провожают. Потискают по пути. А какая тогда мода была? Старались подержать девок за грудь. Хотя поцеловать ну очень смущались. Очень стеснительные в деревне были парни. Да и вообще тогда всё это было святое-пресвятое! И чтобы кто-то половой жизнью жил, чтобы кто-то позволил… такого вообще не было!

И вот была одна девушка, Нюра, её послали на ферму далеко от нашего колхоза. И там из соседнего села к ним ходили парни. И был один очень хулиганистый, старше неё, который как-то раз её уломал. И она потом вернулась домой к матери беременная и родила девочку.