Бесплатный фрагмент - Свадьба

Меня зовут Константин, фамилию прошу не указывать. Описанное ниже приключилась со мной на самом деле — почти тридцать лет назад. Сейчас мне за пятьдесят, со здоровьем неважно: нервы ни к чёрту, одышка, головные боли. Рак выявили на ранней стадии, опухоль вырезали, но сами понимаете: рецидив — дело времени. Не то чтобы я чувствовал скорую смерть, но лучше поторопиться: слишком уж долго я тянул. Передаю Алексу Лоренцу записи, что сделал тогда по горячим следам событий. Он приведёт рукопись в порядок и обнародует. Это может повториться — в любой год, день или час.

Примечание Алекса Лоренца. Ну и адскую же работёнку подкинул мне этот Константин! Записи оказались беспорядочными, путаными: он сделал их в первые дни после того происшествия, а привести хотя бы в мало-мальски божеский вид не удосужился. Я же попытался придать им такую форму, чтобы вам было удобно и не скучно читать. Не скрою: для связности повествования кое-что додумал. Чистовик Константин прочёл и одобрил. Рассказ веду от третьего лица.

1

Косте лишь пару раз в далёком детстве довелось побывать в том микрорайоне — в начале восьмидесятых, с бабушкой. Она ездила сюда по каким-то разовым делам и брала с собой внучонка. Они дожидались набитого потными гражданами троллейбуса №10, ехали, высаживались у памятника болгарским патриотам, дальше долго-долго (как казалось тогда Косте) шагали по улице частных домов, пока не оказывались среди пятиэтажек, что сбились в кучу на склоне холма. Он помнил крошечную площадь и двухэтажный ресторан при ней. В будний день почти безлюдно — лишь пара-тройка мужиков у жёлтой бочки с квасом, что прилепилась, как гриб-паразит, к углу заведения.

И вот Костя снова здесь — впервые с тех деньков, о которых в памяти сохранились зарисовки из солнечного света, трещин на жарком асфальте да плиточного узора на стенах панельных «муравейников».

Конец сентября 1996-го. Пятиэтажки теперь не новенькие и опрятные, как раньше, а обшарпанные, серые, как продрогшие дворняги. Холм больше не кажется ни крутым, ни высоким. Площадь оживлённее и грязнее, чем тогда, — сейчас тут рынок. Старушки продают выращенное на огородах, заезжие фермеры сбывают молоко, яйца, мясо.

Как и много лет назад, Костю посетило ощущение, будто он очутился в другом городе. Десятый микрорайон стоит на отшибе. Если сам здесь не живёшь, не работаешь и не ведёшь дел, то о существовании его не вспоминаешь. Скудный общественный транспорт, что сюда добирается окольными путями, — троллейбус да маршрутка: вот на этом самом пятачке разворачиваются, дальше не идут, так что проездом тут не побываешь. Место обособленное — потому и номер микрорайона намертво приклеился к нему не только на картах, но и в народной молве — все так и называют: десятый. Никто не знает и не задумывается, где, например, шестой или седьмой микрорайон, зато где десятый — знают все.

Ресторан работает. Серая приземистая громадина, словно голова чудища из футуристских сказок, глазеет окнами на площадь, а входная группа — как разинутая пасть.

Костя явился сюда на свадьбу. В тот не очень-то тёплый, но солнечно-улыбчивый денёк сочетался браком его одноклассник Герман. Не видались они как раз со школьного выпуска — лет семь. Когда вместе учились, не то чтоб шибко дружили — так, приятельствовали. После выпускного все разбежались кто куда — в первые пару лет стягивались неохотно на ежегодные встречи, но потом перестали: у каждого своя жизнь, новые — взрослые — заботы; школа осталась лишь воспоминанием из зелёной юности, пусть и не такой уж давней.

А тут Герман ни с того ни с сего позвонил. Костя жил уединённо в однокомнатной квартире, что досталась от бабушки. В один из будних дней побежал на работу, но в голове загорелась тревожная лампочка: а ты точно перекрыл кран в ванной? Воду в то утро отключили, наверняка днём дадут: если начнёт вовсю хлестать, рискуешь затопить соседку — вздорную тётку. С ней лучше не связываться, тем более по такому щекотливому поводу. Вернулся, проверил кран — перекрыт. Взялся за ручку двери: мгновение — и выскользнет в подъезд. Тут и затрезвонил телефон.

Костя так и не взял в толк, как Герману удалось раздобыть его номер. Он не помнил, чтобы давал его кому-то из одноклассников, а других общих знакомых у них не было — во всяком случае, Костя о существовании таковых не знал. Бывший школьный товарищ, человек из прошлого, ворвался в тот рядовой день неуклюжим приветствием. Здравствуй — здравствуй, как дела — нормально, ещё пара дежурных вопросов и столь же натянутых ответов. Костя намекнул, что торопится, — спросил, зачем Герман звонит. Вышло грубовато, но уж как получилось. Тот объяснил, что у него скоро свадьба — и он решил пригласить старого приятеля. Событие, мол, знаковое, потому не будет лишним отдать должное человеку, с которым отмотал десять лет за одной партой.

Костя не горел желанием восстанавливать старые связи: школьных ребят он вспоминал редко — как персонажей ушедшей, даже чужой, жизни. Поезд давно скрылся за изгибом железной дороги, а воспоминания-отголоски с каждым годом всё глуше гудят следом по рельсам. Если бы хотелось ему кого-то из тех людей впустить обратно в свою жизнь — он бы впустил. Но ему не хотелось. Вернее, он о том вообще не думал. Ну, разбежались — и разбежались: в конце концов, не по своей воле они все собрались учиться в одном классе, не по их же воле тот период завершился.

На языке вертелся вежливый отказ — наверное, Герман на согласие особо и не рассчитывал, — но Костя нежданно для себя согласился. Видать, хотелось яркого события: давненько не выбирался в свет, крутился как белка в колесе, чтоб заработать, — места приходилось часто менять, фирмочки росли как грибы и столь же быстро лопались; а когда денег становилось в обрез — устраивался в две, три конторы, на пределе сил совмещал обязанности. Не до развлечений. А тут вдруг на свадьбу зовут! И, судя по тому, что говорит Герман, будет она не простая, а с размахом. Народу навалом — можно развеяться. Чем чёрт не шутит — вдруг получится и себе присмотреть подружку среди гостей.

В общем, он согласился. Герман назвал дату, время, место. Оставалось месяца два. Костя записал в блокноте под зеркалом.

В ежедневной суете ему некогда было размышлять о предстоящем торжестве, и он о нём забыл. Вспомнил ближе к делу. Внутри заныло сомнение: может, к чёрту это? В толпе незнакомых и полузнакомых людей будешь как неприкаянный. Ещё и подарок придётся нести, а тут цены опять бьют олимпийские рекорды. Дешёвым презентом не отделаешься.

Он всерьёз настроился позвонить Герману, извиниться, оправдаться каким-нибудь выдуманным форс-мажором, но тогда-то и понял, что номера его не спросил, а тот назвать забыл или не догадался. Что ж, теперь не отвертеться.

Он достал из шкафа чёрный костюм, что последний раз надевал на вручение дипломов в институте, померил. Не так уж плохо — даже лучше, чем было. За четыре года Костя прибавил в весе — не слишком заметно, но в самый раз, чтоб костюмчик сел как влитой. Мысль о шумном празднике наконец-то стала немножечко радовать, появилось приятное предвкушение.

Он раскошелился на коньяк для жениха и пышный букет для невесты, о которой ничего не знал, даже имени. Положил в почтовый конверт пару купюр — после всех бессмысленных свадебных трат молодожёнам точно придётся кстати. Начистил туфли, нагладил белую рубашку, причесался, облачился, сбрызнулся одеколоном. Час до выхода вертелся перед зеркалом, никак не мог собой налюбоваться. Хорош! От красоток отбоя не будет. Главное — с выпивкой не переборщить и не опозориться. Усердно не налегать, побольше закусывать.

Настало время выходить — он снарядился подарками, отправился на остановку. Как и пятнадцать лет назад с бабушкой, дождался десятого троллейбуса, что довёз до памятника болгарским патриотам. Времени достаточно — решил не пересаживаться на местный транспорт, а прогуляться по длинной улице частных домов. Шагал километр-полтора до площади. Она сплошь заставлена празднично украшенными автомобилями — приткнулись повсюду как попало, перегородили въезды в дворы, заняли обочины. Как немой укор богатому размаху свадьбы, на конечной остановке стоял побитый жизнью, усталый местный троллейбус — ждал, когда график позволит отправиться в депо на боковую. Среди машин особенно кричаще выделялся белый лимузин с вычурной композицией из цветов на капоте. Значит, молодожёны уже тут. Расписались, совершили паломничество по знаковым местам, пофотографировались — приехали на пьянку.

Сбоку от крыльца курила и гоготала компания парней в парадных костюмах. Видать, гости. Лица раскраснелись — все под мухой, причём, похоже, с самого утра. Ни одного знакомого.

— Ишь, жлобьё свадьбу играть приехало! — прошипела старушка-торговка, что держала в руках гроздья чеснока.

— И не говори, — отозвалась её товарка, перед которой на тряпице стояло несколько банок с соленьями. — И откуда у людей деньги берутся в такое-то трудное время…

Он взглянул на часы. Пятнадцать минут до. Как раз есть время поздравить новобрачных да присмотреть себе местечко за столом. Потом начнутся спичи, танцы, конкурсы и прочие нелепые аттракционы. Интересно, а драка будет? — не без глумления подумал Костя.

На углу одной из пятиэтажек, что примыкали к площади, он заметил стайку бритоголовых парней. Тихо переговаривались, орошали лысую землю харчками, с угрозой поглядывали на свадебных гостей всякий раз, когда те взрывались бесстыдным хохотом. Местная шпана. Опасные черти — на рожон полезут за милую душу, дай только повод.

Он приоткрыл тяжёлую стеклянную дверь, скользнул внутрь. По вестибюлю сновали нарядные люди — кто покамест свежий, кто уже в подпитии. Две юные парочки ворковали на диванчике в уголке. Гардеробщица пенсионного возраста скучала за стойкой. С кухни тянулся парной аромат готовки.

Костя растерялся — куда идти? Потом припомнил: вроде Герман говорил, что второй этаж. Лавируя между гостями, среди коих по-прежнему никого не узнавал, он пробрался к широкой светлой лестнице, поднялся этажом выше, отыскал вход в банкетный зал. Одна дверная створка открыта. Подошёл, заглянул. Места много, панорамные окна глядят в лес, с которым граничит микрорайон. В лучах солнца мелькают листья, что хулиганистый ветерок обдирает с деревьев. Исполины в ответ сердито шумят ветвями.

Столы расставлены буквой «П» — её перекладина занимает всю стену с окнами. Человек на пятьдесят, мысленно прикинул Костя. Белые скатерти, посуда, корзинки с ломтиками хлеба, бутылки с шампанским и водкой, кувшины с компотом, блюда с нарезками колбасы, селёдки, фруктов. Две тётки в белых халатах бойко мечут на столы с подносов тарелки.

В уголке беседуют пятеро: две средних лет женщины, одна высокая и худая, со строгим взглядом, другая низенькая, с многоступенчатым подбородком и беспощадной химзавивкой; мужчина — плотного сложения, с седыми усами, что переходят в бакенбарды, а затем в пушистые крылья поредевших волос. В толстушке Костя узнал мать Германа — помнится, тот рос без отца. Двое других — строгая тощая женщина и усатый мужчина — вот он рассмеялся густым басом, запрокинув голову, — это родители невесты. И с ними Костя тоже знаком. Как и с самой невестой.

С родителями беседуют новобрачные. Герман — стройный, белобрысый, с широченной улыбкой, Полина — миловидная курносая брюнетка с круглыми, вечно раскрытыми навстречу миру глазами цвета небесной бирюзы. Вот уж кого Костя тут увидеть не ожидал — а тем более в роли новоиспечённой супруги своего одноклассника.

Разговор прервался, лица обратились к гостю. Родители невесты потупили взоры, отец откашлялся, стал раскачиваться с пятки на носок.

— Костенька! — воскликнула мать Германа. Ишь, узнала. — Заходи, дорогуша, не стесняйся!

Он поздоровался, робко приблизился. Герман шагнул ему навстречу, крепко пожал руку, стиснул в объятиях. «Что за дурацкий спектакль?! — подумал Костя, неуклюже похлопывая однокашника по спине. — Какого чёрта они тут затеяли?» Он искренне не понимал, зачем Герман строит из себя закадычного кореша — ведь не были они никогда большими друзьями, а после выпуска считай что потеряли друг друга из виду. Ещё и Полина… невеста… Герман ведь знал. Не мог не знать.

Она глядела на Костю огромными своими глазами и улыбалась — с каким-то нездоровым восторгом, но в то же время и с толикой жалости. Мол, вот у нас с Германом как ладно да складно, а ты явился один — значит, подружки у тебя так и не завелось с тех пор.

А прошло с тех пор… сколько? Год? Побольше? Да, год и три месяца. У Кости с Полиной всё шло прекрасно — ему так казалось. Он убедил себя, что она его любит и не бросит. Они обсуждали будущую свадьбу — планов пока не строили, но с удовольствием фантазировали вместе, какой она будет, та свадьба. Девушка давно уже познакомила его со своими родителями, он её со своими. А в один прекрасный день она просто перестала отвечать на звонки. Если трубку кто и поднимал, то её чёрствая, как прошлогодний сухарь, мамаша — в сдержанной манере сообщала: то дочь в магазин ушла, то она в ванной, то ещё где. Неуловимый, блин, мститель. На третьи сутки бесплодных звонков мамаша уже не скрывала своего раздражения. Костя позвонил в четвёртый или пятый раз за день, услышал железобетонное: «Полины нет!» — и трубка сердито клацнула. Гудки.

К тому времени до него дошло, что она его бросила, — но он упорно желал дознаться, почему. Что такого могло случиться? Ведь ничто не предвещало! Следующим утром явился к её подъезду, приготовился ждать до самого вечера, если потребуется, благо деньки стояли тёплые. Выбрал лавочку поодаль, под кустом сирени. Повезло — вскоре Полина вышла.

Он догнал её, обнял за плечи, попросил объяснить. Пообещал, что ругаться не станет — всё поймёт, что бы она ни сказала. Ему просто нужно узнать, в чём дело, иначе не сможет спать спокойно. Она впилась в него своими нежно-бирюзовыми, как озёра (а на самом деле пустыми, глупыми), глазами и с поразительной лёгкостью призналась, что нашла другого. Сообщила с наивной детской радостью — точно так могла бы рассказать об этом и какой-нибудь подружке. «И давно познакомились?» — спросил Костя. Четыре дня назад, ответила она. Как раз четыре дня назад они виделись последний раз — она твердила ему, как счастлива, что он у неё есть. Выходит, в тот же день чуть позже…

В ответ он кивнул, развернулся и пошёл прочь. Она окликнула — он остановился. Сказала: мол, прости, но я поняла, что встретила любовь всей своей жизни. Он усмехнулся — то же самое она говорила много раз о нём самом, глядя ему в глаза. Не произнёс больше ни слова — отправился своей дорогой. Поначалу тосковал, а потом умерла бабушка — и Полина сама собой забылась.

А теперь — вот она, перед ним, в бездонных глазищах гудит пустая синева. В белом свадебном платье — не пышном, как принято, а в обтягивающем. Волосы сплетены в косу, что опоясывает голову, а украшает её венок бумажных бутонов. Рядом хлыщ Герман — на лице крупнозубая ухмылка, глаза словно стеклянные. Косте казалось, он видит самый нелепый сон из возможных.

— Костик, как поживаешь, золотой? — спросила Германова мама. — Тыщу лет не видались!

— Да так… нормально.

— Костенька, наверное, хочет поздравить наших молодых, — решила за него толстуха, обращаясь к родителям невесты. — Пойдёмте вниз гостей собирать, а то время уж вот-вот. Все, поди, голодные как волки.

Мамаша и папаша Полины только того и ждали. Приопустили головы, промычали что-то и исчезли — словно в воздухе растворились.

— Кость, позвать тебя — идея Полины, — выпалил Герман. — Как-то так случайно у нас в разговоре выяснилось, что до меня она встречалась с тобой.

— Гера мне рассказывал, вы были большими друзьями в школе, — подхватила она. — Рассказывал, что вы устраивали. — Она звонко засмеялась, а Костя размышлял: что там этот зубастый клоун ей наплёл про их юность? — И я решила, тебе будет… наверное, приятно узнать, что у нас всё хорошо… что мы теперь муж и жена. Подумала, ты за нас порадуешься, не откажешься погулять на свадьбе. Ты ведь и мне всё-таки не чужой человек, хоть у нас и получилось так… не очень удачно.

Костя в ответ что-то промямлил. Ему теперь ещё больше казалось, что он видит дурной сон и всё никак не может проснуться.

— Ты не рад нам? — спросил вдруг Герман. — Скажи честно — мы поймём.

— Э-э-э-эм… да рад конечно, о чём вы! — сказал Костя. — Просто неожиданно. И приглашение, и что вы… это… вдвоём…

Так вот кого ты повстречала в тот день, когда одним махом разрушила наши отношения и мечты, — возникла в голове ехидная, горьковатая мысль. Интересно, чем этот с лошадиными зубами так тебя очаровал, что ты взяла и послала меня подальше? Или тебе любой присядет на уши — и тут же за ним побежишь, как собачонка? А если завтра встретишь ещё кого-нибудь смазливого, кто тебе нассыт на мозги? Разведёшься с Германом?

Он глядел рассеянно на них, они — на него. Помолчали.

— Я тут, между прочим, с подарочками! — первым нашёлся Костя. — Это тебе. — Вручил Герману цветастый пакет с бутылкой коньяка. — А это тебе. — Сбагрил наконец дурацкий веник Полине. — Ну и небольшое, так сказать, дополнение, которое вам тоже не повредит. — Достал из внутреннего кармана конверт с купюрами, повертел перед виновниками торжества и ловко сунул в пакет с бутылкой, что жених держал в руке.

Они его поблагодарили, обняли сразу вдвоём. Внешне Костя излучал дружелюбие, а внутри его душил горький смех. Всё казалось до крайности нелепым — в жизни такого попросту не бывает. Даже штамповщики мыльных опер до подобных сюжетов не скатываются. Несуразица какая…

Тётки в халатах расставили последние тарелки с закусками. С лестницы докатился рой голосов. Гости хлынули в зал.

Костя нашёл себе местечко в углу у панорамных окон в лес. Пока народец подтягивался, он размышлял — а не сбежать ли? Но жадность победила. Нет, решил он, пока не нажру и не выпью столько, чтобы отбить траты на подарки, не уйду.

Пока папеньки-маменьки и прочие родственнички толкали убогонькие речи о «новой ячейке общества», «крепком браке», «совете да любви» и прочих банальностях, он втихаря поклёвывал заливной язык и изучал застольные лица. Дядьки в костюмах, нарядные тётки, древние старики да старухи, которых понавезли с дремучих малых родин, детишек тоже хватало — мелких хнычущих непосед и тех, что постарше.

Первый тост предваряла не одна речь, а почему-то несколько. Косте становилось всё скучнее. Взглядом он ловил каждый листочек, что пролетал за окном. Наконец стукнулись бокалами, выпили за молодожёнов. Пока гости вразнобой выкрикивали «Горько!», Костя под шумок налил себе ещё шампанского до краёв, выпил. Внутри разлилось тепло. Стало чуточку веселее.

Он покатал последний глоток игристого языком по дёснам, пострелял глазами — не глядит ли кто осуждающе.

Какой-то дядька смотрит. Жуёт, причмокивает не стесняясь — аж через стол слышно. Пялится с прищуром. Возраст — за пятьдесят. Щетинистое лицо, бульдожьи брыли, синеватые мешки под вечно слезящимися глазами. Явно выпить не дурак. Плечи широкие, ручищи — как лопаты, под ногтями грязь. Лысина, по бокам два неопрятных колтуна. Рубашка белая, воротник и манжеты застираны. Без галстука, верхняя пуговица застёгнута, давит на обрюзглую шею — аж смотреть неудобно. Малиновый пиджак сидит на нескладном теле плохо, недостатки сложения только больше выделяются, особенно сутулость, что грозит через годы перерасти в полноценный горб.

От колючего взгляда Костя поёжился, судорожно проглотил шампанское, опустил глаза. Поковырялся вилкой в тарелке, поглядел исподлобья.

Смотрит.

Чего он смотрит-то, а?!

Ладно, чёрт с ним, на здоровье. А мы на него вообще не будем обращать внимания. Демонстративно! Выкуси, старый!

О, горячее несут! Блюда с тушёным картофелем и котлетами. Костя для приличия подождал, досчитал до десяти — зачерпнул картошки, наколол двузубой сервировочной вилкой сразу две котлеты — вообще-то хотел одну, но так уж получилось, не стал противиться судьбе. Золотисто сверкающая маслом корочка хрустнула, зубцы утопли в сочной мякоти. Стал подкрепляться — шампанское здорово разогрело аппетит.

— Давай-ка, молодой, водочки с тобой тяпнем под горяченькое! — предложил ближайший сосед — усатый дядька. Не дожидаясь согласия, схватил бутылку «Смирновской», содрал крышечку, наплескал в две рюмки. — Ну, вот за этих вот! — кивнул на Германа с Полиной.

Костя коротко промычал в ответ. Выпили — вернулся к еде, принялся за вторую котлету. Но его вновь прервали.

Новоиспечённый глава семьи постучал вилкой по стакану с компотом. Собрание приумолкло.

— Пр-р-р-рошу внимания! — обратился он к гостям. — Теперь я хотел бы, чтобы пару слов произнёс безмерно дорогой мне человек, друг детства. Вместе мы прошли огонь, воду и медные трубы. Давненько не видались — так уж вышло… — Тут Костя прекратил жевать и напрягся. — … но когда мы с Полиной решили пожениться, я не мог не пригласить Константина. И позвонил ему. — Герман остановил взгляд на Косте. У того сердце заколотилось, желудок свело. Он считал, что подлянки на сегодня закончились, но вот такой его ждал новый сюрприз. Полина с блаженной улыбкой пациентки психдиспансера то влюблённо глядела снизу вверх на Германа, то восторженно на Костю — и так туда-сюда. А суженый-ряженый тем временем продолжал вещать: — Решиться на тот звонок мне, честно признаюсь, было непросто. Мы ведь давно не общались. Мало ли, как Константин воспримет моё внезапное появление и тем более приглашение на свадьбу. Но Костя как был моим верным другом, так и остался, несмотря на годы разлуки. Когда мы разговаривали, я слышал в его голосе радость — мы словно бы… как бы это сказать… крепко-крепко обняли друг друга. — Костя так вжался в стул, что заныла задница. Еда в желудке ходила ходуном. «Что ты, падла, несёшь?!» — Сказано — сделано! ВОТ ОН, ЗДЕСЬ! — почти проорал Герман и, как Ленин в светлое будущее, простёр руку в сторону Кости.

Взгляды обратились на «дорогого друга» — мужские, женские, старческие, детские. Людишки глазели с любопытством. Затрапезного вида мужик в малиновом пиджаке ещё сильнее сощурился, вытянул шею, как стервятник в африканской саванне.

Костя чувствовал, как подёргиваются мышцы лица. Самое противное в таком подёргивании — что его не унять. Губы, скулы, подбородок — всё приходит в движение. Твоё лицо — дрожащее желе; кажется, всем видно, как оно трясётся, хотя на самом деле окружающие вряд ли замечают.

Он непроизвольно сделал брови домиком, умоляюще уставился на Германа. Ладонь сама приподнялась со стола, мотнулась: мол, не надо, НУ ПОЖАЛУЙСТА!

Герман вытянул губы в шутливом укоре.

— Ну скажи хоть словечко, Кость, — сладко вымолвила Полина, склонив набок головку.

— Давай-давай, не тушуйся! — вякнул сосед, наплескал водки себе и Косте.

«Ну твари!» — подумал он. Прочистил горло, поднялся, не чувствуя ног, взял рюмку. Из-за того, что усатый набуровил с горкой, водка пролилась на пальцы, капнула на закуски.

Герман опустился на своё место. Теперь Костя возвышался над всеми присутствующими, как одинокая берёза посреди вспаханного поля.

— Я… это… ну… — вымолвил он, теребя край скатерти потными пальцами. — Д-д-д-да, мы с Германом давно знакомы… то есть… дружим ещё со школы. Наши пути… как это сказать… эм-м-м-м-м… со временем разошлись, но… — Он надолго запнулся, стал постукивать указательным пальцем себе по лбу. — Но… но… вот ТУТ! Мысленно, так сказать… духовно, как говорится… мы всё это время были вместе. Потому что столько пережили — вам и не представить! И когда Герман позвал меня на свою свадьбу — я, конечно, не мог отказать. Как выяснилось, его невесту я тоже немножко это… знаю. Да, немножко знаю. — Полина заулыбалась красным солнышком. — И, конечно, я за молодых очень рад. Я вам желаю всего самого, так сказать, доброго. Счастья, здоровья, процветания. Крепкого брака, ораву детей. Пьём за вас! — Он приподнял рюмку и добавил: — Ура! — Выпил, грохнулся на стул под рёв, которым взорвались собравшиеся.

Со всех сторон неслось почему-то не «Горько!», а похвалы Косте: «Молодчина! Как сказал-то, а! Настоящий оратор!» Герман подмигнул, показал два больших пальца. Полина послала воздушный поцелуй.

Усач гулко похлопал Костю по спине.

— Ну ты задвинул, брат! Вот это мощь!

Восторги стихли. Тогда Костя перевёл дух, налил себе дрожащей рукой шампанского, махом осушил бокал. Сочная, жирная отрыжка подступила к горлу. Рубашка под пиджаком взмокла. Только теперь он ощутил, как душно в зале. Пахло сопревшей сельдью, картофельным крахмалом, спиртом, по́том. Форточки в нижней части панорамных окон задраены шпингалетами, рычажки отломаны.

— А теперь — танцы! — зычно объявил отец невесты, взмахнул рукой и нечаянно стукнул супруге локтем в висок. Та сморщила лицо, двинула мужу кулаком в пузо. Он ойкнул, выпучил глаза, согнулся, осел на стул. Благоверная наклонилась к седеющим кустам, что торчали из его уха, и принялась нашёптывать сердитые слова, которых никто не слышал, — все ринулись в центр зала танцевать.

Звукач, что сидел в неприметной нише за пультом, нажал волшебную кнопку — и зал наполнился осатанелой кабацкой попсой — под синтезаторный бит старательно хрипела безумная баба.

Мало кто остался сидеть — только теперь Костя обратил внимание на необычное семейство: свиноподобную мамашу, её мужа — низкорослого индюка — и выводок из трёх жирненьких детишек. Все как на подбор одеты в чёрное — словно не на свадьбу пришли, а на похороны или поминки. Сидят с полными тарелками и отчего-то совсем не едят. Танцевать явно не собираются — при такой комплекции резкие движения чреваты остановкой сердца…

Ну и кунсткамера, подумал Костя.

Пока всеобщее переселение из-за столов на танцпол в разгаре, самое время ненадолго исчезнуть — выйти на крыльцо, подышать, успокоить нервишки. Он скоренько полирнул шампанское водкой, стал просачиваться к выходу. Какая-то толстомясая колхозница заграбастала его под локоть, потащила на танец. Он насилу вывернулся.

На лестнице было затхло, но после душного зала казалось, что очень даже свежо. Он втянул носом пыльную прохладу. Раскалённая голова стала остывать.

2

На микрорайон опускался вечер. По-осеннему хрустально дрожал воздух, ветерок приносил из лесу пряный аромат. Площадь понемногу пустела — старушки-торговки разбредались по домам. Им на смену выползали из подворотен поодиночке, по двое, по трое бродячие собаки. Сбивались в стайку, перегавкивались лениво. Гоп-компания во дворике оккупировала две скамейки у подъезда — нахохлились воробьями, сидели молчком.

Костя, руки в карманах, наслаждался дымчато-синим небом, бодрящим воздухом и думал: какая же благодать! Его опять подмывало покинуть торжество — по-английски, не прощаясь. Просто не вернуться в зал. И не поддерживать контакты с Германом после. Позвонит — тут же бросать трубку.

Он всё прокручивал в мыслях затянувшуюся нелепицу — от того злополучного звонка, что он чудом не пропустил, до своей неуклюжей речи в честь новобрачных. Долго колебался: уйти — не уйти, сбежать — не сбежать. Вроде и неприлично так поступать, но…

Со второго этажа доносились электронный бит и повизгивание гостей, которые здорово разогрелись и веселились на полную катушку. «Драки не миновать», — подумал Костя. На столь размашистых свадьбах ему раньше бывать не доводилось, но он не раз слышал о побоищах, которыми такие мероприятия частенько заканчиваются. Напились, слово за слово — один другому наговорил лишнего, остальные примыкают каждый к своей стороне, вот тебе и массовая потасовка. А там уж и до поножовщины рукой подать.

Наконец он решился. Бросил прощальный взгляд на стеклянные двери — и тут за ними нарисовался раскрасневшийся рослый блондин, на вид Костин ровесник. Пиджак расстёгнут, галстук набекрень. Махнул Косте рукой, как старому доброму знакомцу. Наверное, из родственников Германа — такой же не в меру дружелюбный.

— Фу-у-у-у-у-у-у-у-ух! — шумно выдохнул белобрысый. — Ну и раскочегарились! А ведь только начали. Что дальше — боюсь представить. Меня Иннокентием звать. — Он протянул ладонь. — Можно просто Кеша.

— Костя, — буркнул Костя и пожал руку. А сам мысленно обругал себя: надо было раньше решаться и рвать когти. А теперь, пока этот попугай Кеша тут торчит, как-то совсем неловко получается — незамеченным не уйдёшь.

Иннокентий закурил. Костя вообще-то был некурящий, но за компанию мог употребить сигаретку-другую.

— Угостишь? — спросил он.

— Да за милую душу! — Кеша протянул ему пачку «Соверена», добавил: — Говна не жалко! — и рассмеялся собственной дурацкой шутке.

— Вот уж спасибо, добрый человек! — ухмыльнулся Костя. — Ты чьих будешь?

— Герин троюродный брат. Я так-то идти не особо хотел, но никто из семьи не смог, все в отъезде — вот мне и пришлось отдуваться за десятерых. А ты? Германов одноклассник?

— Ну да, ты ведь сам слышал, как я выступал. Со школы не видались, а тут он отчего-то про меня вспомнил, на свадьбу позвал. Чёрт меня дёрнул припереться.

— Да-а-а-а уж, — протянул Кеша. — Можно сказать, товарищи по несчастью. Ну там и вакханалия, ты бы видел!

— Что-то как-то не горю желанием, — признался Костя.

— Понимаю, приятного мало. Ладно хоть пожрать и выпить нормально поставили, а не палёную водку да воблу на газете. Я свадьбы-то совсем не люблю. Сам если надумаю жениться — ни в жизнь вот такого балагана, — он указал пальцем наверх, где ревел танцпол, — закатывать не стану. Надо скромно и достойно делать, а не…

— Поддерживаю, — сказал Костя.

— Ну и не только в этом дело, — продолжал Иннокентий. — На широких свадьбах всегда гадость какая-нибудь случается.

— Свадьба без драки — не свадьба, — поддакнул Костя.

— Хо-хо! — отозвался новый знакомый. — Драка — ещё цветочки. Бывает и похуже. Когда столько народу — жди беды. Найдётся зараза, которая молодожёнам подлость сотворить захочет. Вот непременно найдётся.

— Это какую такую подлость?

— А, например, порчу навести.

— Порчу?! — Костя недоверчиво покосился.

— Порчу, порчу. Вот знаю я случай. С моими знакомыми. Играли свадьбу. Позвали мильён гостей — как здесь или даже побольше. Всех бедных родственников соскребли по сусекам. А когда много народу — кто-нибудь точно со злым умыслом явится. Это моя бабка ещё говаривала — я запомнил. И подтвердилось! Молодым кто-то из гостей подарил коробку — они не запомнили кто. Обычная коробочка картонная. — Он изобразил ладонями куб. — Никаких бантиков, фигантиков, ленточек, обёрток. Молодые, значит, свадьбу отгуляли, гостей по домам спровадили. Подарки домой привезли, в уголочек сложили. Первая брачная ночь. Дело деликатное, ответственное. Только приступили, так сказать… кхгм… к процессу, как вдруг что-то заквакало. — Он приумолк, затянулся поглубже сигаретой, докурил почти до фильтра. — Ещё будешь? Я что-то назад пока не хочу, лучше постою покурю.

— Давай уж, раз предлагаешь, — согласился Костя. С непривычки голова закружилась, во рту пересохло, но вторую он бы высмолил с удовольствием. Это особый кайф — покурить в градусе лёгкого подпития.

— На чём я там остановился? — спросил Кеша. Взъерошил светлую шевелюру — теперь стал совсем как тёзка-попугай из мультика.

— Заквакало что-то, — подсказал Костя, блаженно полузакрыв глаза.

— А, да… Так вот, что-то заквакало. В коробках с подарками. Причём не как обычные лягушки на болотах квакают, а громко, с отрыжкой. Эти пытались поначалу делать вид, будто не замечают, а оно продолжается и продолжается: ква-ква, ква-ква, ква-ква. И с каждым разом словно бы настойчивей. Мужик старался-старался жену ублажить, но от этих звуков у него всё натурально опало. Ну а чё ты ржёшь-то, а?! Ха-ха! Думаешь, у тебя бы не опало?! Ну, он психанул — побежал с голой жопой в коробках рыться, искать, одну за другой раздирал, разбрасывал, ругался. Наконец нашёл ту самую — картонную, неказистую. В ней и квакало. Скотчем залепили на совесть — руками разорвать не удалось, пришлось ножницы искать. Разрезал скотч, открыл коробочку, а оттуда прям ему в лицо жаба огроменная ка-а-а-а-ак выпрыгнет. Он картонку выронил, сам с испугу на пол брякнулся. Жена молодая визжит как свинина резаная. Дык я тебе чего скажу — там не просто ЖАБА сидела, а ЖАБИЩА! — Кеша выпучил глаза, морда совсем раскраснелась, руками проиллюстрировал громадность зловредной амфибии. — Жирная-прежирная. По полу прыгает — коричневая, в бородавках, глазья вращаются как шары бильярдные. Поскакала куда-то прям вот целенарпрп… правленно… целенаправленно. — Он изобразил прямой рукой, что это слово значит. — И исчезла. Как словно растворилась. Но квакать-то не перестала! Квакает и квакает. А откуда — не поймёшь. И громко! То есть не такой звук, чтоб взять и внимания не обращать на него. Парочка до самого утра искала-искала, искала-искала. И самый цимес: вот они вроде чётко слышат, что из-за дивана или из-за шкафа квакает; только она почти у них в руках — тут же звук в другой конец квартиры перемещается. Они туда — и опять та же петрушка. И так всю ночь. Глядь в окошко — рассвет. А тварина всё квакает — хоть тресни. Девка чуть не плачет: пожалуйста, мол, давай уже спать пойдём, а суженый не унимается — хочет жабищу разыскать да выкинуть с балкона, чтоб расшиблась на хрен! Супруга его за руку хватает, оттаскивает — мол, хватит, больше не могу. А он ка-а-а-а-а-ак двинет в челюсть ей. Во так! — Иннокентий размахнулся и вмазал кулаком в воздух.

— Жива осталась? — спросил женский голос.

Они обернулись. У дверей к стенке прислонилась плечом девушка, скрестила руки на груди. Чёрное короткое платьице, чёрные же колготки, туфли, куртка бесформенная накинута, волосы по плечи. Лицо по-детски улыбчивое, но в то же время и взрослое. Можно на вид дать и пятнадцать лет, и двадцать пять.

Парни не заметили, как она пришла. Похлопали пьяными глазами в её сторону. Она приподняла брови чуть насмешливо.

— Ну, давай, рассказывай, Кеш! — подстегнула она Кешу.

— Э-э… девушка, а представиться не хотите для начала? — заигрывающе спросил тот.

— Ева меня зовут, — отозвалась она.

— Сокращённо от «Евлампия»? — спросил Костя.

— Сам ты Евлампия, дурень Костик, — укорила она. — Евгения.

— Всегда думал, что Евгения — это Женя, — произнёс Кеша.

— Что ж, считай, что у нас сегодня вечер открытий, — хмыкнула Ева. — Угости лучше даму сигаретой, а не стой как страус.

Кеша стал шарить по карманам в поисках пачки и зажигалки — никак не мог отыскать.

— Во внутреннем, — подсказал машинально Костя, оглядывая незнакомку. Во время банкетных посиделок наверху он её не заметил — вроде ничего особенного, девчонка, каких миллион вокруг, — а теперь у него никак не получалось отвести взгляд. Она его интерес заметила и подмигнула. Вытянула из пачки сигарету. Кеша поднёс огонь, Ева умело раскурила.

— Ну так что с жабой-то? — спросила, щурясь от дыма. — Мне уже не терпится концовку услышать.

— Так… так-так… — растерялся Кеша. — Про что я там говорил?

— Отметелил он свою жёнушку, — подсказал Костя.

— Ну во-о-о-о-от, — продолжил Иннокентий. — Отметелил он, значит, свою жёнушку любимую-неповторимую-драгоценную. Ну, как отметелил. Челюсть нижнюю сломал. Ей мать с отцом твердили, пока она в больнице лежала: мол, разводись; зачем, мол, с таким козлом жить; он тебя однажды пришибёт насмерть. А она: нет, мол, я его люблю, я его прощаю. Заяву подать даже не дёрнулась. Ну, и этот, не будь дурак, стал подыгрывать — цветочки, мандаринки, извинения слёзные — она, идиотка, и поверила. Вернулась домой, вылечилась, про жабу забыли напрочь. У мужа вся его любезность да забота быстренько испарились. Гадости говорил по любому поводу, придирался. Ты, мол, то не так делаешь, это не эдак. Ещё и выпивать крепко взялся — раньше за ним не водилось, вся семья трезвенники, вроде и у него тяги не было. А тут началось, закрутилось. А ведь злой человек — он по пьяной лавочке в десять раз злее, чем по трезвяку. И вдруг — представьте — однажды ночью жаба опять заквакала. Громко — словно прямо под ухом. Стали искать, как тогда, в первую брачную. Перерыли всё, перевернули вверх дном, до первых петухов суетились. А она всё квакает и квакает — и не найдёшь, где сидит. К утру оба на взводе, стали друг на друга орать, муж рассвирепел — ударил жену несколько раз. Попал по животу, а она беременная. Выкидыш. Решилась-таки она разойтись. Пока мужика дома не было, по-рыхлому собрала вещи да сбежала к родителям. Он звал, умолял, угрожал, а она ни в какую. Стала документы на развод готовить. Надо к мужу идти, переговорить, чтоб не кобенился, отпустил с миром. Пошла вместе с родителями и братом, чтоб благоверный не учудил чего. Приходят, а он посреди зала на люстре повесился. Давно висит, пованивать стал. А прямо под трупом сидит жирнющая жаба — с тех пор, с первой брачной ночи, разрослась ещё больше. Глазами на гостей лупает, нахохлилась, наглая.

— Жуть какая, — поёжилась Ева.

— Да-а-а-а-а уж, — брякнул Костя. От второй сигареты он совсем осоловел.

— Так я это всё к чему рассказал-то! — закольцевал свою басню Кеша. — Мораль такова: не надо звать на свадьбу всяких сомнительных и малознакомых личностей, даже если родственники. Наведут такую вот порчу — и каюк, вся жизнь, считай, наперекос. Девка-то ещё легко отделалась. А вот мужик плохо кончил.

— Мне сам механизм любопытен, — подала голос Ева. — Почему именно с помощью жабы наслали порчу? Неужели способа попроще нету?

— Бог его знает, — пожал плечами Кеша. — Поди пойми этих деревенских. Они чего только не вытворят, пока никто не видит. И порчу насылают, и ведьмуют, и со всякой-разной нечистой силой якшаются.

— Свадебные гулянки — это зло однозначно, — сказала Ева. — У меня вот тоже есть история. Знаете у Свенского монастыря луг? Там часто свадьбы справляют. Вернее, не то чтоб справляют, а типа одно из памятных мест, куда традиционно заезжают отметиться. Как собака кусты помечает — так и тут: надо везде замочки-ленточки повесить. Вы уже развелись, а замочек с сердечком висит и висит. Рассказали мне люди, которым доверяю. Врать точно не стали бы. Прикатила свадьба на тот луг. Уже несколько знаковых мест посетить успели, водочки не раз тяпнули. Пока к Свенскому подъехали, жениха развезло. А там, на лугу, солнцепёк (июль месяц ведь) — кругом ни деревца, чтоб в теньке побыть. Ну, ещё выпили — тут у жениха совсем в голове помутилось. Видать, не только опьянел, но и тепловой удар словил. Захотелось ему в речке искупнуться — прям нестерпимо. Стал с себя одежду срывать. Родичи останавливают, удержать пытаются, умоляют. Бесполезно. Мать родную до слёз довёл, невеста в истерике. Его от воды оттаскивают, а он кулаками отбивается — машет направо-налево. Ну, плюнули — мол, пускай. А там русло широкое, глубина большая, течение быстрое. Он сиганул с высокого берега — купается, веселится. Ему кричат: мол, далеко не заплывай. А он взял — на другой берег переплыл. На той стороне места дикие, заросшие. Он под куст сел и сидит дрожит. Вроде оклемался — поднялся, стал орать: мол, обратно не переплыву, сил не хватит. Что делать? — спрашивает. Лодку с собой, конечно, на свадьбу никто прихватил, а рыбаков поблизости не видать. Чтоб попасть с одного берега на другой, не переплывая, надо ехать, считай, через весь город. В тех местах мостов нету. Подумали-подумали — отправили одного из шофёров. Горе-жених поначалу сидел ждал. Потом, видать, опьянение опять взыграло — стал требовать, чтоб ему бутылку с водкой перекинули. А как её перекинешь? Далеко ведь. Гости пожалели, что эта свадьба вообще состоялась. Кинулся дурак опять в реку. Ему кричат: не лезь, за тобой, мол, шофёр уже едет. А этому всё равно. Течение стало сносить — мышцы устали, плывёт кое-как, барахтается. Вот вроде к берегу подплывает, а тут раз — скрылся под водой. Торчала макушка над поверхностью — и больше не торчит. Миллисекунда — и нету человека. Невеста к воде бросилась, повалилась на колени, стала звать. Кричит: мол, забери меня, жить без тебя не смогу. И тут вынырнула из воды рука, ухватила её за волосы, на кисть намотала да потащила. Она визжит, упирается, даром что сама просилась следом на тот свет. Тогда тот, под водой, за волосы рванул — да и выдрал с мясом. И фату свадебную утащил. Итог: жених — утопленник, невеста без скальпа и в психушке на всю жизнь. Вот так.

Помолчали, поразмышляли, покачали головами.

— Труп не нашли? — спросил Иннокентий.

— Не нашли. Ни там, ни ниже по течению. Будто растворился.

— Может, его съели? — предположил Костя.

— Ага, акулы, — усмехнулась девушка.

— Акулы у нас не водятся, а вот черепаха вполне может кусочек мяса от трупа себе на ужин отщипнуть, — сказал четвёртый голос.

У дверей сутулый тип в малиновом пиджаке — тот, что за столом пялился на Костю. На вытянутой ладони — черепаха с лоснящимся чёрным панцирем. Переминается с лапы на лапу.

Ребята уставились на диковинное пресмыкающееся.

— Ух ты! — воскликнула Ева. — Черепаха! Живая! А вы зачем её сюда принесли?

— Она сама пришла. Я её в коридоре встретил. Выхожу из зала — смотрю, ползёт. Дай, думаю, подберу да отнесу к речке.

— Она, наверное, чья-то, — предположил Кеша. — На воле долго не проживёт.

— Не-е-е-е-е, — отмахнулся малиновый. — Это ж дикая, европейская болотная.

— Первый раз слышу, чтоб у нас черепахи водились, — недоверчиво буркнул парень.

— Всё верно, — возразил Костя. — Из детства помню: нас на экскурсию в краеведческий музей водили, там на целый этаж чучела зверей. Среди них европейская болотная черепаха. На вид такая ж, чуть помельче. Мы удивились, кто-то спросил у экскурсовода: а что тут черепаха делает? Экскурсовод ответила: мол, в наших краях водятся близ водоёмов, даже в городской черте. Людям только показываются редко.

— Вот-вот, это ты правильно говоришь, — похвалил малиновый пиджак и зачем-то сунул зверушку во внутренний карман. — Они и правда редко показываются. А тут прям в коридоре ресторана. Не к добру… — Он задумался, пьяноватый взгляд стал блуждать по площади. Остановился на кособоком троллейбусе, что дожидался своего часа на конечной. — Меня Володя зовут, — объявил наконец новоприбывший, энергично пожал руки парням, поклонился девушке. — Дядя Володя, — добавил веско.

«Бонд. Джеймс Бонд», — мысленно усмехнулся Костя.

— Вы родственник жениха или невесты? — поинтересовался Кеша.

— Да я так… Друг семьи, можно сказать. Позвали — пришёл.

— Почему вы сказали, что черепаха в коридоре — не к добру? — спросила Ева.

— Потому что такого не бывает, — последовал ответ.

Трое молодых переглянулись, пожали плечами.

— Загадками говорите, дядь Володь, — сказал Кеша.

— Говорю, как есть. Знаете, что тут было до того, как десятый построили?

Никто не знал.

Из-за угла появился мужичок в рабочем комбинезоне и кепке — явно в подпитии и чем-то недоволен. Бубнит матюки. В руке ящик с инструментами. Протолкался меж курящих, распахнул дверь, складчатая шея померкла в полутьме вестибюля.

Дядь Володя поглядел ему вслед и произнёс:

— Досадно, когда выдёргивают на работу в неурочный час… О чём я говорил? А, ну так вот! Деревня тут была. До войны, и в войну, и некоторое время после. Вот прям где эти пятиэтажки сейчас — тут и была. — Дядь Володя кивнул на соседние дома. — Помянем! — Извлёк из внутреннего кармана — того же, куда перед тем спрятал черепаху, — четвёрку водки и четыре пластиковых стаканчика.

— У вас в пиджаке, смотрю, целый склад всякой всячины! — усмехнулся Иннокентий.

— Хочешь жить — умей вертеться, как грица, — отозвался старший.

— Я пропущу, мне пока хватит, — отказалась Ева.

Дядь Володя состроил театральную обиду, поглядел на Евгению в упор.

— Болеешь?

Та улыбнулась, мотнула головой.

— Не уважаешь?

Посмеялись. Дядь Володя убрал лишний стаканчик, три оставшихся ловко рассредоточил между пальцами одной руки, другой свинтил пробку. Наплескал, раздал.

— За деревню. Не чокаясь!

Выпили.

— Как называлась-то? — спросил Костя, занюхав рукавом пиджака.

— Репчук, — ответил дядь Володя.

— Как? Репчук?

— Да-да, Репчук.

— Откуда такое название?

— Неизвестно. Может, по фамилии основателя. Деревня небольшенькая — дворов двадцать. А на отшибе ведьма жила, бабка. Ну… как бабка… лет тридцать пять, не больше. А то и меньше. Харя чернющая-причернющая! Страшно взглянуть. Люди порой шарахались от той черноты, да от глаз выпученных, да от волос всклоченных, да от костлявости её страшной. Идёт, бывало, по деревне — коровы не мычат, собаки не лают, куры не кудахчут, козы не блеют! Злющая-презлющая. Никто её не любил, сторонились. Ежели и заговаривали с ней, то по самой крайней необходимости. Правда, иные граждане, не шибко достойные, к ней за всякими услугами обращались — приворот сделать, отворот, сглаз навести, порчу. Подарки подносили… Но рассказ не о том. Как-то раз застали её, как она у коровы кровь высасывала. Ночью, значит, пробралась в хлев к одной семье — на бурёнку верхом вспрыгнула, как всё равно обезьяна, да и присосалась. А корова стоит себе — будто бы уснула. Не ревёт, не мычит, не сопротивляется, глазья закатила. Кошка в хлеву ночевала — взялась орать, глядя на такое дело. А хозяева чутко спали. Мужик примчался — глядь: ведьма корову высасывает! Она от коровьей шеи оторвалась, как зыркнет на него — глазища красные, клыки торчат — как иглы швейные. Пасть окровавленную разинула, зашипела, прыг — и нету. Где-то под потолком затопотала, лапами цоп-цоп-цоп-цоп-цоп — шустро-шустро. Перекрестился мужик трижды, в хате закрылся, до утра так и не уснул — куда там спать после такого. Селянам-то некоторым рассказал днём по секрету, но против ведьмы предпринимать никто ничего не стал — опасались. Позвали батюшку, тот в хлеву стены святой водой окропил, молитву прочитал. Корова долго мучилась, ревела — смотреть страшно, а вскорости издохла. С тех пор ведьма, когда мужика того на деревне встречала — прищуривалась эдак с усмешечкой. А потом у него ребёнок младший пропал. Пошёл поиграть с детворой — да как в воду канул. Искали-искали — никаких следов. Родители горем убиты; знают точно, что мальчик не жилец, а даже трупика нету, чтоб схоронить. Вроде как и мёртвый, а получается, что и не совсем, не до конца. Прошло с месяц или два. Шли мужик тот с женою через луг — тут, недалече, за холмом. Глядь — вдалеке посреди травы мальчонка стоит. Ну, родители — они на то и родители, чтоб своё дитятко даже на расстоянии признать. Телосложение, волосы, одёжка — всё его. Ринулись, стали кричать, звать — а он не шелохнётся, с места не двинется. Приблизились — сумели разглядеть черты и убедились уже точно: перед ними ихний ребёнок, а не чужой мальчишка. Только вот личико детское недоброе — ой, недоброе-е-е-е-е-е… Глядит исподлобья, с ухмылкой. Глаза хитрые-хитрые. Мамка с папкой уж близко, а он в траву — нырь! Трава не то чтоб высокая — по колено, а то и пониже. Подбежали — мальчонка словно испарился. Вот так, по щелчку! — Рассказчик звонко щёлкнул пальцами. — Мечутся-мечутся — никаких зацепок. Тут вдруг смех детский озорной поодаль. Озираются — возле перелеска тот же мальчуган. Они к нему — зовут, причитают. А он ручку-то подымает, а на ней когти вот такенные, с целый мой палец! Чёрные, острые. Он одним когтем чи-и-и-и-к — по горлышку себе водит. А потом подманивает родителей пальчиком. Муж жену за локоть хватает, останавливает силком. Та вырывается, криком кричит: мол, пусти к дитятке. А он прям в ухо ей орёт: это подменыш, дура! Она-таки вырвалась — мать разве остановишь, коль она ребёнка спасти хочет? Да она хоть гору с места сдвинет! Рванула к перелеску. Когда оказалась у опушки, малец шагнул в деревья и скрылся. Она следом. Пока отец добежал, их обоих уж нету. Шоркался-шоркался по перелеску, а толку никакого. Смекнул, что супружница его всё — пропала навсегда. Разгоревался, запил — хозяйство запустил, детей троих к бабке с дедом отослал, чтоб один на один с горем своим остаться, испить чашу до дна. Однажды рано-рано утром, до первых петухов, затемно ещё, услыхал за окном голоса — один детский, другой женский. Женский горестно выл, детский тихонько стенал. Проснулся, голова похмельная, сушняк мама не горюй. Прислушался. А они словно бы почувствовали, что прислушался. Вытьё прекратилось разом. Голос жены говорит: что ж ты, мол, муженёк, нас с дитятком бросил-то, а? А он и ответить не может. Лежит, глазами хлопает, в потолок глядит. Помолчали-помолчали, потом жена и просит: пусти, мол, в хату; ночью, мол, зябко на дворе. Он-то умом смекает: впускать никак нельзя — погибель. А ведь сердцу не прикажешь, сердцем слышит голос благоверной, с которой пятнадцать лет душа в душу. И дитё голосок подаёт: папа, папа, пусти домой, мы с мамочкой замёрзли. Папаша, значит, дал слабину: с кровати поднялся, пошёл в сени да дверку и отомкнул. Больше его не видали. Ну, как не видали. В привычном нам, человечьем состоянии — нет.

— Простите, — вклинился Кеша, — но откуда стало известно, что всё именно так? Кто свидетель, если в доме никого больше не было?

— Соседи слышали ближайшие, — без колебаний ответил дядь Володя. — Конечно, мелкие детали я уж сам додумал, но от этого история, кажется мне, не пострадала, а только выиграла… Люди видали потом, как троица в лес уходила. Мужик на работы в совхоз не явился, домой тоже не вернулся. Зато после замечали семейство то в одном перелеске, то в другом. Либо стояли истуканами, либо передвигались крадучись, как звери хищные, как рыси. В деревне да окрестностях ужас что началось. Массовый падёж скота, кошек да собак высосанных досуха находили. Потом один за другим пропали остальные дети той несчастной пары — теперь тоже кружили у деревни, как коршуны на охоте. Потом бабка с дедом туда же, другие родственники. Кто поумней да побоязливей — вещички пособирали да подальше уехали. Кто не успел, замешкался — тех участь, как вы понимаете, незавидная.

— Дальше-то что было? — спросила Ева.

— Опустела деревня — вот что.

— А те, обращённые, куда подевались?

— Да чёрт их разберёт. Не стало деревни — те тоже исчезли. А потом тут кутерьма закрутилась. Снесли хаты деревенские подчистую да микрорайон построили — вот этот. А вокруг частный сектор вырос. Там, вон, на горке, дачи. Попрятались, видать, упыри.

— Так что же они с людьми-то делали? — спросил Костя.

— Как — что?! Говорю же — упыри. Что упырь делает? Кровушку высасывает. Если у животного какого — животное помирает в муках. А у человека — тот сам упырём становится, ежели половина крови осталась. Если досуха — помрёт. А меньше половины — злобной сволочью сделается, антисоциальным элементом. Вот так.

— Упыри — они ведь мёртвые, так? — принялась рассуждать Ева. — И чем же тогда против них бороться? Разве можно убить мертвеца?

— Есть в наших — да и в других — краях могущественные колдуны, — отвечал дядь Володя. — Они умеют. Да и обычный человек способен упыря убить, хотя ему потруднее будет.

— Осиновый кол в сердце? — усмехнулся Иннокентий.