Бесплатный фрагмент - Так умри как мужчина

Вступление

Название этой книги — семейная реплика. «Так умри как мужчина» у нас означало не прощание, а короткий способ выключить нытьё и включить опору: встань, сделай нужное и живи. Не важно, кто ты по паспорту — это про хребет, а не про пол.

Перед вами не исповедь и не учебник. Это живые истории — смешные и нежные, временами абсурдные, но всегда правдивые. Городок девяностых, пятитысячная библиотека, папа, играющий Чайковского как последний аргумент миру, бабушка-майор с даром видеть наперёд, сосед Роби, который «умер, но не сразу», брат, прошедший через минное поле с букетом, дети, которые случайной табличкой «Осторожно: заминировано» отпугнули воров, и Испания, где на балконах кричат «Хотим спать!», а снизу отвечают «Хотим работать!». Чудеса тут упрямые: приходят в бытовых декорациях — как шоколадка «с неба» или «рука Божья» из резиновой перчатки над бродящим вином.

Я никого не учу жить. Я просто показываю, как мы справлялись: юмором, прямотой, любовью и способностью вставать после падений. Эти истории можно открывать в любом месте — как карманные фонарики: подсветил, улыбнулся, сделал один конкретный шаг. Если ищете оправдания, книга вряд ли пригодится. Если ищете опору — берите.

Имена где-то изменены, интонация — нет. Смейтесь вслух, если захочется. Плачьте — тоже можно. Главное — жить. А если вдруг накроет драмой, вспомните наш семейный рецепт: «Так умри как мужчина». То есть перестань умирать — и начни, наконец, жить. Начнём?

Глава 1. Нодар звонил

Я жила жизнью уставшей журналистки, из тех, что ночью редактируют, днём выживают, а по выходным размышляют о смысле жизни с чаем и отвращением. Газеты выходили, исчезали, и, как мне казалось, оставляли после себя только влажные следы на дешёвой туалетной бумаге времён дефицита.

Но однажды, когда я в очередной раз рухнула на кровать после долгого, как ощущение бессмысленности, дня, я услышала голос. Он был внутри меня, но звучал так отчётливо, как будто говорил кто-то рядом:

— Какого чёрта не звонит этот Нодар?

Я приподнялась на локтях и зависла в паузе. Нодар? Кто, прости господи, такой Нодар? Я ни с кем с таким именем не знакома. Никого не жду. Я, конечно, уставшая, но не до галлюцинаций…

Через день или два — всё повторилось. То же самое: усталость, диван, почти кома, и снова этот внутренний голос:

— Нодар! Ну где ты?!

На третий раз я уже в голос спросила у потолка:

— Да кто ты, НОДАР, мать твою, и чего ты мне не звонишь?!

И тут, как в греческой трагедии, вмешалась моя дочь. С милашной улыбкой и странной интонацией она встретила меня словами:

— Мам, а кто такой Нодар?

Я замерла. Жилы натянулись, как в момент перед взрывом.

— Что, прости?

— Ну… он тебе звонил. Сказал, чтобы я передала, что звонил Нодар.

Мир пошатнулся. Вселенная моргнула. Я села. Тихо. Медленно. Как персонаж, осознавший, что вся его жизнь — завязка романа с непредсказуемым финалом…

Глава 2. Минное поле, бабочки и портянки

У моего брата Резошки была душа лирика и тело солдата. В армии, где он служил медбратом где-то под Караязами, между уколами и маршировками, он умудрялся оставаться романтиком. Пока другие бегали с автоматами, он — собирал цветы и смотрел на небо, как будто оно когда-нибудь решит ему подмигнуть.

Однажды в выходной он пошёл на речку. Просто искупаться. Просто собрать маргаритки. Просто — как всегда. На его пути лежало огромное поле, но Резошка не унывал: он не ленился, он был одержим порывом. Пока шёл, собирал букет, увлекался бабочками, наблюдал за грызунами, а под конец даже встретил лису. Классика — «Колобок: ремейк».

Он добрался до реки, искупался, постирал портянки, развесил их у костра и, высушив душу на солнце, двинулся обратно.

Вернувшись в часть, не успел он переступить порог казармы, как на него налетел майор Перегуда — гроза всех форм и инструкций:

— Где ты был, Резо?!

— На речке, товарищ майор, — ответил он спокойно.

— Как ты туда добрался?

— Пешком, конечно. Пока летать не научился.

— ПО ПОЛЮ?!

— Ну да. А как же ещё?

И тут прозвучало:

— ЭТО ЖЕ ПОЛЕ ЗАМИНИРОВАНО!

И что ты скажешь тут? Резошка просто прошёл по заминированному полю. С букетом маргариток. С чистыми портянками. С лисой в памяти.

История, которую мы вспоминали годами. Но особенно она пригодилась моей средней дочери, когда преподаватель в университете дал задание — снять ролик по реальной истории.

Софья, вспомнив рассказ Резошки, сняла сцену и заказала настоящую вывеску: «ОСТОРОЖНО: ЗАМИНИРОВАНО».

Она получила высший балл. А табличка осталась дома.

И в тот день, когда воры вломились в наш дом и бросили всё, не взяв ни телевизора, ни даже столового серебра, на полу лежала та самая табличка.

Осторожно. Заминировано.

Клянусь — они в это поверили.

Глава 3. Подсвечник и печь

У нас был дом — не совсем дом, скорее крепость, наполненная родственниками, книгами и противоречиями. В нём жило всё: от философских кроликов до учителей иностранных языков. В доме был папа — угрюмый, своенравный и трагически одержимый своими ножницами. Он орал, как каракатица в панике, и играл Чайковского так, как будто в этом было его последнее слово миру.

Однажды он решил смастерить нечто великое. Весь двор превратился в «Мосфильм»: гвозди, доски, железяки, пыль, вдохновение. Мы думали, он строит как минимум космический аппарат. Но к вечеру он с гордым видом водрузил на пианино… подсвечник. Да, обыкновенный, деревянный, тяжёлый, неказистый подсвечник. И отправился спать — уставший, как только может быть человек, создавший предмет из ничего.

К этому времени проснулась мамина сестра. Она, как обычно, ругалась на отсутствие жара в печке и пошла её растопить. Печка задышала. Стало тепло.

Спустя пару часов отец вылез из комнаты, желая продемонстрировать миру своё творение. Он стал искать подсвечник, но не нашёл. А потом…

— ГДЕ МОЙ ПОДСВЕЧНИК?!

Оказалось, тётя, не подозревая, что держит в руках произведение гения, сунула его в печку — сжечь. И именно он так весело горел в тот вечер, создавая уют.

Отец молчал. Долго. Очень долго. Дольше, чем любая беременная пауза в драматургии.

Он объявил обет молчания и носил пластырь на губах. Его никто не просил. Но он был последовательный, как настоящий монах печального ордена.

Глава 4. Синтомицин и правда жизни

У нас в доме было много книг — пять тысяч. Полки до потолка, от пола до дивана. Когда мои дочки были маленькими, они использовали их как строительный материал для своих игр. Их любимая шалость — ловушки для взрослых.

У папиной сестры на тумбочке всегда стоял флакон синтомицина — она верила в его святость. Им лечили всё: от ожогов до душевной боли. Это была её личная мазь-панацея, и дети это знали.

И вот однажды они вылили содержимое тюбика, а вместо лекарства налили… клей ПВА. Цвет совпадал. Вязкость — тоже. Всё идеально.

И ночью тётя проснулась от приступа геморроя. Схватила драгоценный тюбик и, не включая свет, намазала, что полагается.

И тут… всё СЛИПЛОСЬ.

Серьёзно.

Как советская бюрократия. Как дверь, которая никогда больше не откроется.

Но — внимание! — геморрой прошёл!

С тех пор она не решалась ничего мазать, но веру в синтомицин потеряла не до конца. Просто на всякий случай держала ещё йод и уксус.

Глава 5. Умри как мужчина

Мой отец, Гурам, был человеком экзальтированным. Его любимый жанр — драматизация всего. Даже простуды.

В один прекрасный день у него поднялась температура — 37.2. Всё. Трагедия. Апокалипсис. Он лёг в кровать, закутался в шарфы и начал стонать, как древнегреческий герой, раненый в область души.

— Валюша… — звал он маму с такой интонацией, будто в этом призыве заключена последняя просьба умирающего.

— Принеси чаю… подушку… открой окно… закрой окно… вызови попа… нет, лучше музыканта…

А потом, когда уже все на стенку лезли от его стенаний, спустилась его сестра — та самая, с приклеенной задницей в прошлом.

— Гурам, что с тобой?

— Я умираю, Медея… Скоро ты будешь рыдать над моим телом…

— Умираешь? — переспросила она, закатывая глаза. — Так умри как мужчина.

И ушла.

Он лежал молча ещё час.

Температура, к слову, спала сама.

Глава 6. Интервью века

Редактор дал мне задание — взять интервью у полковника. Но не простого. У него в машине, в Мцхете, застрелили заместителя ЦРУ. Это звучало как начало романа Ле Карре, только с хинкали и пробками на трассе.

Я достала его телефон, уговаривала почти неделю, и он согласился.

— Приеду в 7. Белая машина. Жду у редакции.

Я, при параде, выхожу из редакции. Вижу белую машину. Сажусь на заднее сиденье. Мужчина поворачивается и говорит:

— Куда едем?

Я, полная профессионального вдохновения:

— Куда скажете!

Я же думала — сейчас поедем в кафе, поговорим, раскрою заговор века…

— И сколько мне это удовольствие обойдётся? — спрашивает он с ноткой скуки.

Я возмутилась:

— Вы что себе позволяете?! Я взяток не беру!

Он замолчал. Подумал.

— Серьёзно? Вы правда не берёте деньги?

Тут у меня зазвонил телефон.

— Калбатоно Нана, — услышала я в трубке. — Я ждал полчаса. И уехал. — Это был полковник.

А я… сидела в такси. Просто в такси. Готовая раскрыть мировую аферу.

Глава 7. Шоколад с небес

Я была молодой и жутко уставшей от того, что мир не спешит сбывать мои мечты. Мне хотелось чудес. Не просто хотелось — я требовала чудес, как уставший посетитель требует вернуть деньги за билет в театр жизни.

Мне дали три дня отдыха. Я поехала домой, в город детства — туда, где всё ещё были мама, папа, тёти, брат, Роми Шнайдер — собака с глазами, как у актрисы, и кролик-философ Тяпа. Всё родное, всё слегка запылённое, как прошлое в альбоме без обложки.

Сидела я во дворике, читала Камю, думала о бессмысленности всего — и захотелось шоколадки. Такой, простой, чтобы хоть какая-то радость. Я подняла глаза к небу и тихо сказала:

— Если ты есть… ну скинь мне шоколадку. Я поверю.

И не успела я сомкнуть губы, как — бах! На голову падает маленькая шоколадка. Прямо в темечко.

Я застыла. Пауза. Сердце. Гул. Тишина. И потом — дикий вопль:

— Мамочки! С неба шоколадка упала!

Я уже готова была основать собственную религию. Мне казалось, что сейчас из кустов выйдет бородатый магистр со словами: «Ты достойна».

Но с балкона выглядывает она. Софья. Моя дочь. Разрушительница иллюзий. С лицом, от которого вянут кактусы.

— Мама, ты что, дура или взбесилась? Это мой воздыхатель. Я его к себе не подпускаю, и он кидает подарки со стороны улицы.

Шоколадка в руке. Камю на коленях. Чудо отменяется.

— Съешь и приди в себя, — сказала она.

И ушла. Как редактор судьбы, который вычеркнул абзац божественного вмешательства.

Я съела. И всё равно верила. Потому что даже если небо ошиблось адресом — оно откликнулось.

Глава 8. Я умер, но не сразу

В нашем квартале жил Роби. Красавчик, бабник, лжец, программист и полуангел. Из тех, кто мог бы взломать базу Пентагона и при этом спросить:

— Ну а что, если любовь — это просто плохой алгоритм?

Он звал всех в ЗАГС. Каждую. Это был у него жест рыцарский, символический — и совершенно не обязывающий. Все смазливые девчонки квартала хотя бы раз побывали у него в неофициальных невестах.

Он пил яростно, любил компьютер так же нежно, как и выпивку, и регулярно проигрывался в слоты. Но соседом был неплохим: если был трезв — помогал сразу, если пьян — полз в нужном направлении. Упорно, как герой на закате.

И вот однажды он пропал. А потом появился — и с гордостью заявил, что у него было видение.

— Напился я, — говорит, — один, дома. В стельку. Уснул. Просыпаюсь — кто-то в дверь стучит. Я, с похмелья, еле живой. Подкрался к двери, смотрю в глазок — а там… крышка от гроба. Напротив. На стене. Я подумал: всё. Я помер.

А потом думаю — стучат. Зачем стучат? Я же дух, бестелесный! Что, по-вашему, мне отвечать? «Покойник дома»? Или это пришли — днём, чтобы в гроб меня затолкать, как вампира? Не-е-е. Я не сдамся! — решил он и пополз обратно в спальню. Но… жажда. Не жизни. Алкоголя. Он собрался, как мог. Доплёлся до двери. И открыл её, как Патрик Суэйзи в Привидении.

Влетает очередная его жена — та, что последние дни кричала ему через дверь, а он в ответ орал, что его нет.

— Роби! Господи! Сосед умер, у них поминки! Им стулья нужны! А ты даже в глазок не выглядываешь!

Он, потрясённо:

— Подожди… Я жив?

— ПОКА ЖИВ! — сказала она. И фыркнула так, как будто подписала ему отсрочку от загробного призыва.

Мы эту историю вспоминали каждый раз, когда видели Роби с бутылкой и новым ЗАГСом в глазах.

Он всё ещё жил. Временно. Но уверенно.

Глава 9. «Я Рамблу потерял»

Первый раз я уехала за границу, когда мне уже не было пятнадцать, но сердце билось так, будто я сбежала с урока географии прямо в Европу. Мы ехали на автобусе, пересекали Турцию, Болгарию, Венгрию, Австрию, Германию, Италию, Францию…

У подножья Альп сияли озёра, моросил дождь, а высоко в горах не таял снег. В Италии мы пили кофе в деревушке, где бармены были похожи на святых, только с эспрессо. Всё было новым, невероятным — и я, вышедшая впервые за границу после совка, буквально ощущала, как трещат старые представления о мире.

А потом — Испания. Валенсия. Тёплая, ветреная, яркая, как пощёчина от любви. Мы объездили почти всю страну: мельницы Дон Кихота, музей Эль Греко, дом Гауди, святое семейство, сидр в Астурии. Мы смеялись, дурачились, прыгали в бассейны, купались по очереди, пели, танцевали, ругались, покупали дурацкие вещи для туристов и были счастливы.

В Толедо, прямо на центральной площади, когда я открыв рот любовалась старинным храмом, мальчики из ансамбля стибрили у местных торговцев… брелоки для ключей от машин. Полиция нас задержала. Меня обыскали — нашли только сменные трусики. Нас предупредили, что мы теперь криминальная группа европейского масштаба… и отпустили танцевать. Потому что был концерт.

Руководитель концерта после инцидента собрал всех и заявил:

— Если уж крали — не могли сделать это НЕЗАМЕТНО?!

Через месяц я вернулась домой совершенно другой. Всё внутри было перевернуто — культурный шок, расширенное сознание, и мысль: «Я вернусь. Навсегда.»

Через четыре года я уехала снова. Уже не туристкой, а работать — в маленький городок под Барселоной. Там я познакомилась с Тикой, младше меня на 25 лет. До сих пор зовёт меня «Гого», живёт теперь в Аликанте, а тогда… мы были почти без денег и вечно в приключениях.

Однажды, с 12 евро на двоих, мы поехали «развлечься» в Барселону. Купили хамон, хлеб, воду и пиво. Пропустили последний поезд. И остались ночевать у моря, в парке. Сидели под огромным деревом, которое, казалось, росло вниз головой. Пили. Смеялись. Болтали.

И тут к нам подошёл парень.

— Простите, может, кто-то из вас знает русский?

Я, тронутая до глубин, ответила:

— Я знаю. Что случилось?

Он вдруг завопил:

— ПОМОГИТЕ! Я РАМБЛУ ПОТЕРЯЛ!

Я чуть не задохнулась от смеха. Он стоял — потерянный, как надежда на бессмертие. В стране солнца и музыки он — потерял Рамблу. И вот тогда я поняла: всё. Я не просто приехала, я приключилась.

Глава 10. Ту иха из муй гуапа

После второй поездки в Испанию я перебралась в Аликанте, и подруга определила меня работать у пожилой сеньоры Марии. Та жила в деревушке Аспе, весила килограммов 140, ноги её не слушались, но в остальном — была женщина огого! Каждое утро и вечер у нас был целый ритуал: смена памперсов, выбор серёжек и наряда, умывание, макияж — без помады Мария в бар не выходила.

Она сидела в коляске, я её тащила — а я весила треть от её веса. Но мы ехали в бар. Обязательно. Там она угощала меня кофе, а потом отпускала бродить по деревне, пока она обсуждала местные дела с барменами и соседями. Я ходила как потеряшка, язык не знала, чувствовала себя лишней, немой, чужой.

Но Мария догадывалась. Она меня учила: tirar la basura, apagar la luz, muy bien, cuánto vale. Милая, гигантская, решительная — как грузовик, который везёт обаяние и памперсы.

Однажды она сказала:

— Сегодня в баре работает молодая русская девушка, поговоришь с ней!

Я обрадовалась, побежала. Девушка — да, красивая. Но не русская. Полячка. Звали её Сильвия. Но… мы поняли друг друга.

— Тяжко, — сказала я ей.

— Розумею. Родина? — спросила она.

Да, частично. Остальное — это тоска, одиночество и отсутствие нормальных слов.

У Марии было много дочерей и один сын, Антонио. Только он считал, что он — Виктория. Красил губы, носил обтягивающие леггинсы, пел великолепным, сильным голосом. Был очень добрым. И — очень смешливым.

Над ним подшучивали. За спиной называли «мариконе», что меня выводило из себя. И как-то я, вся в испанском как из мешка, сказала Марии:

— Es normal. Es perfecto. Tu hija es muy guapa! No digas así. «Maricone» — es no verdad!

Мария чуть не прослезилась. Виктория меня полюбила. Всем сердцем. Навсегда.

И когда я уезжала из Аспе — она подошла, молча сняла со своей руки браслетик из натуральных камней и надела мне на запястье:

— Para suerte, — сказала. — На счастье.

И я поехала дальше. С браслетом.

И уже не одна.

Глава 11. Mañana será otra mañana

Это может показаться странным, но я знаю — Испания ждёт меня.

Это страна, которая не даст тебе впасть в депрессию. Где, даже если ты немая, неуклюжая, потерянная — тебя всё равно кто-нибудь возьмёт за руку и отведёт в музей Прадо. Где тебе скажут:

— No te preocupes. Mañana será otra mañana.

Не волнуйся. Завтра будет другое завтра.

Когда я вернулась в Аликанте, меня ждала другая работа. Другая Мария — вторая великая испанская королева на колёсах — и её сын Томас. Томас жил припеваючи на деньги, выигранные в грандиозной лотерее, но тратил их с достоинством и вниманием.

Он платил мне 50 евро в день за готовку — «как в ресторане», как он говорил — и за порядок в доме. Я присматривала за Марией, и у меня была отдельная комната с огромным телевизором, библиотекой и правом на бесконечный кофе. Единственное правило — не трогать последнюю бутылку пива в холодильнике. Это было свято.

По вечерам, когда Мария уходила спать, мы с Томасом сидели на кухне, смотрели футбол и «разговаривали». Он интересовался Грузией, поражался тому, что я не пью и не курю (я курила, но в парке — это ведь не считается, да?).

Днём мы с Марией ездили в Меркадону. Я приносила чеки, а Томас их демонстративно выбрасывал, как будто хотел сказать: не интересует, сколько ты стоила — важно, что ты есть.

На четвёртый день он подошёл ко мне и сказал:

— Останься с нами навсегда.

Но я не могла. У меня был обратный билет. В телефоне. Электронный приговор. Томас не стал уговаривать. Просто не выпил пива в тот вечер. Просто записал мне свой номер. А потом проводил до двери и сказал:

— Если ты когда-нибудь вернёшься в Испанию… знай: у тебя тут есть дом. Mi casa es tu casa.

И я поверила. Потому что это была правда. Потому что он сказал это на языке, который не требует перевода.

Глава 12. 17 лет путешествий с Верленом

У отца был друг детства по прозвищу Пушкин. Не за стихи. А за кудри. Как у арапа царя Петра. И за любовь к поэзии — между делом. Между тюрьмами. Между «экспроприациями».

Он был вором в законе. Отсидел 17 лет. Где-то в Сибири. — Брюлики собирал, — как говорил отец.

Я встретила его впервые, когда мне было 16. Он вышел из машины, высокий, чёрный, кучерявый, как чёрт, и спросил:

— Ты дочка Гурама?

— Да, — сказала я, готовая в случае чего кусаться и звать на помощь.

— Скажи ему, что Пушкин вернулся из 17-летнего путешествия.

Я передала. Отец смеялся так, что в доме дрожали книги. Потом Пушкин стал приходить в гости. Садился в библиотеке. Попивал чефир. Читал Есенина. Иногда Верлена. Реже — Рембо. Всегда грустил. Даже когда улыбался.

Однажды отец сказал:

— Пойдём в кино?

Шёл итальянский двухсерийный фильм: «Признание комиссара полиции прокурору республики.»

— Не могу, Гурам, — вздохнул Пушкин. — Два с половиной часа сидеть на одном месте — это выше моих сил.

Отец посмотрел на него и сказал с той самой ухмылкой:

— А я-то думал, ты умудрился просидеть 17 лет на одном месте…

Глава 13. Майор и ведьма

У моей бабушки с маминой стороны был дар. Точнее — ДАР. Точнее — дар, умноженный на удостоверение майора. В молодости она служила в колонии. Не «детской», не «легкой» — а самой что ни на есть мордоворотской. Там сидели криминальные авторитеты, которые вели себя сдержанно, когда она входила в помещение.

Бабушка могла глазом выстрелить так, что даже татуировка на груди начинала потеть.

А ещё она умела предсказывать будущее. На картах. Серьёзно. Без шарлатанства. Просто смотрела и говорила, как есть. Иногда так, что мурашки ползли до подмышек.

В тот день ко мне пришёл мой друг детства — Миша. Он был влюблён в смазливую украинку и страдал, как все поэты в период размножения. Мы кормили его бабушкиными хачапури, пока он не решился:

— Пусть она погадает. На картах.

Бабушка посмотрела на него. Помолчала. Разложила карты.

— Из-за девушки у тебя будут неприятности, — сказала она. — Оставайся у нас до завтра.

Миша побледнел. Он знал: остаться — значит не покурить травку. Потому что бабушка — майор. Она нюхала воздух, как собака Шерлока, и могла за одно «фу» превратить косяк в признание и перевоспитание.

Он ушёл.

Пропал.

До понедельника.

Когда позвонил — голос был как у человека, который только что вернулся с фронта.

— Помнишь, бабушка сказала?.. — начал он. — Так вот. Она ведьма. В Средние века ей бы гореть на костре.

Оказалось, что у подъезда его поджидали воздыхатели той самой смазливой украинки.

И набили ему морду.

Три раза.

По количеству карт в бабушкиной руке.

Глава 14. Мио белла фратело и великий художник Ренесанс

В первый раз я вышла замуж в 18. Конечно, это было ошибкой. Я была молодой, красивой дурой — но дурой начитанной, как все в нашей семье.

Брат учил итальянский в туалете и выходя, наставлял меня:

— Ну-ка, скажи: мио белла фратело…

Мы играли вместе: он — на фортепиано, как Ван Клайберн, я — на скрипке, как второклассница с похмелья.

Это продолжалось часами.

Отец Гурам даже посвятил нам стихи — на грузинском, конечно:

Дочь моя Вивальди вдруг полюбила страстно,

Сын же Бетховена мучит, не затихая.

К тёще с досадой своей чуть не помчался гневно,

Мира и покоя я так просил, вздыхая.

Мама сидела, уткнувшись в тетради учеников, а бабушка-майор смотрела криминальные фильмы и комментировала:

— Ну вот и подавись своим золотом! Так вам и надо, проклятые! Забудем, да? Как спёрли у нас атомную бомбу, а потом на японцев сбросили! Смотри, целуются! Бесстыдники!

Такой была моя семья.

И вот в этот театр вошёл он.

Мой будущий бывший муж.

Ему было двадцать. Из языков — только родной грузинский и немного армянского — на уровне «дай прикурить» и «вот эта бутылка сколько стоит?»

Книги он не любил. Мысли тоже. Зато любил машины. И всё время выклянчивал у моего отца деньги на новую 09-ку.

Он наблюдал за нами долго. Смотрел, как мы играем Бетховена, ругаем американцев, печём хачапури, спорим о Камю и орём на кролика. И в какой-то момент решил блеснуть интеллектом.

Он встал. Поднял голову. И выдал:

— Нан… Ренесанс — он же был великий художник средневековья, да?

Тишина.

Кролик Тяпа фыркнул.

Отец вышел из комнаты, как будто воздух стал радиоактивным.

Мама машинально поставила не ту оценку в тетради.

Резо перешёл с Моцарта на Бетховена — экстренное переключение.

Бабушка завопила:

— Хачапури в печке!

Собачка Роми Шнайдер завыла.

А я… Я посмотрела на него. На его глаза, в которых светился… ну… свет. Как в коридоре перед сортиром. И сказала себе:

— Развод. Срочно. Пока не стал путать Импрессионизм с бактериями.

Глава 15. У подножья фонаря

Моя старшая дочь вышла замуж по любви. Но любовь, как известно, не всегда идёт с инструкцией. Зять… ну что сказать. Он похож на Гурама. Только артист. Профессиональный. И такой же хмурый, как ноябрь без кофе.

Он молчит. Если говорит — то сразу о тщетности бытия. Никаких «как дела», «что поешь» или «видела фильм?»

Только:

— Мы все обречены.

— Смысл растворён в тумане.

— Жизнь — унылый театр с плохо прописанным третьим актом!

Короче, король Лир без банковской карты.

Иногда, когда смысл не отвечает на звонки, он лакает всё, что найдёт — пиво, вино, водку — и бродит по ночным улицам, как Гамлет в халате.

И вот, в один из таких великих вечеров поиска смысла, он… потерялся. Позвонил жене, моей дочери:

— Помоги! Я не знаю, где я! Потерялся!

Анна, уже привычная к трагедии уровня «ломалась крышка от йогурта», отвечает:

— Хорошо. Скажи, где ты. Назови ориентир.

Он огляделся. Поднял голову. И с пафосом Сенеки:

— Я стою у подножья уличного фонаря.

Пауза.

Анна (в голос):

— У какого?! Это Тбилиси, тут этих фонарей, как грехов у кающегося!

Но мы всё-таки его нашли.

Он пришёл домой, сел рядом со мной. Я как раз переводила юридический текст. С грузинского на русский. Очень тяжёлый. Очень скучный. Очень несовместимый с поэтической истерикой.

Он обиделся:

— Почему ты со мной не разговариваешь?

— Я тебя слушаю, — ответила я. — Сейчас у тебя монолог.

Он начал. Словесный ураган. Предатели. Суки. Мрак. Человечество — мясо без соуса. Все кругом говно.

Я слушала. Молча. Потому что, ну… там не было вопроса.

Он закипел:

— Почему ты ничего не говоришь? У тебя нет своих умозаключений?!

А я в этот момент пыталась перевести одну непереводимую фразу, и когда он перебил меня в третий раз — сорвалась.

Я сказала:

— Конечно есть. Какого хрена ты жалуешься на жизнь? Самого Христа предали. А ты кто такой, твою мать?!

Он замолчал. Потом ушёл… и кажется, пошёл пить чай. С галетами. Без ренессанса.

Глава 16. Автоматы и мята

90-е годы. Мрак, голод, страх и аромат керосина в каждой морщине. На улицах — типы с автоматами и без причин. Вечером начинается комендантский час, чтобы ты, не дай бог, не начал чувствовать себя гражданином. В стране — гражданская война. Люди в основном голодают. Причём с философским выражением лица.

Чтобы достать хлеб, надо встать в очередь с вечера и до утра стоять, как дурак. Иногда стоять — это всё, что ты можешь себе позволить. Света нет. Газ? Ха-ха. Газ был в позапрошлой жизни. Мы с подругой, тоже Нана, сидим в моей однокомнатной квартире, в районе, который даже по меркам 90-х был, скажем мягко, не мечтой.

Пьём чай. Точнее, горячую воду с мятой, которую я отжала у соседа из огорода. Секретная операция. Говорим только о великом: — Вот бы сейчас поесть.

Я вешу 45 кг и чувствую себя воздушной субстанцией. Подруга — 50, но там чисто от отёков, не радуйтесь. И тут… чудо. Влетает наш сотрудник Гия. У него есть машина Москвич и папа-винодел. Значит, он не опух.

— Девочки! Едем есть! За мой счёт! — сияет он, как фонарь, которому всё равно на комендантский час.

И вот мы в лучшем ресторане для иностранцев. Мы едим. Как будто не ели с конца Советского Союза. Заказали всё, кроме мебели. Тарелки пустеют быстрее, чем политические обещания.

Рядом — драка. Серьёзная. Мужики достают оружие. Гия, глядя на наш лимонад, вежливо предлагает: — Может, домой?

Выходим. И попадаем в перестрелку. Настоящую. Очереди. Крики. Паника. Время героизма! Мы ползём по асфальту в сторону машины, как три участницы конкурса «Мисс Антибаллистическая». Прикрываемся всем: сумками, бутылками, Гией. Он — наш бронещит.

Через 20 минут — в машине. Завелась! Гия включает «Осенние листья». Мы достаём пудру и губную помаду. Потому что даже если умираешь — умри достойно.

До комендантского часа остаётся полтора часа. Успеваем. Гия нас высаживает, как настоящий герой эпохи дефицита, подаёт руки, помогает выбраться.

— Ну что, девочки, хороший вечер получился, правда? Спокойный такой… — говорит он, как будто это был пикник.

И, что самое странное, мы с этим абсолютно согласны.

Глава 17. Тенгиз, Лали и преступная группировка из шести друзей

У моего отца была молодость бурная, как чёрное море после дождя. И как у любого достойного участника кавказской хроники, у него была целая команда друзей: вор в законе Пушкин (кудрявый, с поэтическим уклоном), предприниматель Рафик (всегда в делах и тенях), крутой мужик Гено (у которого даже кашель был авторитетный), вечно хохочущий Гоги, таксист без денег Стасик и Артур, страдающий экзистенциально — ежедневно, с утра.

И просто Тенгиз. Без приставок, но с мечтой: найти такую девушку, которая не только никого не целовала до брака, но даже не здоровалась с мужчинами. Чистота должна быть не просто духовной — она должна быть физически подтверждаемой со справкой от соседей.

И нашёл он такую. Где-то в горной деревне, среди облаков и баранов, жил прекрасный цветочек Лали. Она была тиха, прекрасна, и, как выяснилось позже, не умела определять время по часам. Тенгизу это показалось плюсом — меньше знаешь, спокойнее живёшь. Он женился, привёз её в город, и все за них радовались. Пока однажды Лали не захотела холодильник.

Тенгиз, занятый ремонтом чьего-то двигателя, поручил дело друзьям. А зря. Потому что отправились они как на свадьбу — весело, шумно, с идеями.

Купили холодильник. Принесли. Включили. Ушли. А Лали смотрит — а он не холодит. Минута проходит, две. Где лёд? Где мороз? Где ветер из морозилки? Она в панике. Звонит друзьям Тенгиза.

Приезжает делегация, во главе с весёлым Гоги:

— Холодильник не холодит? Пфф… Да всё ясно! НЕТ АНТЕННЫ!

Лали, воспитанная, наивная и обожающая мужа, даёт 25 рублей — это были серьёзные деньги. Те в восторге, бегут, покупают антенну от телевизора. Возвращаются, ставят её НА ХОЛОДИЛЬНИК. Пыхтят, крутят:

— Так, разворачивай к горам, чтоб холод с Кавказа тянул! Нет, отсюда гор не видно — вон туда давай! Поставь — почувствуешь морозок в костях.

А пока они ставили, холодильник, как положено, заработал.

Лали счастлива. Мигом — домашнее вино, шашлык, слёзы радости. Все угощаются, все довольны.

И только через пару дней приходит Тенгиз. Видит антенну на холодильнике. Слышит, что за неё отдали 25 рублей.

— Я их всех УБЬЮ! — заявил он и ушёл из кадра, как джигит в закате.

Друзья прятались две недели. А Лали антенну не сняла. Говорила, что без неё вкус у огурцов не тот.

Глава 18. Рафик и вопрос государственной важности

Рафик был серьёзным человеком. Ну, насколько можно быть серьёзным, если ты в 80-х производишь верхнюю одежду под названием «роллинги» в подпольном цеху и притворяешься, что всё это — просто хобби между делом. Официально предпринимателей тогда не существовало, были «цеховики». Рафик — был король цеховиков.

Дом у него был как у министра эпохи Возрождения: люстры, которые могли убить при падении, ковры, где нога уходила по икры, дубовые стенки, в которых можно было потеряться, и сервизы с Мадоннами на чашках, которых никто не решался использовать даже на Новый год.

Но, как мы знаем, богатые тоже плачут. Жена Рафика — тихая, удобная женщина — ушла из жизни слишком рано. Рафик загрустил, а потом собрался и решил, что жениться надо… с умом. Выбор пал на Тамару Георгиевну — секретаря горкома, женщину властную, уверенную, с походкой политинструктора и голосом как гравий.

Тамара согласилась сразу. Потому что Рафик — это не просто мужчина, это мужчина с холодильником, люстрами и коврами. Свадьба была такая, что даже повара плакали. Пир длился неделю, как положено — с грузинскими тостами, песнями, рюмками и тремя комами риса в животе.

И вот настал момент истины — первая брачная ночь. Всё прошло… ну, скажем так, официально. Потом Тамара Георгиевна уснула, как будто у неё завтра заседание. Рафик остался один, в кровати размером с однокомнатную квартиру.

Он ворочался. Сначала час. Потом два. Он перепробовал всё: включил телевизор — шло фигурное катание, посмотрел. Не помогло. Поел остатков со свадьбы — ничего. Прогулялся по двору — пустота. Даже открыл «Историю Грузии» — но Грузия его тоже не спасла.

И тут он не выдержал. Вернулся в спальню. Постучал по плечу жены, вежливо:

— Калбатоно Тамар… вы спите?

Тамара не открывая глаз, ответила сухо:

— В чём дело, товарищ?

Рафик посмотрел на неё с тоской, с глубинной болью человека, который построил империю из дуба и шерсти, и произнёс:

— Я вас беспокою… по тому же вопросу.

А что тут скажешь?

Любовь — это не когда огонь. Это когда даже после фигурного катания ты всё ещё надеешься.

Глава 19. Таксист Стасик и новелла «Война и мир»

Таксист Стасик, друг моего отца, был человеком специфического калибра. Его спрашивали:

— Как жизнь?

Он отвечал:

— Разве это жизнь?

Он обожал своё дело, но не зарабатывал ни копейки. Весь наш город его знал, и каждый, кто садился к нему в машину, в конце поездки обнимал, благодарил, но никогда — никогда — не платил.

— Спасибо, брат!

— На здоровье, милый!

Стасику не надо платить — он же как родной!

План по выручке в таксопарке он, естественно, не выполнял. И на очередной выволочке у директора сорвался:

— Все, кого я подвожу, целуют меня и уходят! Что мне, по-твоему, сдавать? Слюни в кассу?!

Директор промолчал. Возможно, подумал о поэзии народного хозяйства.

Стасик дружил с Артуром — человеком с хроническим экзистенциальным сбоем. Тот пил безбожно, но рвано, а в перерывах — ходил в библиотеку. Да-да. Не в рюмочную, а в библиотеку. Там он «погружался». Иногда — на несколько дней.

Однажды пропал. Потом появился, как дух из самогонного небытия. Стасик его увидел и, конечно, спросил:

— Ты где был?

— В библиотеке, — спокойно ответил Артур.

— А чё делал?!

— Читал новеллу «Война и мир».

Стасик завис. Потом взорвался:

— Бля буду! Если это новелла, то рассказ Чехова — телеграмма!

Глава 19. Марковка, или всё в порядке

Мой брат был музыкальным гением. В 17 лет он стал лауреатом премии Чайковского — и всё. На этом, как водится, гений закончился, а жизнь началась. Обычная. Без фанфар. Он работал тапёром в ресторане с рваными скатертями и ещё более рваными мечтами.

Когда гости просили что-нибудь вроде «Пирую с самого утра», он морщился, как будто ему предлагали сыграть на ложке о порог, и вместо этого играл Эрика Клэптона. Без слов, без объяснений. Просто Клэптон. В грузинском ресторане. В понедельник.

У него был друг — Серёжа Марковкин. Бывший спортсмен, а ныне просто Марковка. Они иногда злились на жизнь так сильно, что исчезали. На несколько дней. Без предупреждений. Без логистики.

Однажды проснулись… в чужой квартире. Не то чтобы они туда кого-то приглашали, просто не могли вспомнить, как туда попали. Хозяев не было. Сигарет — тоже. В холодильнике — килька на грязной тарелке, которую, казалось, уже несколько лет показывали в криминальной хронике как улику. Их передёрнуло от этого бутерброда без надежды, и они вылезли на улицу. Пошли бродить, как два инопланетянина после неудачного эксперимента: гравитация странная, воздух не тот, сигарет нет.

— Марковка, ты как? — спросил Резо, шевелясь, как медвежонок после зимней спячки.

— Чё-то холодно… — пробормотал тот. — А вообще… какой сейчас день, месяц… столетие?

И тут увидели прохожего. Ранний, серьёзный тип — шёл, как будто нес на себе груз культуры и минимальной зарплаты. Они остановили его, поздоровались вежливо, как два потерянных дворянина из XIX века:

— Извините, у вас не будет сигаретки?.. Двух?

Прохожий поморщился, но выдал сигареты, как будто подписывал разрешение на строительство чердака в жилом фонде.

— Это сейчас утро? — спросил Марковка с искренней надеждой.

Прохожий посмотрел на них с участием, как санитар на пациентов без карточек:

— Вечер. Я спешу. В доме культуры концерт. Через час. Лауреат премии Чайковского играет. Реваз. Ну, тот, которого у нас зовут Питерсоном! Вы, наверное, не слышали…

Резо и Марковка переглянулись.

Пауза. Атмосфера сгустилась.

— Ты забыл? — прошипел Марковка. — У тебя сегодня концерт, Резо!

И всё стало на свои места.

И ничего — всё в порядке.

Глава 20. ты мать Олега Кошевого

Весёлый Гоги — тот самый, что ставил антенну на холодильник Тенгиза и Лали, а потом прятался с остальными от разъярённого Механика — был сыном народной артистки Грузии. Да-да, самой настоящей, с орденами, автографами и трагедией в голосе.

Мать играла в местном театре, и каждый вечер уходила на спектакль, оставляя квартиру под ответственность Гоги. Он, как любой уважающий себя сын актрисы, пользовался этим культурным вакуумом — приводил домой подружек «на чай». Чай, как известно, — напиток многофункциональный. Иногда он переходил в шампанское, иногда — в экзистенциальный диалог, а чаще — в бурную деятельность без текста.

В один такой вечер он привёл шатенку. Красивую, с глазами, в которых читалась мечта… ну не то чтобы удачно выйти замуж — просто выйти. После финала любовного акта она томно лежала на его груди и лениво скользнула взглядом по стене, где висел портрет мамы.

— Ой! — воскликнула она. — Это же Этери!

Гоги вздрогнул.

— А в чём дело? Ты её знаешь?

— Знает вся страна! Она же играет маму Олега из «Молодой гвардии»! Я вчера была на премьере! Такая потрясающая актриса… и, представляешь, она троюродная сестра моей мамы!

У Гоги потемнело в глазах. Пульс упал до нулевой октавы. Он молча встал, молча оделся, молча выпроводил шатенку, пообещав жениться через две недели. И закрыл дверь.