Бесплатный фрагмент - «Табуретная» кавалерия — 1

Часть 1
Эх, судьба-судьбинушка…

Глава 1
Дворянство, версия жизни — Яковлевы

Семейство Яковлевых слыло среди соседей помещиков за честных и несомненно умных, но и в то же время глупых людей. Это кажущееся на первый взгляд несоответствие между наличием ума у всех в роду Яковлевых и их глупостью объяснялось соседями очень просто: «Не умеют они жить как должно».

Умение жить в понимании соседей помещиков определялось кратко: «Не зевай, а то упустишь каравай». Соответственно все и старались не упустить «своё»: удачную женитьбу на невесте с приданным или карьеру на «тёплых» местах, а лучше и то и другое вместе. Поэтому редко кто из соседей Яковлевых, в молодости избравших военную или штатскую службу, уходили в отставку в чинах ниже майора или коллежского асессора, а так же при жёнушке и её капитальце, солидно дополненном своими накоплениями за время долгой беспорочной службы.

Мужчины же из Яковлевского рода, имея явные задатки к любой службе, не извлекали из неё никаких дополнительных выгод, даже тогда, когда выгоды, казалось, сыпались сами в руки, только ладони горстями подставляй.

С женитьбой у них тоже постоянно случались странности: не брали Яковлевы в жёны соседских невест, даже с хорошим приданным, а всё откуда-то привозили. Тут надо сказать, привозили конечно красивых, ни чего тут не попишешь, но уж с гонором: кроме мил-друга муженька никто такой был не интересен, даже в полковничьих эполетах. Хотя чего бы такой ерепениться, коли ей не последние люди в уезде, а то и губернии внимание оказывают? У такой ведь кроме мордашки и фигурки, за душой приданного полушка.

Опять же до того, как пару лет назад случилась эта «невольная воля», после которой все как с ума посходили, Яковлевы со своими крестьянами общались тоже странно. Нет, тех нигилистических бредней, как-то крестьянских детей грамоте учить или ещё чего хуже — больницу построить, этого не замечалось. Тут уж в нигилизме Яковлевых было точно не упрекнуть. Но при вечной ограниченности в средствах, нет чтобы оброк или барщину этим лентяям крестьянам поднять, они иному какому ещё и отсрочку давали, да ещё и без процента. А сами-то по закладной на имение в Дворянском банке проценты выплатить не всегда могли. Ну как таких за умных держать?

Но, с другой стороны, почему-то у них в имении никогда поджогов не случалось или там чтобы хозяйской скотине вилами живот пропороли, тоже никто не слыхал. Чем местные капитан — исправники были всегда недовольны. У иных помещиков, у которых периодически появляется потребность в действиях полицейского рода, исправнику и выпить, и закусить поднесут. В кармане помогут чем-нибудь зашуршать. А вот к Яковлевым и повода заехать не сыщешь.

Но всё едино, при таких неоспоримых качествах, именьице у Яковлевых было так себе. Взять, к примеру хотя бы сад при доме — это сплошной хаос из акаций, сирени, стареньких беседок и ветхих скамеек. А ведь можно же было нанять знающего и умелого садовника, чтобы кусты художественно подстриг, дорожки с розовым гравием наметил. Не так уж это дорого обойдётся — полгода службы, не упуская своего и всё тебе будет! Будет тебе из садика приличествующий дворянской усадьбе парк! Ан нет, ничего умнее грядок клубники и малины со смородиной вдоль забора не придумали. Прямо домострой какой-то допетровский, а не дворянская усадьба.

О помещичьем доме и говорить нечего. Архитектура у него годами сохранялась совершенно непонятная: не то на какой-то древний недострой нахлобучили крышу от чего-то задуманного, но нереализованного, не то под задуманной крышей дом когда-то частями перестраивали. Кто и когда, да и зачем никто и упомнить не мог. Несуразица внешнего вида какая-то, одним словом.

Комнаты в доме тоже были примечательными — широкими, но с низкими потолками. С красно-коричневыми полами, как в присутственных местах, с мебелью, сделанной по древним канонам бог знает когда и потому лишённой современного удобства и изящества. К примеру, в столовой стояли стулья, крашенные белой краской, с высокими спинками и по ним разрисованы некие лютики-букетики. Среди них — круглый стол с тоненькими ножками, никак не соотносящийся с массивностью стульев, но хоть цветом тот же. В углу возвышались стенные часы с гирями, которые по размеру и внешнему виду сошли бы за башню тевтонского замка, а маятник за секиру грозного стражника в воротах, постоянного ею махающего.

В рабочем кабинете первое что бросалось в глаза, так это книжные шкафы, сплошь закрывающие три стены кабинета и набитые книгами: тут тебе и Спенсер с социальной статистикой и синтетической (слово-то прости Господи какое!) философией; недавно почивший, вечный российский враг Бокль со своей историей Англии; Адам Смит со своими нравоучениями о природе капитала (что-то его мудрствования Яковлевым не очень в приобретении капитала помогали). А уж от авторов древних с их Афинами, Римом и деваться было некуда! Хорошо хоть цензурой данные книги были одобрены.

Такое чтение не могло не вызывать уважения к хозяину кабинета, ясно же что книги пишут люди неглупые, а тот, кто их прочесть может, да ещё в таком количестве и сам человек неглупый, но вот как подумаешь, что это вот для практической жизни достойной дворянина российского пользы не имеет, так и заскучаешь. Само в голову лезет: «Ты бы мил друг чем деньги свои немногие на мудрость людскую переводить, лучше бы интерьер домашний в приличествующий вид привёл».

Однако были там по мнению соседей вещи, несомненно, достойные: журналы «Москвитянин», новомодный «Сын отечества», потрёпанные номера «Современника» и «Вестника Европы». И не беда, что той Европы о которой писал Карамзин уже и в помине нет, но чтение явно любопытнейшее и назидательное. Да и из книг тоже находились вещицы интересные Загоскина, Гоголя, Одоевского.

Таким образом что-то в быте семейства Яковлевых соседями порицалось за глаза, а что-то одобрялось, как приличествующее дворянскому сословию. Например, несомненное одобрение заслуживала страсть к охоте. Хотя если честно говорить, то у Яковлевых это страстью назвать было сложно, так страстишка: ни тебе большой своры породистых собак, ни тебе солидно обставляемых охотничьих выездов с егерями, загонщиками и погребцом со всем эдаким, чтобы приличествовало выпить и закусить. Не имея ни чего такого мужчины из семейства Яковлевых предпочитали бродить по лесочкам в одиночку с парой беспородных собачек без совершенной приличествующей русскому помещику солидности, будто какой земский докторишка или учителишка.

Но, как бы то ни было, Яковлевы охотой занимались из поколения в поколение. При этом отцы зачастую обучали сыновей не только умению стрелять или не пропасть в незнакомом месте, но и чему-то такому, чему и сами бы не смогли найти название, но интуитивно чувствовали, что знать подобное ребенку будет не лишним, пригодится в его будущей даст Бог долгой жизни.

Для такого вот необычного обучения и вëз Платон Яковлев в то раннее летнее утро 1863 года своего семилетнего сына Андрюшу к затерянному в лесу озеру. Золотисто-розовые лучи подымающегося солнца пробивались среди крон деревьев, отбрасывая удлинённые тени от стволов на росистую траву. Где-то в вышине среди листвы перепархивали, щебеча птицы, сообщая друг другу о начале нового дня и о тех, кто двигался внизу по лесу.

Хотя Андрюша уже сам умел держаться в седле, отец не решился в этот раз доверить ему самостоятельно ехать на лошади: мальчика подняли рано, и он явно еще хотел спать, а потому мог просто не удержаться в седле, уснув в дороге. Поэтому Яковлев-старший усадил сына с собой и всю дорогу прижимая дремлющего ребёнка к себе, правил вдоль русла небольшого ручейка, впадающего в озеро. Ехали долго и неторопливо по чавкающему под копытами осклизлому берегу, в сопровождении двух собак, постоянно мечущихся по сторонам.

Наконец узкая долинка ручья постепенно начала расширяться и впереди за стволами деревьев мелькнуло серебро озерка: по берегу заросли тростника, а впереди саженей за двести на островной песчаной отмели была видна стая дремлющих диких гусей. Дремали спокойно, завернув головы под крылья, в глубокой уверенности, что в безопасности: отмель по середине озера, все вокруг просматривается, да и по краям отдыхающей стаи сторожевые гуси не дремлют.

Старший Яковлев остановился в камышах, не показываясь на виду гусям. Будя, потормошил сына, затем слез с лошади и снял следом Андрейку. Немного подождали, пока мальчик окончательно проснётся и начнёт проявлять интерес к окружающему. Собаки тем временем не таясь бегали по округе, встревожив своим шумом дальнюю стаю. Там перестали дремать, но и особого беспокойства тоже не выказывали в уверенности, что собаки далеко, не доберутся не замеченными.

Тем временем отец начал пояснять сыну происходящее:

— Вот посмотри, как гуси там сытно и уверенно устроились. Не доплыть к ним, не дойти. Отсюда издалека стрелять — можно промахнуться, а от выстрела вся стая снимется и улетит. Вот теперь скажи мне: можно их достать или нет? И не одного, а несколько? Стоило разве в такую даль за одним тащиться?

Андрейка, помолчав, ответил.

— А, думаю, что и можно, отчего же нет.

— А как?

— Не знаю, — простодушно ответил мальчик.

— Вот тебе и раз, — удивился отец. — Не знаешь, а говоришь, что можно. Как так?

— Да уж так. Если бы нельзя было их достать, ты бы меня сюда не привез. Сам сказал: «Стоило ли в такую даль тащится?» Притащились, значит стоило и ты покажешь, что, да как.

— А ведь правильно сообразил, — усмехнулся отец. — Давай тогда пешочком пройдемся направо, к леску на песчаном бережку вон с тем валуном. Там одну штуку испробуем.

Спустя минут двадцать на упомянутом песчаном берегу появились собаки. Ни на кого не обращая внимания, они метались взад — вперёд, подбирая что-то на песке. Гусиные сторожа вытягивали шеи от любопытства — что делают, чего мечутся. Угрозы стае вроде не было, а любопытством всё зверьё страдает, а не только человек, самый страшный и беспощадный из всех зверей.

Наконец один старый гусь решился посмотреть поближе на происходящее, заковылял с дальней отмели в воду и поплыл к берегу. За ним рискнули двинуться ещё двое помоложе, не менее любопытных, чем старик. Вот уже они выгребают всё ближе и ближе к берегу. И теперь видно им как из-за валуна кусочки хлеба вылетают, а собаки, за ними в азарте кидаются. Каждой хочется другую опередить, не столько хлеб этот нужен, как чувство превосходства — я проворней, быстрей, успешней. Так у и людей случается: кто-то подкидывает, а кто-то норовит побольше и побыстрее подобрать.

Гуси жались всё ближе к берегу: чего собак-то бояться, всегда можно улететь. Но тут грянули выстрелы, ударив эхом по берегам и далее затихающими раскатами по лесу. По окрестностям пронеслась сумятица: птичье царство застрекотало, заверещало, запищало на все лады, спеша предупредить друг друга об опасности.

Гусиная стая снялась с отмели, уходя ввысь от беды. У берега остались только старый гусь со своим житейским опытом и пара молодых гусей, которые никогда и ничему больше не научатся. Двух подстрелил отец из своей двустволки, одного успел достать Андрюша.

Собаки, вспомнив свои обязанности, сплавали, принесли добычу, с ней Яковлевы и вернулись к оставленной лошади. Отец заинтересованно поглядывал на Андрюшу, видя, как тот сосредоточенно обдумывал что-то. Наконец мальчик спросил:

— Почему они подплыли? Ведь они такие осторожные были, а тут взяли и подплыли. Почему?

— Любопытно им было. Вот на любопытство мы их и приманили. А дальше ты сам видел, чем неосторожное любопытство кончается. Если любопытство или что иное сильнее осторожности, то и приманить можно любого: что зверя, что человека.

Вот на будущее и думай, чтобы тебя или друзей твоих, или любимых тебе людей обманом не взял кто из непорядочных людей. А коли с каким бесчестьем самому бороться придётся, так хитрости не стесняйся. Хитростью иногда больше справедливости добиться можно, чем прямодушной честностью.

Разговор этот младшему Яковлеву может и не запомнился слово в слово, но вот последняя фраза, сказанная отцом, видимо подсознательно стала для него очень важной и не раз в последствии сослужила полезную службу.

Подобным вот образом протекала жизнь Андрюши в родовом поместье ещё почти три года, после чего семья Яковлевых перебралась в соседний уездный город. Родители сочли, что ребёнок должен от домашнего обучения перейти к более систематическому и после сдачи вступительных испытаний, мальчик стал учеником первого класса реальной гимназии. От обычной гимназии эта формально ничем не отличалась, разве что некоторыми мелочами: туда принимали детей всех сословий, а такое соседство претило некоторым родителям дворянских детей. Аттестаты об окончании реальной гимназии при поступлении в университеты «принимались к сведению на усмотрение университета», то есть были как бы второго сорта. Считалось, что после шести классов, ученики — реалисты могут продолжить обучение в седьмом классе по коммерческой или технической части или поступить в юнкерское училище. На последнее и рассчитывали Яковлевы в будущем для сына.

Разумеется, Яковлевы могли как потомственные дворяне устроить Андрея и в престижную классическую гимназию, но таковой в уездном городе не было, так сказать не полагалось по статусу, а переезжать в губернскую столицу было бы обременительно для семьи, стеснённых в средствах и отрывающихся от поместья.

Отправлять же Андрюшу на пансионное обучение при его малых летах и мать, и отец сочли жестокосердным: с семьёй ребёнку всегда легче принять трудности нового.

Как выяснилось трудностей хватало. Губернские власти, как уже упоминалось, относились к реальным гимназиям как к второсортным, соответственно и направляли туда подобных учителей. На место математика был определён человек желчный в прямом смысле, так как мучился от застоя желчи и камней в желчном пузыре. А потому уроки чаще всего либо не проводились из-за очередного приступа у преподавателя, либо заключались в указании разобрать новую тему самим, с тем чтобы на следующем уроке высказать ученикам, что они все «ослы, не разумеющие простых вещей». Попытки родителей обратиться к начальству, чтобы сменить учителя не давали успеха: разъяснялось что иного из губернии не пришлют, за неимением желающих на вакансию. Кроме того, говорилось, что математику осталось не так уж много лет до выхода в отставку и было бы не по-христиански увольнять его без выслуги и пенсиона. Таким образом реалисты обучались математике кто как мог и у кого мог, а именно: у более сообразительных товарищей или своих родителей. Андрюша Яковлев спасался тем, что, не сумев разобраться в чëм-то, шёл к отцу, а тот зная положение дел вспоминал, то, чему его самого учили.

Преподавание немецкого языка проводилось так же экстравагантным способом — учитель был из чистокровных немцев, но практически не говорящим по-русски, а потому обучение состояло из долгих зачитываний отрывков из Гейне, Гëте и Шиллера, с последующим заучиванием: «Ви думпкопф и должен наполница гросс литература». Такой метод обучения имел два последствия. Первое — часть реалистов возненавидев немецких классиков, стали использовать их имена как зашифрованные ругательства. Согласитесь проорать в коридоре однокласснику что он «совершеннейший Шиллер!» безопаснее, чем назвать его иным привычным русскому уху словом и быть услышанным классным инспектором или учителями, а значить и быть наказанным.

Второе последствие было даже в некоторой степени полезным в изучении немецкого языка: появился своего рода тотализатор — пока преподаватель бубнил очередной отрывок без всякого объяснения, участники «тотализатора» строчили на листах кто что и как понял, с тем чтобы после урока объединиться и похохотать над сами собой и своими переводами, а заодно распределить выигрыши среди тех, чей перевод хоть от части соответствовал оригиналу. Ставками обычно были обеды из дома, иногда что-то ценное в детской среде, очень редко деньги, ввиду их отсутствия у учеников. Однако вскоре эта игра угасла, так как выявилось несколько лидеров, всегда выигрывающих, а потому смысл игры потерялся.

Преподавание древних языков так же приобрело своеобразный оттенок: учитель после первых же месяцев учёбы начал высказывать каждому ученику с глазу на глаз, что тот де не успевает по предмету (что часто соответствовало действительности), и потому ему надобно брать частные уроки у учителя за 15 рублей в месяц, что будет гарантировать ученику достойный балл за год. Мало кто соглашался, просто по причине ограниченности средств в семье. Да и просить денег на взятку за оценку по древнегреческому языку или латыни, житейская необходимость в которых была сомнительной, мог только «совершеннейший Шиллер». Андрей Яковлев по примеру большинства, отказался от подобного предложения, заявив, что ему будет достаточно оценки «посредственно».

Так протекали шесть лет обучения, в которых у многих оценки в табеле не соответствовали полученным знаниям, а сами знаний ученика-реалиста уездной гимназии больше зависели от его желания учиться, чем от достоинств наставников. А потому в конце апреля 1870 года, гимназисты, державшие испытание за все шесть лет обучения, немало удивили комиссию из губернского комитета народного просвещения: многие из тех, кто по гимназическим представлениям числились в «хорошистах» оказались с оценками «посредственно», и наоборот. В числе последних оказался и Андрей Яковлев, получивший аттестат преимущественно с оценками выше тех, что ему выставлялись гимназическими учителями большую часть времени обучения.

На семейном совете решено было по данному поводу устроить небольшой праздник, а кроме того, приняли окончательное решение, о том, что младший Яковлев ни в какой седьмой класс для продолжения учёбы не пойдёт и постигать тайны коммерции или премудрости технические не будет, а продолжит обучение в Тверском юнкерском кавалерийском училище, выбранном опять-таки из соображений наибольшей близости к родным местам.

Как показала жизнь выбор этот оказался своевременным: на следующий год реальные гимназии были низведены до уровня училищ и с аттестатами об их окончания можно было думать только о карьере приказчика в лавке или техника в промышленной артели, но к тому времени новоявленный юнкер Яковлев отбыл к началу занятий в кавалерийском училище без всякого сожаления о гимназии, более того в ожидании чего-то нового, интересного.

Нового было с избытком, начиная с того, что само Тверское училище было новым — оно было открыто за четыре года до поступления в него Андрея. Все обучающиеся, а их было сто двадцать, на военный манер составляли эскадрон. Соответственно Андрей оказался в полуэскадроне первогодков. Далее новым для бывшего реалиста Яковлева оказалось и то, что общеобразовательные дисциплины можно преподавать не абы как, а с толком. Соответственно и спрос был серьёзный. Но вчерашние гимназисты, а сегодняшние юнкера и здесь умудрялись хитрить: заготавливали шпаргалки или отвечали друг за друга, пользуясь тем, что мало кто из преподавателей был способен сразу запомнить все шестьдесят лиц юнкеров младшего полуэскадрона, одинаково подстриженных и одинаково одетых.

Для юнкеров из семей невоенных в новинку были шашечные или ружейные приёмы, вольтижировка на лошадях, хотя в седле умели держаться многие. Совершенно ошарашивающим было обучение работе в кузнице. Хотя вновь поступившие и были из разных сословий, но детей ремесленников среди них не встречалось, а потому никто не был готов к подобному.

Так же как оказалось, что все были не готовы к длительной оторванности от родных и жизни в общей казарме. Нет, разумеется, они все это предполагали и первоначально оказаться без родительского догляда, в новой среде было интересно каждому. Однако уже со второго месяца один за другим юнкера первогодки становились тоскливыми и норовили найти укромное место, чтобы побыть в одиночестве и привести в порядок мысли и чувства. Некоторые, чтобы успокоиться, сбегали после отбоя в самоволку с тем только чтобы побродить где-нибудь в малолюдном месте, чаще всего у реки, берега которой поросли ивами и ольхой, а верхушки были унизаны птичьими гнёздами.

Кому-то это удавалось без последствий, кому-то не везло, и они попадали в «лишки», то есть лишались увольнения в город в свободное время или получали внеочередное назначение в дневальные. Не миновал сего и новоиспечённый юнкер Яковлев. Но постепенно большинство младших юнкеров как-то пообвыклись и по окончании первого года обучения, сдачи экзаменов и месяца лагерных сборов на Ходынском поле Москвы, были отправлены по домам в отпуска.

Домой Андрей Яковлев добирался с нескрываемым чувством радости. Радости от предстоящей встречи с родителями, встречи с пусть и неказистым, но ставшим вдали таким милым родным поместьем, радости от солнца, травы и деревьев. Радости, что всë наладилось с учёбой и можно, не стыдясь рассказывать об успехах всем знакомым. Все вокруг для Андрея было прекрасно, и будет прекрасно и сейчас, и всегда, потому что просто иначе быть не может.

Дома его встретил только отец и прислуга. Мать выйти не смогла. Из еë спальни по дому распространялся запах камфоры, которой уездный лекарь, мешая с селитрой, пытался остановить желудочные кровотечения. Помогало мало, так же, как и горячие припарки на живот. Больше всего облегчение давало молоко, но кровотечение оно остановить не могло. Оказывается, мать угасала уже несколько недель, но в письмах, которые получал Андрей в училище из дома, мать скрывала о болезни, чтобы не волновать сына, которому как она понимала и так нелегко даётся новая жизнь.

Быть возле себя, несмотря на увещевания сына, мать особо не разрешала, ссылаясь на то, что ей не хочется, чтобы еë беспокоили. Поэтому посещения больной родными были в основном краткими. Постоянно рядом больная терпела только меняющихся сиделок. В середине июля, оставшись с сыном один на один она завела краткий разговор:

— Чувствую, сынок, умру я скоро. Ты не спорь и не пытайся меня успокаивать. Что поделать: так уж суждено, что оставляю тебя, милый. Но ты не сокрушайся, живи ради меня как должно. Мне же оттуда радостно будет видеть, что у тебя всë хорошо. Будь только честен и даст Бог счастье к тебе со временем придëт. Отца береги. Я же вижу, что он сам не свой ходит. Его лишний раз пожалей, а меня жалеть… что уж, если так Господу угодно. Я его благодарю за всë: за то, что дал мне тебя и за годы с прожитые с твоим отцом. Жалею только, что не увижу тебя офицером. Ну вот и всë, что мне хотелось тебе сказать. Ступай, отдохнуть мне нужно. Я теперь и от разговоров устаю.

В конце месяца её не стало. Хоронили еë на сельском кладбище и местный батюшка несмотря на то, что собирались тучи, провëл отпевание неторопливо, с чувством. И природа будто восприняв скорбь людскую, деликатно воздержалась мешать им, заплакав дождëм лишь после того, как люди покинули кладбище.

Оставшийся месяц до возвращения в училище Андрей провëл в странном двойственном состоянии: бывая с отцом он, стараясь того поддерживать, бодрился, говорил какие-то малозначительные, затасканные фразы, а оставаясь наедине с собой, уже не имея сил на эту напускную душевную крепость, еле сдерживался от того, чтобы не заплакать по-детски навзрыд от душившего горя, боясь быть услышанным кем-нибудь из домашних.

К концу августа, утешив насколько было возможно отца, с обещанием писать почаще и с тяжелым сердцем, Андрей возвратился в училище. Предстоял второй заключительный год обучения, наполненный иными заботами. Для Яковлева прошлогодние тяготы казарменного обучения вдруг стали спасением. Они как бы прятали постигшее его горе куда-то глубоко в душу, туда откуда оно светилось неким напоминанием, но уже не жгло как ранее.

Год как-то незаметно промелькнул и началась подготовка к последним экзаменам. Наибольшие опасения как у юнкеров, так и преподавателей вызывали почему-то не химия или механика, или иностранные языки, а тем более воинские дисциплины, а казалось бы, уже выштудированные ещë в гимназиях русский язык и Закон божий.

После некоторых раздумий, для сдачи письменного экзамена по русскому языку нашли следующий выход: каждый юнкер был обязан заготовить письменный ответ на один из доставшихся по жребию вопросов из объявленного перечня. Накануне экзамена ответы разложили по порядку вопросов в парты и юнкеру, взявшему билет, оставалось только сесть за парту, соответствующую номеру билета и готовиться отвечать. Делалось это явно с ведома преподавателей, но портить жизнь юнкерам за-ради грамматики никто не хотел. В конце концов, если кому-то захочется стать Бестужевым-Марлинским или Львом Толстым, пусть доучивается сам.

С Законом Божьим вышло ещë проще. Эскадронный священник на последних занятиях выяснил, что из библии и молитв более всего знают выпускники. После чего объявил, что круг задаваемых им вопросов в присутствии экзаменационной комиссии, будет ограничен только тем, что известно большинству. При чëм батюшка предупредил, что если он при ответе экзаменуемого будет держать руку на своëм нагрудном кресте, то, стало быть, ответ в целом верен. А если руку уберёт, то значит юнкер сбивается на околесицу и нужно поправить ответ.

После того как последний экзамен был сдан и юнкерам было объявлено о скором выходе на последние лагерные сборы, было решено по сложившейся традиции устроить торжественные «похороны науки, юношей питавшей». С этой целью в казарме, после команды «отбой» начались приготовления. Опасаться посещения дежурного офицера не приходилось, так как накануне он дал негласное одобрение — на вопрос «Будет ли дозволено?», молча с улыбкой удалился. Возможно, вспомнив как сам по молодости участвовал в подобном.

После чего началась лихорадочная подготовка. Группа, назначенная в «могильщики», выбирала «гроб». Предлагаемые варианты: снять с петель дверь в казарму или использовать одну из кроватей, были отвергнуты из-за своей неправдоподобной громоздкости. Сошлись на тумбочке с поста дневального — по форме подходяще и удобной для «покойника», учитывая его невеликие размеры. В качестве «покойника» выступали связки конспектов. «Могильщики» подошли к делу «обряжения покойного» со всей серьёзностью: связки конспектов укладывались в «гроб» и обматывались наволочками и простынями таким образом, чтобы напоминать некую мумию в саване, правда довольно прямоугольных размеров.

«Духовенство» изобретало для себя из одеял и опять-таки простыней «ризы», а из котелков кадила. В качестве дымящегося ладана было решено использовать дым тлеющего табака.

Эскадронный вахмистр предупредил, что за порчу одеял или иного постельного белья будет отрывать головы виновным, поэтому обходились без ножниц: отверстия для головы и рук делались, стараясь сворачивать соответствующим образом исходный материал и закрепляя булавками, на худой конец примётывали стежками, чтобы потом можно было легко распороть и вернуть всё как было.

Когда приготовления были закончены, по училищным казематам двинулась процессия: впереди «духовенство», нещадно дымящая табачными кадилами и сипло возглашающее поминание «усопшему». Следом, церемониальным маршем, старательно печатая шаг (как ни как науки то воинские) двигались «могильщики» с «гробом». Замыкали шествие все остальные юнкера выпускники, в роли «безутешных родственников».

После того как процессия побывала почти во всех помещениях училища, отметившись и в спальне первогодок, наконец появился дежурный офицер и изображая недоумённое возмущение рявкнул: «Эттто штто такое, отставить! Марш по кроватям!»

Процессия, топоча и хохоча унеслась в спальню, разбирать наряды и приводить в порядок тумбочку-«гроб», закончив веселое обсуждение «похорон» далеко за полночь.

Утром подъём и построение были в обычное время, никаких последствий вечерне — ночное происшествие не имело и даже не упоминалось командованием училища. Лишь по нескрываемым улыбкам преподавателей было ясно, что всем всё известно.

После возвращения в июне из вторых и последних учебных лагерей, в училище состоялось распределение вакансий будущих мест службы в зависимости от проявленных в учёбе и лагерных сборов успехов. Для большинства юнкеров это распределение вызывало полную растерянность, а то и уныние.

На единственную вакансию в гвардейскую кавалерию претендовали трое наиболее преуспевших юнкеров и долгое время считавших друг друга соперниками. Но как оказалось не соперничества им надо было бояться. Когда они официально заявили о своём желании, им негласно было объявлено, что любого из них просто не утвердит вышестоящее командование: в юнкерские училища, в отличие от военных принимались юноши не только из дворян, но и из казаков или мещан. Для того же чтобы утвердили на вакансию в гвардию, требовалось не просто дворянство, а дворянство потомственное. Для этих трёх претендентов, не принадлежавших к числу привилегированных подобное открытие стало буквально землетрясением, разрушившим их надежды. Училищные командиры постарались сгладить у них горечь от обиды тем, что подсказали наиболее подходящие назначения по списку, но это было слабым утешением по сравнению с понесённым унижением.

В результате вакансия досталась юнкеру с достаточно посредственными успехами, но соответствующему гвардейским требованиям. Многим из тех, кто имел подобные ему достижения предлагались для службы места в отчаянной глуши и одному Богу было известно, как там можно было выжить и не наложить на себя руки от душевного унынья, как следствия примитивности тамошнего захолустья.

Яковлеву при средних успехах досталось и среднее по достоинству назначение — во Владимирский уланский полк, который несмотря на своё название был расквартирован не во Владимире, а в Привисленском крае, как теперь после подавления мятежа с недавних пор стало именоваться бывшее Царство Польское. Полк располагался в каком-то захолустном местечке, но по сравнению с аулами Кавказа и пикетами в Сибири, это была какая-никакая Европа.

Всем получавшим назначение присвоили промежуточные звания эстандарт-юнкеров, а офицерские звания корнетов им должны были присваиваться уже по прибытии в место назначения тамошними командирами.

А пока обыватели Твери по неволе стали на два дня наблюдателями безудержного веселья: вчерашние просто юнкера, а завтра офицеры, буйной ордой кочевали по местным немногочисленным ресторанам, иногда рассыпаясь на мелкие группы по трактирам, с тем чтобы спустя некоторое время, столкнувшись на улице вновь объединиться и продолжить пирушку зачастую там, где побывали не так давно.

Вместе с ними, забыв про прожитые годы и плохо залеченные раны, кочевали и многие училищные преподаватели. Теперь уже не было учеников и учителей, теперь были только офицеры российской армии, которые клялись друг другу в вечной дружбе, обещали помнить и не теряться в начинающейся новой жизни. Обещали писать, договаривались о будущих встречах. Встречах, которых зачастую никогда не будет или будут, но не таких как им мечталось в эти хмельные часы.

Спустя три — четыре года станет ясно, что кто-то затерялся безвестно по дальним гарнизонам, а чьё-то имя мелькнёт в газетном списке погибших у Эски-Загры, Рахово, Шейново, да мало ли мест в той Балканской войне, где они будут гибнуть. И встречаться они будут чаще всего не за чаркой вина, а на соседних госпитальных койках, иногда приветливо маша друг другу культями рук не так давно державших саблю.

Пока же все они разъезжались после окончания празднования выпуска по своим домам. Им предстояло целых двадцать восемь дней отпуска! Жизнь прекрасна, господа офицеры! Жизнь, всё-таки прекрасна!

Глава 2
Дворянство, версия жизни — Сафоновы

В то летнее утро 1863 года, когда отец и сын Яковлевы, охотились по утренней прохладе на дальнем озере, за сотни вëрст от них новгородскую усадьбу семейства Сафоновых в продолжение душной ночи, обволакивало маревом угнетающей жары, проникающей в барский дом через раскрытые окна террасы из увядающего без дождей сада. И вместо благословенных сквозняков по дому стлалась духота, нагревая в комнатах стулья, крашеные лаком, с бронзовой фигурной отделкой, бархатные диваны и кресла, от чего на них не то, чтобы сидеть было невозможно, а и прикасаться было неприятно. Единственное, что ещё, казалось, сохраняло прохладное состояние в доме, так это мраморные столики и бронзовое обрамление штучных зеркал над ними. Где и каким образом попрятались обитатели дома оставалось загадкой. Но дом казался пустым, безжизненным.

Хозяин усадьбы Аполлинарий Ильич Сафонов в эту ночь предпочитал спасаться от духоты в садовой беседке. Эта постройка хоть и носила название беседки, но была столь большой, что сошла бы и за флигель, если бы не архитектура, более смахивающая на садовую беседку, исполненную в виде пагоды. Однако, вопреки наружному виду, внутри беседка была уже выполнена в новомодном стиле модерн, соединяя в себе спальню и кабинет, а потому здесь размещались кресла, стол, бюро и кушетка для сна. Стены были задрапированы сине-белой полосатой, с золотистыми прожилками тканью, так же далекой от востока, как и вкусы хозяина от чувства меры.

На некую азиатчину намекал разве что ковёр на полу, покрытый неопределённого вида бордовыми цветами и неестественно зелёными листьями. Эту единственную выбивающуюся из общего стиля вещицу в беседке, хозяин представлял гостям, как невероятно древний и неслыханно дорогой персидский ковёр из дворца самого шаха. На самом деле ковёр был приобретён по случаю у дальнего родственника, пехотного майора, задержавшегося у Сафоновых, проездом из кавказского гарнизона в своё псковское именье, после выхода в отставку.

По большому счёту ковёр семейству Сафоновых был без надобности, но они всегда придерживались того мнения, что с родственниками нужно поддерживать хорошие отношения, так как чем чёрт не шутит, могут и помянуть в завещании, когда придёт их срок окончания жизненного пути на земле.

Поэтому, когда майор, предложил жене Аполлинария Ильича купить ковёр, который она из вежливости похвалила при осмотре дагестанских приобретений майора, супруги изобразив безграничное счастье немедленно согласились приобрести сей ковровый шедевр.

И вот теперь Аполлинарий Ильич, пробудившись от сна в непривычно раннее для себя время — в одиннадцатом часу утра, закутался в халат и направился по приятно покалывающему босые ноги ворсу ковра, к двери из беседки, чтобы выяснить причину странного шума снаружи.

Снаружи происходило нечто непонятное. Несмотря на гнетущую жару по центральной аллее сада, усыпанной красным песком и уставленной скамейками и мраморными бюстами, в сторону главных ворот, выходящих к Новгородскому тракту, спешила вся домашняя прислуга, а по боковой аллее к ним присоединялся работный люд приусадебных служб. Среди всей этой сумятицы мелькнула долговязая фигура гувернёра Герхарда Зоммера, еле поспевающего за своим воспитанником десятилетним сыном четы Сафоновых — Сережей, которого гувернёр именовал на немецкий лад герром Зергиусом.

Аполлинарий Ильич попытался было спросить пробегающих мимо о причине подобной сумятицы, но получил в ответ нечто невнятное: «Ведут!». Это слово было повторено несколькими слугами на разный манер без всякого уточнения: «Кого ведут? Куда ведут? Зачем ведут?» Добиться ясности было невозможно, так как каждый, воскликнув это своё загадочное «Ведут!», исчезал за воротами, предоставив следующим за ним общаться с барином. Поглядев вслед последнему исчезнувшему за воротами слуге, Аполлинарий Ильич понял, что толку ему сейчас не добиться, а посему вернулся назад на кушетку придаваться размышлениям, что после того, как объявили вольную, дворовые становятся всё более наглее и так могут и вовсе перестать обращать внимание на хозяев усадьбы.

Спустя полчаса шум снаружи возобновился, из чего можно было сделать вывод, что прислуга возвращается, оживлённо обсуждая увиденное за приделами усадьбы. Повторно выходить из беседки Аполлинарий Ильич счёл излишним, чтобы не ровняться в любопытстве со слугами в их глазах, а дождаться появления камердинера, который обычно являлся помогать барину одеться. Если событие было столь впечатляющим, что взволновала обитателей дома, то камердинер явно не преминул бы о нём рассказать. Вот только оставалось сомнение: явится ли камердинер сейчас или попытается изобразить неведение, что барин уже невольно проснулся из-за всей этой шумихи, а потому будет тянуть время в ожидании, что его позовут как обычно к в первом часу по полудни.

Придя к этой мысли, Аполлинарий Ильич начал энергично дёргать шнурок над кушеткой, связанный далее через проволоку, проходящую по саду, с колокольчиком в доме.

Почти тотчас же двери в беседку отворились, но вместо камердинера внутрь вбежал Серёжа, в явном волнении от увиденного. Из его торопливого и малосвязанного рассказа, а больше из уточняющих реплик, вошедшего гувернёра Зоммера, Аполлинарий Ильич уяснил следующее: причиной переполоха стала весть, что со стороны Пскова гнали на каторгу группу осуждённых за мятеж поляков. Вывалившая из усадьбы дворня, вместе с барчуком и его камердинером, откровенно в слух гадали, за какое злодейство осуждён каждый из мимо проходивших. Особое удивление и жалость у женской части зевак вызвало появление в кандалах довольно симпатичного юноши. Охи по поводу того «за что же такого молоденького», прервал конвойный фельдфебель, мрачно заявивший, что из всей партии каторжан, сей юный пан Берославский и есть самый злостный «душегубец», потому, как если бы не несовершеннолетние годы, качаться бы ему в пеньковом галстуке на крепостном плацу в Гродно, как его товарищам из банды пана Сотина. Мало поняв в чём же вина юноши, потому как в здешних новгородских местах ни о каком Сотине слыхом не слыхивали, дворня, однако, впечатлилась словом «душегубец» в отношении симпатичного и явно родовитого молодого пана, тем более что он после данной ему фельдфебелем подобной аттестации, ожёг зевак таким взглядом, что некоторые даже попятились и утвердились в правоте федфебельского суждения.

Прослушав подобный сбивчивый и эмоциональный рассказ, Аполлинарий Ильич, не вставая с кушетки, поразмыслив высказался в том смысле, что крайне досадно, когда молодые люди с положением в обществе и прекрасным воспитанием, становятся на скользкий путь противоправных действий к обществу и власти. На этом высоконравственном назидании для сына можно было и считать законченным обсуждение данного происшествия, но герр Зоммер, положив ласково руку на плечо своего воспитанника, брякнул неизвестно где почерпнутую им пословицу: «От тюрьмы и от сумы не стоит зарекаться». Всё это было произнесено с диким акцентом, но с большим апломбом, мол ему эльзасскому немцу тоже понятна вековая народная мудрость русских.

Аполлинарий Ильич, услышав такое и сочтя, что сказанное при подобных обстоятельствах, можно счесть как некое предупреждение его сыну, взглянул на герра Зоммера таким взглядом, которым, наверное, глядел только что упоминаемый молодой пан на окружающих его зевак и конвой. После чего герр Зоммер поспешил убрать руку с плеча маленького Серёжи и заискивающе взглянул на хозяина дома, предположив, что за своё неуместное умничанье может быть и отставлен от места.

Аполлинарий Ильич, счёл необходимым заявить, что подобное возможно только в отношении лиц подлого, простонародного звания, а для дворянина из верноподданической семьи, получившего правильное и систематическое воспитание — это невозможно. А потому главным для любого дворянского ребёнка является выбор правильного круга общения. После чего Аполлинарий Ильич выразительно взглянул на проштрафившегося гувернёра, от чего тот смутился ещё более. Отослав сына и его наставника, наказав прислать «этого лентяя камердинера», господин Сафонов невольно стал припоминать обстоятельства появления герра Зоммера в своём доме.

Особой необходимости в иностранных гувернёрах в российских дворянских семьях давно не испытывали: хватало и своих несостоятельных выпускников университетов, готовых за сходную плату исполнять обязанности воспитателя дворянского отрока. Иностранцы — воспитатели давно стали не в почёте, разве что гувернёры — англичане ещё были востребованы, но Аполлинарий Ильич не относился к англофилам, а потому и не собирался воспитывать из своего сына чопорного лорда. Появление же герра Зоммера было связанно с тем, что семья Сафоновых предполагала в прошлом году выехать в Париж, а случайно подвернувшийся Герхард Зоммер, мог как эльзасец оказаться полезным в этом путешествии своим знанием как немецкой, так и французской жизни, попутно приглядывая за сыном и обучая его языкам. Тем более, что при тех обстоятельствах, в которых Зоммер оказался в России особо ему чиниться не приходилось и он был согласен поступить на место гувернёра за более чем скромное жалование даже для русского — практически то, что называется «за харчи».

Дело в том, что выпускник Страсбургского университета Герхард Зоммер имел несчастье два года назад стать гувернёром в семействе французского инженера-путейца. Предложенные Зоммеру условия были более чем великолепны, так как предполагалось, что семейство инженера выезжает в Россию, где инженера ждал прекрасно оплачиваемый контракт на строительство дороги. Зоммера в родных местах ничто не удерживало, а потому он с радостью согласился. Однако вскоре по прибытии в Россию, жена инженера закрутила роман с одним из именитых подрядчиков-толстосумов с той самой железной дороги, которую и должен был строить француз. Был скоротечный скандал, жена с детьми съехала к любовнику, с инженером расторгли контракт и дали понять, чтобы катился к себя домой, а Герхард Зоммер оказался в чужой ему стране, не зная никого и ничего, да к тому же без средств к существованию.

Кое-как через соотечественников ему удалось достать это место в семействе Сафоновых, чему он был безмерно рад. Аполлинарий Ильич впоследствии, узнав все обстоятельства, даже предполагал, что Зоммер согласился на столь унизительные условия, лишь бы выбраться из России поближе к родным местам, а там просто сбежать. Но и тут случилась незадача: в Царстве Польском начался мятеж, Франция приняла сторону мятежников, Пруссия поддержала Россию, но Берлин Сафоновых не интересовал, а в Париж выехать стало невозможно. Сафоновы застряли в своём новгородском имении, так и не решая куда ехать: возвращаться в Петербург не имело смысла, так как все знакомые успели разъехаться по дачам, гвардию вывели в летние лагеря, столица для людей светских фактически опустела. Взвешивались все за и против поездки через Австрию в Италию: «Так ли это безопасно? Не закипит ли вся Италия, как нынче Польша? Может стоит остановиться только на Вене?»

В любом из этих случаев услуги Зоммера были уже не так необходимы, а учитывая его вероятно неблагоприятное влияние на сына Сафоновых, в свете его неучтивых и неуместных высказываний, то даже и вредны. Обдумав все эти обстоятельства, Аполлинарий Ильич, решил отказать эльзасцу от места.

Так сложилось, что сам Аполлинарий Ильич с супругой не дожили до того часа, когда неуклюжее высказывание эльзасца оказалось пророческим. Оба супруга умерли почти в одночасье в глубокой уверенности, что с помощью родственных связей пристроив своего Сержа в гвардию и в адъютанты к Великому князю, они обеспечили сыну надёжное и достойное будущее.

Смерти их, с разрывом в полгода, Серж Сафонов встретил практически равнодушно. Разумеется, оба раза он испрашивал отпуск по службе, чтобы отъезжать из Петербурга в родительское имение на похороны, но особых горестных чувств он оба раза не испытывал. И не в силу душевной чёрствости, а в силу того, что между ним и родителями не было любви, так же как между самими родителями тоже не было любви и не было верности. То есть не было ничего такого что делает семью семьёй. Было только своего рода негласное соглашение, по которому всем было удобно жить. Родители жили своей светской жизнью, где-то вместе, где-то порознь, в зависимости от требования момента, а маленький Серж, всегда, сколько себя помнил, более общался с гувернёрами, прислугой, деревенскими сверстниками.

Общение же с родителями сводилось к некому ежедневному ритуалу:

— Доброе утро (день, вечер) папа̀ (мама̀н).

— Доброе, милый. Как ты сегодня спал (играл, гулял, учился)?

— Спасибо, хорошо.

— Ну вот и молодец, ступай, будь хорошим мальчиком. Слушайся бонну (гувернёра, учителя).

Разумеется, случались и некие изменения в этих многократно отработанных диалогах. Изменения обычно были связаны с сообщением, что родители уезжают в столицу или заграницу, а чаще к кому-то из многочисленных родственников с целью либо визита вежливости, из расчёта на будущее упоминание в духовном завещании, либо уже на похороны и хлопоты по вступлению в наследство.

Благодаря такому жизненному подходу семья Сафоновых постоянно успешно балансировала на грани светского великолепия и разорения. Деньги утекали как вода в песок, но и всегда волшебным образом возникали откуда-нибудь вновь. В подобном течении дел даже можно было усмотреть некое странное постоянство.

Когда Сержу исполнилось девятнадцать, годами любовно создаваемый и отлаживаемый его родителями механизм родственных и дружеских связей, через череду визитов к персонам важным, преподнесло ему чин корнета в кавалергардском полку. Дальнейшие родительские визиты уже к персонам не просто важным, а значительным, принесло звание поручика и место адъютанта при Великом князе Николае Константиновиче, который летами был старше своего адъютанта года на три, а потому при совпадении интересов, они довольно быстро сошлись характерами.

Что же касается той родительской заботы, благодаря которой он так блистательно начал свою карьеру, то Серж прекрасно сознавал, что делалось это во многом не только ради него самого, но и ради их самодовольства: «Наш сын кавалергардский офицер и адъютант Великого князя! Князь и многие из свиты Его Императорского Величества ценят Сержа».

В кругах Сафоновых это тоже было своего рода капиталом, как и знакомства или перспективы богатого наследства. Серж, это понимал, будучи от природы юношей неглупым и получившим хорошее образование (спасибо всем тем учителям, кого родители регулярно нанимали и с такой же регулярностью увольняли), он интуитивно чувствовал в подобном некую неправильность, но тем не менее пользовался подобным состоянием вещей с удовольствием.

В двадцать два года, помимо кавалергардского мундира и необременительной адъютантской должности, он имел по мнению дамского общества привлекательную внешность: высокий, стройный с выразительными глазами. Был в меру насмешлив, ненавязчиво галантен. Для замужних дам и вдов интересен как необременительный и приятный любовник, а для девиц на выданье как перспективный жених.

В общем кавалергард Сафонов был не обделён женским вниманием. Что же касается до мужской дружбы, то и здесь он имел успех. В гвардейском кругу он с лёгкостью попадал в тон общения, рассуждая о породах лошадей, их достоинствах и недостатках. Помимо того, его память хранила немалое количество анекдотичных историй, произошедших с его родственниками, знакомыми или им самим, что позволяло оживлять разговор к удовольствию собеседников.

В тоже время он с такой же удивительной ловкостью вёл общение и со штатскими из числа чиновников или купцов, зачастую даже старше себя по годам. При этом очаровывая их своим умением нетривиально обсуждать материи самые приземлённые: подрядные работы, поставки, делопроизводство и тому подобное. Где он и когда успел приобрести таких знаний, для собеседников оставалось тайной. В то время как никакой тайны в этом не было. Серж просто умел слушать их самих, запоминая сказанное, систематизируя и анализируя услышанное, а после пересказывая к случаю.

Умение пить наравне с другими, но в отличии от них оставаться на ногах, умение беспечно проигрывать и выигрывать в карты, умение сочетать резкость в выражениях с учтивым достоинством, помогали ему избегать осуждения как со стороны гвардейского офицерства за дружбу со «шпаками», так и со стороны штатских, считавших гвардейцев чванливыми баловнями судьбы.

Так пролетели три года службы: в шумных веселых кутежах и приятных салонных беседах, флиртах, картах. Деньги появлялись, деньги исчезали. Любовь приходила, любовь испарялась, освобождая место для новой. Всë было прекрасно и, казалось, так и будет всегда, но, как принято писать в романах, судьба нанесла Сергею Сафонову неожиданный удар. Хотя, пожалуй и ударом это назвать было сложно. Сам Сафонов спустя время воспринимал происшедшее с ним в то прекрасное морозное мартовское утром 1875 год как принудительное купание в бочке золотаря, разве что запаха не осталось, но вот душевные чувства были соответствующие.

По началу все показалось ему неким казусом: при выходе из дома, двое городовых не дали ему сесть в извозчицкую пролётку, чтобы ехать во дворец матери Великого князя Николая Константиновича, при котором он состоял адъютантом. Учитывая то, что со своим патроном он не виделся последние три дня ввиду того, что каждый из них развлекался в разных компаниях и на разных концах Петербурга, Сафонов, хотел уточнить у князя: будет ли в нëм надобность в ближайшее время.

Однако, как уже было упомянуто, его остановили двое полицейских чинов и с почтением, хотя и очень настойчиво, пригласили проехать с ними, якобы именно по делам, касающимся особы Великого князя, о сути которых ему разъяснят по прибытии на место. Заинтригованный происходящим, Сафонов выполнил это не то требование, не то просьбу и в результате оказался в кабинете полицейского пристава Василеостровского участка.

Увиденное там Сафонова насторожило. В кабинете помимо самого пристава, сидящего за столом и явно агрессивно настроенного, находился ещë один полицейский, по виду исполняющий обязанности писаря, так как пристроился в углу за конторкой с кипой листов бумаги и чернильницей. Кроме этого, у стола пристава притулилась на стуле некая личность, явно нервничающая и заискивающе поглядывающая на пристава. Уже наметанным в общении с разного рода людьми глазом, Сафонов определил личность как существо торгашеского типа.

Самому Сафонову указали место на стуле посередине кабинета, и прибывшие с ним городовые встали позади него. Все это явно смахивало на допрос и Серж, не чувствуя за собой вины, счёл необходимым возмутиться:

— Я протестую. По какому праву меня сюда доставили столь постыдным образом под явным конвоем и похоже намерены удерживать? Я гвардейский офицер и ни в чём предосудительном не замешан.

Пристав с напускным равнодушием процедил сквозь зубы:

— Извольте не торопиться с протестами, поручик. Итак, приступим. Для порядка представьтесь для записи секретарём в протокол. Ваше имя, фамилия, сословие, лета.

Не видя необходимости скрывать столь очевидную правду, Сафонов ответил:

— Дворянин Сафонов Сергей Аполинариевич. Двадцати двух лет от роду.

Полицейский секретарь, отряхнув с пера каплю, заскрипел по бумаге, записывая сказанное.

Тем временем пристав продолжил:

— Служите? Где?

— Поручиком в Кавалергардском Ее Величества Государыни Императрицы полку. Состою в адъютантах при Великом князе Николае Константиновиче, — раздражаясь ответил Серж. — Неужели вам это не известно.

— Именно, потому что нам всё это известно, вы и оказались здесь, — счел необходимым повысить голос пристав. — Продолжим. Приходилось ли вам бывать в доме матери Великого князя — Великой княгини Александры Иосифовны, в девичестве принцессы Саксен-Альтенбургской?

Вопрос был явно с каким-то подвохом, но в чëм он состоял Сафонов с ходу сообразить не мог, поэтому ответил честно:

— Разумеется бывал, так как по роду службы я обязан был сопровождать Великого князя. В том числе и в дом его матери, Великой княгини.

Пристав удовлетворённо покачал головой, будто добился от Сержа неких важных сведений, явно уличающих Сафонова как отъявленного негодяя.

— Прекрасно, что не изволите отпираться. Секретарь, внесите в протокол признание арестованного.

Услышав, что его уже именуют «арестованным», Сафонов вскипел:

— Что за чушь? В чём признание? Разве в том, что адъютант посещает места, где пребывает его начальствующее лицо есть что-то предосудительное?

На лице пристава засквозило самодовольствие от собственной проницательности:

— А это как посмотреть. Рассмотрим обстоятельства дела подробнее. Для чего приступаем к допросу свидетеля, — при этом пристав обратился к уже извертевшемуся рядом с ним на стуле человечку, торгашеского вида. — Господин Буткевич, знаком ли вам данный поручик Сафонов?

Человечек, названный Буткевичем, с готовностью затарахтел:

— Точно так-с. Знаком и очень даже хорошо знаком.

Сафонов возмутился:

— Вы лжёте, я с вами никогда в знакомстве не состоял, тем более в хорошем.

Теперь Буткевич перешёл со скороговорки на визг:

— Господин пристав, я настоятельно требую оградить меня от оскорблений со стороны данного субъекта.

Раздался рык пристава:

— Умерьте свой пыл, юноша! Извольте иметь уважение к летам и положению в обществе господина Буткевича!

Но поручика уже было не остановить:

— Так как данный господин мне незнаком, то его положение в обществе так же мне не известно. Что же касается возраста, то дожив до своих лет, он сформировался в отъявленного лжеца.

Пристав побагровел:

— Молчать, сосунок! Молоко на губах не обсохло, а учить вздумал! Господин Буткевич, сообщите каким образом произошло ваше знакомство с этим арестованным.

Буткевич опять зачастил:

— Я держу на Большом проспекте ювелирный магазин. Изумительные вещицы для продажи представляю. Между прочим, господин пристав, ежели вашей супруге или иным родственникам что-либо из украшений понадобиться, то я всегда…

Пристав раздраженно оборвал ювелира:

— Господин Буткевич, прошу не уклоняться от сути дела.

— Так я же и говорю, этот поручик, третьего дня ко мне заходил. Принёс шкатулку. Филигрань, серебренная с изумрудами. Предложил купить.

Сафонов от подобного беспардонного вранья в буквальном смысле попытался подскочить со стула, но стоящие сзади городовые с лёгкостью прижали его за плечи на место.

Пристав угрожающе процедил:

— Я бы советовал вам, поручик, не усугублять буйством своего положения! Господин Буткевич, продолжайте.

Буткевич опасливо косясь на Сафонова, продолжил:

— Э-э-э, о чём бишь я? Ах, да. Принёс, предлагал купить. Но я бы, конечно, ни за что не согласился, не в моём обычаи покупать с рук у незнакомцев, но этот молодой человек так просил. Маменька говорит при смерти, деньги срочно требуются. Я его и пожалел по доброте души. А вот сейчас посмотрел на его непочтительное отношение, да и думаю, что сей молодец в карты проигрался или на девок поистратился, потому и деньги понадобились.

Пристав жестом заправского факира извлёк откуда-то из-под стола шкатулку:

— Господин Буткевич, вы об этой вещи говорили?

— Именно о ней.

— А вам эта шкатулка знакома, арестованный? — обратился пристав к Сержу.

Сафонов растерялся, так как шкатулку он действительно ранее видел и только и смог заикнуться:

— Да, но…

И был тут же оборван приставом на полуслове:

— Достаточно. Секретарь, запишите, что арестованный признал предъявленную ему шкатулку, ранее им украденную из дома Великой княгини.

— Я этого не говорил! — опешил Серж.

— Коли признали, что шкатулка вам известна, а господин Буткевич назвал вас как продавца её, то так стало быть из дома Великой княгини она пропала с вашей помощью. Куда как вы сами признали были вхожи, — совершенно спокойным и назидательным тоном, будто и не было в его голосе угрожающих нот несколько минут назад, подвëл итог пристав.

Поручик обескураженно молчал. Стало ясно, что всë сказанное им либо вообще не воспринималось, либо выворачивалось против него самого.

— Благодарю вас, господин Буткевич, подпишите протокол у секретаря и можете идти. — теперь уже совершенно спокойно произнёс пристав. Было видно, что более его ничто и никто не интересует.

Буткевич торопливо расписался в бумагах у секретаря и опасливо обогнув стороной стул с арестованным, боком ускользнул в дверь. В отличии от пристава, происшедшее его явно нервировало.

Пристав убрал злосчастную шкатулку в несгораемый ящик у себя за спиной, затем жестами указал городовым и секретарю уйти. Те молча вышли, притворив за собой двери.

Пристав несколько секунд разглядывал Сержа, будто что-то прикидывал в уме. Наконец заговорил равнодушным голосом:

— Вот что, молодой человек, с вами пожелала поговорить одна небезызвестная вам персона. Настоятельно рекомендую вам прислушаться к её советам. Уверяю, в вашем затруднительном положении, то, что вам предложат будет наилучшим выходом для всех. А для вас в особенности. А иначе вам не миновать суда и верной каторги.

Выждав немного, будто давая время Сафонову осмыслить услышанное, он встал со своего места и направился к дверям, открыв их, он обратился к кому-то подобострастным тоном:

— Ваше Сиятельство, прошу Вас, он в полном Вашем распоряжении.

Сафонов ожидал увидеть Великого Князя, своего патрона, ведь вся эта происходящая дикая абсурдность не могла не затрагивать косвенно его. Он бы мог своим словом развеять всю нелепость обвинений. Но вместо него вошёл князь Оболенский. При виде его Сафонов обрадованно вскочил. Пусть это был не его шеф, но это тоже человек их круга, человек великосветский, в чине генерал-лейтенанта занимающий должность шталмейстера двора, ответственный за царские конюшни, как один из крупнейших российских коннозаводчиков. За этим человеком власть и своей властью он сейчас, несомненно, поможет Сержу, тем более что именно он знает подлинную историю этой распроклятой шкатулки.

Оболенский имел вид задумчивый и войдя в кабинет, бесцеремонно сел на место пристава. Немного брезгливо оглядел стол и явно опасаясь запачкать обшлага рукавов, воздержался от того, чтобы опереться на столешницу, предпочитая сложить руки у себя на коленях. После чего поздоровался с Сафоновым.

— Добрый день, Серж. Надеюсь, с вами здесь не очень строго обошлись.

Здороваться с приставом он почему-то не стал. То ли не счел нужным, то ли уже видел его ранее.

Пристав же сам подал голос:

— Мы действовали исключительно воспитательными методами. Почти как с сыном родным общался! Кстати, насчёт сына. Я могу надеяться, Ваше Сиятельство?

Оболенский как-то рассеянно вскинул на него взгляд, будто не понимая, что от него хотят и почему этот человек вообще ещë здесь, а не за дверью.

— Что? А да, конечно, место управляющего моим конезаводом в Тульской губернии ему будет представлено.

— Сердечно будем благодарны, Ваше Сиятельство, — залебезил пристав. — Сами, как родитель, понимаете мою тревогу за единственного ребенка. Так хочется, чтобы он…

Оболенского пристав явно тяготил и ему не терпелось отделаться от него пристойным образом, а потому он поспешил перебить надоедливого собеседника:

— Пустяки. Люди добропорядочные и с пониманием всегда необходимы. Так вы позволите мне переговорить с Сержем?

Пристав, видимо решив, что достиг желаемого, заискивающе закивал:

— Разумеется, оставляю вас наедине.

После чего исчез с такой завидной скоростью, что можно было усомниться: «Да он ли это? Неужели ли это был тот самый человек, что несколько минут назад метал гром и молнии не хуже Зевса?»

Но в данный момент Сафонова интересовали не метаморфозы, происходящие с приставом, а собственная судьба и надежда на то, что князь поможет рассеять выдвинутое обвинение.

— Князь, я так счастлив Вас видеть! Они тут такие ужасные вещи говорили! Вы помните ту шкатулку, что третьего дня выиграли у Великого князя? Они утверждают, что я её украл и продал какому-то лживому ювелиришке. И чтобы я ни сказал этот пристав поворачивает сказанное мне в вину. Бога ради скажите им всем, что они заблуждаются.

Оболенский взглянул на Сержа, так как глядят доктора на наивного пациента, желающего знать когда он сможет вставать с постели, в то время как ему пора думать о последнем причастии.

— Дорогой мой, это совершенно невозможно. Ведь если я это сделаю, то в деле появиться имя вашего патрона. Вы представляете какие начнутся толки: «Великий князь Николай Константинович поставил на кон шкатулку своей матери, взятую без её ведома!» Это будет удар для Великой княгини, которая уже обнаружила пропажу. Да и в целом для царской фамилии это будет явным пятном. Никто просто такого допустить не сможет. Что же остаётся? Что я сам похитил шкатулку? Это же просто нонсенс, — начиная раздражаться, Оболенский продолжил. — Откуда мне было знать, что этот сиятельный двадцатипятилетний оболтус для того, чтобы отыграться способен на подобное.

Наконец Сафонову стало всë ясно: происходящее с ним не ошибка, это продуманная комбинация, затеянная чтобы прикрыть поручиком Сафоновым чужой грех.

Тем временем Оболенский, видимо заметив какую-то перемену в лице Сержа, притушил собственное раздражение и продолжил, стараясь придать своему голосу как можно больше душевности и участия:

— Я понимаю ваше негодование, но поверьте, в складывающихся обстоятельствах, чтобы не подвергать осмеянию публики царскую фамилию, всё сейчас происходящее с вами является жестоким, но оправданным шагом.

Сафонова это явно не радовало:

— Иными словами, мне предуготовлена роль громоотвода, эдакой малополезной разменной фигуры.

Оболенский продолжил успокаивать:

— Ну зачем же так мрачно? Можно и иначе посмотреть на происходящее. Ваша жертва поспособствует сохранению чистоты облика монаршей семьи. Ведь вы же присягали Государю нашему, а следовательно, и всей монархии, — голос князя от вкрадчивости перешёл к вдохновенной патетике. — Да! Вы жертва! Но жертва во имя великого идеала незыблемости монархии! А это уже почётная и возвышенная жертва!

Сержа потянуло съехидничать, он уже понял, что выручать его никто не собирается, а потому от словесной оплеухи этому лощёному царедворцу ему самому хуже не станет.

— Не желаете ли поменяться со мной ролями, князь? Жертва, принесённая генерал-лейтенантом, смотрелась бы более значима, чем жертва, как в этом кабинете уже выражались, молокососа поручика.

Патетический пафос князя угас, и он досадливо огрызнулся:

— Ну вот вы опять начинаете это бессмысленное упрямство. И достаточно прикидываться невинной овечкой. Я немало знаю о вас, Серж. О ваших ресторанных кутежах, о тех долгах, что за вас выплачивала ваша бабушка…

Сафонов понял, что разговор выливается в бессмысленное препирательство и чем терять время, лучше начать торг за свою судьбу.

— Достаточно, князь, я вас понял. Я сам знаю, что далеко не ангел, но и чёртом — искусителем, коим, как выясняется являются некоторые сиятельные особы, я не был. Так что вернёмся к нашему предмету. Итак, если я проявляю упрямство, то делу дают официальный ход, а значит далее суд и каторга. А если я покладист? Чем взамен вы меня обольстите?

Князя явно стало раздражало, что в нëм не хотят видеть мудрого миротворца и благодетеля:

— Оставьте ваши неуместные аллегории. Желаете перейти к делу, извольте. Если вы признаете свою вину, то достаточно будет прошения об отставке. После чего вас освободят. Посудите сами, продолжение вашей службы в качестве адъютанта Великого князя выглядело бы более чем пикантно. Тем более что на семейном совете принято решение удалить его из столицы до окончания светских толков для лечения заболеваний нервического свойства. Мнения авторитетных врачей на сей счёт будут обеспечены. Как вы понимаете, адъютант Великому князю станет не нужен. Вот, собственно, и всё.

Сафонова покоробило от того, как просто виделось решение его судьбы князем, и он уже мало себя сдерживал:

— Вы забыли о потери моего честного имени для общества. Ведь в свете непременно пойдут слухи. Ах, да это же такая малость по сравнению с величием той цели, что вы мне тут обрисовали.

Видя, что Оболенский порывается что-то сказать, Сафонов остановил его жестом.

— Дайте докончить. Я согласен. Но какие гарантии, что всё обойдётся без суда?

Оболенский удивлено вскинул брови, ответ казался ему очевиден:

— Моё слово. И, разумеется, мы понимаем, что если нарушим условия уговора, то вас уже ничто не будет удерживать рассказать суду присяжных всё вам известное. Вам могут не поверить, но повторяю, публичный скандал никому не нужен.

— Цену слову князя Оболенского, я сегодня уже узнал. А вот второй аргумент мне представляется более надёжным. Итак, вы не оставляете мне иного выбора, как только согласиться на этот фарс. Прошение об отставке писать немедленно?

— В этом нет такой необходимости. Можете просто передать через пристава. Он человек сметливый, с ним договорено, — теряя интерес к общению, с равнодушием ответил Оболенский:

— Причина отставки? Разумеется, по болезни?

Князь, считая дело слаженным, торопливо встал из-за стола и направился к дверям.

— Да какую сочтёте нужной, не столь важно. И прощайте юноша. Я рад, что вы выказали достаточно благоразумия.

Серж не преминул бросить ему вдогонку:

— Лжецам ложью и воздастся.

Сказанное видимо несколько озадачило Оболенского, и он затормозился в дверях.

— Что простите?

— Да так, просто пустяк. Безделица. Считайте, князь, что я начинаю писать евангелие от Сергея Сафонова.

Оболенский недоумённо пожал плечами с видом, что запоздалая бравада Сафонова его не взволновала и вышел. Вместо него на пороге появился пристав и, прикрыв за собой двери, выразительно посмотрел на Сержа и подойдя к своему столу, демонстративно передвинул чернильницу и несколько листов бумаги в сторону поручика. Сафонов, придвинув свой стул к столу и стал писать, не слишком заботясь о стиле изложенного в рапорте. В конце концов это же пустая формальность для них всех, они всё уже решили за него. Им нужен формальный повод, чтобы потом за его спиной шепотком дать правдоподобное объяснение его такому «неожиданному» прошению об отставке.

Окончив писать, Сафонов встал и не спрашивая разрешения, покинул кабинет, а затем и полицейский участок. Никто его не задерживал. Он был уже никому не интересен.

Глава 3
Ах мечты, мечты…

В мечтаниях юнкеру Яковлеву служба в Привисленском крае представлялась в виде приятных визитов к местным панам помещикам, где обольстительные паненки милостиво дают закружить себя в мазурке и соглашаются на уединение в сладостно пахнущем цветами парке. А в перерывах между подобным необремительным времяпрепровождением должны быть, разумеется, успешные военные действия против… действительно, против кого же могли быть эти самые военные экспедиции? Если против каких-то новых местных мятежников, то становилось как-то сомнительно насчёт «приятных визитов» и мазурок с паненками, потому как они наверняка будут более милостивы к своим «пшекам», чем к «москалю» юнкеру. Андрей чувствовал в этом явное противоречие, но, чёрт возьми, так хотелось ратных подвигов и наград с одной стороны, а с другой стороны мазурок со златокудрыми девами.

Первые впечатления от увиденного были противоречивы. Дорога к местечку, где был расквартирован третий эскадрон Владимирского полка, в котором предстояло служить Андрею, обрамлялась густо поросшим орешником, а сверху нависали дубы и грабы, вместе создающие прохладную тень от припекающего окрестности солнца. По сторонам от дороги простирались нивы, откуда доносились трели жаворонков и кузнечиков. Полнейшая идиллия.

Иногда промелькивали придорожные кресты с неизменными накрестными деревянными распятиями Иисуса или чаще иконками девы Марии. Вся эта конструкция прикрывалась непременно небольшим деревянным навесом от дождя или снега и была увита ленточками или быстро жухнувшими цветами.

Проезжая возле одного из таких крестов, Андрей заметил пожилую пани с небольшой книжечкой в руке, вероятно молитвенником. Пани не то молилась, не то поправляла что-то в цветах и лентах. Завидя проезжающую коляску с уланским юнкером, она демонстративно сплюнула на дорогу вслед. Это происшествие несколько поколебало мечты Яковлева на визиты и мазурки, но оставалась надежда, что происшедшее скорее всего частность, чем норма.

Следующее удивление постигло юнкера, когда тенистая дорога закончилась и он въехал в местечко, хаотично слепленное из отдельно разбросанных одноэтажных домишек. Над этим всем в центре возвышался костёл, а где-то в стороне от него были видны купола православной церкви. При этом на улице по которой катилась коляска не было никаких признаков присутствия в местечке улан: ни тебе конского ржания, ни тебе мелькания уланских мундиров. Паны и пани так же отсутствовали. Зато в избытке хватало «сынов Израилевых», снующих взад и вперёд по каким-то только им ведомым делам, но немедленно останавливающихся, чтобы закидать хором проезжающего неразборчивым речитативом из смеси коверканных польских и русских слов, перемежающихся собственным наречием. Понять из этого гомона, что нужно им всем Андрей был не в состоянии, но очевидно они что-то предлагали. По крайней мере юнкеру показалось, что в их речи проскальзывало что-то очень похожее на слова «оцень дзёшво».

Возница иногда был вынужден показывать кнут наиболее назойливым, чтобы не лезли поперёк пути. Задавать вопросы о том, как разыскать место расквартирования уланского эскадрона в ситуации, когда катящуюся коляску сопровождают бегом не менее десятка людей в лапсердаках с развевающихся полами, норовящими перекричать друг друга, было совершенно бессмысленно. Андрей уже было приказал вознице править к церкви, уж там то, наверное, можно справиться об интересуемом, ну или дотянуть хотя бы до костёла, но тут на подножку коляски вскочила престранная личность. Возница хотел было хлестануть наглеца для острастки остальным, но так и застыл в изумлении занеся кнут.

Личность имела на голове старый уланский кивер, из-под которого свисали пейсы. Вместо лапсердака был надет так же потёртый старый уланский мундир, снизу личность была экипирована в штаны и туфли подобные тем, в которых бежали рядом все сопровождающие в ожидании гешефтов от пана юнкера. И кивер, и мундир были солдатские, но без каких-либо знаков различия.

Личность заговорила на неком наречии, включающем в себя русские слова, переиначенные на польское «пшеканье», с вкраплением отдельных слов из родного языка. Однако, так как говорилось это с некой горделивой расстановкой, а не выкрикивалось впопыхах сопровождающими коляску, то им сказанное не потонуло в общем гвалте. Поэтому Андрей с трудом, но смог понять приблизительно следующее, что личность именуется паном Мешуланом и является «пЕрвогилировынным экадрУнным» портным, а потому он всегда к услугам пана «юнкЭра», который несомненно скоро станет корнетом и потому ему просто будет необходимы услуги «пЕрвогилировынного» портного. Далее пан Мешулан справедливо предположил, что пан «юнкЭр» разыскивает эскадронное начальство.

Пан «юнкЭр» не стал отрицать этого, после чего пан Мешулан перебрался на облучок, подвинув возницу и начал деловито указывать дорогу, не забывая в пол-оборота сообщать какие предметы формы он превосходно может пошить пану «юнкЭру», а также и то, что если пану «юнкЭру» понадобиться «оцень дзёшво» табак или чай, или что иное, то он всегда готов «потрафить» пану «юнкЭру».

Все остальные сопровождающие, как только стало ясно, что их надежды на «гешефт» от прибывшего новичка увели прямо из-под носа, стали постепенно отставать, но теперь их выкрики адресовались уже не к Андрею, а к его ловкому проводнику и судя по тону, которому они произносились, ничего хорошего в адрес «пЕрвогилировынного» портного не высказывалось. Впрочем, пана Мешулана это похоже совершенно не заботило.

Следуя указаниям новоявленного местного провожатого, быстро добрались до одноэтажного обывательского домишки, во дворе которого сновали несколько улан, а из соседнего неказистого сарая доносилось ржание. Пан Мешулан торжественно оповестил, что здесь «мешкает сам пану майЭр» и что об эту пору «вин пье чаю». Как бы в подтверждении его слов, один из уланов, очевидно денщик вынес из дома самовар и принялся им заниматься, однако при виде Яковлева, сходящего с коляски, бросил это занятие и повёл юнкера в дом.

Ничего особенного внутри дом из себя не представлял: несколько небольших комнат, одна из которых использовалась явно как столовая, остальные как жилые для хозяев, у которых разместился на постое эскадронный командир и комната самого командира, имевшая помимо развёрнутой походной кровати ещё пару стульев и стол, очевидно выделенные хозяевами в качестве меблировки постояльцу. На одной из стен не то для удобства, не то, как украшение были развешены на гвоздиках снаряжение: сабля, кобура с револьвером, лядунка — сумка с патронами. Остальная амуниция были небрежно свалены в углу на стопку чемоданов. У стола сидел уланский майор, куривший папироску и лениво листавший какую-то затрёпанную книжонку.

При виде Яковлева в сопровождении денщика он встал, торопливо застёгивая распахнутую куртку. Андрей представился по всей форме, на что командир, добродушно справившись о его имени-отчестве, отрекомендовал сам себя Савелием Карповичем и велел в дальнейшем называть себя в приватной обстановке только таким образом, а уставное обращение оставить для строя. Далее денщик был послан с поручением отправить «кто там есть на дворе за Фёдором Петровичем и Наумом Евстафьевичем», а самому не мешкать с самоваром.

Вернулись в столовую. Майор пригласил садиться и пока ожидали самовара принялся расспрашивать Андрея о том, как тот добрался, о семье, о юнкерском училище. Расспрашивая о преподавателях, он по всей видимости предполагал услышать о ком-то ранее знакомом по службе, но таковых не нашлось.

Денщик внёс самовар и бублики. Почти следом вошли ещё два вахмистра. Командир всех представил друг другу. Фёдор Петрович оказался полковым фуражиром, а Наум Евстафьевич квартирмейстером. Все вновь уселись за стол и за чаем Андрею сообщили, что бумаги на производство в корнеты по заявленной вакансии в ближайшие дни будут направлены в дивизионный штаб. Что будет он приписан в первый взвод, командиром там поручик, славный малый, сам недавно бывший корнет, и они с Андреем должны непременном подружиться. Однако это будет после, а пока все взвода убыли из местечка на дальние фольварки косить траву: эскадрон заготавливает сено на зиму, а заодно лошадки на вольном выпасе подкармливаются. Поэтому Яковлев пока остаётся в местечке и до возвращения эскадрона будет на аванпостах с Фёдором Петровичем. Видя недоумение Андрея почему сторожевыми постами, занимается фуражир, майор заверил новичка, что после ему станет всё ясно.

Возник вопрос: где квартировать Яковлеву, на что Наум Евстафьевич рассудил просто: «Поскольку юнкер назначен в первый взвод на вакансию корнета, то и поселить его стоит вместе с тамошним поручиком». Майор согласился, что решение резонное, попросив квартирмейстера: «Не сочтите за труд показать Андрею Платоновичу его место постоя». Квартирмейстер, улыбаясь сообщил, что по дороге сюда видел на козлах коляски, на которой прибыл юнкер пана Мешулана, а уж тот не упустит случая поучаствовать в устройстве новичка на постой.

Вспомнив про пана Мешулана, спохватились, что тот вместе с возчиком торчат уже битый час во дворе. Майор вновь кликнул своего денщика и приказал вынести ожидающим возчику и провожатому по рюмке водки и что-нибудь на закуску.

После чего майор заявил, что берётся в течение дня подобрать будущему корнету денщика посмышлёнее и пришлёт его на квартиру.

Яковлева волновало: где и как он может приобрести себе для строя коня. Присутствующие единогласно посоветовали пока не торопиться: покупать у местных дело рискованное, могут заморочить и подсунуть негодного. Фёдор Петрович предложил на первое время дать Андрею какую ни есть кобылку из числа подменных, а ближе к осени ремонтëры пригонят табун с тульского конезавода князя Оболенского, вот оттуда и можно что-то дельное присмотреть.

За разговорами покончили с чаем и засобирались расходиться. Напоследок майор сообщил, что ждёт юнкера к обеду.

Уже на дворе Яковлев робко поинтересовался у остальных: «Как понимать это приглашение?» Ему было объяснено, что ежедневные обеды у командира эскадрона являются давней традицией и уклоняться от неё можно только по веской причине, в противном случае майор сочтёт это за обиду. Предположение Андрея, что возможно необходимо внести некую сумму денег на стол, было категорически отвергнуто: «Вы, юнкер, не вздумайте это сказать Савелию Карповичу, господа офицеры как-то пытались со всей деликатностью предложить складчину, так он очень оскорбился. Я, говорит, ваш командир, а не кабатчик! Сам будучи в ваших чинах обедал у командира! Так не нами заведено было и не нам это менять! Так что ваше благородие, к обеду надо быть непременно». На том и расстались.

Яковлев вновь сел в коляску и возница по указке незаменимого пана Мешулана быстро отыскал домишко, где предполагалось жить Андрею. Наскоро познакомившись с хозяевами и доверив перетаскивать привезённый багаж вознице, Андрей принялся осматривать комнату, которую предполагалось делить со своим непосредственным взводным командиром.

Собственно, осматривать было нечего: в комнате был только стол и один стул. На стенах виднелись набитые гвоздики для одежды и амуниции. Если не обращать внимания на размер комнаты или цвет стен, то всё так же, как и в комнате командира эскадрона, в которой он не так давно был. Впрочем, стульев там было два, здесь же когда вернётся эскадрон, им с поручиком вдвоём и сесть за стол не получится. Решив попробовать раздобыть у хозяев второй стул, Андрей приступил к распаковыванию своего немногочисленного принесённого возницей багажа. Рассудив, что отсутствующий хозяин занимал в комнате место у стены, утыканной гвоздиками, развернул свою походную складную койку у противоположной. После чего достал кожаную подушку и постельное бельё, застелил по привычке как было принято в юнкерском училище.

Огляделся вокруг и понял, что до обеда, на который он был приглашён к командиру заняться решительно нечем. Приходилось придумывать самому себе занятия. Для начала достал из чемодана перевязанную верёвочкой стопку книг и иллюстрированных журналов, прихваченных из дома, когда заезжал туда в отпуск после выпуска из училища. Перебрал их, отложил одну книгу, наиболее заинтересовавшую в сторону — для начала скуку убить.

Затем принялся проверять походный погребец: всего ли в достатке, нет ли необходимости что-то прикупить. Погребец представлял собой образчик обычного сундучка, не более аршина в длину и немного уже в ширину и высоту, с внутренним замочком, обитого от дождя кожей и окованного жестью для крепости. Погребец был куплен ещё его отцом где-то на ярмарке в бытность своей службы.

Несмотря на малый размер, в его отделениях помещался целый хозяйственный мирок, начиная с кухонной утвари, включающей в себя маленький самоварчик на четыре стакана чая, пара металлических стаканчиков и чайных ложечек, заварочный чайничек, сахарница. Во втором отделении разместилась кастрюлька, с необычной крышкой, которую при необходимости можно было приспособить под небольшую сковородочку, стоило только приладить прилагающуюся железную ручку. Внутри кастрюльки для экономии места были вложены мисочка, солонка, перечница, пара вилок и ножей, две столовые ложки. Рядом с кастрюлькой были воткнуты тарелки: две большие и две мелкие. В третьем отделении уместились пара штофов, на случай если придёт фантазия налить вина или водки для солидности при угощении гостей. И в довершении было отделение, закрываемое крышечкой для чая и сахара.

Всё это чтобы не биться и не греметь, было уложено так, чтобы быть по возможности прижато или перекладывалось чистыми тряпицами.

Однако это был так сказать «верхний этаж», под которым, если приподнять за боковые ручки открывался «подвал» с отделениями для полотенец и салфеток, а также пишущих принадлежностей, включающих в себя чернильницу с пером и песочницей, карандаш и перочинный нож. А также ещё пара отделений: одно занимали бритвенные принадлежности и мыло (зеркальце было прилажено внутри крышки погребца), а другое сапожные щётки и вакса.

Результатом всей этой инспекции было решение, что неплохо было бы пополнить запасы сахара и табака, впрочем, и чая тоже можно было прикупить. Таким образом намечалось первый заказ для пана Мешулана.

В доме послышался шум и в комнату протиснулся улан, рыжеусый рябой верзила лет двадцати. Представившись, сообщил, что прислан «до его благородию денщиком». Андрей хотел было выспросить его на манер своей недавней беседы с майором: кто он да откуда, доволен ли службой, но денщик прибавил, что привёл с собой в поводу кобылку, отобранную Фёдором Петровичем «для его благородия».

Яковлев засобирался на улицу поглядеть на кобылку, попутно поинтересовавшись: «Почему ты начальство по имени-отчеству поминаешь, а не «господин вахмистр» как положено?» Денщик стушевался, но отвечал в том роде, что и сам не знает: «Уж так у нас заведено, что унтеров и вахмистров вне строя по имени-отчеству упоминать. А вот в строю, то оно конечно полагается «господин вахмистр».

Вышли во двор. Там стояли привязанными две лошадки: одна под седлом, денщика, вторая только с поводом явно предназначенная для Яковлева и внешне не представляющая ничего особенного. Андрею захотелось поглядеть ход кобылки, для чего денщик принёс длинную верёвку и кобылу на ней пустили бегом по кругу по двору. Как и предполагал Яковлев и здесь кобыла оказалась «ничего особенного». Пожалуй, у денщика и то была получше, но та строевая, а эта из оставшихся подменных. Приказав денщику заняться уходом обоих лошадей, а после седлать свою для поездки к майору, Яковлев собирался уже было возвращаться в свою комнату, но тут подъехал сам Савелий Карпович:

— Не удержался, знаете ли, полюбопытствовать как вы устроились. Вижу и кобылку вам пригнали.

Яковлев пробормотал что-то утвердительное, чем развеселил майора:

— Похоже вы не в восторге от неё, но это ничего. Поверьте, местные факторы вам тоже самое бы всучили, если не хуже, а денег бы содрали немерено. Потерпите пару неделек и как я и говорил ремонтная команда пригонит табун, подберут вам достойную замену. С тульского конезавода лошадки обычно отменные. А пока для аванпостов и эта сгодится.

Яковлев пригласил пройти в дом, в комнате предложил майору стул, а сам уселся на кровати, извинившись, что не успел обзавестись вторым стулом, но мол сегодня же вечером спросит у хозяев. На это Савелий Карпович сразу посоветовал:

— Больше гривенника не давайте, а то с вас как с новичка и рубль могут попытаться стребовать.

— Да я не собираюсь его покупать, на что он мне, — возразил Андрей.

— А с чего вы Андрей Платонович, решили, что его вам продадут? — рассмеялся майор. — Гривенник это за аренду в месяц. Тут нам никто ничего на постое так просто не даёт. Мол комнату положено, место в конюшне положено, а насчёт остального не положено. Вы с чего думаете сосед ваш гвоздиков набил у себе? За шкаф, если он, конечно, у хозяев сыскался бы, то рублик спросили. Стол вот этот копеек в восемьдесят поручику обходился. Ну теперь может сложитесь.

Обратив внимание на стол, майор заметил лежащую стопку привезённых книг и журналов:

— Вы позволите взглянуть?

— Сделайте одолжение, — ответил Андрей, уже мысленно намечая, что надо будет озадачить денщика набить и в свою стенку гвоздиков на манер соседа. От хозяйственных размышлений его отвлёк возглас Савелия Карповича:

— Да вы богач, милейший, прямо-таки Крез!

Видя недоумение Андрея, майор пояснил:

— Здесь, видите ли, скука страшная, заняться практически нечем. Разве что иногда в ближайшее повятово мисто какая-никакая актёрская группа заедет. Вот тогда почитай прямо праздник. А так либо карты, либо водка. Если вы не особый любитель или просто надоело сие, то вечерами чтение. А с чтением у нас просто беда: всё что было читано-перечитано до дыр, иногда и страниц не хватает — если не углядишь, так денщики могут подтибрить на курево. А у вас я вижу книжечки то всё мне не знакомые, для всех нас, если не сочтёте за наглость просьбы давать почитать, так прямо спасением будет как минимум на полгода. И журналы тоже на столько же потянут. Между прочим, благодаря журнальчикам этим вы несомненно и солдатикам нашим за родного отца будете.

— Неужто читают?

— За чтением особо не замечены, а вот иллюстрации из журналов для них ценность: кто себе на стеночку на месте постоя прикрепит, кто внутрь сундучка для душевной радости. Так что после прочтения журналов не сочтите за труд поделитесь картинками с солдатиками, лучше всего распределить, не отдавайте всё в одни руки. Да вы и сами убедитесь: вот денщик ваш увидит непременно попросит. А сейчас я вот эту книжку хотел у вас попросить, не откажите?

И Савелий Карпович указал в аккурат на ту книгу, которую Андрей отложил для себя для прочтения на первое время. Оставалось только рассыпаться в любезностях, что мол «буду только рад».

— Вот и спасибо, а теперь милости прошу ко мне отобедать. Думаю, вашу лошадку уже оседлали. Как её зовут-то? — поинтересовался майор.

Андрей смутился, что за всеми этими осмотрами статей кобылы, он как-то позабыл спросить у денщика кличку лошади. Савелий Карпович попенял ему за это, сказав, что лошадка хоть и на время у него, а всё едино доброго отношения заслуживает.

По дороге до места командирского постоя Андрей поинтересовался о своëм предполагаемом назначении в аванпосты, мол куда и зачем в мирное время? На это майор беспечно отвечал:

— Дело — это не хитрое: в воскресенье станете вместе с парой улан порассудительней, да внушительной наружности на одну из дорог ведущих в местечко и со всей вежливостью будет селян с товарами от местных факторов оберегать.

— Зачем? — опешил Яковлев. — Неужто местные торговые посредники до грабежей на дорогах доходят?

— А это как посмотреть, что за грабёж считать. Вы вот давеча упоминали как вас при въезде в местечко пробовала в оборот взять толпа сопровождающих, а пан Мешулан вроде как их оттеснил. Разумеется, к своей будущей монопольной выгоде от завязываемых деловых связей с вновь прибывшим, но ведь и вам в том выгода — не общипали вас, заговорив, заморочив.

Вот и ваша задача на аванпосте будет прямо-таки как у пана Мешулана — спасение какого-нибудь наивного малого. Вся та публика, что вам досаждала на въезде постоянно пытается протиснуться посредниками между нашим фуражиром Фёдором Петровичем и селянами, везущими товары на ярмарку. Для этого их вот как вас перехватить попытаются, но с селянами так церемониться не будут как с офицером: быстренько лошадку цап за повод и в ближайший двор, а там один водки подносит мужику, другой денег за пазуху суëт, вроде как сговорились уже о продаже, третьи товар уже с телеги стаскивают. Раз, два, оказалось, что селянин продал своë по бросовой цене, а если перечить станет, так его же как за пьяное буйство еще и в полицию сдадут. А его товар: овёс, муку, дрова или что иное, попытаются втридорога продать эскадрону. А вы если на аванпосте перехватите селянина, а улан его как охрана доведёт до ярмарки, то там спокойненько, Фёдор Петрович, казённой мерой тот же овёс перемеряет, а не как факторы на глазок. И цена будет и для эскадрона приемлемая, и для продавца.

Слушая подобное, Андрей впал в уныние: мечтания о подвигах уносило куда-то далеко, а вместо них возникала какая-то вульгарщина: мебель в аренду и как следствие гвоздики в стене из экономии на недостающем шкафе; воинские сторожевые посты как средство борьбы со спекулянтами; эскадрон, занятый заготовкой сена вместо того, чтобы лететь в лихой атаке, пусть не на войне, а хотя бы на маневрах.

За обедом будущего корнета постигло последнее разочарование: надежды на мазурки и тайные свидания в благоухающем цветами ночном саду со златокудрыми паненками, оказывались делом несбыточными. Заведя разговор о том, кому из окрестных помещиков можно нанести визиты, Яковлев очень удивил майора:

— А зачем? Чтобы нарваться на высокомерно холодный приём?

— Отчего же так? Неужели они все так симпатизировали десять лет назад мятежникам, что и теперь не желают общаться с российскими дворянами?

— Кто их знает кому они тогда симпатизировали, — задумчиво ответил Савелий Карпович. — Тут могут быть и иные резоны.

— Да какие резоны могут благородным людям помешать общаться на равных?

— Ну вот хоть, к примеру, если у пана дочь на выданье, зачем ему визиты молодого холостого человека, который никогда на его дочери не жениться, а компрометацию составить может.

— Отчего же компрометацию, — смутился Андрей. — Если девушка хороша собой и характером, если ответит взаимностью, то и руки просить можно.

— Просить можно, получить нельзя. Забыли: офицер должен испросить разрешение у командира, а я как ваш командир такового на брак с католичкой дать не могу. Да и родители паненки тоже не дадут разрешение на брак с православным. Ваш переход в католичество — это сразу можно со службой проститься. Еë крещение в православие? Так не каждая пойдёт против родительской воли, это какой любовью обладать надо. Так что здесь об женитьбе забудьте. Вот вернётесь в Россию, там влюбляйтесь и женитесь. С разрешения начальства. Или в отставку — тогда кроме вашего батюшки и родителей суженой вам иных разрешений не понадобиться.

Вечером у себя на квартире Андрей достал из погребца один из припасённых штофов с водкой. Послал денщика раздобыть что-нибудь на закуску. Тот принёс из ближайшего трактира пирожков с капустой. За штофом и пирожками Андрей придался размышлению: «Что за безумная штука жизнь? Какой будет та жизнь, которая у меня здесь намечается? Какой будет полоса вашей жизни Андрей Платонович в ближайшем обозримом будущем? Белой — хорошей полосой жизни или чёрной — плохой траурной? Хотя вот говорят, что у китайцев именно белый цвет — цвет траура, цвет горя. А вот почему нет серой полосы жизни? Серый, пожалуй, самый что ни на есть понятный цвет: ни то, ни сë, чёрт знает что… где же это было? Ведь где-то же было?»

На том Андрей Платонович Яковлев, пока ещë юнкер, восемнадцати лет отроду и уснул. А через три дня находясь в аванпосте он геройски словесно отстоял от факторов двух селян с их возами зерна. А ещë через две недели пришёл приказ о производстве в корнеты. Затем было возвращение эскадрона в местечко и было много знакомств, закончившихся как в Апухтинской шутке:

Пьяные уланы

Спят перед столом,

Мягкие диваны

Залиты вином.

Лишь не спит влюбленный,

Погружен в мечты, —

Подожди немного,

Захрапишь и ты.

Разве жизнь не прекрасна, господа офицеры? Конечно прекрасна, это же несомненно так! Но почему же так тошно на душе у корнета? Войне что ли какой привелось бы случится, прости, Господи.

Глава 4
Тумаки как заклинание превращения

Пробуждение человека, пьянствовавшего накануне ни один день по писательским канонам, принято описывать как «тяжёлое пробуждение». Мол и голова гудит, и трясёт всего, и ноги не идут. В этом отношении писателям, конечно, виднее, писатели люди знающие и опытные. Но вот Серж Сафонов писателем не был, а потому пробуждение его было скорее не «тяжёлым», а «изумлённым», потому как ранее после загулов просыпаться в таких местах ему не приходилось. Самым привычным и понятным делом было проснуться после пьянки в постели с женщиной. Женщина могла быть чьей-то женой или же просто мамзелью из заведения. В зависимости от того, кем она являлась, Серж делал вывод, где он: в чьём-то доме или в каком-то заведении. Но в любом случае окружающая обстановка, так сказать, соответствовала статусу Сафонова как дворянина и поручика кавалергардского полка.

Теперь это было, разумеется, в прошлом, но всё-таки то, что сейчас увидел Серж, было каким-то нонсенсом. Во-первых, он увидел над собой низко нависающий закопчённый потолок, вероятно даже никогда не крашеный. Во-вторых, он обнаружил спинку железной кровати, обильно покрытую пятнами ржавчины среди редких островков сохранившейся краски. Пошевелившись, он понял, что лежит именно на этой кровати, что она невероятно скрипуча и явно рассчитана на одного, а потому домыслы о том, что где-то рядом есть женщина можно было отбросить. И наконец, в-третьих, слева от него висела замызганная ситцевая занавеска неопределённой расцветки, которая, по-видимому, отгораживала кровать от какого-то помещения.

Сафонов присел на кровати, спустив босые ноги на прохладный пол и попытался отыскать свои туфли. Их не было. Предполагая, что они могут прятаться где-то за занавеской, он отодвинул её и начал оглядывать всё, что скрывалось за занавеской: сундук, окованный железом; входную дверь, грубо обитую войлоком, очевидно для утепления; полки, сколоченные из плохо струганных досок и заставленные разномастной обувью; большой стол с инструментами; рядом со столом стоял табурет, который занимал мужик, самого непрезентабельного вида. Мужик что-то прилаживал к видавшему виды сапогу, стараясь удобнее поворачиваться к свету, падавшему из единственного оконца под потолком. За оконцем кроме солнечного света присутствовали ноги. Ноги не стояли на месте, перемещались взад-вперёд, сменяя друг друга. Из увиденного Сафонов сделал само-собой напрашивающийся вывод, что находится в подвале и подвал этот является сапожной мастерской, скорее всего принадлежащей мужику, сидящему у стола.

Дальнейший осмотр позволил обнаружить ещё один стол, даже и не стол вовсе, а небольшой столик, на котором виднелся чайник, пара немытых чашек, один стакан и остатки чего-то, что когда-то считалось едой. Ещё дальше притулилась чугунная печурка с выведенной в то самое единственное окошко длинной жестяной дымовой трубой.

Увидев, что Серж проснулся, хозяин не выказал ни малейшего интереса или доброжелательности к гостю, а просто продолжил заниматься своим делом. Сафонов же, вспомнив об только что увиденном чайнике, окончательно поднялся с кровати и пошлёпал как был босиком к столику в надежде глотнуть воды. При этом он не заметил, что на его пути рядом с мужиком на полу стоит коробочка с мелкими гвоздями, которую, маневрируя в тесном пространстве стол — сапожник на табурете — столик с чайником, он и зацепил. Из коробочки, как и следовало ожидать рассыпались гвоздики, на которые Сафонов не преминул наступить и взвыв от боли, рухнул на пол.

Мужик на произошедшее отреагировал довольно равнодушно:

— Осторожней, мил человек. Ты мне так весь струментарий порасшвыряешь. Собирай его потом.

Обследовав ступню ноги и не обнаружив особых повреждений, заключив тем самым, что так эмоционально отреагировал скорее всего от неожиданности, чем от серьёзности травмы, Серж решил перейти к определению своего местоположения:

— А я где?

На что получил лапидарно чёткий ответ:

— У меня.

— А ты где?

— У себя.

Это конечно многое не объясняло, но приглядевшись к сапожнику, Сафонов начал улавливать в памяти некие отрывочные воспоминания:

— Ага, я тебя помню: трактир, стол в правом углу. С тобой ещё один был. И мы все втроём пили.

— Нас с тобой было четверо. Но четвёртого ты не запомнил, потому что он ушёл до того, как мы зачали тебя бить.

Сказано это было таким будничным голосом, что даже восхитило Сержа.

— Очаровательно. И за что же вы меня?

Не останавливая работу, сапожник начал неторопливый рассказ:

— Тебе нужна была кумпания, ты угощал, мы и не против кумпании в таком разе. Потом у тебя деньги кончились, ну бывает такой огорчительный случай! Можно было и разойтись подобру-поздорову, и четвёртый-то и ушёл, а мы чей-то и замешкались, а тут ты начал орать трактирщику чтобы он не ерепенился, а мухой нёс нам ещё, а то мол плюнешь ему в харю. Трактирщик пригрозил городовым, а ты потребовал тогда и городового, чтобы и ему плюнуть в рожу. Мы посмотрели и поняли, что трактирщик непременно кликнет городового, а ты при своём естестве ему точно плюнешь. А какой городовой, состоя при службе, позволит марать свою субординацию? Стало быть, загребут тебя всенепременно, а до кучи и нас, потому как трактирщик со своими молодцами у входа встали — не выскользнуть.

— Занятно излагаешь. А дальше что?

— А дальше мы тебя, от греха подальше и от кутузки, заткнули сообразно своему пониманию. После чего извинились перед хозяином за твои непотребства и так как ты уже не трепыхался, нас выпустили.

Только теперь Сафонов ощутил, как ноет грудь и живот под одеждой, судя по всему, били именно туда, так как боли на лице не чувствовалось.

— Мерси за заботу о моей персоне и свободе. Особая благодарность, что физиономию, кажется, не тронули.

— Ну так мы же люди с пониманием.

Сафонов задумался — оставался не выясненным ещё один вопрос:

— А если я мог вас всех подвести под монастырь, то, чего вы сюда меня притащили, а не бросили где-нибудь в уличной подворотне?

Только теперь сапожник проявил некоторую эмоциональность, улыбнувшись:

— Да уж больно ты нам, барин, красиво рассказывал о себе: мол крылья души твоей надломились, ещё чего-то такое мудрёное, чего и не упомнишь. Но слушать было занятно, чисто поп на проповеди. А я же тебе уже говорил: мы с понимание люди. Яснее ясного что у тебя горе какое-то, от чего тебя и корёжило. Какое там у тебя горе разобрать по твоему пьяному естеству возможности не было: то князя какого-то поминал, то полицию — вот тебе и ещё резон, что в участок тебе нельзя. Опять же выпивку нам проставлял. А мы же не вахлаки какие, а люди ремесленные. Вот и рассудили: не по-людски так-то было бросать. А до меня было ближе всего, вот мы тебя сюда и сволокли.

Сапожник начинал всё больше нравиться Сафонову. По крайней мере он был честнее многих из тех, кто не так давно приятельствовал с бывшим гвардейским поручиком Сергеем Сафоновым, ныне пребывающем в состоянии полной неопределённости относительно своего будущего.

Его столь скоропалительная отставка и не менее скоропалительное удаление под врачебный надзор Великого князя Николая Константиновича, для лечения заболевания нервического характера, имело естественное продолжение: всевозможные сплетни, в которых бывший адъютант представлялся неким дьяволом-искусителем, сбивавшим с пути христианской добродетели неокрепшую юношескую душу своего патрона. То, что «неокрепшая душа» была старше искусителя на три года считалось делом не существенным.

Далее великосветские сплетники начали искать первопричины столь развращённости молодого Сафонова и довольно быстро нашли их в дурной наследственности: «Родители Сержа, при жизни тоже знаете ли не отличались высокой нравственностью, особенно по части адюльтера, да и в делах денежных не очень были щепетильны. Всю жизнь в долгах были, всё на весёлую жизнь спускали».

Говорившим это безоговорочно верили, так как они прекрасно знали о чём говорят: многие сами жили подобным образом или более того в молодости участвовали в том самом осуждаемом «сафоновском адюльтере».

Закономерным результатом стало то, что Сержа перестали принимать в «приличных домах», особенно там, где имелись девицы на выданье. Из всех духовных имя Сафонова стремительно вычёркивалось и надеяться на что-либо по завещаниям больше не приходилось. Таким образом, баланс между великосветским блеском и систематическим притоком денег на этот самый блеск, рухнул. Государственный заёмный банк наконец вспомнил, что родовое сафоновское имение уже многие годы находится у них в залоге и достаточно быстро прибрал поместье к себе.

К тому моменту как Сафонов очутился в подвале сапожника, он уже давно рассчитал прислугу и съехал с приличной квартиры в комнатушку доходного дома со скверной репутацией. Но после вчерашней последней попойки, оставившей Сержа без гроша, перед бывшим кавалергардским поручиком замаячила настоящая степень нищеты, оканчивающейся обычно смертью в ночлежке. Правда пока ещё сохранилась приличная одежда и обувь, часть из которой можно продать по сходной цене и тем самым ещё продержаться на плаву некоторое время. Мысль насчёт обуви для продажи и босые собственные ноги, навели Сафонова на некоторое соображение и он, с опаской вставая с пола, чтобы опять не напороться на гвоздики, обратился к сапожнику:

— Туфли мои где?

— Не ищи, я их в уплату за гостеприимство взял, — последовал откровенный ответ.

— Шарман. Просто шарман. Мне что теперь после твоих гвоздей ещё и по мостовой ноги добивать?

Сапожник, немного подумав, сжалился:

— Ну погляди вон на нижней полке, что ни есть из невостребованного хлама и будь здоров отсюда.

— Кончилось значит гостеприимство? — съехидничал Серж.

— Значит кончилось, благодари за то, что есть.

Тщательно осматривая пол, чтобы избежать новых сюрпризов, Сафонов двинулся к полкам и начал пересматривать немногочисленные пары обуви, стараясь выбрать менее потрёпанные и подходящие размеру. Выбор был невелик, в основном обувь стояла на верхних полках, распределяясь по степени готовности: от недавно сданных в ремонт, до уже починенных, а то и явно недавно сшитых на заказ. Выбрав из предложенного хлама нечто бесформенно растоптанное, Серж стоя попытался обуться и, покачнувшись, случайно смахнул с соседней полки новенькую пару сапог. При падении из них вывалилась бумажка, аккуратно сложенная вчетверо.

Сапожник моментально забеспокоился:

— Э-э, не тронь! Это не про тебя пошито! Это для купца Антюхина. А он сволочь первостатейная за них ещё и не расплатился!

Сафонова же заинтересовала выпавшая бумага — что-то она ему напоминала. Не прикасаясь к сапогам, он поднял её. Это был чистый вексельный бланк, с корявой подписью. Серж некоторое время тупо смотрел на столь необычную в данном месте находку. Затем взгляд его стал становиться осмысленно-заинтересованным.

— А эта бумажка здесь для чего?

Сапожник было приподнявшийся со своего места, видя, что на купеческие сапоги не покушаются, успокоился и вновь занялся своим делом, попутно неторопливо рассказывая:

— Так Антюхин сапоги себе заказывал в состоянии отпуска по большой болезни души. А ну как когда закончится отпуск, так и не вспомнит потом? Я на их купеческих отпусках уже обжигался: за материал и работу денег не отдают, как срок приходит. Теперь шалишь! Коли в отпуску, так извольте расписку, да и на материал деньги вперёд! И на том стою, хоть пусть мне морду в кровя разбивает!

В сказанном была одна странность и Серж решил уточнить:

— Что это такое за чудо — купеческий отпуск по болезни души?

— Да у купечества так для важности запой называют. Иные конечно и до чертей, и смирительного дома допиваются. Особливо коли на большую болезнь замахиваются: на весь месяц. Они тогда такое чудят. Антюхин вон требует себе все супы на водке варить. После такого без расписки точно не упомнит, что новые сапоги заказывал. Старыми то он из извозчичьей коляски кидался в прохожих, по причине их смеха над его пьяным состоянием.

Тем временем в мозгу Сафонова начинало формироваться некое решение его нынешней проблемы безденежья.

— Антюхин — купец крепкий?

— Сказывали, что обороту тыщев семьсот будет. А тебе на что?

Сафонов, не объясняя, продолжил уточнять:

— Сапоги, что ты ему стачаешь сколько стоят?

— Восемь рублёв. А на что тебе?

— Как ты думаешь, купчина твой без этой расписки, вспомнит, что заказывал тебе сапоги?

— Да куда ему! Пьян же был!

— А отказаться платить и с распиской, когда протрезвеет может?

— А вот этого ни в жизнь, он потому и расписки даёт, что слово готов держать. Хотя… если до чертей допьётся, свезут его в смирительный дом, то какой с него тогда будет спрос, — задумался сапожник.

— Вот видишь! Могут аукнуться твои деньги!

Сапожник на секунду задумался и философски заключил:

— Ну тогда придётся сапоги кому другому впаривать. Тут дело такое: толи с прибытком, толи с убытком!

— А хочешь сотню рублей и сапоги при тебе остаются? — небрежно предложил Серж.

Теперь сапожник наконец бросил работать, встал со своего места и подошёл к Сафонову вплотную.

— Ты чего удумал?

Серж, напустив на себя солидности, заявил, как можно уверенней:

— То, что удумал, не твоя печаль. Мне до завтрашнего вечера вот эта бумажка нужна. Я её на деньги обменять смогу. Но для этого ты мне мешать не должен и мне домой срочно надо: умыться, да одежду сменить, в рванье денежные дела не делают.

Сапожник отреагировал своеобразно:

— А, так ты так с меня решил назад свои штиблеты выцыганить. Не выйдет.

— Да и чёрт с теми штиблетами. Дома другие найду, — напуская равнодушие, ответил Серж. — Тебе что заработать не хочется на купчине? Сам же его лаял «сволочью»!

В голосе сапожника появилось сомнение:

— Ну было… но я в толк не возьму: как из бумажки ты, молокосос мозглявый, деньги сделаешь? Ты же не купец какой или чиновник в департаментах состоящий?

— Как ты думаешь, я хоть и пил с вами, а знания имею, обучен?

— Ну навроде как имеешь, говоришь по писанному, — сапожник пристально вглядывался Сафонову в лицо, будто пытаясь понять, а не шутит ли тот.

— Вот и не лезь в материи, тебе в разумение не постижимые, — поднажал Серж. — Ну так что: сговорились на доверии? Завтра к вечеру я тебе за эту бумажку приношу сотню.

Сапожник как-то вдруг переменился и с некой отчаянностью, с какой только с крыши сигают на спор по пьяной дури, мотанул нечёсаной бородёнкой:

— А-а, да чёрт с тобой!

И тут же поспешил добавить, видно считая, что упускает выгоду:

— Но за сто рублёв я не согласный!

Сафонов внутренне похолодел: а ну как сейчас заломит что-нибудь несуразное?

— Так чего же ты хочешь, если всё дело на мне держаться будет?

— Давай за сто десять! — выдохнул сапожник и похоже сам испугался той «громадной» суммы, на которую позарился.

Сафонов внутренне возликовал. Он опасался, что ему выкатят пожелания тысяч, а тут…. Но изобразил на лице сомнение и недовольство:

— Эх, разоришь ты меня, да ладно, за твоё гостеприимство — согласен! Но тогда мои штиблеты — назад! Ты за них не более трёшницы выручишь и то сколько намучаешься, пока продашь кому по сносной цене. Ну что по рукам?

— А и ладно, по рукам! — с той же отчаянностью, но уже веселее, подытожил сапожник, но тут же спохватился, — только Христом клянись, что не обманешь!

Сафонов, поискав глазами икону, степенно перекрестился в её сторону:

— Христом Богом клянусь, что уговор выполню.

— И крест целуй на том!

Поцеловав нательный крест, заполучив назад свои туфли, изрядно запачканные уличной грязью, но выглядевшие гораздо приличнее, чем то, что он только что намерен был примерять, а также аккуратно припрятав во внутренний карман измазанного сюртука, ставший очень ценным вексельный бланк, Серж поспешил распроститься с сапожником.

Дома, сбросив в угол перепачканную одежду, наскоро умывшись холодной водой, он сел думать, припоминая всё, что приходилось слышать от знакомых в той, уже безвозвратно сгинувшей жизни. Затем достал чудом сохранившиеся пишущие принадлежности и лист дорогой бумаги (иной у бывшего кавалергарда и быть в своё время не могло), начал набрасывать текст вексельного обязательства. Долго обдумывал: какую сумму указывать.

Хотелось рискнуть на большее, но разум после того, как хмель выветрился, удерживал от упоминания неправдоподобных сумм. Прикидывал и так, и эдак, при этом твёрдо решив, что обещанное сапожнику надо непременно отдать. Почему-то обмишулить этого пресытившегося и запивающегося от переизбытка денег купчину ему было не стыдно, а вот обманывать человека подлого сословия, да ещё не так давно побившего его и отнимавшего обувь, казалось бесчестьем.

В размышлениях о подобных странностях в собственных меняющихся оценках окружающей его жизни, Серж заснул.

Утром побрился и долго подбирал из сохранившегося гардероба штатскую одежду, чтобы и выглядеть прилично, но, и чтобы не привлекать особого внимания и быть запомненным. После чего решился заполнить вексель. Вписал в чистое поле требуемый текст, поколебавшись указал требуемую к оплате сумму: четыреста двадцать семь рублей пятьдесят одна копейка. Почему-то показалось, что именно столько без подозрений будет выплачено. Дождавшись, когда чернила высохнут, перекрестился на окно за неимением икон. Перекрестился не со спокойным равнодушием как у сапожника на закопчённые иконы, а с бешено бухающим сердцем и осознанием, что затеваемое дело явный грех. После чего направился пешком в Санкт-Петербургский Коммерческий банк.

К собственному изумлению, у Сафонова всё прошло спокойно и даже как-то буднично: «Желаете получить по векселю? — Желаю. — Минуточку-с». И Серж без заминки получил деньги, после чего поблагодарив кассира, пожалуй, даже в излишне развязной от страха манере, на плохо сгибающихся ногах вернулся домой и пал ничком на кровать.

Только теперь перед ним встал вопрос: «А что дальше?» После того как спал мандраж от посещения банка, мысли начали выстраивались в некую систему.

Пропивать нежданно свалившиеся деньги в одиночку ли, с навязавшимися собутыльниками ли, с девицами ли, подобно, только что им обокраденного неведомого Антюхина казалось пошло и глупо. Антюхин… а ну как этот самый Антюхин всё же оклемается от своего «отпуска по болезни души» миновав чертей и белочек, да начнёт приводить дела в порядок и обнаружит, что банк учёл к оплате неведомый ему вексель. Тогда всё может обернуться самым неприятным образом. Пожалуй, стоит уехать из столицы, где-нибудь переждать, тем более что прежние связи уже прерваны и здесь ничего не держит. Хотя прежде надо отдать долг сапожнику. Это будет правильно, тем более что время у него в запасе ещё явно есть.

Сафонов вновь собрался и открыл дверь из своей комнаты в длинный, дурно пахнущий чем-то кислым коридор со множеством дверей в отдельные людские мирки прозябания, подобные его собственному, от которого он теперь может попытаться избавиться.