Бесплатный фрагмент - Сыграй для меня!

Глава 1. Когда гаснет свет

Небо было затянуто серыми, тяжёлыми тучами, как будто сама природа скорбела вместе с теми, кто собрался на старом кладбище. Ветер лениво трепал края чёрных пальто и фатов, приносил с собой сырость и запах увядших хризантем. Моросил мелкий дождь, тонкой вуалью оседая на лицах людей, собравшихся здесь не по своей воле, а по долгу, по памяти, по страху.

Все стояли молча. Только всхлипы женщины на заднем плане прорывались сквозь тишину. Мужчины молчали, угрюмо опустив взгляды, будто опасались встретиться глазами друг с другом.

В центре процессии стоял гроб, обитый чёрным бархатом, украшенный золотыми узорами. Он был открыт. Внутри лежал Витторио Манчини — легенда, глава итальянского мафиозного клана, человек, имя которого заставляло содрогаться даже самых закалённых.

Перед гробом стоял его сын — Рафаэль Манчини. Высокий, статный, с резкими чертами лица. Его тёмные глаза горели не только скорбью, но и чем-то ещё — неясным, острым, как лезвие ножа. Он не плакал, но пальцы его дрожали, когда он поднял руку, чтобы коснуться холодной ладони отца.

— Папа… — прошептал он, почти беззвучно. — Ты всегда говорил: никогда не показывай слабость. Даже в смерти… И вот ты лежишь здесь. Непобеждённый. Но мёртвый.

Он взглянул в лицо отца. Оно было спокойным, почти благородным. Словно Витторио просто заснул. Рафаэль вдруг ощутил пустоту. Ни страх, ни боль — а именно зияющую дыру, куда словно провалилось всё, чем он был.

Сзади к нему приблизился дядя Джулиано, старший брат Витторио.

— Ты должен быть сильным, Рафаэль, — негромко сказал он. — Теперь всё на тебе. Семья, бизнес, имя. Всё.

Рафаэль кивнул. Он чувствовал взгляды: людей клана, союзников, врагов, даже полиции — все ждали, какой шаг он сделает теперь. Он знал — слабость недопустима.

Священник, одетый в чёрную сутану, поднял руки и начал произносить заупокойную молитву. Молитва звучала глухо, неотрывно. Как набат.

Когда молитва закончилась, два гробовщика подошли к гробу. Один из них тихо произнёс:

— Пора…

Рафаэль в последний раз взглянул на отца. В груди что-то сжалось.

— Ты учил меня держать удар. Учти, я запомнил. — Его голос был почти шёпотом, но в нём чувствовалась клятва. — Я сохраню имя Манчини. И никто не посмеет забыть, кто ты был.

Механизм тросов заскрипел. Гроб начал медленно опускаться в землю. Женщина в первом ряду — тётка Мария — всхлипнула и перекрестилась. Кто-то опустил голову, кто-то — шепнул: requiescat in pace.

Рафаэль стоял как статуя. Ветер бил в лицо, пальцы были мёртвы от холода. Но он не двигался.

Он знал — с этой минуты он стал другим. Наследником. Главой. И, возможно, смертником.

Рафаэль стоял у свежей могилы, пока люди начали расходиться. Кто-то опускал голову в молчаливом уважении, кто-то просто отворачивался и уходил, будто это был конец спектакля, а не жизни человека, державшего под контролем полгорода. Только один человек остался рядом с ним — дядя Джулиано.

Он был полной противоположностью своему брату. Худощавый, с чуть вьющимися седыми волосами, он выглядел скорее профессором, чем человеком, когда-то державшим в руках пистолет. На нём был серый, поношенный плащ, и в руках — чёрный зонт, который он больше держал из вежливости, чем по необходимости.

— Он был великим, — сказал Джулиано тихо, глядя на надгробие. — Но слишком жестоким даже к себе.

Рафаэль медленно повернул голову.

— Он был тем, кем нужно было быть… в том мире, где не прощают ошибок.

— А теперь этот мир твой, да? — Джулиано слабо усмехнулся. — Ты уже решил?

Рафаэль молчал, а потом кивнул.

— У меня нет выбора.

Джулиано вздохнул, словно слышал эту фразу раньше. Словно она была проклятием, передающимся по крови.

— У каждого есть выбор, Рафаэль. Даже у меня он был. Я ушёл. Я больше не носил оружие, не ходил в дорогих костюмах, не решал чьих-то судеб на совещаниях в подвале. Я выбрал другой путь — музыку, покой… свободу.

Рафаэль скривился, глядя на чёрную землю.

— А ты не думаешь, что свобода — это роскошь, которую мы не можем себе позволить? Я сын Витторио Манчини. Ты брат Витторио Манчини. И как бы ты ни играл на скрипке — фамилия звучит громче любой симфонии.

— Но она не должна звучать как приговор, — мягко ответил Джулиано. — Ты можешь изменить правила игры. Сделать это по-своему.

Рафаэль всмотрелся в дядю. У того в глазах была печаль — старая, глубокая, знакомая тем, кто много терял. Но была там и вера. Непрошибаемая, как у человека, который знает, что его путь хоть и тяжёлый, но правильный.

— Ты думаешь, я справлюсь?

— Нет, — честно ответил Джулиано. — Но ты попытаешься. А значит — ты уже лучше, чем был твой отец.

Рафаэль отвёл взгляд. Его сердце сжималось от ответственности, страха, боли. Он вспоминал, как сидел на коленях у отца, как тот учил его целиться, вести переговоры, давать понять, кто в комнате главный.

«Мир не уважает доброту, сын. Мир уважает силу.»

А теперь он — тот, кто должен держать клан. Решать, кому жить, а кому — нет. Он чувствовал, как на плечи уже ложится невидимая тяжесть.

— Я не могу быть другим, — тихо сказал Рафаэль. — Я должен продолжить его дело. Иначе всё, что он построил, исчезнет.

— Или станет чище, — добавил Джулиано. — Ты не обязан быть копией. Будь собой. Хотя бы попробуй. Это всё, что я прошу.

Рафаэль кивнул. Впервые за день — медленно, тяжело, но с решимостью. Он протянул руку дяде, и тот пожал её.

— Спасибо, — сказал Рафаэль. — Но путь, который я выбрал… может быть, ты не одобришь его.

— Рафаэль, я не одобрил путь и своего брата. Но это не мешало мне его любить.

Они, молча, стояли под дождём, глядя на холм земли. Могила Витторио была свежей. Но в воздухе уже витал запах новой эры. И она начиналась с молодого человека, который не знал, что его ждет впереди. Только то, что назад дороги больше нет.

К ним неспешно подошёл водитель — высокий, молчаливый мужчина в тёмном пальто и кепке, которую он слегка придерживал, чтобы не сорвал ветер. Его имя было Педро. Он служил семье Манчини больше двадцати лет. Верный, незаметный, как тень, он знал все повороты не только дорог, но и судеб, переплетённых в паутине мафиозной империи.

— Синьор Рафаэль, — произнёс он, остановившись на краю дорожки, ведущей к воротам кладбища. Голос его был хриплым, будто от старых сигар или слишком большого количества невысказанных слов. — Машина готова. Когда прикажете, мы поедем.

Рафаэль повернулся, отвлёкшись от тяжёлых мыслей. Он кивнул, но не сразу ответил.

В его глазах мелькнула усталость. Не физическая — душевная, та, что появляется, когда за один день приходится стать другим человеком.

Он медленно вдохнул сырой воздух и выдохнул.

— Сейчас, Педро. Подожди немного.

Педро лишь коротко кивнул, не задавая вопросов. Он уже знал — Рафаэль больше не тот мальчишка, которого он возил в школу. Это был новый глава семьи. И с этого дня он заслуживал молчаливого уважения, даже если в душе Педро всё ещё хранились воспоминания о другом времени.

Рафаэль посмотрел на дядю Джулиано, который всё ещё стоял, задумчиво глядя на крест, высящийся над могилой.

— Он не хотел, чтобы я был таким. Но он и не оставил мне выбора, — сказал Рафаэль, скорее себе, чем дяде. — Странно, да? Мечтаешь быть свободным, а становишься заложником фамилии.

— А кто сказал, что свобода — это просто? — Джулиано слегка улыбнулся. — Уходить проще, чем оставаться. Ты остался.

Рафаэль молча пожал его руку — крепко, коротко. Пальцы дяди были холодны, но в них ощущалась жизнь, воля, музыка — то, чего самому Рафаэлю не хватало.

Он отвернулся и пошёл к машине. Дождь усилился, капли падали на лакированный кузов «Мазерати», припаркованной у ворот. Педро уже открыл заднюю дверь, пригнувшись в почтительном жесте.

Рафаэль на секунду замер, глядя на отражение в чёрном стекле. Молодой человек в строгом пальто, с острым взглядом и следами усталости под глазами, смотрел на него в ответ. Он не узнал себя.

«Это только начало,» — подумал он.

Он сел в машину, и та плавно тронулась с места, унося его от кладбища, от смерти, но прямо навстречу новой жизни — опасной, сложной, полной теней и сделок, от которых зависели судьбы.

Педро в зеркале взглянул на него, мельком, почти незаметно.

— В особняк?

Рафаэль кивнул.

— В особняк. Время встретиться с теми, кто ещё не решил — за меня они или против.

Машина мягко скользила по мокрому асфальту вечернего города. За окнами пролетали неоновые вывески, расплываясь в зеркальных каплях дождя. Серые фасады домов и глухие переулки были молчаливыми свидетелями того, как медленно, но уверенно тень Витторио Манчини переходила на плечи его сына.

Рафаэль сидел, чуть наклонившись вперёд, скрестив пальцы в замке. Его взгляд был прикован к тусклому отражению в стекле. Мысли путались: лица, голоса, сцены из прошлого. Слова отца звучали эхом в голове:

«Доверие — валюта дороже золота. Предатели пахнут заранее. Учись чуять.»

Он помедлил, затем резко потянулся к внутреннему карману пальто и достал чёрный смартфон. Кожа на чехле уже потерлась по углам — знак, что этим телефоном пользовались не для разговоров о погоде.

Рафаэль пролистал контакты, нашёл нужное имя — Кристофер Риццо — и нажал «вызов».

Гудок. Один. Второй.

— Слушаю, — ответил хрипловатый голос, сразу, без приветствий.

Рафаэль не стал улыбаться. В этот момент всё внутри него было холодным и собранным, как перед выстрелом.

— Кристофер, — твёрдо сказал он. — Собирай людей. Сегодня.

— Все? — коротко спросил тот на том конце провода. В его голосе не было удивления, только напряжённая готовность.

— Только проверенные. Никого со стороны. Я не хочу лишних ушей. Есть разговор.

В трубке повисла секунда тишины, затем:

— Через сколько?

— Через час. Особняк. Пусть будут в зале, а ты — первым.

— Понял. Будем.

Рафаэль отключился, медленно опустив телефон на сиденье рядом. Он откинулся на спинку кресла, закинув одну руку на подлокотник. Его взгляд потемнел.

«С этого момента я — не сын. Я — имя. Я — решение. Я — тот, кто остался.»

Педро посмотрел на него в зеркало заднего вида, словно уловив напряжение.

— Всё в порядке, синьор?

Рафаэль чуть кивнул.

— Пока — да. Посмотрим, что скажут остальные.

Снаружи город продолжал жить своей жизнью. Но в сердце его теперь начинала пульсировать новая власть, рождающаяся в молчании, за закрытыми дверями.

А Рафаэль знал: в ближайший час он либо утвердится как новый дон… либо исчезнет как слабое звено.

Машина медленно свернула с главной улицы, оставив позади шумный центр Палермо и углубилась в частный сектор, где старинные виллы спрятаны за высокими заборами и каменными стенами, поросшими плющом. Город словно стих, будто сам воздух затаил дыхание — предчувствие чего-то важного, тревожного.

Особняк Манчини появился в свете фар, как призрак из прошлого. Громадное здание с колоннами, мраморной лестницей и коваными воротами возвышалось над округой, внушая уважение и страх. Здесь когда-то устраивали званые ужины, решались судьбы конкурентов, звучал смех и свинцовые приговоры. Теперь дом ждал нового хозяина.

Педро остановил машину у чёрных решётчатых ворот, и они медленно разъехались, как будто признавая власть нового дона. Тихо урча мотором, машина въехала во внутренний двор. Фонари по периметру освещали фасад, где горело лишь несколько окон. Тишина была почти мрачной.

Рафаэль не торопился выходить. Он смотрел на дом, как смотрят на соперника перед боем.

— Прошёл год, как я здесь был в последний раз, — пробормотал он. — И всё кажется… меньше. Или это я стал больше?

Педро обернулся к нему.

— Дом остался прежним. А вот вы, синьор, изменились.

Рафаэль чуть усмехнулся, но в его глазах не было радости.

— Отец всегда говорил: «Если особняк не дрожит при твоих шагах — ты ещё не хозяин.» Посмотрим, дрожит ли он сегодня.

Он открыл дверь и вышел. Мягкий ночной ветер тронул полы пальто, капли дождя ещё звенели в кустах. Ступени крыльца под ногами будто вздыхали, когда он поднимался — не спеша, но твёрдо.

У дверей его уже ждал один из охранников. Мужчина в строгом костюме, с рацией на поясе, опустил голову в знак уважения.

— Добро пожаловать, синьор Манчини. Все уже внутри.

Рафаэль кивнул, не останавливаясь, и прошёл в дом.

Воздух в холле был напоён деревом, кожей и едва уловимым ароматом дорогих сигар. Лестница наверх — белый мрамор с ковровой дорожкой. Вдоль стен — старинные портреты членов клана. Витторио, ещё молодым, смотрел на него с одного из них, с лёгкой усмешкой на губах и острым, цепким взглядом.

«Я здесь, отец. Теперь — это всё моё. Твоя тень, твой трон, твои враги.»

Рафаэль вдохнул глубже и прошёл вглубь дома, туда, где за дубовой дверью его уже ждали. Люди. Решения. И начало новой эры.

Рафаэль толкнул тяжёлую дубовую дверь, и она с глухим скрипом распахнулась, словно впуская в себя нового хозяина. Комната встретила его мягким светом настенных бра, запахом виски, сигар и чего-то неуловимо металлического — возможно, предчувствием.

Зал для собраний был просторным, с высоким потолком, обитым тёмным деревом. По периметру стояли массивные кресла, в которых уже расселись люди. Каждый — не просто член клана, а один из старых волков, проверенных годами, кровью, молчанием. У каждого — за плечами своя война, своя верность.

Рафаэль остановился у порога, провёл взглядом по лицам: Кристофер — с усталым лицом и пронзительным взглядом, Альберто — с золотым перстнем, покручивал в пальцах зажигалку. В углу сидел Луиджи, молча, словно статуя. Все ждали.

Он шагнул внутрь. Его ботинки глухо стучали по полу, словно метроном, отмеряющий начало новой главы.

— Добрый вечер, — произнёс он, голосом, который эхом отозвался от стен. Ни спешки, ни лишней бравады. Просто твёрдо.

— Рафаэль… — первым отозвался Кристофер, поднимаясь с места. — Прими наши соболезнования. Мы все… уважали Витторио.

Остальные закивали, кто-то встал, кто-то только наклонил голову. Рафаэль слегка кивнул в ответ, глядя им в глаза.

— Спасибо. Мой отец… — он сделал паузу, будто нащупывая правильные слова, — …он был не просто главой. Он был силой. Молчаливой, но непреклонной. Он умел внушать уважение без угроз, и страх — без поднятого голоса.

Он прошёл к креслу в центре, туда, где раньше сидел Витторио, и остановился рядом, не садясь.

— Теперь он ушёл. А мы остались. Но остались не, чтобы жалеть, не, чтобы бояться. Мы остались, чтобы идти дальше.

В зале стало чуть тише. Луиджи приподнял брови. Альберто убрал зажигалку в карман.

— Ты хочешь сказать… — начал кто-то с краю.

Рафаэль поднял ладонь, мягко, но властно.

— Я не прошу о доверии. Я его заслужу. Как заслуживал он. — Он перевёл взгляд на Кристофера. — Но я не позволю, чтобы имя Манчини стало просто надписью на мраморе. Мы — не прошлое. Мы — то, что будет.

Он подошёл ближе к столу, положил ладони на дерево, наклонился чуть вперёд.

— Сегодня мы собрались не, чтобы вспоминать. Сегодня мы начнём писать новую историю. И я задам вам один вопрос, только один: вы со мной?

Наступила пауза. Взгляды пересеклись, кто-то колебался, кто-то уже кивнул.

Кристофер встал и громко сказал:

— Я — с тобой.

За ним — Альберто:

— С тобой, Рафаэль.

И один за другим они начали подниматься. Старые волки. Седые, шрамированные, но ещё живые. В их глазах — не слепая вера, но уважение к новому шагу.

Рафаэль тихо выдохнул. Первый круг замкнулся. Дом принял его. Люди приняли.

Теперь начнётся всё по-настоящему.

Рафаэль обвёл взглядом собравшихся. В комнате воцарилась тишина, густая, как сигаретный дым. Каждый ждал, затаив дыхание. Он медленно выпрямился, отступил от стола, сложил руки за спиной. На его лице проступила холодная сосредоточенность, почти ледяное спокойствие — опасный признак для тех, кто знал Манчини.

— Мы должны наказать убийцу моего отца, — произнёс он чётко, без надрыва, но так, что у некоторых по коже пробежал холодок. — И я уверен: это дело рук клана Лоренцо.

Легкий гул прошёл по залу. Луиджи прищурился, Кристофер склонил голову, Альберто сжал кулаки. Рафаэль сделал шаг вперёд, в глаза ему попал тёплый свет лампы, но в его голосе уже ощущалась ледяная решимость.

— Они думали, что смерть Витторио ослабит нас. Что Манчини — это только имя старика, который сидел в кресле. Они ошиблись. — Он выдержал паузу. — Сегодня у них свадьба. Великая, шумная, показная. Они празднуют, как будто уже победили. Как будто мы не придём.

Он усмехнулся, но в этой усмешке не было радости — только сталь.

— Я думаю… — он сделал шаг к столу, положил ладонь на карту города, развернутую на кожаной подложке, — …сделать им небольшой подарок.

— Что ты имеешь в виду? — осторожно спросил Кристофер.

— Я не собираюсь стрелять в толпу гостей. Это было бы слишком просто. Нет. — Рафаэль провёл пальцем по карте, останавливаясь на особняке Лоренцо. — Я хочу, чтобы они поняли: их праздник — это наша сцена. Их музыка — наш сигнал. Их кольца — наши кандалы.

Альберто медленно поднялся со своего места.

— Синьор, если ты дашь команду… мы устроим им ночь, которую они запомнят до конца своей короткой жизни.

Рафаэль поднял взгляд и посмотрел ему в глаза.

— Нет. Не команду. Я иду с вами. Это не просто ответ. Это — месседж. Кровью, дымом и тенью: Манчини вернулись.

— Это опасно, — вмешался Луиджи. — Ты — лицо семьи.

Рафаэль кивнул.

— Именно. Лицо, которое они должны запомнить, прежде чем умрут.

Он вытащил из внутреннего кармана маленькую коробочку. Открыл. Внутри лежала запонка — одна из тех, что носил Витторио. Он сжал её в кулаке.

«Ты всегда говорил: „Действуй с холодом в сердце и жаром в крови“. Сегодня я буду именно таким, отец.»

— Пусть у них будет белый торт. Белые цветы. И чёрный дым над крышей. — Он повернулся к людям. — Готовьте машины. Мы едем на свадьбу.

Молчание сменилось глухим одобрительным шумом. Решение принято. И теперь пламя войны было только вопросом времени.

Скрип половиц в коридоре эхом отдавался в оружейной. В подземелье особняка пахло маслом, железом и старым деревом. Освещение — редкие лампы под потолком — бросало резкие тени на стены, где висели ряды оружия, аккуратно разложенного по типам: пистолеты, карабины, дробовики, ножи разных форм и размеров, кастеты, мотки верёвки, дымовые шашки и даже два старых, но рабочих огнемёта времён отца.

Рафаэль вошёл первым. Его пальцы скользнули по рукояти старого «Беретта», полированного как зеркало. Он знал это оружие — его отец носил его во внутреннем кармане костюма почти двадцать лет.

— Беру его, — сказал он тихо, будто отдавая дань памяти. — Сегодня он будет говорить за нас.

Кристофер прошёл мимо, с безошибочной уверенностью доставая тяжёлый «Desert Eagle». Его движения были быстры, слаженны — он не просто выбирал, он знал, что именно ему нужно.

— Думаешь, Лоренцо догадываются? — спросил он, проверяя обойму.

— Надеюсь, нет, — ответил Рафаэль, — иначе сюрприз будет не таким… изысканным.

Альберто, кряхтя, снял со стены помповое ружьё и усмехнулся:

— Я на свадьбах не был со времён собственной. Тогда, правда, вместо ружья у меня был шампанское.

— И ты тоже был целью, — пробурчал Луиджи, затягивая кобуру на поясе. — В смысле женщины.

— Ха, хорошая шутка, — бросил Альберто. — Только на этой свадьбе я собираюсь подарить молодожёнам нечто… оглушительное.

Верёвки были аккуратно сложены на полке. Один из парней, молчаливый Карло, взял моток, проверил прочность узла и сказал:

— Если кто-то останется в живых — он будет молиться о смерти.

Рафаэль поднял бровь:

— Мы действуем чисто. Страх — это инструмент. Но страх должен быть разумным.

Он взял нож с выгравированным гербом Манчини — тонкое лезвие, почти хирургическое. Вспомнил, как отец учил: «Никогда не угрожай ножом. Используй. Или не доставай вовсе.»

— Всё взяли? — спросил он, уже направляясь к выходу.

Кристофер кивнул, поправляя куртку:

— Машины ждут.

Рафаэль взглянул на оружие, которое теперь держали его люди. Этот арсенал был не просто набором смертоносных предметов. Это было заявление. Предупреждение. И — месть.

— Тогда поехали. Пусть их белая свадьба запомнится багровым закатом.

И мужчины двинулись вниз по лестнице, в ночь, которая уже ждала их, расправляя чёрные крылья.

Дверь кабинета с глухим щелчком отворилась. Рафаэль шагнул первым. За ним, словно тень, скользнули Кристофер, Луиджи, Альберто и остальные. Тяжёлые ботинки глухо стучали по деревянному полу коридора, будто отсчитывая последние секунды до начала чего-то необратимого.

Свет в доме был приглушён. Проходя мимо портрета Витторио Манчини, Рафаэль на секунду остановился. Он всмотрелся в лицо отца — мужественное, властное, суровое. Карие глаза на полотне будто смотрели прямо на него, без осуждения, но с ожиданием.

«Ты хотел, чтобы я стал сильным, отец. Вот он я. Только скажи, если ошибаюсь.» — подумал Рафаэль, стиснув челюсти.

— Всё будет чисто, Рафа, — тихо сказал Кристофер, заметив его паузу. — Мы делаем это не ради крови. Ради порядка.

Рафаэль кивнул, не отводя взгляда от портрета.

— Ради порядка. Ради Манчини.

Они двинулись дальше. С каждым шагом напряжение росло. Воздух словно сгущался, наполнялся чем-то тяжёлым и металлическим. На первом этаже прислуга расступилась, опуская взгляды. Даже старый дворецкий Марио, всегда спокойный, на этот раз стоял, вытянувшись, словно знал, что в доме начинается война.

Альберто, проходя мимо, пробормотал себе под нос:

— Вот она, старая школа. Шепчутся, когда мафия идёт по дому. Всё, как раньше.

— Только теперь мы — «как раньше», — буркнул Луиджи, поправляя лацкан пиджака.

Рафаэль распахнул дверь особняка. Ночной воздух ударил в лицо прохладой. У крыльца стояли машины. Чёрные, блестящие, с затемнёнными окнами. Водители уже выстроились у дверей, готовые открыть их в любой момент.

На секунду Рафаэль задержался на пороге. Он вдохнул ночной воздух, вгляделся в звёзды. И, не оборачиваясь, произнёс:

— Помните. Это не просто месть. Это восстановление порядка. Мы не бандиты. Мы — Манчини.

Молчаливое согласие повисло в воздухе как клятва. И тогда Рафаэль спустился по ступеням решительно уверенно. Его люди последовали за ним, один за другим, словно в замедленном марше.

Ночь, наконец, приняла их в свои объятия.

Глава 2. Тишина ночного города

«Отец, если ты слышишь… Надеюсь, ты одобришь. Мы не просто мстим. Мы восстанавливаем равновесие.»

Город впереди медленно разверзался огнями и тенями, словно сцена, готовая принять новый акт.

Колонна из трёх чёрных машин ехала по ночному городу, скользя по улицам, как тени без имени. Окна затемнены. Моторы гудели, словно сдерживая ярость. Каждый перекрёсток пролетал мимо, как кадры из немого фильма — без звука, но с нарастающим напряжением.

Рафаэль сидел в центре заднего сиденья, не двигаясь как статуя. Его пальцы медленно постукивали по подлокотнику, отсчитывая что-то невидимое. Его взгляд был устремлён в ночь, где-то далеко за стеклом, где уже пылал свет ламп и гирлянд — свадьба клана Лоренцо.

— Венчание уже прошло, — пробормотал Кристофер, смотря в телефон. — Сейчас у них там банкет. Танцы, тосты, смех. Они даже не подозревают.

Рафаэль стиснул зубы. На его лице мелькнула тень.

— Да. Празднуют, будто всё у них под контролем. Будто не они залили улицы нашей кровью. Не они лишили меня отца.

Он на секунду закрыл глаза. Всплыло лицо Витторио — живое, суровое, как в молодости. Голос, наставляющий: «Никогда не бей первым, Рафаэль. Но если ударишь — бей так, чтобы не встал.»

Рафаэль открыл глаза, холод вернулся в его взгляд.

— Сегодня мы не просто ответим. Мы напомним, кто такие Манчини.

Водитель впереди переглянулся с охранником на пассажирском месте. Обстановка в машине была наэлектризована, но сосредоточена. Без паники. Без гнева. Только сосредоточенность и дисциплина. Они готовились, как хирурги перед сложной операцией.

— Ты уверен, что стоит делать это именно сегодня? — спросил Луиджи по внутренней связи. — Там женщины, дети. Это всё-таки свадьба…

— Я уверен, — отрезал Рафаэль. — У Лоренцо не было сомнений, когда они стреляли в моего отца на выходе из церкви. Им было всё равно, кто рядом. Теперь и мне всё равно. Но мы сделаем это… красиво.

Альберто усмехнулся, перебирая пальцами вычурный серебряный кастет:

— Красиво. В стиле Манчини. Мне нравится.

Вдалеке, над крышами домов, уже виднелся свет гирлянд. Особняк Лоренцо возвышался на холме, словно замок. Музыка, едва уловимая сквозь закрытые окна машины, казалась неуместно весёлой, почти издевательской.

Рафаэль склонился чуть вперёд, пристально вглядываясь в приближающийся особняк. Его голос был хриплым и низким:

— Свадебный вечер. Станет ночью скорби. За Манчини. За отца.

Машины свернули с главной улицы и направились в сторону имения Лоренцо, скрытого за кипарисами и охраной.

Тишина внутри машины стала почти осязаемой. Кто-то проверял оружие. Кто-то молился. А кто-то — просто ждал. Рафаэль сидел прямо, будто уже чувствовал, как история разворачивается на его глазах.

И история, действительно, готовилась вписать новую кровавую главу.

Как только колонна свернула на улицу, ведущую к особняку Лоренцо, в ночной тишине прорезались звуки праздника. Гул голосов, переливчатый смех, отголоски музыки — всё это ударило по слуху как пощечина. Веселье. Беззаботное, жирное, чужое. И в нём — ни капли скорби, ни намёка на то, что сегодня похоронили Витторио Манчини.

Рафаэль поднял глаза, вглядываясь сквозь лобовое стекло лимузина. Особняк Лоренцо вспыхивал огнями как цирк. По фасаду — гирлянды, вдоль дорожек — свечи. Гости в нарядных костюмах и платьях танцевали на открытой веранде, бокалы шампанского отражали огни как алмазы. Кто-то кричал:

— За любовь! За Лоренцо! — и все, как по команде, закричали в ответ. Смех. Смех в тот день, когда закопали отца.

Рафаэль медленно повернулся к Кристоферу:

— Слышишь это?

— Слышу, — мрачно ответил тот. — Они празднуют, как будто завтра не существует. Как будто кровь Манчини — просто пятно на асфальте.

Луиджи, сжав зубы, смотрел на особняк и пробормотал:

— Проклятые ублюдки… Громко живут. Прямо просятся, чтобы им сделали тише.

Рафаэль слегка усмехнулся, но в его глазах не было радости. Только холодная, рассудочная ярость. Он провёл пальцем по стеклу, словно рисуя карту.

— Видите балкон? Там наверняка жених с невестой. Наслаждаются вечером, жизнью, беззаботностью…

Они ещё не знают, что этот вечер — последний в их прежней жизни.

Альберто с заднего сиденья подал голос:

— План тот же?

— Тот же, — кивнул Рафаэль. — Машина охраны слева — Кристофер с Альберто. Электричество — Луиджи, ты знаешь, где рубильник. Я иду с первой волной через террасу. Время — ровно пять минут после сигнала.

— А сигнал? — уточнил Кристофер.

Рафаэль посмотрел на яркие гирлянды и сказал:

— Когда погаснет свет — начинаем.

На мгновение в машине воцарилась гробовая тишина. Никто не дернулся. Никто не отступил. Только снаружи, из другого мира — смех, музыка, и хруст бокалов. Всё это продолжалось… пока небо над особняком Лоренцо не потемнело чуть больше обычного.

— Готовьтесь, — произнёс Рафаэль. — Они украли моего отца. Сегодня я заберу у них покой.

Машины остановились в тени деревьев, как хищники перед прыжком. Музыка всё ещё звучала. Но тени начали двигаться.

Сигнал был дан.

Во тьме раздался глухой щелчок — и вся улица, как по команде, провалилась в кромешную темноту. Мерцавшие гирлянды на фасаде особняка Лоренцо угасли, музыка захлебнулась, зазвучали удивлённые голоса гостей, прерванных в разгаре танца.

И в этот момент — словно из преисподней — из машин вырвались силуэты. Рафаэль шёл первым. Его глаза были спокойны и холодны, как лезвие ножа. Он вытащил пистолет и крикнул:

— Вперёд. Без пощады.

И началось.

Вспышки выстрелов разорвали ночь. Пули свистели, разлетаясь в стороны, ударяясь в стекло, дерево, плоть. Крики ужаса взорвали вечерний воздух. Танцующие секунду назад гости падали на пол, прикрываясь руками, некоторые — навсегда.

Рафаэль двигался хладнокровно как призрак. Он целился точно, без колебаний. Один гость, бросившийся на него с бутылкой, был мгновенно сражён выстрелом в грудь.

— Это за моего отца, — прошептал он, проходя мимо тела.

Кристофер, с автоматом в руках, громил охрану у входа:

— Чисто слева! Рафаэль, за колонной ещё один!

Рафаэль молча метнул нож — короткий хрип, и тело охранника повалилось на мраморную лестницу.

Луиджи прорвался через боковую дверь, обрушив прикладом витраж. Он кричал:

— На втором этаже жених с невестой! Блокируйте выходы!

Женский визг, разбитые бокалы, перевёрнутые столы… Весь особняк превратился в ад. Прекрасное здание, созданное для торжества, стало ареной хаоса.

В одном из залов мужчина с кровоточащей рукой, хватаясь за стул, зашептал:

— Кто вы, черт возьми?..

Рафаэль, подходя ближе, опустил дуло пистолета к его голове:

— Манчини. Запомни это имя. Ты слышишь его в последний раз.

Выстрел.

Кровь смешалась с шампанским на паркетном полу. Месть шла по плану.

А в воздухе, пахнущем дорогими духами, порохом и страхом, гулко звучало эхо:

«Око за око. Кровь за кровь.»

Когда последний выстрел стих, в воздухе ещё витал запах пороха, смешанный с дорогими духами и страхом. Крики утихли, музыка давно умолкла, а в зале остались только эхо шагов и тяжёлое дыхание выживших.

— Всех внутрь, — скомандовал Рафаэль хрипло, стряхивая с руки кровь, будто это была всего лишь пыль.

Людей — раненых и невредимых — согнали, как овец, в главный зал особняка. Кто-то шёл сам, кто-то полз, кто-то — в слезах, с дрожащими руками. Женщины в свадебных нарядах, мужчины в расстёгнутых фраках, дети, спрятавшиеся под столами. Паника уже угасла, остался только ужас, впаянный в лица.

Кристофер скинул куртку, запачканную кровью, и громко спросил, проходя вдоль стены:

— Где жених и невеста?! Отвечайте, ублюдки! — Он пнул стул, и мужчина, привалившийся к колонне, вскрикнул.

Но в зале — ни следа молодожёнов.

— Рафаэль… — Луиджи подошёл ближе, вытирая пот со лба. — Их нет. Ни в списке гостей, ни среди мёртвых. Ни тел, ни даже фаты. Сбежали?

Рафаэль провёл рукой по волосам, тяжело вздохнув.

— Не сбежали. Их кто-то вывел. Либо знали, что мы придём… либо кто-то слил информацию.

Он подошёл к окну, посмотрел на улицу. Там уже стояли их машины, фары тускло отражались в лужах. И ночь, как безмолвный свидетель, глядела в особняк.

— Закройте двери. Пусть эти… свидетели посидят и подумают. А мы найдём беглецов.

Он обернулся к толпе:

— Вы живы только потому, что я так решил. Но каждое ваше слово, каждый ваш взгляд — теперь под прицелом. У нас траур. А у вас начинается ад.

Тишина.

Кто-то закрыл глаза, кто-то начал тихо молиться.

Рафаэль вышел из зала, не оборачиваясь.

— Жениха и невесту найдём. А потом… закроем эту историю навсегда.

В зале особняка повисла гнетущая тишина. Только слышалось потрескивание свечей и шорох ботинок по мраморному полу. Люди, согнанные в одну кучу, дрожали, обнявшись, пряча лицо в ладонях. Кто-то молился, кто-то пытался сдержать рыдания.

Рафаэль стоял в центре, холодный и неподвижный как статуя. В его глазах больше не было ярости — только сталь и расчет.

— Говорите, — произнёс он спокойно, почти мягко. — Где жених? Где невеста?

Молчание.

Он подошёл ближе к седому мужчине в смокинге, наклонился.

— Ты ведь старший. У тебя должен быть язык. Скажи мне — где они?

Старик дрогнул, но не сказал ни слова. Только опустил глаза.

Рафаэль вздохнул, выпрямился и кивнул Кристоферу.

Тот молча вытащил пистолет и выстрелил старику в лоб.

Крик. Женщина вскочила с места, её тут же повалили на пол.

— Я не люблю повторять, — сказал Рафаэль, обходя зал. — Каждый из вас может стать следующим. А они — даже не родные вам. Так стоит ли умирать за них?

Но снова — молчание. Только дрожь, плач и шорох.

— Ладно, — процедил он сквозь зубы. — Один за другим. Пока не начнут говорить.

Они начали. Один выстрел. Второй. Мужчина упал, за ним — женщина. С каждым телом напряжение в зале росло, лица бледнели, но никто не проронил ни слова.

— Эти ублюдки либо преданы, либо боятся Лоренцо больше, чем нас, — прорычал Кристофер.

Рафаэль сжал кулаки.

— Обыщите дом! — взревел он, — каждую комнату, каждый чулан, подвал, чердак! Если найдёте след — не трогать. Скажите мне!

Люди Рафаэля, до этого сторожившие двери и окна, тут же ринулись в глубины особняка, раскрыв оружие и фонари. Двери хлопали, лестницы скрипели, слышались крики:

— Чисто!

— Тут никого!

— Комната пустая!

Рафаэль стоял в центре, словно буря, сдерживаемая лишь кожей. Его губы шептали себе под нос:

— Они здесь были… они не могли исчезнуть в воздухе. Кто-то помогает им. Кто-то из этих сволочей…

Он бросил взгляд на ещё живых свидетелей.

— Если не язык — значит, сломаем волю.

— Продолжайте искать! — рявкнул Рафаэль, голос его прорезал воздух как нож. — Они в этом доме. Я это чувствую.

Он стоял в центре зала, сжимая в руке пистолет, взгляд его метался по лицам притихших гостей. Люди прижимались друг к другу, как стадо перед бурей. Кто-то плакал, кто-то шептал молитвы, но все чувствовали — ждать хорошего не стоит.

— А если не найдём, — добавил он, поворачиваясь к Кристоферу, — заставим кого-то сказать. Языки развязываются под правильным углом боли.

Люди Рафаэля прочёсывали дом с безжалостной методичностью. Разбивались в группы по двое-трое, вытаскивали ящики, переворачивали мебель, били зеркала. В подвале загрохотали ящики с вином, в спальнях — разбитая посуда и сорванные шторы. Дом застонал, как живой, под напором их злобы.

Внезапно — крики. Шум борьбы. Стон.

Рафаэль повернулся к двери зала. Раздался топот шагов. Два человека втащили в зал жениха, он был окровавлен, рубашка разорвана, лицо всё в ссадинах, глаз заплыл. За ним — невеста, растрёпанная, с надорванной фатой, кричащая и дерущаяся, как дикая кошка.

— Отпустите меня! Он не виноват! Мы ничего не знали! — кричала она, вырываясь из рук громил.

Жених еле держался на ногах, но даже сейчас попытался заслонить собой невесту. Один из охранников толкнул его — он упал на колени, с трудом поднял голову.

— Вот и голубки, — мрачно произнёс Кристофер, проводя пальцем по щеке, на которой всё ещё красовалась свежая царапина. — Дались нам тяжко. Он как зверь. А она кусается.

Рафаэль подошёл ближе, склонился к жениху. Тот медленно поднял взгляд — в нём была боль, но и упрямство.

— Ты знаешь, кто я? — спросил Рафаэль тихо.

— Рафаэль Манчини, — выдохнул тот, едва шевеля губами. — Сын убийцы. И сам убийца.

Рафаэль не сдержался. Ударил. Один раз. Потом второй. Жених рухнул на пол.

— Я сын Витторио Манчини, которого вы, твари, убили, как пса! — заорал он. — И ты мне будешь отвечать! Прямо сейчас. Где был твой отец в день убийства моего? Кто дал приказ? Говори, пока у тебя ещё есть челюсть!

Молчание. Жених плюнул кровью в пол. Рафаэль медленно выпрямился.

Раздался короткий, сухой выстрел — и всё замерло.

Жених рухнул навзничь, тело его застыло в неестественной позе, как кукла, у которой внезапно кончились нити. В комнате повисла тишина, сдавленная, как перед бурей. Люди Рафаэля стояли в ступоре — даже они не ожидали, что он нажмёт на курок так хладнокровно.

Невеста вскрикнула. Её руки дрожали, глаза наполнились ужасом.

— Нет… НЕТ! — закричала она, бросаясь вперёд, но Кристофер перехватил её, удерживая, как дикое животное.

Рафаэль смотрел на неё, будто через стекло — холодно, отрешённо. Внутри него горела какая-то чёрная пустота.

— Уберите свидетелей, — бросил он сдавленным голосом. — Закройте двери. Ждите внизу.

— Рафаэль… — начал было один из людей, но замолчал, увидев взгляд босса.

Рафаэль схватил девушку за руку, та пыталась вырваться, билась, царапалась, рыдала:

— Не надо! Прошу! Не трогайте меня! Вы чудовище!

— Я — справедливость, которую вы сами разбудили, — прошептал он, затягивая её в спальню, дверь захлопнулась с глухим стуком.

Люди Рафаэля молча, разошлись, увлекая за собой гостей. Дом погружался в холод, как будто на него опустился мрак, не из-за погоды — изнутри.

Прошло несколько мучительных минут. За закрытой дверью доносились глухие звуки борьбы, глухие удары, приглушённые крики, выстрел. Потом — тишина.

Когда Рафаэль вышел из спальни, лицо его было бледным и чужим. На рубашке — кровь. В руке — всё ещё дымящийся пистолет. Он остановился на мгновение, как будто колебался, а потом сказал глухо:

— Всё кончено.

За ним, на полу, лежала девушка. Её тело было безжизненно. Одежда изорвана, взгляд остался открытым — пустым, как небо перед бурей. Она больше не сопротивлялась. Не молила. Она просто исчезла — из мира, из себя.

Кристофер отвёл глаза. Даже самые верные люди почувствовали, что грань пройдена. Что-то тёмное навсегда поселилось в этом доме. И в Рафаэле.

Рафаэль стоял в центре зала, словно повелитель мрака, окружённый безмолвием смерти. Воздух был тяжёлый, пропитанный кровью, страхом и гарью от недавней стрельбы. По полу рассыпались тела — одни в праздничных нарядах, другие с оружием в руках. Радость свадьбы превратилась в кровавую бойню.

Он провёл взглядом по залу, вглядываясь в мёртвые лица — и не дрогнул. Только в глубине глаз что-то мерцало — не угрызения совести, нет… скорее, предчувствие, что эта война только начинается.

— Сожгите этот дом. До тла.

Голос его прозвучал как приговор. Без ярости, но с такой тяжестью, словно он заколачивал гробовую крышку.

Кристофер кивнул. Люди Рафаэля, не задавая вопросов, направились к фургону, где заранее приготовили канистры с бензином. Они начали поливать полы, стены, ковры, даже тела. Кто-то бросил взгляд на молодую женщину, что лежала ближе к лестнице, но промолчал.

Запах топлива быстро заполнил здание. Рафаэль вышел на улицу, не оглядываясь. Его ботинки оставляли следы на камнях, ещё влажных от дождя и крови. В глазах отражалось пламя — первые языки огня взметнулись у дверей.

— Ни одного следа, — произнёс он себе под нос, — никаких воспоминаний. Только пепел.

Дом загорелся мгновенно. Пламя ползло вверх по занавесям, лизнуло портреты на стенах, обвило лестницу. Изнутри послышались глухие трески, скрипы, крики, будто сама история семьи Лоренцо сопротивлялась, не желая быть уничтоженной так просто.

Люди Рафаэля стояли молча, наблюдая, как особняк, некогда символ силы, теперь становился погребальным костром.

Рафаэль достал сигару, закурил. Дым и пепел смешивались в воздухе. Это была месть. Но была ли это победа?

Он не знал. Или не хотел знать.

Рафаэль стоял в центре зала, словно повелитель мрака, окружённый безмолвием смерти. Воздух был тяжёлый, пропитанный кровью, страхом и гарью от недавней стрельбы. По полу рассыпались тела в праздничных нарядах. Радость свадьбы превратилась в кровавую бойню.

Он провёл взглядом по залу, вглядываясь в мёртвые лица — и не дрогнул. Только в глубине глаз что-то мерцало — не угрызения совести, нет… скорее, предчувствие, что эта война только начинается.

— Сожгите этот дом. До тла.

Голос его прозвучал как приговор. Без ярости, но с такой тяжестью, словно он заколачивал гробовую крышку.

Кристофер кивнул. Люди Рафаэля, не задавая вопросов, направились к фургону, где заранее приготовили канистры с бензином. Они начали поливать полы, стены, ковры, даже тела. Кто-то бросил взгляд на молодую женщину, что лежала ближе к лестнице, но промолчал.

Запах топлива быстро заполнил здание. Рафаэль вышел на улицу, не оглядываясь. Его ботинки оставляли следы на камнях, ещё влажных от дождя и крови. В глазах отражалось пламя — первые языки огня взметнулись у дверей.

— Ни одного следа, — произнёс он себе под нос, — никаких воспоминаний. Только пепел.

Дом загорелся мгновенно. Пламя ползло вверх по занавесям, лизнуло портреты на стенах, обвило лестницу. Изнутри послышались глухие трески, скрипы, крики, будто сама история семьи Лоренцо сопротивлялась, не желая быть уничтоженной так просто.

Люди Рафаэля стояли, молча, наблюдая, как особняк, некогда символ силы, теперь становился погребальным костром.

Рафаэль достал сигару, закурил. Дым и пепел смешивались в воздухе. Это была месть. Но была ли это победа?

Он не знал. Или не хотел знать.

Рафаэль стоял на краю подъездной дорожки, наблюдая, как пламя с каждой секундой пожирало стены особняка. Дым клубился вверх, закрывая звёзды, а пылающее здание гудело, словно живое, испуская последние стоны боли и разрушения.

Он выкинул окурок сигары в сторону и произнёс:

— Скоро здесь будут пожарные и полиция. Время уходить.

Голос был ровный, но внутри уже начинало шевелиться тревожное предчувствие. Он знал — это не конец. Это было только начало большой и грязной войны.

Кристофер молча кивнул. Остальные переглянулись и задвигались — быстро, слаженно, будто по невидимой команде. Кто-то затянул маску на лицо, кто-то проверил оружие, убирая его под куртку. Они расселись по машинам, двери захлопнулись с глухим звуком.

Рафаэль занял место на заднем сиденье чёрного седана. Педро, не дожидаясь приказа, завёл мотор.

— Газуй, — бросил Рафаэль, не глядя назад.

Колонна машин тронулась, одна за другой, исчезая в темноте ночного города. Позади, где-то среди клубов дыма и гудящих сирен, горел особняк Лоренцо, как зловещий маяк, ознаменовавший кровавую эру нового лидера — Рафаэля Манчини.

Впереди их ждали расчёты, месть, предательства и новые жертвы. Но прямо сейчас — тишина в салоне, рев мотора и пульсирующий огонь за спиной.

Рафаэль закрыл глаза на секунду.

— Всё только начинается.

Рафаэль стоял у открытой двери машины, оглядывая каждого из своих людей. Пламя за его спиной всё ещё освещало ночное небо, как гигантская угроза, возвышающаяся над городом. Его лицо было напряжено, голос — глухой, почти рычащий.

— Дяде только не слово, — медленно, отчеканивая каждое слово, произнёс он.

— Если хоть один из вас заикнётся… хоть намёком… — он провёл пальцем по горлу. — Убью. Лично. Без лишних слов.

В толпе его людей повисла тяжёлая тишина. Кто-то отвёл взгляд. Кто-то сглотнул. Даже Кристофер, обычно невозмутимый, чуть заметно напрягся.

— Вы меня знаете, — добавил Рафаэль уже тише, но с таким леденящим холодом, что мурашки пробежали по спинам.

— Я не повторяю.

Он обвёл всех взглядом, убедился, что поняли — и захлопнул дверцу машины. Внутри снова воцарилась тишина. Только дыхание. Только страх.

Автомобили тронулись прочь, а в зеркале заднего вида пылала прошлая жизнь — вместе с телами, кровью и криками. Рафаэль больше не оборачивался. Ему было некуда возвращаться. Теперь только вперёд — по дороге, вымощенной огнём и ложью.

Машина двигалась плавно, уверенно, как будто ночь была обычной — без крови, без огня, без сломанных судеб. Рафаэль сидел на заднем сиденье, глядя в окно, где отражения уличных фонарей скользили по стеклу, как забытые призраки. Его лицо было спокойным, почти холодным. Внутри — всё ещё гудело от недавнего насилия, но снаружи — он снова был утончённый, уравновешенный Манчини.

— Прямо к филармонии, Педро. Без остановок, — тихо сказал он.

— Да, синьор, — кивнул водитель.

Скоро перед ними выросло здание с подсвеченным фасадом, колоннами и афишами новых концертов. Прозрачные двери, высокий холл, запах старого дерева и лака. Всё было так, как в детстве — благородно, чисто, возвышенно.

Рафаэль вышел из машины, поправил воротник тёмного пальто, и направился ко входу.

Глава 3. Треск в броне

Внутри звучала репетиция — издалека доносились аккорды струнных, звучание пианино, дирижёрские команды. Рафаэль замер на мгновение в фойе. Его сердце отозвалось — там, в этом здании, был единственный человек, к которому он испытывал нечто похожее на уважение. Единственный, кто, возможно, всё ещё верил в него.

— Дядя Джулиано… — пронеслось в голове.

Он поднялся по лестнице к залу репетиций. Шаги глухо отдавались в пустых коридорах. Всё внутри было как в музее памяти — стены, где висели фотографии, афиши прошлых выступлений. Среди них — портрет молодого Джулиано с виолончелью.

Он остановился у двери, вдохнул и открыл.

Внутри сидел дядя — чуть поседевший, в очках, с лёгкой сутулостью, но с тем же огнём в глазах, что и всегда. Он играл на рояле, и только когда заметил Рафаэля, прервался.

— Рафаэль… — удивлённо поднял брови. — Ты? В это время?

— Прости, дядя. Надеюсь, я не нарушил твой вечер, — тихо сказал Рафаэль, заходя.

— Если ты пришёл сюда сам — значит, что-то произошло.

Рафаэль уселся в кресло у стены, скрестил ноги и выдал натянутую улыбку.

— Всё хорошо. Просто захотел увидеть человека, который научил меня слушать Шопена… а не выстрелы.

Джулиано изучал его лицо, словно пытаясь разглядеть под маской что-то настоящее. И, кажется, чувствовал — что-то не так.

— Ты снова в этом дерьме, Рафаэль?

Рафаэль на секунду замер… А потом, не глядя на дядю, ответил:

— Я просто пришёл послушать, как звучит тишина. После слишком громкой ночи.

— Пойдём. Послушаешь Шопена, он лечит, когда всё внутри сломано, — тихо сказал Джулиано, вставая из-за рояля и положив руку на плечо племянника.

Рафаэль молча кивнул. Его лицо не выдавало ни волнения, ни тревоги — только пустоту. Но внутри что-то дрожало, как тонкая струна, которую вот-вот заденут пальцы судьбы.

Они прошли по длинному коридору, за окнами которого разливался тёмный вечер, и зашли в один из музыкальных классов. Просторная комната, на стенах — портреты великих композиторов, в углу — глянцевый чёрный рояль, отражающий мягкий свет лампы. Воздух пах нотной бумагой, лаком и терпким деревом.

У рояля сидело несколько учеников, склонившихся над нотами. Среди них — девушка лет двадцати с тёмными волосами, собранными в небрежный пучок.

— Лена, сыграй нам, пожалуйста. Что-нибудь из Шопена. Мягко. Так, чтобы затихли души, — произнёс Джулиано с лёгкой улыбкой и жестом подозвал девушку к роялю.

— Конечно, профессор, — кивнула она, бросив короткий взгляд на Рафаэля. Её пальцы, изящные и уверенные, коснулись клавиш.

В комнате воцарилась тишина. А затем — первые ноты. Мягкие, печальные, будто сама ночь заговорила голосом боли и надежды.

Рафаэль сел на стул у окна, скрестив руки на груди. Его взгляд был устремлён в пол, но разум — где-то далеко. На пепелище, среди обгорелых стен, где кричали женщины и рвались на части судьбы.

И всё же… музыка звучала. Как будто пыталась вымыть кровь из его памяти.

— Знаешь, Рафаэль, — негромко сказал Джулиано, глядя на него, — Шопен сочинял не для победителей. А для тех, кто не успел расплакаться.

Он не ответил. Только сжал челюсти и закрыл глаза. Сидел, не шелохнувшись, глядя на Ленины руки, скользящие по клавишам, будто они плыли по глади воды. Музыка лилась легко, как дыхание, наполняя комнату тонким, почти хрупким светом. И он впервые за этот день… дышал.

Он смотрел на неё, как будто впервые увидел женщину. Ни мишень, ни трофей, не инструмент для давления. Просто — она. Лена. В этом свете, в этих звуках, в этом покое.

Её лицо чуть склонено к клавишам, губы приоткрыты, будто она слышит мелодию внутри себя, прежде чем пальцы извлекут её наружу. Она не играла — она жила внутри этой музыки. Рафаэль уловил, как в уголках её губ дрожит еле заметная, полусонная улыбка. В этот момент она была прекрасна. Прекрасна в своей неприкосновенности. В своей свободе от всего, к чему он привык.

«Такая чистая… как ты вообще ещё существуешь в этом городе, где на стенах кровь не успевает высохнуть?» — подумал он.

На мгновение ему захотелось коснуться этой чистоты. Просто дотянуться — не для того, чтобы взять, а чтобы понять, что ещё не всё потеряно.

Музыка продолжала звучать, как будто мир вокруг затаил дыхание. Джулиано стоял в углу, наблюдая за племянником, и на его лице была грусть — глубокая, как тень на старом портрете. Он понимал, что за этим взглядом Рафаэля скрывается что-то страшное. Но сейчас — было рано спрашивать. Слишком рано.

Рафаэль провёл ладонью по лицу и медленно выдохнул. Его пальцы дрожали, он сам этого не заметил.

«Если бы я мог остаться здесь. Просто — здесь. В этом вечере. В её музыке…» — пронеслось в голове.

Но за окном ревели сирены. Где-то в городе догорал дом. И он знал — время вернуться туда, где нет Шопена. Только сталь, дым и молчание после выстрела.

Рафаэль не мог отвести глаз от Лены.

Она была как картина из другого мира — слишком тонкая, слишком светлая для того мрака, в котором он жил. Музыка, льющаяся из-под её пальцев, будто прорывала в его душе дыру. Он не знал, что там, за ней, — только чувствовал, как за много лет впервые защемило в груди.

«Она должна быть моей», — пронеслось в голове. Эта мысль была резкой, непривычной, но не хищной. В ней не было желания сломать, подчинить. Скорее — спрятать. Как будто её можно было спрятать от мира. Уберечь. От себя.

Он подошёл ближе, словно притянутый невидимой нитью. Сел на стул рядом с фортепиано, не сводя с неё взгляда. Она всё ещё играла, сосредоточенно, не заметив, как в воздухе вокруг него начало что-то меняться.

— Как тебя зовут? — тихо спросил он, когда последняя нота затихла, словно не хотел вспугнуть её.

Лена подняла взгляд. Её глаза были цвета тихой утренней воды — ясные, спокойные. Она чуть улыбнулась, не зная, кто он, но ощущая, что перед ней не просто посетитель.

— Елена, — ответила она. — А вас как зовут?

Рафаэль задумался на секунду. Имя, которое внушало страх, которое знали прокуроры и гангстеры, звучало здесь чуждо. Оно не принадлежало этому светлому залу.

— Рик, — вымолвил он. — Просто… Рик.

Лена кивнула, сдерживая лёгкое удивление. Он выглядел дорого, держался сдержанно, но в его лице читалось нечто острое, как у человека, много повидавшего — слишком много.

— Вы любите Шопена? — спросила она, слегка повернув голову.

Он усмехнулся одними глазами.

— Я не знал, что люблю, пока не услышал, как ты его играешь.

Она опустила глаза, смутившись, но улыбка осталась.

Рафаэль смотрел на неё, как на ускользающее видение. Что-то в ней отзывалось в нём самому. Не та его часть, что привыкла стрелять первой, а та, которую он думал уже давно мёртвой.

«Я не дам тебе исчезнуть. Не в этом городе.», — подумал он, чувствуя, как в груди гудит что-то опасное. Не ярость. Нежелание. Что-то древнее, как чувство утраты, ещё до того, как потерял.

Сзади послышался кашель — дядя Джулиано. Он подошёл, хлопнул его по плечу и прошептал:

— Хорошо она играет, да? Напоминает твою мать, когда она была в твоём возрасте. Такая же… светлая. Я до сих пор помню Лючию.

Рафаэль кивнул, но не ответил. Он боялся сказать хоть слово — вдруг развеется всё, что родилось внутри него под эту музыку.

Последняя нота замерла в воздухе, дрожа в тишине, словно не хотела отпускать. Лена замерла, её руки на мгновение зависли над клавишами, как будто прощались с музыкой, которую она только что подарила миру.

Рафаэль всё ещё сидел, не шевелясь, как будто любое движение разрушит хрупкое волшебство, только что созданное перед ним.

Елена медленно поднялась, провела ладонью по гладкой поверхности рояля — с благодарностью, почти с нежностью, — затем обернулась к слушателям.

— Спасибо, — сказала она тихо, сдержанно, но в этом слове звучало всё: уважение, скромность, лёгкое волнение.

Она сделала изящный поклон. В её жесте не было притворства — он был воспитан, музыкален, как и она сама. Потом она взглянула на Рафаэля.

На краткий миг их взгляды встретились. Её глаза были спокойны, светлы, в них не было страха — лишь лёгкое любопытство. Она не знала, кем он был. Но чувствовала: в этом человеке что-то сдерживается — как вода за плотиной.

Рафаэль приподнялся, хотел что-то сказать — просто удержать её, услышать голос, ещё хоть слово, — но не успел. Лена уже шагнула к двери.

— Лена… — произнёс он почти шёпотом, как будто пробуя вкус её имени на языке. Но она не услышала. Или сделала вид, что не услышала.

Он смотрел ей вслед, пока дверь не закрылась за ней мягко и бесшумно. Музыка исчезла. Вместе с ней ушло и то странное чувство, как будто он мог стать другим.

— Тебе понравилось? — нарушил молчание голос дяди. Джулиано подошёл ближе, держа в руках чашку с чаем. Он улыбался, но в глазах читалась проницательность.

Рафаэль не ответил сразу. Он всё ещё смотрел на дверь, за которой исчезла девушка.

— Она… настоящая, — наконец сказал он. — Ни грамма фальши.

— Да, — мягко согласился дядя, — она и играет, как будто душу разворачивает. Но, Рафаэль… не трогай её. Ты ведь знаешь, о чём я говорю.

Рафаэль медленно перевёл взгляд на дядю.

— Я не хочу ей зла, — сказал он негромко. — Я просто… не знаю, что это было.

— Это называется чувство, — спокойно ответил Джулиано. — Не путай его с правом собственности. Если ты её полюбишь — отпусти.

Рафаэль усмехнулся. Улыбка была горькой, как старое вино.

— Я не умею отпускать, дядя.

И снова его взгляд вернулся к двери. Словно она ещё была там. Словно он всё ещё слышал отголосок Шопена — и верил, что музыка может изменить монстра.

Рафаэль всё ещё смотрел на закрытую дверь, словно в надежде, что она снова откроется и Лена вернётся. Он сидел молча, в его лице смешались удивление, восхищение и какая-то незнакомая для него мягкость. Губы сами собой раздвинулись, едва слышно:

— Она… прекрасна.

Голос его был тихим, почти детским — будто он впервые увидел нечто по-настоящему светлое. Слово «прекрасна» звучало не как комплимент, а как откровение. Он не отрывал взгляда от двери, где ещё витал отголосок её игры.

Джулиано, стоявший чуть позади с чашкой чая, посмотрел на племянника с лёгкой улыбкой. В его глазах заискрилась мудрая грусть. Он уже понял, что сердце Рафаэля дрогнуло, но знал, насколько опасна эта дрожь в человеке, чья жизнь построена на жестокости и власти.

— Она моя лучшая ученица, — произнёс он спокойно, с ноткой гордости. — С самых первых занятий у неё был дар. Чистый, как родниковая вода. И сила… не та, что в оружии. Другая. Та, которая исцеляет.

Рафаэль медленно повернулся к нему, словно просыпаясь от сна.

— Ты часто с ней работаешь? — спросил он, стараясь придать голосу безразличие, но в интонации сквозила жадность.

Джулиано вздохнул, сел напротив, положив ладони на колени.

— Каждую неделю. Иногда чаще. Она играет не для славы. Для неё музыка — убежище. Спасение от мира. Она одна из тех немногих, кто живёт по-настоящему, без лжи. И знаешь, Рафаэль, я бы очень не хотел, чтобы этот мир разрушили… твои методы.

Рафаэль хмыкнул, потёр подбородок, но не спорил. Он выглядел задумчивым, как человек, перед которым вдруг открыли дверь в другой мир — тот, где не нужно стрелять, чтобы быть услышанным.

— Я ничего ей не сделаю, — тихо проговорил он. — Просто хочу… понять. Послушать ещё раз. Её. Не Шопена. Её.

Джулиано посмотрел на него долго и внимательно, будто пытаясь прочесть, врёт ли он себе или говорит правду.

— Надеюсь, ты говоришь искренне, племянник. Потому что, если ты с ней обойдёшься, как с остальными… я тебе этого не прощу.

Рафаэль не ответил. Он встал, подошёл к окну, скрестив руки за спиной. Снаружи заходило солнце, золотя крыши, и тёплый свет падал на его лицо. Там, за этим стеклом, был другой мир. Но вопрос — впустит ли он его в себя — остался без ответа.

Попрощавшись с дядей, Рафаэль не сразу направился к двери. Он задержался у порога, как будто что-то внутри него всё ещё сопротивлялась уходу. Его взгляд скользнул по музыкальным пюпитрам, отпечаткам пальцев на крышке рояля, по свету, что лился сквозь витражные окна — мягкий, спокойный, непривычно чистый для его мира.

— Благодарю тебя, дядя, — произнёс он тихо, не поднимая глаз.

— За музыку? — с лёгкой усмешкой спросил Джулиано, поднимаясь со своего места.

— За… тишину, — ответил Рафаэль после паузы. Он вдруг понял, как громко живёт — сквозь выстрелы, приказы и крики.

— Не забывай, Рафаэль, — голос дяди стал серьёзнее, — настоящий мир начинается не там, где стреляют, а там, где слушают.

Рафаэль кивнул, не глядя, и шагнул к двери. Джулиано подошёл ближе, остановил его лёгким касанием на плече.

— И… не вздумай играть с той девочкой, — добавил он тихо, но твёрдо. — Она не из твоих игр.

Рафаэль повернул голову. В его глазах сверкнуло что-то опасное, но быстро погасло — как вспышка молнии, потерявшей интерес к удару.

— Я понял, — ответил он глухо и, чуть помедлив, открыл дверь.

Коридор за пределами музыкального класса был прохладен и пуст. Звуки рояля остались позади, как мираж, растворяющийся в памяти. Его шаги эхом отдавались в каменных стенах филармонии. На мгновение он остановился, прислонился к стене, глубоко вздохнул.

«Красивая. Чистая. Яркая. Как нота, что не вписывается в мой партитур…» — промелькнуло в его голове.

Он сжал кулаки, подавляя странную дрожь в груди. Потом выпрямился, лицо снова стало каменным. Он шёл прочь — обратно в свой мир, туда, где всё решается иначе.

Рафаэль шел по коридору, будто ведомый не разумом, а инстинктом. Его шаги стали тише, замедление, когда он миновал пустующие залы и свернул в боковой проход, где воздух был наполнен запахом пудры, лака для волос и старого дерева. Теплый свет настенных ламп бросал мягкие тени на стены, украшенные афишами и пожелтевшими фотографиями артистов, давно ушедших со сцены.

Он остановился у двери с надписью «Гримерка №4». Его взгляд задержался на табличке, как будто в ней было что-то судьбоносное. Сердце ударило медленнее — впервые за долгое время. Он провёл рукой по волосам, будто пытаясь стереть следы жестокого мира, из которого пришёл. Затем глубоко вздохнул, на миг прикрыл глаза, и толкнул дверь.

Комната встретила его тёплым полумраком и ароматом жасмина. Внутри было тесно, уютно. На стене висело большое зеркало в старинной раме, по периметру усыпанное лампочками. В отражении — она. Лена сидела на стуле, расстёгивая пуговицы концертного платья, её лёгкие движения были полны грации. Она не заметила, как дверь открылась — была погружена в себя, в музыку, что всё ещё звучала внутри неё, где-то в глубине души.

Рафаэль не шел дальше, он застыл на пороге. Её плечи были хрупкими, кожа — нежной, словно фарфор. Весь её облик был настолько несовместим с его реальностью, что казался миражом. Он смотрел, не отрываясь, и в груди у него нарастало странное, непривычное чувство — ни страсть, ни желание, а тоска. За тем, чего у него никогда не было.

Мужчина только сделал шаг назад, собираясь уйти, как вдруг за дверью донёсся едва слышный всхлип. Он замер. Прислушался. Сердце его сжалось — это был не просто звук, это было чувство, прорвавшееся наружу. Он приоткрыл дверь и вновь заглянул внутрь.

Елена сидела, ссутулившись, на том же стуле у гримёрного зеркала. Лицо её было опущено, длинные тёмные волосы сползли по щекам, скрывая глаза. Но по дрожащим плечам, по тому, как она прижимала руки к лицу, было ясно — она плачет. Тихо. Горько. Одиноко. Слёзы струились по её щекам, скатывались на белое платье, оставляя прозрачные дорожки на ткани.

В отражении зеркала он увидел её лицо — нежное, искажённое болью. Не театральной, не надуманной — настоящей, пронзительной. Слёзы в её глазах были как нож в его сердце. Он не знал, почему её боль так задела его, ведь он видел сотни чужих страданий. Но сейчас — это было иным. Это не была жертва, это была Елена. Хрупкая, чистая, слишком настоящая для его мрачного мира.

Рафаэль невольно сжал кулаки. Внутри него что-то дрогнуло — ни ярость, ни похоть, а слабость, которая когда-то звалась человечностью. Он хотел подойти, что-то сказать, как-то утешить, но не знал как. Слова застряли в горле. Всё, что он умел — командовать, приказывать, наказывать. А сейчас перед ним была девушка, которой нужна была не власть, а доброта. Слово. Тепло.

Но он стоял, молча, в тени двери, и смотрел, как её плечи сотрясаются от беззвучных рыданий.

Он был монстром. И впервые за долгое время он это почувствовал.

Рафаэль чувствовал, как в нём борются два мира — звериный инстинкт, приученный брать силой, и то слабое, забытое, что когда-то умело ценить красоту и невинность. Его пальцы дрогнули. Он сделал полшага внутрь.

Лена обернулась. Их взгляды встретились.

Рафаэль не сказал ни слова. Он просто смотрел на неё, и что-то в его лице изменилось. Впервые за долгое время там не было жестокости. Только безмолвная внутренняя буря.

Рафаэль продолжал стоять в полумраке, скрытый за приоткрытой дверью. Его взгляд упал на то, что сжимала в дрожащих руках Елена. Это было старое, выцветшее фото. На нём — женщина с тёплой, нежной улыбкой, в светлом платье, держащая Елену совсем ещё девочкой. Лица на снимке были полны счастья, такого простого, домашнего… которого он сам никогда не знал.

Елена прижала фотографию к груди, как будто пыталась впитать в себя теплотой, кого больше не было рядом. Сквозь всхлипы вырвались едва различимые слова:

— Прости, мама… я так стараюсь, я правда стараюсь…

Рафаэль ощутил, как что-то ледяное сдавило его горло. Эти слова, эти слёзы, это одиночество — всё было слишком… чистым. Непереносимо настоящим. Он не ожидал, что в этой мягкой, хрупкой девушке столько боли. Он всегда считал, что страдания делают человека похожим на него — черствым, жестоким. Но Елена была другой. Она плакала — и не ожесточалась. Она теряла — но продолжала играть музыку, нежно, как будто мир всё ещё заслуживал красоты.

Он почувствовал, что не может уйти.

Тихо, почти беззвучно, он вошёл. Пол скрипнул. Елена вскинула голову. Глаза — покрасневшие, с потёками туши, — в испуге и растерянности встретились с его взглядом. Она вжалась в спинку стула, словно защищая фотографию.

Рафаэль остановился. Он не знал, что сказать. Его голос, обычно уверенный и холодный, теперь звучал почти неузнаваемо:

— Это… твоя мама?

Она молчала несколько секунд, глядя на него, как на незваного призрака. Затем едва кивнула. Рафаэль подошёл чуть ближе. Неуверенно.

— Я… — он попытался подобрать слова. — Я не знал, что ты… что ты её потеряла.

Елена опустила взгляд, снова прижав фото к себе.

— Рак, — прошептала она. — Ей всего сорок два… Я играю, потому что музыка помогает мне отвлечься, когда я играю. Она говорит, что музыка лечит. А я… просто хочу чтобы она выздоровела.

Рафаэль сел на скамейку напротив, чувствуя, как внутри всё сжимается.

— Ты… сильная, — сказал он, наконец. — Слишком сильная для такого мира.

Он замолчал. Слишком многое хотел сказать — и не знал, как. Он понимал, что смотрит сейчас не просто на девушку, а на живую боль, с которой не мог справиться даже он — мафиози, привыкший решать всё с холодной эффективностью.

Она вытерла слёзы, но взгляд её был всё ещё насторожен.

— Почему вы здесь? — спросила она тихо.

Рафаэль смотрел на неё долго. А потом соврал:

— Хотел услышать, как ты играешь. Только и всего.

Елена больше ничего не сказала. Она просто встала, прижав фото к себе, и ушла вглубь гримёрки, не оборачиваясь.

Рафаэль остался сидеть, один в комнате, пропитанной болью, музыкой… и тем, чего он больше всего боялся: возможностью быть прощённым.

Но он всё равно сделал шаг назад. Закрыл за собой дверь.

И скрылся в темноте коридора.

На улице его уже ждали.

— Всё в порядке, сеньор? — спросил Педро, открывая перед ним дверцу автомобиля.

— Поехали, — коротко бросил Рафаэль, садясь в машину.

И машина тронулась, увозя его обратно в ночь.

Ночной город растекался вокруг него огнями — неоном, фарой, тенями. Рафаэль сидел за рулём своего тёмно-синего «Астон Мартина», но ехал медленно, будто без цели. Дворники ритмично разгоняли дождевые капли, стекавшие по лобовому стеклу. В салоне царила тишина — только лёгкое шуршание шин по мокрому асфальту и глухое биение мыслей в висках.

Он сжал руль крепче. Лицо его было непроницаемо, как и всегда. Но внутри — буря. Он не мог выбросить из головы образ Елены: её покрасневшие глаза, хрупкие пальцы, дрожащие на краю черно-белой фотографии, нежная музыка, и… боль, которую она не скрывала.

«Почему она? Почему именно она? Почему, чёрт возьми, после всего увиденного, именно её лицо стоит перед глазами?»

Он тряхнул головой, словно желая выкинуть эти мысли, но они возвращались — упрямо, будто вбитые гвоздём.

Впервые за долгие годы Рафаэль чувствовал что-то, не связанное с властью, местью, страхом или контролем. Что-то мягкое. Уязвимое. Опасное.

Он вспомнил, как она прижимала фотографию к груди. Он слышал в её голосе то, что когда-то, в детстве, слышал от матери — ту самую, которую потом закопали без надгробия.

Елена не была похожа на женщин, которых он знал. Она не играла. Она не вела двойную игру. Она просто… была. Пронзительно живая, несмотря на слёзы. Настоящая. И этим — непонятно, отчаянно — притягивала его.

Рафаэль выругался сквозь зубы.

— Ты начинаешь терять хватку, — прошептал он себе. — Тебе нельзя так. Слишком опасно. Она — свет. А ты давно живёшь в тени.

Он свернул в сторону своего особняка, и ворота с тихим гудением разъехались.

Дом встретил его мраком, холодным блеском мрамора и запахом полированной стали. Он зашёл внутрь, бросил ключи на тумбу, стянул перчатки. Всё было как всегда. Всё — привычно, идеально, точно по расчету. Но сегодня всё это казалось… пустым.

Рафаэль прошёл в гостиную, налил себе бурбона. Поднёс бокал к губам — и остановился.

Он сел на край дивана, сцепил руки. Минуты тянулись вязко.

«Я мог бы просто купить её. Или запугать. Или уничтожить всё, что у неё есть — если бы захотел. Но она не боится. И этим она сильнее всех, кого я знал».

Он закрыл глаза.

«Что ты со мной делаешь, Елена…»

За окном моросил дождь. Где-то вдалеке слышался лай собак и сирены. А внутри Рафаэля рождалось нечто новое. Или, может быть, забытое. То, что он давно хоронил под слоями мести и крови.

Он чувствовал — этот свет в ней может или спасти его… или добить окончательно.

Глава 4. По следу тишины

Луна скользила по потолку, будто выцарапывая путь сквозь темноту. За окном шелестел ветер, перебирая листья на деревьях, как музыкант перебирает струны, — только музыка этой ночи была глухой, тревожной, настораживающей. В особняке Манчини царила тишина, пронзительная, как острие ножа. В комнате Рафаэля горел лишь один настольный светильник, отбрасывая длинные, исказившиеся тени на стены.

Он сидел в кресле, раскинувшись, словно побежденный полководец. В руках — бокал с тёмным вином, который так и остался почти нетронутым. Его взгляд был устремлён в окно, но он не видел улиц. Он видел Елену.

Её тонкие пальцы на клавишах, будто лепестки на ветру… Как она вздрагивала от каждой высокой ноты, словно нота отзывалась в её сердце. Как её ресницы дрожали, когда она поднимала взгляд, полный тоски и красоты, и как, казалось, она играла не музыку — а собственную душу.

— Почему ты так потрясла меня? — прошептал Рафаэль, сжав подлокотник кресла. — Кто ты, Елена?

Он встал, прошёлся по комнате, как зверь в клетке. Его мысли кружились вокруг неё. Он вспомнил, как она сидела в гримёрке, держа в руках фотографию женщины, слёзы стекали по её щекам — это было по-настоящему. Боль. Потеря. Любовь?

В его жизни слишком много было крови, страха и молчаливого ужаса. И впервые — он ощутил, как хочется чего-то другого. Светлого. Тёплого. Настоящего.

Рафаэль опустился на постель, накрыв лицо руками.

— Но могу ли я заслужить её?.. После всего?

Ночь тянулась бесконечно. В каждом шорохе за окном ему чудилась музыка, которую она играла. Шопен. Тот самый вальс, что, казалось, был написан только для неё.

И когда рассвет начал красить горизонт серым светом, Рафаэль ещё сидел, прислонившись к спинке кровати. Его глаза не сомкнулись ни на минуту. Но в сердце впервые — вместо ярости — поселился дрожащий вопрос: а может ли быть другой путь?

Рафаэль встал с кровати, босыми ногами ступая по прохладному мраморному полу. Свет рассвета начал проникать в комнату через тяжёлые гардины, освещая золотистым блеском массивную мебель, стены, обитые шелком, и портреты предков, взирающих с укором, но без власти остановить его мысли.

Он подошёл к окну, откинул плотную ткань занавеса. Город внизу ещё спал, словно затаился под покрывалом пепельного тумана. Но его разум кипел.

Взгляд его стал жёстким, словно гранит.

— Она будет моей, — произнёс он глухо, почти не открывая губ. — Она будет жить здесь. В этой комнате. В этом доме. Среди этих стен… — он провёл рукой по холодному стеклу. — И будет играть. Только для меня.

Он закрыл глаза, представляя, как Лена входит в его дом: в лёгком платье, с книгой в руках, с нотной тетрадью на рояле, с музыкой, льющейся из-под её пальцев. Она — как свет в этой темноте. Как тишина после выстрелов. Как прощение, которое ему никто и никогда не даст.

Он прошёлся по комнате, будто измеряя её шагами. Остановился у стены, где висел старый чёрно-белый снимок: его мать, Лючия, в юности — с роялем на фоне. Он смотрел на него, не мигая, и вдруг произнёс:

— Мама… ты говорила, что музыка лечит. Что она — самое чистое, что есть в мире. Я убивал. Я предавал. Но сейчас… сейчас я хочу эту чистоту. Я её возьму.

Он вернулся к кровати, схватил пиджак и бросил его на кресло. Рядом — на столике — лежал телефон. Он взял его и нажал кнопку вызова.

Пока гудки тянулись, как тени прошлого, в его глазах отражался огонь одержимости.

— Узнай всё о ней, — резко сказал он, как только на том конце сняли трубку. — Всё. Где живёт. С кем. Чем дышит. Где учится. Какие у неё слабости. Я не хочу рисковать. Она — теперь моя.

Он повесил трубку и снова подошёл к окну.

— Ты ещё не знаешь, Лена, — прошептал он, — но ты уже в моём доме. Ты уже часть моей жизни. И никуда… никуда от меня не уйдёшь.

На его губах скользнула едва уловимая улыбка. Не нежная — властная. Жестокая. Как у человека, который привык получать всё, что хочет… во что бы то ни стало.

Телефон зазвонил в тот самый момент, когда первые лучи солнца начали разгонять остатки ночного мрака. Рафаэль сидел в кресле у камина, не разжигая огня — лишь смотрел на тёмную золу, будто пытался разглядеть в ней ответ на не заданный вопрос. Его пальцы небрежно крутили бокал с вином, не ради вкуса — ради привычки.

Резкий звук вызова вывел его из задумчивости. Он медленно поднял телефон, посмотрел на номер. Узнал.

— Говори, — бросил он, откидываясь в кресле.

На том конце линии голос был точным, как лезвие ножа:

— Девушка по имени Елена Сафонова. Девятнадцать лет. Учится в консерватории при филармонии. Одарённая пианистка, несколько раз выигрывала молодёжные конкурсы. Живёт с бабушкой в старом доме недалеко от вокзала. Родителей нет, мать умерла несколько лет назад, отец не найден. Работает подрабатывая у преподавателя музыки — Джулиано. Того самого…

Рафаэль прищурился, будто что-то просчитывал в уме.

— Друзья? Любовники?

— Никого постоянного. Есть поклонники, один особенно настойчивый — некий Никита Смолин, студент, но она его избегает. Девушка замкнутая. Много читает. Часто бывает в библиотеке и у матери на могиле. У неё даже нет телефона, пользуется бабушкиным.

Рафаэль молчал. Информация ложилась в его сознание ровно и уверенно, как ноты на партитуру. Он знал, что делать. Чувствовал, как всё обретает форму, как из разрозненных штрихов вырисовывается картина.

— Хорошо, — медленно сказал он. — Следите за ней. Не вмешивайтесь. Пока.

Он прервал звонок и долго сидел, не двигаясь, глядя в пустой очаг. Потом прошептал:

— Без отца. Одинока. Уязвима. Чистая. Музыка — её кровь.

Он встал, подошёл к окну, склонившись к стеклу, словно хотел прижаться к далёкому образу девушки, живущей в тихом доме на окраине.

— Ты даже не представляешь, Лена… как близко ты уже ко мне. Всё, что ты любишь… теперь под моей рукой.

На его лице вновь появилась та же улыбка — тонкая, напряжённая, холодная, как линия между властью и безумием.

Рафаэль медленно опустил телефон на стол, словно завершил важную шахматную партию, и противник уже не мог сделать ни одного хода. В его движениях появилась размеренность, почти ленивое величие. Он потянулся, поправил манжеты рубашки и медленно направился в столовую.

Особняк был ещё сонным. По мраморным плитам коридора стелился аромат свежесваренного кофе и поджаренного хлеба. Слуги, как тени, молча расходились по своим делам, бросая на хозяина короткие взгляды — уважительные, осторожные. Они уже знали: если господин Манчини молчит — значит, у него в голове план.

Столовая была просторной, утопающей в мягком свете утреннего солнца, пробивающегося сквозь высокие окна. Посреди стола, покрытого безупречно белой скатертью, стояли блюда: омлет с зеленью, круассаны, сырная тарелка, нарезанные фрукты. Всё, как он любил — сдержанная роскошь.

Когда Рафаэль вошёл в столовую, он увидел у окна фигуру в чёрном. Тётушка Мария стояла, держась за край подоконника, будто черпала в утреннем свете силу, чтобы не упасть. Её плечи дрожали от сдержанных рыданий, а платок, зажатый в руке, был уже насквозь мокрым. За последние дни она словно сжалась, стала меньше, тише, будто с уходом брата часть её души тоже ушла в землю.

Рафаэль остановился на мгновение. Его суровое лицо смягчилось. Он подошёл к ней сзади, аккуратно, чтобы не напугать, и тихо произнёс:

— Тётушка…

Она обернулась, и он увидел её глаза: покрасневшие, опухшие от слёз, с сеткой усталости. Но в них всё ещё был огонь — тот самый, что был у его отца, Витторио. Рафаэль протянул руки и мягко обнял её. Её тело вздрогнуло, но она тут же прижалась к нему, как будто искала утешения в его силе.

— Ты так на него похож… — прошептала она, и в голосе её дрожала любовь, боль и воспоминания. — Те же глаза… тот же взгляд… будто он стоит передо мной.

Рафаэль крепче обнял её, опустив подбородок к её голове.

— Он всегда говорил, что я — его зеркало, — прошептал он, едва слышно. — Я сделаю всё, чтобы он мною гордился… и чтобы ты могла снова улыбнуться.

Мария всхлипнула. Слёзы текли по её щекам, но теперь в них была не только скорбь — в них сквозила благодарность. За то, что он рядом. За то, что не отвернулся от семьи, не спрятался в холодной жестокости, которую мир привык видеть в мафиози.

Они стояли так несколько мгновений, и даже слуги, проходящие мимо, инстинктивно сбавляли шаг — чтобы не потревожить это хрупкое, почти священное прикосновение боли и любви.

Мария отстранилась, коснулась его лица морщинистой ладонью.

— Береги себя, Рафаэль. Я… я не переживу, если потеряю ещё кого-то.

Он кивнул, глядя в её глаза с серьёзностью взрослого мужчины и с нежностью сына, который слишком рано стал взрослым.

— Не потеряешь. Я здесь. И никуда не уйду.

Рафаэль сел за стол и сделал глоток кофе. Горечь напитка будто отрезвила его, вычеркнула остатки ночных видений. Он откинулся на спинку стула, глядя в окно, за которым просыпался город. Мир шевелился, двигался, жил… а он уже выстроил его по нотам своей воли.

Он взял кусочек хлеба, отломил его пальцами, как будто это был не завтрак — а начало ритуала.

Мария осторожно поставила чашку на блюдце, издав тонкий фарфоровый звон. Пар от травяного чая ещё витал в воздухе, напоминая ароматом ромашки, зверобоя и мяты о тихих вечерах, когда в этом доме звучал смех и играли на фортепиано. Когда был жив Витторио.

Она, молча, сидела напротив Рафаэля, глядя сквозь чашку куда-то в прошлое. По её щекам уже не текли слёзы, но глаза были влажными. Отпив последний глоток, она осторожно отодвинула стул и встала.

Рафаэль поднялся вслед за ней. Он знал: этот жест — особенный. Её вставание было не просто окончанием трапезы. Это был жест возвращения к жизни. Первая попытка выйти из кокона скорби.

Она подошла к нему, обняла обеими руками — маленькими, но всё ещё крепкими, материнскими. Рафаэль наклонился, позволяя ей прижаться к его груди. Несколько мгновений они стояли так, и он почувствовал, как её сердце стучит — тихо, осторожно, но с силой, которая рождалась из любви.

— Только, пожалуйста, береги себя, — прошептала Мария. — Я не смогу больше никого хоронить. Особенно тебя…