Бесплатный фрагмент - Тайна Биг Боу

Предисловие от переводчика и редактора

Очевидно, что наша книжка вскоре появится не только в легальных магазинах, но и в огромном количестве библиотек с возможностью бесплатно ее скачать. Мы не сильно против, но все таки мы хотим заработать. Конечно, кто-то легально купит книжку, но очевидно что таких людей будет немного (Вот вы знаете кого-нибудь покупающего электронные книги? И даже если среди ваших знакомых случайно водятся такие оригиналы, то много ли их?) Мы не собираемся лукавить и говорить что переводили эту книгу ради удовольствия — для подобных целей годятся небольшие рассказы, а работа над романом, пусть даже коротким, очень трудоемка.

Так что наша цель в том чтобы наладить конвейер новых переводов, подойдя к делу профессионально.

Аудитория читателей электронных книг огромна, и мы рассчитываем что среди них найдутся читатели, которым не жалко поддержать переводческое дело. Если кто желает в этом поучаствовать — загляните в блог нашей серии deductionseries.blogspot.ru и в нашу группе «Вконтакте» vk.com/deductionseries

От автора

Вышеупомянутые две недели были переполнены нашествием прочих проблем и задач. Это не оправдание недостаткам книги — ведь автор всегда может пересмотреть ее, или вовсе остановить переиздание. Но оставим последнюю задачу читателям, тогда как первая выполнена быть не может — ведь история уже появилась в «Стар», и не может же автор пересказывать ее снова и снова.

Введение мистера Гладстона в вымышленную историю оправдано тем, что сам Гладстон успел стать чем-то вроде мифа.

И. З.

Глава I

В то памятное утро в начале декабря Лондон проснулся укутанным в густой холодный туман. По утрам Властитель Туман сомкнутыми рядами вводил свои войска в город, невзначай захватывая пригородные районы; по этой причине утренний поезд показывался из сумрачной дымки, а то и полной темноты. Но сегодня маневры тумана были более однообразны. Туман влачился по городу, от Боу до Хаммерсмит, подобно призраку самоубийцы, сведшего счеты с жизнью из-за крайней нужды и неожиданно получившего наследство сразу после своего рокового поступка. Барометры и термометры с сочувствием разделяли его уныние, показывая низкие отметки, и совсем пали духом (если только он у них был). Холод пронизывал до самых костей.

Миссис Драбдамп из одиннадцатого дома по Гловер-стрит, что в Боу, была одним из тех немногочисленных жителей Лондона, которым лондонский туман не портил настроения — оно у нее всегда было плохим, и она принялась за работу так же безрадостно, как и всегда. Она одной из первых узнала о прибытии противника, когда проснулась и различила обрывки тумана на фоне угольно-черной уличной темноты из окна своей спальни, обнаружив за ним неуютную картину зимнего утра. Она знала, что туман продержится, по меньшей мере, до завтрашнего дня, а стало быть, плата за газ в этом квартале побьет все рекорды. И она также знала, что так будет потому, что она разрешила своему новому жильцу, мистеру Артуру Кон­станту, платить за газ фиксированную сумму — шиллинг за неделю — вместо того, чтобы оплачивать свою часть по показаниям счетчика. Метеорологи могли бы вернуть доверие к своим умениям, лишь заплатив вместо миссис Драбдамп по очередному счету за газ, — ведь это они, предсказывая погоду, сделали ставку на снег, заявив, что тумана не будет и в помине. Туман же был повсюду, как и ожидала миссис Драбдамп, но она вовсе не радовалась своему дару видеть наперед. На самом деле, она вообще ничему не радовалась, упорно продвигаясь вперед по жизненному пути, подобно утомленному пловцу, который пытается достичь линии горизонта. Ее никогда не подводившая способность предвидеть плохой исход дел ни капли ее не ободряла.

Миссис Драбдамп была вдовой. Конечно, вдовами не рождаются, а становятся, иначе можно было бы предположить, что миссис Драбдамп всегда была вдовой. От природы она была высокой, худощавой, а ее бледное вытянутое лицо с тонкими губами и жестким взглядом вкупе с аккуратной прической волосок к волоску создавали тот самый образ, которой обычно ассоциируется с вдовством и нуждой. Только в высшем свете женщины могут терять мужей и при этом продолжать выглядеть завораживающе. Ныне покойный мистер Драбдамп оцарапал палец ржавым гвоздем, и хотя миссис Драбдамп предчувствовала, что он умрет от столбняка, она все-таки вступила в ежечасную борьбу с тенью смерти, как уже дважды делала это прежде: когда Кэти умерла от дифтерии, а малыш Джонни — от скарлатины. Возможно, именно из-за сверхурочной работы в бедных кварталах Смерть съежилась до размеров тени.

Миссис Драбдамп зажигала огонь на кухне. Она растапливала ее выверенными движениями, зная о неподатливости угля и стремлении древесной растопки завершить весь процесс одним только дымом в том случае, если она отступит от должной процедуры. Сноровка как всегда помогла избежать этого, и миссис Драбдамп встала на колени у очага, подобно жрице парсов, должным образом воздающей утреннюю молитву своему божеству. Затем она резко поднялась, едва не потеряв равновесие. Ее взгляд упал на стрелки часов, стоявших на каминной полке: они показывали без пятнадцати семь. Свою каждодневную церемонию у очага миссис Драбдамп неизменно заканчивала в пятнадцать минут седьмого. Но что случилось с часами?

Миссис Драбдамп вдруг вспомнила, как Сноппет, часовщик, живущий по соседству, продержал часы у себя несколько недель, но вернул их, проделав только поверхностный ремонт и, видимо, при этом поврежденные и неспособные выполнять свои непосредственные функции. Это дурное воспоминание ушло так же быстро, как и появилось, вытесненное низким звоном колоколов церкви св. Данстэна пробили три четверти. Ее охватил неподдельный ужас. Инстинкт подвел ее: миссис Драбдамп впервые поднялась в половину седьмого, а не в шесть. Теперь она поняла, почему она так странно, потерянно себя чувствует. Она проспала.

Огорченная и озадаченная, она поспешно поставила чайник на огонь, секундой позже обнаруживая, что она проспала от того, что мистер Констант просил разбудить его на три четверти часа раньше обычного и подать завтрак к семи часам, так как утром он должен был выступить на митинге протестующих трамвайщиков. Миссис Драбдамп, со свечой в руке, тут же бросилась наверх, в его спальню. Мистер Артур Констант занимал весь верхний этаж — помимо его спальни там находилась еще одна отдельная комната. Миссис Драбдамп резко постучала в дверь той, где он обыкновенно спал, с криком: «Семь часов, сэр. Вы опаздываете, сэр. Вам нужно немедленно встать». Обычного сонного ответа «Хорошо» не последовало, но так как она сама отступила от своего обыкновенного утреннего приветствия, то особенно не ждала такого отклика. Поэтому она поспешила вниз, не будучи уверенной, что чайник закипит быстрее, чем ее жилец успеет одеться.

Она знала, что нет никаких причин опасаться, что мистер Артур Констант остался глух к призыву исполнить свой долг. Он спал чутко, и звон трамвайщиков наверняка уже звучал у него в ушах, призывая отправиться на митинг. Миссис Драбдамп никак не могла до конца понять, почему Артур Констант — бакалавр искусств, белый воротничок, честный джентльмен с туго набитым кошельком — так интересуется делами трамвайщиков, тогда как может позволить себе как минимум пользоваться услугами кэбменов. Вероятно, он стремился попасть в парламент как представитель Боу, но в таком случае определенно благоразумнее было бы снимать комнаты у домохозяйки с правом голоса и живым мужем. Также не было здравого смысла и в его желании начищать свои собственные ботинки (занятие, котором ему удалось достичь некоторых успехов) и вести образ жизни обычного представителя рабочего класса в Боу. Местный рабочий класс далеко не так щедро расходовал воду, не важно, на что она шла — на питье, утренние ванные или стирку. Не употребляли они в пищу и деликатесов, которыми миссис Драбдамп постоянно снабжала своего жильца, уверяя его, что это пища простых людей. Она не могла допустить и мысли о том, чтобы он ел что-нибудь не подобающее его общественному положению. Артур Констант послушно съедал все, чем его потчевала хозяйка, впрочем, он не был не первым, кто закрывал на собственные принципы глаза, при этом кичась тем, что держит их широко открытыми. Однако святым трудно увидеть свой собственный нимб, к тому же на практике это сияние часто не отличить от туманной дымки. Сварливый чайник закипал. Заваривавшийся в нем для Артура Константа чай, не был той грубой смесью черного и зеленого чая, завариваемого миссис Драбдамп для себя и мистера Мортлейка, о котором она сейчас вспомнила, думая о завтраке. Бедный мистер Мортлейк, он отправился в Девонпорт около четырех часов, в пронизанную туманом темноту зимнего утра! Признаться, она надеялась, что он будет достойно вознагражден за эту поездку и получит хорошие чаевые. Она не завидовала его доходам, это было не ее дело, тем более что его идея предоставить освободившиеся комнаты мистеру Константу принесла хозяйке не один только доход. Он предложил ей необычный дружеский обмен, странный в силу того, что в таком качестве был представлен жилец. Его собственная деятельность среди рабочего класса не приводила миссис Драбдамп в растерянность. Том Мортлейк был наборщиком; в то время как было очевидно, что деятельность предводителя рабочих оплачивается лучше и при этом обеспечивает более высокий социальный статус. Том Морт­лейк, герой сотни забастовок, намного превосходил Тома Мортлейка, набирающего текст из имен других людей. Впрочем, эта работа была не таким уж праздным делом, и миссис Драбдамп чувствовала, что она не так уж и завидна. Она постучала в его дверь по пути на кухню, но не получила никакого ответа. Дверь на улицу была всего в нескольких шагах дальше по коридору, и одного взгляда на нее было достаточно, чтобы развеять последние надежды на то, что Том отказался от путешествия. Засов и цепи были сняты с двери, и она была заперта только на ключ. Миссис Драбдамп испытала неприятное чувство, впрочем, надо отдать ей должное — она никогда не испытывала в высшей степени свойственного для домохозяек страха перед грабителями, которые так никогда и не появлялись у них в доме. Через улицу, не прямо напротив, но совсем неподалеку, жил знаменитый экс-детектив Гродман; и хотя это было лишено логики, его проживание по соседству придавало миссис Драбдамп некоторое чувство защищенности, подобное тому чувству, которое испытывает верующий, живущий под сенью храма. Ей казалось маловероятным, что какой-нибудь злоумышленник сознательно будет оставлять след буквально под носом у известной ищейки. Правда, Гродман удалился от дел и теперь скорее напоминал спящего пса, но все же по ее мнению грабители должны были догадаться о том, что не стоит его будить.

По этой причине миссис Драбдамп действительно не чувствовала особенной опасности, тем более что еще один взгляд, брошенный на дверь, позволил ей понять, что Мортлейк догадался подсунуть петлю, удерживавшую большой замок. Она позволила себе лишний раз почувствовать прилив симпатии к лидеру рабочих, находящемуся на мрачном пути к Девенпортской верфи. Не то чтобы он рассказывал ей что-нибудь о своем путешествии за город; но она знала, что в Девенпорте была верфь — Джесси Даймонд, невеста Тома, однажды упомянула о своей тете, живущей неподалеку, и было ясно, что Том ушел помогать местным рабочим в доке, которые подражали своим лондонским собратьям. Миссис Драбдамп не нужны были объяснения, чтобы что-либо понять. Итак, она вернулась на кухню готовить первосортный чай для мистера Константа, мимоходом размышляя о том, отчего люди в нынешнее время так недовольны. Однако когда она поднялась наверх с чаем, тостами и яичницей в гостиную мистера Константа (она примыкала к спальне, но никак не сообщалась с ней), она не застала мистера Константа сидящим там. Она зажгла газ и накрыла стол, затем вернулась на лестничную площадку и вновь настойчиво постучала в дверь спальни. Она позвала его по имени и назвала время, но не услышала в ответ ничего, кроме своего собственного голоса, и тот в лестничном полумраке показался ей странным. Тогда она пробормотала: «Бедный джентльмен, у него вчера вечером болели зубы. Быть может, он всю ночь глаз не сомкнул и заснул только теперь. Жаль беспокоить его ради каких-то ворчливых кондукторов, я дам ему поспать до того времени, когда он обычно встает». Приняв такое решение, она отнесла заварочный чайник вниз, с грустью осознавая, что его любимые яйца всмятку успеют остыть.

Пробило половину восьмого, и она постучала вновь. Однако Констант по-прежнему спал.

Его почта, письма от странных отправителей, пришли в восемь, а спустя некоторое время пришла еще и телеграмма. Миссис Драбдамп еще раз громко постучала в дверь, даже крикнула, но ничего не добившись, в конце концов, сунула телеграмму под дверь. Теперь ее сердце уже сильно билось, хотя ей казалось, что его обвила какая-то холодная, липкая змея. Она снова спустилась вниз, сама не зная зачем, повернула ручку и вошла в комнату Мортлейка. Смятое одеяло на кровати говорило о том, что ее обитатель лишь прилег, будучи одетым, вероятно, боясь опоздать на утренний поезд. Конечно, она ни на минуту не надеялась застать его в комнате; но теперь на нее действительно обрушилось осознание того, что она одна в доме со спящим Константом, и липкая змея еще сильнее обвилась вокруг ее сердца.

Она открыла дверь на улицу и нервно осмотрелась по сторонам. Была половина восьмого. Маленькая улица все еще находилась во власти холодного и серого тумана, сквозь который на обоих ее концах подмигивали огоньки уличных фонарей. В это время не было видно ни души, хотя из многих труб подымался дым, приветствуя своего брата-тумана. Через дорогу, в доме детектива, жалюзи все еще были опущены, ставни закрыты. Тем не менее, прозаичный вид знакомой улицы успокоил ее. Вдохнув холодный уличный воздух, она закашлялась; она захлопнула дверь и вернулась на кухню, чтобы заварить свежий чай для Кон­станта, который, быть может, просто крепко спит. И все-таки жестянка с чаем дрожала в ее руках. Через мгновение она не знала, выронила ли она ее или сознательно бросила, но как бы то ни было, в следующую минуту ее руки были уже пусты и снова колотили в дверь спальни. Оттуда не доносилось ни звука, ни шороха. Она обрушила на дверь град ударов, это был приступ отчаяния, в котором она позабыла, что ее целью было лишь разбудить спящего жильца, но не помня этого, она с силой колотила по двери руками и ногами. Затем она повернула ручку и попыталась открыть дверь, но та была заперта. Запертая дверь заставила мисс Драбдамп прийти в себя, и она пришла в ужас от мысли о том, что она собиралась войти в спальню Константа. Потом же ужас охватил ее с новой силой. Она почувствовала, что в одиночку находится в доме с трупом. Она опустилась на пол и съежилась, с трудом подавляя желание закричать. Затем она резко встала и бросилась вниз по лестнице, выскочила за дверь, выбежала на улицу, перебежала дорогу и яростно застучала дверным молотком в дверь Гродмана. В тот же момент окно на первом этаже открылось — этот небольшой дом был такой же планировки, как и ее собственный. С полного, мясистого лица Гродмана, увенчанного ночным колпаком, в нее сквозь туман вперился недовольный со сна взгляд. Но несмотря на угрюмый вид, лицо экс-детектива обрадовало ее подобно тому, как солнце может обрадовать человека, вышедшего из дома с привидениями.

— Какого черта вам надо? — ворчливо поинтересовался сыщик. Гродман не был ранней пташкой, и теперь у него не было надобности рано вставать. Теперь он мог себе позволить презирать пословицы, так как дом, в котором он жил, принадлежал ему, так же как ему принадлежали еще несколько домов на улице. Проживая в Боу, хорошо быть владельцем собственного дома, хоть жильцы и норовят уехать ночью, ничего не заплатив. Возможно, для него что-то значило и его желание пожинать плоды своей известности среди друзей и близких знакомых, ведь он родился и вырос в Боу, и здесь же началась его карьера в местном отделении полиции, когда в свое свободное время он зарабатывал несколько шиллингов в неделю начиная с самых низов.

Гродман был холостяком. В небесном брачном бюро, возможно, и подобрали пару для него, но он так и не смог ее отыскать. Это была одна из его неудач как детектива. Человеком он был самодостаточным и предпочел бы сам стоять за плитой, нежели нанимать для этого женщину; тем не менее, из уважения к мнению жителей Гловер-стрит он все-таки нанял приходящую прислугу для работы в доме с десяти утра до десяти вечера. Равно из уважения к тому же общественному мнению, на промежуток времени между десятью вечера и десятью утра она покидала его дом.

— Вы мне нужны, немедленно, — еле выдавила из себя миссис Драбдамп. — Что-то случилось с мистером Кон­стантом.

— Что! Надеюсь, его не поколотила полиция на утреннем митинге?

— Нет, нет. Он туда не пошел. Он умер.

— Умер? — переспросил Гродман, окончательно проснувшись.

— Да. Убит!

— Что? — чуть ли не выкрикнул экс-детектив. — Как? Когда? Где? Кем?

— Я не знаю. Я не смогла достучаться до него. Я стучала в дверь, а он не отвечает.

На лице Гродмана можно было прочитать облегчение.

— Глупая вы женщина! И это все? И моя голова из-за этого должна мерзнуть? В такую противную погоду? Да он просто устал как собака после вчерашнего — процессии, три речи, детский сад, лекция «на луне», статья о сотрудничестве… это его образ жизни.

Стиль Гродмана заключался в том, что он никогда не сыпал словами понапрасну.

— Нет, — серьезно выдохнула в ответ миссис Драбдамп, — он мертв.

— Хорошо, идите обратно. Не стоит поднимать всех соседей. Подождите меня. Буду через пять минут.

Гродман не воспринимал всерьез эту домохозяйку, прорицательницу всяческих бед, вероятно, оттого, что он ее знал. Его маленькие глаза-бусинки отразили почти веселую улыбку, когда он со стуком опустил оконную раму и исчез из поля зрения миссис Драбдамп. Бедная женщина побежала обратно через дорогу и вошла в свой дом, не заперев за собой двери. Не запираться же в доме с мертвецом! Она ждала в коридоре. Наконец, спустя целую вечность — через семь минут, если верить часам — появился Гродман, полностью одетый, но с растрепанными волосами и перекошенными бакенбардами. Он еще не привык к бакенбардам, так как только недавно стал подумывать о том, что их можно отрастить. Во времена службы в полиции Гродман был чисто выбрит, как и все его коллеги — ведь, вне всяких сомнений, детектив должен быть готов сыграть любую роль. Миссис Драбдамп тихо закрыла входную дверь и указала на лестницу; ее страх подняться туда первой выглядел как вежливое желание пропустить Гродмана вперед. Сыщик поднялся наверх, все еще с веселым блеском в глазах. Оказавшись на лестничной клетке, он бесцеремонно постучал в дверь и крикнул: «Девять часов, мистер Констант, девять часов!». Он замер, но в ответ не прозвучало ни звука. Его лицо стало более серьезным. Он подождал, постучал еще раз и снова крикнул, на этот раз громче. Он повернул ручку, но дверь была заперта. Он попробовал заглянуть в замочную скважину, но в ней был ключ и он ничего не увидел. Он надавил на верхнюю филенку, но дверь была заперта на задвижку так же надежно, как и на замок. Он остановился, его лицо замерло в недоумении, так как он испытывал симпатию и уважение к Константу.

— Ах, стучите так громко, как только можете, — прошептала побледневшая женщина. — Но вы его уже не разбудите.

Серый туман, проникший через входную дверь, добрался до лестницы, принеся с собой влажный, могильный запах.

— Заперта на замок и задвижку, — пробормотал Гродман, вновь стукнув дверь.

— Взломайте ее, — выдохнула женщина, дрожа всем телом и держа руки перед собой, как бы отгоняя ужасные мысли. Ни говоря ни слова, Гродман приложился плечом к двери и изо всех сил напряг мышцы. В свое время он был атлетом, да и сейчас порох все еще был в пороховницах. Дверь скрипнула, понемногу проседая под напором, деревянная часть вокруг замка раскололась, а верхняя панель согнулась, болт, на котором держалась железная задвижка, поддался, и та отломилась. Дверь с грохотом упала на пол. Гродман бросился внутрь.

— Господи! — воскликнул он. Женщина закричала. Открывшееся зрелище было невыносимо ужасным.

***

Через несколько часов воодушевленные мальчишки-газетчики выкрикивали: «Ужасное самоубийство в Боу!», а «Стар», стремясь удовлетворить любопытство тех, у кого не было денег на покупку газеты, выпустила еще и афишу, гласящую: «Филантроп перерезал себе горло».

Глава II

Однако сообщения, появившиеся в газетах, оказались преждевременными. Вопреки ожиданиям прессы Скот­ленд-Ярд отказался вынести решение по делу без предварительного разбирательства. Было произведено несколько арестов, поэтому последующие газетные выпуски смягчили предыдущий вердикт «самоубийство» до «тайны». Арестованные были людьми из низших слоев, бродягами. Большинство из них совершили те или иные преступления, за которые, однако, ранее не были арестованы. Один умалишенный джентльмен сам сделал признание (как если бы это он заварил кашу), но полиция вместо того, чтобы задержать его, предпочла вернуть его в общество друзей и санитаров. Количество желающих попасть в Ньюгейт было просто поразительным.

Явное свидетельство трагедии несвоевременно оборвавшейся жизни благородного молодого человека еще не было полностью осознано читателями, когда новая сенсация привлекла всеобщее внимание: Том Мортлейк был арестован в тот же день в Ливерпуле. Он был задержан по подозрению в причастности к смерти его соседа-постояльца. Новость обрушилась на всех, как раскат грома посреди ясного дня, ведь имя Тома Мортлейка уже стало нарицательным. Казалось малоправдоподобным, что талантливый оратор из рабочего класса, никогда не упускавший возможности продвигать коммунистические идеи в обществе, мог пролить чью-либо кровь. И тем более малоправдоподобным с учетом того, что пролитая кровь вовсе не была кровью аристократа, но принадлежала молодому идеалисту из среднего класса, который — в буквальном смысле этого слова — отдал Делу свою жизнь. Но и эти сенсационные новости вскоре были опровергнуты, и все (за исключением некоторых профсоюзных лидеров) вздохнули с облегчением, узнав, что Мортлейка почти сразу же освободили, вручив повестку с вызовом на свидетельское дознание. В тот же день Том Мортлейк дал интервью Ливерпульской газете, заявив, что его арест был вызван исключительно враждебным отношением и даже тайной ненавистью по отношению к нему со стороны полицейских всей страны. Он прибыл в Ливерпуль для того, чтобы проследить за перемещениями некоего друга, за которого беспокоился; по этой причине он наводил в доках справки о пароходах, отправляющихся в Америку. Там-то в соответствии с инструкциями из главного полицейского штаба Том и был задержан, как подозрительная личность.

— Но они наверняка были осведомлены насчет того, как выглядит моя физиономия, — сказал журналистам Мортлейк, — ведь у них есть множество донесений, где я подробно, хоть и карикатурно описан. Когда я сказал им, кто я, у них хватило порядочности меня отпустить. Они решили, что смогли доставить мне неприятности, и этого с меня достаточно. Конечно, подозрительным кажется совпадение, что я жил с умершим в одном доме и мог быть как-то замешан в смерти этого бедняги. Такая мысль приходила мне в голову, как и всем остальным. Но если бы полицейские знали, что я только что прибыл с места преступления и что я фактически жил в том самом доме, вероятно, они так легко меня бы не отпустили, — Мортлейк саркастически засмеялся. — Очень уж бестолково работают эти полицейские, их девиз: «Сперва поймай человека, потом состряпай доказательства». Если вы оказались в конкретном месте, то вы виновны уже только потому, что были там; если же вы были в другом месте, то вы все равно виновны, потому что сбежали. Знаю я их! Если бы они могли, они бы уже посадили меня в тюрьму. Но к счастью, я знаю номер кэбмена, который отвез меня в Юстон сегодня рано утром, в пятом часу.

— Если бы они посадили вас в тюрьму, заключенные объявили бы недельную забастовку, — шутливо заметил интервьюер.

— Да, но ведь всегда нашелся бы кто-то, кто занял бы их место, так что, боюсь, это ни к чему бы ни привело. Извините, сейчас не время для шуток. Я очень расстроен тем, как сложилась судьба моего друга. Боюсь, он уже покинул Англию, мне нужно навести о нем справки. Ну конечно же, бедняга Констант, он нас покинул, это так ужасно! А мне нужно быть в Лондоне на дознании, так что я должен торопиться. До свидания. И обязательно расскажите вашим читателям — меня арестовали из-за того, что у полиции на меня зуб.

— Последний вопрос, мистер Мортлейк, если позволите. Правда ли, что сегодня между часом и двумя пополудни вы должны были руководить большим митингом клерков, устраиваемым в Сент-Джеймс холле в знак протеста против германского вторжения?

— Да, было дело. Но эти плуты арестовали меня как раз тогда, когда я собирался телеграфировать об отмене. А потом я узнал о кончине бедняги Константа, и это просто вылетело у меня из головы. Вот досада! Бог мой, беда никогда не приходит одна! Ну, до свидания, и пришлите мне копию газеты.

Показания Тома Мортлейка на дознании не дали публике никаких новых о его перемещениях в то таинственное утро. Кэбмен, отвезший его в Юстон, написал письмо в газету, сообщив, что взял плату за проезд к железнодорожной станции Боу около половины пятого утра, а значит, арест Мортлейка является явным оскорблением, учитывая демократическую форму правления. Он выказал готовность дать письменные показания под присягой, чтобы доказать всем, какими сомнительными методами работает полиция. Однако Скотленд-Ярд не пожелал получать от кэбмена каких-либо письменных показаний, и водителю кэба номер 2138 пришлось снова скрыться во мраке безвестности своего класса. Мортлейк, чье лицо под черной гривой зачесанных назад волос казалось мертвенно-бледным, давал показания низким, сочувствующим тоном. Он знал покойного больше года — они постоянно пересекались в общественно-политической работе, и по его собственной просьбе Том нашел для него эти меблированный комнаты в доме на Гловер-стрит. Это произошло после того, как Констант решил оставить свое предыдущее жилище в Оксфорд-Хаусе в Бетнал Грин и пожить жизнью простого человека. Расположение дома было для него весьма удобным, так как он находился недалеко от Народного дворца. Он, Том Мортлейк, всегда уважал умершего и восхищался им, ведь его неподдельная доброта завоевала симпатии всех окружающих. Покойный был неутомимым тружеником, никогда не сердился, всегда был в хорошем расположении духа, рассматривал собственную жизнь и имущество как нечто такое, что он обязан использовать на благо человечества. Последний раз они виделись в четверть десятого вечера накануне гибели покойного. Он (свидетель) получил с последней почтой письмо, которое заставило его волноваться по поводу судьбы одного друга. Покойный, кажется, страдал от зубной боли и поэтому поместил кусок ваты в свой полый зуб, однако на боль не жаловался. Казалось, полученное известие его расстроило, и они оба несколько взволнованно его обсуждали.

Присяжный: Это известие имело какое-либо отношение к покойному?

Мортлейк: Не напрямую. Он был знаком с моим пропавшим товарищем и искренне сочувствовал ему, когда тот оказался в беде.

Коронер: Вы можете показать присяжным полученное вами письмо?

Мортлейк: Я потерял его, не могу понять, куда оно подевалось. Если вы полагаете, сэр, что оно может содержать что-то важное или относящееся к делу, то я могу пересказать его суть.

Коронер: Зубная боль была сильной?

Мортлейк: Не могу сказать. Думаю, что нет, но он признался, что плохо спал предыдущей ночью.

Коронер: В котором часу вы расстались?

Мортлейк: Примерно без двадцати десять.

Коронер: Что вы делали после этого?

Мортлейк: Я вышел где-то на час, чтобы навести справки. Потом я вернулся и сказал хозяйке, что должен буду уехать утренним поездом за город.

Коронер: И это был последний раз, когда вы видели покойного?

Мортлейк (эмоционально): Последний.

Коронер: В каком он был состоянии, когда вы оставили его?

Мортлейк: Он был весьма озабочен моими проблемами.

Коронер: В остальном же вы не заметили в его поведении ничего необычного?

Мортлейк: Ничего.

Коронер: Во сколько вы вышли из дому во вторник утром?

Мортлейк: Это было примерно в четыре двадцать пять.

Коронер: Вы уверены, что закрыли за собой входную дверь?

Мортлейк: Совершенно уверен. Поскольку я знаю, что хозяйка дома довольно робкий человек, я даже выдвинул задвижку большого замка, которой обычно не пользуются. В дом невозможно было проникнуть кому бы то ни было, даже используя отмычку.

Показания миссис Драбдамп были более значимы и заняли довольно много времени, большая часть которого ушла на общие замечания, которые миссис Драбдамп делала как по делу, так и не по делу. К примеру, она не только утверждала, что у покойного болели зубы, но и рассказала, что это продолжалось около недели вследствие его трагикомического равнодушия к серьезному лечению. Ее рассказ о последних часах жизни Константа совпадал с рассказом Мортлейка за единственным исключением: ей показалось, что Мортлейк поссорился с покойным из-за письма, пришедшего с девятичасовой почтой. Покойный вышел из дому вскоре после Мортлейка, но вернулся раньше него и отправился прямо в свою спальню. Правда, миссис Драбдамп не видела сама, как он вошел — она была в это время на кухне, — но слышала щелчок замка, а вслед за этим его легкие шаги на лестнице.

Присяжный: Откуда вы знаете, что это был именно он, а не кто-нибудь еще? (Присяжный решил якобы невзначай произвести сенсацию).

Свидетель: Перегнувшись через перила лестницы, он сказал своим приятным голосом: «Непременно разбудите меня без четверти семь, миссис Драбдамп, иначе я не попаду на митинг трамвайщиков».

(Присяжный разочарован).

Коронер: И вы его разбудили?

Миссис Драбдамп (отчаянно): О, Господи, ну как вы можете у меня такое спрашивать?

Коронер: Тихо, тихо, успокойтесь. Я хотел спросить, вы попытались разбудить его?

Миссис Драбдамп: Я сдаю комнаты вот уже семнадцать лет, Ваша честь, и всегда выполняла подобные просьбы. Ведь будь я плохой хозяйкой, мистер Мортлейк никогда бы и не стал рекомендовать меня. Хотя, конечно, я хотела бы, чтобы бедный джентльмен никогда не…

Коронер: Да-да, разумеется. И вы попытались разбудить его?

Потребовалось некоторое время для того, чтобы миссис Драбдамп смогла спокойно объяснить, что она проспала, хотя это и не так важно — все равно она успела бы вовремя. Постепенно она поведала всю трагическую историю, которая даже в ее изложении оставалась трагедией. Она излишне подробно рассказала о следующем: как, когда мистер Гродман взломал дверь, она увидела своего несчастного жильца неподвижно лежащим на спине в кровати, с огромной кровавой раной в горле; как ее более хладнокровный спутник немного успокоил ее, накрыв искаженное агонией лицо платком; как они потом тщетно искали повсюду орудие, которым была нанесена смертельная рана; как опытный детектив произвел тщательный осмотр и составил список всего, что находилось в комнате, а затем зафиксировал точное положение и состояние тела до того, как комнату заполнили зеваки и ротозеи; как она указала детективу на то, что оба окна надежно заперты на задвижки, чтобы не впускать в комнату холодный ночной воздух; как, заметив это, сыщик озадаченно покачал головой и, открыв окно, чтобы позвать полицию, смог заметить в тумане только некоего Дензила Кантеркота, которого он окликнул и попросил сбегать в полицейский участок за инспектором и врачом; наконец, как они вдвоем оставались в комнате до приезда полиции. Гродман все это время о чем-то сосредоточенно размышлял, постоянно что-то записывал в блокнот, будто подмечая все новые и новые нюансы, и задавал ей вопросы о покойном слабовольном молодом человеке. На вопрос о том, что она имела в виду, назвав покойного «слабовольным», миссис Драбдамп ответила, что некоторые из ее соседей постоянно писали ему письма с просьбой о материальной помощи, хотя — видит Бог — они были в лучшем положении, чем она сама — она-то каждый пенни зарабатывала собственным тяжелым трудом. На дальнейшие вопросы мистера Талбота, представлявшего на дознании интересы семьи Артура Константа, миссис Драбдамп ответила, что покойный вел себя как самый обычный человек, и в его поведении не было ничего особенно странного или эксцентричного. Он всегда был весел и приятен в общении, хоть и чересчур мягкосердечен, упокой Господь его душу. Нет, он никогда не брился, не считая нужным избавляться от того, что было дано ему небесами.

Она считает, что у покойного была привычка запирать дверь на ночь, когда он ложился спать. Конечно, утверждать этого она не может (смех в зале). Ведь не было никакой причины запирать дверь. Задвижка в верхней части двери передвигается вверх. Когда она впервые решила впустить в дом жильца (свои причины для этого она, кажется, стремилась выставить на всеобщее обозрение), на двери была только задвижка, но подозрительный квартирант — которого она не назвала бы джентльменом — жаловался на то, что не может запереть дверь, когда уходит — по этой причине ей пришлось потратиться на установку замка. Между прочим, недовольный жилец вскоре съехал, не заплатив за квартиру (смех в зале). Впрочем, она и подозревала, что этим кончится.

Коронер: Покойный был нервным человеком?

Миссис Драбдамп: Вовсе нет, он был весьма приятным джентльменом. (Смех в зале).

Коронер: Я имел в виду, боялся ли он, к примеру, воров?

Миссис Драбдамп: Нет, он всегда ходил по демонстрациям (смех в зале). Я говорила, что ему стоит быть осторожным. Я рассказывала ему о том, как лишилась своего кошелька с тремя шиллингами и двумя пенсами на празд­новании Дня юбилея.

Миссис Драбдамп, тихо вздыхая, вернулась на место.

Коронер: Джентльмены, вскоре нам представится возможность осмотреть место происшествия.

История обнаружения тела была рассказана еще раз, но уже более научным языком. Ее пересказал мистер Джордж Гродман, чье неожиданное возвращение к прежней деятельности вызвало большой интерес со стороны публики, воспринявшей это возвращение «только для разбирательства по этому делу» как последний выход бывшей примадонны. Его книга «Преступники, которых я поймал» благодаря этому делу была переиздана снова, уже в двадцать четвертый раз. Гродман заявил, что тело было еще теплым, когда он его обнаружил, следовательно, он считает, что смерть произошла незадолго до того. Дверь, которую ему пришлось взломать, была заперта на замок и на задвижку. Он подтвердил слова миссис Драбдамп о закрытых окнах, а также добавил, что дымоход был слишком узок. Рана выглядела так, будто была нанесена бритвой, однако ничего похожего на бритву в комнате не было найдено. Он знал покойного около месяца. Тот всегда ему казался очень искренним, простодушным молодым человеком, часто заводившим речь о том, что все люди — братья (когда матерый старый сыщик говорил об энтузиазме умершего, его голос ощутимо дрожал). Он считал, что покойный был последним человеком в мире, кому пришла бы в голову мысль о самоубийстве.

Следующим показания давал мистер Дензил Кантер­кот, который был поэтом (смех в зале). Он направлялся к дому мистера Гродмана, чтобы сообщить ему о том, что не может написать для него обещанное, так как страдает от писчей судороги. В это время мистер Гродман окликнул его из окна дома номер одиннадцать и попросил его сбегать за полицией. Нет, он не побежал, он же философ (смех в зале). Он вернулся вместе с полицейскими к двери дома, но не поднимался с ними — у него недостаточно крепкий желудок для подобного рода грубых зрелищ (смех в зале). Серого тумана ему вполне хватило, чтобы от этого утра осталось неприятное впечатление (смех в зале).

Инспектор Хоулетт дал следующие показания: во вторник, четвертого декабря, около девяти сорока пяти утра он, узнав о происшествии, отправился вместе с сержантом Раннимедом и доктором Робинсоном в дом номер одиннадцать, Гловер-стрит, что в Боу. Там он обнаружил труп молодого человека, лежавшего на спине с перерезанным горлом. Дверь в комнату была выломана, замок и задвижка также сломаны. Однако в комнате было чисто — никаких пятен крови на полу. Кошелек с золотыми монетами лежал на туалетном столике рядом с большой книгой. Сидячая ванна с холодной водой стояла возле кровати, над ней висела книжная полка. У стены рядом с дверью стоял большой платяной шкаф. Дымоход был очень узок. В комнате было два окна, одно из них заперто. До тротуара было около восемнадцати футов. Не было никакой возможности подняться туда, также как и выбраться наружу, да еще суметь запереть за собой дверь или окна. Он обыскал все уголки комнаты, где только можно было спрятаться. Однако ему не удалось найти никакого орудия, которым могло бы быть совершено убийство; несмотря на тщательный обыск не было обнаружено даже обычного перочинного ножика в карманах одежды убитого, висящей на спинке стула. Дом, задний двор и прилегавший к дому тротуар также обыскали — и все также безуспешно.

Сержант Раннимед дал абсолютно идентичные показания за исключением того, что он прибыл на место происшествия вместе с доктором Робинсоном и инспектором Хоулеттом.

Доктор Робинсон, участковый хирург, показал сле­ду­ющее: покойный лежал на спине, с перерезанным горлом. Тело еще не успело остыть, область живота была довольно теплой. Rigor mortis было отмечено в области нижней челюсти, шее и верхних конечностях. Сокращение мышц вызвано нанесенными повреждениями. Доктор сделал вывод, что смерть наступила не больше чем за два-три часа до осмотра, возможно, и меньше. Постельное белье сохранило нижнюю часть тела теплой на какое-то время. Рана была глубокой, в пять с половиной дюймов и тянулась справа налево до точки под левым ухом. Верхняя часть трахеи разрезана, так же как и яремная вена. Мышечное покрытие сонной артерии было рассечено. На большом пальце левой руки был небольшой порез, выглядевший как продолжение раны. Руки были сцеплены под головой. На правой руке не было никаких следов крови. Покойный не мог нанести себе эту рану сам. Был использован какой-то острый инструмент, например, бритва. Рана могла быть нанесена левшой. Нет никаких сомнений в том, что смерть была мгновенной. Робинсон не обнаружил никаких признаков борьбы ни на теле, ни в комнате вообще. На туалетном столике доктор заметил кошелек, лежавший рядом с большой книгой мадам Блаватской по теософии. Сержант Раннимед обратил его внимание на тот факт, что дверь, по всей видимости, была заперта на замок и задвижку изнутри.

Присяжный: Я не могу утверждать, что рана непременно была нанесена правшой. Я не могу сделать никаких предположений насчет того, как убийца проник в комнату и как ее покинул. Представляется крайне маловероятным, что покойный мог сам нанести себе подобную рану. Кроме того, в комнате обнаружились следы тумана с улицы.

Полицейский констебль Уильямс показал, что он дежурил ранним утром четвертого числа сего месяца. Гловер-стрит находится в пределах того участка, который он обходил. Он не видел и не слышал ничего подозрительного. Туман был не очень плотным, но все же достаточно неприятным. Констебль проходил по Гловер-стрит около половины пятого. Он не видел ни мистера Мортлейка, ни кого-либо еще, кто выходил бы из дома.

Заседание суда было отложено. Коронер и жюри присяжных отправились в дом номер одиннадцать по Гловер-стрит, чтобы осмотреть спальню покойного и остальной дом. В вечерних газетах появилась заметка: «Тайна Боу становится все более запутанной».

Глава III

До возобновления расследования все несчастные бродяги, взятые под арест, были освобождены от подозрений, как невиновные. Среди их преступлений не нашлось ни одного дела, которое стоило передать хотя бы в мировой суд. Улики, собранные полицией, были подобны поросли незрелой ежевики на изгороди в такой сезон: следователи собрали их в изобилии, но среди них не оказалось ничего стоящего. В результате полиция так и не смогла найти ключа к разгадке тайны.

Смерть Артура Константа стала темой для разговоров повсюду — у домашнего очага, в железнодорожных вагонах, в пивных. Мертвый идеалист имел знакомства в самых разных сферах. В Ист Энде и Вест Энде, в Демократической Лиге и церквях, в ночлежках и университетах — словом, повсюду люди скорбели о его печальном конце. Какое несчастье! И какая непроницаемая тайна!

Свидетельства, полученные в заключительной части дознания были менее сенсационными — больше не было свидетелей, которые могли бы навести коронера на след преступника. Допрошенные ранее были по большей части родственниками и друзьями погибшего; они рассказывали о том, каким он был при жизни. Его родители были мертвы, возможно, к счастью для них, родственники же виделись с ним редко и потому знали о нем так же мало, как и другие. Нет пророка в своем Отечестве, и даже если он переезжает, ему желательно оставить семью дома. Его друзья представляли собой разношерстную компанию, ведь друзья одного человека не обязательно дружат между собой. Однако их несхожесть делала рассказ о покойном тем более поразительным — ведь их показания о нем соответствовали друг другу. Они рассказывали о человеке, который никогда не приобретал себе врагов, поступая сколько-нибудь корыстно, и никогда не терял друзей, даже если ему приходилось нести ради них потери. Они рассказывали о человеке, чье сердце переполняли мир и доброта, которые он стремился нести всем людям земли; о человеке, у которого рождественское настроение длилось не один, а все триста шестьдесят пять дней в году; о человеке, блестящий интеллект которого работал на благо человечества, а не только для него самого. На ниве человечества он был виноградарем, который никогда не жаловался на незрелые плоды своего труда. Они рассказывали о человеке одинаково бодром и мужественном, забывавшем о собственном «я», что является лучшим противоядием от отчаяния. И всё же была и в его душе та малая толика боли, что нарушала эту гармонию и придавала ему человечности. Ричард Элтон, его друг детства, а ныне викарий из Сомертона, что в Мидлэндшире, передал коронеру письмо, написанное покойным за десять дней до смерти, и некоторые отрывки из него коронер зачитал вслух:

Знаете ли вы что-нибудь о Шопенгауэре? Я хочу сказать, что-нибудь помимо распространенных в обществе заблуждений? Я ознакомился с ним недавно. Вполне приемлемо, хоть он и не лишен изрядной доли пессимизма. Его эссе «Страдания человечества» читается легко. Поначалу его уподобление христианства пессимизму (эта тема затронута в эссе «Суицид») ослепило меня, как смелый парадокс. Но в этом есть своя правда. Поистине, вся тварь совокупно стенает и мучится доныне, а человек — это деградировавший монстр, и грех довлеет надо всеми нами. Ах, мой друг, я расстался со многими иллюзиями, когда переехал в этот неспокойный людской муравейник, полный грехов и страданий. Что за свою жизнь может сделать один человек — да хоть миллион людей — против коррупции, вульгарности и убогости нашей цивилизации? Я чувствую себя чем-то вроде слабого отблеска медяка во мраке замка Иблиса. Эгоизм столь велик, жизнь же так коротка. И хуже всего то, что все всех устраивает. Бедные желают комфорта не больше, чем богатые — культуры. Женщина, для которой пенни за обучение в школе ее ребенка — достаточно значительный расход, все же удовлетворяется тем, что богатые всегда будут с нами.

Истинно консервативными тори являются нищие из работных домов. Радикально настроенные рабочие завидуют своим лидерам, а те, в свою очередь, друг другу. Шопенгауэр должен был организовать лейбористскую партию в младые годы. И все-таки нельзя избавиться от впечатления, что он совершил самоубийство как философ, оставшись при этом в живых как человек. Его рассуждения родственны буддизму; впрочем, эзотерический буддизм кажется слишком удаленной сферой от философии «Воли и представления». Мадам Блаватская, должно быть, замечательная женщина. Не могу сказать, что стал ее последователем — ведь она почти постоянно витает в облаках, а я еще не развил свое астральное тело. Может, мне стоит послать вам ее книгу? Она захватывает… Я становлюсь неплохим оратором, со временем этим искусством можно овладеть. Ужасно одно: приходится ловить себя на том, что все сводишь к крикам «ура», вместо того чтобы говорить об объективной реальности. Люси все еще ходит по галереям в Италии. Раньше я, бывало, испытывал болевой укол при мысли о счастливой судьбе моей любимой, когда навстречу мне попадалась какая-нибудь плоскогрудая фабричная девушка. Но теперь я думаю, что ее счастье так же важно, как и счастье любой фабричной девушки».

Как пояснил свидетель, Люси, о которой говорится в письме, — Люси Брент, невеста покойного. Бедной девушке телеграфировали о его смерти, и она направляется в Англию. Свидетель показал, что вспышка отчаяния в этом письме — пожалуй, едва ли не единичный случай. Боль­шинство из писем покойного были яркими, бодрыми и обнадеживающими. Даже это письмо заканчивается юмористическим описанием многочисленных планов его автора на новый год. Покойный был истинно верующим.

Коронер: В его личной жизни не было каких-либо проб­лем, которые могли бы вызвать эту вспышку отчаяния?

Свидетель: Насколько я знаю, нет. У него было весьма благоприятное финансовое положение.

Коронер: Не было ли у него ссор с мисс Брент?

Свидетель: Могу со всей уверенностью сказать, что между ними никогда не было ни малейшего признака разногласий.

Коронер: Покойный не был левшой?

Свидетель: Конечно, нет. Он даже не владел одинаково свободно обеими руками.

Присяжный: Не был ли Шопенгавр одним из тех безбожников, книги которых публикует Общество свободомыслящих издателей?

Свидетель: Я не знаю, кто издает его книги.

Присяжный (мелкий бакалейщик, высокий костлявый шотландец по имени Сэнди Сандерсон, бывший дьяконом и членом комитета Консервативной Ассоциации Боу): Не увиливайте, сэр. Это не тот атеист, что читал лекции в Сайенс-Холле?

Свидетель: Нет, это иностранный автор (было слышно, как мистер Сандерсон вознес за это хвалу небесам), который считает, что жизнь не стоит того, чтобы жить.

Присяжный: Вас не шокировало то, что ваш друг, друг священника, читает столь нечистую литературу?

Свидетель: Покойный читал разные книги. Шопенгауэр — автор философской системы, а вовсе не того, о чем вы кажется, подумали. Может, вы хотите ознакомиться с книгой? (смех в зале).

Присяжный: Я бы и вилами к ней не притронулся. Такие книги нужно сжигать. А книга мадам Блаватской — это что такое? Тоже философия?

Свидетель: Нет, это теософия (смех в зале).

Мистер Аллен Смит, секретарь «Союза трамвайщиков», заявил, что беседовал с покойным за день до его смерти. Тогда тот (покойный) с надеждой говорил о перспективности движения и выписал для союза чек на десять гиней. Покойный обещал выступить на митинге в семь пятнадцать утра на следующий день.

Мистер Эдвард Вимп из сыскного отдела Скотленд-Ярда показал, что письма и бумаги покойного будут переданы его родственникам, так как не проливают никакого света на то, как он умер. Его отдел не смог выдвинуть никаких теорий на этот счет.

Коронер начал подводить итог свидетельских показаний.

— Мы имеем дело, джентльмены, — сказал он, — с самым непонятным и таинственным случаем, детали которого, однако, до удивления просты. Утром во вторник, четвертого числа сего месяца миссис Драбдамп, достойная, трудолюбивая вдова, сдающая комнаты в доме номер одиннадцать на Гловер-стрит, что в Боу, не смогла достучаться до умершего, который занимал обе комнаты верхнего этажа в ее доме. Встревожившись, она позвала мистера Джорджа Гродмана, живущего на противоположной стороне улицы. Нам всем известна репутация этого джентльмена, мы премного обязаны его ясным и выраженным научным языком свидетельствам. Миссис Драбдамп поручила ему взломать дверь. Они обнаружили покойного лежащим в кровати на спине с глубокой раной в горле. Жизнь совсем недавно покинула его. В комнате не было никаких следов орудия, которым была нанесена рана; не было и никаких следов человека, который ее нанес. По всей видимости, никто не мог ни попасть в комнату, ни выбраться оттуда. Показания врача говорят о том, что покойный не мог нанести себе рану самостоятельно. И все-таки, джентльмены, в порядке вещей считать, что существует два и только два взаимоисключающих объяснения его смерти: либо рана была нанесена им самим, либо она была нанесена кем-то еще. Я рассмотрю каждую из этих возможностей по отдельности. Первая: совершил ли покойный самоубийство? Согласно показаниям врача покойный лежал, сложив руки под головой. Далее, рана была нанесена справа налево и оканчивается порезом на большом пальце левой руки. Если покойный нанес ее себе сам, то он должен был сделать это правой рукой, в то время как левая оставалась бы у него под головой — весьма причудливое и неестественное положение. Кроме того, если покойный был правшой, для него было бы естественным направление движения орудия слева направо. Маловероятно, что покойный держал правую руку столь странно, неестественно, конечно, если он не преследовал цели сбить нас с толку. Далее, по этой гипотезе, покойному нужно было бы вернуть правую руку под голову. Но доктор Робинсон считает, что смерть была мгновенной. И если это так, то у покойного не было времени, чтобы так аккуратно принять позу, в которой его обнаружили. Возможно, порез был сделан левой рукой, но ведь покойный был правшой. Отсутствие какого-либо орудия, несомненно, согласуется со свидетельством врача. Полиция провела тщательный осмотр всех мест, где только было возможно спрятать бритву или любое другое орудие преступления, в том числе постельного белья, матраца, подушки и участка улицы, куда орудие могли бы выбросить из окна. Но все теории, допускающие, что орудие могло быть умышленно спрятано, должны учитывать один факт или вероятность — смерть наступила мгновенно; к тому же нужно принять во внимание то, что на полу не было следов крови. В конце концов, орудием, использованным для нанесения раны, была бритва или нечто подобное, а покойный не брился и, насколько известно, у него никогда не имелось ничего вроде бритвы. Соответственно, если ограничиваться показаниями медиков и полицейских, то, по моему мнению, версию о суициде можно отбросить без колебаний. Но мы можем на мгновение отойти от физического аспекта нашего дела и обратиться к непредвзятому исследованию психологической стороны вопроса. Были ли у покойного какие-либо причины, по которым бы он захотел лишить себя жизни? Он был молод, здоров и известен, он любил и был любим, у него впереди была прекрасная жизнь. У него не было пороков. Простая жизнь, возвышенные мысли и благие деяния были путеводными звездами в его жизни. Если бы у него были амбиции, то он вполне мог бы сделать карьеру общественного деятеля. Он был довольно неплохим оратором, блестящим и трудолюбивым человеком. Он всегда думал о будущем, постоянно разрабатывал различные планы того, как он сможет помочь своим ближним. Его средства и его время всегда были в распоряжении тех, кто нуждался в его помощи. Если подобный человек может решиться на то, чтобы оборвать свою жизнь, наука о человеческой натуре увидит свой закат за своей видимой бесполезностью. Тем не менее, в светлой картине его жизни, как мы убедились, были и темные места. У него были моменты уныния — но у кого из нас их нет? Однако они были нечасты и, кажется, быстро проходили. Во всяком случае, за день до смерти он был довольно весел. Хотя и страдал, к примеру, от зубной боли. Но она, видимо, не была сильной, и он на это не жаловался. Конечно, быть может, в ту ночь боль стала острее. Мы не должны забывать и о том, что он мог перегружать себя работой, и его нервы могли придти в расстройство. Он очень много работал, вставая не позже половины восьмого, и делал гораздо больше, чем обычный лидер рабочих. Он обучал, писал, а также выступал с речами и организовывал мероприятия. Но с другой стороны все свидетели согласны с тем, что он с нетерпением ожидал митинга трамвайщиков, назначенного на утро четвертого числа. Все его сердце было отдано этому движению. Вероятно ли, что именно эту ночь он выбрал бы для того, чтобы сойти со сцены, на которой он так увлеченно играл? Вероятно ли, что, приняв такое решение, он не оставил бы письма, не написал бы завещания? Мистер Вимп не смог обнаружить в его бумагах никаких признаков, указывающих на возможное самоубийство. Далее, вероятно ли, что он стал бы прятать орудие убийства? Един­ственное, что говорит в пользу версии самоубийства, — то, что он запер дверь не только на замок, как обычно, но и на задвижку, но ведь мало ли что может сделать человек в стрессовом состоянии… Итак, психологический аспект дела говорит скорее против версии о суициде; если же рассмотреть физический аспект, то самоубийство покойного было едва ли возможно. Сложив оба аспекта вместе, можно дать вполне уверенный ответ на наш первый вопрос «Покончил ли покойный жизнь самоубий­ством?» — нет, он не делал этого.

Коронер сделал паузу, и все глубоко вздохнули. Предельно понятное изложение дела было принято с полным согласием и восхищением. Если бы коронер остановился на этом моменте, то присяжные без колебаний вынесли бы вердикт «убийство». Но коронер сделал глоток воды и продолжил:

— Перейдем ко второй альтернативе — мог ли покойный стать жертвой убийства? Для того чтобы ответить на этот вопрос утвердительно, нужно сформировать какое-то представление о modus operandi. Это согласуется со словами доктора Робинсона о том, что рана нанесена не правой рукой. Но в отсутствии какой-либо теории, допускающей, что рана могла быть нанесена рукой другого человека, мы должны вернуться к теории о самонанесении раны, какой бы нелепой она не казалась медицинским светилам. Итак, каковы имеющиеся факты? Когда миссис Драбдамп и мистер Гродман нашли тело, оно было еще теплым, и мистер Гродман, свидетель со значительным опытом в этой области, утверждает, что смерть произошла незадолго до этого. Его слова согласуются с показаниями доктора Робинсона, который при осмотре тела примерно час спустя определил время смерти — за два-три часа до этого, то есть около семи часов. Миссис Драбдамп пыталась разбудить покойного без четверти семь, что отодвигает искомое время к еще более ранней отметке. Насколько я понял доктора Робинсона, невозможно абсолютно точно определить время смерти — она вполне могла произойти и за несколько часов до первой попытки миссис Драбдамп разбудить покойного. Разумеется, это могло произойти и между первой и второй попытками — возможно, во время первой попытки разбудить его покойный просто крепко спал. Также нет ничего невозможного и в предположении, что все произошло еще до первой попытки миссис Драбдамп, что, по всей видимости, подтверждают данные медицинского осмотра. Тем не менее, я полагаю, у нас будет меньше всего шансов ошибиться, если мы предположим, что время смерти приходится на половину седьмого. Джентльмены, давайте пред­ставим себе дом номер одиннадцать на Гловер-стрит в половине седьмого. Мы видели этот дом, мы знаем его планировку. На первом этаже комнату в передней части дома арендует мистер Мортлейк. Два ее окна, выходящие на улицу, надежно заперты на задвижки. Комнату в задней части дома занимает домовладелица. На этом же этаже расположена кухня. Миссис Драбдамп не покидала свою спальню до половины седьмого, таким образом, мы можем быть уверены, что ни окна, ни двери не открывались, а нынешнее время года гарантирует, что окна не оставлялись открытыми на ночь. Парадная дверь, через которую мистер Мортлейк вышел в половине пятого, запирается на американский замок и на обычный боль­шой замок. На втором этаже находятся две комнаты — комнату, выходящую окнами на улицу, покойный использовал в качестве спальни, заднюю комнату — как гостиную. Дверь в заднюю комнату была оставлена открытой, с ключом в замке, но окно было заперто. Дверь в первую комнату была заперта не только на замок, но и на задвижку. Мы видели расколотый паз, скобу задвижки, выломанную из двери, и ее оставшуюся часть, закрепленную болтом. Окна запираются на задвижки, которые надежно фиксируются в пазах. Дымоход слишком узок, через него не может пролезть даже ребенок. Фактически, комната надежно закрыта, будто бы на случай осады. У нее нет ни какой связи с остальными частями дома — она совершенно изолирована от остального дома и напоминает форт в море или хижину в лесу. Даже если какой-то посторонний человек попал в дом и, более того, в саму гостиную покойного, он не смог бы попасть в спальню, ведь этот дом был построен для бедных людей и специально спроектирован так, чтобы комнаты не сообщались друг с другом. Таким образом, при необходимости в этих комнатах могли бы жить независимо друг от друга разные семьи. Теперь, однако, давайте допустим возможность, что некий человек каким-то чудом проник в переднюю комнату на втором этаже, в восемнадцати футах над поверхностью земли. В половине седьмого или около того он перерезает горло ее спящему обитателю. Как же он вышел из дома, не замеченный уже проснувшейся хозяйкой? Хорошо, допустим, ему удалось совершить и это. Но как же он ушел, оставив все окна и двери запертыми на задвижки изнутри? Подобное чудо уже и вовсе лежит за пределами моего понимания. Нет, комната была закрыта всю ночь — в ней едва ли есть следы тумана. Никто не мог ни войти, ни выйти. Наконец, убийства не происходят без мотива. Ограбление или месть являются единственными потенциально возможными мотивами. У покойного не было ни единого врага во всем мире; его деньги и ценные вещи остались нетронутыми. В комнате царил порядок, не было никаких следов борьбы. Поэтому ответ на наш второй вопрос «Был ли покойный убит другим человеком?» таков: нет, он не был убит.

Джентльмены, я знаю, это кажется невозможным и противоречивым. Но рассмотренные факты противоречат сами себе. Очевидно, что покойный не совершал самоубийства; столь же очевидно, что он не был убит. Об этом ничего не говорит, и потому, джентльмены, можно только вынести вердикт о нашей неспособности дать адекватно обоснованное суждение относительно того, в каких условиях или каким образом покойный встретил свою смерть. Это самая необъяснимая тайна за весь мой опыт работы (оживление в зале).

Старшина присяжных (после короткого разговора с мистером Сэнди Сэндерсоном): Мы не согласны, сэр. Один из присяжных настаивает на вердикте «смерть от перста Господня».

Глава IV

Однако горячее желание Сэнди Сэндерсона придать вердикту столь диковинную формулировку столкнулось с противодействием, и, в конце концов, ему пришлось смириться с неизбежностью вынесения «открытого вердик­та». Затем шлюзы чернильной реки были открыты, и словесное наводнение обрушилось на гроб с разлагавшимся трупом молодого идеалиста. Словоохотливые журналисты получили полную свободу действий, и даже самые популярные акулы пера упивались возможностью подробного описания всех обстоятельств «Большой тайны Боу», хотя и не могли добавить к решению суда ничего, кроме эпитетов. Газеты извергали статьи одну за другой — наступило своеобразное бабье лето в мертвом сезоне; издатели не могли остановить этот поток, да и не пытались этого сделать. Тайна стала главной темой для разговоров повсюду — как в богатых апартаментах с коврами на полу, так и в комнатках с голым полом, на кухнях и в гостиных. Происходила дискуссия между наукой и глупостью, с придыханием и без оного. Беседы начинались за завтраком и не утихали до окончания ужина.

Дом №11 на Гловер-стрит, что в Боу, на протяжении нескольких дней был местом паломничества. Прежде сонная маленькая улочка теперь гудела с утра до ночи. Со всех концов города сюда стекались люди, чтобы посмотреть на окно спальни покойного с глуповатым выражением ужаса на лице. Тротуар частенько был заполнен по несколько часов кряду. Вскоре бродячие торговцы закусками осознали, что это хорошее место для торговли, а уличные певцы поспешили сюда распевать веселые куплеты о происшествии, хоть они и не могли сказать ничего нового. Жаль, что власти не стали взимать пошлину за проход по улице; впрочем, канцлер казначейства редко пользуется наиболее очевидными способами для погашения национального долга.

В конце концов — как известно, близость порождает пренебрежение — начали появляться шутки о произошедшем. На эту тему высказывались даже юмористические журналы.

Появилась даже поговорка: «скорее вылетишь в трубу, чем разгадаешь тайну Боу». Некий джентльмен, имя которого мы не будем разглашать, поинтересовался, не объясняется ли тайна Боу выстрелом из лука. Больше смысла было в замечании «Дагонета» о том, что если бы он был одним из тех несчастных присяжных, то он бы дошел до «самоубийства». Юмористы с намеком указывали на подоб­ную ситуацию в «Убийстве на улице Морг» и советовали издателям Эдгара По обратиться в суд с иском о плагиате. «Констант Ридер» решил рассмотреть решение из рассказа По более серьезно в качестве оригинальной идеи произошедшего. Было выдвинуто предположение, что маленькая обезьянка шарманщика могла прихватить бритву своего хозяина, пробраться в комнату через дымоход, попытаться побрить спавшего на кровати человека, а потом вернуться обратно. Эта мысль была воспринята как сенсационное разрешение загадки. Но тут же пришел вагон писем, в которых указывалось, что обезьяна, достаточно маленькая для того, чтобы пробраться по узкому дымоходу, не может быть достаточно сильной для того, чтобы нанести столь глубокую рану. Впрочем, этот факт оспаривался третьим корреспондентом, и разгорелся такой спор о физической силе обезьян, как будто само собой под­разумевалось, что именно обезьяна была виновницей трагедии. Но эта версия лопнула, как пузырь, от одного соприкосновения с пером читателя, подписавшегося как «Здра­вый Смысл». Тот коротко отметил, что ни на полу, ни на белье покойного не было обнаружено никаких следов сажи или крови. Передовица в «Ланцете», посвященная тайне, ожидалась с всеобщим интересом. Там говорилось: