Бесплатный фрагмент - Свет небесной тоски

«ПОЧВА И СУДЬБА»

Творчество поэта, как заметил в своё время Борис Пастернак, определяют «почва и судьба». Почва, из которой росла моя судьба, находится на двух участках. Первый — это место, где я родился и вырос, — рыбинский микрорайон Переборы, бывшая «столица» «Волголага». Там в одноэтажном роддоме в 6 часов утра 8 июля 1957 года я и увидел свет. После рождения между отцом и матерью возник спор о том, какое мне дать имя. В роду Смирновых с незапамятных времен сына Павла всегда называли Иваном, а сына Ивана называли Павлом. Следовательно, отец хотел, чтобы я стал Иваном. Но мать желала назвать меня Анатолием в честь своего любимого брата, умершего подростком. С этим спором они и пришли в храм Успения Пресвятой Богородицы в селе Балобаново неподалёку от Перебор. Священник встал на сторону матери. Уже взрослым я понял, почему он так сделал, вычитав в одной из книг, что московские великие князья всегда давали младенцу имя того святого или святой, чей день поминовения приходится на восьмой день после рождения. А 16 июля поминают сразу трех Анатолиев: преподобного Анатолия Печерского, в Ближних пещерах; затворника Анатолия Печерского, в Дальних пещерах и святого Анатолия, патриарха Константинопольского. Так благодаря священнику, помнившему старинную Русь, я и был помещен под покровительство этих трех святых.

Не знаю к какому времени относятся мои первые неясные воспоминания: лежу в кроватке, кто-то подходит, что-то говорит, потом вижу расплывчатое лицо матери. Она мне уже взрослому рассказывала, что я был в отличии от сестры, родившейся в 1949 году, очень спокойным младенцем: «Сестра, как проснётся, так и заплачет. Подойдёшь — успокоится, но только отойдёшь — опять заплачет, ну а дела делать надо, вот и таскаешь её на руках. А ты проснёшься, захнычешь. Подойду к тебе, ты чепчик сорвать пытаешься. Развяжу его, сниму и сразу успокаиваешься. Лежишь, пальчиками волосики на голове перебираешь и лепечешь что-то свое. Так и час, и два пролежишь один, всё о чём-то лепеча». Что я лепетал, не помню, но, может, первые стихи пытался складывать.

Первые яркие и ясные воспоминания — больничная палата с детскими кроватями, в них дети; жёлтые солнечные лучи залетают в большие окна; мать в темном платье; мужчина в белом халате с непокрытой головой, как я понимаю, врач; и женщины в белых халатах — одна в круглой белой матерчатой шапочке — медсестра, другая в белой косынке — санитарка. Врач разговаривает с матерью и я, стоя в кроватке, ухватившись за боковое ограждение, понимаю, что она сейчас уйдёт, оставит меня одного в этом незнакомом мире, и начинаю реветь во весь голос. Медсестра, а потом и врач с матерью подходят ко мне, успокаивают. Мать укладывает меня в постели, начинает гладить спину, отчего я затихаю и засыпаю. Уже будучи взрослым, привёл это воспоминание матери, и она, вспомнив эпизод, сказала, что тогда в детскую больницу отвезли меня с кишечной инфекцией, а было мне год и восемь месяцев.

Следующие ясные воспоминания — больничная палата, детишки ходят по ней, а я лежу в постели, мне плохо, но я уже знаю, что мне 4 года, что я болею скарлатиной. Приходит медсестра, делает мне укол, дает таблетки, санитарка приносит еду, кормит меня с ложечки в постели. Потом мне становиться лучше. Над моей койкой есть в стене закрытое деревянной дверцей окно, вдруг оно раскрывается и санитарка зовёт меня. Я привстаю на койке и вижу в окне отца. Он улыбается, подбодряет меня добрыми словами, достает из сумки передачу, говорит там мои любимые яйца, сваренные в мешочек. Санитарка закрывает окно, приносит передачу. Я встаю, сажусь за стол, достаю два яйца, а они ещё теплые — отец, сварив, завернул их в газету и тряпку и за те пятьдесят минут, что он добирался до больницы, яйца не остыли. Это октябрь 1961 года. Через пару недель, когда меня уже выписанного из больницы отец привез домой, он дарит мне тоненькую книжечку. Это первая книжка, которую я ясно помню. Синенькая обложка, на ней нарисован таракан, и сама книжка про таракана. Отец мне читает её, и я в восторге от книжки, прошу ещё раз прочитать. Потом с этим же пристаю к матери, к сестре. И они мне читают. И это приставание длилось не меньше недели. А когда им читать было некогда, я ходил с топотом по комнате, высоко поднимая ноги, потом присаживался и со смехом повторял наиболее понравившиеся строки: «А слониха, вся дрожа, села прямо на ежа»…

Помню, как с сентября 1963 года меня водили в детский сад. Огромный ковер и стеллажи с игрушками. Долгие разговоры с девочкой-ровеснице, которая стала потом моей одноклассницей в восьмилетней школе №31. Мы уходили с ковра на стульчики у стены, садились и говорили-говорили, придумывая всякую небывальщину о себе, родственниках и знакомых. Помню, как воспитательница читала нам сказки Пушкина. Особенно меня впечатлила «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях». До сих пор ясно помню, как сильно хотел, чтобы царевна не ела отравленное яблочко и как мне грустно было, когда она его съела. Потом воспитательница давала рассматривать картинки и я помню из той книжки и ту ужасную чернавку-отравительницу, и царевича Елисея, скачущего к подвешенному на цепях в горе хрустальному гробу со спящей царевной.

Впрочем, в детском саду были для меня две неприятности. Первая — утром кормили молочной кашей с расплывшимся в ней куском сливочного масла. Я не выносил сливочного масла, меня с него начинало тошнить. Но тех, кто не ел, воспитательницы в целях воспитания осмеивали как маленьких и глупых, а за ними над этими воспитываемыми смеялась и вся группа. Прослыть глупым — для меня было самым страшным оскорблением и потому я, подавляя тошноту, съедал эту проклятую кашу. Второй неприятностью был послеобеденный тихий час, в который нам приказывали укладываться в постели. Спать тогда днём я не мог, но и встать не смел: тех, кто не спал и бродил по спальне, воспитательницы называли не только глупыми, но и безобразниками, жаловались на них родителям. По причине этих неприятностей, после лета 1963 года, на которое меня сняли из садика для отдыха на родине отца в деревне, в сентябре я понесшей меня в группу матери закатил такой плач во всё горло, начавшийся у нас в прихожей, продолжившийся на улице и не кончавшийся в раздевалке детсада, что она меня унесла назад домой и организованное мое дошкольное воспитание закончилось.

Для присмотра за мной был выписан из Углича от старшей сестры матери Елизаветы,1921 г. р., её отец, мой дед Иван Иванович, которому тогда было 67 лет. Зимой 1919 года его призвали в Красную армию, он попал в конницу Семёна Буденного, дорубался там до командира полуэскадрона и вместе со званием красного командира приобрёл и другие пороки, свойственные конноармейцам и описанные Исааком Бабелем в книге «Первая конная». Дед присматривал за мной до конца апреля 1964 года, когда, поддавшись пороку, уснул в маленькой комнате после выпитой чекушки водки, а я, набравшийся в свою очередь пороков в вольной гульбе на улице, стал спичкой поджигать имевшуюся у меня пластмассовую лодочку, чтобы посмотреть, как с неё будут падать огненные капли, которые так красиво падали у старших ребят на улице с подожжённых проводов. Но капли падать не стали, лодочка просто вспыхнула. Будучи же брошена в одно, а потом и в другое ведро, где должна была находится вода, принесённая дедом с колонки, продолжила гореть, поскольку воды в ведрах не оказалось. В рукомойнике, что висел в коридорчике перед туалетом, её тоже не оказалось, но, всё-таки, мне хватило смелости выхватить из пустого рукомойника уже вовсю полыхавшую игрушку, донести до туалета и бросить с нашего второго этажа дома без удобств и с печным отоплением в выгребную яму. После чего я, утомленный своей храбростью, пошёл в большую комнату и там уснул на другом диване. Когда в пятом часу с работы пришла мать и увидела закопчённые пустые ведра, закопчённый рукомойник, спящего меня-огнепоклонника и спящего деда, от которого исходил запах водочного перегара, после моего допроса, во время которого я рассказал о совершённом, дедова миссия по воспитанию внука закончилась. Он был отправлен в Углич, а оттуда на лето выписана жившая там у младшей дочери Валентины,1930 г. р., мать матери, бабушка Марья, 1894 г. р., которая и присматривала за мной до сентября 1964-ого, когда я пошёл в школу.

Так как читать и считать до миллиона я уже умел — научился, выспрашивая у сидящей за уроками сестры что да как читается и считается, то учение мне давалось легко. На приготовление домашнего задания уходило с полчаса, а остальное время вплоть до одиннадцати лет, когда и пристрастился к чтению фантастики, отдавалось уличной гульбе: «салки», «прятки», «казаки-разбойники», «тише едешь — дальше будешь», «вышибала», игры в Чапая и в танкистов или моряков, летом футбол и лапта, зимой хоккей — с восьми лет на коньках (ледовый пятачок мы заливали сами), лыжи, снежные крепости и сколоченные из досок штабы…

Переборы, которые и сейчас являются самым разбойным микрорайоном Ярославской области, с детства научили отстаивать собственное достоинство, разбираться в умыслах и замыслах встречающихся в жизни людей, потому что, отходя от своего квартала в чужие, а я с семи лет гулял по всему району, всегда надо было быть готовым дать отпор тамошним ребятам.

Второй участок моей почвы — это родина родителей, берега реки Сить, те её срединные места, где 4 марта 1238 года произошли основные бои трагической битвы русской рати владимирского князя Юрия Всеволодовича с монгольским корпусом темника Бурундая. Эту местность называют страной сицкарей — одного из русских субэтносов, берущего свой корень от основателей Великого Новгорода ильменских словен, ассимилировавших часть местного угро-финского населения. Старики рассказывали, что до Великой Отечественной войны по правобережью Сити в Брейтовском районе, ранее бывшем волостью в составе Мологского уезда, ближе к тверским лесам ещё сохранялись деревни, где все говорили на карельском языке. На характере матери моей сицкарки Анны Ивановны, родившейся в 1925 году в деревне Михайловское, несомненно отразилось то, что мать её матери, то есть её бабушка, была цыганкой. Шёл однажды весной (год, к сожалению, не знаю) с юга табор через города Ярославль, Рыбинск, Молога к Питеру. На берегу Сити, на просторном лугу (проходя мимо которого, я всегда вспоминал воспетый И. Тургеневым Бежин луг,) накануне Пасхи поставил он свои шатры. Вверху небольшое, но богатое село Семеновское, о достатке жителей которого говорила кирпичная церковь — храм архангела Михаила, поставленная еще в конце XVIII века. На другом берегу реки чуть в отдалении большое и богатое село Покровское-на-Сити, о доходах его говорила церковь, построенная в середине XIX века, в фундаменте которой лежат гранитные блоки размером поболее, чем фундаментные блоки главного собора хлебной столицы Российской империи — купеческого Рыбинска. Понравилась одному михайловскому парню из приходивших посмотреть на табор молодая цыганка. Понравился и он ей, согласилась она оставить табор. Здесь в Семёновской церкви цыганку и окрестили с именем Павла, и обвенчали с русаком Иваном.

В советское время писатели-почвенники заметно идеализировали дореволюционную деревню, на самом деле плохого там было не меньше, чем хорошего, а порой и больше. И в то время пошли по Михайловскому суды-пересуды о чужачке-цыганке, мол, она всегда и обмануть может — надо с ней ухо востро держать, и потомство от неё лукавое пойдёт, мол, и лентяйка она, в поле не работает, и тому подобное. Паша и на самом деле в поле не работала, занималась домом, скотиной, огородом, видно об этом уговор был с женихом-русаком ещё до свадьбы. Но ничего в этом выходящего из ряда вон не было. Хорошие любящие мужики берегли своих жён, ведь главным богатством крестьянской семьи считались дети, которые с 6—7 лет уже начинали помогать родителям по хозяйству, а в старости были их единственной опорой. У родителей моего отца, деда Ивана Павловича, 1880 г. р., и бабушки Александры Перфильевны, 1884 г. р, тоже было почти так. Бабушка Александра, по воспоминаниям детей, в поле выходила только во время жатвы — снопы вязать, всё остальное дед Иван делал сам, оставив жене заботы по детям, печке, скотине, огороду. И у прадеда Павла Ивановича, 1847 г. р., так было…

Пересуды, судя по матери, продолжались и при её жизни. Среди них она и выросла, черноволосая и кареглазая, с просто болезненной приверженностью к правде. Она совсем не умела лукавить даже в малом и я шестилетним ребенком сразу догадывался, когда она что-нибудь вкусненькое на праздник покупала, а сказать об этом не хотела. Пяти минут мне, ребенку, хватало, чтобы «расколоть» её, признаться в покупке и поделиться конфетами или мандаринами. Она и в разговорах никогда ни перед кем не лгала, любимым её выражением было: «Я правду говорю». И вторая особенность — она совершенно не умела сидеть без дела. Дома у нас был просто культ чистоты: прихожая, кухня, кладовка, туалет мылись каждый день, маленькая комната через день, большая, два раза в неделю. Все постельное бельё лет до шестидесяти она держала только белое и кипятила пододеяльники, простыни, наволочки до чистейшей белизны, заметив на них легчайший серый оттенок, сама шила на швейной машинке, сама вязала…

Отец мой родился в 1920 году, а уехал из родной брейтовской деревни Зеленцыно в Рыбинск в 1938-ом. Весной 1939-ого по комсомольскому набору ушёл служить на флот, попал в Севастополь. С началом войны пошёл добровольцем в третий полк морской пехоты Черноморского флота. Первый бой принял в сентябре 1941 года во время десанта под Григорьевкой. Неплохо, очевидно, воевал, если с сентября 1941 года по апрель 1942 года последовательно прошел должности рядового, командира отделения, замкомвзвода, старшины роты и, закончив двухмесячные офицерские курсы, стал командиром взвода. После сдачи Севастополя попал в плен, будучи контуженным, под Балаклавой уже младшим лейтенантом. Потом почти три года фашистских концлагерей, во время которых неудачный побег из лагеря в Германии (уже неподалеку от линии фронта в Карпатах его с четырьмя своими работниками, все были вооружены ружьями, поймал и сдал немцам лесник-белополяк, для которого нацисты были друзьями, а русские врагами, с ними он воевал ещё в гражданскую войну) и отправка в концлагерь на остров рядом с норвежском городом Берген — там море холодное, не уплывешь, не убежишь.

Вернувшийся на родину после двух месяцев нахождения в фильтрационном лагере, где СМЕРШ проводил расследование в отношении всех военнопленных, отец вынужден был осенью 1945 года уехать в Рыбинск после того, как начальник Брейтовского отдела НКВД стал таскать его на допросы. Начальник был из присланных, чужак, а его заместителем служил местный, бывший одноклассник отца. Он и сказал: «Павел, уезжай! Если не уедешь, он тебя посадит», и написал отцу бумагу, с которой он и вернулся в Рыбинск на прежнее место работы в местное управление ВОХР. Там получил звание ефрейтора и должность начальника сменного караула, охранившего шлюзы. Через два года в этот караул стрелком была принята и мать. О преследовании начальника-энкавэдешника отец мне рассказал уже после распада СССР, как и о том, что прошел фильтрацию СМЕРШ в лагере летом 1945-ого, видимо, потому что будучи комсоргом роты получил предложение стать секретным сотрудником контрразведки. На передовой от такого предложения, понятное дело, отказаться было невозможно. Все документы штаба их полка погибли, кроме документов особого отдела — отдела контрразведки, очевидно, заблаговременно вывезенных из Крыма.

Дед мой по отцу Иван Павлович умер через неделю после смерти Сталина. Так что в Зеленцыно оставались к моему её сознательному посещению бабушка, и тетя Катя, 1910 г. р., не вышедшая замуж. Лето 1963 года в деревне я помню расплывчато, самое яркое впечатление — это когда меня сестра на руках переносила через Сить по броду на другой, на левый берег, возле которого был песок. У нашего берег дно усыпали камни. Плавать я тогда не умел, даже держаться на воде не умел, а в самых глубоких местах брода мне было по крышку с запасом, потому боялся утонуть. Летом 1964 года я научился держаться на воде, а в 8 лет уже и на глубину стал заплывать.

От 1964-ого года ясно помню и бабушку. У неё уже было три инсульта и иногда речь её становилась неразборчивой, а порой она сидела за столом в горнице и, перебирая свои пальцы на руке, разговаривала с ними, как с детками, и уехавшими, и погибшим в 1942 г. под Харьковом старшим сыном Иваном. Но большую часть дней была в нормальном состоянии и я помню, как она даже сбивала масло в кубышке, чтобы тетка испекла к какому-то церковному празднику пышки. Помню, как мы пережили с ней самую страшную грозу из всех тех, что я видывал когда-либо и доныне. Тетка к вечеру тогда ушла на работу в поле, сестра с подругами убежала в клуб в деревню за четыре километра от нашей а где-то к шести часам вечера загромыхало и засверкало. По долине Сити с образованием Рыбинского водохранилища часто стало протягивать грозы и смерчи. Но эта гроза остановилась над нашей округой и часа два со всех сторон избы, фасадом обращённой на запад, вслед за вспышками молний почти без перерыва сваливались раскаты ужасного грома. Бабушка сидела сначала на кухне, где на полке в красном углу стояли три иконы, и молилась на них. Потом перешла за дощатую перегородку в горницу избы-пятистенка, где в красном углу была большая икона со сценами из жизни Иисуса и его воскресением, а по бокам её висели в две стороны образы двенадцати апостолов, и молилась на этот угол. И я молился Богу, чтобы молнии не убили тетю и сестру. И что же, пришла сначала тетя Катя и рассказала, что, когда они шли через поле, молния ударила неподалеку прямо в копну сена и та вспыхнула, а к сумеркам пришла и сестра, успевшая с подругами до грозы добежать до клуба и пересидеть там катаклизм.

В отцовской деревне «лампочку Ильича» зажгли только летом 1967-ого, к 50-летию Октябрьской революции, и то два года электричество подавали от установленного меж нашей и соседней деревней Тургенево в рубленной избушке дизель-генератора по вечерам не более двух часов. Только летом 1969 года эту окраину Брейтовского района подключили к общим электросетям, а радио провели лишь осенью этого года. Впрочем, тетка радио подводить не стала. С появлением устойчивого электроснабжения работавшие в колхозе стали устанавливать и телевизоры, у пенсионеров денег на них не было.

Но благодаря отсутствию «лампочки Ильича» я до двенадцати лет мог постигать старый крестьянский быт с керосиновыми лампами, свечами и коптилками, c ручными жерновами, которых в дедовой избе было два — один для мелкого помола зерна в муку, а другой для крупного помола зерна в крупу, и, наконец, я мог там впитывать в себя исконную русскую речь, отмеченную диалектным говором сицкарей, не подкорректированную дикторами и редакторами всесоюзного радио и телевидения по московским правилам грамматики и фонетики.

И, может, не случайно именно в Зеленцыно я влюбился в стихи, прочитав в одиннадцать лет поэму Г. Гоппе «Анхилита». Осенью в тот год, приехав в Переборы, я даже попытался их писать, но быстро остыл к этому занятию увлеченный фантастикой — А. Беляев, А. Толстой, Р. Брэдбери, А. Азимов, А. Казанцев… Но через три года в августе 1971-ого я раскрыл томик избранных стихов и поэм М. Лермонтова и влюблённость вернулась — два месяца в свободное время я вновь и вновь перечитывал стихи юного гения, чьим чувствам так подобны были мои тогдашние чувства. Именно под влиянием Михаила Юрьевича я навсегда ушел в стихописание и не смог его бросить, хотя иногда очень хотел этого. Именно, глядя на Лермонтова, видевшего в перипетиях своей жизни прежде всего материал для литературного творчества, стал и я так глядеть на свою жизнь — она с 14 лет разделилась на внешнюю, проходящую в обстоятельствах, навязанных окружающей действительностью, где школа, завод, армия, учёба в Литинституте, работа в газетах…, и на внутреннюю — на жизнь души, постигающей природу, культуру, людей на дороге к какой-то неведомой цели, где творчество является способом постижения мира, нахождением в нём ориентации для жизненного движения, выявлением духовных ценностей в обществе и в людях. Эта внутренняя часть жизни и определила всё в моей биографии, а потому именно она, по моему убеждению, и является судьбой. Некоторые важные моменты этой судьбы простого русского человека из поколения рожденных в 1950-е, каковым я себя считаю, и отражены в этой книге.

Анатолий Смирнов

К ЧИТАТЕЛЮ

Войди, читатель, сядь за стол,

Теперь не место кривотолкам.

Я в жизни правды не нашёл,

Хотя искал бессонно-долго.

Я не нашёл её в лугах,

Одетых в жёлтые купавы;

Я не нашёл её в томах,

Взыскующих бессмертной славы;

Я не нашёл её в судьбе,

Что плотно ставит к камню камень;

Но я нашёл её в тебе

И вот она лежит меж нами.

И этот стол уже не стол,

А бесконечная дорога,

Та, по которой я пришёл

К тебе, доверясь воле Бога.

23.02. — 31.03.2003

1. Душа молодой не бывает

* * *

Розовые бутоны,

Белые лепестки,

А в облаках над домом

Свет небесной тоски.

Дни сменяются, ночи;

Ливень сшиб лепестки.

Сердце всё также точит

Свет небесной тоски.

Май 1973

СТЕНА МОЛЧАНЬЯ

Остановлюсь перед стеной

Неодолимого молчанья

И буду биться головой

До бешенства, до одичанья.

В звериной ярости пробью

Все равнодушные каменья

И кровью собственной скреплю

Слова высокого значенья.

И выйду в мир… В какой?.. В какой?..

Светло там?.. Трепетно?.. Печально?..

Не знаю, я перед стеной

Неодолимого молчанья.

Апрель 1974

НЕЖНОСТЬ

Твои губы — не лакомство,

Да и я ведь не лакомка,

Просто быть хочу ласковым,

Даже чуточку ластиться —

Это глупые склонности

Не любви, а влюблённости,

Что давно у законников

Не имеет законности.

Но средь города вешнего,

Среди лязга и скрежета

И мужчине, и женщине

Не хватает вдруг нежности.

Под набухшими почками,

Над заботами срочными,

Среди ста неизбежностей

Не хватает нам нежности…

Что нам будет, печальная,

За такую отчаянность,

За такое кромешное

Узнавание нежности?..

Губы тонкие грустные,

Опалённые ветром,

Будут музыкой, музыкой,

Станут памятью светлой.

Пусть в минувшем слипаются

Дни в комочки, что слизни,

Нежность не забывается,

Как спасение жизни!

Апрель 1977

ВДОХНОВЕНИЕ

Когда растает снег, но трав ещё так мало

И ни листа вокруг на дремлющих ветвях,

И прах былой листвы лишайным покрывалом

Над жизнью тяготит, очнувшейся в корнях,

Под солнцем проливным, под небом бирюзовым

Так пусто на душе, как будто обманул,

Как будто обсмеял легко и бестолково

Тебя, как малыша, ручьёв разливный гул.

Но в некий страстный миг, как хор многоголосый,

Под вечером седым среди пустых аллей

Тебя настигнет дух земли горячеросной

И запах до нутра прогретых тополей,

Подхватит, понесёт, как грозный бег потока,

Затеплит в тебе мысли вечную свечу

И всё услышит слух, и всё узреет око,

И, кажется, на всё упрямых хватит чувств.

Апрель 1977

* * *

Георгины в саду увядают,

Угасают, как угли в золе.

Лепестки, шелестя, облетают,

В трубки свёртываются на земле.

Мне не жалко цветов, мне не больно

В мокрых сумерках серого дня,

Только что-то уходит невольно

С увяданьем цветов от меня

И теряется в хмари дождливой,

Лишь светлей и грустней на душе,

Будто был я когда-то счастливым,

Будто был я счастливым уже.

Сентябрь 1977

* * *

Автобусы полупустые.

Капель. Весенняя звезда…

Мы не страдали, не любили —

Мы, просто, жили иногда.

Мы целовались, словно дети,

И в переулках, в царстве тьмы,

Казалось часто, что на свете

Есть только губы, только мы.

Дни ожиданием томили,

Но в этом не было вреда,

Ведь мы с тобою не любили,

А, просто, жили иногда.

По переулкам бродит ветер

В сухом предчувствии зимы…

Я благодарен, что на свете,

Пусть и недолго, жили мы!

1977

* * *

Пьёт нектар золотая пчела,

Одуванчик тяжёлый качая…

Отряхаю усталость с чела

И заботы с души отряхаю.

День цветочною пылью пропах,

Шепчет ветер, что вольному воля…

Почему я живу в городах,

А люблю больше небо да поле?

Почему той любовью храним

Не уйду в дорогие просторы?..

Видно, что-то, на чём мы стоим,

Знает только стремительный город,

Где прибежище дерзких умов,

Где заводов тяжёлые вздохи,

Где звенят средь стандартных домов

Обнажённые нервы эпохи.

Май 1979

К ОСЕНИ

Когда твои листья отплачут

Басовой струной золотой,

И нищий ноябрь, словно мальчик,

Пойдёт, рахитичный, босой,

По мягким скрипящим просёлкам

С мольбой о тепле и любви,

Оставь мне, хотя б ненадолго,

Последние вздохи свои.

Чтоб я, безголосый и сирый,

Под серой брусчаткой небес,

Забытый и Богом и миром,

В лиловых полях не исчез,

Чтоб ржавые визги метели,

Снегов голубые угли

Не слишком бы быстро летели,

Не слишком бы яростно жгли.

На дне одиночества мира,

Вдали городов и дорог,

Чтоб я, безголосый и сирый,

Не смерть, так тоску превозмог.

1980

* * *

Среди людей угрюмей одиночество,

Острей неразделённая беда,

Но почему-то мне совсем не хочется

Делить беду с другими никогда.

Да, никогда б ни плакаться, ни каяться

И перед лучшим другом я б не стал —

Руда беды, конечно, переплавится,

Но для чего родной душе металл.

Пусть больше в ней весенней светлой свежести,

Пусть чует травы, тучи, звёздный свет,

Ведь и она таит под слоем нежности

Чугунный лёд неразделённых бед.

1980

* * *

Обидят — сердцем заклокочешь,

Хотя смятенья скроешь вид,

И в одиночестве захочешь

Составить список всех обид,

Чтобы взрастить для мести жало.

Но через миг на ум придёт:

К себе, особенному, жалость,

Она для сердца — лишний гнёт.

Ведь жизнью страстной и колючей

Живя жестоко и всерьёз,

Я в чуткости ничуть не лучше

Тех, кто обиды мне нанёс.

1980

* * *

С. Хомутову

Душа молодой не бывает.

Младенцем у жизненных врат

Она уже помнит и знает

Всю горечь грядущих утрат.

Она уже видит все тропы

Глухих одиноких ночей,

Ланцеты и стетоскопы

Нахмуренных грустных врачей.

Но детское солнце сияет

Сквозь юные кроны берёз,

До срока не принимает

Душа горечь жизни всерьёз,

Влюбляется в шалые ливни,

В открытые лица людей,

И нет её в мире наивней,

И нет её в мире светлей.

Но час настаёт и пророчества

Сбываются… Впрочем, тогда

Нужны ей бессонные ночи,

Нужна ей густая беда.

Страданьями переплавлена

Взойдёт она острой звездой

И, миру привычному явлена,

Покажется столь молодой.

1981

* * *

Как всё изменилось за год!

В глубине её зрачков

Этот год дождями тягот

Залил блёстки огоньков.

Веселился взгляд при встрече,

При разлуке тосковал,

В нашей комнате под вечер

Синей тайной жарковал,

А теперь осенней стынью

Моросящей налился,

И как будто бы полынью

Пахнет с белого лица…

Мы не ссорились до рвани,

Но не ладились дела

И в октябрь непониманий

Жизнь медлительно вошла.

Пусть она ещё не плачет,

Но твердят лица черты,

Что воитель-неудачник

Обманул её мечты,

Что судьбы полна работы,

А не вольности страстей,

Что души моей заботы

С каждым месяцем грустней.

Не хватает сердцу света,

Не находят чувства дна,

Потому что жизнь поэта

Безрассудна и темна…

Но за что просить прощенья?

И любовь нельзя спасти,

Подломившую колени

С ношей правды на пути.

1981

* * *

Вот и смородина листья осыпала.

В голых, лишь в зелени елей, лесах

С хриплыми всхлипами, с липкими всхрипами

Ветер разносит зимы голоса.

На побуревшие травы, на озими

Тучные тучи пускают в набег

За упокой умирающей осени

Первый колючий нетающий снег.

Только у кромки полей, рядом с пашней

Или где оловом меркнет жнивьё,

Солнечным венчиком бледной ромашки

Теплится, родина, лето твоё.

1981

* * *

Я умру от декабрита,

В рдяном отблеске зари

На щеке моей небритой

Заиграют декабри.

Сколько было их жестоких

В людях, в чувствах и в словах!

Сколько раз ломались строки

На железных декабрях!

Сколько слёз пропало даром!

Сколько чувств засыпал снег!..

Мне вдруг кажется: я старый,

Очень старый человек…

Сколько раз меня спасала

От декабрьских мёртвых льдов

Вера в слабенькую малость,

Вера в женскую любовь!

Столько ж, сколько раз над бездной,

Взгляд вогнав в глухую тьму,

Жизнь казалась бесполезной

Беспощадному уму.

Пёс чужой, и злой, и сытый,

Будет лаять под окном…

Я умру от декабрита,

Все мы знаем, как умрём.

1981

* * *

Снова звёзды горят на паркетах,

Снова луны плывут в зеркалах,

Снова воздух тягучего лета

Вездесущей сиренью пропах.

И полночные зори смеются,

Алым облачком клюнув зенит.

И под окнами шёпоты вьются,

Словно вздохи влюблённой земли.

Помнишь, мы в серебристую воду

Белым мрамором всей наготы

Шли, обнявшись, как будто в природу

С вышней мудростью. Помнишь ли ты?

Так же звёзды сверкали повсюду,

Плыли луны, сирени лились,

И любви безрассудное чудо

В нас рождало божественный смысл.

Плоть от плоти воды и каменьев,

Суть от сути небес и огня,

Мы — ничем неразрывные звенья

Этой жизни! Ты слышишь меня?!

1982

ЗАЧЕМ?

Зачем у верхушки берёзы

На зябком ветру высоты

На веточках, словно мимозы,

Засохшие дрогнут листы?

Зачем эти листья не бросят

Предательски-скудных ветвей?

Зачем эти ветви выносят

Убожество жизни своей?

Зачем в этом мире туманном,

У кромки ноябрьских полей,

Грущу я о чём-то нежданном

Под стуки костлявых ветвей?

В какие глухие пределы,

Опавшею жизнью шурша,

Спешишь ты, согбенная телом,

Чужая для мира, душа?

1982

* * *

Холодно. Тускло. Бездомно.

Серый сырой небосвод.

Ветер тяжёлый огромный

Жухлые листья метёт.

Осень?.. Я точно не знаю.

Может быть, крик затая,

Ныне навек остывает

Крошка, кровинка, Земля.

Может быть, это последний

Тонкий опаловый луч

Солнце роняет сквозь бредень

Спутанных стужею туч.

Может быть, завтра — морозы,

Панцирь вокруг ледяной

И равнодушные звёзды

Не над моей головой.

1982

* * *

И те губы, что я целовал,

Ныне трогают губы чужие.

Я за вечность тебя покупал,

А они — за дары грошевые:

Благодушный комфортнейший кров,

Шумный отпуск у южных пределов…

Я любовью платил за любовь,

Пусть же платят достатком за тело.

Ты забыла про душу свою.

Я не знаю, кто в этом виновен.

Я любовь свою нищим дарю

Пятаками у светлых часовен,

Говорю им: «Вас слышит Господь,

Помолитесь, пока не устали,

За прекрасную грешную плоть —

Потерявшую душу Наталью!»

Чтобы завтра на Страшном Суде

Перед детским взыскующим взором

Эта ложь в её дольней судьбе

Не была роковым приговором.

Ведь не зря же её покупал

Я за вечность любви и печали,

И те губы, что я целовал,

Той же вечностью мне отвечали.

1983

* * *

Сизый ветер. Тяжёлые тучи.

Дрожь зелёных взлохмаченных крон…

Заступает весна неминуче

На большой грозовой перегон.

Завтра вспыхнет жар-птицами молний,

Загремит жерновами громов,

Влажной нежностью сердце наполнит,

Как водою заброшенный ров.

И в стремлениях слитый с природой,

Среди русской равнинной глуши

Ты упьёшься великой свободой

Очарованной миром души!

1986

О ЛИЦАХ

Есть отсвет вечности на лицах,

Неяркий отсвет на иных,

Не знаменитых ни в столицах,

Ни в городках полуглухих.

Но лишь увидишь и без слова

Поймёшь, так сущность их ясна:

Они пришли к нам с Куликова

Через огонь Бородина.

Неробких взглядов просветлённость,

Рублёвских ангелов черты,

Земную одухотворённость

Не застит дымка суеты;

Не важно — плачут иль смеются,

В них светлый блеск воды живой;

Они в веках передаются

Как сущность Родины самой.

1986

* * *

Когда звезда кошачьим глазом

Сверкнёт в разломе облаков

И станет как-то глубже разом

Среди сиреневых снегов,

Я вспоминаю ненароком

Не мир без края и конца, —

Избу, сирень у тёмных окон,

Себя, ребёнка, у крыльца.

И из крапивы от сарая

Взлетает ветер. Плеск листвы.

А я ещё не отделяю

Себя от неба и травы.

И запах вздымленной сирени

Лиловой катится волной,

И я дрожу в немом волненьи,

Как глубина пред глубиной.

1987

* * *

И возле дома лепишь ты снежки,

А может бабу снежную катаешь

И сыплешь смеха ясные звонки,

И праздничным румянцем так пылаешь.

Но вдруг взгрустнёшь, с открытого лица

Под шапку заправляя светлый локон,

Как вспомнишь непутёвого отца,

Что с женщиной чужой в краю далёком,

Как вспомнишь, что играли с ним в снежки

И вместе бабу снежную катали…

«У мамы по нему ничуть тоски,

А у него по ней ничуть печали,

Но как меня оставить он посмел?!..»

И что скажу?.. Что чувства жизнью смяты?

Что вижу я себя средь всяких дел

Перед тобой безмерно виноватым?

Но жизнь нельзя уже переиграть,

Хоть сладко пахнет мартовская влага!

Но не умел иначе я шагать

По миру, как с бездумною отвагой!..

Намокнувшие варежки сдерёшь,

Подуешь на озябшие ладони.

Под крышей голубь горлице поёт,

Звенят лучи на синем небосклоне…

И так боюсь я, что средь ясных чувств

Вдруг промелькнёт нахохленною галкой:

«Вот вырасту, тогда и отплачу,

Мне будет вас ни капельки не жалко.»

1988

ПЕРЕБОРЫ

«И по трупам парнишек, как по грязным отбросам,

Разрядив карабины семь «легавых» прошли.»

Лагерный фольклор

Мы играли в биток и в лапту,

Мы «Прибоем» чадили украдкой,

О девчонках таили мечту,

Наклоняясь над школьной тетрадкой.

Но под полночь стонала струна

И, сметая школярскую плесень,

Возмущала нам души до дна

Грусть ущербная лагерных песен.

А отцы наши дома за мглой

Ждали нас, не смежив свои веки,

Половина — недавний конвой,

Половина — недавние зэки.

Звон подковок во тьме нависал

И теснились мы слева и справа,

Когда крайний сквозь зубы бросал

За плевком: «Осторожно, «легавый»…

В нас о вольнице дума вошла,

Как под сердце гранатный осколок,

Но сжимала бровастая мгла

Волголаговской лепки посёлок,

И взросли мы с уродским горбом,

Согревая стаканом ладони…

С кем ты, друг? Как ты, друг? Что с тобой?

На какой ты мотаешься зоне?

1988

* * *

Зачем вырастают деревья на крышах,

На узких карнизах в расщелинах камня,

Дугой изгибаются, тянутся выше,

Туда, где сквозит синева облаками,

Ведь люди придут и сломают, и сбросят,

Чтоб лишний декор не попортил фасада?..

Но снова берёзы и клёны возносит

Весна над домами младенческим садом!

Присядет пичуга на тонкую ветку,

Полдневная бабочка скроется в кроне

От едкого ливня, от дымного ветра,

От жёсткого солнца в угарной короне…

Призывно топорщатся юные листья,

А корни расклинят когда-нибудь щели

И рухнут строенья, как лживые мысли,

В которые мы свои души одели.

1988

* * *

Опять в лучистое цветенье

Любовь медлительных растений

Из мрака вызвала весна:

Тычинки к пестикам в объятья

Спешат на таинство зачатья,

И свахи-пчёлы дотемна

В домах душистых суетятся,

Поболе заработать тщатся…

Да не минует их успех!

Любовью держится живое,

И не доносы, не разбои, —

Безлюбье — величайший грех.

1989

МЕФИСТОФЕЛЬ

                  1

Луна, а под луной — звезда,

И в лужах — чёрная вода,

И крон осенних чёткий профиль

На предрассветной синеве,

И кот вопит, как Мефистофель,

В угрюмой угольной траве.

Сейчас откроет адский лик,

Подсядет, скажет: «Что, старик?

Я ж говорил, чтоб стать счастливым

Всего лишь надо променять

На страсти нежные наплывы

Железной совести печать.

Смотри, ты думаешь — там кошка

Бежит бесшумно по дорожке?

Клянусь, что — мужняя жена,

Иначе рылом ткни в корыто,

Была ей совесть не нужна,

А я устроил шито-крыто.

Ты думаешь — людишки те,

Что вам с трибун клянутся честью,

Моей внимая доброте,

На этом не бывали месте?

Да и в других, куда грязней?..

О, я ошибся, но ясней

Тебе покамест будет этак.

Ну что, махнём? Ведь не монетой,

А наслаждением плачу!

Ну вот заладил: не хочу…»

Луна, и под луной — звезда,

И в лужах мёртвая вода,

И крон осенних чёткий профиль

На предрассветной синеве,

И день бредёт, как Мефистофель,

По чёрной каменной траве.

1989

                  2

Будь проклят мир, в котором смерть стлала

Бессмертное язвительное ложе,

Где лгут кресты, где лгут колокола,

Где даже воздух весь пропитан ложью!

Будь проклят путь, которым обречён

Идти я по лугам, полям и стогнам,

Где каждый нищий к месту пригвождён

И прямо в сердце гвоздь по шляпку вогнан!

Но что мои проклятия тому,

Кто, улестив вкусить от Древа Знаний,

Навлёк на нас рыдающую тьму

И отвратил навек от покаяний.

Его язык гудит в колоколах,

Его лицо сияет в знойном диске,

Его дыханье тлеет на губах

Не только дальних, но и самых близких.

1992

СЕМЕЙНАЯ ОДА

Пусть Бог казнит морозом и метелью

Весь мир, нет, не расстанусь я с постелью,

Пропахшей и любовью и тобой!

Не потому что погружаюсь в грёзы,

Что мне страшны метели и морозы

И тороват дарованный покой.

Я знаю: всё на свете мне изменит —

И друг моих стремлений не оценит,

И враг угрюмо спрячется в тени;

Лишь ты одна как спутница погони

До смерти будешь жить в моих ладонях

Огнём костра и дрожью полыньи.

И потому не просто током крови, —

Своей судьбой живу в твоём алькове.

Что телом?.. Всей душою обнажён!

А остальное в мире лишь придача

К тебе, посмевшей смело и без плача

Стать мне женою лучшею из жён!

1990

* * *

Ненастный день погас. Осенний день.

Сгустилась тень, смешалась вся с пространством.

Тягучий мрак одел в своё убранство

Луга, поля, посады деревень.

В большой избе, холодной и пустынной,

Сижу, черчу на маленьком листке

Слова любви и нежности невинной

На своенравном русском языке.

Плывёт свеча. От тихого дыханья

Танцует огнекрылый мотылёк.

Как одолеть мне бездну расстоянья

И даль души вложить в равнинный слог?

Чтоб там, под небом пламенной Тавриды,

У льстивых волн, ласкающих зарю,

Ты поняла навеки без обиды,

Что я лишь край отцов боготворю.

То, что разлука наша не причуда

Моей натуры, жаждущей скорбей,

Что и тебя любить уже не буду,

Уйдя от этих сумрачных полей.

Ведь это ты одна вольна, как птица,

В янтарном блеске солнечной красы!..

Плывёт свеча. Дописана страница.

И полночь бьют старинные часы.

1990

ПРОЩАНИЕ С ДРУГОМ

— Помедли, друг, не уходи,

Ведь за стеной такая осень:

Стоят бескрайние дожди

И ветер листья в кронах косит.

Ещё в бокалах есть вино,

У образов горит лампада,

А там беспутно, там темно,

Там никому любви не надо.

— Прости, товарищ мой, прости,

Но стрелки движутся к рассвету;

Я знаю: в поле нет пути,

Я знаю: в жизни счастья нету,

Я знаю: мой укроют след

Листвой и ясени и клёны…

О, если б знать, что в мире нет

Униженных и оскорблённых!

1990

НА ЗАРЕ

Сквозь жемчуг инея рябиновым рубином

Горит, не грея, радость октября,

И застекляет окна по низинам

Рубиновая звонкая заря.

А воздух чист и звёзден на изломе,

Ершится золотистая стерня…

О хлебном духе думаю, о доме,

О том, что нету дома у меня.

1991

* * *

Намерзает на лужи заря

И сухой желтизной янтаря

Полыхает меж серых колдобин.

По дороге вдоль жухлых лугов

Ты проходишь под хруст каблуков,

Вечереющей туче подобен.

Да и как здесь лицом не темнеть,

Если сердце успело сгореть

И развеяться пеплом листвяным,

И теперь до конца, до креста

Жжёт такая внутри пустота —

Вусмерть пей, не становишься пьяным.

Неспокойно без всякого дна,

Даже если и вера дана

В трубный дым и горбатый ольшаник.

Не приветят у тёплой избы,

Ибо видят, что вихрей столбы

Носит в теле безропотный странник.

И покаяться некому, брат, —

Осквернённые церкви летят

В ту же бездну без дна и покрышки,

А под рёбра проломленных крыш

Только филин да звёздная мышь,

Словно черти, скользят без одышки.

Намерзает на лужи заря,

И по хрустким следам ноября

Вскачь ударит декабрьская вьюга,

Но и этих копыт холода

Прометелят внутри без следа,

Раз сорвался ты с Божьего круга.

1991

* * *

А вещи совсем не зловещи —

И хрупки они, и легки.

Возьмёшь их тихонечко в клещи —

То щепки летят, то куски…

Ударил дробительный молот

По грозной чугунной стране, —

Стоишь ты почти что по ворот

В расколотом том чугуне.

Забыть о присяге и долге?..

Что толку, хоть чёрт тебе брат!

Чугунные эти осколки

И в теле болят и знобят.

Другим её гибель восславить

Сквозь ненависть или любовь,

А мне б лишь осколки расплавить,

Металлом не выстудив кровь.

1992

БОБЫЛЬ

Вот первая и бледная звезда

Зажглась на сумеречном небосклоне,

Но облака, скругляясь в глыбы льда,

Всё падают в закатные ладони.

Прошли его счастливые года,

Промчались, разметав хвосты, как кони,

Лишь глухо плещет стылая вода,

Что он везёт на саночках в бидоне.

И снег скрипит, и боль его хрипит

В душе, сожжённой, как туберкулёзом:

В избе в кроватке доченька не спит,

Жена не шьёт и печка не горит,

Лишь старость одиночества глядит

На стёкла, просолённые морозом.

1992

* * *

Если что-то во мне есть хорошее,

То оттуда, где в скрипе телег

Вслед за тёплой вишнёвой порошей

Гордо падает яблонный снег,

Где молодки идут с коромыслами,

И в бадейках речная вода

Так чиста, как ребячья искренность,

Как отроческой веры года.

Это всё уже прахом рассыпалось

И бурьяном густым заросло,

Лишь белеет печальная жимолость

Там, где раньше стояло село.

Да на старых берёзах по-прежнему

Гнёзда вьют молодые грачи,

И портретик товарища Брежнева

Из дупла угловато торчит.

1992

* * *

Это всё намного проще,

Чем казалось до сих пор:

Надо просто через рощу

Выйти прямо на бугор;

Покреститься, поклониться

На четыре стороны

И шагнуть, и птицей взвиться

В синий посвист вышины…

Ну а если слишком грешен

И темна твоя звезда,

Там внизу, среди орешин,

Примет чёрная вода.

1992

ПИСЬМО

Журавли улетели на юг;

Перестали расти грибы;

Значит скоро, мой вдумчивый друг,

Нам меха надвигать на лбы.

Всю-то ночь над прудами рогоз

Не качнётся, темнеет в ряд.

Утром встанешь — от мёрзнущих рос

До обеда глаза болят.

А с обеда медлительный дождь

Заливает моё окно…

Приезжай же! Чего ты ждёшь?

Сняты яблоки все давно.

1992

* * *

Он вернулся на землю, пошёл по земле;

Загудели ристалища улиц,

И разъятые формы очнулись в золе,

Как знакомые души вернулись.

Телефонные трубки влетали в дома

И сгорали в неистовом звоне,

А бесстрастные люди сходили с ума,

Обжигая о вечность ладони.

На кровавых культяпках ползла нищета;

С пыльных окон решётки срывая,

Выбегали блаженные, пену у рта

Его светлой полой утирая…

И, покорная Слову, раздвинулась твердь,

И повёл всех к зениту от края,

А в неоновом варварстве корчилась смерть,

На бетонной земле умирая.

1992

* * *

За дождями рябыми осенними,

За бурьянами стылой земли

Есть изба с золотым оперением,

Что сверкает коньком издали.

В той избе, высока русокоса,

В сарафане с узорной каймой,

Смотрит девушка в пёструю осень,

Как ромашковый цвет полевой.

И, тоскуя о суженом милом,

Над сосновым теплом половиц

На льняном на холсте белокрылом

Вышивает невиданных птиц.

Когда гибкая верба весенняя

Озарит позолотами сад,

Эти птицы сверкнут оперением

И за милым дружком полетят…

Я хожу тротуаром простуженным

При ущербной и блеклой луне.

Почему эта дума о суженом

Никогда не была обо мне?

1993

СОН

Вдруг в морды лица превращаются,

А морды рожками кончаются,

И бьют мохнатые хвосты

По обступающему ельнику, —

Идут, ведут меня подельники,

Глаза их кровью налиты.

Как я попал в компашку экую?

Смотрю, никак не докумекаю:

Из под копыт их брызжет мох,

И босоногий след мой глупенько

Среди копытных ямок лупится…

Неужто мой удел так плох?

Но тишь окрест, как сон величества, —

Не докричишься, не докличешься

До егеря и лесника.

Туман рассветный рвётся ватою…

Куда ведут меня проклятые?

А я-то верил: смерть легка.

Стучат хвосты, копыта чавкают,

А пасти безобразно гавкают

И когти лап скребут кору…

Так вот чьих душ любил я вольницу!

Так вот с кем пиво пил я в горницах

И целовался на пиру!

1993

* * *

По бледной дороге

ночью тёмной

в лунном сиянии

движутся тени.

А за тенями

движутся люди,

лица до глаз

прикрыты шарфами.

Тени — водители,

люди — воители

мрачного образа,

чёрного знамени, —

коль попадёшься

им на дороге,

горло разрежут

от уха до уха.

Спрячься, путник,

в кустах придорожных,

Богу молись

пребыть незамеченным!

Тени собаками

нюхают воздух,

в три шестёрки

пылают созвездия.

1993

Я И ОНА

Где вечер грубо перечёркнут

Трамвайным грохотом и гулом,

Живу я маленький и в чёрном,

Забившись в дымный переулок.

Заря свисает на балконы

И мутно розовеют стёкла.

А у неё есть две иконы

И путь непрочный в небе блёклом.

Она стирает гарь с божницы,

И у меня коптит лампада.

Знать, оба мы вольны, как птицы,

Живущие в глубинах ада.

1995

* * *

Осенний человек идёт сквозь зиму:

Шуршит неутеплённое пальто,

Рыжея, мельтешат полуботинки,

И пар над непокрытой головой

Встаёт, как дым над поздним теплоходом.

Спеши, беги, осенний человек,

Надейся, что догонишь уходящий

Декабрь и к Рождеству сумеешь

Одеть себя в пристойные меха

Или, по крайней мере, в вечный ватник.

Хотя, возможно, всё совсем не так —

Сквозь низкий день, сквозь сумерки моторов

Шёл вовсе не осенний человек,

Напротив человек вполне весенний,

На повороте зиму обогнавший.

1995

МЫСЛЬ

Человек нёс мысль

тяжёлую,

как пятиметровое бревно,

и умер…

Мысль лежит поперёк дороги,

ждёт,

кто бы её подобрал.

Одни переступают через мысль

и идут дальше;

другие спотыкаются о мысль

и идут дальше;

третьи присаживаются на мысль

отдохнуть

и идут дальше;

четвёртые безуспешно пытаются

поднять мысль

и идут дальше —

все в пустоту,

ибо куда ещё можно

придти без мысли.

А тот,

кто её нёс,

усмехается, глядя с небес:

«И вы-то считали меня

бездельником…»

Лежит мысль поперёк дороги,

ждёт.

1995

ВОСПОМИНАНИЯ

Душа, как улитка,

                                  высовывается из раковины горя,

Щупает рожками

                                 насколько опасен мир,

Испуганная шершавостью травы,

                                                            скрывается вскоре

В своей

               самой лучшей из квартир.

А что?.. Хоть и тесно,

                                         но не то, что ветер,

Даже свет не касается

                                           нежных тканей,

Лишь разматывается,

                                          как шарфик с петель,

Ворсистая нить

                               воспоминаний.

Вот здесь, у реки,

                                  ты сказала: «Любимый!»,

И Млечный путь развивался над нами,

                                    как хвост летящей кобылицы…

Вон там, у оврага,

                                   мы целовались, а мимо

Неслись маленькие

                                      юркие птицы.

Вдруг ястреб

                          с неба бросился в стаю,

Но стрижи не побежали,

                                                развернулись в атаке

И когтистый хищник,

                                           от них улетая,

Был смешон,

                          как поджатый хвост собаки…

Да, мы — не стрижи,

                                        мы спасаемся поодиночке,

Из гиблой бездны

                                   взывая к Богу.

Тем более, что нет

                                    ни сына, ни дочки,

А чёрная кошка обид

                                         перебежала дорогу…

Высовываю рожки —

                                         дождик, зябко,

Июнь весь в циклонах,

                                            как жизнь в потрясениях…

Ползу в своём домике

                                           на шершавой лапке

В обещанное кем-то

                                        спасение.

1996

ПРОЩАНИЕ С СИТЬЮ

Течёт беззвучно Сить, качая облака;

В прибрежных камышах щебечут камышовки.

Вода реки чиста, слеза любви сладка,

Но горек день разлук и бег без остановки.

Опять я ухожу с цветущих берегов

В другой почти что мир, где дым да камень зяблый,

Затем, что пуст мой стол, затем, что худ мой кров,

Затем, что слаб мой дух и мышцы мои дряблы.

Не удостоен я жить вечно при тебе,

Слагатель хмурых слов, творитель тусклых песен,

Но ты — как главный нерв во всей моей судьбе:

Лишь выдерни тебя и сердце моё треснет.

И в этот миг, когда закатный красный луч,

Как княжий стяг, глядит в зеленцынский наш омут,

Я поклонюсь тебе с твоих обрывных круч,

Чтоб в самый мерзкий час тебя любить и помнить.

1997

РАЗВЕДЧИК

— Я мальчишкой мечтал о славе

и о подвиге на виду,

а теперь вот на переправе

под бордюром лежу и жду.

Сыплют «духи» и сыплют наши

над рассветным мостом свинцом…

И лежу я с мечтой о каше

перед самым, может, концом.

Да, о пшёнке из русской печки,

в плошке вытомленной простой,

о распаренной той, о млечной,

с хрусткой корочкой золотой —

доставала её мамаша

из печи на исходе дня.

Как вкусна была эта каша!

И неведомо где Чечня…

Батальонные миномёты

хором гавкнули по мосту!

Не дойти мне до нашей роты,

закопавшейся в высоту.

2000

* * *

Словно зыбкий мотив

из лукавой пьески Верлена,

в круглых волнах залив

и на берег бегущая пена.

А июльский закат

тонкой струйкой стекает сквозь тучи

в донца глаз, что глядят

на меня по-крапивному жгуче.

Чайки волны взрывали

и вновь возносились высоко…

Это где-то в начале

и очень далёко, далёко.

И змеиные прядки волос

на ветру трепетали…

И года в беспорядке

потом без неё пролетали.

2000

ЗОЯ КОСМОДЕМЬЯНСКАЯ

«Фанатик, — так её теперь назвали, —

зомбирована, Сталину верна…»

Она ж об этом думала едва ли,

лишь верила,

                          что за спиной — страна;

что, грудь подставив под нацистский молот,

она спасает общий русский кров…

Шипите, гады…

                               Рядом со Сцеволой

ей памятник отлит огнём веков!

2000

1960-ЫЕ

О, дух годов шестидесятых,

ты — вкус китовой колбасы

и репродукторов раскаты

о птицах звёздной полосы!

Ворвался в дом наш телевизор

и мир расширился для глаз,

любой кумир стал грозно близко:

Стрельцов, Альметов — вижу вас!

Росли дома, росли заводы

вокруг и в тундровой дали,

и очереди за водкой

во дни получек всё росли.

В тени дворов на лавках тесных

и вдоль канав, где трав приют,

ругал безмозглость власти честно

подвыпивший рабочий люд;

и в гранях стопок толстопузых

над хлебом, килькой и лучком

уже зиял всего Союза

сверхтектонический разлом.

2001

ЗЕЛЁНЫЙ СНЕГ

Зелёный яркий снег на мартовском закате…

Такой живописать и Левитан не смог,

Но он в моей душе горит лет двадцать пять уж,

Зелёный яркий снег меж санных двух дорог.

Вокруг поля желты, оранжевы, багряны,

И только там, куда спешу я на ночлег,

У сизого села, как райская поляна,

Как бильярдный стол, — зелёный яркий снег.

Где зелень ты нашло, багровое светило,

Чтоб сказкой оплести привычную тропу?..

Что было в те года, давно перезабыл я, —

Зелёный яркий снег никак не разгребу.

Я видел цвет морей, тайги, степей, пустыни,

Я видел цвет небес сквозь реактивный бег,

Но ближе мне всего, оттуда и доныне,

У дедова села зелёный яркий снег.

2001

СЛОВА

Слова высокие — породистые кедры,

в людские глубоко уходят недра

корнями. Тут же низкие слова —

осока, одуванчики — трава,

бессчётность корешков сплели в дернину,

а рядом липы, ясени, осины… —

обширный лес древ разнокоренных.

Лесник печальный ходит между них

и метит рыжей хной рассветной краски,

что можно вырубать здесь без опаски

для мягкой почвы, твёрдой глубины.

И широко шаги его слышны,

чтоб долетать сквозь воздух душно-грубый

до слуха одиноких древорубов.

12.08.2001

БАЗАР

Базар, осенний твой искус

Сильней искусства вечных муз!

Вот дыню я беру в ладони

И сердце скачет, словно пони,

Азийский дух поёт в груди

Нежней газелей Саади.

Там сочных персиков пушок

Невинностью девичьих щёк

Влечёт. Свидетельствуй, о, небо —

Румяна так одна лишь Геба!

Здесь виноград в лучах горит

Очами царственной Лилит.

Со скрипом колются арбузы,

Зелёно-красные медузы.

И слаще самых тайных дум

Янтарный светится изюм…

Вокруг грозовый разговор

Купцов и продавцов природы

Гремит, как Баха тронный хор,

Как ропот бранного народа.

Всего хочу, всего куплю:

Прозрачных груш и тучных яблок,

Петрушки стружкой по рублю,

Брусник и клюкв в росе прозяблых…

Мой неподъёмный аппетит

Красоты мира поглотит!

18.08.2001

КОФЕЙНЯ

Кофейни зимней запах талый

шибает в нос за три квартала.

И нос стремительно влечёт

в источник запаха народ.

Причмокивают сладко двери,

впуская нас в духмяный терем.

А там причмокиваем мы,

ломая у витрин умы

над дивной россыпью искусов:

но что же выбрать — всё тут вкусно?!

Бисквиты пышные тортов

в узорах кремовых цветов.

Пирожных маслянистый лес

сверкает радугой небес.

Девчушка требует эклер,

а брат — суфле. Пенсионер

взял заварные, два с грибками…

А кофе — сорок видов в раме!

Слюной сочится каждый рот,

забыты хлопоты забот.

Плывёт над чашками дымок,

смеётся в нём кофейный бог.

21.08.2001

КОЛБАСНЫЙ РЯД

Колбасный ряд: красно горят

Сквозь холодильные витрины,

Как ляжки зяблые наяд,

Колбас лежачие куртины.

Варёных бело-нежный жир,

Полукопчёных блеск, услада

И вдохновение транжир —

Мясные пенки сервелата.

Ползут сосисок поезда,

Сарделек сытые удавы.

В венцах торгового труда

Над ними павы величавы

Грамм в грамм орудуют ножом,

Над гирей празднуя победу.

К ним вьётся очередь ужом

Крутых фанатов мясоеда.

О трепещи, ужасный бык,

Гляди в грядущее с опаской,

Хотя твой рог грозней, чем штык,

Я проглочу тебя колбаской!

И с жалким ужасом с небес

На нас взирает царь Зевес.

01.09.2001

ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬ

— Уймись, метель! Какую уйму снега

на улицы ты за ночь нанесла!

Ну как мне на базар тащить телегу

торгового святого ремесла?

Раз не дотащишь — шмотки не повесишь,

а не повесишь, значит, — не продашь,

и очень скоро потеряешь в весе:

на прожитьё доход уходит наш.

Ты думаешь, коль я предприниматель,

то у меня все с «зеленью» чулки?

Предприниматель — это заниматель,

трубящий на налоги и долги!

А те, кто потеряли тыщам цену,

мобильниками гладя по лицу,

из грязной тени выйдя в бизнесмены,

стригут меня, как всякую овцу.

2001

ЧИН

В грозном здании управы

в кресле с номером один

восседает величаво

дорогой казённый чин.

Разбирая с напряженьем

косных мыслей дурелом,

чин подписывает веленья

ценным «паркера» пером…

Чин идёт по коридору.

Чин выходит на крыльцо.

Чин на «мерсе» едет в город,

затемнив стеклом лицо.

Чин восплыл в свою квартиру,

там французский пьёт коньяк,

ест телятину без жиру,

в Интернете ловит бяк…

Всё для чина. Всё по чину.

Всех пред чинную личину!

20.08.2001

БРАТВА

В углах притихли фраера,

топя трусливость глаз в стакане, —

братва, внучонок Октября,

гуляет нынче в ресторане.

Бушлатов нет. Есть пиджаки,

но сняты, брошены на спинки,

и с каждой щурятся руки

на нас весёлые картинки.

Грудь колесом, кулак с ведро,

короткострижены, скуласты;

ещё б повесить на бедро

могучий маузер и баста!..

А, впрочем, есть, отнюдь не два,

но не таскают их впустую,

не зря же празднует братва

экспроприацию буржуя.

2001

* * *

Милицейская дежурка:

плечи кутая в тужурку,

капитан, как дыроколом,

составляет протоколы

на бомжей, на хулиганов,

потрошителей карманов…

Прут казённые слова,

пухнет ими голова.

Капитан бы бросил службу,

да жильё семейству нужно, —

вот и тянет, как бурлак,

свою лямку так и сяк,

день и ночь при тусклом свете,

на чаю и сигарете…

В выходные водку пьёт,

только водка не берёт.

31.08.2001

* * *

Тёмные костюмы, белые рубашки,

Галстуки с полоской, мягкие подтяжки —

Племя молодое, в голове компьютер

Пристально считает баксы и минуты.

Выросли, вписались в офисы и банки,

Не берут их стрессы, не страшны им пьянки;

Сто синиц поймают, выставят на торги —

Журавля из клетки прикупив в итоге.

«Ауди» и «форды», туры и квартиры,

Выхолены жёны, в мраморе сортиры,

Брендят по-английски, словно джентльмены…

Мы остались сзади, мы — несовременны.

Мы им вдоль обочин глупо голосуем,

А они прут мимо, истово газуя —

Ровная дорога в фар холодном свете…

Это наша гибель. Это наши дети.

2001

НОЧЬЮ НА ДАЧЕ

Кляксус капнул на окно

и в окне черным-темно.

Как невеста, под окном

роза пахнет… Спящий дом

лепесткам не интересен,

палисадник тоже тесен,

и струит красотка дух

вертопраху-ветру в нюх…

Тот скользнул в разрез окна:

«В меня роза влюблена.

Знаешь ты такой цветок?» —

и опять на волю скок…

Хвастунишка, шалопай,

ну, беги, лети, болтай!

Юность тем и хороша,

что распахнута душа,

что не думает пока

о невечности цветка…

Повзрослев, забьётся в угол,

где бессонница супругой,

станет кляксусом терзаться,

будет ляпсусов бояться, —

есть такая блажь в судьбе,

знаю это по себе.

31.08.2001

ЖЕНЩИНА

Море ночи волн седые гривы

Гонит сквозь черёмуховый чад…

В женщине, расплывшейся заливом,

Хорошо плескаться по ночам!

Плыть, качаясь на волнах неспешных,

И нырять с азартом в глубину,

Прикасаясь телом многогрешным

К тёмному таинственному дну,

Чтоб потом в ликующей истоме

Целовать вспухающий живот,

Слушая, как белой птицей в доме

Женщина воркует и поёт!

2001

* * *

Скребя «жиллеттом» заросли щетины

мужчиной себя чувствует мужчина

любой — и безнадёжный импотент,

и трус, и подкаблучник-постамент.

Светясь, лицо рождается из пены,

как будто Буратино из полена,

и вдохновенный блеск встаёт в глазах,

подобный блеску нимбов в образах.

Журчит воды смесительный родник

и в зеркале уж не лицо, а лик,

отмеченный высокой тенью думы, —

он требует парижского парфюма.

Под лик надет костюм, плечист и строг,

готов к нисходу элегантный бог,

который застывает вдруг пред дверью,

чтобы губам придать ухмылку зверью.

2001

ГЛАС НАРОДА

Где брежневских времён пивные кружки,

гранёные бока, большие дужки, —

четыре пальца прочно входят в них, —

по кромке можно стукать воблой медной,

не заструятся трещины победно, —

о, где они?! Не вижу их в живых.

Теперь приносят хрупкие бокалы,

как будто мы пардонистые галлы, —

чуть сжал в горсти и пиво потекло…

А если драка вспёсилась по пьянке,

что толку в лоб бить — от бокала склянки,

а лоб и не почувствовал стекло.

Или ещё подлее вводят моду:

пивко даруют в пластике народу,

пластмассой убивая весь букет

ячменных вкусов, солодовой лени

и сладких взрывопенистых мгновений…

Такое пиво — янки на обед!

Или другое извращенье вкуса:

вам вместо воблы тащат чипсы… Гнусно

от этих прохиндеющих свобод!

«Верните старые пивные кружки,

гранёные бока, большие дужки!» —

единогласно требует народ.

2001

КАРТИНКИ

1. СВИДАНИЕ

По дохлому скверу ходила мегера,

топтала листвы грязно-жёлтую серу.

Но вот с опозданьем бежит на свиданье

румяный чертяк в свитерочке бараньем.

Мегера застыла, лицо заменила

и стала русалкой, смеющейся мило.

Чертяк страстно квохчет, раздувшись, как кочет…

Что толку! Она все равно защекочет!

2. ДВА ШКАФА

Два шкафа вышли на прогулку,

идут рядком по переулку,

весь занимая тротуар,

распространяя винный пар.

Пусть в антресолях лишь труха,

вольготно дышат потроха,

а в колыханьи потрохов —

ни благодати, ни грехов.

3. МЭРИЯ

У городского головы

на голове полно листвы.

Во всех присутственных местах

встречаешь служащих в листах.

А если б у главы была

на голове к игле игла,

то вместо лиственных телес

встречал бы всюду хвойный лес.

4. МЕТАМОРФОЗА

Административный коридор.

Двери, нацепившие таблички.

За дверями розовые птички

щебетно разносят разговор.

В пение их нежное влюблённый

захожу с улыбкой проливной.

Что такое?.. Молча предо мной

восседают хмурые вороны!

5. НА БУЛЬВАРЕ

Атлант с кариатидой гуляют эспланадой,

счастливейшие видом с бутылкой лимонада.

Таращит из коляски малюсенький атлантик

голубенькие глазки, играя в яркий фантик.

Заезжие тюрканы на них взирают косо:

так, значит, врут экраны — не выродились росы.

А лавочные сиды по-стариковски рады:

атлант с кариатидой гуляют эспланадой.

Август 2001

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Сергей сергейничал, олеговал Олег,

А я в окне увидел первый снег

И, отстраняя круглый разговор,

Коньяк отставил, выглянул во двор:

Асфальт был чёрен, но белым-бело

Меж жёлтых листьев бабочек мело,

И всё дрожало в этой белизне, —

Балконы, крыши, женщина в окне…

Я на земле живу не первый век,

Но каждый год дивлюсь на первый снег,

Влекомый в детство страстью чистоты,

Гонимый в сердце властью красоты.

20.08.2001

* * *

Не здесь ли, где в пруду бесснежном

холодный свет замёрз, шурша,

заледенела в грусти нежной

смиренной осени душа?

Ей, верно, снится посвист ветра

и ласка зяблого дождя,

да алый лист на чёрной ветке

ей снится, память бередя…

Вдруг белый снег пошёл над долом,

как ангелы сдувают пух,

и дол в дали за частоколом

в мечты затягивает дух.

А у соседского крылечка,

как в удивлённом детстве я,

пацан раскрыл глаза навстречу

туманной искренности дня.

Что видит он за этим пухом,

за этим Божьим декабрём?

Каким сердечным зреньем, слухом,

каким он духом одарён?

В снегах идущего столетья,

в угрозах ночи, в грозах дня

заменит ли на этом свете

он отсвиставшего меня?

Сентябрь 2001

К НИЩЕТЕ

Я видел, Нищета, твои глаза

И руки зачарованные трогал

Не в старенькой киношке и не за

Стеной, а здесь на досочке порога.

Измятый плащ, всклокоченность волос,

Лицо изрыто оспенной шрапнелью…

Мне, помнится, однажды довелось

Прожить с тобой, и не одну неделю.

Мы ели суп на «кубиках» да хлеб,

Мы пили воду прямо из под крана.

Режим голодной жизни так нелеп:

Вставали поздно, спать ложились рано.

Я шёл за хлебом в ближний магазин,

Метель надев на плечи вместо шубы…

Тогда была труднейшая из зим,

И вот опять я слышу хрип твой грубый.

Ночами бродишь под моим окном,

Шурша листвы соломенной слоями…

О, Нищета, не заходи в мой дом,

Давай навек расстанемся друзьями!

07.08.2001

ТОСКА МАГАЗИННАЯ

Бессонная тоска ночного магазина:

В витринах спят сыры, селёдки, апельсины,

Спят хвостики колбас, и, как большие птицы,

Не закрывая глаз, спят, стоя, продавщицы.

И лишь тоска не спит, блестит стеклянным оком

Компотов и повидл, тушёнок, вин и соков,

В горячих дросселях урчит и чёрной кошкой

По залу шебуршит, садится у окошка.

А за окном — зима в перинности сугробов,

Зола замёрзших звёзд… Тоску съедает злоба;

Она, скрывая масть, идёт на склад, не дышит,

И хищно щерит пасть над тёплым трупом мыши.

2001

* * *

Е. К — ву

За одуванчиковым лугом

Среди сверкающих берёз

Есть у тебя свой светлый угол,

Не знавший дыма папирос:

Отдохновенная прохлада

В сосновой горнице стоит,

Неугасимая лампада

Пред Спасом медленно горит.

И в тишине отдохновенья

К тебе нисходят, не спеша,

Пречистой Девы откровенья,

Чтоб зрела в истине душа…

А я жестокий и мятежный

Опять по городу иду

И в жизни этой неизбежной

Отдохновения не жду.

Но в яром рокоте моторов

Я различаю иногда,

Что замышляет божий ворог

Для краски нашего стыда,

И в иссушающие очи

Гляжу, чтоб бездну перейти…

Ни перед кем не опорочим

Мы наши разные пути.

2001

ЛАСТОЧКИ

Воздуха плаватели, ветра ловители,

вы с высоты город сразу весь видите:

каждую улочку, каждую булочку,

каждую тлю, что идёт на прогулочку…

Но никогда на асфальт вы не сядете,

словно с землёй от рожденья не ладите,

словно из облачных тканей и света

божью одежду кроите всё лето.

10.08.2001

МОЛИТВА

Мои молитвы безыскусны,

не позолочен мой фиал,

но Ты, читающий все чувства,

узри, что я ничтожно мал!

Я умаляюсь до предела

перед Твоею глубиной;

я забываю даже тело,

что всюду следует за мной.

Я не прошу любви ответной

и только одного хочу:

пылинкой малой незаметной

лететь по Твоему лучу!

2001

2. Голограмма души

ЗВЕЗДА

Е. С.

«Не потому, что от Неё светло,

А потому, что с Ней не надо света»

И. Анненский

1. НЕБО

С весёлой лёгкостью тротила

ты быт в пространство распылила:

порой лишь суп или компот

ко мне мгновенно капнут в рот;

всё остальное — бытиё,

где тело знойное моё

в самозабвенье исчезает,

лишь имя имя осязает.

В божественные звон и стон

сливая почвенность имён…

22.08.2001

2. ЗЕМЛЯ

Возвращенье на землю из сфер Беатриче

мы с тобой провели с соблюденьем приличий:

катехизисы ЗАГСа, квартирные съезды…

Но куда подевать придыхание бездны?

Вот порой и слетаем с житейского круга,

открывая для бездны наш маленький угол,

и, ломая дрова, прожигая кровать,

ничего не хотим на земле понимать.

22.08.2001

3. УЗЫ

Клюёт с ладони зимняя синица

подсолнуха сухие семена…

Моих ладоней птица не боится

и, значит, ты бояться не должна.

Ты, что гонялась так за журавлями,

но, выплакав всю юность вдалеке,

спокойно спишь глубокими ночами

на жёсткой, на моей большой руке.

Как сладостно, как радостно ты дышишь

и будишь нежность долгую в крови!..

Доверчивость дарована нам свыше

за честность и бесстрашие в любви.

И пусть порой неимоверным грузом

меня к земле гнетёт твоя краса,

мне так нужны для тела эти узы,

чтобы душа взлетала в небеса!

2003

4. ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

В брачное логово

                                 немножечко тесное

С тобой мы укрылись

                                         завьюженным вечером.

Богу — богово,

                             кесарю — кесарево,

А нам, человекам, —

                                        своё, человеческое!

Нам — тело горячее,

                                        сердце влюблённое,

Слова и губы,

                           напухшие ласками,

И единение,

                        неразделённое

Синодальными и законодательными

                                                                       сказками.

Бела постель,

                          как одежда ангела;

Бездонна ночь до утра,

                                             как вечность;

И ярче короны кесаря

                                          наголо

Явленная

                   человечность!

10.09. — 12.10.2011

5. ОБМАН

И я не тот, и ты не та,

и в этой жизни слишком грубой

лишь одиночества тщета

свела на вечность наши губы,

лишь невозможность не любить,

мечты наивное желанье…

Но надо жить и надо быть,

хоть чуть похожим на мечтанье:

лукавствовать, таить печаль,

смеяться, стлать нежней тумана…

И вдруг заметить невзначай,

что сам истиной обмана.

2003

6. ВЕЧНОСТЬ

На последние деньги куплю себе жёсткий билет

и в бессонном вагоне уеду в лазоревый край,

где овчинные волны пасёт хворостиной рассвет

и дремучие скалы пекут тишины каравай.

На желтеющем пляже раскинусь беспечным «бичом»,

буду хлеб воровать, буду пить молодое вино

и подельникам-уркам за ним не скажу ни о чём,

лишь скажу, что забыл своё имя и годы давно.

Назовут меня Ванькой… Ну что же, Иван так Иван,

безымянное имя, высокая царская спесь…

И когда в мокром небе увижу гусей караван,

я не вспомню ничуть, чем я жил, что оставил я здесь.

Ну а ты открывай по ночам молодые глаза

и, накинув халат, вопрошай до рассвета окно:

может нынче иль завтра вернётся он, подлый, назад,

а быть может, уже не вернётся и умер давно?

Но когда и умру, все равно для тебя не умру:

буду где-то бродить по кругам бесконечной земли,

буду ястребом в небе и дятлом в сосновом бору,

буду ящеркой в солнце и ветром в цветочной пыли…

Безымянное имя, высокая царская спесь,

ендова круговая тяжёлых похмельных медов…

Я не вспомню ничуть, чем я жил, что оставил я здесь,

я не вспомню вовек, потому что забыть не готов!

02.09.2001

7. БЫТ

Ты слов моих не понимаешь:

то захохочешь, то зарыдаешь

от тех же самых слов

и жемчугом своих зубов

слова, как яблоки, кусаешь.

Имеешь музыкальный слух,

училась в музыкальной школе

и, верно, в слове слышишь боле,

чем смысл слогов, там трёх иль двух…

А я к себе, наверно, глух.

Прости!.. Я буду чувства слушать

внимательней, чтоб не облечь

то, что твою пугает душу

в свою обыденную речь.

Иначе как же быть мне мужем?

Прости! Дай я сотру со щёк

слезинок росность проливную

и всё, что переврать я мог,

скажу словами поцелуев.

20.10.2008

8. ЗЛО

Засверкали краснеющей медью

на закате чешуйки окон…

Город тесен, как бочка для сельди,

и бесстыж, как для разума сон.

Для того мы с тобой и столкнулись

на обломе апрельского дня,

чтоб увидеть в солёности улиц,

что друг другу по боли родня.

Помнишь, вечера омут закатный

так же в окна плескал и краснел,

но кровавые язвы и пятна

я под ним в твоих чувствах прозрел.

Те, кого мы любили, с любовью

отрывая мечтой от земли,

чтоб питаться сочащейся кровью,

нас кнутами обманов секли…

Люди злы в доброте и участьи,

тайно злы, чтобы муки вершить,

ну а мы, непричастные счастью,

не умеем озлобленно жить…

Дорогая, сожги все надежды

на возможную нежность людей, —

жизнь не станет добрее, чем прежде,

в этой бочке холодных сельдей.

В мерзкой грязи сердечных подвалов

все здесь точат на ближних ножи…

Верь лишь мне в их разводке бывалой!

Верь лишь мне в их участливой лжи!

18 — 24.03.2011

9. ОТЬЕЗД

Вагон качнулся и поплыл,

и за окном блеснула зыбко,

как бы на грани внешних сил,

твоя плакучая улыбка.

Что загадала ты сейчас,

в миг разрывающей разлуки?!..

Об этом не смыкать мне глаз,

тянуть в пространство писем руки,

слова твои перевирать…

Ужасен холод расстоянья.

Ещё страшней — не понимать

молчащей женщины желанья!

2003

10. РАЗЛУКА

Зыбучее время разлуки

завязло в дождях ветровых…

Лишь вспомню любимые руки

и хочется плакать о них.

Прядёт в беспросветные ночи

тоска свою вечную нить…

Лишь вспомню любимые очи

и хочется мир схоронить.

Ты нынче далече-далече

и так хороша-хороша…

Лишь вспомню любимые плечи

и кровью нальётся душа.

Стрекозами крутятся листья

с утра над сырой городьбой…

А все мои долгие мысли

и все мои чувства с тобой!

Темнеет речная излука.

Шумит бездорожная высь.

И чертит в тетрадке разлука

одно только слово: «Дождись!»

30.03.2003

11. ЛЖИВЫЕ СВИДАНИЯ

Живут за глянцем тонкого экрана

Твоё лицо, в кудряшках голова,

И губы через сотни вёрст пространно

О грусти шепчут льстящие слова…

Мы в мир вошли, где дольше нет разлуки,

Чем время на посадку и на взлёт,

Не надо пожимать при встрече руки,

Не надо ждать, когда состав придёт.

Но будь я и на тридцать лет моложе,

Не укротил бы ревность лестью слов,

Не прикасаясь к твоей жадной коже,

Не чуя запах розовых духов!..

Экран погаснет, шёпотом проклятий

Вновь разражусь на козни жития

За лживое свиданье без объятий,

За то, что ты опять не вся моя.

20.11.2010

12. ПОЛЁТ

Мудреца лишь мудрец понимает,

и поэта почтит лишь поэт…

А по небу звезда пролетает

и не падает, бедная, нет.

Пролетит, никогда не вернётся…

И в две тысячи пятом году

здесь, на дне мирового колодца,

только я видел эту звезду!

24.03.2005

13. КЛАДБИЩЕ

Стою средь траурного сада,

где смерти длинная прохлада

восходит прямо от земли

на щёки бледные мои.

Здесь души мечутся, как птахи,

над теми, кто почиет в прахе.

Как беспредельно в свисте птичьем

судьбы моей косноязычье!

И ты летаешь, — дальше, ближе, —

но я тебя, увы, не вижу.

Прости, любимая навек,

что я всего лишь человек.

09.07.2007

14. ОПОЗДАНИЕ

Снежит над дощатым причалом…

Последний ушёл теплоход.

Заречное взгорье качает

над зыбью мерзлеющих вод,

как будто вращается глобус

медлительно и напоказ.

А наш деревенский автобус

сломался, в болотах увяз…

Но, может, в капкан опозданья

к добру я попался судьбе:

мобильника злое молчанье

забуду в пустынной избе

и буду учиться ночами,

внимая метелям глуши,

молиться под свечи печали

в монашеской келье души.

Молиться о будущей встрече

с тобой, вспепеляющей Тьму,

о том, как я белые плечи

прозрачной рукой обниму.

02 — 04.04.2010

ЛИ БО

«… Луна вдали

Плывет над облаками,

А в чье она

Опустится окно?»

Ли Бо, пер. А. Гитович

                    1

За столиком пивнушки жалкой,

где в кружках пенное жабо,

меж Марциалом и Петраркой

сидит хмелеющий Ли Бо.

Вот допили по третьей кружке.

В авто запрыгнул Марциал

и к развлекательной подружке

в седле «фиата» поскакал.

Клобук на лоб надвинув грешный,

вдохнув в себя поглубже грудь,

Петрарка шагом непоспешным

к целебной церкви правит путь.

В немытых окнах кривит губы

китайсколицая луна.

На кресло сбросив плащ свой грубый,

Ли Бо заказывает вина.

                   2

Прошли века и вспомнить вам слабо,

как жил на свете пьяница Ли Бо.

Но помнит собутыльница-луна,

что выпил он три озера вина!

                   3

Ольхи роняют в ручей чёрные листья.

Нету лягушек — зарылись в залежи ила.

На поле вышел — вижу следы лисьи,

видно, плутовка утром мышей ловила.

В избу вернусь, затоплю жаркий подпечек,

сяду к огню, грея озябшие руки…

Если Ли Бо в мире ином я встречу,

точно уж там никогда не умру со скуки.

2002

МАМА

            1

На зелёных обоях линялых

Пыльной ветхости жёлтый налёт.

Под плакучим, как тьма, одеялом

Моя старая мама живёт.

Не встаёт уж полгода с постели,

Не хлопочет для нас у стола;

Боль в глазах её, полных капели,

Мне, как под ноготь злая игла.

Вы, хоть в мыслях, на тело примерьте

Эти зябкие землю и твердь!..

Молит мама тихонько о смерти,

Словно может спасти её смерть.

И любви моей бури и трубы

Не прогонят ни боль, ни беду,

Лишь ладонью, жестокой и грубой,

Нежно с щёк её слёзы сотру.

2002

             2

Господь накажет — мать простит,

По голове погладит грешной,

Слезами лоб твой оросит,

Словами боль твою утешит.

Стою над рыхлым бугорком

И белый свет глазам несносен,

Надежд своих последний ком

С землёй на гроб бесстрастный бросив.

2003

            3

Ночью снилась мама в белом платье,

Свежая, как розовый бутон.

Для неё распахивал объятья

И морозом не был поражён.

В снах не нахожу я места смерти,

Но так странно действо их само,

Будто в запечатанном конверте

На год запоздавшее письмо.

22.03.2003

СТЕКЛО

В долинах сна трещат стрекозы смеха,

Хоть на цветах печалится роса,

Вздохнёшь погромче — тысячное эхо

От стен души уходит в небеса.

Сон не идёт… А за окном подлунным

В жемчужных гроздьях замерзает сад,

За ним сугробов вздутые буруны,

Закоченев, ледышками блестят.

Часы дробят чугунные минуты,

Камин струит ольховое тепло,

Но между льдами мира и уютом

Всего двойное хрупкое стекло.

Свет пламени ломается, как в призме,

Когда глаза зажмуришь от тепла,

И слышишь, как под жадной дрожью жизни

Гуляет телом тонкий звон стекла.

07.01.2003

ОТЧАЯНИЕ

Пойми — это всё чужое:

и звёзды, вмёрзшие в ночь,

и город, вдавленный в снег,

и серый свет фонарей.

Ты можешь часами бродить

пустынями площадей

и даже порой находить

невыспавшихся людей,

но это всё — чужое,

чужое, а не твоё,

под скользкими каблуками

опоры почти что нет.

Другое дело — петля,

заряженное ружьё,

направленный прямо в рот

промасленный пистолет…

12.01.2003

БАТЮШКОВ

О, Батюшков, ты — первые слова

Вслед львиному рычанью Гавриила!

Не вынесла их блеска голова

И стала для гармонии могила.

По Вологде заснеженной шатун

В безумьи немоты и одичанья,

Ты и теперь остался слишком юн

Для русского сурового сознанья.

Как будто бы не двести с лишним лет

Прошло с того горластого мгновенья,

Когда не из небес раздался свет,

А из самой волны стихотворенья,

И капли слов, теряя грузный вес,

Как облака, летящие сквозь стужу,

Легко взнесли в святилище небес

Гиперборейца зябнущую душу.

13.01.2003

ГОЛОГРАММА ДУШИ

О цветной голограмме души

Размечтался голодный учёный,

И чтоб въяве могла она жить,

Из-за ширмы телес извлечённа,

Чтоб туристы за доллар могли

Наблюдать, стоя справа и слева,

Ярко-алые волны любви,

Буро-чёрные полосы гнева,

Страх, свивающий кольца ужом,

Грусть с тоской, что, как локоны, свисли,

И сверкающих молний надлом

Пробивающей сумрачность мысли…

А за окнами русский февраль

Всё тянул паутину метели

И, как мухи, в жужжащую даль

Беспокойные тучи летели,

И шагал милицейский наряд,

И шофёр налегал на баранку,

И не ведал никто, что хотят

Души вывернуть им наизнанку…

А учёный уселся за стол

И, терзая компьютер упрямо,

За полночи решенье нашёл,

Как построить души голограмму.

И по слухам, что были сиречь,

Под финансы известного Штольца,

Чтобы душу из тела извлечь,

Набирает теперь добровольцев.

Ну а Штольц, проявляющий прыть,

Как поведали длинные уши,

Норовит в «Дойче банк» заложить

Извлечённые русские души.

21.02.2003

К ТАРАКАНУ

Здравствуй, рыжий таракан,

Завсегдатай общепита;

Ты ползёшь, от крошек пьян,

Через стол борщом залитый.

Нужный путь для жидких ног,

Чтобы, об пол шмякнув глухо,

В притемнённый уголок

Уволочь орехом брюхо

И сквозь дрёму наблюдать,

Шевеля во тьме усами,

Как людей голодных рать

Важно клацает зубами,

Перекашивает рты,

Раздувает дыней щёки —

Очень жадны до еды

Мы, которые двуноги.

Научи меня, аскет,

Быть мудрей, чем время оно,

Жить на паре крох котлет

Или капельке бульона,

Ибо пусто в кошельке

И кредит не обещают,

А стакан в моей руке

Только зубы греет чаем.

Мы с тобой, считай, родня

При посредстве обезьяны.

Научи же, брат, меня

Стать столовским тараканом!

2003

* * *

Пережить бы эту зиму,

Перейти бы этот снег,

Не теряя глаз любимых,

Не смыкая век навек.

Но от голода усталость,

Тяжело идти по льду,

Сил почти что не осталось:

Дунет ветер — упаду.

Ты не дуй, морозный ветер,

Не вали меня в сугроб:

Слишком дорог, слишком светел

Для меня хрустальный гроб.

Не скользи с-под ног, дорога:

Слишком лёгок этот путь —

В ледяном дыханьи Бога

Без страдания уснуть.

13.02.2003

ДЕТСКИЙ СМЕХ

Вдруг детский смех, как солнца луч,

Пробившийся меж жирных туч,

Тебя настигнет ненароком.

И, озирая тусклым оком

Пушистый лёд на проводах,

Газоны в галочьих следах,

Кусты, забредшие в сугробы,

Ты чувствуешь тупую злобу

К себе за то, что разлюбил

Весь этот бедный зимний пыл.

И с жадной завистью к ребёнку,

Что, на затылок сбив шапчонку,

Проходит с солнцем на устах,

Понурый прибавляешь шаг.

27.03.2003

ВОЗДУХ

Есть зной пустынь, где вовсе нет воды,

А здесь мороз и нынче столько снега,

Что выше человеческого роста

Отвалы по обочинам дорог.

Но мы не ценим сей великой влаги

И суетно сминаем каблуками,

И шинами спрессовываем в лёд.

Что нам глоток воды без рюмки водки

Или прохлада без овечьей шубы?

Но вот недавно, жутко задыхаясь,

Внезапною болезнью поражён,

Я понял, что всего дороже воздух,

Что для меня всего дороже воздух,

Как рыбам серебристая вода.

Теперь всех рыб, что выловлены мной,

Что бились на кукане, задыхаясь,

Мне жалко; не смогу я рыб ловить.

Но грех свершён и близится расплата,

Меч в божией руке неотвратим!

Не в снеговой долине я засну,

А задохнусь средь выжженной пустыни

С безумною мольбою о колодце.

Надеюсь, Данте, выдуман твой Ад,

Иначе и глядеть мне б было страшно

На этот лиловеющий туман,

Текущий между небом и землёй.

27.03.2003

* * *

Весна перелопатит снег,

Наружу вывернет изнанку,

Разлив ручьёв извивный бег

Тебя разбудит спозаранку.

На тротуарах блеск воды;

Фонарь топорщится, как гребень;

И ни мерцанья, ни звезды

В тяжёло-душном, влажном небе.

И надо что-то предпринять,

Переменить, переиначить,

Чтобы душой не облинять

Среди оттаявших чудачеств.

Кому — тепло, а мне назло

Все догмы старые одрябли,

И ветка клёна, как весло,

Перед окном роняет капли.

18.02.2003

* * *

Заиграла весна, засверкала

Солнцем, воздухом, талой водой.

В далине за валком краснотала

Блещет лес, словно храм голубой.

Я люблю эту светлую волю

И частенько брожу, не спеша,

По закраине ближнего поля,

Оседающим снегом шурша.

Над буграми проталыми вьётся

От земли серо-розовый дым…

Скоро аист весёлый напьётся

Из болотца за домом моим.

2003

ЯМА ВРЕМЁН

Стаял снег и явил прошлый год

С прошлогодней засохшей листвой,

С прошлогодней затлевшей травой,

С прошлогодним ознобом болот.

Сохранил их сквалыга-мороз

Для легко забывающих глаз,

Лепестками сверкающих роз

Подновляя сугробы и наст.

И, вернувшись в конец ноября,

Мы глядим с оробелой душой,

Как с утра зажигает заря

Индевелый сухой травостой.

Угодившие в яму времён

И лишённые веры и сил,

Торопясь на погосты идём —

Подновлять лица старых могил.

19.04.2003

СТРЕКОЗА

Стрекотунья-хохотунья,

голубая стрекоза,

у тебя полны июня

телескопные глаза.

Видишь справа, видишь слева

в сетке радужной миры,

трав надводных королева,

бичеватель мошкары.

Ты мне села на колено,

изогнула гибкий стан,

и стекает смеха пена

по хищнеющим устам.

Лучше б мне с тобой носиться

над прохладами реки,

чем над буквами томиться

в знойном мареве тоски.

Как бы мне с тобой метаться,

совершенный вертолёт,

и для отдыха спускаться

на кувшинок белый лёд!

Только ты четырёхкрыла,

шесть имеешь цепких лап;

у меня же — руки-вилы

да ступни для страха жаб.

В этих членах мало толку:

хоть и ум в глазах горит,

для тебя я с виду только

неподъёмный инвалид.

Пусть умильно корчу рожу

и плету в венки цветы,

я лишь тёмное подножье

для летучей красоты!

24.02.2003

МОЙ ДЕНЬ

На чёрном хлебе жёлтый ломтик сыра

И чёрный кофе обжигает рот,

А за окном светило полумира

Над горизонтом медленно встаёт.

В стекле дождём промытых тротуаров

Туманно отражается сирень

И город в глубине гремит Пиндаром, —

Вот так и начинается мой день.

Ничем не знаменит и не бесславен,

Ветвящийся во встречах, словно куст,

Он вечности порой бывает равен

Пространством открывающихся чувств.

2003

ИЮЛЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ

Зной роится над асфальтом,

словно племя мошкары.

Как оплавленная смальта,

небо в стёклышках жары.

Задыхаясь и скучая,

погружая сердце в лёд,

я мороженым встречаю

полдень солнца и забот.

Через зной ползут машины,

исполинские жуки;

увядают в их кабинах

глаз нагие васильки.

Обливаясь потом года,

сквозь проклятья и дымок

деловые пешеходы

волочат опоры ног.

Я смеюсь на них японцем

из под зонтика кафе,

пусть и вскоре мне на солнце,

как на аутодафе.

Но в минуты наслаждений,

забывая Божий мир,

мы, как дети или гений,

счастья трогаем кумир.

По спине бегут мурашки

от проглоченного льда…

Невелик пломбир — да наш он,

а чужое — ерунда!

24.02.2003

КОНТРАБАС

Контрабас разругался с оркестром

И ушёл на забытый покой.

По деньгам подыскал себе место

В молодой толчее городской.

И когда с разветвившихся улиц

Облетает в безмолвие шум,

Он в мансарде выводит, сутулясь,

Свою вечную песню «дум-дум».

А луна, как прекрасная леди,

Внемлет ей до eleven o’clock,

Пока шваброй не грохнут соседи

В его пол или в свой потолок.

И тогда контрабас замолкает,

Запирает чердачный насест…

Ему снится, что в зале играет

Он один, но за целый оркестр.

Да и кто его выше там классом?

Кто так в ласточьи ноты влюблён?

Что с того, что рождён контрабасом,

А другой первой скрипкой рождён?!..

Спят тяжёлые тёмные струны,

Отдыхают от басовых дум;

За окном поднебесья буруны

Повторяют по крышам «дум-дум»…

Минут годы, точа свои лясы,

Но ни с трезвых, ни с водочных глаз

Не докажет никто контрабасу,

Что подпевком рождён контрабас!

31.03.2003

* * *

Настольной лампы мятые цветы

Качаются средь душной немоты

На мягких складках приоконной шторы;

За шторой, в незатворенном окне,

Наверное, мерцает при луне

Пятнистой пылью полуспящий город…

Как не люблю я шестистрочных строф:

Похожие на сумасшедших дроф

Бегут — не знают, где остановиться;

Пойдёшь за ними и, глядишь, к утру

Про ложь судьбы, пространство и жару

Перемараешь многие страницы.

Их надо обрывать и прятать в стол,

Потом искать вместительный глагол

Для строгого двустишья иль катрена…

А не найдёшь? Так вот она — кровать,

Срывай цветы и забирайся спать,

Укрывшись сном Бодлера иль Верлена.

11.04.2003

НА КЛАДБИЩЕ

Там, где ветки сжали пальцы,

Натянув листву на пяльцы,

И по зелени листвы

Шьют узоры синевы,

Где над тенью вышивальной

Пахнет травкой погребальной,

Облепившей все горбы,

Затаившие гробы,

Над бутылкой одинокой

Сядешь, словно жизни сбоку,

И мельчает всё, чем жил

Ты в разлуке от могил.

Ну а те, кто почивают

Здесь, для взгляда оживают,

И ты сердцем им кричишь

Сквозь развесистую тишь…

И поймёшь вдруг меж словами:

Для влюблённых и живых

Нету мёртвых под горбами, —

Мы все умерли для них!

28.02.2003

БАШНЯ В ПЕРЕБОРАХ*

Есть шаткая башня в российской стране,

Там гогот шабашный при полной луне

В ночи затевают Гогуля с Верстой

И воздух колышется серной водой.

Под куполом грузным не видно ни зги;

Под стены берёзы текут, как мозги;

Поодаль темнеют костьми черепов

Угрюмые крыши унылых домов.

За ними окраиной злых Перебор

Крадётся татарином каин и вор,

Он слышит: под башней клокочет вода,

Там грешные души текут в невода…

Я вас не пугаю, сам робок, как зверь,

С крестом замыкаю железную дверь

И, крошки молитвы стряхая в кулак,

Для новой ловитвы готовлю гулаг.

2003

* Огромная водонапорная башня в поселке Переборы. Переборы — столица «Волгостроя» и «Волголага» (1936 —1953 г.г.), управления строительства и регионального управления лагерей ГУЛАГа, осуществлявших строительство Рыбинского и Угличского гидроузлов, сейчас микрорайон города Рыбинска.

КОНИ

Вибрация листвы в тумане ночи

Рождает звук, то длиньше, то короче,

Но наше ухо слышит ровный шум,

Вплетающийся в писк мышиных дум.

Сидишь деревенело на балконе

И думаешь: как спят в деревне кони?

Должно быть, стоя… Кони, стоя, спят

И не сопят при этом, не храпят.

Как сон коней влияет на погоду?

Об этом поразмыслить бы народу!

Коней всё меньше — климат всё подлей:

То сушь на месяц, то наплыв дождей…

А Млечный путь косматой конской гривой

Взметается лирически на диво!

Не кобылица ль древняя Земля?..

Об этом знают рожь и тополя.

Вибрация листвы к утру стихает;

Туман, приникнув к почве, усыхает,

Как взбитых сливок кислый перестой, —

Пора и спать, укрывшись за стеной,

Сопеть, под щёку подложив ладони,

Чтоб снилось, как по всей России кони,

Направив взгляды, точно пистолет,

Встречают стоя пасмурный рассвет.

2003

СТАРУШКИ

Без Бога природа убога,

Как русская печь без огня,

И всякий похеривший Бога

Понятней, чем гвоздь, для меня.

Но эти сухие старушки,

Что в церкви сбирают нагар

И свечи последние тушат,

Как тучи сиянье Стожар,

Что знают, кому помолиться,

Оглянут зажавшего грош, —

Какая в них правда таится?