Бесплатный фрагмент - Тайна Белого утеса

Апрель 1918, Западная Сибирь, Зауральский уезд

В «Дерюге»

Участковый следователь окружного суда Алексей Алексеевич Блудов выпил сладкого чаю, взглянул на золотой хронометр. Начало десятого. Приоткрыл занавеску на окошке. Над дорогой висел густой клокастый туман, даже домов напротив не видно. По оконному стеклу стекали капли мороси.

Несмотря на хмарь, надо бы идти на железнодорожную станцию, проверить телеграф: что там творится в Петербурге. Название «Петроград» Алексей Алексеевич не признавал, так как оно было связано с пугающими событиями последних лет.

Кто там, на Неве, сейчас у власти — большевики, разогнавшие временщиков, подписавшие мир с немцами, или их самих уже вышибли генералы, что перед этим скинули царя? Смута, что может быть страшнее в России. Говорят, и в Москве стреляют да еще из пушек по Кремлю, палят и в Самаре, и в Ростове… Только здесь, в медвежьем углу, еще спокойно. Бог миловал захолустный, зауральский уезд. Всё тут, как и прежде: в милой сердцу тишине и полусонной дремоте. Разве что людишек в уезде стало меньше: многие мужики ушли на войну, в которую по дурости влез Николай и сгинули.

Окружной суд располагался в посёлке Светлый, что вместе с еще четырьмя поселками и тремя деревнями входил в крупную казачью станицу Подкаменскую. Светлый выбрали в середине прошлого века под окружное правосудие, потому что он был самым большим и густонаселенным из местных поселков, имел удобное расположение среди судоходных рек. А, главное, через него проходила железная дорога -Транссиб и в Светлом была железнодорожная станция с почтой и телеграфом. Она так и называлась — Светлая.

Разбежались после Октября из окружного суда и судьи, и их помощники. Остался только судебный секретарь Илья Панкратович Шубейкин, он же делопроизводитель — сухонький человек преклонных лет, с клинообразной черной бородкой, треснувшими очками с мощной диоптрией и непременной папиросой во рту, с которой, казалось, он не расстается и во сне. Как и Алексей Алексеевич он был убежден: раз приказа от начальства «закрывать лавочку и расходиться» нет, значит надо продолжать свое дело. А какая она власть — та или эта, не имеет значения. Но была и еще одна причина, удерживающая следователя Блудова и секретаря Шубейкина на месте: им просто некуда было идти. У обоих не было семей. У Шубейкина от горячки еще до войны умерла жена, так и не родившая детей, а Блудов, в 35 лет еще не нашел свою вторую половину. Не убежали, куда глаза глядят и двое уездных полицейских: околоточный надзиратель Валерьян Лукич Хомутов и его помощник фельдфебель Архип Демьянович Журкин. Его фамилию часто сознательно или нет, переиначивали в Жмуркина, на что он очень обижался и даже по своей горячности мог дать « в рыло». Всем им исправно выдавал «положенное жалованье» секретарь Шубейкин. Причем не керенками, а настоящими золотыми червонцами, что в достаточном количестве хранились в швейцарском сейфе подвального помещения суда.

Блудов уже собирался выходить, сделав напоследок большой глоток чая, как спотыкаясь о порог, без стука, в кабинет вломился фельдфебель Журкин. Его глаза горели и блуждали как у сумасшедшего.

— Целовальника Бубного убили! — выпалил он.

— Почему убили? — задал вопрос следователь и, поняв его нелепость, сам себе поморщился. — Так. Хорошо. То есть, плохо. Где околоточный надзиратель?

— Запил Хомутов, — виновато ответил Журкин, будто это он уже с утра принял хлебного вина.

— Скверно. То есть, ладно. Где труп?

— Да где ж ему быть, в трактире. В подсобке у бочек с огурцами лежит. Его мальчишка-половой нашел. Голова кабатчика аж на две части, как яйцо крутое расколото. И кровищи, словно помидоры ногами давили.

— Вы что же, уже были на месте преступления?

— Мальчишка в участок прибежал, рассказал.

— Красочно изложил, сочинителем будет. Идемте.

— Пара ждет под окном. Ямщика, что почту из уезда привозит, реквизировал, как теперь говорят.

— Мобилизовал говорят, — поправил Бубнов и в очередной раз выглянул на улицу. У крыльца действительно нетерпеливо топталась пара тяжеловозов с мохнатыми «носками» над копытами.

Когда садились в крытую повозку под недовольный взгляд почтовика, фельдфебель сказал:

— Мальчишка утверждает, что накануне между целовальником и неким торговцем Серафимом Любезновым, что поставляет в трактир вино и пиво, случился скандал, чуть дело до драки не дошло. В хлам разругались. Чуете, куда я клоню?

— Чую, Архип Демьянович.

Фельдфебель улыбнулся, отвернувшись в сторону. Он обожал, когда «их благородия» называли его по имени отчеству. Кровь отца — бывшего крепостного помещика Розанова, постоянно напоминала о себе. На войну Журкина не забрали, как и еще нескольких уездных полицейских и жандармов, кому-то же надо было поддерживать порядок. Журкина даже повысили — перевели из городового низшего оклада сразу в помощники околоточного надзирателя и он с гордостью носил на погонах вместо узкой лычки, широкую золотистую полоску. Освободили от фронта и «малую армию», как они сами говорили, сплавщиков и золотодобытчиков. Теперь они без дела «ошивались», по словам делопроизводителя Шубейкина, в уезде и были завсегдатаями трактира Бубнова. Судебный секретарь был частично прав: пироксилиновый завод, куда в основном гнали древесину сплавщики, остановился и они остались без работы, а вот «золотые люди» не покладая рук трудились на приисках, в надежде набить себе карманы и уйти «за кордон».

— Трогай, голубчик, — велел почтовому служащему следователь. Мужик поморщился, натянул поводья. Тяжеловесная пара потянула повозку к трактиру «Дерюга». Название Бубнов объяснял тем, что по аналогии с грубой, простой тканью, его кабак — «место отдохновения» простого народа.

У крыльца трактира, в тумане как в парной, стояли жена целовальника Ольга Ильинична и белобрысый паренек лет 12-ти. Поодаль топтались любопытные, грызли семечки, шептали что-то друг другу на ухо.

Ольга была женщиной худой, на вид чахоточной, пергаментная кожа обтягивала ее длинное, узкое лицо, словно сосульку. Говорила она тихо, чуть ли не шепотом, при этом всегда прятала в землю бесцветные, водянистые глаза. Люди считали ее тихоней. Однако кто знал Ольгу ближе, уверяли, что дома, над мужем она настоящая «прокуда». Держит его в ежовых рукавицах и ежели что не по ней, даже может и побить. Все это звучало нелепо — как может иметь власть эта чахоточная «сосулька» над крепким, широким в плечах, с «железным» бычьим лбом Никодимом Савельевичем, да еще колотить его. Ольга торговала в семейном магазинчике, что сзади примыкал к трактиру. Там же на втором этаже находились квартиры Бубновых.

Следователь кивнул на вихрастого мальчугана:

— Он?

— Ермилка, ваше благородие, — ответил фельдфебель. — Работал у Бубного еще один шустрый паренек, да он его выгнал, сказывал, приворовывать начал. А это супруга Никодима Савельевича, Ольга Ильинична.

Когда вылезали из повозки, почтовик протянул мозолистую ладонь, мол, и заплатить бы за извоз неплохо. Но фельдфебель состроил такую страшную физиономию, так недвусмысленно сжал рукоять шашки, что тот предпочел быстрее убраться по добру по здорову.

Лошади резво тронулись с места, обдав форменные темно-зеленного сукна брюки Блудова грязью. Алексей Алексеевич неспешно отряхнулся, слегка поклонился Ольге. Бубнова кивнула в ответ, не поднимая глаз.

— Ты что ли Ермилка? — обратился следователь к мальчишке.

— Ермил Афанасьевич, — поправил тот Блудова с достоинством.

— Извините, сударь. Хотел бы с вами переговорить с глазу на глаз.

— Идемте, сударь. — Ермилка указал рукой на дверь, приглашая войти, будто это он был хозяин кабака.

— Архип Демьянович, голубчик, — обратился Блудов к фельдфебелю, — возьмите пару людишек в свидетели, из грамотных, и опишите место преступления, я пока побеседую с… Ермилом Афанасьевичем и подойду.

— Слушаюсь, ваше благородие.

В трактире стоял запах кислой капусты и мышей. А так же почему-то пахло лампадой, словно здесь уже побывал поп.

Сели за стол под образом Николая Чудотворца. Набожный кабатчик развесил лики святых по всем стенам, как в церкви. Только это были не иконы, а вырезанные из журналов изображения блаженных и благочестивых праведников. В кабак нередко наведывался настоятель местного храма Всех святых отец Еремей, тряс пегой, клокастой бородой, возмущался: « Ты что тут устроил, нечестивец? Людям предписано в церквах святым поклоняться, а не в злачном, порочном месте». «Бог всегда должен быть в сердце человеческом», — парировал Бубнов и подносил священнику чарку. Тот, осенив себя крестным знамением, отвернувшись от журнальных вырезок, принимал крепкое хлебное вино.

— Ну, рассказывайте, Ермил Афанасьевич, что вчера здесь произошло между целовальником Бубновым и торговцем Любезновым. Так как вы уже взрослый человек, должен вас предупредить, что вы несете полную ответственность перед законом за сказанные вами слова.

Ермилка ответил, что готов крест целовать на том, что скажет и поведал следователю следующее…

Намедни

— Ну и прохвост же ты, Серафим, — вздыхал целовальник Никодим Савельевич Бубнов, тщательно вытирая вышитым петухами рушником фужоры, просматривая их на свет. Слова адресовались торговцу Серафиму Любезному, высокому парню лет 25-ти, с длинными как у студентов прошлого века волосами. Он поставлял трактирщику вино и пиво. Любезнов только что поднялся по лестнице из подсобки трактира, куда по стропилам закатил несколько бочонков с «зельем».

— Как тебе только не совестно такую дрянь мне приволакивать, а еще Серафимус, огненный ангел, — продолжал укорять торговца Бубнов. — Тьфу!

— Напрасно вы меня ругаете, Никодим Савельевич, — ответил парень. — Вы же знаете, какое нынче время: мужики на войне, одни «золотые люди» да бездельники сплавщики в уезде остались. Теперь бабы зелье из браги варят. А из чего брага? Из всякой дряни: гнилая картошка и прелая бушма. Да и руки бабьи под это дело не приспособлены. Вот и результат.

— А мне без разницы кто и из чего гонит. — Кабатчик перешел к протирке фарфоровых тарелок. Он их так же поворачивал к свету, будто они просвечивались насквозь, как и фужоры. — Я ведь крест целовал, что буду честен к людям, не буду травить их всякой пакостью, потому и зовусь целовальником. И ты дело свое честно исполняй, тогда и к тебе будут относиться по-честному.

— Ежели зелье не нравится, тогда зачем принимаете?

— А чем мне поить «золотых людишек»? Они же кажный день тута, как токмо закат чуть забрезжит. И сплавщики от них не отстают. Откажешь им в выпивке, костей не соберешь. Вот и беспокоюсь, что за такое пойло они мне и дом, и кабак спалят. Эх, Серафимушка, на грех людей толкаешь, а меня на погибель. Придется тебя наказать.

Мелкие, острые глаза «студента»» провалились глубоко внутрь серых глазниц.

— Это как же?

— Рублем, мой дорогой, рубчиком. А как же ты думал. Словом, ныне за свой товар получишь токмо половину.

— Да как же, Никодим Савельевич? Мне же с людьми рассчитаться надо.

— А вот как хошь, так и рассчитывайся. Хоть порты последние продавай, мне без разницы. Ха-ха, токмо никто их у тебя не купит, больно страшные. И вшивые, поди.

Парень зашелся «чахоточным кашлем». Из-за чахотки и на фронт его не взяли. На самом деле, никакой легочной болезни у него не было. Чахоткой страдал его отец, мелкий уездный чиновник, который купил на последние деньги свидетельство о недуге сына, чтобы тот остался при нем для присмотра, да и помер. Серафим так поверил в свою хворь, что при сильном волнении начинал «зело кашлять».

Целовальник выложил на стол несколько бумажных купюр и горсть монет.

— С тебя и этого много. Проваливай.

Лицо торговца залила сиреневая краска.

— Видит бог и мальчонка тому свидетель, — сказал Серафим, кивнув на полового Ермилку, что тер пол рогожей. — На преступление вы меня толкаете, а не я «золотых людишек», Никодим Савельевич. На преступление самоубийственное. Мне теперь нет другого пути.

— А ты в Петроград сбеги, тама полно таких прощелыг как ты, которые законное правительство скинули. Среди них своим будешь. Ха-ха.

— Любезновы никогда ни от кого не бегали.

— Надоел, пошел вон.

Целовальник собирался приняться за графин, но тут в его лицо полетели монеты, что он выложил Серафиму. Бубнов схватился за нож, уже сделал было выпад, однако передумал, швырнул разделочный тесак в угол, который тут же подобрал перепуганный Ермилка. Мальчик, прижав нож к груди, забился под стол.

— Я тебе отвечу, — зло произнес кабатчик. — И отвечу так, что черти удивятся.

— Мне твои угрозы, — перешел на «ты» Серафим, — что карасю дождь. Смотри, как бы сам с чертями первым не свиделся.

Бубнов все же не сдержался, запустил в парня глиняную кружку, которая ударившись о край двери в погреб, разлетелась на мелкие осколки. Один из них попал в глаз Любезнову. Он прикрыл его рукой, скорым шагом направился к выходу, не взяв бубновских денег.

***********

— Ни копейки так и не принял? — переспросил следователь полового.

— Нет, я точно видел, — ответил Ермилка. — Выскочил из трактира и дверью так хлопнул, что дохлые мухи с потолка посыпались.

— Значит, Серафим сказал Бубнову, что тот его толкает на преступление?

— Да, на самоубийственное.

— Самоубийственное, — задумчиво повторил Блудов, теребя подбородок. — Вы, сударь, во сколько пришли в трактир?

— Как обычно, в восьмом часу.

— И?

— Передняя дверь была заперта, что меня удивило. В это время хозяин всегда на месте, его дом позади трактира, через забор.

— Ну-ну.

— Не подгоняйте, пожалуйста, сударь, а то я сбиваюсь.

— Извините, сударь.

— Так вот. Передняя дверь… Ну да, я уже про это сказал. Тогда я обошел «Дерюгу», смотрю задняя дверь, что ведет в подсобку, приоткрыта. Там лестницы нет, как в зале.

— Понятно.

— Окликнул хозяина, а никто не отвечает. Прошел внутрь и гляжу, он распластанный лежит возле бочек, а голова пополам расколота как арбуз. И кровищей пол залит.

— Или как вареное яйцо, так ведь вы фельдфебелю рассказали.

— Так. Но какое это имеет значение?

— Вы не видели рядом с трупом… рядом с целовальником орудия убийства? Топора там или тесака.

— Нет, ничего такого не было. Я сразу побежал в участок, где всё и рассказал помощнику околоточного надзирателя.

— Ну а возле трактира или где еще не встречали кого незнакомого, может что-то необычное заметили?

— Незнакомых не видел, а необычное… Да нет. Только двуколка лакированная с черной лошадью за амбаром купца Дягилева, что в прошлом году спьяну в реке утоп, стояла.

— Пустая?

— Не помню, говорю же, я сразу помчался в участок и рассказал об убийстве вашему фельдфебелю.

Помощник надзирателя Журкин появился как нежить после упоминания о нем. Крупное лицо его было красным, напряженным, усы торчали, словно у моржа, шею он тер носовым платком, но воротника кителя не расстегивал, соблюдал уставную форму. Видно, на фельдфебеля произвела сильное впечатление картина убийства. «Череп расколот как арбуз». Под мышкой Журкин держал тетрадь в кожаной обложке.

— Место преступления подробно описал, — доложил он следователю. -Изволите сами взглянуть?

— Разумеется. Супруге убитого показали место преступления?

— Держится как гвоздь железный в стене, ни единой эмоции.

— Интересное сравнение.

— А с виду немощь зеленая. Вот и разбери сходу этих баб.

— Значит, Ольга Ильинична не подвержена истерике.

— Ни единым манером.

— Хорошо. Надо бы разыскать этого Серафима Любезнова.

— Да сбежал, поди. Не дурак ведь.

— Думаете, он целовальника к архангелам отправил?

— А кто же еще, все свидетельства против него.

— Все? Ну да, конечно.

Дверь в трактир распахнулась настежь. Фельдфебель округлил от удивления глаза. В зал ввалился находящийся « в запое» околоточный надзиратель Валерьян Лукич Хомутов. За шиворот он тащил какого-то волосатого парня.

— Это он! — воскликнул мальчишка. -Серафим Любезнов, что с хозяином намедни ругался.

— Как вы его нашли, Валерьян Лукич? — спокойно спросил следователь, казалось, ничуть не удивившись его появлению.

Хомутов рывком усадил торговца на скамью.

— Прихожу в часть, а там никого кроме секретаря. Шубейкин и рассказал, что Бубнова убили, а вы в «Дерюгу» поехали на почтовике. Собирался уже в трактир бежать, а тут заявляется этот тип, говорит, что не убивал кабатчика, о чем уже все в округе судачат.

— Все уже судачат, значит, — Блудов покачал головой, будто удивляясь этой новости, хотя понимал, что иначе в глуши и быть не может. Махнет комар крылом, а все слышат.

Следователь поблагодарил Ермилку, попросил его никуда не исчезать, сидеть дома, если понадобится кое-что уточнить, сразу его вызовут. Кивнул на Серафима. Того тут же подхватил за шиворот околоточный, подтащил к месту, где только что сидел половой. Опять же рывком усадил.

— Полегче, кувалда, — огрызнулся торговец. — Нынче не те времена, ваша шомпольная власть закончилась.

— Поговори еще, — Хомутов дернул Серафима за плечо.

Прикурив папиросу, Блудов пристально вгляделся в лицо торговца, потом, ухмыльнувшись, спросил:

— Почему же шомпольная?

— Потому как шомполами веками народ секли, — ответил тот.

— Не народ, преступников. Да оказалось, мало секли, вон что они, недосеченные, в столице-то утворили. Вы, я смотрю, революционного склада ума, а в захолустье винцом торгуете-с. Не по вашему, так сказать, типажу. Ладно, к делу.

Следователь поднялся, махнул рукой, предлагая всем идти за ним, направился к лестнице, что вела в подсобку.

Картина убийства действительно была ужасной. Видавший виды Блудов даже удивился, откуда у одного человека могло взяться столько крови. Тут будто забили стадо свиней. Серафим схватился за горло — его начало тошнить. Однако его не вывернуло, прокашлявшись, он вроде бы успокоился, хотя лицо Любезнова походило на стертый пергамент. И конечно следователя поразило то, что голова целовальника была рассечена пополам почти до шеи. То есть, убийца обладал недюжинной силой.

— Покажите, пожалуйста, руки, — попросил Блудов Серафима.

— Что? — Любезнов все еще пребывал в оцепенении.

Хомутов схватил торговца за запястья, вывернул их ладонями вверх.

— Мозоли трудовые, — констатировал следователь.

— Бочки-то с мешками таскать, — ответил «студент».

— Теперь подошвы.

— Что?

Хомутов ткнул парня в бок:

— Ну, ты, дурака-то из себя не строй. Сказано показывай что требуют, значит показывай.

Следователь внимательно осмотрел через лупу, что достал из саквояжа, обе подошвы изношенных сапог. Пинцетом поддел часть земли, прилипшей к каблукам. Землю завернул в лист бумаги, положил в саквояж.

— Где вы были этой ночью и утром, господин Любезнов?

— Дома. Что за станцией, у Черного пруда. Отец покойный арендовал квартиру у купца Прянишникова. Купец помер, батюшка тоже, плачу его вдове Елизавете Родионовне пять целковых. И продуктами ей помогаю.

— Она вас видела ночью?

— Н-нет. У нее вход со двора, а у меня с пруда.

— Вы, я так понимаю, не женаты.

— Бог миловал.

— Ага. Ну а дама у вас есть?

— Вы, вероятно, хотите спросить, был ли я ночью с какой женщиной. Нет, спал один.

— Значит, у вас нет алиби.

— Чего нет?

Любезнов снова получил тычок от надзирателя в бок:

— Не придуривайся!

— Да нет у меня ничего! — воскликнул Серафим и всхлипнул по-детски. — Не убивал я трактирщика, крест целовать готов. За что мне его убивать, сами подумайте!

— Как за что? — следователь изумленно округлил глаза. — Причина самая что ни на есть веская — он отказался выплатить вам полную сумму за поставленное вино. Что скажите?

— Ну.… Ну, повздорили малость, я не сдержался, бросил ему в лицо его деньги. Но это ж пустяк.

— А говорили вы целовальнику, что он толкает вас на преступление?

— На преступление? Не помню, может, и говорил. Ну, правильно, говорил — мол, толкает меня на самоубийственное преступление, теперь мне только в петлю и остается.

— Вот как. И отчего же не влезли?

— Куда?

— В петлю, сударь, раз вы намеревались?

— Не намеревался я! В сердцах просто крикнул.

— В сердцах, значит. Ладно. Архип Демьянович, вы описали вещи в карманах убитого?

Помощник надзирателя нервно затоптался, кашлянул в огромный кулак.

— Я, ваше благородие, посчитал, что вы сами изволите…

— Понятно, можете не продолжать. Изволю. Господин Хомутов, вы будете далее записывать, а господин фельдфебель отправит задержанного Любезнова в участок. Да, сударь, посидите у нас, пока не выяснится.

Теперь закашлялся Хомутов, он попросил следователя самому отвезти Любезного в околоток, а Журкин «пусть уж продолжает записывать». Блудов понял, что надзиратель страдает похмельем, руки его плохо слушаются и писать ему будет затруднительно, потому возражать не стал.

Хомутов потянул «студента» к выходу, а следователь, надев тонкие кожаные перчатки, припал к телу убитого целовальника Бубнова.

— Записывайте, Архип Демьянович: в правом кармане жилетки трактирщика Бубнова, синего цвета, в желтый горошек, обнаружен серебряный хронометр на цепочке фирмы «Tell». В левом кармане жилетки находится связка из трех ключей.

— Одного ключа не хватает, — сказала, появившаяся неожиданно для всех сзади Ольга.

Следователь взглянул на нее, ухмыльнулся — Бубнова по-прежнему не смотрела в глаза. Но лицо спокойное, даже отстраненное, как у богомолки. Прав фельдфебель, гвоздь, настоящий железный гвоздь.

— Что за ключ отсутствует? — спросил женщину Блудов.

— От сейфа, который в кабинете мужа стоит. Он держит там всякие бумаги: векселя, расписки должников.

— И деньги?

— Нет. Раньше деньги отвозил в уездный банк «Царевич Алексей», а как это случилось… ну, вы понимаете, стал где-то прятать. Мне не говорил где.

— Та-ак, — протянул Журкин. — Кажется, версии есть: целовальника убил один из должников. Или тот, кто знал, где он прячет деньги.

— Вы думаете? — Следователь с прищуром взглянул на фельдфебеля. — Для чего же было убивать Никодима Савельевича, если было известно, где находится его схрон? Забрали бы тихо и всё. А вот насчет должника версия хорошая.

— Я все же думаю на Любезнова.

— Вы руки его видели?

— Видел и что?

— Садануть человека по черепу так, что расколоть его пополам и совершенно не оставить на руках ни царапины, невозможно. Да вы и сами знаете, с шашкой не раз упражнялись. А у Любезнова ладони чистые, как у тапера, разве что в мозолях. Вы, Архип Демьянович, наступали, может случайно в лужу крови?

— Боже упаси, мы знаем дело, чтобы ничего не изменить…

— Поднимите-ка сапог, хотя бы правый.

Фельдфебель послушно приподнял правый сапог, повернул к свету подошву. Она была с краю слегка измазана кровью.

— Не понимаю, — пробормотал помощник надзирателя.

— Вот. То есть, как ни хранись, а от крови не убережешься, коль она в таком количестве. А у Любезнова башмаки чистые. Совершенно.

— Может, переобулся.

— Возможно. Обыщем его квартиру. Проверим соскоб с подошв всей обуви Серафима под микроскопом. Так. Пишите дальше: по утверждению вдовы господина Бубнова на связке отсутствует ключ от личного сейфа убитого. В карманах шерстяных штанов фиолетового цвета несколько медяков мелкого достоинства, носовой платок белого цвета, по виду женский.

— Это я Никодима Савельевича приучила к носовым платкам, -сказала Ольга. — До меня диким был, в рубаху сморкался. Каждый день ему чистые платочки выдавала.

К огромному удивлению следователя, Бубнова, наконец, проявила эмоции — всхлипнула, приложила костистый кулачок к глазам. Но в следующую секунду, она снова являла собой полную невозмутимость.

— Так. Хорошо. — Следователь взглянул в тетрадку Журкина, правильно ли он там всё записывает. Удовлетворенно кивнул. — Кстати, а вы сейф сегодня видели? Открыт он или закрыт.

— В кабинете мужа я сегодня не была. Как узнала об убийстве, сразу сюда прибежала.

— А кто вам сообщил?

— Половой Ермилка.

— Понятно. Далее…

Левая рука целовальника находилась под животом. Следователь не без усилий, так как рука уже начала коченеть на холодном полу, вывел ее наружу.

— Что это?

В кулаке целовальника был зажат клочок бумаги. Блудов разжал убитому пальцы и клочок выпал на каменную кладку. В подполе горела всего одна электрическая лампа, света от нее было не очень много. Следователь вынул из портфеля портативный английский фонарь, но он, мигнув, больше не подал признаков жизни.

Поднялись наверх. Апрельское солнце уже ярко било в окна. Блудов разложил на столе бумажку. Верхняя ее часть была неровно оборвана. Видно, кто-то тянул ее на себя, а Бубнов не отдавал и она порвалась. На ней черным грифельным карандашом были изображены какие-то зигзагообразные линии, уходившие вверх, в другой клочок, оставшийся, по всей видимости, у преступника. Линии были обозначены трех и четырехзначными цифрами. Но более всего следователя поразило то, что рисунок был сделан на обрывке нотного листа.

— Как вы думаете, что сие означает? — спросил Ольгу следователь. Вдова пожала плечами:

— Понятия не имею.

— У вас в доме кто-нибудь музицирует?

— Дочь Катерину пытались научить играть на арфе да бесполезно. Медведь на ухо наступил. Арфу продали три года назад, дочь оставили в покое.

— Она здесь?

— В области, в благородном пансионе, где когда-то воспитывалась и я. Пока не закрылся, но видно скоро…

— Но там их обучают музыке?

— К чему вы клоните, господин следователь?

Этот вопрос Ольга задала таким бесцветным тоном, будто на рынке интересовалась стоимостью моркови.

— Ни к чему-с, так просто поинтересовался. Когда Катерина в последний раз приезжала домой?

— Теперь сюда разве что на аэроплане доберешься, — ответила вдова, и следователю показалось, что в ее глазах промелькнула усмешка. — Осенью была, полгода уж как.

Блудов хотел спросить — и не скучаете? Но понял, что вопрос не по адресу — это почти безэмоциональное существо вряд ли может по кому-нибудь скучать. Хотя почему безэмоциональное? — сам себе возразил Блудов, — мужа-то, говорят, дубасила почем зря. Нет, просто Ольга спряталась в удобную ей скорлупу, но когда выходит из нее…

— Хорошо. — Следователь поднялся, отряхнув утепленный двубортный вицмундирный сюртук темно-зеленого сукна, с отложным, бархатным воротником. — На этом пока закончим. Фельдфебель, организуйте мужичков, пусть отвезут труп в ледник при больнице.

— Она закрыта, а последний фельдшер сбежал, — ответил Журкин.

— Ну, так откройте, ледник-то не убежал! — следователь впервые за утро повысил голос. Его что-то раздражало, но он еще сам не понимал что именно. -И саму больницу отворите.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Фельдфебель выбежал на улицу «организовывать» мужиков. А следователь посоветовал Ольге идти домой, сказав ей перед этим, что трактир будет на время опечатан. Тело мужа она сможет получить для похорон, как только судебный секретарь уладит все формальности. Что это за формальности, Алексей Алексеевич уточнять не стал.

Неопровержимые улики

Следователь Блудов разгладил на своем рабочем столе клочок нотной бумаги, найденной у мертвого трактирщика. Надел пенсне, начал рассматривать его под светом настольной электрической лампы, дабы электричество, по непонятным причинам, все еще продолжало поступать в этот глухой уезд. С торца стола к клочку припал судебный секретарь Илья Панкратович Шубейкин. Он тряс своей бородкой, похожей на большую кисть художника, шевелил черными усиками, моргал острыми, как патефонные иглы, коричневыми глазками.

— С нотной бумагой все ясно, — сказал Шубейкин. — Дочь Бубновых пыталась музицировать, поэтому в доме наверняка оставалась нотная тетрадка. Непонятно другое — коль убийце была необходима эта схема, почему он не забрал недостающую ее часть из рук целовальника, после того как его убил? И что этот чертежик собой представляет, какие-то циферки: 1250, 1380.

— Да, странно, — согласился следователь. — Кривая линия, думаю, это русло какой-то реки. В другом клочке наверняка что-то отмечено. Бубнов не хранил дома деньги после событий в Петрограде. Может, он прятал свое состояние в тайге? Но для кого тогда предназначалась эта карта?

— Пока не выясним, кто его убил, не ответим на этот вопрос. Нужно осмотреть домашний сейф трактирщика. Но вы говорите, вдова заявила, что ключ от него пропал из связки, найденной у убитого.

Не успел Блудов ответить, как в кабинет, пыхтя и обливаясь потом, вломился фельдфебель Журкин. В огромных лапах, наклонившись несколько назад для равновесия, он держал серо-зеленый сейф, размером с объемный скворечник. Тут же, под удивленные взгляды следователя и секретаря, взгромоздил его на соседний стол, за которым ранее сидел следователь Семён Кузьмич Задрёмов, пропавший несколько месяцев назад. Возможно, как и многие жители уезда, Задрёмов решил поискать лучшей жизни в других местах. Семён Кузьмич считал себя декабристом и человеком «прогрессивных» взглядов, а потому Шубейкин не исключал, что тот подался к большевикам. Ходили слухи, что пропавший следователь стал личным адъютантом самого Троцкого. Но толком о его судьбе никто не знал.

Несгораемый сейф был лондонской фирмы «Milners», с одной двусторонней ручкой и замочной скважиной.

— Я же вам велел, Архип Демьянович, только осмотреть сейф. — Блудов встал, подошел к сейфу, зачем-то потрогал пальцем его ручку и замочную скважину. — А вы его сюда притащили. Разве вдова не возражала?

— Ни единым манером не высказала своего недовольства, — ответил Журкин. — Более того, велела мужичкам мне помочь донести сию шкатулку до суда, ну а в околотке я уж справился сам. Как можно было оставить там сейф, раз ключ от него пропал? Вот я и решил…

— Правильно сделали, господин фельдфебель, — сказал судебный секретарь. — Как же вы сами, Алексей Алексеевич, не подумали, что сейф следует немедленно изъять?

Шубейкин уставился на следователя ехидным, колючим взглядом. Он очень любил поддевать людей, за что его многие не любили. Но Блудов давно привык к поддевкам Шубейкина, а потому на них не реагировал.

— Вы правы, Илья Панкратович, — ответил следователь. — Это я дал маху. Хорошо, что в наших рядах остались профессиональные сотрудники. Благодарю за службу, господин Журкин.

— Рад стараться, ваше благородие! — Фельдфебель вытянулся по струнке и на его лице появился счастливый румянец.

Как же мало человеку нужно для счастья, вздохнул про себя Блудов.

— И чем мы будем его открывать?

— Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Я всё предусмотрел. Эй, Чухонцев, заходи! — крикнул Журкин так, что зазвенели стекла.

В кабинет вошел щуплый мужчина лет сорока, с длинными как у обезьяны руками. Его лицо напоминало морковь — широкое сверху, узкое внизу и красное, вероятно, от волнения.

— Кто это? — Следователь недоуменно заморгал.

— Знакомьтесь. Лучший друг сейфов, господин Чухонцев по кличке Чуха. Имел 8 лет каторжных работ. На Волыне, где он и ему подобные хлыщи свинец добывали, охрана после красного переворота разбежалась. Каторжники кто куда, а этот не промах, к «золотым людишкам» прибился. Ну, Чуха, не упади в наших глазах, давай, открывай шкатулку.

Чуха вопросительно взглянул на следователя, сразу определив в нем, а не в Шубейкине главного.

— За что каторгу получили? — спросил Блудов и тут же махнул рукой: — Ах, да, что я спрашиваю, с медведем подружились. Приступайте.

— Слушаюсь. — Чуха вытер рукавом синего, несвежего кафтана нос, потом без слюны сплюнул в сторону. Воздел красные руки кверху, словно собирался молиться, подошел к английскому сейфу. Принюхался. Он напоминал бродячего пса, выискивающего съестное. Вынул из кармана штанов крючки-отмычки, но сразу в скважину их вставлять не стал. Зачем-то легко постучал ими по крышке сейфа. Теперь прислушался. Снова постучал. Журкин хотел что-то ему сказать, но каторжник предупредительно поднял средний палец вверх, мол, молчи.

— Ишь, ты, — процедил фельдфебель, но на этот раз палец к губам поднес следователь — не мешай.

Постучав по сейфу теперь с обеих сторон, Чуха молниеносно провернул отмычки в скважине, повернул двойную ручку, и дверца железного тайника с тонким скрипом открылась.

— Вот это да! — вырвалось у судебного секретаря.

Чуха самодовольно улыбнулся, отошел в сторону. Все бросились к сейфу. Но в нем, кроме нагана и пачки патронов к нему, ничего не было.

— Что за… — Журкин запустил огромную лапу во чрево металлического ящика, но и так было понятно, что, ни ожидаемых векселей, ни расписок должников там нет.

— Понятно, — произнес задумчиво Блудов.

— Что понятно? — спросил Шубейкин.

— А то, что ничего не понятно. Ерунда какая-то, прости господи. Кто же мог сейф обчистить, если вдова утверждает, что утром была дома, и никто к Бубновым не приходил. Ясно только, что этот некто воспользовался ключом, на сейфе нет следов взлома. Обыск у Любезного провели?

— В его квартире Хомутов орудует, а я за этим каторжником бегал, он у вдовы Прянишниковой ночевал, мужики нашептали. — Фельдфебель кивнул на Чуху. — Куда его теперь, ваше благородие? Может, на наши нары отправить?

— На каком основании? У нас нет ни дела на него, ни средств, чтобы содержать. Идите, Чухонцев, вы свободны. Да, но из поселка пока не удаляйтесь, возможно, понадобитесь. Сидите у своей вдовицы.

Уговаривать Чуху не пришлось, он под неодобрительный взгляд Журкина, бросился к выходу. И в дверях столкнулся с околоточным надзирателем Хомутовым. Столкновение было таким сильным и неожиданным, что околоточный выронил сверток, который нес. На полу звякнуло, а надзиратель отточенным движением ухватил Чуху за шиворот.

— Что это?..

— Отпустите, — сказал следователь. — Это беглый каторжник, теперь на прииске обретается. Он нам сейф Бубнова вскрыл, только там ничего интересного для нас не оказалось. Пусть топает.

Надзиратель отпустил Чуху, дал ему напоследок пинка, отчего тот врезался в угол двери и тут же за ней скрылся.

— В сейфе, может, ничего и нет, а вот у меня улов жирный, — сказал Хомутов. — Я сразу понял, что это волосатик целовальника порешил.

Он поднял сверток, положил его на стол следователя, предварительно отодвинув микроскоп Аббе фирмы «Карл Цейс».

— Все эти ваши разглядывания грязи с башмаков под макроскопом, чепуха. Вот.

Рогожная тряпка отлетела в сторону и все увидели большой разделочный тесак, наподобие мексиканского мачете, лезвие которого было в запекшейся крови и стоптанные полусапоги. Хомутов поднял один сапог, продемонстрировал следователю подошву. На ней тоже запеклась кровь.

— Это всё я нашел в квартире Серафима Любезнова. Так что дело можно считать раскрытым. Остается только допросить его со всем пристрастием.

— Понятно. — Блудов помял подбородок. — Странно.

— Что именно?

Вместо следователя ответил, вернее, спросил Шубейкин:

— А в каком месте квартиры вы нашли сии предметы?

— Да к, башмаки валялись прямо в прихожей, а тесак лежал рядом, за сундуком со всяким хламом.

— В прихожей? — Блудов взял башмак, осмотрел его со всех сторон. Потом, надев перчатки, поднес к глазам «мачете». Осторожно опробовал острие. Им можно было точить карандаши. — Очень интересно. А что, Любезнов похож на идиота?

Хомутов заморгал глазами:

— Не понял, ваше благородие.

— Ну, только идиот мог побежать к нам, чтобы заявить о своей непричастности к убийству трактирщика, о чем уже судачила, по его словам вся округа, и оставить в прихожей неопровержимые улики своего преступления.

Доводы следователя застали околоточного надзирателя врасплох. Он как рыба, вытащенная из воды, то открывал, то закрывал рот, но ничего вразумительного так произнести и не смог.

— Господин фельдфебель, уберите-ка пока в шкафчик эти улики и приведите сюда из «темной» Серафима Любезнова. Кстати, его сегодня покормили?

— Как же, кормили, — ворчливо ответил Хомутов. — Самим жрать нечего.

— Мы с вами представители закона и потому должны свои обязанности выполнять по закону.

Хомутов махнул рукой:

— Где он теперь закон, эх. Ладно, получит в ввечеру баланду.

Убирая в шкаф улики, Журкин опрокинул с полки стеклянный графин, который разлетелся на мелкие осколки.

— Я сейчас, я уберу. — Фельдфебель схватил несколько крупных осколков и порезался. Выругался.

— Дубина косорукая, — бросил ему Хомутов.

— Оставьте, Архип Демьянович. — Следователь достал из тумбочки пузырек с йодом, смазал ватой порез на пальце Журкина, перевязал бинтом.

— Пустяки. До свадьбы заживет.

Фельдфебель поморщился: он уже пятый раз был женат, но все жены ему быстро надоедали. Теперь присматривался к еще одной женщине, дабы вдов в уезде было достаточно.

— Спасибо, ваше благородие. — Журкин поднял вверх забинтованный палец, чему-то рассмеялся. Вероятно, вспомнил, что в детстве «их благородия» нещадно пороли его и его отца, а теперь милосердно оказывают медицинскую помощь.

— Идите за Любезновым.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Следователь сделал соскоб крови с тесака, положил его на предметное стекло микроскопа, покрыл его другим стеклышком. Начал внимательно рассматривать.

Через несколько минут фельдфебель привел хмурого, помятого от лежания на плохо струганных нарах, Серафима.

Вежливо с ним поздоровавшись, следователь предложил Любезнову чаю.

— Мне не доставит удовольствия совместное с вами чаепитие, — с вызовом ответил «студент». — К тому же мне пора, у меня дел полно.

— Куда же ты торопишься, выхолощ? — ухмыльнулся Хомутов. — Тебя же уездные винокурки в клочья порвут. Чем им платить станешь, может, собой? Ха-ха.

Надзиратель залился сиплым смехом, вытер рукавом взмокшие глаза. Поговаривали, что когда-то Хомутов переболел неприличной болезнью, но каким-то чудом вылечился. Однако, когда он смеялся, все обращали внимание на его сиплость, свойственную определенной стадии этого недуга. Журкин старался не подавать Хомутову руки.

— Скажите, Серафим Назарович, а от кого конкретно вы узнали об убийстве целовальника, — обратился к парню следователь, когда тот сел на стул напротив него. Рядом в спинку стула, словно клещами вцепился Журкин, пристально следя за его движениями.

Торговцу понравилось, что его назвали полным именем. Вызов в его глазах несколько попритух. Он попросил у Блудова папиросу, наконец, ответил:

— Вышел я утром покурить, а у дома мужики кучкуются. Увидели меня, косо глянули и так бочком-бочком кто куда. А дьячиха, та и вовсе в меня плюнула, назвала убивцем и тоже заторопилась прочь. Я ее догнал: да что случилось-то, спрашиваю. А она мне: Все знают, что ты намедни с трактирщиком поцапался, грозил ему. А теперь он в своем кабаке мертвый, с прорубленной головой валяется.

— Вот, значит, как, — Блудов помял ухо, взялся за микроскоп, но передумал в него глядеть. — Не иначе мальчишка растрезвонил. Ольга Ильинична бы не стала.

— Какая разница кто растрезвонил, — ответил торговец. — Я сразу сюда, в окружной суд. А меня этот держиморда за шиворот и в «Дерюгу» к вам поволок.

— Ну, ты… — Обиделся на «держиморду» Хомутов, показал «студенту» кулак. — Слова-то выбирай.

— Понятно, — произнес свое любимое слово следователь. — То есть, вы официально заявляете, что целовальника не убивали. Так?

— Ну, так. Сколько раз можно повторять.

— А как же вы тогда объясните это? Архип Демьянович, голубчик, достаньте из шкафчика улики. Только не порежьтесь более.

— Постараюсь, — ответил Журкин, нехотя отлипая от стула Любезнова.

Сапогом он сгреб осколки графина в сторону, достал сверток. По команде следователя развернул его на столе.

Парень, казалось, с ужасом взглянул на тесак и свои ботинки, схватился за голову:

— Как я не подумал!

— О чем не подумали, о том, что надо спрятать неопровержимые улики? — спросил Шубейкин.

— О том, что вы непременно проведете в моей квартире обыск и найдете это. Но я и не собрался прятать тесак с сапогами.

Шубейкин налил в стакан холодного чаю, бросил в него немалый кусок желтого сахара. Делопроизводитель любил сладкое, говорил, что от сахара лучше работают мозги. На этот раз он поставил стакан перед Любезновым. Серафим, не размешивая сахара, выпил залпом все до дна.

— Да, не думал, — повторил торговец. — Потому что это кровь… не человечья.

Все, кроме следователя переглянулись.

— А чья же? — участливо спросил Шубейкин.

После некоторой паузы Серафим ответил:

— Я езжу на телеге по хуторам, да деревенькам. Теперь полно лихих людей. Наганов и ружей не люблю, признаться, даже боюсь их. А вот мачете, он почти как меч, надежнее. Я его купил на рынке у безногого солдата, говорит, из Австрии привез, на тесаке действительно над желобом что-то не по-нашему написано. Такими мачете на Кубе сахарный тростник рубят.

— Ну-ну, — поторопил парня Блудов.

— У хутора Заплёсово, два дня тому назад прямо на меня из леса выскочила косуля. Задняя нога у нее была то ли сломана, то ли вывихнута, вероятно, от волков убегала. Не жилец, словом. Я ее этим мачете и добил. Ну и сапоги, разумеется, измазал.

— Куда же тушу дел? — недоверчиво поинтересовался Хомутов.

— Да на хуторе бабке-знахарке Циклопихе — у нее одного глаза нет — и продал за два рубля. Мне столько мяса ни к чему, один живу. Спросите у бабки, она подтвердит.

— Спросим, — пообещал Журкин. — И с тебя спросим, ежели врешь.

— Не врет, — твердо сказал следователь, оторвавшись от микроскопа. — Эритроциты у людей и животных разные. Это такие клетки крови, которые разносят по телу кислород. Так вот, у человека эритроциты двояковогнутые, а у животных, в частности парнокопытных, к коим относится и косуля, круглые. Есть и еще множество отличий, но я не буду нагружать ваши головы. На тесаке и башмаках господина Любезнова действительно кровь животного, а не человека. Можете сами взглянуть.

Следователь пододвинул к секретарю Шубейкину микроскоп:

— На этом стеклышке соскоб крови с мачете, а на другом кровь Архипа Демьяновича, который вовремя порезал пальчик.

Шубейкин припал к микроскопу и долго глядел в него. Хомутов не выдержал, не совсем вежливо подвинул секретаря:

— Ну-ка, дайкось я теперь гляну. Во как, вот это да! У тебя, Журкин, эхритроциты какие-то сморщенные, в зелень отдают. У оленя и то лучше. Помрешь, видно, скоро. Ха-ха.

— Дайте мне-то на свою кровь-то посмотреть.

Хомутов с трудом оторвался от прибора, уступил его Журкину.

— Ничего и не зеленые, — проворчал фельдфебель, это у тебя, Хомутов, зенки уже мхом поросли.

ОстрОта понравилась надзирателю, он не обиделся, а пуще рассмеялся своим пугающим смехом.

— Ну, я же говорил, я говорил! — воскликнул Любезнов, которому следователь тоже позволил взглянуть в микроскоп.

Хомутов, отсмеявшись, принял обычный для него мрачный вид. Он был явно расстроен, что найденные им «неопровержимые» улики оказались пустотой.

— И что теперь с ним делать? — кивнул он на «студента» и посмотрел почему-то на Шубейкина.

Тот пожал плечами, в свою очередь, кивнув на следователя.

— А что делать? — Блудов пододвинул полусапоги Любезнову. — Тоже пусть идет. Вы свободны, Серафим Назарович.

У Любезнова вспыхнули глаза:

— Я знал, что еще остались в России честные, благородные следователи. Спасибо!

Он сделал жест, как будто собирался обнять Блудова, но вовремя опомнился. Подхватил свои сапожки, протянул руку к мачете, но следователь отрицательно помахал указательным пальцем:

— Нет, этот ножичек пока останется у нас. Если не возражаете.

— Конечно. — Фигура Любезнова находилась в согнутом, подобострастном изгибе, пока он задом не коснулся двери.

— Минуточку, — остановил его Блудов. — Еще одна формальность.

Он взял чистый лист, пододвинул к краю стола:

— Будьте так любезны, оставьте напоследок нам на листочке отпечатки пальчиков обеих рук.

— С радостью. Давайте краску, я знаю, как это делается.

— Не сомневаюсь. Но теперь без красочки, просто плотно коснитесь пальчиками бумажки-с.

Серафим исполнил всё как велел следователь и опять задом, но уже без подобострастного изгиба, двинулся к двери. У нее резко развернулся и мгновенно скрылся за ней.

— Да-а, — выдавил Журкин. — Чудно всё это.

— И мне странно, что волосатик вдруг оказался ни при чем, — мрачно сказал Хомутов. — Ну, ежели вы, Алексей Алексеевич, так считаете…

— А я еще пока определенно ничего не считаю, — ответил Блудов. — Вам, господа, не кажется странным, что окровавленные сапоги и тесак оказались в прихожей практически на виду. Будто Любезнов специально их туда положил, чтобы обеспечить себе алиби?

— То есть, вы хотите сказать, что торговец знал, что к нему непременно придут с обыском, — сказал в свою очередь секретарь суда, не ответив на вопрос, — потому что твердо решил убить своего обидчика Бубнова, а все уже знали, что накануне он с целовальником сильно поцапался.

— Есть только нюансы, — Блудов щелкнул пальцами. — Запекшейся крови зверя действительно несколько дней, а убили трактирщика сегодня утром. Почему, спрашивается, Серафим не отмыл эти предметы сразу, как только вернулся с товаром из деревень? Забыл? Что-то не верится.

— Ага. — С глаз Хомутова пропала мрачность. — Выходит, поссорились ли волосатик с трактирщиком или нет, Любезнов все равно собирался его убить.

— Не думаю, что непременно убить, но такого исхода Серафим, возможно, не исключал. Дело в другом.

— В этой карте на нотной бумаге, — догадался Шубейкин.

— Именно, — кивнул следователь. — Предположим, что убийца все же Любезнов. Возможно, сначала он пытался получить план добром, но трактирщик заупрямился.

— Но тогда непонятно, — встрял фельдфебель Журкин, почему волосатик не вытащил из кулака Бубнова недостающий фрагмент плана.

— Мы уже это обсуждали. Убийцу вспугнул мальчик. И здесь опять же возникает «но». Любезнов мог испугаться мальчика? Мог. А кто бы не испугался? Матерый преступник. Он бы малого также спокойно порешил, как Бубнова и забрал план.

— Возможно, преступник не знал, что мальчишка пришел один.

— Не исключено, — согласился следователь. — Нужно уточнить у вдовы, во сколько конкретно кабатчик вышел из дома и направился в свой трактир. И в котором часу с минутами к ней прибежал Ермилка Збруев.

— Сделаем. — Журкин с готовностью взял под козырек. — Разрешите, сразу этим и заняться, ваше благородие?

— Конечно, Архип Демьянович.

Фельдфебель снова растекся внутри, как масло на сковородке.

— Да, и узнайте у Ольги Ильиничны, не приходил ли к Бубнову домой кто-нибудь накануне: вечером или даже ночью.

Промычав что-то невразумительное, Журкин скрылся за дверью.

Неожиданный поворот

Следователь снова пододвинул к себе микроскоп. Внимательно осмотрел в него лист с невидимыми обычным взглядом отпечатками пальцев Любезнова. Затем разгладил перед собой обрывок нотной бумаги.

— Видите, края рисунка смазаны, — сказал он задумчиво. — Грифель был не чернильный, обычный, графитовый, но жирный, с добавлением масла для яркости написания. Тот, кто ухватился за другую часть листа, непременно измазал бы пальцы. И отмыть их просто так сразу не удастся.

— Вы к чему клоните, Алексей Алексеевич? — Шубейкин зачем-то внимательно осмотрел свой большой палец. — К тому, что у Любезнова пальцы чистые?

— К этому, дорогой мой Илья Панкратович. Вот можете сами взглянуть на листик через приборчик. Ни одной пластиночки графита и ни следов масла. То есть, это не Серафим пытался вырвать у кабатчика чертежик.

— Так кто же тогда, черт возьми, укокошил нашего целовальника?! — не сдержал долго копившиеся эмоции околоточный надзиратель.

— Думаю, тот, на кого мы меньше всего думаем, это…

Но договорить он не успел, в кабинет влетел, будто за ним гнались собаки, помощник надзирателя Журкин. Он хватал ртом воздух, будто выброшенная на лед рыба.

Следователь поднялся:

— Ну же!

— Вдова повесилась, — наконец выпалил Журкин застрявшие, словно пробка в горле, слова.

— Не может быть! — вырвалось у Хомутова.

— И для меня, признаться, это полная неожиданность, -сказал озадаченный Блудов, — ведь я думал, что это Ольга убила мужа. Причина — отдельная тема. Ну не сама, разумеется, убила, наняла какого-нибудь безработного ухаря из сплавщиков. У них силища немереная, таким человека разрубить с макушки до пяток, раз плюнуть.

— Неожиданно, — только и произнес Шубейкин. — Идемте-с, господа.

Массивные ворота двухэтажного дома Бубновых были раскрыты настежь. У крыльца на блюстителей закона набросилась лохматая сторожевая собака.

— На цепи же сидела, — проворчал себе под нос Журкин и начал лихорадочно расстегивать кобуру.

Но его опередил Хомутов. От нескольких выстрелов с деревьев и с крыши дома трактирщика, поднялись с диким карканьем вороны. Собака уткнулась носом, размером со свиной пятачок, в землю, застыла в нелепой позе с задранным задом.

— Ну, зачем, Валерьян Лукич, — укорил надзирателя Блудов, хотя сам в душе был рад такому исходу, он с детства боялся собак и даже «Му-Му» Тургенева его впечатляло.

— Так всё одно теперь пес был бы никому не нужен, с голоду бы сдох, — ответил Хомутов, убирая наган не в кобуру, а в карман кителя, будто ожидал, что оружием еще придется воспользоваться.

Вдова висела на бельевой веревке, приделанной к массивной люстре с хрустальными «сосулькам», в своей комнате. Комната на втором этаже была довольно простой, без «купеческих» изысков: узкая девичья кровать, застеленная китайским шелковым покрывалом в цветах, у стены рядом с кроватью два стула, круглый обеденный стол, сундук в оконном углу, обитый железом, шкаф для одежды на кривых ножках да туалетный столик с зеркалом. На нем стояли флаконы с духами, коробочки кремами, мазями, пудрами.

Лицо мертвой вдовы вытянулось еще больше чем при жизни, напоминало висюльки на люстре. Глаза выпали из орбит, синий, распухший язык тоже вывалился наружу. От этого ужасного зрелища фельдфебель Журкин закашлялся, отвернулся. За годы службы в полиции он, конечно, повидал всякого, но никак не мог привыкнуть к подобным сценам.

Шубейкин равнодушно подошел к Ольге, висевшей довольно высоко, пощупал ее голую пятку. На другой ноге Бубновой оставался тапок.

— Еще немного теплая, — констатировал секретарь. — Смерть наступила несколько часов назад.

Скрипнула дверца шкафа. Это следователь поинтересовался что внутри. Ничего особенного: платья, кофты, шляпки и, кажется, песцовая шуба.

— А как она в петлю-то залезла? — Хомутов, задрав голову, глядел на массивную люстру. — Под ней ведь ни стола, ни стула опрокинутого, что в таких случаях бывает.

— Ну, слава богу, заметили. — Блудов прикрыл дверцу шкафа, подошел к Шубейкину, тоже потрогал Ольгу за пятку. — Верно, Бубнову повесили недавно, со стола, потом стол придвинули обратно к стене. Видимо, преступник снял свою обувь в прихожей, на столе нет грязных следов. Значит.…Значит, Ольга его впустила в дом, как родственника или хорошо знакомого человека. Снимите.

Журкин и Хомутов поспешили выполнить приказ следователя. Для этого они взяли два стула. При этом невысокий фельдфебель и такой же коренастый Хомутов, вынуждены были вставать на цыпочки.

— Разумеется, повесили, — согласился судебный секретарь. — И зачем-то вернули стол на место. Логично было бы инсценировать самоубийство.

— Неопытный преступник. — Следователь поддержал за штанину Журкина, который чуть не свалился со стула. — При этом довольно высокий преступник.

Ольгу сняли, положили на кровать. Блудов, надев перчатки, начал осмотр тела с головы и тут же воскликнул:

— Ну, так и есть!

На затылке мертвой вдовы была большая синяя шишка, но кровь не прорвалась наружу, запеклась внутри.

— Сначала оглушили. Потом, возможно еще живую Ольгу Ильиничну, сунули в петлю.

Дальнейший предварительный осмотр больше ничего не дал. Разве что на запястьях убитой тоже были синяки.

Сняв перчатки, следователь подошел к окну, закурил. У открытых ворот уже собрался народ. Двое мальчишек тыкали палками в мертвую собаку. К окну приблизился и Шубейкин.

— Выстрелы услышали, прибежали, а тут пес дохлый, — сказал он.

— Валерьян Лукич, — обратился следователь к Хомутову. — Выйдите, объясните людям, что можно, все равно узнают о смерти вдовы. Ну, а вам, Архип Демьянович, в очередной раз предстоит привлечь мужичков к транспортировке тела в больничный ледник.

Оба полицейских козырнули, отправились выполнять приказы.

— Что вы про всё это думаете, Илья Панкратович? — спросил следователь Шубейкина, присаживаясь на сундук.

— Признаться, я в полном недоумении, — развел руками судебный секретарь. — Ну, целовальника убили из-за карты на нотной бумаге, а вот за что Ольгу.… Кстати, не теряя времени, нам нужно осмотреть дом.

— Разумеется. — Блудов поднялся, обыскал сундук, на котором сидел. В нем кроме «бабьих» тряпок ничего не было, затем скорым шагом направился в другие комнаты.

Первым делом нашли кабинет целовальника там же, на втором этаже. Он был и его спальней. У трактирщика, в отличие от жены, стояла широкая кровать с ангелочками по бокам, крашенными в бледно-розовый цвет. Повсюду старинные вещицы: лакированное бюро из орешника, явно прошлого века, рабочий стол из красного дерева, электрические и керосиновые лампы в зеленых и красных абажурах. На стенах гобелены, словно вывезенные из музея, на них крест-накрест одноствольные и двуствольные ружья. А между гобеленами с изображениями охоты каких-то иностранных герцогов, как и в трактире, вырезанные из журналов лики святых. Под цветным изображением какого-то старца с вьющимися до плеч белыми волосами, которые обтягивал красный обруч и длинной бородой, стояла бутылка вина. Ее принялся разглядывать через треснутое пенсне секретарь.

— Типичная натюрморт-солянка для разбогатевшего трактирщика, — дал заключение Шубейкин. — Сам-то Никодим Савельевич не употреблял пойло, которым травил сплавщиков и «золотых людишек», предпочитал изысканные французские вина. — Он, не притрагиваясь к бутылке, прочитал на этикетке: — Chateau Haut-Brion Rouge.

Секретарь приблизил лицо к картинке:

— О, здесь надпись: «Новгородский князь-старейшина Гостомысл». И еще мелким шрифтом, не разберу.

К Шубейкину подошел Блудов, прочел: «Идоша за море к Варягомъ и ркоша: «земля наша велика и обилна, а наряда у нас нѣту; да поидѣте к намъ княжить и владѣть нами».

— Этот новгородский староста Гостомысл призвал варягов в 9 веке, — пояснил следователь.

— На нашу голову, — усмехнулся секретарь.

— Ну почему же?

— От иностранцев нам одни беды.

— Без них не было бы и Руси, руси — это название дружины Рюрика или его семейства, ученые до сих пор спорят. Вас ничего в этой картинке не удивляет?

— Надпись на старославянском сделана от руки.

— Именно. Вопрос — для чего? И кто ее сделал? Вряд ли необразованный трактирщик, который и слыхом не слыхивал о «Повести временных лет». Ольга? Она ведь говорила, что обучалась в уездном благородном пансионе.

— Да, это возможно, -согласился Шубейкин. — Надо бы этого Гостомысла с собой прихватить.

Не дожидаясь ответа следователя, Шубейкин снял со стены картинку, которая держалась на четырех кнопках.

На тумбочке под тремя образами с горящей лампадой было отчетливо видно пыльное квадратное пятно. Там, понял следователь, и стоял сейф трактирщика, который притащил в околоток Журкин.

Взяв стул, Блудов пошарил сначала под образом Святого Николая, потом под суровым ликом Создателя и наконец под иконой Божьей матери. За ней он нашел двусторонний ключ.

— Нет сомнений, ключик от сейфа Бубнова. Но мы уже и без него обошлись. Зачем только целовальник спрятал его, когда всегда носил в связке?

— Или его сняли со связки уже у убитого трактирщика, — предположил Шубейкин. -И это могла сделать только…

— Ольга, — завершил фразу за секретаря следователь. — Убийца требовал у нее этот ключ от сейфа, считая, что в нем находится оригинал плана с тайником в тайге. Но, не добившись от нее результата, в гневе ударил беднягу по голове, а потом повесил.

— И побежал сюда, в кабинет целовальника искать ключ, но всё обыскать не успел, пришел фельдфебель Журкин и забрал сейф, — продолжил Шубейкин.

— В котором никакого оригинала карты не оказалось. Да, любопытно. Может, вообще не существует оригинала, а чертежик на клочке бумаги Бубнов сделал по памяти.

— Резонно, — кивнул секретарь. — Тогда получается, что вдову отправил на тот свет не тот, кто убил целовальника, иначе откуда он мог узнать, что Ольга забрала ключ у убитого мужа. Не мог же он вернуться после нас в подвал и проверить связку ключей на покойнике.

— У него на это не было времени: Журкин шустро отыскал мужиков с телегой, отвез труп в ледник, а я опечатал и подвал, и трактир. Итак, получается убийц двое, оба ищут карту и действуют автономно. Нам сейчас нужно, во что бы то ни стало понять, что на карте. Стоп! — Следователь так крепко стукнул себя по лбу, что даже в глазах помутнело. — Нотная бумага. Ищем нотную тетрадь, из которой был вырван лист!

— Точно, — сразу понял мысль следователя судебный секретарь. — Комната дочери Бубновых должна быть внизу.

Нотная грамота

Комната Катерины, находящейся теперь, по словам её матери, в уездном благородном пансионе, действительно оказалась снизу, под лестницей. Она больше напоминала коморку прислуги, чем комнату дочери зажиточных людей, видно родители Катерину особо не баловали. Но прислуги в доме Бубновых не было, помощники работали лишь в трактире. В комнатке, обитой гладко струганными, крашенными в светло-коричневый цвет досками, стояла такая же «девичья» кровать, как и у Ольги. Только застелена она была не дорогим китайским шелком, а простым серым покрывалом. На столике с зеркалом лежали детские плюшевые, уже выцветшие от времени игрушки, и флейта.

Шубейкин взял инструмент, примерил его к губам, но не прикоснулся ими к нему.

— Ольга ничего про флейту не говорила, — сказал судебный секретарь.

— Какая разница, — с некоторым раздражением ответил следователь. Он быстро и шумно открывал ящики в тумбочке у кровати, потом в кособоком шкафчике, в котором висело одно платье в горошек. Но искомой нотной тетради нигде не было. Взял стул, осмотрел шкаф сверху, однако и там ничего.

В комнатушку вошел Хомутов.

— Родственнички Ольги приехали, — недовольным голосом произнес он. — Из соседнего поселка Скрябово притащились на двух телегах, человек десять: бабы, старик и двое сопливых отпрысков, уже кто-то им сообщил.

Шубейкин всё не расставался с флейтой, любовался ею, словно невиданной диковиной.

— Не пускайте их пока в дом, — распорядился он. — Напрасно отправили фельдфебеля искать мужичков, тело вдовы придется отдать родственникам. Нам оно все равно ни к чему, вскрытие проводить некому да и незачем. Скоро, видно, и фамилия целовальника прибудет.

— Не прибудет, — уверенно ответил Хомутов. — Пока стоял во дворе, мне все про него рассказали. Никодим Савельевич был один как перст. Отец его служил в Коканде, там и сгинул, мать бросила в младенчестве, уехала с каким-то офицером. Паренек рос в сиротском доме. Но выкарабкался, обосновался здесь, записался в «золотую артель». Говорят, нашел большой самородок, который утаил от начальства прииска, на нем и поднялся.

— Понятно, — произнес Блудов, продолжая по второму разу осматривать ящики. — Раз так, пусть родственники Ольги забирают и тело трактирщика из больничного ледника. Составьте им, Илья Панкратович, необходимые бумаги.

— Сделаем, — ответил Шубейкин. Хоть он и значился судебным секретарем, но чувствовал себя не ниже следователя, ведь все равно кроме них в околотке более никого из «благородных» не было. Но при этом, из-за двойственности натуры, не манкировал приказами Блудова, соблюдал субординацию.

Он, казалось, мысленно пребывал где-то очень далеко, возможно, в концертном зале, где звучала изумительная мелодия из этой флейты.

Вернулся Журкин, развел руками:

— Никто из мужиков не хочет самоубийцу в больничку вести. Говорят, раз руки на себя наложила, значит, вверила душу черту.

— И не надо, — сказал следователь. — Родственники Ольгу заберут.

— Ну и ладно. — Фельдфебель вздохнул с облегчением, уж очень не хотелось ему самому возиться с мертвой вдовой. Он вытер пот со лба рукавом: — Апрель, а такая духота.

Расстегнув несколько пуговиц на кителе, Журкин тяжело опустился на девичью кровать. Под тяжестью его огромного тела она прогнулась, чуть ли не до пола, подушка съехал с изголовья. На матрасе, у железной передней спинки лежала тетрадь, на которой был изображен нотный стан.

Блудов даже не поверил своим глазам.

— Архип Демьянович, вы заслужили лишний червонец к жалованью.

Ничего не понимающий Журкин встал, отряхнул китель.

— Премного благодарен, ваше благородие, только…

Однако следователь не дал ему договорить, обратился к фельдфебелю:

— Забыл в комнате Ольги саквояж, там фонарик английский. Сходите, будьте так любезны.

Очень уж не хотелось Журкину идти одному в комнату покойницы, но кашлянув несколько раз, он пошел выполнять просьбу-приказ начальника. Вернулся, чуть ли ни молнией.

Следователь вынул фонарик из саквояжа, пристроился к зеркалу. С другой стороны обосновался Шубейкин, надев очки с мощной диоптрией.

Тетрадь на треть была заполнена готовыми нотами каких-то песен и мелодий. Другая ее часть состояла из пустых нотных станов, в которые следовало вставлять музыкальные «буквы».