Бесплатный фрагмент - Стёжки-дорожки

Глава 1. Дорогами любви

Стёжки — дорожки

— Доброго вечерочка, — мужчина, будто то бы только соскочивший со ступеньки комбайна, чтоб сделать фото для передовицы местной газеты, вошёл в купе. Эдакий станичный трудяга из шолоховских книг: обветренное лицо с глубокими заломами на небритых щеках, вихрастый соломенный чуб с проседью на бритой голове, весь какой — то угловатый в старомодном пиджаке и широченных брюках, пропахший дорогой и чесноком. Их ни с кем не перепутать — деревенских.

— Добрый вечер, — Альбина тут же придвинулась поближе к окну купе, не глядя на пассажира, сосредоточилась на огромной черной в блестках косметичке. Всё, что нужно она уже разглядела — не опасен.

— Анатолий, будем знакомы! — мужчина средних лет протянул широкую, как лопатка сапера, ладонь для приветствия, плюхнувшись рядом с женщиной.

— Ваше какой место?

— Щас, поглядим, кажись, о… — он обшарил все карманы серого в нелепую полоску пиджака, нашёл билет.

— Сорок четвертое моё.

— Вот и отправляйтесь, Анатолий, на сорок четвертое, — мужчина среагировал на металл в голосе, тут же пересел напротив через столик, кинул зелёный рюкзак под нижнюю полку, затолкал ногой поглубже.

— А как вас звать — величать, куда путь держите?

— К мужу!

— Ох, сразу отворот — поворот и даже имени не назвали. Я ж не жениться к вам. А так, в долгой дороге в приятных беседах время скоротать. А с хорошим человеком, тем паче. Тут кроме нас двоих — никого. Так что, будем знакомы.

— Пока никого, в Бологое точно подсядут, — Анатолий оценил жадные, страстные губы женщины с сеткой морщинок вокруг губ. Такие бывают на тонком льду. Стоит ступить по незнанию. И побежала рябь. Анатолий вспомнил поверхность слюды. Такая же блестящая, беловатая, тронутая временем на нем поверхность. Как ее кожа. Хмыкнул в светлые усы. Интересно, сколько дамочке лет? В глазах тепла нет, вся боль еврейского народа. Посмотрит, аж передергивает. Молодится, холеная, породистая. А лет немало, вон, руки все прячет в косметичке, ни лак бордовый, ни блузка с оторочкой кружевной возраст не спрячет. Сорок? Пятьдесят? Хороша, чертовка, так с наскоку и не определить.

— Так как зовут, не хорошо вышло, я представился, вы молчком. Может, чайку? За чаем оно как — то лучше выходит знакомиться, — мужчина хотел было встать, но его остепенил строгий голос. «Ух, учителка, точно».

— Я не знакомлюсь в поездах, если будете навязчивым, попрошу у проводника поменять вас с кем — нибудь местами.

— Я что багаж, менять меня? — Анатолий скинул пиджак так резко, будто это был скафандр, сдавивший тело. Подскочил. Дернул дверную ручку и вышел в вагонный коридор. — Ишь, барыня, выискалась, едрит твое на коляске.

— Деревенщина, — бросила она вслед колкость. — Дверь закройте за собой. Сквозит. Анатолий застыл у окна на ковровой красной дорожке напротив входа в купе.

— Пусть спесь подвыветрится. Кто из нас деревня, тут ещё нужно исследование провести. Говорят же, девушку легко вывезти из деревни, а вот деревню из девушки сложно.

— Хотели сказать из дедушки? — не унималась попутчица. Но голос смягчился. Анатолий сразу заметил. Не было ещё ни одной бабы на его веку, чтоб он подход к ней не нашёл. Но буркнул:

— То — то вы с мужем порознь живёте. Что в гости едете. Ни один нормальный мужик с такой грымзой не ужился бы. И, словно ожидая, что после этих слов в него что — нибудь да полетит, он резко закрыл дверь в купе. Сам поспешил в направлении купе проводника. Через полчаса Анатолий вернулся с подносом, на котором позвякивали граненые стаканы в резных подстаканниках из черненого металла. В центре пластикового подноса на салфетке гордо возлегала без обертки шоколадина. Раздетая донага. Мужчина гордо поставил перед Альбиной чай. Она спрятала улыбку, поправив выпавшую густую смоляную, как у молодки, прядь за ухо и вдохнула аромат. Бергамота и лимонной цедры. Сглотнула слюну.

— Я не хочу. И такой чай не пью. С запахами непонятно чего.

— Вы, дамочка, не мудрите, я самый дорогой купил, значит, хороший. И пахнет — то, как, нос не воротите, проводница сказала — самый лучший, что у неё есть.

— А, ну, если проводница сказала — тогда совсем другое дело. Вот сами и пейте свой лучший чай с муляжом шоколада.

— А, камуфляж весь с шоколада снял. Вернуть? Это, она сказала, для особенных. Особый. Значит, шик самый. Альбина не удержалась, и громко засмеялась. Оголив зубы. Вот, стерлядь, и зубы — то у неё не свои. Волосы крашеные. Кожу, наверняка, натянула, как они щас все. Лишь бы не порвалась от смеха. ⠀

Анатолий сел за откидной столик, придвинул обе чашки с грохотом к себе, рванул ворот рубашки, выставив напоказ тельняшку с красными полосками и седые волосы на груди. «Вот колхозник, кто ему всучил — то тельняшку с красными полосками, таких и не бывает, а он, явно, гордится ею. Альбина отвернулась и уставилась в окно. В проносящийся сумеречный лес. Бездвижная когорта осин с солдатской выправкой осталась позади. Белой лентой пронеслись берёзки. Будто ласточкины гнезда на скале, остались позади избушки на взгорье, и тут же открылись взгляду бескрайние холсты полей. В алых всполохах садящегося за ниткой горизонта солнца, трава казалась пурпурно — фиолетовой. Блеснула змеей речушка. И снова выстроились в строй осины, спрятав жизнь за окном поезда от чужих глаз. Альбина зажмурилась. Неужели тишина?

Странно, десять лет прошло, а все слышу, днем и даже ночью во сне, его тихие слова: «Я всегда был эгоистом. Пообещай, что всегда будешь рядом». Не сдержала обещание. Не смогла. Поезд притормаживал, зашипели тормоза, только мерный стук колёс держал её состояние в тонусе. Только не эта тишина. Полустанок? Она отчаянно вглядывалась в седую ночь за окном. Вслушивалась в крики обходчиков, вцепившись в наволочку. Опять этот приступ, пульсирующий взрыв в голове, горячо внутри, будто в кровь пустили хлористый кальций. Дышать. Раз, два, три… выдох. Четыре… открой глаза, Альбина, открой глаза. Всё хорошо. Альбина…

— Дамочка, вот попейте, все хорошо, видал я такие приступы, паническая атака, вы Альбину звали… плохие воспоминания? Понимаю, — по — отечески широкая ладонь соседа гладила её по спине. — Всё проходит и это пройдёт. Альбина, с ней что — то случилось? Я сразу понял, — он участливо разглядывал бледное бескровное лицо попутчицы, размахивая полотенцем. Она открыла глаза и уперлась взглядом в его медово — карие с хрустальными крапинками.

— Альбина — это я, и да, с ней что — то случилось, — она приняла из его рук стакан остывшего чая с одинокой долькой лимона, отпила. Взяла предложенное полотенце и промокнула лицо от пота. — Сколько до Бологое?

— Вы там сходите?

— Нет, мне это важно, — Альбина всмотрелась в лицо незнакомца, он уже не казался таким мужланом и навязчивым. Как хорошо, что в момент приступа рядом был именно он. Приступы. Она давно о них позабыла. И вот, опять. ⠀ Через пару минут Анатолий вернулся и сообщил, что двадцать пять километров до Бологое. Техническая остановка. Перегон. Скоро поедем.

— Я так и знала… — слезы побежали по её увядающей щеке.

— Ну вот. А, давайте, я вам смешную историю расскажу. Я в спецназе служил. Салагой ещё был, ушёл в увал, то есть, увольнительное, к девушке. Стало быть, на свидание. Она расстаралась. Пригласила на обед. А было это на югах. Наготовила она всякого, но что — то пошло не так… — Анатолий с хитрой ухмылочкой посмотрел на Альбину, акцентируя её внимание, подмигнул, и продолжил: — Видимо, желудок мой в армии привык гвозди переваривать, а не виноградные листья с кислой подливой. Дал сбой, стало быть. И я перебежками от кустов к кустам возвращался в часть. А там срочный приказ, на усиление выделили брать местных братков нескольких ребят и меня, как старослужащего. В общем, рванули они брать злодеев, я с ними, только в расщелину между гаражами. А живот болит страшно. Притаился в лопухах. Слышу выстрелы. Меня попустило. И тут тень. И на меня. Я еле отскочить успел. Он как поскользнется. И лицом, в так сказать, в виноградные листья с той мерзкой подливой. Оказалось, я главаря поймал. Он, чтоб дружки не узнали, молил, говорил, на все согласен. Ну я и говорю ему, все узнают, если слово не сдержишь. Привёл, как добровольно сдавшегося с чистосердечным. Мы потом долго с ним переписывались.

— Из тюрьмы писал? — удивилась внимательно слушавшая женщина.

— Нет, почему? Из школы. Сдержал слово, встал на путь исправления и других жизни учил. Вёл кружок по вольной борьбе и учителем физры работал.

— Какая у вас жизнь, насыщенная ароматами, — пошутила Альбина. — Да, вот тут согласен. Знаете, я ж думал, так один и останусь. Жизнь крутанула меня, побросала. Помните, как в той песне из «Ошибка резидента»? И носило меня как осенний листок…, а, может, чего покрепче?

— Знаете, впервые в жизни соглашусь на это безрассудство… я менял имена, я менял города, — напела бархатным низким голосом слова известной песни. Анатолий, кряхтя, достал из рюкзака шкалик коньяка «Кёнигсберг» и два пластиковых стаканчика, в один из них он подышал и протёр полотенцем внутри. Альбина улыбнулась. «Чистую» тару придвинул ей. Разлил.

— Ну, давайте выпьем за то, что песни у нас одни и те же любимые. В общем, за знакомство!

— Это любимая песня моего мужа, особенно эти строчки: я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал, что имел не сберег, что любил — потерял. Был я смел и удачлив, но счастья не знал, — Анатолий подхватил и куплет спели в дуэте, голос его был густой, мощный, получше Ножкина. Отметила для себя Альбина. Из соседнего купе постучали.

— Хороший человек ваш муж, без сомнений. Был не прав, и вы не грымза вовсе. А чувствующая женщина, деликатная, — понизив голос, поднял импровизированный бокал сосед. Выпил залпом и спохватился. — Закуску забыл, едрит твоё на коляске, исправлюсь. Его рука исчезла в рюкзаке снова и выудила плавленые сырки «Дружба» и огурец.

— Словно, в юности. Спасибо вам, Анатолий, я не знаю, смогла бы я преодолеть этот маршрут снова. Голос её дрогнул. Она сделала паузу. — Без вас. Ой, простите, у меня тоже есть кое — что. Для Юры везу. Пирожки с капустой. Любите?

— Очень. Жаль, что вы замужем. А то б я поухаживал за вами. Уж очень вы мне симпатичны, — щёки его обветренные, сухие, покрылись румянцем, от глаз побежали лучики морщинок. Добрый, смеяться любит. Надо же, как обманчив бывает внешний вид.

— А зачем вы полоски на тельняшке перекрасили? Чтоб выделяться? — Как перекрасил? Да вы что, родное сердце, это пусть мореманы перекрашивают, это же спецназ ВВ, — он гордо похлопал себя по груди. — Краповая тельняшка.

— А, ясно. Не знала, неловко вышло. А вы куда едете?

— К внучке. Совсем недавно я не знал, что дочь есть. Думал, один как перст. А вот как судьба распорядилась. Ещё и внученька теперь. Дом купили они в Тверской области. Еду в гости.

— Ждут?

— Не знаю.

— А, сюрприз, поняла.

— Можно и так сказать. — А вас ждут?

— Ждёт, заждался. Десять лет все не могла доехать, то одну отговорку находила, то другую. Стыдно. Ну, уж как есть, — она снова смахнула слезу.

— Не плачьте, вот, наконец, и свидитесь. Радоваться надо.

— Я ехала этим маршрутом последний раз десять лет назад. Осенью. Помню только скрежет метала, хлопок, летели стойки металлические над головой с зазубринами, люди, чемоданы, осколки стёкол. Вагон резко так накренился в сторону. Тряска началась, как в сильную турбулентность в самолёте. Потом пропали запахи и звуки. И все.

— Какой ужас, ублюдки, слышал. Вроде, всех поймали наши с фэсами. Но я бы не церемонился, сразу бы к стенке. Столько душ невинных…

— Знаете, Анатолий, я никогда не думала, что сяду снова в поезд. Все это время я жила чужую жизнь, не свою, — Альбина посмотрела в темноту за окном, сделала маленький глоток коньяка, а он следил за плавными движениями её изящной руки, будто больной наблюдает за рукой лекаря — хилера, который обещал чудесное исцеление одним касанием пальцев. По женским рукам можно понять и суть, и путь. Её дорога была лёгкой. Ни шрамов, ни грубой кожи с уплотнениями на суставах, только редкие пигментные пятнышки выдавали возраст.

— Почему вы так говорите? Альбина, — Анатолий запнулся, произнеся имя, будто что — то вспомнил. На миг задумался. Женщина заметила, как на мгновение его зрачки стали темнее, будто в цветочный мед упала капля йода, он продолжил: — Как называли вас родители? Они живы — здоровы?

— Ох, нет, давно умерли. Царствие Небесное. Один за другим, ещё в 99 — м. Папа называл Алька. Как я не любила эту собачью кличку. Мама — исключительно Бина. Ещё лучше, — она фыркнула, уголки губ поползли вниз. Лет до сорока пяти просила всех называть меня Альвиной. Вроде одну буковку меняешь, а слуху приятнее.

— Не согласен. Мне нравится ваше имя, редкое, вы первая Альбина в моей жизни. А вот Алек знавал, и не одну. По крайней?

— Что, простите? — он махнул бутылкой коньяка.

— Да, конечно. И надо бы поспать. Рано вставать.

— Я в Твери сойду. А вы?

— Я до Москвы. Там по делам и на такси к своим.

— Мне в Калязин надо.

— Питер — Углич ходит до Калязина. Зачем вы на московском — то? Неудобно. С Твери часа три, с Москвы подольше.

— Так вы места тамошние знаете?

— Не так, чтобы очень, но бывала. Там у мужа родня жила. Вот решила и я перебраться. Говорят же, на старости к земле тянет. — Какая вы старая, вы красавица, я бы на руках вас носил, клянусь, вот на этих самых руках, — он протянул руки, словно держал младенца. И улыбался как мальчишка. «Хороший человек», — подумала Альбина.

— А жена что же, не с вами?

— Нет её, и не было. Это все в мечтах осталось. Эх, жаль, поезд быстро мчится. А так хотелось бы, как говорят, завести разговор случайных попутчиков. Можно и выложить все как на духу. Вышел на перроне, выдохнул, махнул рукой, и забыл чужие откровения как плохой сон. Но вы спать хотели, конечно, ложитесь. Он сгреб остатки еды со столика в пакет и вышел из купе. ⠀

Альбина быстро расстелила матрас, заправила постельное на своей полке. Стянула джинсы, повесив на крючок и юркнула под простыню, спрятав сумочку под подушку. С удовольствием опустила уставшую от мыслей голову на хрустящую наволочку, и в рокоте колёс послышался, почти явственно, напев: тут — тук — ван вей — тук — тук — тикет, ван вей тикет. И она вспомнила как в шестнадцать лет сбежала в Москву. К другу по переписке. Как же его звали? Собственно, кого я хочу обмануть. Конечно, она помнила его имя. Они весь день гуляли по улицам Москвы, ели мороженое, смеялись, в обнимку, полуразвалившиеся на скамейке, под ивами на Патриарших. У них были только сутки. Вечером унеслись на электричке, которую он называл «кукушкой», в их единственную ночь. Напоминанием о которой осталась песня из магнитолы под стук пригородного поезда и её Маша. Ван вей, ван вей, ван вей тикет. Засвербело в носу. Не рыдать. Этого ещё не хватало. Она промокнула краешком простыни глаза. Так и не простила его. Прошло сорок лет. Сорок лет помнит его руки, глаза, и волосы цвета лета и солнца, прядь золотистая, прядь каштановая, чёлка всех оттенков канареечного. И это дурацкое название дачного поселка Лишняги. Сосед, дед Митя, который вёз их на своём Москвиче утром до станции, рассказал историю местного Сусанина. Это все, что помнила об этом месте. Как избирательна память. Житель Лишняг, Иван, зимой 1941 — го года, заманил немецкую автоколонну в глубокий овраг у речки с таким же потешным названием Полосня вместо того, чтобы показать дорогу в соседнее село, и казнили фашисты героя. Немецкие машины по льду не смогли выбраться из западни. А ведь он один из винтиков, застопоривших взятие Москвы. Эх, полнится Иванами да Марьями Россия. И почему я Альбина, а не Наташа?

В этот момент вошёл Анатолий. Что — то больно кольнуло под лопаткой, пересохло в горле. Он держал в руках очередной поднос с чаем и шоколадом для особенных, её взгляд выхватил на запястье еле заметную, светло — синюю, корявую наколку. Букву W, перечеркнутую сплошной линией. Она вытащила свою руку из — под одеяла и посмотрела на светлое пятно на запястье. Не может быть. Нет. Этого просто не может быть.

— Альбиночка, чайку? Ещё по одной и в школу не пойдём? ⠀

Сон ушёл. Рядом незнакомец. И осколки воспоминаний.

— Знаете, расхотелось что — то, — Альбина пыталась скрыть накатывающее волнение, запустила руку под подушку и вытащила телефон. — Ох, первый час ночи, Тверь, наверное, скоро. Уже дождусь, когда вы сойдете. И часа три останется поспать.

— Ну и славно, давно я с приятной женщиной вот так, наедине, не бывал.

— А что, чаще с неприятными сидели? — Анатолий громко постучал ложкой о стеклянные бока граненого, будто пытался унять бурю в стакане. Желваки заходили ходуном, ноздри подрагивали.

— Вот умеете вы, я погляжу, истину за хвост подцепить. Вы точно не учитель? Или может, эта, из психологов?

— Я библиотекарь.

— Ага, оно и видно.

— Не клеится у нас разговор опять, — женщина придвинулась к холодной оргалитовой стене купе, подтянула колени к груди и подтянула повыше одеяло.

— Да, сидел я. Нехороший я человек, жизнь моя тому доказательство. Альбина молчала. Сердце будто пропускало удары. Ладошки вспотели. — Дамочка, не бойтесь. Не маньяк я, — усы его растянулись в улыбке, оголив неровный ряд зубов и скол на верхнем резце. — Знаете, горячий был, охочий до справедливости. Нёсся по трассе, а темень, ни одного фонаря километров тридцать. А шестьсот уже проскочил. Руль било. В сон клонило, думаю, надо остановиться. Покемарить. Гляжу, тачка. Задние габариты мигают. Притормозил, думаю, может, случилось что. А спереди машина гайцов. Без огней, не сразу и заметил гадёнышей. Ну уже тормознул, вышел. А курить жуть как хотел, сигареты кончились. Я в раскачку подхожу, стрельнуть — то, они меня не сразу заметили. Слышу, удары глухие, мат и стонет кто — то. Два здоровенных мусора, в смысле, гаишника, охаживают человека. Он лежит, уже и не дёргается. Может и виноват, так вы, суки, везите в отдел. А не вот так, в ночи, шакалье, убивать. Я закурить — то и попросил. А тот, что пониже сразу ко мне, фонарём светит в лицо, палкой машет перед носом. И нехорошо так мне ответил. Я зацепился. Мол, человека вдвоём, без суда и следствия, на трассе. А тот, как засипит, лежачий, помогите, мол, убивают. Деньги забрали. И тут второй на меня пистолет наводит. В упор наставил, дуло в лоб глядит. Я со службы пару точек не забыл, которые на раз вырубают, уложил отдохнуть того, что валыной размахивал. Проглядел, как второй перезарядил и пулю мне вогнал, в плечо навылет. Лежачий орёт, ползет по трассе. Упал я, не столько больно, сколько неожиданно. Тот наклонился, хотел руки заломить, рычит, угрожает. Не на того напал. Я силы не рассчитал. И одним ударом вырубил. Парня за тащил в тачку. И рванул. Довёз его до больнички. Даже не знаю, выжил, нет. Хотел бы узнать, руку пожать. Знаете, кому тюрьма — ад. А я там смысл нашёл. С батюшкой храм тамошний подлатали, начальник душевный был, работал там в столярке, профессию заимел. И вот выходить и смысла не было. А срок мне вкатали не маленький. За убитого мента. Да, вот так. Убийца я. Тяжело было по началу с мыслёй этой. А под конец срока сестра приехала на свиданку и говорит. Дочь у меня есть. Ирония какая, а? Мент тот убитый мной Калязинский. Ведь случилось всё здесь, в Тверской области. Его там где — то, на родине, похоронили. И дочь моя там. Кровинушка. Я и знать не знал. Была у меня девочка. Хорошая девочка. Три раза и виделись, один раз было, да в армейку ушёл. Ждать обещала. А спустя месяц и писать перестала. Я сбежал. Дурак. Ох, дурак. Но к лучшему оказалось. Сутки на перекладных от патрулей. Не знаю, что уж там случилось. Да и знать не хочу. Главное, дочь у меня, понимаете? Дочь. Смысл появился. Спасибо, дорогая соседушка, что молча, не перебивая, послушали. Жаль, что замужем ты. Под конец путешествия нашего уже и на ты можно. Согласна?

— Согласна.

— Через пятнадцать минут Тверь. Готовимся к выходу, — в дверь постучалась проводница.

— Мужу привет. Пойду в тамбур, там подожду, — Анатолий накинул куртку, подхватил рюкзак, подмигнул. И не оборачиваясь вышел.

— Анатолий… — окликнула Альбина. — А ты, правда, никогда не знал Альбину? — последнюю фразу прошептала женщина. Но он не услышал. ⠀ Через пятнадцать минут поезд тронулся. Застучали колеса набатом по железной бездушной тропе унося в утро шанс. Шанс все изменить.

***

Анатолий кинул ветровку за плечо и шагал неторопливо по пустынным, ещё не проснувшимся, улочкам Калязина. Где — то вдали протарахтела моторка, отозвался лаем пробегающий пёс. Подозрительно обнюхал и, косясь голодными глазами, посеменил дальше. Небо за бором, там, за Волгой, наливалось алым, и трепетало шелковым стягом. Приветствуя солнце. Последние ночные звезды блеснули и растаяли. Анатолий проследил за падением. Чья — то душа воспарила. Он ближе подошёл к берегу. Величавый шпиль, словно единственный недремлющий старожил городка, устремлялся ввысь. По его древним стенам шлёпали серо — жёлтые волны матушки Волги, смывая ночные тяжкие думы. Что тебе снится затопленная церковь? Навстречу ехал дедок на велосипеде. Пластиковый ящик на багажнике был завален всяким хламом.

— Не подскажешь, отец, как добраться? — чужак назвал адрес.

— Ох, нашёл отца, ты мне в ровесники годишься, — старик ловко соскочил с седла и подтянул велосипед к незнакомцу. — Не видал тебя в наших краях, вот, как и раньше, все залётные на «свистуху» ломились. Так и сейчас. Тебе туда, на Заречную. Он указал на мост. — За Жабню.

— Вот название — то, спасибо! ⠀

Горбатый серый мост навис и вглядывался в мутные быстрины устья Волги. — Уж не знаю откуда повелось имя, а в шестнадцатом веке Поляков мы тута, на Жабне, побили, потрепали хорошенько.

— Ну, спасибо, бывайте здоровы!

— И тебе не хворать! ⠀

Анатолий, не торопясь, добрался до нужного дома. Оглядывая с любопытством новострой, торчащий прыщиками среди покосившихся домишек преклонных лет. Бежевый, свежевыкрашенный дом, он увидел издалека в предрассветной лимонной дымке, гарцующей на деревьях и кустах. Он встал за забором и не решался. Шевельнуться. Войти. А может, бежать прочь. Нужен ли ей батя? И зачем припёрся, спустя столько лет? Посмотрел на часы. Рановато припёрся. Незваные гости хуже татарина. Шесть утра, рановато. Только он подумал, что надо бы ещё побродить, дверь на веранде открылась и вышел мужчина. Лет сорока. В майке, выцветшей растянутой, и тренировочных, закатанных до колен. Босиком по траве добежал к колодцу. Опустил журавль, набрал в ведро воды и опрокинул на голову. С возгласами бодрыми, чуть прихрамывая, побежал вокруг дома трусцой. Размахивая руками во все стороны. После пробежки запрыгнул на турник между двумя березами, несколько раз подтянулся. И довольный собой, направился к дому.

— Общеукрепляющая, утром отрезвляющая? — пошутил Анатолий. — О, доброе утро, да, — посмеялся хозяин дома. — Не страшны дурные вести. Мы в ответ бежим на месте.

— Очень правильно. Подскажите, товарищ спортсмен, а Мария здесь живёт?

— Может и живёт, — насторожился атлет, — смотря кто интересуется.

— Родственник её.

— А мы всех родственников на перечёт знаем. Вас в фотоальбоме даже не видели. Не ошиблись? — он подошёл поближе к забору. Прищурился, рассматривая гостя сквозь частокол. Сморщил перебитый свернутый в сторону, как у боксера, нос. — Нет, не знаю, — открыл калитку и вышел на дорогу. — А как звать вас, родственник? — Анатолий протянул широкую ладонь.

— Анатолий.

— Анатолий, хм, знал я одного Анатолия. Лет десять назад судьба с ним связала. Даже не поблагодарил.

— Семён?

— Семён, — мужчина подошёл вплотную. — Я помню этот голос, клянусь. Вот зрение подводит с тех пор, — он мёртвой хваткой вцепился в ладонь гостя пальцами и не отпускал. — Это ты?

— Наверное, я. Выжил, значит, — по щеке спасителя бежала скупая слеза. — Проходите, в дом. В дом, давайте. А то я на ты, неудобно. Как я счастлив. Маш, Любка, девочки, счастье. Он сам меня нашёл. Вот, кому мы обязаны. Героический человек. Глыба, а не человек. ⠀

Мария и дочки уже проснулись. Суетились. Накрывали на стол.

***

Альбина перекрестилась, поклонилась перед белёной аркой с синей крышей напротив старого храма, выкрашенного в кирпичный цвет. И вошла на кладбище. Обогнула церквушку. Прижимая к груди кремовые пионы, с лёгким рюкзачком за спиной, не спеша скрылась среди могил и деревьев. — Ну, здравствуй, родной, прости, что так долго, Юрочка, — Альбина обняла черный памятник, склонила голову на базальт. С нежностью положила в изголовье цветы.

— Знаешь, у меня все хорошо. Но я Тольку встретила. Не поверишь. Десять лет не ездила, и надо же так. Отца Машеньки встретить. В одном поезде. Не узнал меня, представляешь. Обижен на меня, а я ведь думала, что пропал. Исчез. А потом отец проговорился, письма выкидывал его. Голодранец. Не пара мне. Профессорской дочке. А там и переехали. Конечно, он искал. Нашёл. А там уж другие живут. Но видишь, не судьба. Спи спокойно, Юрочка, буду одна свой век куковать. Я знаю, ты бы хотел, чтоб я была твоя и ничья больше. Эгоист, — женщина устало присела на скамейку. — Ещё чуть посижу и пешочком до дома.

***

— Дети, я приехала!

— Мама, как? Почему не предупредила? А у нас гости. Альбина прошла в гостиную.

— Едрит твое на коляске. Альбина?

Женщина засмеялась, так задорно, будто Аля, из его юности.

— Вон твоя едрит на коляске. Рассказал уже? — истуканом застыл Анатолий посреди комнаты.

— Машенька, это твой отец.

— Я знаю, мам, знаю, это ведь он Сёму спас. Всё за это можно простить.

— Если собираетесь кого — нибудь полюбить, научитесь сначала прощать, как хорошо кем — то было сказано. Добро пожаловать, Толенька.

Стерпится — слюбится

Ефросинья прожила достойную жизнь, жаловаться ей было не на что. Полвека в родном селе учительницей проработала. Похромала на пенсию только после перелома шейки бедра — год двигаться не могла. Не до учительства тут. Поприветствовала период дожития не ропща. Но беда не приходит одна. Первого сентября по привычке, вот уж пятьдесят лет как, встала рано. Нарядилась в выходное крепдешиновое платье с кружевным жабо, на деревянные бигуди серебристые жиденькие локоны накрутила. После школы кто–нибудь из бывших учеников да заглянет. С каждым годом все реже. Но Ефросинья ждала. Леонид, муж ее любезный, как проснется, всегда радио «Маяк» включал. А Ефросинья гимн в то утро не услышала. Не услышала она не гимн, ни детский смех с улицы, не супруга голос и оклик пеночек с ближайшего перелеска через приоткрытое окно.

— Лёнечка, а что радио неужели сломалось? Лёнечка что –то ответил из кухни, он всегда отвечал. А, может, и не успел. Затих. Нашла его Ефросинья с прошлогодней газетой на пузе. Любил старые новости перечитывать. Анализировать. Мозолистая сухопарая рука повисла плетью. Тихо умер. Сидел, понурив голову, на раскляченном потёртом кресле. Слеза по шагреневой щеке скатилась. И упала в ладонь. Вдовы Ефросиньи. Голос мужа отозвался в памяти. Зычным окриком:

— Фроська, люблю тебя до смерти! До последней капли жизни! — в охапку жену молодую, грудастую, в одной сатиновой сорочке да на сеновал. Вспомнила как грудь болела от его ручищ, всю намнёт, нацелует. И на работу в поле. На комбайн.

Фроська городская, взбалмошная, и статью удалась, и лицом бог не обидел. А ум, говорила матушка — дело наживное, для бабы главное — фигура. И удачно замуж выйти. Вот и училась в Педагогическом через пень колоду Ефросинья. Ей бы замуж. Женихов — хоть отбавляй. Только имени стыдилась своего пролетарского. И Риной представлялась, словно артистка. Рина Зелёная. За непосещаемость чуть не исключили, если б не влюблённый Декан, преподаватель Русского и Литературы. А какие стихи посвящал. Вспомнив, даже спустя годы четверостишье, старая Фрося зарделась.

«И шестикрылый Серафим

Вдруг пролетел над Ефросиньей

Ее судьба была б счастливей

Когда б заметила меня…».

Ветренную стрекозу Рину не отчислили, с условием. По распределению отправиться преподавать в далёкое сибирское село. Сейчас и самой не верилось, как с медведем возле своего дома нравственные беседы доводилось вести. А то и с половником за рыжей воровкой кур гоняться. Да политинформацию с местными сплетницами проводить. Может и сбежала бы Ефросинья от тягот деревенской жизни, если б не Лёнька. Любая за него б замуж — без раздумий. Но не Фрося. Бровью не повела при первой встрече. Бедром от ворот поворот крутанула. Только гордо кудрявой копной махнула цвета кленового сиропа, и прочь. Не глядя. Жених нашёлся. Хоть и косая сажень в плечах, и ростом не мухомор. Колхозник — никакой перспективы! Да и девчата местные все судачили, мол, полдеревни обрюхатил, теперь за городскую взялся. Два года Фроська хвостом вертела. Лёнька упёртый, все ходил следом, прилип банным листом.

В постель красавица Рина улеглась с фольклористом. Сказы и легенды здешнего края очень его интересовали. Книгу он писал. «Тайны забытых этносов». И городской. Мечтал явить миру свой труд бесценный, прославиться, и уехать во Францию. К дальней родне. Заслушивалась Фрося после жарких ночей легендами галльскими, шансоном парижским, историей тамошней и байками местными. Увёз историк — фольклорист не её, а фотокарточку подписанную: «От Рины с любовью. Верхние Ямки. 1965». А три месяца спустя пригляделась повнимательнее Стрекоза к Лёньке. И вышла замуж. Отговаривали её местные бабульки, норовистый, весь в отца. Татарина. Не будет жизни. А Фроське не до размышлений, когда пузо на нос лезет. Лёнька чернявый, а дочка родилась вся в мамашку. Рыжая. Не подкопаться. Записали переношенную здоровенную Катю недоношенной. За аттестат с красной корочкой. Непутевому внуку главврача Роддома. Стерпится–слюбится, когда–то говаривала бабушка Ефросинья, в честь которой и назвали Рину. Так и случилось. Носил любимую жену Леонид на руках, в театр областной возил на премьеры, в отпуск — на моря. Богатырское тело мужику природа подарила, а сердце — слабое. Разбил инфаркт в возрасте Христа. Но оклемался. Дочь поднимать надо. Да и о мальчугане, наследнике, мечтал татарский сын. Беда не приходит одна. Одолело мужское бессилие. Глаза хотели жену, а в чреслах мощи нет. Поколачивать стал Фроську свою. Приложит кулаком иной раз так от ревности жгучей, что та неделю не вставала. А потом в раскаянии молился на коврике. Перед сном — на коленях, у икон. Прощения у Бога просил.

«Мусульман недоделанный», — бурчала Фрося, без слёз, без упрёков. Почему терпела? Не ушла? В деревне живёшь: не пожалуешься, да и что люди скажут. И куда с дитём, по миру разве что. Не привыкшая Фрося была за себя ответ держать. Не нажила ума к тому времени. А терпения бабского — хоть отбавляй. Да и жалела мужа Ефросинья, нет–нет, совесть ехидно ворчала: если б не он –посмешищем для людей стала бы. Дрались — мирились. Подросла Катюша, генами историка — этнолога одарил Всевышний и разумом наградил. Не место в деревне умнице и красавице — решила мать. Черканула адресок отца, парижского преподавателя в тамошнем Университете, и отправила дочь покорять заграницу. Если б знала, что увидит Катеньку только на похоронах мужа, легла б у порога. Замертво. Только через хладный труп бы отпустила. Глухая, охромевшая, натянутая как струна старой гитары, с ниточкой губ, потерявшейся во впалых щеках, стояла она посреди кладбища возле черной ямы. Под проливным дождём. Что–то отвечала невпопад соседям, дочери. Глухая Ефросинья, как бросила горсть земли на деревянный гроб мужа, так ещё и онемела. Дочь купила в городе матери квартиру. Фрося согласилась безвольно — лишь бы не Дом престарелых. Справлюсь. Недолго осталось, какая разница, где помирать. Дочь в свои Франции уедет. Горевать — куковать в четырёх стенах без разницы где.

После сороковины увёз грузовик пожитки. Городская вернулась. Помирала Баба Фрося месяца два. Да не померла. Обзавелась живностью, что её до язв сжирала. Высохла как вобла, гнила и воняла. Но не вставала. А смерть всё не шла.

***

У домушников своя почтовая служба. Вести, кто где помер или уехал надолго, быстрее чем до соседей и участкового доходят. Второй этаж, старые деревянные рамы. Всего делов–то для опытного форточника на пять минут. Залез в квартиру, и тут же пожалел. Клопы ковром на полу кишели. Свет не включить, застукают. Фонарём посветил. Затхлый запах вперемежку с вонью испражнений, на кровати в гостиной труп с охряным лицом, покрытым болячками. Перекрестился вор, огляделся, порылся в серванте. Кроме сберкнижки и золотых сережек с рубинами — ничего.

— Да, бабуля, зачем жила, ни хрена не нажила? –выдернул из розетки плазму, сунул серьги в карман и направился к двери.

— Лёня? Ты пришёл за мной? Слава тебе, Господи! — вернулся голос к старухе.

Загробный голос приковал ботинки, которыми ещё полгода назад зону топтал, к паркету. «Ведьма! Откуда имя моё знает?». Телевизор выскользнул из дрогнувших рук, брякнув запчастями об пол. Не удержал Лёнька добычу в липких руках. Рванул к двери. А бабкин труп сполз с кровати и за ним. Воришка — неудачник дверь на себя, тьфу ты, закрыта. Замок крутанул. Руки не слушались.

— Куда же ты, Лёнечка? Возьми меня с собой! Ключи я спрятала, замок хитрый, чтоб никто чужой не зашёл. А ты знаешь, где я ключи всегда прятала, — скрипела старая карга. Лёнька нащупал включатель. Бабка коцала по полу длинными желтушными ногтями на босых почерневших ногах, выглядывавшими из — под замызганной сорочки. Домушник снова перекрестился:

— Где ключи?

Глухая Фрося что–то лепетала и всхлипывала. Вдруг застыла.

— Ты не Лёнечка! Где мой Лёнечка? — упала навзничь. «Сдохла»? — сам у себя спросил Леонид. Светанул фонарём в кухню. «А мебель — то хорошая и ремонт. Может, закрою трупешник на лоджии, и перекантуюсь денек–другой. На кухне клопов нет, кину пару шмоток на пол. Всяк не на улице».

Крестясь, матерясь и сплёвывая, дотащил до лоджии старуху. Сам замёрзший, голодный, еле двигался. Закрыл бабку на балконе, прикрыл куском линолеума, что стоял там же в рулоне. Снова осенил себя крестом и тут же выругался, удивляясь своей неожиданной набожности. Закрылся на кухне. В холодильнике обнаружил полбутылки рябиновой настойки. Приговорил тут же. Разморило от усталости, желудок напевал мелодию скрипичного концерта Прокофьева «Блудный сын». Заснул на полу, подложив под голову пропахшую костром фуфайку. Снился ему сон. До чего ж забавный. Будто в деревне. Кругом поля, пшеничные, без конца и края, волнуется нива. Гнутся спелые колосья на ветру, золотятся. И так сладко в носу от хлебного запаха. Едет бывший зэк Лёнька на комбайне, а рядом мужик здоровенный, подмигивает, по плечу хлопает, голос грозный, перекрикивает грохочущий двигатель:

— Ты Фроську мою не забижай. Не бросай. А то заберу тебя с собой. В эту же зиму.

Весь в поту открыл глаза домушник. Огляделся. Никого. Вытер лоб рукавом рубашки. Открыл кран, сделал, захлебываясь, несколько больших глотков холодной воды. И вдруг услышал, как стекло дребезжит. И писклявый голос:

— Холодно мне. Неужели пришла ты, смерть моя? Да что ж так хооолодно?

— Твою ж мать, чуть не заморозил ведьму. Живучая тварь. Рванул к лоджии, вытащил старуху. С минуту размышлял. Включил кран в ванной, когда набралась вода до половины, загрузил бабу Фросю, в чём была, в живительное тепло. Всю ночь кромсал и ломал диван, сервант, стол и кресла в гостиной, удивляясь, откуда силы пришли. Таскал на помойку останки. Выбросил все вещи, кишащие клопами. Как открылся промтоварный, сбегал, стащил три аэрозоля карбофоса. По пути из супермаркета прихватил пряников, чая пачку. Закрыл дверь в комнату. Напоил бабку чифирём бергамотовым, переодел её в шубу, что на балконе хранилась. Глянул на старуху, а та — ожила. Щёчки порозовели. Жалко стало, рубцом по сердцу, одинокому, помотавшемуся по детдомам, не видавшему материнской ласки, сорокалетнему воришке, бабку. Вспомнил матушку свою, угоревшую в доме родительском с младшими его братьями.

— Лёнечка, а давай вернёмся в деревню?

***

— Гля, Фроська вернулась. Да не одна. С хахалем, — ржали соседки. — Надолго ли? — тычут пальцами.

— Ма, народ интересуется, — попытался объяснить Леонид жестами.

— Сын мой, Лёнечка, — крикнула, гордая, баба Фрося любопытным. Домой вернулись. Навсегда.

Ангел в кармане

Петр развёлся месяц назад, и вот уже месяц не просыхал. Вот так: любила восемь лет, раз, и нашла моложе и перспективнее, как «кофейные аппараты» накрылись медным тазом конкуренции.

Сочельник. На улицах города сверкали витрины, словно сокровища в пещере Алладина. От мороза стыли зубы и слиплось в носу. Дети с визгами носились вокруг елки в снежной фате. Пётр задел зелёную красавицу, и на голове тут же образовалась белая папаха. На нос что–то шмякнулось и юркнуло в оттопыренный карман пуховика. Но Пётр ничего не замечал вокруг. Он ненавидел Рождество, и торопился в супермаркет, чтоб успеть до «занавеса». Проходя мимо кофейни, принюхался: пахнуло глинтвейном с корицей, выпечкой, поностальгировал о Машиной шарлотке с черникой и какао, сглотнул слюну. Запыхавшийся, влетел в магазин — к стойке алкоголя, кинул в корзину «шкалик», в груди запекло, душа застонала — поменял на «пол–литра».

— Привет, Рит! — выставил Петр бутылку беленькой, не глядя на соседку.

— Че то причастился ты, Петенька, завязывал бы!

— Причащаются в церкви, Ритуль. Вот правду говорят: когда стоишь в очередь за красотой, обязательно надурят, в канцелярии небесной, мозги придержат. Для старшеньких.

— Петька, Рождество же, а ты упиваешься. Поэтому Машка от тебя ушла. Закусь бы купил. Ведь ноги протянешь. Хоть сырка, колбаски возьми, — Рита похоронила прошлым годом мужа, по–бабски жалела мужика. Настойчиво вибрировал под кассой сотовый. Женщина сбрасывала звонок. Пётр недовольно выложил на ленту «Краковскую» колбасу и буханку хлеба.

— Вот, другое дело! Алё! Что? Мам, ничего не слышу?! — Рита ответила на звонок, отпуская торопившегося покупателя.

Пётр прошмыгнул в подъезд, понуро опустив плечи. В нос шибануло вонью немытого тела, экскрементами. Он матюгнулся, распахнул дверь в парадную пошире. С минуту постоял, проветрить.

— Э, братуха, не ругайся только, праздник же, я уже отогрелся, выхожу, — шероховатый прокуренный бас донесся от входа в подвал дома.

— Давай, вали, кусок дерьма носорога, — Петя привалился к двери, выпуская на улицу фигуру в тряпье. — Братуха, тоже мне, — плюнул вслед. Шмотки на существе напоминали бинты с мумии из древнего саркофага. Жеваный колпак на глазах и бренчащий чемодан с помойным скарбом. Бездомное амбре улетучилось с бомжом.

⠀ Пётр залетел в квартиру, бросил куртку на балкон, и рванул в душ. Смыть с себя мерзкий запах, который, казалось, въелся под кожу. Распаренный, в чистой одежде, налил водочки в стопку, хлопнул, не закусывая. Подошёл к окну. Снежинки тысячами парашютистов приземлялись на крыши, карнизы. Среди белого ковра на детской площадке мелькнул чёрный бесформенный силуэт на детских качелях.

— Бедолага. Голодный, небось, — расчувствовался охмелевший Петя. Вспомнил то проклятое Рождество. Как вернулся из командировки на день раньше, будто в пошлом бородатом анекдоте, да еще и с елкой под мышкой. И застал Машку. В своей кровати. С другим. В собственном доме. И ипотеку еще, дурак, за нее потом выплатил. Бомжевал по друзьям.

Так погано, беспросветно, стало на душе. Оделся, сунул в карман пластиковый стакан, бутылку, в другой — кусок «Краковской» и половинку буханки ржаного.

— Слышь, я тебе тут выпить — закусить принёс.

— О, это хорошее дело, я до инфаркта вообще не пил. А сейчас… — голос бомжа хрустел и срывался на морозе. Пётр задержался. Дома тоска.

— А как ты на улице — то оказался?

— Как? КАком… — бездомный засмеялся, обнажив гнилушки зубов. Жил как все, семья, дом, работа, только детей Бог не дал, разбежались как в море корабли. Помыкался один, тяжко. Квартира от матери досталась большая. Приютил бабу одинокую с дитем. Жили мирно. А сердце не сдюжило, леший его знает, но чувствительное оказалось. Оклемался, водителем тяжело стало в дальнобой — то. В такси пошел. Так авария, чтоб ее, помяло меня тогда здорово, полгода в больнице торчал. Тут шуруп, тут болт, там пластина, — бродяга постучал по ногам и голове замотанной в шарф рукой. — Доктора сказали — инвалид. Новая жена с братом, поди уж там разберись, доверенность состряпали, хату продали и за бугор свалили. Я думал, боец. Верну свое. Ага, пару раз в лесу очнулся. И борьба моя закончилась. В этом доме я и жил, — он махнул в сторону унылой пятиэтажки. Махнем, не глядя? — бомж плеснул водочки в стаканчик. — Я, Николай.

— Да. Я это. Домой, — перепрыгивал от мороза с ноги на ногу Петр. А ты куда спать –то пойдешь?

— На Кудыкину гору, — закашлялся бомж от смеха. — На улицу. Ну, ты это, бывай здоров.

— И ты не хворай, — Пётр добежал до подъезда, тут, как током прострелило под лопаткой — а ведь он так же мог на улице оказаться. Если б не друг адвокат.

— Эй, «Коля — Николай, сиди дома, не гуляй», пошли, помоешься. Одежду дам. Соберу с собой. Рождество же.

— Да не, я в гостеприимство не верю. Всегда подвох жди, — фигура сжалась и превратилась в снежный ком.

— Пойдём, говорю, один раз предлагаю, — мужчина махнул рукой, зазывая.

Николай в спортивном костюме, побритый, причесанный, обрызганный с ног до головы «Хуго Босс» из запасов хозяина, травил байки из прошлой жизни, уплетая вторую сковороду яичницы со шкварками. Початая бутылка выглядывала из переполненного мусорного ведра.

— У нас, у водил, присказка такая была: «пепельница полная– меняй машину». Николай икнул. И жалостливым взглядом посмотрел в заснеженное окно.

— Точно, давай еще возьмем. У Ритки всегда есть– для своих. Помойку вынесем, –Петр напялил на пьяного гостя свой пуховик, сам одел дубленку.

Сквозь метель мужики дотелепались в магазин. Растревоженная Рита пыталась докричаться в трубку.

— Ало, мама, где ты? Алоо, — каштановые кудри продавщицы растрепались по лицу, в глазах слезы.

— Краса, что приключилось?

— Мама, что–то случилось. Зачем она в метель поехала? Связь обрывается, а мне не уйти.

— На «семёре» своей заднеприводной. В такую вьюгу? — Петр нахлобучил на глаза шапку. — Че там, есть у тебя заначка? — мужчина сунул руки в карманы. — Тьфу ты, деньги у тебя, Коль.

Николай запустил пятерню и выудил картонного ангелочка.

— О, а это откуда?

— А я по чем знаю, твой лапсердак, — бомж пожал плечами. Покрутил помятую белую фигурку с крылышками и вручил плачущей девушке. — с Рождеством!

— Ладно, ради друга твоего, держите. На кассовой ленте возник пакет с бутылкой «Росинки».

— Спасиб, Рит, должник твой. Маме привет.

— Угу, должник, –всхлипнула Маргарита, размазывая тушь по лицу.

Двое случайных знакомых вышли на улицу. Люто выла пурга, дорога в заносах, ледяной ветер по–хамски залезал под одежду.

— Жаль девушку –то, матери надо бы ее помочь. Мы на дороге никого не бросали.

— Где ты ее искать будешь? Вызовет эвакуатор.

— Слышал, связи нет! — Николай резко развернулся и поплелся прочь.

— Эй, ты куда? Давай выпьем. Посидим, хорошо же сидели.

Николай растворился за снежными жалюзи.

— Черт. Твою ж мать, за что мне все это? — загребая ботинками сугробы, Петр догнал нового приятеля.

— Она откуда ехала? — сквозь воющий ветер пробасил Николай.

— Да, с дачи, откуда еще.

— Знаю тогда, в колдобину попала, я ее по лету всегда подсыпаю камушками, раскатывают по осени. Влетела.

Под утро метель стихла. Раскрасневшиеся, с бордовыми руками в цыпках, закусывая дачными закрутками, Лидия и Николай на кухонной тахте, в обнимку, голосили любимую матери Ритки песню. Уже по третьему кругу «Не для тебя придет весна…». А Пётр пошел встречать со смены Маргариту. Девушка пожаловалась, что рождественское чудо потеряла. Ангелочка выронила из кармана.

— Не переживай, наши Ангелы всегда с нами, и чего я раньше тебя не замечал, — парень чмокнул соседку в щеку. Та прильнула.

Утром девчушка, гуляющая с дедушкой, нашла в сугробе картонного ангелочка и сунула в карман.

На следующий год и для Николая наступила весна. На давно заброшенном участке Петра сад заплодоносил. Закатки Лидкины в подвал нового дома перекочевали. Перепелки и куры кудахчут. Молоко козье своё. Подобрали Лидия с Николаем на трассе собаку сбитую. Герду. Дом старый Риткиной матери продали, к внукам готовятся.

Сбежавший жених

Лану вернул в страшную реальность едкий запах нашатыря. Лунный свет пробивался сквозь тюль. Девушке показалось, что это ее серебристая воздушная фата, сверкающая бисером и кисейным кружевом опустилась на землю. Она сорвала нежное перистое облако из органзы с головы, выдирая с волосами и шпильками. Уткнувшись лицом в подушку, истошно завыла, как брошенная в лесу, надоевшая псина. Калейдоскопом воспоминаний яркие осколки: мама Руслана похлопывает Лану рукой по запястью. Обдало холодом. Чайная роза вонзила шип в мизинец, и капля крови застыла рубином на белоснежном фатине. Ахнула Лидка, и вцепилась в локоть застывшей невесты словно та, что на портрете при входе во Дворец Бракосочетания. Обморок мамы. Щебечущие подружки невесты в бирюзовых платьях, напоминающие стайку волнистых попугайчиков. Стальной голос регистратора. Жених не пришёл.

⠀ «Он не пришёл? Руслан…», — собственный голос чужой, утробный, фальцетом резал слух. Папа осторожно приоткрыл дверь в комнату:

— Ну как она?

— Отойдёт, наша девочка сильная, — мать укрыла собой единственную дочь, словно могла защитить теплом тела кровинку от невыносимой боли. Мужчина сник, вжал голову в плечи и скрылся в коридоре.

— Может что случилось, он хороший мальчик, он все объяснит, — женщина гладила без устали Лану по шелковистым пшеничным волосам, пахнущим цветущей вишней.

— Он предатель, мама, я была слепа.

⠀ Лана наотрез отказывалась слушать нелепые отговорки несостоявшихся родственников, не отвечала на смс и звонки. Мол, у него была причина не прийти.

— Предатель, ненавижу, ненавижу, — верещала брошенная невеста, как только слышала имя подлеца.

⠀ Прошёл год, зажили раны на сердце, оставив раны, родился Витенька. Малыш так и не стал отдушиной для Ланы. Почти сразу после рождения ребёнка она уехала работать в Женеву, оставив живое напоминание о невыносимой боли на попечение родителей. Девушка боялась даже смотреть в медовые глаза сына цвета янтаря с Балтийского побережья. Его глаза.

Лана взглянула в крохотное зеркальце. Шёлковая клубничная помада ровно очерчивала пухлые губки, небесно — голубые глаза не портили линзы, волосок к волоску идеальная причёска словно кусочек родной земли с колосящейся пшеницей. Девушка окинула взглядом зал, посмотрела через плечо на прогуливающиеся парочки за окном любимой кафешки. В этот день она вот уже пять лет приходит в Кафе де Пари. Съедает антрекот из сочной говядины, приправленный тающим сливочным маслом, взбитым с пряными травами, золотистый картофель фри и зелёный салат. Зачем она совершала этот траурный обряд с маниакальной упертостью, спросите, Лана бы не ответила. Кафешка из ИХ прошлого и ЕГО любимое блюдо. Стейк ещё дымился на овальной тарелке, благоухая розмарином, тимьяном и чёрным перцем. Она втянула аромат ритуального яства. И со злостью воткнула нож в обжаренную плоть. Краем глаза заметила силуэт. Мужчина в полупальто и квадратных очках с удивлением рассматривал блондинку за стеклом. Будто призрак. Их глаза встретились. Он постучал и рванул ко входу в бистро:

— Ланка, ты?

— Лёшка? Какими судьбами? — еле сдерживая прерывистое дыхание воскликнула девушка.

— По работе, на конференцию, слёт кардиохирургов так сказать, — мужчина смущался.

— Присаживайся, что — ли? — нерешительно указала на стул рядом.

— Мы тебя искали, родители наотрез отказались давать координаты, мама много раз пыталась поговорить с твоим отцом. Соболезную на счёт твоей мамы, — Алексей скомкал салфетку и нервно закашлялся. — В общем, у меня кое– что есть для тебя, — он достал портмоне из нагрудного внутреннего кармана пальто. Порылся в его кожаных складках и достал затертый, сложенный вдвое лист. Трясущейся рукой протянул девушке.

— Что это?

— Пообещай, что не порвешь, все, что случилось — моя вина. Проклинаю себя, но я дал слово. Просто прочти, потом можешь уничтожать и испепелять своим убийственным взглядом. Я заслужил.

⠀ Лана взяла листок, словно кожу жабы, двумя пальцами. Алексей дотронулся до руки, его влажная жаркая ладонь вызвала чувство брезгливости. Отдёрнула руку и развернула лист:

⠀ «Лань моя, прошло уже, наверное, много лет, и если ты читаешь моё письмо, то я уже в земле. Жил в этом аду благодаря тебе. Я не мог поступить тогда иначе. Простить, понять — не хочу этих банальностей. Не прошу. Благодаря твоей ненависти я люблю ещё больше. Лучше презирай, быстрее разлюбишь. Устроишь жизнь. А я сильный, справлюсь, мне легче так… когда знаю, что у тебя все хорошо. Пять лет я думал, думал, а стоит ли все это ворошить, я был против, брат настоял, мол, диагноз серьёзный, нужно сказать. Вряд ли увидимся. Пятого октября, в тот злосчастный день, после этого треклятого мальчишника ещё не отошёл, опаздывал. Ты же помнишь, я надеюсь, братишка то непьющий. Он сел за руль. Что произошло, плохо помню, тысяча осколков, бешеный водоворот и каменная молотилка одновременно. Боль адская во всем теле. Глаза залиты еще тёплой кровью, не выношу с тех пор этот запах. Мерзкий металлический привкус во рту. Ору брата. Тишина. На водительском — никого. Оказалось, он вылетел через лобовое. Я перелез на водительское сиденье. Мою дверь заклинило и вмяло в салон».

⠀ Лана уронила письмо:

— Что с ним? — прошептала еле слышно.

— Я пойду, прочти лучше, когда будешь одна, — Алексей отвернулся, чтоб скрыть слезы, резко встал, положил на стол визитку:

— Если сможешь, после всего этого, набери! — брат Руслана исчез в Женевской пестрой сутолоке центра.

⠀ «Короче говоря, ни к чему тебе эти подробности. Я до сих пор люблю, а значит, живу, дышу, помнишь, как там у Высоцкого. Мне бы в синь твоих глаз бездонную только б ещё раз посмотреть, почувствовать твоё дыхание на плече, пишу и мурашки. П…ц без тебя. А помнишь, как на чёртовом колесе застряли над Хайхэ. Ты была невозмутимо спокойна, любовалась фиолетовыми бликами на реке от неоновых вывесок и мерцающих ночными огнями высоток. Тогда я понял: меня полюбила самая смелая женщина в мире. А я был похож, ты сказала, на священного тамошнего льва у могилы какого — то императора. Вспоминаю и сердце вдребезги, до зубной боли ломает. Дотронуться, голос услышать, ты так же пахнешь цветущей вишней. Ух, в памяти аромат. Что — то расчувствовался, зэкам не до лирики, ты права. Я уверен, что именно это бы ты и сказала. И припечатала бы своими синими глазищами. Умеешь ты убить взглядом и оживить касанием. В общем, олененок мой, больница, полиция, брат отвлёкся, он не помнит толком, кромешная темнота, провал в памяти у обоих. Мы лишили жизни мать и дочь. Мы. Я виноват, что доверил руль. Он же плохо водит, да думал, что там ехать, до маркета, Никита попросил перед загсом шампанского купить и сигарет. Сигареты кончились, твою мать. Я больше не курю. Взял вину на себя. А тут ещё этот проклятый диагноз. Заслужил, не спорю, тысячу раз проклинаю себя. Заслужил, а вот тебя — нет. Люблю до смерти. Не знаю, сколько осталось, опухоль говорят, неоперабельная. Много писем тебе написал, не одно не отправил. Лишь это отдал брату. Когда меня не станет, хоть так попрощаться. Ты не должна жить в вечном разочаровании. Верь в любовь, верь, родная! Навсегда с тобой, навечно твой. Будь счастлива без меня. Я проклят»

⠀ Лана крикнула официанта. Зал мгновенно затих от её фальцета. Рассчиталась, схватив визитку, рванула в отель. Полы красного плаща развевались, встречный ветер терзал волосы, наждачкой ливень хлестал по щекам. Она влетела в отель как фурия, набрала номер Алексея.

— Где он? Он жив?

— Пока да, сегодня должен выйти, досрочно, по здоровью, — гнетущая пауза. — Велел никому не встречать.

— А ты все такой же бесхребетный, да? Брат сказал… — девушка не смогла договорить. Слезы душили, душа полыхала.

⠀ Дёрнула звонок на стойке:

— Ближайший рейс до Ярославля?

Портье заглянул в компьютер:

— Через три часа, с пересадкой, фрау.

Лана кинула паспорт и стремглав бросилась к лифту. За вещами. На ходу вырвалось распоряжение:

— Возьмите любой билет на этот рейс.

⠀ Шестого октября было пасмурно. Кучевые облака свинцовым покрывалом заслонили город. Хлебная улица, как символично, думала Лана. Никогда не думала, что способна простоять в туфлях и плаще более 6ти часов под пронизывающим дождём, возле обшарпанных бледно — зеленых ворот с надписью бордовой «ФКУ ИК — 1».

⠀Железные ворота со скрежетом, терзающим дух, разъехались. Человек в форме провожал мужчину в синем костюме и белой рубашке. В руках пакет из «Ароматный мир» и блок сигарет. Ежик седых волос изменил Руслана до неузнаваемости. Он оглянулся по сторонам. Передернул плечами.

Ссутулился, подняв воротник пиджака, и побрел вдоль тюремной стены.

— Руслан, — впалые щеки застыли, словно на маске, снятой с покойника. Он напрягся как пружина и ускорился. «Показалось», — подумал Руслан.

— Руслан, прости, стой, прости меня! — Лана бежала по лужам, не чувствуя холода. — У тебя сын есть, сын, Виктор, как мы мечтали. Ты должен жить! — слова оставленной невесты разлетелись молитвой по ветру.

— Ланка, какая же ты смелая! — худой мужчина в костюме, висевшем на нем как на вешалке, выпустил из рук пакет. Шампанское разлилось, шипя, по Хлебной улице. В нос ударил запах мшистой горечью и нежнейшей амброй с нотками смолы, аромата винограда и прощения.

⠀Диагноз Руслана оказался ошибочным. А свадьба все же состоялась.

Лебединая песня

— Гаяне, беги к роднику, Лусине рожает, неси воду! — сутулая бабка — повитуха вызверилась на девушку, которая только вернулась с торбой, полной молодой крапивы с предгорья. В доме стоял шум и гам, коровы и те всполошились. Лусине, старшенькая, наконец — то, разродится первенцем. Мужчины уже засели под лозами винограда на топчанах с кувшином молодого сидра, прячась от полуденного пекла. Первого внука в большом семействе Оганесян встречали как положено, дудук надрывался от мелодии вольных прохладных гор. Казалось, что этот волшебный инструмент в руках музыканта оживал, душа абрикосового дерева трепетала, издавая пронзительные звуки.

Как горная серна, проворно и уверенно, Гаяне неслась с двумя жестяными кувшинами вниз к ущелью. Черные кудряшки выбивались из — под пестрого платка. Щеки раскраснелись. Али всегда поджидал ее у родника, пользуясь частыми отъездами отца в дальнее селение по делам, тогда он был за главного. Охота и пропитание семьи ложилась на плечи семнадцатилетнего, не по годам развитого, мускулистого паренька. Али — старший сын из зажиточной семьи. Закончил несколько классов медресе. Такой жених — мечта любой турчанки. Но Али влюблён с детства в волоокою Гаяне. Бредил ею во сне, страсть, вскормленная бессонными ночами, будоражила в нем все самые низменные порывы. Гаяне обмотала горлышко пеньковой верёвкой и забросила как можно дальше в бурную речку, жестяной кувшин ударился о камни, моментально наполнился ледяной, кристально чистой водой бирюзового оттенка. Она изогнулась так, что Али в засаде из орешника ущипнул себя, чтоб снять напряжение в паху, готовое извержением вулкана смести все на своем пути. Девушка задрала юбки выше колен и закрутила тугим узлом вокруг талии, чтоб зайти в воду. Он разглядел каждую венку на ее белоснежных ровных ногах, каждый волосок между манящими бедрами. Дыхание его сбивалось, штаны трещали по швам. Гаяне знала, что Али караулит ее, как коршун добычу, но не тронет ее. Дразнила, проказница, разжигала первобытный зов плоти.