Бесплатный фрагмент - Свет, который считали вечным

Свет, который считали вечным
Сборник рассказов

Со мной так нельзя!

Глава 1. Утренний ритуал отчаяния

Звонок будильника рассёк предрассветную тьму, словно испытание гильотины, которым палач напоминает о скорой казни. Алиса застонала и, не открывая глаз, шлепнула по тумбочке в поисках ненавистного устройства. Еще пять минут. Всего пять минут тишины, где нет места ничьему голосу, кроме тихого посапывания кота Марселя, устроившегося калачиком у нее в ногах.

Но эти пять минут были обманчивы. Они были полны тревожных сновидений, в которых она, маленькая и беззащитная, пыталась убежать от гигантской тени в костюме от-кутюр. Тени по имени Элеонора Станиславовна.

«Новый начальник», — с придыханием говорили в отделе два месяца назад. «Свежая кровь! Опыт! Новые горизонты!» — вторил им директор по маркетингу. Алиса, тогда еще старший дизайнер, радовалась больше всех. Ее работа, ее любимое детище — создание уютных и понятных интерфейсов для детских приложений — наконец-то получит достойного руководителя. Человека, который оценит ее тонкий вкус и внимание к деталям.

Так она наивно полагала.

Элеонора Станиславовна вошла в их жизнь как ураган категории «пять звезд», сметающий на своем пути все: устоявшиеся процессы, добрые отношения в коллективе и, как выяснилось, самооценку Алисы.

Работа, которая раньше была радостью и творчеством, превратилась в источник ежедневного, выматывающего стресса. И Элеонора Станиславовна, будто обладая каким-то внутренним радаром на уязвимость, выбрала для придирок именно Алису.

«Опять эти унылые пастельные тона, Алиса! Вы что, детей за идиотов держите? Им нужен контраст! Кислотный зеленый! Ядовито-розовый!» — это про интерфейс для приложения, обучающего малышей спокойному сну.

«Шрифт… не дышит. Совсем. Он мертв, Алиса. Вы что, хотели уложить пользователей в гроб вместе с нашим продуктом?» — это про скругленный, дружелюбный шрифт, который до этого хвалили все, включая самого генерального директора.

И самое ужасное — обесценивание. «Мило. Очень мило. Но это уровень школьного кружка. Я ожидала от старшего дизайнера большего.» Фраза «мило» стала для Алисы синонимом слова «мусор».

Алиса потянулась, и ее взгляд упал на спящего мужа. Максим храпел тихо, по-кошачьи, его лицо было безмятежным. Он не понимал. Как он мог понять? Он, архитектор, чей начальник ценил его за сложные расчеты и смелые проекты. Он приходил домой уставшим, но довольным. Она приходила домой выжатой, как лимон, и приносила с собой не радость, а комок нервного напряжения, который расползался по квартире, отравляя все вокруг.

Вечера превратились в бесконечный мысленный монолог: «Надо было сказать вот так!» «Надо было парировать: „Элеонора Станиславовна, а можете показать пример „дышащего“ шрифта?“» «Почему я просто стояла и кивала, словно бутылка Кока-Колы в автомате, которая заела?»

Она чувствовала себя слабой. Беззащитной. Совсем не той уверенной женщиной, которая могла запросто организовать свадьбу для двухсот гостей или отстоять в споре с чиновником право на постройку мансарды в их старом доме. Эта женщина куда-то испарилась, а вместо нее осталась девочка-плакса, которую застали за списыванием на контрольной.

Каждое утро было похоже на дорогу на каторгу. Она медленно, будто надевая доспехи, облачалась в свою «офисную робу» — элегантное платье, каблуки, макияж, скрывающий синяки под глазами. Но доспех этот был картонным, и одно ядовитое замечание Элеоноры Станиславовны пробивало его насквозь.

— Ты вся в напряжении, — проговорил сонный Максим, открывая один глаз. — Опять она?

— Не она, а Элеонора Станиславовна, — с горькой иронией поправила Алиса. — И да. Всегда «она». Она — мой личный дракон, а я — принцесса, которая забыла дома меч и доспехи.

— Может уволиться? Ты талантливая, найдешь что-то еще.

Это было самое простое решение. И самое сложное. Уйти — значило признать свое поражение. Показать Элеоноре, что она сломала Алису. Да и чувство несправедливости не давало покоя. Почему это она должна уходить с любимой работы, на которую ходила семь лет, из-за какой-то… Элеоноры?

— Не могу я просто так уйти, Макс. Это… капитуляция.

— Это самосохранение, — вздохнул он, обнимая ее. — Ты стала другой. Вечно на взводе. Даже кот от тебя шарахается.

Марсель, услышав свое имя, презрительно фыркнул и вышел из комнаты, виляя хвостом. Предатель.

Алиса посмотрела на себя в зеркало. «С вами всё в порядке, — попыталась она сказать своему отражению. — Вы не „ненормальная“ и не „слабая“. Вы чувствительная, уязвимая — и это не минус, а особенность.»

Но отражение не верило. Оно видело только уставшие глаза и напряженные губы.

Пришло время идти на казнь.

Глава 2. Анатомия боли, или Почему ранят именно её

В метро, в вагоне, пахнущем чужим утром и металлом, Алиса пыталась анализировать свою боль. Почему это так ранит? Почему Лена, ее коллега, могла отмахнуться от выпадов Элеоноры, как от назойливой мухи, пробормотав себе под нос «ну ты и коза» и спокойно пойти за латте? А Алиса принимала каждое слово близко к сердцу, как подтверждение собственной слабости.

Она поняла: была задета не просто профессиональная гордость. Были задеты две самые болезненные точки.

Первая — чувство несправедливости. Алиса выросла с четким пониманием, что труд должен быть оценен по заслугам. Она вкладывала в проекты душу, работала сверхурочно, продумывала каждый пиксель. И когда ее труд обесценивали одним уничижительным «мило», в ее душе что-то ломалось. Это было нечестно. Несправедливо.

Вторая точка была куда более уязвимой — ее персональная чувствительность к критике. Ее психика была устроена так, что любое обвинение, даже самое абсурдное, переживалось ею глубоко и болезненно. Это было не про ситуацию, не про конкретный шрифт или цвет. Это было про нее целиком. «Ты — плохой дизайнер» мгновенно трансформировалось в «Ты — плохая. Недостойная. Не имеющая ценности».

И самое страшное предположение, которое пришло ей в голову: а что, если Элеонора Станиславовна бессознательно чувствует эту ее мягкость, эту уязвимость? Что если она, как хищник, чует самую слабую антилопу в стаде и выбирает именно ее для «слива» своего скопившегося раздражения и собственной неуверенности?

Мысль была унизительной. Алиса представляла себя антилопой в лапах львицы в пиджаке от Hugo Boss. Картинка выходила одновременно дурацкой и пугающе точной.

Она вышла из метро и пошла к офисному центру, глядя себе под ноги. Ее телефон вибрировал. Сообщение от подруги Юли, которая работала психологом: «Как ты? Дышишь? Помни про границы!»

Юля была ее главной поддержкой в этой войне. Это она втолковывала Алисе, что та не сошла с ума, а просто обладает чувствительной нервной системой. Это она давала советы, которые Алиса пока не решалась применить на практике.

«Когда тебя обвиняют, попробуй мысленно разделить: „Факт — да, был такой момент“ или „Факта нет, это её мнение“. Это помогает не принимать чужие слова как приговор.»

Алиса попробовала. «Факт: я использовала пастельные тона. Ее оценка: они унылые. Факт: я выбрала этот шрифт. Ее оценка: он мертв.» Становилось чуть легче. Это было просто ее мнение. Вкусовщина. Не объективная истина.

Но как заставить в это поверить свое нутро, которое сжималось в комок при одном ее взгляде?

Она зашла в офис. Воздух был пропитан тихим страхом и ароматом дорогого кофе из кабинета Элеоноры Станиславовны. Ее крепость. Ее логово.

Лена, та самая, что отмахивалась от критики, прислала ей подмигивающий смайлик в мессенджере: «Держись, Алиска. Наш дракон уже в ударе. Только что сожгла бедного стажера из отдела копирайтинга. Говорит, его тексты „пахнут общепитом“».

Алиса нервно рассмеялась. Было немного легче от того, что она не одна. Но лишь немного. Потому что она знала — сегодня очередь быть сожженной выпадет ей.

Глава 3. Первая битва и тактика выжженной земли

И она не ошиблась. Не прошло и часа, как раздалась звучная трель внутреннего телефона.

— Алиса, ко мне. Захватите макеты для «Веселой арифметики».

Голос был ровным, холодным, без единой эмоции. Именно это и пугало больше всего.

Сердце Алисы заколотилось где-то в районе горла. Она взяла планшет и пошла на эшафот, прощаясь с коллегами взглядом обреченной Жанны д’Арк.

Кабинет Элеоноры Станиславовны был стерилен. Ни одной лишней бумажки, ни одного личного фото. Только матовый белый iMac, пара дизайнерских столов и вид на город из панорамного окна. Она сидела спиной к двери, глядя в окно, будто размышляя о судьбах мира.

— Садитесь, — бросила она, не оборачиваясь.

Алиса послушно опустилась на краешек кресла.

Элеонора медленно развернулась. Она была безупречна. Идеальное каре, идеальный макияж, подчеркивающий холодную красоту, идеально сидящий белый пиджак. Она выглядела как королева льдов, случайно попавшая в мир смертных.

— Ну что, показывайте, чем вы порадуйте меня на этот раз, — сказала она, протягивая руку. Ее пальцы были длинными, с безупречным маникюром цвета бургунди.

Алиса молча протянула планшет. Она неделю работала над интерфейсом для «Веселой арифметики». Она придумала очаровательного героя — пушистого енота, который решал задачки, а за правильные ответы получал монетки, на которые можно было купить ему смешные шляпы. Цвета были яркими, но не ядовитыми, дружелюбными. Шрифт — четким и легко читаемым для детей.

Элеонора пролистывала макеты молча. Минута. Две. Алиса слышала только тиканье настенных часов и стук собственного сердца.

— Кто это? — наконец спросила Элеонора, ткнув пальцем в енота.

— Это… наш главный герой. Енот Тошка. Дети любят животных, он…

— Енот? — перебила она, подняв на Алису удивленный взгляд. — Почему енот? Он же вор. По определению. Мусорный хищник. Вы хотите ассоциировать нашу образовательную платформу с воровством и помойкой?

Алиса почувствовала, как по спине побежал холодный пот. Такого она не ожидала.

— Я… я не думала об этом.

— Вот именно. Не думали, — отрезала Элеонора. — И шляпы… Это что, пропаганда потребительства? Купи-купи-купи? Вместо того чтобы сосредоточиться на знаниях?

— Это игровая механика, Элеонора Станиславовна, она повышает вовлеченность, — попыталась защититься Алиса, но голос ее дрогнул.

— Мне не нужна вовлеченность, построенная на низменных инстинктах. Мне нужна чистая, аристократичная образовательная среда. Уберите енота. Придумайте что-то абстрактное. Геометрические фигуры. И смените палитру. Это… слишком просто.

«Мило», — мысленно закончила за нее Алиса.

Она сидела, опустив голову, чувствуя, как жар стыда заливает ее щеки. Внутри все кричало от несправедливости. Енот — вор? Шляпы — пропаганда потребительства? Это же бред!

Но она не сказала ничего. Она просто сидела и кивала.

— Я жду новые варианты к понедельнику, — заключила Элеонора, возвращая планшет. — И, Алиса… постарайтесь включить голову. А не руководствоваться детскими воспоминаниями о мультиках.

Алиса вышла из кабинета, словно во сне. Она дошла до своего рабочего места, села и уставилась в монитор, не видя его.

Внутри зазвучал знакомый хор критикующих внутренних голосов: «Я слабая. Я не могу ответить. Я должна была сказать… что? Что еноты — милые животные? Что геймификация — это стандартный подход? Она бы просто рассмеялась мне в лицо.»

Она провела остаток дня как зомби, механически выполняя мелкие задачи. Весь ее творческий энтузиазм был растоптан в пыль каблуком Элеоноры Станиславовны.

Домой она принесла не просто плохое настроение. Она принесла с собой тень своей беспомощности.

Глава 4. Военный совет на кухне, или План спасения Алисы

Той же ночью, за кружкой ромашкового чая на их уютной кухне, Алиса устроила истерику. Настоящую, с рыданиями и криками «я больше не могу!».

Максим молча слушал, держа ее за руку. Он был человеком действия, а не слов, и беспомощность перед ее душевной болью злила его.

— Все, хватит, — сказал он наконец, когда ее рыдания поутихли. — Завтра же несешь заявление. Я не позволю этой… этой стерве… делать из тебя тряпку.

— Я не тряпка! — всхлипнула Алиса, вытирая нос салфеткой.

— Тогда перестань ей быть! — в голосе Макса прозвучала редкая для него резкость. — Послушай меня. Ты — талантливый дизайнер. Твои интерфейсы реально классные. Я, как будущий папа, это подтверждаю. Они добрые, понятные. Эта ваша Элеонора… она просто другой породы. Она не понимает такого. Ей нужны кислотные цвета и геометрические фигуры? Ну и хрен с ней! Пусть делает сама. А ты найдешь место, где тебя ценят.

— Легко сказать, — прошептала Алиса.

— А ты попробуй. Ты же борешься за каждый сантиметр в нашем доме с архитекторами, а тут не можешь за себя постоять?

Его слова задели за живое. Он был прав. С чужими людьми она могла быть твердой. Почему же на работе это превращалось в режим медузы?

Включился ноутбук. Алиса написала Юле: «Юль, я в отчаянии. Сегодня был полный провал. Она уничтожила моего енота.»

Юля ответила мгновенно, несмотря на поздний час: «Дыши, детка. Енот жив, он в твоем сердце. А теперь слушай. Хватит быть жертвой. Пора включать внутреннюю стерву. Но цивилизованно.»

И начался военный совет.

— Тебе не нужно с ней спорить, — писала Юля. — Тебе нужно просто дать понять, что ты непробиваемый броневик. Говори ровным, спокойным голосом. «Я услышала вас». «Я понимаю вашу точку зрения». «Давайте уточним детали». Это не согласие, это кивок. Он сбивает с толку агрессора.

— Она начнет еще больше злиться! — возразила Алиса.

— Возможно. Но это ее проблема. Ты не отвечаешь на ее эмоции. Ты остаешься в профессиональном поле. Это лишает ее возможности давить на тебя, как на человека. Ты для нее становишься… службой поддержки. Вежливой и непробиваемой. Потренируйся перед зеркалом.

Алиса вздохнула. Звучало разумно. Но так сложно.

— Твой внутренний голос сейчас звучит как злой карлик, который шепчет тебе гадости, — продолжала Юля. — «Я слабая, я не могу ответить». Заставь его замолчать. Включи другую запись. «Я учусь отстаивать свои границы». «Я имею право на уважение». «Я ценна, даже если Элеонора Станиславовна этого не видит». Повторяй это как мантру. Каждый день. Внутренний тон задаёт твою внешнюю реакцию.

Алиса посмотрела на Макса. Он смотрел на нее с надеждой.

— Ладно, — сказала она. — Попробую.

— И главное, — добавила Юля, — дозируй контакт эмоционально. После ее слов, мысленно скажи: «Стоп. Это ее стиль, ее проблема. Я не обязана это тащить домой». И переключайся. На Макса, на кота, на сериал. На что угодно.

Алиса легла спать с твердым намерением измениться. Она повторяла про себя: «Я имею право на уважение. Я ценна. Я не медуза. Я… дикобраз! Колючий и неуязвимый!»

Последнее вышло не очень убедительно, но было хоть что-то.

Глава 5. Битва за геометрические фигуры и первая победа

Прошел месяц. Алиса упорно тренировалась. Она говорила свои защитные фразы перед зеркалом, пока кот Марсель не начинал смотреть на нее с подозрением. Она писала аффирмации на стикерах и лепила их на монитор. Она училась мысленно ставить щит между собой и ядовитыми словами Элеоноры.

И вот настал день новой битвы. Элеонора вызвала ее, чтобы обсудить новый интерфейс — тот самый, с геометрическими фигурами вместо несчастного енота.

Алиса вошла в кабинет, чувствуя дрожь в коленях, но с новым ощущением — маленькой, но твердой опоры внутри себя.

— Ну что, показывайте ваши… фигуры, — сказала Элеонора, не глядя на нее.

Алиса открыла макет. Она сделала то, что просили: строгие синие и серые тона, круги, квадраты, треугольники. Интерфейс напоминал скорее учебник по черчению для суровых инженеров, а не игру для семилеток.

Элеонора смотрела молча. Потом ее губы скривились в гримасе недовольства.

— Скучно. Безжизненно. Где тут радость? Где вовлеченность?

У Алисы внутри все оборвалось. Кровь бросилась в лицо. Старый сценарий требовал опустить голову и пробормотать «исправлю». Но она вспомнила про свой щит. Она сделала глубокий вдох и сказала ровным, спокойным голосом, глядя Элеоноре в глаза:

— Я понимаю вашу точку зрения. Это именно тот дизайн, который вы запросили после обсуждения макетов с енотом. Вы просили аристократичную, чистую среду без отвлекающих элементов. Давайте уточним детали: что именно, по вашему мнению, делает его скучным? Конкретные элементы?

Элеонора замерла. Она смотрела на Алису с таким выражением, будто та внезапно заговорила на древнешумерском. Она явно не ожидала такого ответа. Она ждала покорного кивка и испуганного взгляда.

— Я… — Элеонора запнулась. Она была сбита с толку. — Цвета. Цвета слишком холодные.

— Я услышала вас, — кивнула Алиса, делая пометку в планшете. — Предложу более теплые оттенки синего и серого. Что еще?

Элеонора несколько секунд молчала, переваривая происходящее.

— Фигуры… они статичны. Нужно… движение.

— Хорошо. Проработаю анимацию для фигур. Будет что-то еще?

— Нет… Пока все, — сказала Элеонора и отвернулась к окну, явно давая понять, что разговор окончен.

Алиса вышла из кабинета. Ее колени подкашивались, но на душе было… странно. Она не чувствовала себя униженной. Она не чувствовала того привычного комка унизительной ярости. Она чувствовала себя… нормально. Просто нормально. Как будто только что провела сложные, но деловые переговоры.

Это была не победа. Это была ничья. Но после месяцев поражений ничья ощущалась как триумф.

Лена, увидев ее лицо, прошептала:

— Ты жива? Она тебя не съела?

— Нет, — улыбнулась Алиса. — Кажется, она мной подавилась.

В тот вечер она не прокручивала в голове их диалог. Она пришла домой, обняла Максима и сказала: «Твой дикобраз понемногу отращивает иголки».

Она впервые за долгое время посмотрела комедию и заснула без тревожных мыслей.

Глава 6. Затишье перед бурей, или Искусство эмоционального дистанцирования

Следующие несколько недель были странными. Элеонора не стала относиться к Алисе лучше. Придирки продолжались, но их тон изменился. Он стал более деловым, менее личным. Алиса продолжала использовать свою тактику «вежливого броневика».

«Я услышала ваше замечание».

«Благодарю за обратную связь, я ее учту».

«Давайте вернемся к обсуждению после того, как я изучу ваши правки».

Это работало. Она научилась мысленно говорить себе после каждой стычки: «Стоп. Это ее стиль. Ее проблема. Я не обязана это тащить домой». И она действительно стала переключаться. Вечерами она заставляла себя не говорить о работе. Вместо этого она с Максом начала ремонт в гостевой комнате, выбирала обои, спорила о цвете краски. Это была настоящая, осязаемая жизнь, в отличие от виртуальных войн в офисе.

Она даже купила себе краски и начала рисовать. Просто для себя. Никаких енотов и геометрических фигур. Абстракции. Море. Лес. То, что приносило покой.

Ее внутренний голос понемногу менялся. «Я учусь» стало звучать чаще, чем «я не могу». Она все еще чувствовала себя неуютно под пристальным взглядом Элеоноры, но это уже не был животный ужас. Это было просто неприятное рабочее обстоятельство, вроде кондиционера, который дует прямо в спину.

Однажды, выходя из кабинета начальницы после очередного «разбора полетов», Алиса столкнулась в дверях с незнакомым мужчиной. Высоким, с сединой на висках, в дорогом, но не вычурном костюме. Он улыбнулся ей, извинился и прошел в кабинет, не постучав.

— Кто это? — спросила Алиса у Лены.

— О, это муж нашей драконихи, — таинственно прошептала Лена. — Иногда заходит. Говорят, он какой-то большой начальник в другой IT-компании. Мистер Элеонора Станиславовна.

Алиса с любопытством оглянулась на закрытую дверь. Ей почему-то показалось, что улыбка у него была какая-то… уставшая.

Мысль о том, чтобы уйти, все еще витала в воздухе. Алиса обновила резюме, разослала его в несколько компаний. Было несколько собеседований, одно даже очень перспективное. Но что-то внутри нее цеплялось за старую работу. Не из-за страха, а из-за принципа. Она хотела доказать себе, что может справиться. Что она не сбежит с поля боя, а выстоит. «Иногда лучший способ защитить себя — уйти из токсичной среды. Это не слабость, а выбор в пользу себя.»

Алиса понимала это. Но сейчас она хотела бороться. Потому что впервые за долгое время она почувствовала, что у нее есть оружие. И оно заряжено не холостыми патронами.

Глава 7. Неожиданный поворот, или Код «Красная помада»

И вот настал день большой презентации. Весь отдел готовил демонстрацию нового продукта — платформы изучения языков для малышей — для совета директоров. Алиса была ключевым дизайнером. И, разумеется, Элеонора Станиславовна взяла на себя роль главного докладчика.

За час до начала презентации в отделе царила паника. Элеонора бегала между столами, внося последние правки, которые противоречили тем, что она вносила вчера.

— Алиса! Шрифт в разделе «Алфавит» нужно заменить! Этот слишком… детский!

— Но это тот самый шрифт, который вы утвердили на прошлой неделе, — осторожно заметила Алиса.

— Я передумала! У вас есть пятнадцать минут!

Алиса вздохнула и принялась за работу. Она уже не нервничала. Она была сосредоточена. Она мысленно назвала этот режим «Код „Красная помада“» — в честь ярко-алой помады, которую она сегодня нанесла в качестве боевого раскраса.

За пятнадцать минут до начала Элеонора снова подлетела к ее столу.

— Все, меняю концепцию! Мы показываем не финальный вариант, а «процесс». Давайте откатимся к версии… ну, к той, что была позавчера.

У Алисы внутри что-то щелкнуло. Позавчерашняя версия была сырой, недоделанной. Показать ее совету директоров было профессиональным самоубийством.

— Элеонора Станиславовна, — сказала Алиса, поднимая глаза. — Версия позавчерашнего дня не готова для показа. В ней отсутствует половина анимации, не прописаны интерактивные элементы. Мы готовили финальную версию. Ее и будем показывать.

В отделе воцарилась мертвая тишина. Даже Лена перестала жевать свой пончик. Все замерли, ожидая взрыва.

Элеонора побледнела. Ее глаза сузились.

— Я сказала, показываем ту версию. Я несу ответственность за презентацию.

— И я несу ответственность за качество продукта, который мы представляем, — парировала Алиса, и ее голос не дрогнул. Внутри она была вся из стальных прутьев. — Показать сырой продукт — значит дискредитировать работу всего отдела. Я не могу этого допустить.

Они смотрели друг на друга несколько секунд. Это была дуэль взглядов. Алиса впервые видела в глазах Элеоноры не холодное презрение, а что-то другое. Растерянность? Удивление? Злость?

— Хорошо, — резко бросила Элеонора. — Показывайте свою версию. Но если провал — отвечать будете вы.

Она развернулась и ушла в свой кабинет, громко хлопнув дверью.

Отдел выдохнул.

— Боже мой, Алиса, ты в порядке? — зашептала Лена. — Ты же понимаешь, что она тебя теперь по кусочкам разорвет?

— Пусть попробует, — сказала Алиса и сама удивилась своей уверенности.

Презентация прошла блестяще. Директора были в восторге от дизайна, хвалили продуманность интерфейса, дружелюбность и в то же время профессиональное исполнение. Элеонора Станиславовна, взявшая всю славу на себя, сияла. Она бросала на Алису торжествующие взгляды, будто говоря: «Видишь? Я была права, настояв на своем!»

Алисе было все равно. Она стояла в стороне и смотрела на нее. И впервые подумала: «Какая же ты одинокая. И как же тебе, наверное, страшно.»

Глава 8. Финал, или То, чего никто не ожидал

На следующий день Алиса пришла на работу с чувством выполненного долга и… пустоты. Битва была выиграна, но война продолжалась. И она не знала, хватит ли у нее сил на ее ведение.

Ее вызвали в кабинет к Элеоноре в конце дня. Алиса вошла, готовясь к новой схватке. Возможно, за вчерашнее неповиновение.

Но в кабинете была не только Элеонора. У окна стоял импозантный мужчина, ее муж. Он снова улыбнулся Алисе той же усталой улыбкой.

— Садитесь, Алиса, — сказала Элеонора. Ее голос звучал странно. Без привычной ледяной нотки. Он был просто усталым.

Алиса села.

— Вчерашняя презентация прошла хорошо, — начала Элеонора. Она смотрела не на Алису, а куда-то в пространство перед собой. — Во многом благодаря вашему упрямству. Спасибо.

Алиса остолбенела. Она никогда не слышала от нее слов благодарности.

— Я… пожалуйста

Наступила неловкая пауза. Мужчина у окна обернулся.

— Эля, может, я? — тихо спросил он.

Элеонора кивнула, сжав губы.

— Алиса, верно? — обратился к ней мужчина. — Меня зовут Артем. Я муж Эли. И я здесь, чтобы попросить у вас прощения.

Алиса почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Она явно попала в какую-то альтернативную реальность.

— За что? — выдавила она.

— За то, как она с вами обходилась все эти месяцы, — сказал Артем. — Видите ли… — он вздохнул. — Мы с Элей проходим через тяжелый развод. Очень тяжелый. И недавно мы потеряли… мы потеряли нашего сына. Он болел долго… и…

Он не смог договорить. Элеонора сидела, уставившись в стол, и Алиса увидела, как по ее идеально подведенному глазу скатывается единственная слеза. Она не вытирала ее.

Алису будто ударили током. Все встало на свои места. Холодность. Стервозность. Желание контролировать каждую мелочь. Бессознательный «слив» агрессии на самого беззащитного сотрудника. Это было горе. Огромное, всепоглощающее горе, которое некуда было деть. И она, Алиса, со своей чувствительностью, стала идеальной губкой, которая впитывала в себя эту черную энергию отчаяния.

— Элеонора Станиславовна… — начала Алиса, но слова застряли у нее в горле.

— Я ухожу из компании, — тихо сказала Элеонора, поднимая на нее заплаканные, но по-прежнему гордые глаза. — Уезжаю. Мне нужно… мне нужно время. Артем прав. Я вела себя с вами ужасно. Я искала виноватых везде, потому что не могла винить себя за… за то, что случилось с Мишей. Вы просто попались под руку. Вы были самой… тихой. И я думала, вы не дадите сдачи.

Алиса сидела, не в силах вымолвить ни слова. Ее обиды, ее боль, ее ночные терзания — все это вдруг смялось, скомкалось и улетело в небытие, оставив после себя только одну жгучую, всепоглощающую жалость.

— Мне так жаль, — прошептала она. И это была правда.

— Мне тоже, — Элеонора вытерла слезу и снова надела маску холодности, но трещина в ней была уже слишком очевидна. — Ваш дизайн… он всегда был прекрасен. Просто… слишком добрым для меня. Я разучилась видеть доброту. Она резала мне глаза.

Артем подошел к жене и положил руку ей на плечо. Это был жест поддержки двух очень уставших и израненных людей.

— Я… я желаю вам… сил, — сказала Алиса, поднимаясь. Она не знала, что еще сказать.

— Вам тоже, — кивнула Элеонора. — Не теряйте свою… мягкость. И енотов своих. Это ценно.

Алиса вышла из кабинета. Она прошла через отдел, не видя никого, вышла в коридор и прислонилась к прохладной стене. Она не плакала. Она просто стояла, пытаясь переварить произошедшее.

Ее личный дракон оказался не чудовищем. Он оказался раненым зверем, который рычал и кусался от невыносимой боли. И ее уязвимость, ее чувствительность, которую она считала своим проклятием, оказалась тем, что в итоге помогло ей разглядеть за монстром — человека.

Она не чувствовала триумфа. Она чувствовала невероятную, вселенскую грусть.

Эпилог. Новая жизнь старого енота

Элеонора Станиславовна уволилась на следующий день. В отдел пришел новый начальник — молодой, амбициозный, но адекватный парень, который ценил командную работу.

Алиса не ушла. Она осталась. Ее енот Тошка, правда немного видоизмененный, стал талисманом нового продукта и имел оглушительный успех у детей.

Иногда, проходя мимо пустующего кабинета Элеоноры, Алиса вспоминала ее лицо в тот последний день. И мысленно желала ей мира, которого так не хватало ей самой все эти месяцы.

Она научилась опираться на себя. Ее границы окрепли. Она больше не была той беззащитной антилопой, но и не стала циничной и жесткой. Она осталась чувствительной. И это действительно было не минусом, а ее особенностью.

Как-то вечером, выбирая с Максом обои для почти законченной гостевой, она сказала:

— Знаешь, а ведь она, в каком-то смысле, сделала мне подарок.

— Кто? Твоя дракониха? — удивился Макс.

— Да. Она научила меня показывать зубы. Но не для того, чтобы кусаться. А для того, чтобы просто дать понять: «Со мной так нельзя».

Она посмотрела на свои руки, держащие образцы обоев с веселым рисунком — там были и еноты, и геометрические фигуры, и даже что-то абстрактное. Вся ее жизнь, собранная в одном узоре.

— И знаешь, — улыбнулась она, — это, пожалуй, самый ценный навык, который я когда-либо получала.

А за окном темнело, и в этом темнеющем небе уже не было ничего угрожающего. Там были просто звезды. И обещание нового, спокойного утра.

Шарлотка

Валерия Гергель считала, что ее жизнь напоминает изысканную фарфоровую чашку — тонкую, звенящую, безупречно расписанную нежными розочками. Таким был ее дом на тихой улице с говорящим названием Тихий переулок. Таким был ее брак с Леонидом. Таким было и ее лицо по утрам в зеркале — безупречно ухоженное, с налетом легкой грусти, как у героинь старых романов, которые она так любила.

Леонид был не мужем, а воплощением женской мечты. Красивый, как итальянский тенор с открытки, успешный архитектор, чьи руки пахли дорогим мылом и деревом. Он никогда не повышал голос. Не спорил. Не возражал. Он был монументом спокойствия и умиротворения. Иногда, в тишине вечера, слушая, как он ровно дышит рядом на диване, читая очередной трактат по архитектуре барокко, Валерия ловила себя на мысли, что живет внутри красивой, но абсолютно беззвучной картины.

Их конфликты, если их можно было так назвать, были столь же изящны и беззвучны, как падение лепестка розы на бархатную траву.

— Дорогой, мне кажется, диван стоит развернуть к окну, — мягко говорила она, глядя на массивный кожаный диван, который она откровенно не выносила. Он был похож на спящего бегемота в гостиной в стиле прованс.

— Конечно, дорогая, — отвечал Леонид, даже не отрываясь от книги. — Как скажешь.

И диван оставался на месте. Через день она повторяла попытку.

— Лео, я вчера видела у Сары такой чудесный диванчик, светленький, в полоску… Может, присмотримся?

— Прекрасная идея, — кивал он, и в его глазах читалась полная поддержка. Но диван-бегемот продолжал невозмутимо лежать в центре комнаты.

Она злилась. Но молчала. Ведь он же такой внимательный, такой согласный! Как можно злиться на человека, который со всем согласен? Она обижалась. Но отшучивалась.

— Наш диван, кажется, пустил корни, — говорила она за завтраком.

— Хорошая древесина, — парировал Леонид с улыбкой. — На века.

И она смеялась, а внутри у нее что-то сжималось в маленький, тугой и очень колючий комочек.

Она боялась. Боялась разрушить эту хрупкую, звенящую идиллию. А вдруг он обидится? Вдруг за этим бесконечным согласием скрывается бездонная пропасть равнодушия? Вдруг он подумает, что она истеричка, вечно чем-то недовольная? И она прятала свое раздражение, свою обиду, свое желание хоть раз по-настоящему поспорить, погорячиться, а потом так же по-настоящему помириться.

Вместо этого внутри накапливалось неудовлетворенность. Немая сцена с диваном повторялась с картинами, которые он вешал без ее участия (абстракция, от которой у нее болела голова), с поездками к его родителям на каждые выходные (она ненавидела эти визиты, потому что его мать постоянно критиковала ее выпечку), с его привычкой оставлять носки на полу в ванной, будто это был перформанс современного искусства под названием «Ожидание носков».

Она стала чувствовать себя актрисой в собственном доме. Ее улыбка стала маской. Ее легкий смех — декорацией. Леонид жил не с ней, а с этой маской — идеальной, улыбчивой, никогда не конфликтующей женой. А настоящая Валерия, та, что могла громко смеяться, спорить до хрипоты о книгах и обожала заводить дома кошек, пряталась глубоко внутри, запертая в страхе «испортить отношения».

Избегая конфликта, они потеряли контакт. Их брак стал тихим, вежливым и очень одиноким местом.

Все изменилось в дождливый четверг, когда Элизабет решила испечь шарлотку. Это был ее семейный рецепт, панацея от всех бед. Пахло корицей, детством и абсолютным счастьем. Она ставила форму в духовку, предвкушая, как Леонид, наконец, оценит ее кулинарный талант (обычно он ел ее десерты с вежливым «вкусно, дорогая», что звучало как приговор).

И тут зазвонил телефон. Звонила мать Леонида, Лидия. Голос у нее был звонкий, пронзительный, как удар скальпеля по нервам.

— Валерия, милая, мы с отцом заедем к вам через час. Приготовь, пожалуйста, тот свой… яблочный пирог. Тот, что с комками муки, помнишь?

Валерия сжала телефон так, что пальцы побелели.

— Конечно, Лидия, — сказала она своим самым сахарным, «масочным» голосом. — Как раз в духовке.

Она положила трубку и глубоко вздохнула. Комки муки. Это было сказано с такой легкой, язвительной насмешкой. Она посмотрела на идеальную, золотистую шарлотку и вдруг почувствовала приступ ярости. Ярости на свекровь, на себя, на этот вечно кивающий диван, на носки в ванной, на всю свою бесконечно вежливую, беззвучную жизнь.

Дверь открылась. Вошел Леонид, стряхивая с пальто капли дождя. Он выглядел как живая реклама дорогого виски — уверенный, спокойный, не промокший ни капли.

— Привет, дорогой, — сказала Валерия, и голос ее дрогнул. — Твои родители едут.

— Отлично, — улыбнулся он. — Мама любит твою выпечку.

И тут внутри Валерии что-то щелкнуло. Возможно, это была последняя соломинка, сломавшая хребет верблюду, который слишком долго таскал на себе тяжесть невысказанных обид.

— Нет, Леонид, — сказала она, и ее голос прозвучал непривычно тихо, но с такой металлической ноткой, что он поднял на нее глаза. — Твоя мама не любит мою выпечку. Твоя мама терпеть не может меня, и моя выпечка — это просто удобный повод лишний раз ткнуть меня носом в мои мнимые недостатки. И знаешь что? Меня это бесит.

Она произнесла это. Просто произнесла. И мир не рухнул. Стены не треснули. Фарфоровая чашка не разбилась.

Леонид замер с пальто в руках. Он смотрел на нее так, будто увидел привидение. Привидение, которое вдруг заговорило матерными словами.

— Валерия… дорогая… Я уверен, ты не так поняла…

— Я все поняла абсолютно правильно! — перебила она, и ее прорвало. Все те маленькие, колючие комочки, которые копились годами, вырвались наружу единым селевым потоком. — И меня бесит не только твоя мама! Меня бесит этот диван! Эти твои уродливые картины! Эти вечные поездки к твоим родителям! Твои носки в ванной! И больше всего меня бесит то, что ты вечно со мной соглашаешься, а потом делаешь по-своему! Ты живешь с какой-то своей версией меня, удобной и безгласной, а я здесь, понимаешь? Я! Со своими чувствами, которые ты, кажется, боишься признать!

Она закончила, тяжело дыша. В кухне пахло горелым. Шарлотка. Она забыла про шарлотку.

Леонид стоял, все так же держа в руках пальто. Его лицо было бледным. Он молчал так долго, что Валерия почувствовала, как страх снова подползает к горлу. Вот оно. Сейчас он развернется и уйдет. Скажет, что она истеричка. Что он не выносит сцен.

Но вместо этого он медленно повесил пальто на вешалку, подошел к духовке, надел прихватку и вынул подгоревшую шарлотку. Поставил ее на решетку. Потом повернулся к ней.

— Хорошо, — сказал он тихо. — Давай поговорим. Но сначала выбросим этот пирог. И купим новый диван.

Валерия смотрела на него, не веря своим ушам.

— Что?

— Я сказал, давай купим новый диван. Тот, светленький, в полоску. Я его с первого раза услышал. Просто… мне казалось, это неважно. Тебе виднее.

В его глазах не было ни страха, ни раздражения. Было… понимание. И какая-то странная, новая для него уязвимость.

— Ты… не уходишь? — прошептала она.

— Из-за дивана? — он почти улыбнулся. — Нет. Я уйду, только если ты запретишь мне есть ту шарлотку, что сейчас на решетке. Она выглядит смертельно опасной.

И Валерия рассмеялась. Это был не привычный, легкий, декоративный ее смех. Это был громкий, почти истеричный, счастливый хохот, смешанный со слезами облегчения.

В тот вечер родители Леонида так и не приехали — он сам перезвонил матери и сказал, что у них чрезвычайная ситуация с выпечкой. Они сидели на кухне, пили вино, выскабливали горелую шарлотку и говорили. Говорили обо всем. О носках. О картинах. О чувствах. Это был первый по-настоящему честный разговор за все годы их брака.

Он не был угрозой их отношениям. Он был проверкой на прочность. И их хрупкая, фарфоровая связь не разбилась. Она стала другой — более живой, настоящей, прочной, как хороший дубовый стол, на котором остаются царапины, но который служит верой и правдой долгие годы.

Честный разговор оказался началом их настоящего, шумного, полного смеха и споров, но такого живого общего пространства. И Валерия поняла простую истину: если кто-то уходит после твоих честных слов, значит, он уходил не из-за слов, а от тебя настоящей. А тот, кто остается, чтобы выскребать с тобой горелую шарлотку и слушать про твою ненависть к носкам, — тот остается навсегда.

…Прошло шесть месяцев. В гостиной стоял чудесный диван в голубую и белую полоску, на котором вальяжно растянулся пушистый рыжий кот по кличке Пиночет, подобранный Валерией в приюте. На стене висел большой постер с двумя маленькими лодочками, обнимающими друг друга вёслами. Носки Леонида аккуратно лежали в корзине для белья.

Как-то вечером, гладя кота за ухом, Валерия спросила:

— Лео, а ты никогда не боялся, что тот наш разговор все разрушит?

Леонид отложил книгу (это был новый детектив про агентство «Архивная правда», который она ему посоветовала).

— Боялся, — признался он. — Но не разрушения. Я боялся, что ты никогда не заговоришь. И мы так и будем жить в этой… красивой тишине. Пока один из нас не сойдет с ума. Я предпочитаю твой смех. Даже если он из-за моих носков.

Она улыбнулась и прижалась к нему. Ее жизнь больше не была фарфоровой чашкой. Она стала прочным, удобным, немного потертым глиняным горшком, в котором росло настоящее, живое, пахнущее полем и дождем счастье. И это было в миллион раз лучше.

Клетчатая рубашка

Дорога к счастью была написана светом и ветром, и случилась она в тот день, когда город, устав от серости, вдруг решил распахнуть все свои окна навстречу майскому солнцу. Алёна стояла на краю блошиного рынка, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Её окружали призраки чужого прошлого: фарфоровые слоники с печальными глазами, потёртые кожаные переплёты книг, чьи страницы давно выцвели, и стопки старых журналов, пахнущие пылью и временем. Она пришла сюда за чем-то особенным, за какой-нибудь безделушкой, которая могла бы вдохнуть в её новую, ещё пахнущую свежей краской квартиру каплю души. Но душа, как выяснилось, ждала её совершенно в другом месте.

Она заметила мужчину сначала как пятно спокойствия в этом шумном муравейнике. Он стоял у лотка со старыми пластинками, держа в руках потёртый винил, и что-то тихо объяснял продавцу, седому мужчине в очках с толстыми стёклами. Алёна не расслышала слов, но его голос, низкий и тёплый, показался ей физически осязаемым, словно луч солнца, в котором танцевали пылинки.

Потом он обернулся, и их взгляды встретились. У него были глаза цвета спелого гречишного мёда, и в них читалась какая-то детская, незамутнённая серьёзность. Он улыбнулся, и Алёна почувствовала, как что-то внутри неё сдвинулось с места, заставив сердце сделать непредусмотренный ритмом жизни перебой.

— Вы тоже любите Бальмонта? — вдруг спросил он, указывая подбородком на книгу в её руках. Это был старый томик, который она машинально подняла с соседнего прилавка.

Алёна смутилась. Она не то чтобы не любила Бальмонта, просто её отношения с поэзией были ровными, без экзальтации. Стихи были для неё как красивые открытки — приятно получить, поставить на полку и иногда пересматривать.

— Скорее, уважаю, — честно ответила она, и её собственный голос прозвучал для неё странно звонко.

— А я обожаю, — просто сказал он. — Меня зовут Максим.

Так началось их «случайное» свидание, которое на поверку оказалось самым неслучайным событием в жизни Алёны. Они пили кофе в крошечной кофейне за углом, и он говорил. Говорил о серебряном веке, о фильмах Тарковского, о том, как в детстве собирал ромашки на даче и сплетал из них неуклюжие венки. Он был похож на раскрытую книгу, где каждая строчка была искренней и лишённой всякого пафоса. Алёна же, обычно сдержанная и немного ироничная, ловила себя на том, что просто слушает, упиваясь звуком его голоса и глядя, как солнечные зайчики играют в его карих глазах.

Она была смешной и смелой. В этом он не ошибся. Когда внезапно хлынул дождь, она не побежала искать укрытие, а запрокинула голову и засмеялась, ловя капли ртом. На ней была клетчатая рубашка, слишком большая для её хрупких плеч, из-под которой виднелись тонкие ключицы. Она казалась существом с другой планеты, где не боятся промочить волосы и говорить то, что думаешь.

А когда он проводил её до подъезда и, не в силах уйти, стоял, переминаясь с ноги на ногу, она сама подошла ближе, встала на цыпочки и поцеловала его. Это был нежный, робкий поцелуй, полный понимания и обещания. Он пах дождём, зелёным яблоком её губной помады и какой-то безудержной свободой.

— Ты как умелая, — выдохнул он, потеряв дар речи.

— Я умелая, — улыбнулась она в ответ, и её глаза блестели, как мокрая мостовая после грозы. — Во всём.

Потом были недели, похожие на кадры из старого доброго кино. Он дарил ей букеты полевых ромашек, которые стоили копейки, но в его руках казались дороже самых изысканных роз. Они гуляли по ночному городу, и он читал ей стихи, а она, к своему удивлению, начала их понимать, чувствовать кожей. Он водил её в артхаусные кинотеатры, и она, привыкшая к голливудским блокбастерам, впервые не заснула на сложном европейском фильме, а потом всю ночь спорила с ним о символизме последней сцены.

Он привёл её домой, в уютную квартиру, где пахло яблочным пирогом и добротой. Его мать, Валентина Ивановна, встретила их с привычной, отточенной годами улыбкой гостеприимства. Но Алёна, чуткая, как барометр, сразу уловила под ней холодок. За чаем с пирогом разговор был лёгким и непринуждённым. Алёна шутила, рассказывала забавные истории из жизни, и Максим смотрел на неё с обожанием, которое невозможно было скрыть.

Но когда она Максим ушел на кухню за вторым чайником, Валентина Ивановна подошла к Алёне, поправлявшей причёску у зеркала в прихожей.

— Милая, а ты не подскажешь, — голос её был сладким, как сироп, но глаза оставались непроницаемыми, — Максим-то мой… он тебе, конечно, ничего не говорил о своих планах? О карьере? Он у нас талантливый, перспективный. Ему ещё учиться и учиться. И… — она сделала паузу, многозначительно оглядев простую рубашку Алёны и её лицо без следов дорогой косметики, — ему всего двадцать два. Вся жизнь впереди. И пока она, знаешь ли, не обустроена.

Алёна поняла. Поняла без единого прямого слова. «Ранняя беременность, дети… Не для моего сына!» — кричало всё в этом взгляде, в этой подобранной интонации. Она просто кивнула, чувствуя, как по её спине пробежал холодок.

— Он многое мне рассказывает, — ровно сказала Алёна. — И о планах в том числе.

Валентина Ивановна фальшиво улыбнулась и вернулась в гостиную. А Алёна ещё минуту стояла у зеркала, глядя на своё отражение и пытаясь понять, что же в ней такого «ненашего». Она была из простой семьи, сама зарабатывала на жизнь с восемнадцати лет, не имела диплома престижного вуза и не собиралась его получать. Её мир был миром действий, а не громких слов и далёких планов. И в этом мире не было места для сына Валентины Ивановны.

Она ушла в тот вечер рано, сославшись на усталость. Максим не понимал, что случилось. Он звонил, писал сообщения, но Алёна отвечала скупо и холодно. Она решила, что это лучший выход — отпустить его, пока он не стал для неё тем единственным, без кого нельзя дышать. Она думала, что защищает его от себя, от своего «ненашего» мира. Но сердце, это глупое и неподвластное логике устройство, болело так, как никогда прежде.

…Прошло два года. Два долгих, размеренных года. Алёна сменила работу, её карьера в дизайнерском агентстве пошла вверх. Она научилась носить дорогие костюмы, говорить на нужном языке с нужными людьми и скрывать свои истинные чувства за маской деловой женщины. В её жизни появлялись мужчины — успешные, состоявшиеся. Один из них, Артём, был идеалом с точки зрения любой матери. Врач-хирург с блестящим будущим, владелец квартиры в престижном районе, машины, дачи. Он был ровен, спокоен и… безразличен к поэзии.

Именно с ним Алёна сняла двухкомнатную квартиру, когда её съёмное жильё внезапно продали. Это было практичное решение. Артём был рад сэкономить, Алёна — не остаться на улице. Их отношения были удобными, как пара дизайнерских тапочек. Никаких бурь, никаких стихов под луной, никаких букетов ромашек. Артём дарил розы. Красные, длинностебельные, безупречные. Они стояли в вазе и напоминали Алёне искусственные цветы.

Они планировали свадьбу на лето. Артём внёс её в свой ежедневник как одно из важных, но не срочных дел. В гости к ним иногда приходили его родители — респектабельные, немного чопорные люди. Они осматривали квартиру одобряющим взглядом, оценивая, как налажен быт их сына.

— Очень уютно, — говорила мать Артёма, Людмила Петровна, поправляя идеально лежащую прядь седых волос. — Всё практично, ничего лишнего. Алёна у нас молодец, хозяйка.

Алёна улыбалась и подавала чай в её любимом сервизе, чувствуя себя актрисой в чужой пьесе. Однажды, когда она вышла из кухни, то застала конец тихого разговора в гостиной. Людмила Петровна, не видя её, шептала сыну:

— Умная девушка, спору нет. Пробивная, самостоятельная. Совсем не наша, конечно, по духу, но… для жизни, пожалуй, сгодится. Главное, чтобы не тянула тебя вниз.

«Умная. Совсем не наша». Эти слова отозвались в Алёне давней, незаживающей раной. Она снова почувствовала себя той девочкой в клетчатой рубашке на пороге чужого, правильного мира. Она поняла, что за эти два года не стала своей. Она просто надела новый костюм, но под ним всё так же билось «не наше» сердце.

С Артёмом они расстались мирно, почти по-деловому. Он пожал ей руку и пожелал удачи. Алёна в тот вечер выбросила в мусорное ведро завядшие розы и впервые за долгое время позволила себе заплакать. Но слёзы были не о нём. Они были о себе, о той Алёне, которая куда-то подевалась, променяв свою клетчатую рубашку на деловой костюм.

Она снова стала жить одна. Работа поглощала всё её время, но по вечерам, возвращаясь в пустую квартиру, она включала старые, ещё студенческие плейлисты и смотрела в окно на огни города. Иногда ей казалось, что она видит в толпе его — Максима. Но это всегда оказывался кто-то другой.

Однажды её агентство получило заказ на разработку концепции для новой литературной премии. Алёну, как одного из ведущих дизайнеров, отправили на переговоры в фонд, который эту премию учреждал. Офис фонда находился в старом, отреставрированном особняке в центре города. Поднимаясь по мраморной лестнице, она чувствовала лёгкое волнение, которое списывала на важность проекта.

Её провели в просторный кабинет с высокими потолками и панорамными окнами. За рабочим столом сидел мужчина, склонившийся над какими-то бумагами. Он поднял голову, чтобы поприветствовать её, и Алёна замерла.

Это был Максим. Но не тот юноша с горящими глазами и букетом ромашек. Перед ней был мужчина. Возмужавший, уверенный в себе, с той же самой серьёзностью во взгляде, но теперь подкреплённой жизненным опытом. На нём был изящно скроенный костюм, но Алёна до боли ясно представила, как он выглядит в простой клетчатой рубашке.

— Алёна? — его голос прозвучал так, будто всё это время он ждал именно этого момента.

— Максим, — выдохнула она, чувствуя, как у неё подкашиваются ноги.

Переговоры прошли в каком-то сюрреалистичном тумане. Они говорили о шрифтах, логотипах, концепциях, но воздух между ними был густым и тягучим, как мёд. Он не упомянул их прошлое, не задал ни одного лишнего вопроса. Он был профессионалом до кончиков пальцев. Но когда встреча подошла к концу и она уже собиралась уходить, он вдруг сказал:

— У меня для вас не по делу. Один вопрос.

Алёна обернулась, сжимая папку с документами так, что костяшки пальцев побелели.

— Я сейчас часто бываю в командировках, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — И в прошлый раз, в Лондоне, я попал на выставку, посвящённую Константину Бальмонту. Там были его рукописи, личные вещи. И я подумал… я подумал о вас. О том, что вы, наверное, единственный человек, кто понял бы, что я почувствовал в тот момент.

Он не спрашивал, помнит ли она его. Он просто говорил, как о чём-то само собой разумеющемся. Как о том, что за эти два года никуда не делось.

Алёна медленно кивнула.

— Думаю, да, — тихо сказала она. — Думаю, я бы поняла.

Он улыбнулся, и в его глазах снова заплясали те самые солнечные зайчики.

— Тогда, может, обсудим это за ужином? Как коллеги, разумеется.

Это «разумеется» было самой прозрачной ложью в её жизни. И самой желанной.

Их первый ужин после столь долгой разлуки был похож на осторожное откапывание сокровища, зарытого глубоко в землю. Они говорили обо всём и ни о чём. Он рассказал, что после университета ушёл в издательский бизнес, а потом помог основать этот благотворительный фонд. Он много работал, много ездил. Она рассказала о своей карьере, опустив историю с Артёмом. Они избегали самого главного — причины их тогдашнего разрыва.

Он проводил её домой, и на пороге не попытался её поцеловать. Он просто взял её руку и на мгновение прижал к своим губам.

— До завтра, Алёна, — сказал он. — Мы ведь продолжаем работу над проектом?

— До завтра, Максим, — кивнула она, чувствуя, как от его прикосновения по всему её телу разливается тепло.

Так начался новый виток их истории. Они виделись почти каждый день — то по работе, то просто так. И с каждым днём Алёна открывала в нём что-то новое и в то же время до боли знакомое. Он всё так же обожал Бальмонта, но теперь мог часами рассуждать о современной прозе. Он всё так же верил в красоту, но теперь его вера была закалена жизнью и знанием того, как часто красота бывает горькой.

Он был горечью и мёдом, перемешанными в одной чаше. В нём была мудрая грусть человека, который многое видел, и в то же время — детский восторг перед простыми вещами: перед вкусом свежего хлеба, перед запахом дождя, перед её смехом. Он стал её душевным причалом, тихой гаванью, в которой можно было укрыться от всех бурь.

Она же для него оставалась смешной и грешной. Она могла надеть вечернее платье на официальный приём, а наутро валяться с ним на диване в его старой футболке, хохотать до слёз над глупыми шутками и есть мороженое прямо из коробки. Она снова полюбила стихи, но теперь не как красивые слова, а как отголоски его души. И однажды, придя к нему, она застала на кухне огромный, нелепый и прекрасный букет полевых ромашек.

— Откуда? — прошептала она, касаясь лепестков.

— Помнишь, я говорил, что ездил в командировку? — улыбнулся он. — Это в Подмосковье, рядом с тем полем, где мы с тобой однажды гуляли. Я специально свернул с дороги.

Они больше не говорили о прошлом. Оно было болезненной занозой, которую оба боялись потревожить. Но однажды вечером, когда они сидели на его балконе и смотрели на закат, Алёна не выдержала.

— Макс, — сказала она, глядя куда-то в сторону багровеющего неба. — Почему ты тогда… почему ты не попытался меня найти? После того как я пропала.

Он помолчал, переваривая вопрос.

— Я пытался, — тихо ответил он. — Первую неделю звонил по десять раз на день. Потом пришёл к тебе домой. Твоя соседка сказала, что ты переехала. Я понял, что это твой ответ. Я почувствовал, что ты просто передумала. Что я был для тебя просто забавным приключением, летним романом.

— Это не так, — сдавленно сказала Алёна. — Это не я передумала.

Она набралась смелости и рассказала ему. О словах его матери. О своём чувстве, что она — «не наша». О том, как решила, что будет лучше для него, если она исчезнет из его жизни.

Он слушал, не перебивая, и его лицо становилось всё суровее. Когда она закончила, он встал и вышел с балкона. Алёна почувствовала, как у неё сжимается горло. Вот оно, думала она. Сейчас он поймёт, что мать была права. Поймёт, какая она слабая, глупая, неспособная бороться за своё счастье.

Но он вернулся через минуту. В руках он держал свою старую, потрёпанную клетчатую рубашку, ту самую, в которой она так любила спать.

— Надень, — тихо сказал он.

Она, не понимая, послушалась. Рубашка пахла им — чистым бельём, его кожей, домом.

— Ты видишь это? — он взял её за рукав. — Это моё. Самое моё. И ты в ней. Ты — самое моё, что есть в этой жизни. Никогда, слышишь, никогда не позволяй никому говорить тебе, что ты «не наша». Ты — моя. Только моя. И точка.

В его голосе не было ни капли сомнения. Только твёрдая, как гранит, уверенность. И в тот миг все её страхи, все сомнения, вся горечь прошлых лет растаяли, словно их и не было. Она подошла к Максиму, обняла и прижалась лицом к его груди, слушая спокойный, размеренный стук его сердца. Сердца, которое билось для неё.

На следующее утро она проснулась от того, что солнечный луч щекотал ей лицо. Она лежала в его большой кровати, укутанная в одеяло, и он уже не спал, а смотрел на неё с таким нежным, беззащитным обожанием, что у неё перехватило дыхание. Он все делает так безмятежно, думала Алёна, глядя на его расслабленное лицо. А она… она была одета в его клетчатую рубашку, и внутри было нее росло и ширилось чувство счастливого обладания.

Он прищурил глаза, поймал её взгляд и улыбнулся.

— Привет, — прошептал он.

— Привет, — улыбнулась она в ответ.

Он протянул руку и провёл пальцами по её щеке.

— Знаешь, о чём я подумал только что? — спросил он. — Что если ты улыбаешься, то где-то там, в вышине, улыбается Бог. Потому что твоя улыбка — это самое чистое и настоящее, что есть в этом мире.

Алёна не ответила. Она просто прижалась к нему, чувствуя, как её сердце наполняется таким безмерным счастьем, что его, казалось, хватило бы на сто жизней. Ей было поздно каяться в тех двух потерянных годах, да она и не хотела. Потому что каждый миг, каждая слеза, каждая ошибка привели её к этому утру. К этому человеку. К этому чувству.

Он был её выдохом после долгой задержки дыхания. И её вдохом, наполнявшим лёгкие новой, чистой, ослепительной жизнью.

…Они не стали ждать лета для свадьбы. Они расписались в один из тех дней, когда город снова утопал в солнце, а на столе в их общей, наконец-то по-настоящему общей квартире стоял скромный букет ромашек.

Валентина Ивановна пришла на торжество. Она была сдержанна, но Алёна, подойдя к ней, сама обняла её.

— Спасибо, — тихо сказала Алёна.

— За что? — удивилась свекровь.

— За то, что тогда, два года назад, вы были не правы, — улыбнулась Алёна. — Я — его. И он — мой. И это единственное, что имеет значение.

Валентина Ивановна на секунду смутилась, а потом кивнула, и в её глазах Алёна впервые увидела не оценку, а просто уважение.

Вечером, когда гости разошлись, Алёна стояла на балконе их нового дома. Максим обнял её сзади, и его подбородок касался её макушки.

— О чём думаешь? — спросил он.

— О том, что мама, в общем-то, была права, — задумчиво сказала Алёна. — Я и правда была «не наша». Я была твоя. Просто тогда я сама этого не поняла.

Он рассмеялся, и его смех смешался с шелестом листьев в ночном воздухе.

— Ну вот, — сказал он. — Теперь ты моя. Официально.

Она обернулась и посмотрела на него — на своего мужчину, в котором горечь прошлого смешалась со сладостью настоящего, на своего поэта, своего критика, свою опору и свою самую большую слабость.

— Да, — прошептала она, касаясь его губ своими. — Официально.

И в этот миг ей улыбнулось если не божество, то сама Вселенная, потому что большего счастья она, Алёна, просто не могла вместить.

Детство, Станислав Лем и инструкция по завариванию

ЗВЕЗДОПЛАВАТЕЛЬНЫЙ ДНЕВНИК СЕВЫ ГРОМОВА

Запись от 17-го Квантоса, года неразберихи по местному времяисчислению.

Дорогой дневник! Или, как я окрестил свой бортовой журнал после инцидента с разумной плесенью на Альдебаране, — мой немой, но предельно честный собеседник! Если ты это читаешь, значит, либо я погиб при загадочных обстоятельствах, либо профессор Юбанько снова повадился рыться в моих вещах под предлогом «научной необходимости». В любом случае, знай: всё, что здесь описано — чистейшая правда, отягощенная лишь неизбежными для космического путешественника последствиями временных парадоксов и пары-тройки кружек доброго вискианского эля.

Так вот. Решил я, понимаешь ли, отдохнуть от межзвездных баталий, хроно-клаустрофобии и профессоров, которые норовят разобрать твой корабль на сувениры. Взял я, значит, творческий отпуск. Или, как выразилась моя бухгалтерша, «период вынужденного бездействия в связи с отсутствием финансирования и страховки, аннулированной после семи предъявленных исков от жителей Туманности Андромеды».

Короче, снял я на время домик на тихой, богом забытой планетке Змееносец-Б, известной лишь своими шестилапыми кошками, которые мурлыкают в унисон, и невероятно крепким кофе, способным протравить дыру в обшивке моего «Космокрана». Цель была проста: уединение, тишина и написание мемуаров «Сева Громов: логика абсурда». Но, как часто со мной бывает, логика абсурда взяла верх над моими планами.

В соседнем домике, таком же покосившемся от времени и местных ветров, обитало удивительное существо. Женского пола. Землянка. По имени Агата. И вот тут-то, мой дорогой немой друг, и начинается история, которая заставила меня пересмотреть все свои взгляды на теорию вероятностей, психологию отношений и тактику выживания в условиях полной бытовой несовместимости.

Мы были разными. Как протон и антипротон. Как квазар и садовая лужайка. Как Юбанько и элементарные приличия.

Эпизод первый: Температурный режим и протоколы общения.

Я, как человек, прошедший сквозь ледяные пустоши Сириуса и раскаленные пески Меркурия, предпочитаю в жилище умеренность. 20 градусов по Цельсию. Ни больше, ни меньше. Агата же, как выяснилось, была потомственной саламандрой в человеческом обличье. Она требовала в своем домике температуру, пригодную для плавки свинца. Заходя к ней на чай, я чувствовал себя образцом, помещенным в автоклав для стерилизации. Я молча изнывал, снимая свитер за свитером, в то время как она мило улыбалась, завернутая в легкий плед, и говорила: «Сева, что-то ты сегодня какой-то бледный. Замерз, наверное?»

Что до общения… Я человек дела. Мои реплики кратки, как отчет о посадке на астероид. «Да». «Нет». «Кофе кончился». «Профессор, уберите свою шестерню от моего бутерброда». Агата же обладала даром устной летописи. Она могла два часа описывать перипетии выбора новой занавески для кухни, с подробным разбором характера продавца, его предположительных семейных проблем и философским осмыслением оттенка «ванильное облако». Я сидел, кивал, издавал нечленораздельные звуки одобрения и в это время мысленно рассчитывал траекторию полета до ближайшего спутника.

И в какой-то момент, обливаясь потом в ее сауне-гостиной и слушая тринадцатую главу саги о занавеске, я подумал: «Так, стоп. Может, мы просто не подходим друг другу? Может, гравитационные постоянные наших личностей вычислены в разных вселенных?»

Эпизод второй: Стратегическое планирование и тактика импульсивных решений.

Я привык все планировать. Полётный лист — на год вперед. Запас топлива — с учетом трех незапланированных прыжков. Даже меню на неделю я составлял с точностью до грамма, дабы избежать пищевых сюрпризов в невесомости. Агата же жила по законам квантовой механики: ее планы существовали в виде облака вероятностей, которое коллапсировало при первой же попытке наблюдения.

Помню, я как-то предложил: «Агата, давай через месяц слетаем на водопады Кристальных Слез? Билеты нужно бронировать заранее». Она посмотрела на меня с легкой грустью, как на несчастного, застрявшего в тисках линейного времени. «Громов, жизнь — это импровизация! Кто знает, каким будет наше настроение через месяц?»

А через неделю, в семь утра, в мою дверь постучали. На пороге стояла она, с двумя рюкзаками, полными непонятного снаряжения, и сияющими глазами. «Сева! Вставай! Летим в Баку!»

Я, сонный, в растянутой майке и с залипающими глазами, пробормотал: «В Баку? Это в какой системе? Нам нужен допуск от Галактического Совета, визы, акклиматизация…»

«Какой Совет?» — рассмеялась она. — «Это на Земле! Я уже купила билеты, вылет через три часа!»

В тот момент мой мозг, воспитанный на строгих протоколах, чуть не совершил аварийную перезагрузку. План? Расчет? Логистика? Все это было отброшено, как пустой балласт. И знаешь что, дневник? Это был один из лучших дней в моей жизни. Мы ели какую-то невероятную шекинскую халву, гуляли по старому городу, и я, забыв про все хронометражи и графики, впервые за долгие годы просто чувствовал себя живым. Она вдохновляла на безумства, а я, по ее же словам, «заземлял» ее, не давая улететь в совсем уж фантастические бездны, типа поездки в Антарктиду на завтрак.

Эпизод третий: Ценностные ориентиры и проблема острого соуса.

Разность — это не враг, а ресурс. Я понял это, когда мы столкнулись с настоящей проблемой. Не с разницей в температуре или планах, а с вопросом фундаментальным. На Змееносце-Б существовала, понимаешь, мелкая, но наглая банда мошенников, которая обманывала доверчивых туристов, продавая им «шестилапых кошек» — обычных земных кошек с искусственно пришитыми двумя лишними лапами.

Я, как законопослушный гражданин Галактики, собирался составить многостраничный отчет и направить его в Межзвездную Ассоциацию Защиты Прав Потребителей. Процедура долгая, бюрократическая, но верная.

Агата, узнав об этом, не сказала ни слова. Она просто взяла свою огромную сумочку (которая, как я подозреваю, была оснащена технологиями, опережающими мой «Космократ»), и отправилась «на разведку». Через два часа она вернулась с довольной улыбкой. А на следующий день местные новости трубили о том, что главарь мошенников, некий Арктур Нептунович, был обнаружен привязанным к собственному фальшивому дереву с кошками, облепленный местным аналогом космической крапивы и с табличкой на груди: «Любитель лишних конечностей».

Мы не совпадали в методах. Я — уважение к букве закона. Она — к его духу, пусть и выраженному несколько экстравагантно. И в этом был ключ! Не проблема, что я люблю острое, а она — сладкое. Проблема была бы, если бы я хотел справедливости, а она — чтобы я помалкивал и ни во что не лез.

Слишком похожие, как я заметил по другой паре на этой планетке, вечно спорили о том, чей именно способ расчета гиперпрыжка идеален. Оба были правы. Оба упрямы. И оба не могли сдвинуться с мертвой точки. А мы с Агатой… Мы договаривались. Я составлял примерный план, она вносила в него элемент здорового хаоса. Я следил, чтобы хаос не вышел за рамки разумного, а она не давала моим планам превратиться в каменные скрижали.

Мы были самыми крепкими парадоксами — двумя разными людьми, которые не пытались переделать друг друга, а строили общее пространство, где находилось место и строгому графику, и спонтанному полету в Баку.

И все было прекрасно, пока не случился самый злополучный вечер. Мы сидели на веранде, пили кофе, протравливающий титан, и смотрели на три луны Змееносца. Воцарилась комфортная тишина, которую я так ценил, и которая, как мне казалось, наконец перестала ее беспокоить.

И вот она, положив свою руку на мою, сказала самым решительным тоном, который обычно предвещал либо поездку в Баку, либо казнь мошенников:

«Сева, дорогой. Нам нужно поговорить».

У меня зашевелились волосы на затылке. Эта фраза, в любой галактике, на любом языке, означает начало конца.

«Говори, Агата», — с мрачным предчувствием выдавил я.

«Ты замечательный, Громов. Самый надежный, самый честный и… самый предсказуемый человек из всех, кого я встречала».

«Спасибо… кажется», — пробормотал я.

«Но есть одна вещь, которую я не могу больше терпеть. Одно фундаментальное различие, которое, я боюсь, непреодолимо».

Мое сердце упало куда-то в район сапог. Вот он, момент истины. Температура? Планы? Методы борьбы с преступностью? Я был готов на все. Готов повысить температуру в доме до точки плавления свинца. Готов лететь с ней хоть на край света без единого плана. Готов даже пришить себе пару лишних лап, если это потребуется!

Она посмотрела на меня с бездной сожаления в глазах и выдохнула:

«Громов… Ты… ты неправильно завариваешь чай».

Я остолбенел.

«Ч-что?»

«Чай! — воскликнула она, и в ее голосе зазвенели слезы. — Сначала ты заливаешь чайник! Потом насыпаешь заварку в чашку! Потом ждешь, пока вода закипит, и только потом заливаешь ее! Это… это варварство! Все знают, что нужно насыпать заварку в ЧАЙНИК, залить его СРАЗУ после закипания и дать НАСТОЯТЬСЯ! У нас абсолютно несовместимые взгляды на мироздание, Громов! Мы… мы просто слишком разные!»

Она встала и выбежала из домика, оставив меня наедине с тремя лунами, кружкой неправильно заваренного чая и тотальной, вселенской, Сево-Громовской неразберихой.

Так что делай выводы, мой немой друг. Самые крепкие пары — это не те, кто всё делают одинаково, а те, кто уважает различия. Пока эти различия не касаются священного ритуала заваривания чая. В этом вопросе, как выяснилось, компромиссов не бывает.

Конец записи.

P.S. Профессор Юбанько, если вы это читаете, немедленно положите мой дневник на место! И не смейте проводить над ним эксперименты по улучшению методики заваривания!

Антидепрессанты

Аптека на углу светилась в предвечерних сумерках фальшивым, слишком ярким светом. Этот свет не освещал, а выхватывал из темноты куски реальности: потрескавшуюся плитку, ржавый водосточный желоб, бледные, лишенные выражения лица. Она была как космический корабль, пришвартованный на окраине умирающей планеты, — последний пункт снабжения перед погружением в пустоту.

За стойкой, заставленной пирамидками из витаминов и коробок с нарисованными улыбающимися людьми, стояла Марина. Она была не провизором, скорее, кассиром в чистилище. Она продавала не лекарства, а временные коридоры. Узкие, на несколько часов, позволяющие пройти сквозь стену отчаяния, не разбивая о нее лоб. Каждый день она отсчитывала эти коридоры — маленькие, цветные капсулы, упакованные в блистеры, похожие на колоды разовых билетов в никуда.

Их покупали все. Молодые девушки с глазами, пустыми, как заброшенные квартиры, заложившие за безысходность последние пятьсот рублей. Солидные мужчины в дорогих пальто, чьи ролевые костюмы успешности вдруг расползались по швам, обнажая дрожащего ребенка. Они клали на прилавок рецепты, выписанные усталыми врачами, — эти рецепты были похожи на индульгенции, купленные у равнодушного бога.

Люди страдали. Не от плохой работы или несчастной любви. Это были лишь симптомы, языки пламени, вырывавшиеся из-под земли. Огонь же горел в самом фундаменте.

Они не знали, зачем живут.

В этом была вся суть. Не в химическом дисбалансе, который можно было поправить таблеткой. Не в травмах детства, которые можно годами перебирать в кабинете психолога. А в абсолютной, оглушительной тишине в ответ на главный вопрос. Они не знали смысла своей жизни. Не понимали, кто они — без своих должностей, семейных статусов, потребленных сериалов и купленных вещей. Они не понимали, где это «здесь», в этом гигантском, равнодушном городе, на этой крошечной планете, затерянной в безразличной вселенной. И что им, маленьким, временным существам, на этой планете делать.

Психология предлагала им навести порядок в комнате, пока за окном бушевал ураган бессмысленности. Религия и эзотерика продавали красивые, но хлипкие зонтики от этого урагана. А антидепрессанты… Антидепрессанты были берушами. Они не останавливали ветер. Они просто приглушали его вой, позволяя дожить до следующего дня, следующего месяца, следующего года. В тишине.

Марина смотрела на очередь — живую, дышащую иллюстрацию к своим мыслям. Людям в очереди не нужно было изобретать смысл с нуля каждый день, как это приходилось делать зумеру из Москвы, чей мир состоял из цифровых симулякров и бесконечного выбора, ведущего в паралич.

«Чего все ждут, не пойму?» — мысленно повторила Марина чью-то чужую, горькую фразу.

Когда люди брали у нее из рук заветную коробочку, в их взгляде на секунду вспыхивала не надежда, а именно ожидание. Ожидание, что вот сейчас, после этой таблетки, мир переменится. Случится Второе пришествие смысла. Их спасут. Или они перейдут в новый мир, где все будет иначе.

Этого не будет.

Мир останется прежним. Серым, шумным, требовательным и безответным. Аптека на углу будет светиться завтра, и послезавтра. Очередь не иссякнет.

Последней в этот вечер была девушка, лет двадцати. Она не говорила, просто протянула рецепт. Ее руки дрожали. Марина выдала ей коробку. Девушка взяла ее, словно святыню, и вышла в наступающую ночь.

Марина выключила свет в аптеке. Яркий, фальшивый свет погас, и тьма снаружи наконец стала целостной, законченной. Она вышла и заперла дверь.

Всё существует только для поиска ответов на главные вопросы.

Никаких других задач у этого гигантского, нелепого, прекрасного и ужасного человеческого муравейника нет. Все войны, любови, открытия, покупки, падения и взлеты — всё это лишь побочные продукты Великого Поиска. Одни ищут смысл в деньгах, другие — в детях, третьи — в творчестве, четвертые — в служении. А кто-то, пока не нашел, покупает в аптеке на углу временный коридор тишины, чтобы просто иметь силы продолжать искать.

И стоя в темноте, глядя на огни города, который был гигантской, судорожно работающей фабрикой по производству и потреблению смыслов, Марина подумала, что, возможно, сам этот поиск — этот бесконечный, мучительный, прекрасный вопрос «зачем?» — и есть единственный настоящий ответ.

Люблю тебя любую

Вечер был теплым и безмятежным, как спящий, только что родившийся младенец. Я любила такие вечера, эти минуты затишья, когда Александр, мой муж, откладывал в сторону планшет с графиками и курсами валют, а я — книгу, которую уже который месяц не могла дочитать, и мы просто существовали вместе в теплом свете торшера.

«Давай сделаем что-то… глупое», — сказала я, подходя к нему сзади и обвивая руками шею. Он сидел в своем кресле, и даже затылок его выглядел сосредоточенным. «Например?»

«Например, напишем на листочках… десять качеств идеального супруга. Потом обменяемся и посмотрим».

Александр медленно повернулся, его карие глаза, обычно такие ясные и прямые, сейчас казались затемненными, уставшими. «Зачем? Это какая-то подростковая игра, Лиза».

«Чтобы посмотреть, совпадут ли наши ожидания. Чтобы стало… весело». Мой голос прозвучал фальшиво даже для моих собственных ушей. Я сама не знала, зачем предлагала это. Может, от скуки. Может, от желания услышать, как он напишет что-то вроде «всегда красивая» или «заботливая», и получить свою порцию подтверждения, что все в порядке. Что мы — идеальная пара, какой нас видят друзья и соседи.

Он вздохнул, но улыбнулся. Снисходительной, усталой улыбкой. «Хорошо. Только давай быстро. Мне надо еще отчет дописать».

Я принесла по листу бумаги из блокнота у телефона в его кабинете. Мы сели по разные стороны стола, как дуэлянты перед выстрелом. Я вынула свою любимую перьевую ручку, подарок Александра на третью годовщину свадьбы. Она была тяжелой, прохладной, и ее перо скользило по бумаге с шелковистым шепотом.

Я начала писать. Слова полились сами, будто я открыла шлюз, за которым годами копились невысказанные претензии, надежды, мелкие обиды. Я писала быстро, почти не задумываясь, выводя аккуратные строчки с нажимом настоящего перфекциониста.

1. Внимание. Настоящее, глубинное, а не кивок через газету.

2. Романтика. Не только в день святого Валентина.

3. Честность. Абсолютная. Даже в мелочах.

4. Поддержка. Не только моральная, но и вера в мои проекты.

5. Ухоженность. Следить за собой, не только я должна это делать.

6. Общие интересы. Найти, наконец, хобби, которое увлечет нас обоих.

7. Терпение. Когда у меня ПМС или просто плохой день.

8. Щедрость. Не материальная, а щедрость души. Но и материальная тоже.

9. Страсть. Чтобы поцелуй не был просто формальностью перед уходом на работу.

10. Чувство юмора. Чтобы смеяться вместе, а не просто улыбаться шуткам.

11. Умение слушать. Не просто ждать своей очереди говорить.

12. Самостоятельность. Чтобы я не чувствовала себя его матерью, напоминая о визитах к врачу.

13. Нежность. Спонтанные прикосновения, объятия без повода.

14. Амбиции. Не только карьерные, но и стремление развиваться как личность.

15. Уважение к моему пространству. Не перекладывать мои бумаги на столе.

16. Инициатива. Самому предлагать поездки, фильмы, решения бытовых проблем.

17. Эмоциональная доступность. Говорить о своих чувствах, а не копить в себе.

18. Верность. Это подразумевается, но я все равно впишу.

19. Ответственность. Не только за свои поступки, но и за общее настроение в доме.

20. Умение удивлять. Пусть это будут мелочи, но приятные.

21. Зрелость. Решать конфликты разговором, а не молчаливой обидой.

22. Забота. Помнить, что я люблю хурму, и поспать

23. Команда. Чувствовать, что мы — одна команда против всех проблем.

24. Принятие. Принимать меня такой, какая я есть.

25. Любовь. Настоящая, ежедневная, а не по инерции.

Я откинулась на спинку стула и перечитала список. Двадцать пять пунктов. Целая диссертация о неидеальности моего мужа. На мгновение мне стало стыдно, но я тут же подавила это чувство. Это была просто игра. Честная игра. И если он напишет что-то подобное про меня, я приму это к сведению. Я же взрослый, зрелый человек.

Я взглянула на Александра. Он сидел, ссутулившись, и что-то быстро писал обычной шариковой ручкой. Его лицо было сосредоточенным, но не напряженным. Скорее… отрешенным. Он заполнил всего несколько строчек и отложил ручку.

«Готов?» — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал легко.

«Да», — он протянул мне свой желтый листок, сложенный пополам.

Я протянула ему свой, белый, исписанный мелким почерком с двух сторон.

Сердце заколотилось где-то в горле. Я развернула его листок. Он был маленьким, почти миниатюрным в моих ладонях. И на нем, посередине, без цифр, без списка, было всего три слова, выведенные его угловатым, стремительным почерком:

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ЛЮБУЮ

Все

Больше ничего

Никаких качеств. Никаких ожиданий. Никаких условий.

Воздух вырвался из моих легких со свистом. Я подняла на него глаза. Он смотрел на меня, и в его взгляде не было ни упрека, ни торжества. Была лишь какая-то бездонная, усталая нежность. И в тот миг я увидела себя со стороны: женщину, сидящую с листком, испещренным двадцатью пятью пунктами претензий, в то время как ее муж написал всего три слова, которые перечеркивали всю ее мелочную, выверенную бухгалтерию любви.

Стыд

Он накатил волной, горячей, удушающей, сжигающей все внутри. Он заполнил каждый уголок моего существа, каждую пору. Я почувствовала, как краснею, и это был внутренний пожар, который выжигал всю мою самоуверенность, всю мою наигранную «зрелость».

«Я…» — я попыталась что-то сказать, но язык заплетался. «Я просто… это же игра…»

Александр молча взял мой листок, развернул его и медленно, не торопясь, прочитал. Его лицо оставалось непроницаемым. Он дочитал до конца, аккуратно сложил листок обратно и положил его на стол.

«Интересный список», — произнес он тихо. Его голос был ровным, без эмоций. И от этого мне стало еще хуже.

«Саша, я…»

«Ничего, Лиза. Все в порядке». Он встал, подошел ко мне, положил руку на плечо. Его прикосновение было легким, почти невесомым. «Я пойду, допишу отчет».

Он вышел из гостиной, и я осталась одна с оглушительным гулом тишины, нарушаемым лишь стуком дождя и грохотом моего собственного сердца.

«Люблю тебя любую».

Эти слова звенели у меня в голове, как навязчивая мелодия. Они были простыми, как дыхание. И такими сложными. Что они значили? Принятие? Смирение? Или что-то иное, что-то, что я была не в состоянии понять в тот момент, захлестнутая своим позором?

Я сидела, уставившись в желтый листок, лежащий рядом с моим, испещренным претензиями. Его простота была оскорбительной. Она делала мой список не просто избыточным, а по-настоящему уродливым. Я пыталась вспомнить, когда в последний раз говорила ему что-то подобное. Не «ты сегодня хорошо выглядишь» или «спасибо, что помыл посуду», а просто «я люблю тебя». Без причин. Без повода. Просто так.

Не могла вспомнить.

Стыд начал медленно трансформироваться. Сначала в растерянность, потом в раздражение. Почему он написал именно это? Почему не сыграл в мою игру? Он что, хотел меня унизить? Показать, насколько он выше, мудрее, насколько его любовь безусловна, в то время как моя — список требований и условий?

Я встала, подошла к окну. За стеклом город тонул в дождевой пелене, огни фонарей и окон расплывались в грязных разводах. Мое отражение в стекле было бледным, искаженным. Я видела женщину с пустыми глазами и сжатыми губами.

«Люблю тебя любую».

А если бы я растолстела? Постарела? Заболела и перестала быть той ухоженной, целеустремленной Лизой, которой он когда-то сделал предложение? Он все равно бы любил? В это было трудно поверить. Любовь — это труд. Это ежедневный выбор. А не какая-то магическая формула.

Я решила действовать. Искупить свою вину. Сделать что-то, что вернет нам равновесие. На следующее утро я встала раньше него, приготовила его любимые сырники, хотя обычно мы завтракали кто во что горазд — он йогуртом, я — кофе. Насыпала в сахарницу именно тростниковый сахар, который он предпочитал.

Когда он вышел на кухню, уже в костюме и при галстуке, я сидела с самой светлой улыбкой, на которую была способна.

«Доброе утро! Сырники, как ты любишь».

Он удивленно поднял бровь. «Спасибо. Не ожидал». Сел, попробовал. «Вкусно».

Но его похвала прозвучала формально. Он ел быстро, поглядывая на часы. Его внимание было где-то далеко.

«Как отчет?» — спросила я, наливая ему кофе.

«Дописал. Отправил ночью».

«Ночью? А я не слышала».

«Ты крепко спала», — он отпил кофе и поставил чашку. «Спасибо за завтрак, Лиза. Мне пора».

Он встал, поцеловал меня в щеку — быстрый, сухой поцелуй, который мы отработали до автоматизма за годы брака, — и вышел.

Я осталась сидеть за столом, перед тарелкой с остывающими сырниками. Моя попытка вернуть все на круги своя провалилась. Он не сердился, не упрекал. Он просто… был вежлив. И отстранен. Как с коллегой, которая не вовремя принесла кофе.

Этот день тянулся мучительно долго. Я пыталась работать из дома, но не могла сосредоточиться. Слова «люблю тебя любую» продолжали свое черное дело. Они стали для меня не утешением, а обвинением. Я ловила себя на том, что анализирую каждое наше взаимодействие за последние месяцы. Его участившиеся задержки на работе. Его новую привычку проверять телефон, чуть отворачивая экран. Его иногда задумчивый, отстраненный вид.

Раньше я списывала это на усталость, на стресс. Теперь же, подпитанная ядовитым соком своего стыда, я начала видеть в этом знаки. Признаки того, что его «люблю тебя любую» — это не безусловное принятие, а равнодушие. Человек, который любит по-настоящему, разве не должен стремиться к идеалу? Разве не должен пытаться стать лучше? Его простота теперь казалась мне не мудростью, а апатией.

К вечеру я не выдержала. Я позвонила своей подруге Кате, единственному человеку, с которым можно было говорить откровенно.

«Слушай, у нас тут странная история», — начала я, стараясь говорить без драматизма, и пересказала ей вчерашний вечер.

Катя выслушала, не перебивая. Потом тяжело вздохнула. «Ну, Лиза… Ты, конечно, выдала. Двадцать пять пунктов… Это сильно».

«Я знаю! Мне ужасно стыдно. Но он… он написал всего три слова. И теперь я чувствую себя монстром. Или дурочкой. Не знаю».

«А почему ты чувствуешь себя монстром?» — спросила Катя. Ее голос был спокойным, аналитическим. «Ты выразила свои ожидания. Может, не самым тактичным способом, но честно. А он… Он просто ушел в сторону. Сделал такой красивый жест. Поставил тебя в неловкое положение».

Меня будто осенило. Да. Именно так я и чувствовала себя — поставленной в неловкое положение. Его ответ был слишком правильным, слишком чистым. Он не оставлял места для дискуссии, для диалога. Он просто был. Как монолит.

«Ты думаешь, он сделал это нарочно?» — тихо спросила я.

«Не знаю. Может быть. Мужчины иногда используют такие пассивно-агрессивные штуки. Вместо того чтобы сказать: „Знаешь, мне не нравится эта игра“, они делают вид, что играют, но так, что потом ты себя виноватой чувствуешь».

Разговор с Катей не успокоил, а лишь подлил масла в огонь. Теперь я смотрела на ситуацию под новым углом. Возможно, это была не безграничная любовь, а изощренная манипуляция. Удар ниже пояса, замаскированный под поэзию.

Когда Александр вернулся домой, я наблюдала за ним с новой, подозрительной интенсивностью. Он был таким же, как всегда — уставшим, немного замкнутым. Он поужинал, спросил, как мой день, выслушал мой сжатый отчет и снова ушел в кабинет, сославшись на необходимость дозвониться до партнера из-за разницы во времени.

Я осталась убирать со стола. И тут мой взгляд упал на его рабочий пиджак, висевший на спинке стула. Из внешнего кармана торчал его телефон.

Сердце заколотилось с новой силой. Иррациональный, дикий импульс подсказывал мне проверить его. Никогда раньше я этого не делала. Мы уважали личное пространство друг друга. Но сейчас это уважение казалось наивным, глупым. «Люблю тебя любую» висело в воздухе насмешкой. Что, если за этими словами скрывалась ложь? Что, если его «любая» — это не я, а кто-то другой?

Я замерла на месте, прислушиваясь. Из кабинета доносился его ровный, деловой голос. Он разговаривал по домашнему телефону со своим партнером. У меня было несколько минут.

Я подошла к стулу, дрожащими пальцами вынула телефон. Экран был заблокирован. Пароль я знала — дата нашей свадьбы. Он был сентиментален в таких вещах. Или просто ленив, чтобы менять.

Я ввела цифры. Экран ожил.

Первое, что я увидела, — чаты в рабочем мессенджере. Ничего подозрительного. Потом СМС. В основном уведомления от банка, оператора связи. Я открыла галерею. Последние фото — скриншоты графиков, фото документов, снимок, который я сделала на днях с нашей собакой. Ничего.

Я уже собиралась положить телефон на место, когда мой палец сам собой нажал на иконку почтового клиента. У него было два ящика — рабочий и личный. Рабочий был забит под завязку. Личный… Я открыла его.

Писем было немного. Реклама, рассылки. И одно письмо без темы, от отправителя «А.», полученное три дня назад.

Что-то внутри меня сжалось в холодный комок. Я нажала на него.

Текст был коротким.

«Саш, все обдумала. Ты прав, это безумие. Я не могу. Прости. И удачи».

Больше ничего. Ни подписи, ни обращений.

Я застыла, вцепившись в телефон, пока пальцы не онемели. Воздух в кухне стал густым и вязким, им невозможно было дышать. «А.» Кто это? Анна? Алена? Анастасия? И что это за «безумие», от которого она отказалась? Какое предложение он ей сделал?

Обрывки воспоминаний, которые раньше казались незначительными, теперь сложились в ужасающую мозаику. Его задумчивость. Его частые «рабочие ужины». Его новая привычка… нет, не привычка, а именно что спорадические попытки быть нежным, как будто он пытался что-то компенсировать. И его слова… «Люблю тебя любую». Не потому что он святой, а потому что ему было СТЫДНО. Потому что он знал, что его любовь уже не такая чистая, не такая безусловная. Он смотрел на меня и видел женщину, которую предал если не на деле, то в мыслях, в намерениях. И эти три слова были его попыткой замолить грех. Не актом любви, а актом самооправдания.

Шаги в коридоре заставили меня вздрогнуть. Я судорожно закрыла почту, погасила экран и сунула телефон обратно в карман пиджака, как обожженная.

Александр вошел на кухню.

«Все убрала?» — спросил он, направляясь к холодильнику за водой.

«Да», — мой голос прозвучал хрипло, чужим.

Он взял бутылку, отпил и посмотрел на меня. Его взгляд был обычным. Усталым. Но теперь я видела в нем не просто усталость, а груз вины. Или мне так казалось?

«Ты в порядке?» — спросил он. «Выглядишь бледной».

«Голова немного болит. Пойду, прилягу».

Я прошла мимо него, не дотрагиваясь, и ушла в спальню. Легла на кровать и уставилась в потолок. Внутри меня бушевала буря из стыда, гнева, обиды и страха. Мой список из двадцати пяти пунктов теперь казался смешным, детским лепетом. Пока я составляла реестр своих мелких обид, мой муж планировал «безумие» с другой женщиной. И та, кажется, оказалась умнее и отказалась.

«Люблю тебя любую».

О, Боже. Эти слова теперь имели совершенно иной, зловещий оттенок. Они значили: «Я виноват перед тобой, и поэтому готов принять любую тебя, даже ту, со списком претензий, потому что сам я гораздо хуже».

Я повернулась на бок и сжалась калачиком. Холод проникал в кости, несмотря на тепло в комнате. Что мне теперь делать? Устроить сцену? Спросить прямо: «Кто такая А., и какое безумие ты ей предложил?»

Но что это даст? Он будет отрицать. Скажет, что это коллега, которую он хотел ввести в свой проект, а она отказалась. Или придумает другую, правдоподобную ложь. И я останусь с этой ложью наедине, еще более униженная и одинокая.

Или же он признается. И тогда наш брак, этот красивый фасад, который мы так тщательно выстраивали, рухнет в одночасье. И что тогда? Одиночество? Развод? Дележ имущества? Жалость друзей?

Страх оказался сильнее гнева. Я не была готова к правде. Я предпочла бы жить в аду подозрений, чем оказаться на холодном, безвоздушном пространстве правды.

Александр вошел в спальню поздно. Он тихо разделся и лег рядом. Он не попытался меня обнять. Мы лежали в темноте, спина к спине, разделенные всего несколькими сантиметрами, которые казались пропастью.

И в этой пропасти парили три слова: «Люблю тебя любую». Теперь они звучали как приговор. Как насмешка. Как самая изощренная ложь, которую я когда-либо слышала.

Я поняла, что игра, которую я затеяла вчера, не закончилась. Она только началась. И правила этой игры были мне неведомы. Это был психологический триллер, где ставкой был мой брак, мой рассудок и моя душа. А я была в нем главной героиней, которая только что обнаружила, что ее муж — не тот, кем она его считала. А она сама — не та сильная, уверенная женщина, которой пыталась казаться, а испуганное, одинокое существо, застывшее в паутине лжи и собственного стыда.

И самое ужасное было в том, что я сама, своим глупым списком, дала ему повод почувствовать себя жертвой. Я вручила ему оправдание для его потенциальной измены. «Она вечно мной недовольна, она меня пилит, она видит во мне только недостатки». А он, бедный, искал утешения на стороне, где его, наверное, ценили и принимали «любым».

Мысли кружились в голове, не давая уснуть. Каждая деталь нашего общения за последние месяцы пересматривалась, переоценивалась под новым, ужасным углом. Его похвала моему новому платью — было ли это искренне или попыткой загладить вину? Его внезапное предложение поехать на выходные в тот самый отель, где мы провели медовый месяц — жест отчаяния, чтобы оживить угасающие чувства, или ритуал прощания?

А та «А.»… Кто она? Коллега? Кто-то из его прошлого? Незнакомка? Я начала мысленно перебирать всех женщин из его окружения, чье имя начиналось на «А». Анна из бухгалтерии — замужем, двое детей, вряд ли. Алена, его бывшая однокурсница, с которой он иногда переписывался в соцсетях — жила в другом городе. Алиса… не было у него знакомых Алис.

Я чувствовала, как схожу с ума. Эта одна-единственная буква, этот инициал, стал для меня навязчивой идеей. Он преследовал меня в темноте, вырисовываясь на внутренней стороне век.

На следующее утро я проснулась разбитой, с тяжелой головой и щемящим чувством тревоги в груди. Александр уже встал. Я слышала, как он двигается на кухне. Мне не хотелось выходить к нему, видеть его лицо, которое, как мне теперь казалось, хранило тайну.

Но прятаться было бессмысленно. Я приняла душ, оделась и с наигранным спокойствием вышла на кухню.

«Доброе утро», — сказал он, помешивая кашу на плите. Он редко готовил завтрак. Еще одна деталь? Попытка быть «идеальным мужем» из моего списка после того, как его собственная «идеальность» дала трещину?

«Доброе», — буркнула я, садясь за стол.

Он поставил передо мной тарелку с овсянкой. «Ты вчера плохо выглядела. Надеюсь, сегодня лучше».

«Да, спасибо», — я взяла ложку, но есть не хотелось. Еда казалась безвкусной, как песок.

Он сел напротив. Мы ели в тишине. Звук наших ложек о фарфор резал слух.

«Лиза, — он отложил ложку и посмотрел на меня. Его взгляд был серьезным. — Насчет того вечера с листочками…»

Я замерла, сжимая ложку так, что костяшки пальцев побелели.

«…Мне жаль, если я тебя обидел. Я не хотел».