Бесплатный фрагмент - Судьба бесприданщика

Судьба Бесприданщика

Светлой памяти великого русского драматурга А. Н. Островского, сочинившего очень хорошие пьесы про грозу, бесприданницу, Катерину, чайку, про луч света в тёмном царстве, и про тётеньку, которая хотела быть птицей — посвящается.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Изучая произведения классиков отечественной литературы, невольно ловишь себя на мысли, что будь герои произведений хотя бы немного умнее, всё могло бы кончиться иначе… И возникает резонный вопрос — где литератор нашёл таких клинических идиотов, которым даже сочувствовать не хочется?… Задавшись этим вопросом, Автор настоящего исследования взял на себя смелость усомниться в достоверности произведения драматурга Островского. Результатом этого стала кропотливая исследовательская работа в ряде губернских архивов Среднего Поволжья, а также многочисленные встречи и беседы с ветеранами Отдельного корпуса жандармов Российской Империи и бывшими сотрудниками III Отделения Собственной Его ИМПЕРАТОРСКОГО Величества Канцелярии. Не смотря на то, что некоторые документы до сих пор остаются закрытыми и не доступными исследователям по соображениям государственной безопасности, даже те материалы, которые оказались в нашем распоряжении, во всей полноте разворачивают перед нами картину, в корне отличающуюся от той, которую представил наивным и доверчивым читателям г-н Островский. Об этом же говорят и свидетели тех далёких дней, сохранившие до наших дней ясность ума и трезвость суждений. Многие из участников операции «Бесприданщик», готовившие её, осуществлявшие оперативное прикрытие, работавшие с агентурой и источниками, до сих пор с болью и обидой говорят об «историзме» пресловутого «произведения» г-на Островского. Как и большинство средней руки литераторов так называемого «либерального» направления, Александр Островский пользовался в своей работе непроверенными сведениями, а зачастую — банальными сплетнями и выдумками. Результатом этого стало широко разрекламированное «либеральными» СМИ произведение сомнительного содержания, в котором об огромной роли отечественных спецслужб в деле обеспечения национальной безопасности в сложный для страны исторический период не было сказано ни слова, а один из опытнейших агентов российского внутреннего сыска и контрразведки, «человек-легенда невидимого фронта» Николас Карандышев был выставлен в нелепом и карикатурном виде. Такой подход к материалу, к отечественной истории всегда был свойственен нашим либералам, взросшим в эпоху пресловутой «перестройки», провозглашённой Императором Александром II, и Александр Островский — не исключение из этого ряда. Однако сегодня настала, наконец, пора сказать всю правду о событиях полутора вековой давности, тем более, что ещё живы люди, которым выпала судьба быть не только свидетелями, но и непосредственными участниками блестяще подготовленной и проведённой операции «Бесприданщик». Автор выражает глубокую и искреннюю признательность членам Союза Ветеранов Уголовного и Политического Сыска Российской Империи во главе с Председателем Союза, Его Высокопревосходительством Генералом от жандармерии Александром Христофоровичем БЕНКЕНДОРФОМ за неоценимую помощь в работе по установлению исторической истины, и желает всем крепкого здоровья и долгих лет жизни.

Предлагаемая читателю повесть написана на основании РЕАЛЬНЫХ событий и документов. Все имена действующих лиц — подлинные.

— А ты, братец, гомыру-то по бутылкам разлей, — говорил в тот вечер Карандышев кабатчику, — да не вздумай, упаси тебя Бог наклеивать на бутылки этикетки от «Мадеры», или от «Шустова» какого-нибудь. Наклей этикетки со словом «Гомыра волжская» — вон, пусть твоя младшенькая от руки их чернилами напишет. Что, не веришь, что наши тузы от купечества эту гадость пить будут? Будут, братец мой, будут хлебать, как миленькие! И даже сам Сергей Сергеевич будет пить, да нахваливать, это я тебе говорю, чиновник 13-го класса Никколаус Карандышеff!…

…Разукрашенный по случаю торжества, новый четырёхколёсный пароход «Ласточка» — краса и гордость волжской торговой флотилии, призывно покачивался на волнах перед бряхимовской пристанью, ожидая гостей. Герой дня, Николай Капитонович Карандышев расположился на верхней палубе в уютной тоннетовской качалке; бившие в борт волны наводили мысли о тошноте и дальних путешествиях, но припасённый заранее мерзавчик «монополки» и дюжина гаванских «Боливаров» пока спасали положение. Время от времени Николай Капитонович нервно отрезал кончик очередной сигары острым краем позаимствованной по случаю свадьбы у приятеля, чиновника по особым поручениям Эраста Фандорина, шпаги, и бросал отрезанный кусочек за борт, на корм волжским осетрам, нервно при этом бормоча под нос: «Не доставайся же никому!»

Со стороны Соборной площади донёсся грохот копыт и постукивание о булыжи колёс пролётки. «А вот и первый гость к нам спешит, — подумал Карандышев, — блин, пароход пыхтел, колесы тёрлися, вот мы не ждали вас, а вы припёрлися!»… Тем временем, роскошное ландо, запряженное парою гнедых владимирских рысаков, выскочило с Вознесенского проспекта на набережную. Придерживая двумя руками белоснежный цилиндр, седок что-то прокричал вознице, и, пошатываясь, судорожно глотая воздух, буквально вывалился на пристань — от неизбежного падения его спасла только тяжёлая дубовая трость с серебряным набалдашником, на которую он опёрся всей тяжестью могутного тела.

«А вот и товарищ Паратов, — подумал Николай Карандышев, лениво сплёвывая за борт очередной сигарный черешок. — Лихо же он от собора своего ваньку гнал, аж лицом зелен весь… Постойте, судари милосердные, кого ж он мне личностью-то своей зелёной напоминает? Дай Бог памяти… Ага, вспомнил! Того самого лицедея, который прошлой осенью был у нас в городе в труппе бродячего цирка! И которого ещё Его превосходительство Генерал-губернатор приказал выпороть на рыночной площади, за то, что, мерзавец, позволил себе изображать Государя Императора! Никиткой того негодника звали, Никиткой, — а вот по фамилии как — забыл!»

Карандышев едва заметным движением запустил руку в жилетный карман, любовно погладил большим пальцем корешки паратовских долговых обязательств, и, поправив на воротничке муаровую владимирскую ленту, впервые за этот сумасшедший день почувствовал себя спокойно и непринуждённо. Пальцы ног совершили в недрах узких лакированных туфель какое-то еле заметное движение, кадык дёрнулся из под тугой орденской ленты, и, наконец, оказался на свободе; Карандышеву вдруг стало хорошо, так хорошо, как не было уже давно. «Это просто замечательно, что Лариса спустилась в каюту гримировать синяки — подумал он, — незачем ей видеть нашего Сергей-Сергеича таким зелёным и облезлым. Да и гостям совершенно не стоит знать о наших маленьких забавах в постели — не доросло ещё наше волжское купечество до эстетики Леопольда Захер-Махера и маркиза де Сада… О, Русь! O Russ!…

…Тем временем с трапа, ведущего с пристани на борт «Ласточки», донеслись сочные ругательства, заслышав которые, паратовский извозчик зарделся и стал что-то внимательно высматривать в заволжских далях. «Ага, кажется наша буржуазия уже подскользнулась на тухлых перепелиных яйцах! Молодец, Прошка!» — подумал Карандышев, гостеприимно наливая первому гостю полный стакан пресловутой «Волжской гомыры» и пододвигая блюдо чёрной каспийской икры, обильно политой тем же неизвестным злодеем Прошкой просроченным касторовым маслом.

— А-а-а!!! К нам приехал наш любимый!… — заорал Карандышев, едва паратовская морда в белом цилиндре появилась из за борта, — Сер-Сер-Сер-Геевич да-арагой! — грянули разместившиеся на нижней палубе цыгане, отрываясь от увлекательной процедуры выпаривания опия из астраханских арбузов, — Ну, давай, Серё-ожа,/ Плюнь-ка всем нам в ро-ожу!/ Плюнь нам в рожи, плюнь нам в рожи,/ Ежели жизнь да-а-арога!

Ещё не окончательно пришедший в себя после скоростной гонки по Вознесенскому проспекту, ошеломлённый карандышевским гостеприимством, неверною ногою ступил Сергей Сергеевич Паратов на палубу своей — ещё вчера своей — «Ласточки»; бессонная ночь давала себя знать… Перед глазами Сергея Сергеевича плясал хоровод обнажённых девиц, каждая из которых была, как две капли воды, похожа на Ларису Дмитриевну; девки размахивали долговыми расписками, что-то пели — это Паратов точно знал, — на коми-пермяцком языке… Трясущеюся, плохо слушающейся рукою Сергей Сергеевич схватил гранёный стакан, любезно придвинутый Карандышевым, судорожно опрокинул в рот его содержимое, и…

…Лохматый шмель — на душистый хмель, цапля серая — прямо в рай… Ныне, Господи, отпущаеши душу раба Твоего Сергея, первой гильдии купца Паратова… Не доставайся ж никому!…

— Что это было? — задыхаясь от ожога, ловя воздух обожжённым горлом, и снова задыхаясь, выдавил из себя Паратов.

— «Волжская гомыра», крепость 40 градусов, специально у петербургского учёного господина Менделеева рецепт выписал! Что, забористая? — осклабившись, спросил Карандышев, — Вот, думаю монополию организовать, благо, денежки есть, а если что — Кнурова найму, пусть по трактирам ходит, рекламирует! А, кстати, вот и он!

В этот момент с пристани донёсся истошный визг — то взвизгнули полозья кнуровских саней; упрямый старообрядец ездил на них круглый год, почитая (и не без оснований!) колёсный транспорт «антихристовым средством передвижения».

— Ну что, мироед-угнетатель, шевели булками, как говаривал старина Парацельс, подымайся быстрее! — зло и задорно окликнул Карандышев старика, — сегодня новопожалованное дворянство российское гулять изволит! И тебе нальют, если чавкой хлопать не будешь!

— Эт-то, я извиняюсь, многосмердящая жаба болотная чтой — то проквакать изволила, или это ты, Коленька, в остроумности красноречия испражняешься? Н-ну да я тебя прощу, засвидетельствуй токмо нелицемерно, что это лишь шутка юмора была — последние слова купчина уже произносил, прогибая короткими ногами обшивку палубы, жалобно скрипевшую под неполным десятком пудов его веса, — да налей мне беленькой, из уважения к сединам старческим, да нашим обычаям…

— Гляди, Серый, и охреневай, как старообрядец традиции свои сейчас нарушать будет — хитро подмигнул Карандышев ещё не окончательно пришедшему в себя Паратову, и, до краёв наливая стакан уже известным читателю термоядерным пойлом, обратился к новоприбывшему гостю:

— А то правду говорят, что в Нипонии мужики своих баб ублажают, подставляя пузо Восходящему Солнцу, и читая наизусть сто восемь хвалебных хокку своему Микадо? — лицо Карандышева выражало при этом совершенно искреннюю заинтересованность, — или гнусно солгал дружище мой, статский советник Эраст Петрович Фандорин?

— Да ты, никак, совсем на радостях счастья ополоумел! — взревел Кнуров, поднося к спрятавшимся в густой бороде губам стакан с карандышевской отравой, — да ведаешь ли ты в разумении своём, что токмо свистнуть мне, и узнаешь ты суть смысла, в постижении многолютых испытаний, чмо позорное?! Ибо длинный язык ведёт к мучительной пагубе от рук содомитов зело свирепых, так что фильтруй базар фильтром аглицким, вражина! — на последних словах содержимое стакана полетело в кнуровскую глотку, а сам стакан исполнил сольный реквием, разлетаясь на палубе «Ласточки» на мириады маленьких стеклянных слезинок.

— Александр Македонский, безусловно, великий полководец, но зачем же стулья ломать?… — угрюмо пробормотал Карандышев, вспоминая кого-то из античных авторов, и тут же, меняя тон, обратился к старику Кнурову, тщетно ловившему ртом воздух и утиравшему неожиданно навернувшиеся слёзы:

— Ты не сердись, старина, закуси лучше. Просто у нас тут с Сержиком спор вышел: ежели, предположим, решил бы ты мне рогов наставить с супругой моей, Ларисой Дмитриевной, то в какой позе стал бы ты акробатикой заниматься? Ведь если такого жирного борова на женщину сверху положить, то, ведь, чего доброго, раздавит, верно ведь, Сергеевич?

Ещё не отошедший от всех треволнений последнего получаса, Паратов, с трудом заставивший своё нутро успокоиться и перестать отдавать волжским карасям сегодняшний завтрак, вцепился до хруста суставов обеими руками в набалдашник трости, и зажмурив глаза, выдавил из себя: — Всенепременно раздавит…

— Ах, и ты уже здесь! — маленькие глаза Кнурова метали молнии в сторону извечного своего конкурента, и в этот раз поспевшего на место раньше Мокия Парменыча — вновь ты снова становишься на пути моей дороги, онаний молокососный! Да я тебе… — неизвестно, какие бы ещё проклятия обрушил бы на и без того больную паратовскую голову совершенно взбеленившийся старообрядец, в чей желудок уже предательски проникла щедро сдобренная касторовым маслом икра, но в этот момент к пристани, одна за другой подкатили ещё несколько колясок.

…Грациозно покинув экипаж, на пристань ступил Предводитель уездного дворянства князь Мэлор Револьтович Лесбийский, и неторопливо засеменил в сторону сходней. Покинув свою роскошную колымагу, двинулся к пристани грузный настоятель Вознесенского собора отец Нахрапий, не далее, как сегодня утром обвенчавший молодых; ему в кильватер пристроился протодиакон Смуродион — недоучившийся семинарист, про которого в городе болтали всякие гадости: что, мол, раньше был он не то католиком, не то вовсе нигилистом, что из семинарии выгнан был за курение табака, что тайно сожительствует он с унтер-уфицерской вдовой Миленой Булкиной и ещё много чего — но, конечно, всё это было гнусной клеветой…

Прибыла и сама Милена Марленовна Булкина — наипервейшая в Бряхимове портниха, гадалка, повивальная бабка, сваха, сводня, процентщица, плакальщица, травница и сплетница. Её маленькие поросячьи глазки светились азартом в ожидании скандала: уж кто-кто, а Милена Акакиевна была в курсе карандышевских приготовлений к свадьбе — приглашая её, Николай Капитонович делал недвусмысленные намёки на то, что «будет интересно»…

На наёмном извозчике подкатил репортёр светской хроники из газеты «Бряхимовские ведомости и мировые репортажи» Берендей Абрамович Халдеев — писака дотошный и въедливый. При расплате с лихачом вышел у него конфуз: ванька настаивал, чтобы седок заплатил ему по двойному тарифу, мотивируя свои требования невыносимым запахом, исходившим от Берендея.

— Так ведь не сам же я себя этими помоями окатил! Отец Нахрапий! — кинулся Халдеев с жалобами к священнику, — когда же, наконец, приструните Вы своего юродивого? Опять он мне весь костюм испакостил!

— По мощам и елей! — не оборачиваясь, ответил на стенания уездного борзописца батюшка, — впредь будешь знать, как о Святой Церкви писать всякие непотребства!

К чести Берендея Халдеева следует сказать, что гадостей о Святой Церкви он в жизни своей не писал, просто у настоятеля Вознесенского собора было стойкое предубеждение против прессы и журналистов. Видимо, этим и объясняется тот факт, что живший при нашем кафедральном соборе юродивый не упускал случая «благословить» Берендея Абрамовича всякий раз, когда тот оказывался поблизости

Юродивый этот был в Бряхимове личностью знаменитой: бывший мелкий лавочник, впавший в буйное помешательство, Порфирий Иванович Корнеев, круглый год ходил он в одних подштанниках и проповедовал некое экзотическое учение, суть которого сводилась к необходимости обливаться каждый день ушатом помоев… Среди некоторой части бряхимовских обывателей укрепилось мнение, что Порфирий Корнеев — святой угодник, а обливание им из ушата помоями прохожих является своеобразным благословением…

Неспешно вновь прибывшие поднялись по трапу на борт «Ласточки», где Мокий Парменович уже собирался было плюнуть в Паратова, а коварно улыбающийся Карандышев разливал свою гадость по бокалам, дабы потравить очередную партию гостей. Однако не успела честная компания и поприветствовать уже находившихся на палубе, как полуденное летнее марево разорвал надвое резкий сухой щелчок.

— O-o, mon cheer Nikola, твоя kleine Loris уже соскучилась! — неожиданно появившаяся на палубе Лариса Дмитриевна кокетливо поигрывала в руках здоровенной казачьей плёткой; её осиную талию туго обхватывал проклёпанный кожаный корсет, облегающие ботфорты и прямо скажем, хулигански короткая юбка позволяли всей честной кампании любоваться видом её маленьких стройных ножек; на аккуратной фарфоровой головке чернела сплетённая из тонких ремешков фата; -Ah, Nikola, я уже так хочу наказать этот толстый moujik de Russ, он меня так заводит! — с этими словами Лариса Дмитриевна игриво ткнула Кнурова своей плёткой в самый низ его толстого купеческого живота.

— Это что же, она и в церкви в таком вот виде была? — зашептала на ухо протодиакону Смуродиону Милена Марленовна Булкина, — суфражистка бесстыжая!

— А чего в том удивительного? — безразличным голосом ответил отец протодиакон, — деньги за обряд венчания они внесли, а уж в каком виде венчаться хотят, так это их дело. Откуда мы с отцом настоятелем знаем — может, это мода нынче такая… — отец Смуродион подавил зевок.

Между тем, Лариса Дмитриевна продолжала наседать на Мокия Парменыча, совершенно не стесняясь гостей, и даже слегка бравируя перед ними.

— Т-ты чё, девка, офигенела заживо?! — у старика Кнурова вдруг прорезался совершенно юношеский фальцет, — в-вот он т-тебя хранцузячьим непотребствиям обучал, его плёткой и тыкай — при этом Кнуров, насколько позволял ему старческий артрит, старался заскочить за спину Паратова и заслониться им от наседавшей Ларисы, словно живым щитом.

— Лариса Дмитриевна, душенька! Да что вы! Да что это такое, в конце концов?! Карандышев, да угомоните же свою супругу! — лицо Паратова вновь приобрело тот самый зеленовато-землистый оттенок, что свойственен бывает любителям бессонных ночей, зелёного сукна и ставок по крупному.

— Я не есть хотеть Paratoff, он есть La Impotent! Я хотеть есть этот борец сумо, толстый moujik la russ! — перед мясистым лицом несчастного Кнурова уже бросали во все стороны маленьких солнечных зайчиков стальные наручники. Кнуров вдруг вспомнил детство: берег великой русской реки Волги, усадьбу будущего декабриста, поэта, светлейшего князя Лесбийского, себя — бесштанного огольца, страдающего хронической диареей и ветрами; из-за этих-то ветров барин и велел нещадно пороть его всякий раз, когда ветры случались в присутствии барина. Эти-то бесчисленные господские порки и заставили в своё время бежать с барского двора в скит к старообрядцам; эти-то старообрядцы и научили пострелёнка выходить на большую дорогу с ножом и кистенём, и отнимать у проезжих лохов звонкую монету; эти-то звонкие монеты и стали первоначальной первоосновой капитала будущего торгового дома «Knuroff и компания»; это-то торговый дом… Эх, да что теперь вспоминать! Поздно каяться, когда Лариса Дмитриевна уже помахивает острыми зингеровскими ножницами у самой бороды! Разве, только чудо теперь спасёт…

Чудо и спасло Кнурова и Паратова от сексуальных экспериментов неистощимой в своих извращённых фантазиях Ларисы Дмитриевны. Когда, казалось бы, помощи ждать уже не приходилось, раздался противно-скрипучий во всё иное время, но столь приятный именно в эту минуту голос Карандышева:

— Погоди, Лариска, мужиков пугать! Успеешь ещё набаловаться, когда отчалим — никуда они от тебя не денутся! Да и не все ещё собрались, вон, твоего этого печального Пьеро не хватает… Как его там? — Во… Вы… Выживотного?… — с этими словами Николай Капитонович достал из брючного кармана маленький револьвер, пару раз выстрелил в обнаглевших чаек, норовивших украсть со стола закуску, перезарядил пистолет, и провозгласил: — Кстати, господа промышленники и предприниматели! Раз уж вам всё равно не судьба выбраться с борта «Ласточки» живыми, то предлагаю новую игру: вы здесь бегаете туда-сюда по палубе, и кукарекаете; Лорка мне глаза завяжет, а я по вам на звук шмалять стану; дамам и духовным лицам, так уж и быть, разрешается в игре не участвовать! А чтобы веселее было, нам цыгане весёлую песню споют — какую-нибудь одну из двух! Повеселимся, ей-Богу, а? Кстати, тому, кто выживет, приз: разрешу один раз «Гомыру» не пить!

Это было уже чересчур; гордая натура Паратова властно потребовала дать окорот зарвавшемуся чиновнику; оправившийся от первого испуга Кнуров уже оглашал акваторию крепчайшей старославянской матерщиной. Преодолев накативший приступ тошноты, Сергей Сергеевич решительно двинулся на Карандышева с твёрдым намерением взять Николая Капитоновича за грудки и спихнуть в волжские воды — пусть новобрачный охладится немного!

— Но-но, полегче! — закричал Николай Капитонович, но было уже поздно: схваченный за фалды сюртука, Карандышев повис на сильных паратовских руках; револьвер с глухим ударом брякнулся на палубу; Лариса Дмитриевна тихонько ойкнула…

— Ну ты, перхоть, забейся в щель и не отсвечивай! Или забыл, чем носки хозяина пахнут?! — Паратов тяжело дышал в лицо Карандышева крепким перегаром от «гомыры» и тухлым касторовым маслом, самим же Карандышевым скупленным за бесценок у городского аптекаря Гриншпана ради свадьбы, — Да знаешь ли ты, урод, на кого наехал?! Нет, Мокий Парменыч, ты посмотри на него! — обернулся Сергей Сергеевич к Кнурову, — на моём же пароходе, и меня же хаять вздумал! Меня!!!

— Одну минуточку! — изловчившись, Карандышев вывернулся из рукавов чиновничьего сюртука, а заодно, и из рук Паратова, — позвольте, Сергей Сергеевич, то есть, как это — на Вашем пароходе? Сюртучок позвольте-с! — ловко выдёргивая сюртук из рук Паратова и одевая его на себя, Николай Капитонович молниеносным движением фокусника извлёк из потайного кармана четвертинку бумаги — на Вашем пароходе, говорите? А как же должок-с? Вот, кстати, у меня и документик есть с печатью! — с этими словами лицо Карандышева приняло омерзительно-глумливое выражение, и он начал, старательно кому-то подражая, читать нараспев: «Волжско-Камского акционерного коммерческого банка главным бухгалтером Карлом Оттовичем Волфом настоящая расписка выдана в получении наличных денег по закладным кампаний «Паратов-Инвест», «Паратов-Тур», «Паратов-Строй», «Средне-Волжское речное пароходство С. С. Паратова», «Издательского дома «Paratoff», «Ритуального агентства «Сергий», «Агентства досуга «Сергунчик», «Охранного агентства «Серёга», редакции газеты «Бряхиновския Ведомости и мировые репортажи» (учредитель и издатель — С. С. Паратов), и других… на сумму… ага, это не интересно…, ага, вот — от титулярного советника 13 класса…» — на последних словах Карандышев выдержал эффектную паузу и низко поклонился всей честной кампании.

— Кстати, Сергей Сергеевич, договор аренды «Ласточки» на льготных условиях для проведения маленького свадебного путешествия мы с Вами заключали ещё до того, как я… ну, в общем, когда ещё пароход действительно находился в Вашей собственности, — Николай Капитонович говорил уже спокойным великосветским тоном, никому не подражая и не паясничая, — так по договору аренды Вы получите все денежки — хотите, наличными, а хотите, вексель выпишу. Только, Бога ради, не проигрывайте всё сразу. И заклинаю Вас — не садитесь за преферанс с моей тёщей, она жульничает с прикупом! А теперь, друзья, давайте вмажем по стаканчику! Мы же все здесь Ларискины друзья!

Одного упоминания «Гомыры» было достаточно, чтобы Мокий Парменович издал горлом некий звук, больше всего похожий на тот, что издают караси, попадая под гребные колёса парохода; Паратов, с самого начала карандышевской художественной декламации застывший на месте, и теперь всё больше напоминавший скульптуру «Родина-мать, скорбящая по погибшим героям Крымской кампании 1851 — 1856 г.г.», вышел из оцепенения, и с трудом выдавил: «Всенеприменнейше, драгоценный Николай Капитонович!», изумляясь про себя, откуда ему вдруг стало известно отчество Карандышева.

— Лариска, разливай гостям нашей амброзии, да сходи, напинай там эту старую ехидну, чтоб закуску несла! Можешь там пощекотать её своим кнутом, чтобы пошевеливалась, разрешаю!

В этот момент с причала донёсся лёгкий стук каблучков, и молодой звонкий голосок — было пока не разобрать, мужской или женский, — пропел слова известного цыганского шлягера: «-Киса-киса-киса, ты моя Лариса, мягкая пушистая девочка моя!»; каблучки уже бойко стучали по трапу, и в следующий момент на палубе возник Вожеватов — старательно виляя бёдрами и распространяя вокруг себя запах дорогого цветочного о-де-колона модной в этом сезоне парфюмерной фабрики Ралле.

— Ах, господа, господа, я так спешил, так спешил! Лорик, душенька, в этом прикиде — ты просто прелесть! Николенька, я так рад, так рад! Дай, голубчик, расцеловать тебя! Князь, здравствуйте! Берендюша, пупсик мой, приветик! Сергей Сергеевич, дорогой, у Вас сегодня необыкновенно мужественный вид! Здравствуйте!!!

— Николай Капитонович, налейте гостю, пожалуйста! — Паратов бросил на Карандышева взгляд, полный тайной мольбы, надеясь избежать рукопожатия, но тщетно — Вожеватов уже мял его кисть своей маленькой холёной ручкой. «Только этого ещё сегодня не доставало! — сокрушённо думал Сергей Сергеевич, — а ведь станется с него! После первого же стакана „Гомыры“ поплывёт, начнёт на коленки усаживаться да своими усиками паскудными щекотать… И дёрнул же меня нечистый тогда, в клубе приказчиков! А уж Мокий разнесёт, непременно разнесёт по всей Волге!…»

Кнуров тем временем чувствовал себя не лучше: один вид жизнерадостного молодого щёголя приводил старообрядца в бешенство, это в Бряхимове было известно всем, а тут ещё столько всего в один день! Эта свадьба — чтоб ей пусто стало! Лариса Дмитриевна в этом бесстыжем наряде, с ужасной плёткой — тьфу, смотреть противно! А уж Карандышев со своим хамством, да ещё «Владимира» с мечами на шею нацепил — откуда, откуда у этой мелюзги канцелярской орден на шее?! — тугие мозги Мокия Парменовича скрипели, словно полозья его парадных саней по брусчатке Соборной площади, — Паратов, стало быть, банкрот? Ну что же, хоть одна приятная новость за сегодняшний день!

Между тем, рядом с Кнуровым очутился Карандышев.

— Знаете ли, Мокий Парменыч, презнаменитый аглицкий мореход и душегуб сэр Френсис Дрейк всегда полагал, что лучший флаг для корабля, это труп врага, повешенный на грот мачте, — негромко произнёс виновник торжества, кивая в сторону Вожеватова, и глубоко поражая старика своими обширными познаниями в мировой истории, — так что, кажется, все в сборе, можно отчаливать. Эй, адмирал, приказывайте отдавать концы! Поехали! — зычно гаркнул Карандышев в сторону капитанского мостика.

Медленно затарабанили по зеленоватой волжской воде огромные гребные колёса, матросы бросили с пристани концы, и белоснежная красавица «Ласточка», ничем более не удерживаемая, заскользила вниз по течению, пеня волжскую воду.

Цыгане на нижней палубе запели что-то жизнеутверждающее — кажется, вторую из двух своих развесёлых песен, и налетевший откуда-то из приволжских степей лёгкий летний ветерок далеко разнёс по округе слова припева: «Ёлы-палы, все ромалэ получили по чувалам!»; к хору их голосов присоединился и голос Вожеватова, не упускавшего ни единого случая продемонстрировать свои вокальные способности.

…Карандышев, развалившись в качалке, что-то насвистывал; Лариса Дмитриевна, выразительно виляя обтянутым юбкой задом, направилась куда-то в недра парохода, поторапливать свою маменьку с переменой закусок; Паратов тяжело опустился на кнехт, и взгляд его обратился куда-то очень далеко, в заволжские дали… На душе у Сергея Сергеевича скребли кошки, в ушах гремело одно лишь страшное слово — БАНКРОТ! «Что же теперь делать, стреляться, что ли, — мрачно думал вчерашний миллионщик, — эх, почему я не птица? Вот выбежать бы сейчас на крутой волжский утёс, раскинуть руки-крылья, и улететь куда-нибудь в Америку! Вот где бы я развернулся! Америка — страна неограниченных возможностей!…»

Неожиданный болезненный пинок в седалище вывел Паратова не только из раздумий, но и из равновесия, и Сергей Сергеевич полетел, но не так, как только что мечталось, а кубарем на палубу…

— Ты что же, дурилка картонная, паникадило тебе в дышло, совсем боязнь страха потерял?! — услышал Паратов над собою сочный кнуровский бас, — али не на реке воспитано было естество твоё худородное? Забыл умом, что кнехт афедроном попирать — заподло обильное?

— Да я, Мокий Парменыч, что-то призадумался малость, вот и… — поднимаясь на ноги, Сергей Сергеевич скосил взгляд в сторону — не видел ли Карандышев его неудачного полёта, — но Николай Капитонович сидел в своей качалке, прикрыв глаза, и казалось, дремал.

— Призаду-умался он! — передразнил Кнуров паратовские интонации, –раньше надо было думать! А таперича ты, Серёженька, полный банкрупт! И находишься всецело во власти распоряжениев достославнейшего Николая Капитоновича, — на последних словах Кнуров тоже покосился в сторону карандышевской качалки, — хто ты есть теперь? Голодранец! Голодра-анец, гы-гы-гы! — и уже тише, дыша Паратову в ухо, прибавил совершенно другим тоном: — говорил я тебе, бабы да кабаки доведут до цугундера! Чего, в самом деле, ко мне не мог обратиться — покалякали бы о делах твоих скорбных, да и помогли бы! Мы же друг дружке люди всё таки живые, а не крокодилы, не леопардусы какие, так?

«Ага, попади к тебе в должники, живьём съешь, не подавишься» — подумал Сергей Сергеевич, глядя в маленькие и злые глазки Кнурова; ему хотелось съязвить в ответ что-нибудь обидное, а ещё лучше — врезать кулаком по этой бородатой харе, но воля была словно парализована; неизвестно, чем кончилась эта затянувшаяся пауза, если бы не очередное неожиданное явление Ларисы Дмитриевны.

Выскочив, словно чёртик из табакерки, откуда-то из недр парохода, Лариса принялась скакать по палубе, щёлкая своей дурацкой плёткой направо и налево, и истошно вопить: « — Антракт, негодяи! Все к столу! В очередь, сукины дети, в очередь! Кушать подано — давайте жрать, пожалуйста!» — и что-то ещё на старофранцузском.

Началась страшная кутерьма: сновали стюарды в белоснежных куртках, разнося подносы, уставленные шампанским, пивом «Симбирская Корона», уже знакомой читателю «Волжской гомырой» и разнообразными закусками — было видно, что на угощение Николай Капитонович не поскупился; между стюардами то тут, то там мелькал специально нанятый на этот день Карандышевым трактирный половой Прошка — из многочисленных карманов злодей извлекал самую разнообразную гадость: сушёных мух, живых дождевых червей и опарышей, ржавые канцелярские кнопки, гайки, гвозди, мелко настриженную конскую щетину, головки репейника, побывавшие в использовании патентованные французские резинки доктора Кондома и ещё неизвестно, что; все эти сувениры Прошка незаметно разбрасывал по бокалам, тарелкам с закусками и сиденьям стульев, не забывая время от времени куда-либо смачно плюнуть или оглушительно сморкнуться; с нижней палубы потянулись таборные цыгане — они пели грустную песню «Ой, да не вечерняя заря», а присоединившийся к ним Вожеватов ехал на шее цыганского барона — страшноватого кривоногого горбуна с заросшим бородой до самых глаз лицом, время от времени целуя его в лысину. Тут же, попадая всем под ноги и всем мешая, крутилась Лариса Дмитриевна: пользуясь толчеёй, юная нимфоманка норовила потереться грудью то о спину Паратова, то о кнуровский живот, то ухватить князя Лесбийского или кого-нибудь из стюардов за промежность. Суеты добавляла мать Ларисы Дмитриевны: старуха хватала всех за руки, жаловалась на дороговизну жизни и падение нравов у нынешней молодёжи, по секрету сообщала поющим цыганам, что её новый зять — просто какой-то бандит с большой дороги, аферист, фармазон и англицкий турок, а если уж совсем откровенно — дебил и извращенец… Одним словом, кутерьма стояла страшная.

Карандышев, тем временем поднялся в капитанскую рубку и наблюдал оттуда за происходящим на палубе. В глубоком молчании жевал он кончик потухшей сигары, а потом, обернувшись назад, неторопливо произнёс: — Знаете, Ваше Превосходительство, смотрю на всё это, и тошнить начинает. Ну, предположим, то, что Лариска — дура набитая и блядь конченная, я знал всегда, да это и не важно — но остальные! Гляжу на палубу, и вспоминаются слова Тацита: «…лучше флаг в небо взвить, и кингстоны открыв, затопить свой усталый корабль!…» Нет, ей Богу, скорей бы всё закончилось!

— Имей терпение, Николас, — ответил из темноты таинственный собеседник Карандышева, — сам знаешь, в нашей работе спешка только вредит делу. Пока всё идёт, как надо, ровно через час и десять минут начинаем. Давай сверим часы, и ступай к гостям…

…Когда Карандышев вернулся на палубу, все, наконец, расселись за стол, безмолвные стюарды разливали гостям шампанское в бокалы и гомыру в гранёные стаканы — всё же, бывший владелец «Ласточки», Сергей Сергеевич Паратов отменно вышколил свой персонал. Решив сегодня ни о чём не думать, а вести себя так, будто он по прежнему владелец заводов, газет, пароходов, Сергей Сергеевич понемногу приходил в бодрое расположение духа. «Эх, помирать, так с музыкой — думал Паратов, — сегодня напьюсь, а завтра решу, как быть дальше! На худой конец, одолжусь у Мокия, а станет за горло брать — припугну доносом в полицию, или даже в Санкт-Петербург. Ведь старик не знает, что мне многое известно и о его прошлом, и о сегодняшних его тёмных делишках!».

Мокий Парменович, между тем, окучивал карандышевскую тёщу, пытаясь выудить из глупой бабы, откуда это вдруг у её новоиспечённого зятька появились оборотные средства выкупать чужие долговые расписки, но старуха упрямо продолжала твердить, что зять — фармазон и аглицкий турок, полагая, что этих объяснений вполне достаточно.

Вожеватов, как и предполагал Сергей Сергеевич, «поплыл» после первого же стакана, но, к великой радости Паратова, казалось, и думать забыл о том маленьком приключении, что произошло между ними нынче на Иванов День, а всецело переключился на виновника торжества, Карандышева. Норовя пролезть между молодожёнами, и оттесняя Ларису Дмитриевну от супруга, Вожеватов что-то вполголоса рассказывал Николаю Капитоновичу, поминутно хихикая, поглаживая того то по руке, то по коленке. До гостей долетали лишь обрывки фраз: «…да мы с твоей Лариской ещё в детстве на горшочках рядышком…, …попка розовая…, …а в десять лет мечтала, чтобы её бурлаки изнасиловали…, хи-хи, свечку под подушкой прятала…, в бане вместе — ты не подумай, мы тогда совсем ещё пупсиками были, хи-хи!…»

Резко поднявшись во главе стола, Николай Капитонович обвёл взглядом гостей, и требуя внимания, постучал вилкой по краешку стакана. Все взгляды устремились на него.

— Дамы и Господа, — торжественно начал Карандышев, — поскольку все мы здесь законопослушные верноподданные Государя нашего Императора, а не какие-нибудь «лица кавказской национальности», то тамада за нашим столом не предусмотрен. Поэтому я уж как-нибудь сам… — Карандышев прочистил горло, -…да, как нибудь сам поведу этот стол. Во-первых, сразу же разъясню чьи-то сомнения и вопросы — здесь Николай Капитонович выдержал секундную паузу и выразительно взглянул на Кнурова — Волею Божией, на Страстной седмице нынешнего года в Санкт-Петербурге на 98 году жизни безвременно почила в Бозе старшая камер-фрейлина Её Императорского Величества, Светлейшая Княгиня Мусина-Пушкина-Шаховская фон Розен фон Штерленберг, моя, как недавно выяснилось, единственная родственница. Желая, чтобы славный род не угас, и наследники одной из древнейших и знатнейших в Империи фамилий впредь были обеспечены и ни в чём не знали нужды, она завещала всё своё состояние Вашему покорному слуге, — тут Карандышев вновь эффектно поклонился. — Исполняя волю моей покойной тётушки, я вступил во все права наследования её имущества, движимого и недвижимого — дворца в Петербурге, особняков и доходных домов в обеих столицах, имений, земельных наделов, а также контрольных пакетов акций ряда крупных предприятий как в Российской Империи, так и за её пределами на общую сумму… Впрочем, обойдёмся без цифр, — Карандышев кожей чувствовал устремлённые на него взгляды утративших дар речи бряхимовцев; если бы можно было испепелять взглядами, от Николая Капитоновича сейчас не осталось бы даже кучки пепла. Усмехнувшись едва заметно, он продолжил: — Смиренно моля Господа Бога, дабы Он, в великой милости Своей упокоил душу моей тётушки на лоне Авраамовом, я, всё же, предлагаю поднять бокалы за нашу с Ларисой Дмитриевной свадьбу! И, по старинному русскому обычаю, что за свадьба без мордобоя? А то этот петух уже меня порядком достал, скоро при всех ублажать начнёт на французский манер, словно девица из борделя, фу, гадость какая! — на последних словах маленький, но крепкий кулак Карандышева с сухим треском ударил в нижнюю челюсть Вожеватова, который, казалось, действительно собирался совершить именно то, о чём только что сообщил Карандышев. Выплёвывая окровавленным ртом осколки зубов, Вожеватов с плачем покатился по палубе…

— Вот это по-нашенски! Вот это по-расейски! — мощный бас Кнурова перекрыл шум судовой машины, — А ну, врежь ему ещё, Коленька, порадуй старика! — Мокий Парменыч уже выбирался из-за стола и спешил на своих коротких ножках к месту действа, чтобы и самому принять участие в экзекуции, — Налетай, робяты, подешевело! А ты, Сергеевич, чаво буркалы таращишь?! Давай к нам!

— Ну, вот и драка! Наконец-то! — Паратова вдруг накрыла волна приятного тепла; медленно, как во сне, поднялся он из за стола, так же медленно, глоток за глотком, выпил полный стакан гомыры, налил ещё, и снова выпил — в тот момент она показалась ему необыкновенно вкусной; «Жаль, брюки Васькиной кровью уделаю!» — только и подумал он в этот миг. В следующее мгновение он уже исполнял на палубе какой-то жутковатый танец — оттеснив могучими плечами в разные стороны Кнурова, Карандышева, отца протодиакона, князя Лесбийского и вновь вылезшую со своей любимой плёткой Ларису Дмитриевну, Сергей Сергеевич методично избивал бывшего любовника ногами, глубоко погрузив руки в карманы… Вожеватов уже не плакал а лишь тихонечко поскуливал, закрывая голову от ударов маленькими, почти дамскими ручками. «Я — птица! Я лечу!!!» — пела в этот момент душа Сергея Сергеевича Паратова.

Внезапно в воздухе грянул выстрел. Резкий звук вернул Сергея Сергеевича к действительности. Перед ним стоял Карандышев с револьвером в руке; дуло револьвера дымилось, Карандышев улыбался…

— Ну ты, Сергей Сергеевич, разошёлся! А ежели б до смерти Ваську нашу запинал? Ладно, я-то — могила, к ногам привязали б ему колосник, да и на дно! А остальные, думаешь, молчать стали бы? Так что пришлось в воздух пульнуть, чтобы отвлечь тебя немножко, — лицо Карандышева светилось радостью гостеприимного хозяина, искренне довольного тем, что ему так славно удалось развлечь дорогих гостей. — Пойдём-ка лучше, вмажем ещё по маленькой! Тебе, я заметил, моя гомыра, вроде, по вкусу пришлась?

— Твоя правда, Капитоныч, хороша гомыра! — Паратов на негнущихся ногах шёл к столу, влекомый подхватившим его под локоть Карандышевым. Ему уже казалось, что не только ничего, вкуснее этой отравы, он в жизни не пил, но и что сам Николай Капитонович Карандышев — приятнейший во всех отношениях человек.

— А я, Серёжа, так и знал ведь, что ты будешь её пить, и нахваливать! — Карандышев уже разливал гомыру по стаканам, — и вообще, Сергеевич, совместное битьё морд не только определяет сознание, как совершенно справедливо считали древние шумеры и этруски, но и очень способствует духовному сближению бьющих, так что давай-ка выпьем с тобой на брудершафт! — сцепив руки, Николай Капитонович и Сергей Сергеевич опрокинули в глотки по стакану прозрачной жидкости синеватого цвета с резким запахом, и, не закусывая, троекратно расцеловались.

— Нравишься ты мне, Серёга, — продолжал Карандышев после поцелуя, — и вот, что я тебе скажу: иди-ка ты ко мне управляющим! А что? Дело ты знаешь, будешь при месте, опять же — стреляться не надо! С ответом я тебя торопить не буду, ответ дашь завтра — а сегодня просто напейся, и сверши какую нибудь глупость! Ну, давай!

…Ласковый ветерок обдавал всех свежестью — день стоял солнечный, но не жаркий — такие у нас, на средней Волге, не часто выдаются. Прошка уже привёл в чувство Ваську Вожеватова, окатив бедолагу из ведра волжской водицей, и теперь отпаивал его, побитого и мокрого, всё той же гомырой на корме. Пронзительно кричали чайки, пикируя на стол, и воруя с тарелок заливных поросят и судаков, но Карандышев уже не стрелял в них, приберегая патроны для финала этой страшной повести, к которому мы, грохоча колёсами на рельсовых стыках, несёмся всё быстрее и быстрее. Спустился с палубы в свою каюту Сергей Сергеевич Паратов, прихватив со стола пару бутылок гомыры и средних размеров окорок — ему надо было серьёзно обдумать неожиданное предложение Карандышева; оставила стол и молодого мужа и Лариса Дмитриевна… Куда её повлекло — Бог весть! Не топиться же, в самом деле, ушла, и на том спасибо! Её маменька, наевшаяся на две седмицы вперёд, уютно дремала, зарывшись лицом в тазок с салатом Оливье, и во сне тихо и счастливо повизгивала и отрыгивала. «Должно быть, пожилой чушке снится лохань с отрубями, — нежно подумал Карандышев, почёсывая спящую тёщу за ушком, — пусть спит, а то намаялась за целый день, жрать в три глотки устала. Пусть отдохнёт немного…». Старая одноглазая цыганка неторопливо перебирала струны гитары и что-то вполголоса пела на древнееврейском; ей вторил молодой красавец цыган с провалившимся от застарелого сифилиса носом. Мир и покой царили на палубе «Ласточки», неторопливо двигавшейся мимо причалов, рыбачьих лодок, сонных прибрежных деревень и городишек по направлению к Астрахани — древней столице разинской вольницы.