Бесплатный фрагмент - Строитель коммунизма

Третий семестр,
или Строитель коммунизма

Повесть

Глава 1

1

«И за что, за что они так со мной! Что я им сделал? ну что?» — свербила, саднила одна и та же мысль, жег его один и тот же вопрос, от которого напрягалась, вдавливалась в матрас спина… Он лежал в темноте, до подбородка натянув тонкое одеяло. Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо — лишь иногда слышалось то легкое посапывание, то скрежет панцирной сетки. Только что здесь, на его месте, лежала чья-то грязная, с потеками глины, телогрейка, а еще раньше — чужой человек. Лица человека он так и не смог разглядеть… Да как же это могло с ним произойти? Ведь все было хорошо, с самого начала все было хорошо!..

Черное небо вздрагивало и ломалось с раскатистым сухим треском. Отражения скачущих и летящих огней скользили в потоках, что текли под уклон. Павел бежал по воде мимо нечетких, плавившихся витрин, рассекая, распарывая плотную массу дождя. Радость, неудержимая дикая радость обрушивалась на голову и плечи, заливала лицо: сегодня! — сегодня он досрочно сдал последний экзамен; сегодня! — ему исполнилось восемнадцать; завтра! — или, вернее, уже сегодня! — он, Павел Виноградов, едет — или, вернее, летит! — в дальний отряд, сводный отряд института… Легко отскочила дубовая дверь метро, замелькали скользкие ступени эскалатора (ковбойка и джинсы прилипли к телу и мешали бежать). Быстрей! — ему удалось проскочить меж сходящихся створок: — Ап! — последний поезд, успел, скоро вставать…

На плите мама оставила сковородку — что может быть лучше холодной яичницы с ветчиной! Он проглотил все, вылизал дно коркой черного хлеба, стянул с себя мокрую одежду и встал под душ. Потом он лежал и ни о чем не думал, только приятно покалывало в руках и ногах… Часа через два его разбудил отец — в шесть придет такси. Было совсем светло… Собрал рюкзак, оглядел себя в зеркале: новая форма узковата в плечах, пуговицу на груди пришлось расстегнуть…

Машина шла по набережной, асфальт еще не просох, снова стало накрапывать. Шофер притормозил на красный у моста и включил дворники, казалось, только они и движутся — из стороны в сторону, как два метронома: так… так, так… так… Какой все же удивительный транспорт — такси! Ровно урчит мотор, мягко светят приборы, и видно все вокруг, и — скорость, скорость! И запах — особый, острый, запах свободы и праздника… Когда-то — сто лет назад! — такси у ворот больницы. Солнце растоплено в лужах; снег старый, грязный; старые, чужие стены. Воздух — настоящий, а не спертый больничный, с примесью казенных простыней, хлорки и пищеблока. Такси у ворот, за высокой облупившейся оградой. Он подошел на ослабевших ногах, взялся за невероятную хромированную ручку; сзади — растерянные, счастливые — сели отец и мама. Так сидели они и сейчас…

Водитель резко рванул с места. Вот они свернули в Зарядье, проехали Кремль. Улица Горького, здесь он был этой ночью, да только ли этой… Москва! Он смотрел на дома, на лоснящийся мокрый асфальт, на редких в это воскресное утро прохожих… Вот он уезжает, улетает отсюда далеко-далеко. Чтобы работать, строить. Чтобы через два месяца вернуться — «обстрелянным», повзрослевшим, вкусившим от древа жизни… Площадь Маяковского. Белорусский вокзал. «Аэропорт». У аэровокзала Павел сразу узнал своих — по гитарным аккордам, по зеленой форме с голубой эмблемой на рукавах. Их было много, больше трехсот.

2

«Да как же это? со мной?.. Но, пожалуй, я не первый. Не я первый, не я последний. Сначала был Васька, потом Дёма… Нет, наверно, все-таки последний: две недели осталось…»

— Вставай, растяпа, нас обокрали!

Павел открыл глаза. В двух шагах, на койке, бородатый детина орал спящему соседу в самое ухо:

— Васька! Вставай, паршивец!

Светились никелированные спинки кроватей, по проходу сновали полуодетые парни. Тот, кого назвали Васькой, незрячий, привстал на локтях и замотал головой, отгоняя сон, но веки будто срослись, и он ничего не мог с ними поделать: солнце светило ему в глаза.

— Васька, сын мой, очнись! — детина уже тряс свою жертву под общий хохот короткими толстыми колбасками. Он был похож на купца или на разбойного попа-расстригу, как их показывают в кино: мясистые щеки на бычьей шее, прикрытой волосами, и грудь, переходящая в округлый живот.

Вставать не хотелось — на новом месте долго не мог заснуть: разница во времени, да и вспоминалась куриная ножка на игрушечной аэрофлотовской тарелке. Но было вчера что-то еще… очень, очень хорошее…

Солнце садилось в сопки. Дорога шла по тайге, то поднимаясь, то опускаясь; по сторонам — золотистые сосны, розовые стволы берез; ветер в лицо.

— Интересно, сколько мы тут загребем? — справа белобрысый, вытянутый по вертикали парень. Сосед его, бритый наголо, протянул нараспев в светлую бородку:

— Да уж нема-ало, полкуска — не меньше. Да и коэффициент здесь один и две, так что, считай, полкуска — чистыми, это как пить дать!

— А вы что, сюда «загребать» приехали? — не сдержался Павел. Оба посмотрели на него странно и замолчали.

Автобус въехал в город, минут пять пылил мимо деревенских по виду домишек с палисадниками и остановился у четырехэтажной, красного кирпича, школы. Школа как школа, только в классах в два ряда — кровати. Внизу столовая: длинные столы, скамейки, на столах дюралевые миски с пшенной кашей…

Павел забросил рюкзак под свободную койку у окна и вышел. Перед входом — большой барабан, малый, тарелки на блестящих ножках, высокие черные колонки. «Раз, раз, раз…» — отдалось под козырьком; два-три парня настраивали гитары. За установку сел грузный парень, неожиданно легко и быстро прошелся по ней палочками. Но вот — два коротких удара по краю малого барабана — и запели, завибрировали колонки. «Добрый вечер, дорогие друзья! Перед вами выступает вокально-инструментальный ансамбль…» А ноги уже почти отбивали такт…

На фоне ярко освещенного холла, словно в театре теней, двигались играющие и поющие силуэты: «Легла на песок (пам-пару-па-пам!) от дерева тень! — Она пропаде-от, лишь скроется день! Она пропаде-от, лишь скроется день!» Быстро стемнело, народ на площадке прибывал, плясали в кружок. Его оттеснили за бровку газона. Сколько же их! Чужое все пока, чужое… Только звездное небо над головой — такое как дома. Дома… Свет фонаря пробивает листву; а гитара звенит, невидимая, на другом конце двора — сквозь черные кроны, оранжевые и желтые окна, сквозь влажную мглу омытых дождем тополей… Когда-нибудь, как знать, сможет спеть под гитару и он — и «Девушку с оленьими глазами», и «Черную розу, эмблему печали»…

И тут всё для него остановилось, не было ничего — только голос… Оркестр внезапно смолк, а голос все летел в высь, к небу, пари́л на недосягаемой высоте, где тянулся лентой Млечный Путь, — парил, переворачивался, падал — падал и рассыпа́лся капельками металла, нагнетая и выводя мелодию, которую снова подхватил оркестр…

Поверх голов он увидел силуэт девушки — волосы по плечам. Пронзительно ясно слетали слова, которых нельзя было понять. Словно пела она о том, чему нет названия на бедном человечьем языке…

Голос все еще звучал будто, и звал назад, в сон… Он видел, как Васька сел на койке, продрал наконец глаза, осознал, что смеются над ним, и из бледного стал пунцовым — до кончика утиного носа. Но солнышко так обливало светом, что его и без того широкий рот растянулся в улыбку…

— Жизнерадостный кретин, — бросил на ходу кто-то.

3

«Ну за что, за что! За что они так со мной?» На соседней койке спокойно спал Игорь, Игорек, всегда подтянутый и аккуратный. В аккуратности Игорек уступал, пожалуй, только Коленьке…

Раскаленные брызги чернели и гасли на лету, падали и шипели.

Один за другим входили они по дощатому настилу сквозь узкую дверь в торце цеха в прохладу и полумрак. Пахло горелой сталью. Вместо пола — глина. Единственное яркое пятно — в углу, над входом в каптерку: «Решения XXIV Съезда КПСС — в жизнь!»

В каптерке вдоль деревянных столов, на неструганых скамьях — две бригады по тридцать человек. «…Помещение относится к разряду особо опасных для поражения электрическим током…» — Павел старался слушать инструктаж, но в ушах стучали вчерашние забойные ритмы, а в глазах прыгали зайчики электросварки… Он — боец отряда, на нем форма с эмблемой на рукаве. Пока, правда, без всяких регалий, но это только «пока»… Будут еще значки, будут и надписи на спине — отряды, стройки. Все, все еще будет!.. И та девушка? Как знать… Прораб пожелал им трудовых успехов. Павел примерил каску, расписался в журнале и получил удостоверение плотника-бетонщика 2-го разряда.

Каптерку пересекла невысокая, метра два, стенка — пилили доски, сбивали щиты, выносили мусор. В предбаннике поставили скамейки, вбили крюки для одежды, втащили калорифер, большой и ржавый. Их бригадир, похожий на шерифа (форма, ясный взгляд, ямочки на щеках), переходил от одного к другому, похлопывал по плечу, а то и сам брался за молоток.

Уголь летел по стене — Игорь рисовал на скамье, то съеживаясь на корточках, то выбрасывая вверх свои сто девяносто и длинную руку, — появлялись контуры «фрески»: два дюжих доисторических дяди поджаривали на вертеле тушу, не замечая хищного динозавра… Павел встал рядом с Игорем и стал рисовать пламя костра. Внизу тщательно красил траву розовощекий пай-мальчик Коленька, словно и впрямь сметая кистью пыль столетий. У стены столпилось уже человек десять: каждый хотел «мазнуть разок». Оставив менее существенное «ученикам», Игорь сел за стол — карандаш так и ходил в удлиненных фалангах пальцев, выводя везде единственно необходимую линию, легко, воздушно, в одно касание, — один за другим появились несколько шутливых плакатов. На последнем — чашка кофе и надпись затейливой вязью: «Кафе-шантан»…

— Ну вот, вроде бы всё, — закусив губу, Игорь придирчиво оглядел интерьер и улыбнулся. То и дело переводя затвор новенькой «Смены», улыбался Коленька. В дверях, чуть поодаль от всех, растроганно улыбался бригадир…

4

Обед привозили прямо сюда, в «Кафе-шантан», в больших, литров на пятьдесят, термосах.

— Меню, как в анекдоте, — заметил Игорек, — на первое вода с капустой, на второе капуста без воды…

— На третье вода без капусты, — подхватил Костя Таллер, белобрысый, с тонкими длинными руками и вытянутым лицом. — Хорошо хоть чеснок дают!

— Че ж вы хоти-ите? на семьдесят копеек в день! — протянул в светлые усы Мишка. — Так, бригадир? — Тот только кивнул, не поднимая головы от миски.

Рубали щи, хрустели чесноком, наворачивали кашу, вилкой добирали разваренные сухофрукты из компота — наедались до отвала. Потом сидели на штабелях досок, привалившись спиной друг к другу, курили (между калорифером и ящиком с плотницким инструментом стояли две коробки с длинными неразрезанными «макаронами» — плата за воскресники на фабрике «Ява», среди них попадались и настоящие сигареты). В инструментах Павел нашел банку с масляной краской, гвоздем нацарапал на каске кокарду.

— Что за эмблема? восьмиконечная звезда? — застал его за этим «поп-расстрига».

— Роза ветров.

— А-а… Ну, будем знакомы: Евгений Кириллыч.

— Евгений Крокодилыч! — поправил невысокий парень с седоватыми висками.

— А это мой друг, Старина Хэнк…

— Витя.

— Павел…

— Павел? Стало быть, Павлик? — Евгений Крокодилыч строго посмотрел из-под козырька каски. На вид ему можно было дать лет двадцать пять, а можно и все сорок. — Хорошо… Проходили мимо, видели, как ты работаешь. Хорошо, да-с.

— А он и рисует неплохо, — вставил Игорек, — вон какой костер нарисовал!

— Да вот земля какая-то странная, — смутился Павел, — глина да камни…

— Не «земля», а скальный грунт, — поправил бригадир.

— Пятой категории, — подхватил Костя.

«Скальный грунт»…

— Наша задача — фундамент под оборудование и укладка полов, — сообщил бригадир, построив их возле каптерки. — Рабочий день — десять часов, плюс час на обед. Работать будем в две смены, через неделю: с восьми до девятнадцати и с пятнадцати до двух. Пятьдесят минут работаем, десять — перекур. Вперед, орлы! Берите рукавицы и лопаты.

В цеху было сумрачно и сыро. Свет проникал только через редкие оконные проемы. Глина разворочена колесами самосвалов, в колеях вода. По глине — сеть полуторадюймовых труб, недавняя работа сварщиков. Бригадир указал ему на колышки, вбитые в глину: прямоугольник, метр на полтора, пересекали под разными углами три трубы. Неподалеку журчал компрессор.

— Глубина полтора метра, — сказал бригадир. — Задание ясно? Вперед!

Павел поднял отбойный молоток, большой и тяжелый, с широким долотом на конце, взялся за двойную отполированную ручку, нажал. Отбойник фыркнул, сплюнул через сопло отстоявшуюся в шланге воду, затарахтел — долото ушло в глину. За полчаса он прошел контур и углубился на штык. В глине — как изюм в тесте — увесистые обкатанные булыжники. Отбойник, пыхтя и содрогаясь, дробил их, соскальзывал и вяз в глине. Штык лопаты натыкался на обломки камня. Ноги утрамбовывали все это… Потом на дне показалась вода, глина вязла на сапогах. Когда он перешагивал через трубы, куски глины цеплялись за них, обваливались и шлепались в мутную жижу…

Он давно уже ничего не видел вокруг — только край ямы, трубы, вязкую грязь, в которую засасывало сапоги, почти бесполезный теперь отбойник и лопату, скользкую от глины. Вслепую, на ощупь шарил он, перегибаясь через трубу, и (если повезет!) вытаскивал булыжник у себя из-под ног. Но рукавицы скоро намокли. Несколько секунд (минут?) стоял он, как бы что-то соображая… Потом растерянность и досаду сменила бездумная злость: лопата беспорядочно тыкалась вниз и вылетала за край… Сопел, прыгал в руках отбойник…

В семнадцать ноль-ноль компрессор замолчал. Плотный мужик в чистенькой спецовке — весь в веснушках — отключил его и ушел… Лом то входил глубоко в глину, то выбивал из камней искры. Рукавицы порвались. Прорвались и кровавые мозоли на правой руке. Но Павел не чувствовал ничего, он долбил и долбил — до остервенения, до черных мушек перед глазами.

На другой день, с утра, яма стала как будто мельче. Он спрыгнул вниз и тут же вылез обратно: вода едва не затекла в сапоги… Павел пошел вдоль цеха: рядом ковырялся Васька, за ним застрял между трубами длинный костлявый субъект… Игорьку повезло: на его участке не было труб, и он уже заканчивал, выравнивал дно. Дальше — из ямы торчал широкий зад, обтянутый черным комбинезоном; над ним то показывалась, то снова ныряла вниз оранжевая каска. У самого выхода — бачок с водой и кружка. За ним — свет. Свет!

Воздух был удивительно сухой и чистый, под ногами в трещинах сероватой корки желтели букетики мать-и-мачехи, в небе висело что-то легкое и перистое. Трещали кузнечики, за изрытой, покрытой строительным мусором и горками щебня мертвой полосой — до длинного корпуса соседнего цеха — ярко зеленела трава. Возле сваленных как попало носилок валялось помятое ведро со следами раствора. К ручке ведра он прикрутил кусок кабеля, вдохнул несколько раз поглубже и снова ступил на скользкую глину, в сырость и полумрак.

Он вычерпал воду, старался работать спокойно и быстро. Но проклятые трубы уже нельзя было перешагнуть, плечо или лопата то и дело задевали их. Пришлось согнуться в три погибели, скрючиться, упираясь спиной в трубы, трястись, дробить камень, вгрызаться в грунт и осторожно — не задеть бы, не уронить! — просовывать между труб добытые крохи.

Наконец он выбросил наверх отбойник, лопату, вылез и разогнул спину. Васька сидел на краю ямы; глаза его, и без того широко посаженные, смотрели чуть в стороны.

— Большая у тебя яма, — сказал Павел.

— Два на полтора.

— Много еще?

— Полметра до метра не хватает.

Павел не торопясь перетащил свой инструмент и шагнул в яму, всего одна труба делила ее на две части. Он подрывался долотом отбойника под камни, выбрасывал их руками. Потом доходила очередь до лопаты… По другую сторону от трубы к нему неуклюже соскочил Васька…

В Васькиной яме было легко — посмотрели бы они, как он корячился в своей! Неужели нельзя было потом эти трубы подвести? Чего проще: сначала — ямы, потом — трубы. «Скальный грунт»!.. Да и костер получился не так хорошо, как хотел. Но ведь сам Игорь его похвалил! И приняли его, приняли! Вот они, настоящие ребята! И он — свой среди своих. Но не всё они еще знают о нем. Пожалуй, главного-то они и не знают. Но… не сейчас, представится как-нибудь случай. Вот если бы…

— Павлик!.. — позвал вдруг Евгений Крокодилыч.

— Что?

— Потопил кораблик!

В голос хохотал бригадир, беззвучно хихикал Игорек, отрывисто каркал Костя, тонко скулил Коленька, Старина Хэнк сдерживался и прыскал… Даже Васька заквакал, это было обиднее всего. «Потопил»? Да нет, другое, совсем другое было слово. «И чему тут смеяться!? Павлик — кораблик, тоже мне рифма!»

— А хотите, я стихи почитаю? — спросил он неожиданно для самого себя.

5

— А! ну давай, давай; просим, просим, — ответил за всех Евгений Крокодилыч, — то-то я смотрю, «роза ветров»!

Нашли закуток у окна и примостились на рулонах рубероида. Павел отошел немного, спиной прижался к стене. «И с чего это я? зачем?» — промелькнуло и погасло: отступать было поздно, поздно было отступать… Он вдохнул — и вылил в один долгий выдох:

Не знаю я с чего начать,

да нет и подходящей темы…

Мне просто хочется писать —

писать сонеты и поэмы,

писать о пламенной любви,

о чувствах тех, что крепче стали,

что не отдашь — хоть режь, хоть рви…

Но нет любви. Да и была ли?

И не волнует больше кровь

и не тревожит больше нервы

та, позапрошлая любовь,

та, что была когда-то первой…

Перед ним в темноте только красные огоньки сигарет, его знобило…

— Удивительные стихи, — сказал наконец Евгений Крокодилыч, — удивительные! Да-с, человек пишет, сам не зная о чем. И так прямо об этом и говорит! В первый раз слышу такие стихи. Как это там у тебя? — «Мне просто хочется писать»? Кстати, «писать» хочется или «пи́сать»? — Женя посмотрел прямо ему в глаза:

— Хорошие стихи, мне понравились… Нет, кроме шуток. Сейчас очень мало искренних людей. Можно сказать, их почти совсем не осталось, — и взгляд его как бы говорил: а в тебе это есть. Павел почувствовал, что краснеет; ему стало тепло, только пальцы слегка дрожали.

— Да-с, — продолжал Женя, — раньше, говорят, еще были люди, которые не боялись отвечать за свои слова. А сейчас…

— И куда ж они делись? — ерничая, перебил Игорек.

— Известно куда… — в тон ему процедил Коленька.

— А действительно, куда? — спросил сам себя Евгений Крокодилыч. — Да что далеко ходить! Взять хотя бы всех вас. Есть среди вас хоть один, кто не побоялся бы прямо сказать бабе: «Пойдем!», а? Что, нет? Я вас спрашиваю! — Бас его гулко отдавался под сводами цеха…

— Да, были люди в наше время, — прервал наступившее молчание бригадир и поднялся. — Орлы! Берите инструмент, надо ставить опалубку.

— Концерт окончен! — пошутил Игорек. — Их скульптурная группа зашевелилась и начала расползаться.

— Постойте, — сказал Костя Таллер, — я тоже хочу прочесть.

Его окружили: «О, еще один! Просим, просим…»

Костя ждал, когда все сядут, — бледное лицо с длинным хрящеватым носом, светлые, чуть навыкате, глаза, каска сдвинута на затылок, лоб высокий, узкий, острый подбородок, тонкие губы плотно сжаты — наконец щелевидный рот его раскрылся:

— Эпиграф, — начал он. — В зале «Серебряной фляги» обезумевший хозяин таверны ломал руки над мертвым телом поэта, а огни двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе, — кадык ходил на тонкой шее, как поршень, выталкивая слова:

Курок упал, на полке порох вспыхнул,

и громыхнул надрывно пистолет —

сквозь сизый дым, всклокоченный и рыхлый,

с пробитым сердцем уходил поэт…

Крутился дым в причудливой спирали,

теряя очертанья на лету;

и образы бесследно исчезали

в небытие, в забвенье, в пустоту…

Костя читал спокойно, без надрыва; голос его — обычно отрывистый, резкий — звучал тихо и внятно:

И грезил он: в тумане растворяясь,

Она плыла — туда, в небытиё…

И, от себя все больше удаляясь,

он уходил за Ней и звал — Ее…

Он уходил… Но тело неподвижно

простерлось в чуть дымящейся крови;

и чей-то голос, тихо, еле слышно,

вдруг произнес: «Он умер от любви!»

Костя посмотрел прямо перед собой, как бы очнувшись:

— Ну как?

— Здорово! — откликнулся Игорек. — Вот бы наше «кафе» назвать «Серебряная фляга»: звучит!

Костя перевел взгляд на бригадира, длинные ресницы его дрогнули:

— А тебе?

— Не знаю. Наверно, я ничего в этом не понимаю… Вообще-то мне нравится Пушкин. По крайней мере, просто и ясно.

«Да они же ничего, ничего не поняли!» — Павел не знал, нравятся ему эти стихи или нет. Но, может быть, Костя — именно тот, кого он так долго ищет? (Эх, а он-то хорош: «вы что, сюда загребать приехали»! ) Жаль, Костя не в их палате…

— Вперед, орлы! — сказал бригадир. — Завтра пойдет бетон.

6

И бетон пошел. МАЗы подъезжали один за другим. Кузов вставал на дыбы — обрушивалась вязкая серая масса, оседала «слоновья куча». Они разом набрасывались, совками раскидывали бетон между досками опалубки: «бери больше — кидай дальше!» Куда не добросить лопатой — на носилках, заливали ямы, обшитые досками. До самого дна опускали на шлангах вибраторы, похожие на снаряды. Работали самозабвенно, без перекуров: бетон застынет! Пот по спине, из-под каски — прямо в бетон. На веревках по двое тащили виброрейку, тяжелую как рельс; за ней тянулось ровное зеленоватое стекло будущего пола. А новый МАЗ уже опрокидывал кузов…

После смены добраться до столовой, восстановить растраченные калории, повалиться на койку и отключиться до утра, до подъема? — как бы не так! Нет, ты будешь лихо отплясывать — в переплетении рук и плеч — под неповторимое (всякий раз) «Попурри на вольные темы» — от сиртаки и чардаша до «Цыпленок жареный»! Ты будешь орать во всю мощь молодых легких: «Кто хорошо работает — хорошо отдыхает!» Ведь ты свободен, наконец свободен! Свободен! — будто тебя спустили с цепи. Свободен! — от забора и до отбоя! Свободен! — и всё по колено, хотя ты и не нарушил сухой закон.

А кое-кому можно и за забором, и после отбоя… Их было двенадцать, рослых борцов среднего веса. Тринадцатый — Юра Хачатурян, маленький и верткий инструктор оперотряда, учил их приемам спецборьбы. Показательные выступления на стадионе — так и горят глаза у местных мальчишек! Такая работа: дежурство на танцах, обход территории — профилактика стычек и краж, так говорил Юра. «От чужих можно уберечься, от своих — никогда! Вы меня поняли? Да? Вы меня правильно поняли? Да? Нет, да?»

Эти обязанности (привилегии) Павел очень ценил. Но разве можно жалеть о них, когда бригада выходит в ночную смену?! Четыре прожектора освещают площадку. Самосвал, урча и приседая, поднимает кузов — течет, искрится бетон. Огромные тени мечутся по стенам, срастаясь в одну — тень многорукого Шивы… А после смены — автобус, старинные песни: «Москва златоглавая», «Я ехала домой» (Женя — бас, Витя — тенор) … Эх, конфетки-бараночки!

В салоне не зажигали света, снаружи моросил дождь. Дымящиеся, бегущие лучи фар выхватывали в темноте разбитые колеи, кусты, опоры высоковольтной ЛЭП; светились вдалеке огни ГЭС, — они пели и чувствовали себя единым целым… А может, это только казалось?

«Да… две недели. Их надо еще прожить. Как-то надо дожить эти две недели… Нет! невозможно. Невозможно смотреть в глаза человеку, когда он видит в тебе вора. Особенно если ты честен! И она тоже завтра все узнает. Конечно. Конечно, расскажут! А впрочем, ей нет до меня никакого дела. Мы даже не познакомились по-настоящему. Хорошо, что она не знает меня. Бред!.. Спать, спать. Завтра суббота, значит, выходить на работу с утра… На работу?! Нет, невозможно… Спать!» — Но он уже смирился с тем, что заснуть ему не удастся.

Откуда это свалилось на него? С чего все началось? Что он сделал не так? или чего-то не сделал? Да где же, в чем он ошибся?! Он пытался вспомнить — все, от начала и до конца. Но вспоминалось почему-то, как они клали бетон. Как дня через три бетонный пол застывал, становился почти гладким на ощупь… Как они дробили потом этот пол — долбили штробу под трубы, которые «забыли положить»… Как с наслаждением падал он на постель и засыпал сразу, мгновенно. Как по утрам с хрустом распрямлял скрюченные, закостенелые пальцы, будто обхватившие лом, лопату или ручки носилок…

Коленька ждал его после позднего ужина у дверей палаты. Лучистые Коленькины глаза светились больше обычного, а уголки губ кривились и подрагивали:

— Погоди, погоди, не ходи туда, туда нельзя, — вполголоса затараторил он, — там парень приехал, из другого отряда, и в штабе решили его на твое место положить. Он давно спит уже… А тебе наверх надо, на третий этаж. Там у девочек свободная коечка есть… — Коленька запнулся и покраснел.

Было три часа ночи. Немыслимо хотелось спать.

— Что за шутки!

— Не веришь — сам посмотри!

Он отстранил цеплявшегося за него Коленьку, открыл дверь и вошел. На его месте действительно уже лежал кто-то, накрывшись с головой, — был виден только коротко стриженый затылок. И тут погас свет.

Его место занято, занято место — хоть на пол садись! «Вот и буду здесь стоять, до утра…» Но делать нечего — он медленно побрел назад, по проходу, натыкаясь на спинки кроватей.

7

В коридоре не было ни души; горели две-три лампы дневного света, одна из них гудела, вспыхивала неровно. Перила и крашеные зеленой краской стены слегка покачивались, ступени наклонялись, и нужно было балансировать, чтобы не упасть… Третий этаж. Вот и дверь. Он ни за что не откроет ее. Даже если придется провести всю оставшуюся ночь в коридоре. Даже если придется провести в этом коридоре всю оставшуюся жизнь…

— Разрешите поздравить вас с началом третьего, трудового, семестра! — Бригадир встал из-за учительского стола. — Многие из вас уже не новички, но в нашем отряде закончилась первая трудовая неделя. Сегодня первое воскресенье, первый выходной и… первое собрание бригады. Впереди у нас…

В класс вошла девушка и села возле доски; рукава и брюки подвернуты — не нашлось размера для ее фигурки; волосы, тщательно собранные сзади, распушились на висках; родное что-то в глазах… Откуда такое чудо? — Что-то сдвинулось и повернулось в нем, словно у времени начался новый отсчет… А как же та, та девушка? Голос — звездный, как же? — Она где-то здесь, но… как добиваться того, что и так безраздельно принадлежит тебе, только тебе? Она смотрит прямо ему в глаза — и голос… черное небо, звезды… Волосы — будто рассыпались по плечам… Как выбирать между этой и той, если она — одна?..

— Всего неделю мы работаем вместе, — продолжал бригадир, — мы уже познакомились, и у нас будет время получше узнать друг друга. Но могу сказать уже сейчас: я рад! Я рад, что в нашей бригаде хороший, дружный коллектив. Что именно в нашей бригаде — такие ребята: красивые, умные, талантливые!.. Вера — наш соловей (до сих пор у нее были репетиции в агитбригаде, поэтому мы ее не видели, но с завтрашнего дня она выходит на работу вместе с нами); Игорь — наш художник…

Павел очнулся. Она — Вероника Панкова, солистка ансамбля, «наш соловей»! Значит, конец? Ведь никогда, никогда он не подойдет к ней. Поклонники и без него найдутся. Но неужели все и кончится так, еще не начавшись? Должен, обязательно должен быть выход! Вот если бы… Так вот почему стихи… — Он с надеждой взглянул на бригадира: «Сейчас он и про меня что-нибудь скажет».

Но бригадир с этим не спешил:

— Гера — наш гитарист… — Вскочил мальчик-колобок со смешно торчащими вперед усиками.

— Сева — наш пианист, органист ансамбля… — Сева только посмотрел на свои руки и криво улыбнулся.

«Да что же он? забыл про меня, что ли!»

— Дима, Дмитрий Демин — наш редактор, — продолжал бригадир («Да ну же, ну!»), — он будет редактировать нашу стенную газету… — Встал высокий сутулый субъект, слегка поклонился всем корпусом, руки по швам.

— Павлик… — бригадир одарил его шерифской улыбкой («Вот сейчас, сейчас!»), — Павлик — наш пинкертон!

Взрыв смеха. Он смеется, они смеются, она смеется… Ах, как она смеется! Ну, теперь все ясно: знай сверчок свой шесток! Вот он и сам смеется, подчиняясь общему смеху. Ничего, он еще себя покажет, они еще посмеются! — вместе.

— Кстати, — сказал бригадир, — через месяц конкурс бригадных стенгазет. Я думаю, Игорь поможет Диме с рисунками, Коля сделает фотографии, а Костя и Павлик напишут что-нибудь…

«…Всю оставшуюся жизнь…»

Он поймал себя на том, что смотрит на ручку двери, которую держит его рука. «Надо идти (куда?), надо разжать пальцы и идти — вот так». Он двинулся по коридору. Или коридор надвинулся на него? Мимо проплыл белый прямоугольник с надписью «Штаб отряда». «В штабе решили… в штабе решили…» — крутилась заигранная пластинка. Постучаться, войти? Но это бы сильно смахивало на донос… Ступени снова выскальзывали из-под ног. «В штабе решили его на твое место положить», — сказал Коленька. А что, если…

Вот перед ним снова белый прямоугольник. Дверь подалась — он вошел:

— Здесь есть кто-нибудь? — Шуршание, зажглась настольная лампа. Сонные лица штабных: как говорится, не ждали. — Я бы хотел лечь спать, если можно.

— Что! Что такое? Какая бригада? Ах с ночной смены!.. Как место занято?! Да никто к нам не приезжал! — Пауза. — Подожди за дверью!

Наконец один парень из штаба оделся и вышел к нему:

— Пошли, разберемся.

В палате штабной парень включил свет:

— Где твоя койка? — вперед, по проходу. — Ах, эта! — одеяло на пол. На смятой простыне — телогрейка, гитара… Почти никто не спал — только ребята из первой смены. Он перестал что-либо понимать: «Да как же?.. Да ведь своими глазами!..»

— Я видел: здесь лежал человек.

— Что! Гитару от ушей отличить не можешь, подонок!

Он словно перестал слышать и только смотрел на дергающееся в крике лицо. «От ушей»? — да нет, другое, совсем другое было слово… Но возражать не имело смысла. Главное, он никого не назвал. Завтра — завтра все образуется, все встанет на место. А теперь пусть идет как идет…

Вот потушили свет. Он кое-как разделся и лег, кровать мерно пульсировала под ним. «Разыграли, черти!.. Выбрали же время, сволочи, спать осталось всего ничего!.. Ну вот и всё…» Но это было еще не всё.

Глава 2

1

— Мужики, — раздался из темноты чей-то голос, — а Павлик-то — сачок!

Кто! кто это сказал? Сон сразу сошел на нет: «Да я ему!..» Кому — «ему»? — не видно же ни черта. Да и не докажешь так ничего…

Что оно, собственно, означает это словцо?

«А ты чего не работаешь?» — грубо бросил Костя Таллер. — «Так перекур же», — виновато заморгал Васька. — «Кто не курит, тот сачкует!» — назидательно изрек Костя. — Всерьез? В шутку? Только перекуров с тех пор для Васьки не было. И он выматывался вдрызг. Как-то, проходя по цеху, Павел увидел его спящим в одном из закутков, на стопке шлакоблоков. Васька спал, подогнув ноги, «ручки под щечку», причмокивая губами во сне.

Смеялись над ним, в общем-то, не злобно… Закончили первый прогон пола — Костя сказал, надо «знак качества» поставить; он говорил, есть такой обычай — посадить на жидкий бетон девочку: девчонки визжат, упираются, но их весело тащат и сажают, где-нибудь в уголке, чтобы не портить работу. Павел весь подобрался: Костя не мигая смотрел на Веру.

Вера положила мастерок и выпрямилась. Сняла рукавицы, поправила шерстяной шарфик и посмотрела… — Ах, как она посмотрела! — Взгляд Кости скользнул вбок, зацепился за Ваську, тот растерянно заморгал. Секунда — и четверо подхватили его, понесли, враскорячку…

Васька — сачок! Да нет, конечно. Смеялись над ним… Но — темный огонь в зрачках, когда надрывалось его нескладное тельце. Не оттого ли, перемахнув в развороте, он саданул однажды ломом в сапог…

Вторым был Дёма. Держался он странно, что и говорить, но работал как мог — с его-то ростом — под трубами, в яме!..

Слово-пощечина. Слово-плевок в лицо. А значит оно, что делят в бригаде всё на всех — а ты, подлец, сачкуешь, на чужих костях выезжаешь! И вот теперь…

— Мужики, а Павлик-то — сачок! — это был голос Кости Таллера. И вызов надо было принять.

— Ты это сам придумал? Или подсказал кто-нибудь?

— Да это все знают.

— И что же «все знают», можно узнать?

— Да то. Что ты на работе не выкладываешься. — Таллер говорил чуть растягивая слова, спокойно и нагло.

— Откуда ты это взял?! — «Фактов у него нет, сплошной блеф. Их нет, этих фактов. Потому, что не может быть. Хотя… Неужели все дело в том злосчастном стишке для газеты?!»

Дёма сидел, положив локти на стол, в узловатых пальцах вертел карандаш.

— Так, — он постучал карандашом по крышке стола, — какие у нас есть материалы для газеты?

— Стихи, у меня и у Кости.

— Так. Начнем, пожалуй… с тебя. Прошу! — Дёма указал на стул по другую сторону стола и взял листок: — Так…

Работа, работа, работа! —

где-то в печенках стучит.

А сердце так жаждет компота

и страстно о каше грустит…

— Так. Налицо явная нелепость: сердце не может жаждать компота. Это функция желудка. Сердце следует заменить на желудок, — он сделал пометку карандашом. — Желудок так жаждет компота и страстно о каше грустит. Так, это пойдет…

— Но в этом вся соль, — попытался объяснить Павел.

— Ирония, — подсказал кто-то.

— Так. Повторяю: сердце следует заменить на желудок. У тебя, видимо, пока не развито чувство слова, я бы сказал, поэтический слух. Но это поправимо. — Дёма с тоской посмотрел на него. Дёма… Косая, невнятного оттенка челка, небольшой лоб, крупный, несуразный нос, бугристые щеки и подбородок — все в белых головках и черных точках угрей… «Да кто ты, собственно, такой, Дёма? Сам-то ты можешь что-нибудь написать?»

— И откуда ты все знаешь?! — не выдержал Павел.

— Что вы едите, что вы такие умные? — опять вставил кто-то.

— Видишь ли, — Дёма снисходительно улыбнулся, — я являюсь членом лито.

— Членом чего??

— Я являюсь членом лито, — с достоинством повторил Дёма, — членом литературного объединения при институтской многотиражной газете. В ней опубликовано несколько моих заметок. И руководитель лито хвалил мои стихи.

— И этот пишет! Прямо не бригада, а!.. Дай-ка сюда, — листок забрала рука Евгения Крокодилыча. — Продолжим, — он поерзал взглядом по строчкам и торжественно начал читать:

Грохочет в руках пневмомолот,

сейчас я умру, может быть.

А сердце тоскует: я молод!

Я молод, мне хочется жить!

Слипается взмыленный волос,

с лопатой немеет рука,

и даже свой собственный голос

доносится издалека…

— Не вижу никакой иронии, — сказал Евгений Крокодилыч, оглядывая всех. — Написано всё как есть. Суровая действительность, да-с. И тот, кто не сидел в яме, не кидал бетон, пусть первым бросит в меня… — нет, вот в него! — камень. Требую оставить всё как есть.

— Так. Вы мне мешаете работать, — нахохлился Дёма. — Отдайте текст!

— Пожалуйста! — бумажка полетела на стол.

— Так. Следующий, — он взял у Кости листок, углубился в «текст», сводя и разводя брови и почесывая карандашом за ухом.

— М-да… — произнес он наконец, — мм-да! Здесь, по-видимому, нарушена константность экспрессии. Например, не вполне ясно, что означает строка «Я потом что непонятно объясню», — он почесал за ухом. — Все же необходимо отметить, что это несколько лучше, чем произведение предыдущего автора, хотя первое и ближе нам по теме…

«Да что ж там написал Костя?!»

А Женя читал из-за Дёминой спины.

— Это Окуджава, — сказал он. — «Живописцы, окуните ваши кисти…» Это песня Окуджавы.

— Костя, как же так? — вскочил Павел. — Скажи, ведь это твои стихи, Костя! (Костя побледнел.) Скажи, это твои стихи?!

Костя пожал плечами:

— А я и не говорил, что мои.

— Так. Мы будем снимать кино, или мы не будем снимать кино? Мы будем делать газету, или мы не будем делать газету? — Дёма постучал карандашом по столу. — Где у нас фотографии?

— У меня рука болит, — сказал Игорек.

— Нет фотографий! — жестко ответил Коленька. — Я пленку засветил.

Пауза затягивалась… «Откуда ты это взял?» — Простой, в сущности, вопрос. Элементарный. — Заранее не подготовился? Или передумал на ходу? Ну что ж, пусть напомнит про стишок!..

— Так откуда ты это взял? — повторил Павел.

— Мне сил хватает только до койки после смены доползти, а ты… — бодро начал отвечать Таллер, но снова запнулся.

— Что? — Что он хочет сказать? Дежурства после отбоя? Так ведь это — дежурства, тут и говорить нечего. Да и врет, врет… Ни разу ведь танцев не пропустил…

— …А ты можешь еще за всей бригадой лопаты унести!

Это была правда. Силушка в жилушках играла. Сперва вскидывал на каждое плечо за черенки по три-четыре совка, потом научился — по десять-двенадцать. Ну и пару ломов в придачу… Аттракцион, впервые на манеже! Лопаты унести… Вот тебе раз! Но ведь глупо же!.. Ну и что из того?

— Не пойму, ты больше меня работаешь, да?

— Нет, не больше. Но ты знаешь наш принцип? От каждого — по способностям. Вот так-то!

И это снова была правда. При одинаковом росте, сравнивать их просто смешно. Да и принцип-то ведь — наш! Павел не мог постичь простого, как скоросшиватель, приспособления, с помощью которого множество маленьких правд складывается в одну большую и толстую ложь… Но — ложь, ложь! Что-то захлестнуло, ударило его по горлу.

— Да ты, ты!.. Знаешь ты кто?! — захрипел он. «Неужели никто, никто ничего не скажет? Неужели никто?!» — Да что же вы все молчите!!

— Дайте спать! — промычал с другого конца палаты Коленька.

— Кончай базар! — поддержал его Игорек.

«И за что, за что, за что они так со мной? Что я им сделал? ну что?» — свербила, саднила, повторялась в разных вариантах одна и та же мысль, возникал и ждал ответа один и тот же вопрос…

2

Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо.

— Игорь, — шепотом позвал он, — как же так, Игорь? В чем я виноват?

Тишина.

Зачем он пошел тогда с ними? — Что за вопрос! Свои: позвали — пошел… На терраске Евгений Крокодилыч развлекал светской беседой смешливую полную Валю, в саду Игорь с Ниной собирали малину — возня, визг, а потом стихло. В комнате напротив него сидело странное существо в мини-юбке — как ее звали? Ноги во вьетнамках, в земле, в черной грязи. Волосы, ресницы и большие выпуклые глаза — без всякого цвета. «Красотка!» Он время от времени вынимал спелую темную ягоду из граненого стакана, и она таяла во рту — без запаха и вкуса.

— Вы сюда малину пришли есть? — услышал он вдруг. И вспыхнул: «Уж не думает ли она!..» А в самом деле, что он тут делает? Он повертел в руках стакан, потом поставил его на стол и вышел…

«Двадцать один, двадцать два, двадцать три», — в матово-красном свете Игорь бросил розоватый прямоугольник в ванночку, расправил пинцетом. Снимок понемногу начал проступать…

…Там, где причалил катер, сразу начиналась тайга. Игорь и Павлик несли три больших котла, вложенных один в другой. Впереди них по трапу спускался Коленька.

— Ну, сегодня поснимаем, — радостно сообщил он. — Солнышко-то как разыгралось!

— Здесь и загореть можно, не то что в нашем цеху, — улыбнулся Игорек. — А пленки хватит?

— Хватит, я новую зарядил.

Они немного отстали от остальных, на небольшой проплешине перед подъемом на сопку поставили котлы на траву. Игорь снял рубашку: «Жарко!» Коленька поставил их против солнца, присел, стал наводить резкость: «Внимание, первый кадр!..»

…На снимке был один Павлик. Рядом с ним — сплошное светлое пятно. «Может, проявитель слабый?» — Игорь повторил экспозицию, на этот раз — до двадцати шести: на бумаге — он и Павлик, в обнимку. — «Сам же, идиот, настоял!.. Ну и торс!» — Нет, правильные черты лица, пепельные волосы волной, грудные мышцы — всё на месте. Но торс! Разве это торс? Разве это руки? — Канаты какие-то, а не руки! А пропорции?! А взгляд! — Особенно по сравнению с… «Нинке такое не покажешь!»

— Зараза! — он мелко покрошил мокрые карточки в корзину.

— Игорь, — снова послышалось рядом, — я знаю, что ты не спишь!..

«Не отвяжется ведь, зараза! Мало ему…»

— Чего тебе?

— Как же так, Игорь?!

— А вот так! — сказал Игорь. Потом прошипел в самое ухо: — Знать бы, где упасть, — соломки бы подстелил.

«Да что же это, сговорились они, что ли!» В горле стало вдруг щекотать, будто перышком. Начался сухой бесконечный кашель.

3

«Что я им сделал? ну что?» И Женя почему-то молчал. Ни слова. Хотя не мог он молчать, не мог! За него или против — но сказал бы что-нибудь, обязательно бы сказал. Но — ни звука… Как-то после смены, глядя на ладную его фигуру, на округлые, налитые работой мышцы, на покрытое цементной пылью лицо, Женя тихо пророкотал — почти с нежностью: «Павлик, борец…» А однажды сказал, что таких как он надо уничтожать…

Август отличался от июля, как зима от лета. И дело было не в погоде: в цеху она всегда одна и та же. Первого августа у бригадира с утра раскалывалась голова: вчера закрывали наряды. Он сжимал ладонями виски, тер глаза, сверху вниз проводил по бледному отекшему лицу, матерился — одними губами.

— Что он там бормочет, — спрашивал Костя.

— Я не буду больше пить, буду денежки копить! — шутил Мишка, осклабившись отросшей бородкой, посверкивая щелочками глаз.

Но бригадиру было не до шуток. Стало ясно, что денежек будет как раз мало, на всех не хватит: в свои двадцать семь перепить прораба ему не удалось. Да и какому студенту это под силу! Одно и то же во всех бригадах — у одних чуть больше, у других чуть меньше. В их бригаде хуже всех. Мужик крепкий попался: подливает и свое гнет. Земляные работы — копейки, бетона мало. Закрыли по рупь двадцать час. Ночные — это с ломами-то! — плюс сорок копеек. А надо еще штаб кормить — и свой, и областной, и черт знает какой. И не за два месяца — за полгода им отвалить, за весь сезон. И больше двух кусков ему, хоть тресни, не взять. А это значит: плакал его «Москвич» горькими слезами… Командир, босс профкома, посмотрел на него как на маленького, спросил, не трудно ли — в бригадирах… С того дня появился в глазах бригадира холодный сухой блеск.

— И чего вы так волнуетесь, — удивлялся Павел, — ну меньше получим, больше — какая разница! Главное, в бригаде делится всё на всех, никто не в обиде. — Он подстелил рукавицы и сел на опалубку.

— Всё на всех? — переспросил Женя. — А вот мы у бригадира спросим. Это так, бригадир?

— В принципе — так, — нехотя согласился тот. — Но зарплата будет зависеть также от качества выполняемых работ. — Вспомнился разговор с командиром. «Норма питания теперь пятьдесят девять копеек в день — не забыть принять на собрании».

— Вот! Слышали? А кто это качество будет определять?

— А качество у нас только отличное! — отчеканил Игорек.

— Конечно, — поддержал его Павел, — о чем тут говорить!

— Здесь не все так просто… — Женя встал. — А вот мы щас у народа спросим. Народ! Кому деньги не нужны? — (Бригадир насторожился: разговор принимал нежелательный оборот.) — Ну, что молчите? Витя! — (Витя промолчал, как всегда.) — Костя, — ты!

— Мне? — Костя посмотрел на бригадира. — Лично мне? — Тот еле заметно кивнул. — Лично мне? Нужны.

— Вот! Мишка!

— Еще ка-ак! Мы с братом на двоих дом строим. Один шифер…

— Васька! — (Васька молчал.) — Васька, ну!

Васька встал, бледный, — как на расстрел, потемнел лицом:

— Мне… мне маме надо помочь… — глаза его влажно заблестели. Всем стало неловко… Бригадир облегченно вздохнул.

— Павлик, а ты, небось, один у мамы с папой? — спросил Женя.

— Почему, еще Петька есть, он сейчас в лагере.

— В каком лагере?

— В пионерском… Какие еще лагеря бывают?

— Лагеря-то какие бывают?.. В этом году своеобразный юбилей: семьдесят третий — тридцать седьмой. Ты знаешь что-нибудь о тридцать седьмом?

— А что в тридцать седьмом?

— Ты о Двадцатом съезде что-нибудь слышал?

— Последний экзамен — «История КПСС». Только он не в тридцать седьмом…

— Правильно, в пятьдесят шестом. Там речь шла о культе личности.

— Так то на Двадцать втором…

— Нет, началось на Двадцатом. Ну, ладно. Ты, кажется, литературой интересуешься. Вот тебе вопрос, из области литературы. Известно тебе такое имя — Солженицын?

— Нет… А кто это?

— Писатель, русский писатель.

— Ну, кто же всех писателей знает!

— Это не «все»… Ну, о Гумилеве я тебя не спрашиваю, вопрос попроще: Ахматова.

— Кто это?

— Поэт.

— Может, Ахмадулина?

— Нет, Ахматова…

— Странно… Вознесенского — знаю, Евтушенко… А давно она жила?

— Нет. Она умерла недавно. В шестьдесят шестом.

— Недавно? Да я тогда в третий класс ходил!

— А Пастернак?

— Пастернак? Это уже что-то из области ботаники?

Что-то было еще… «из области литературы».

— Павлик, а кто твой любимый поэт? Маяковский! — точно?

— Почему?.. Есенин, Блок…

— Вот как? Не ожидал… А как ты понимаешь социалистический реализм? Реализм ли это на самом деле, а? Ведь есть там такой пунктик: революционный романтизм. Как же это совместить?

— Как совместить?.. В жизни много всякого… Наверно, и грязи много. А если писатель хочет, чтобы жизнь была хоть чуть-чуть лучше, он — как романтик — немного выдает желаемое за действительное. Чтобы людей, которые всей грязи не знают, воспитать на этом примере. Тогда и жизнь лучше будет… Знаешь, я на охоте никогда не был, но слышал: когда бьют птицу влет, стреляют, как говорят, с упреждением…

— Значит, ты признаешь, что такой писатель жизнь приукрашивает, да? То есть, попросту говоря, врет! Но где же тут мера? Ведь так недолго и вовсе оторваться от действительности. Какой же это, к чертовой матери, реализм?

— Мера?.. Так в том и мера, чтобы в птицу попасть: пере-упредишь — промахнешься! Но если прямо целить — тут промахнешься обязательно.

— Ловко! И на все-то у тебя ответ есть…

— А вот, по Марксу, бытие определяет сознание, — вдруг заговорил Витя. — Ты что, не согласен?

— Да, по Марксу! — принял поддержку Женя.

«Действительно, не мог же Маркс ошибаться! А впрочем…»

— По Марксу… Ну, это, так сказать, в общем… У меня сознание определяет бытие.

О чем они только не говорили! Женя как будто всегда старался его на чем-то подловить… Как в детстве: «Ты за кого: за луну или за солнце?» — «За солнце!» — «За пузатого японца!» — «За луну!» — «За Советскую страну!»…

— Павлик, а почему тебя Павликом назвали? — Женя оперся на лопату и добродушно смотрел из-под козырька каски. — В честь Павла Власова? или в честь пионера-героя?

— В честь Корчагина, — не сморгнув ответил Павел; очень хотелось, чтобы это была правда.

— Вот как? И ты действительно веришь, что все блага польются потоком? что к восьмидесятому у нас будет коммунизм?

— Ну, теперь об этом уже никто не говорит.

— Но в принципе — да?

— В принципе — да, — убежденно ответил Павел.

— И все же, выходит, что нас обманули?

— Знаешь… У Бальзака есть такой рассказ. Там проводник ведет офицера через пустыню. Они идут долго. И вот, когда офицер уже выбился из сил, проводник говорит: «Мы придем завтра». И они идут. Но завтра — пустыня. Офицер взбешен. Кончаются запасы воды. Но проводник говорит: «Мы придем завтра». И так еще две недели — в пустыне! Офицер его чуть не убил. Но они дошли! А теперь скажи, обманул проводник или нет?

— А идем ли мы на самом деле туда? Ты действительно считаешь, что жить стало лучше, жить стало веселей?

— Кто это сказал? Что-то знакомое…

— Вот-вот, у нас всегда спрашивают не «правда ли это?», а всенепременно — «кто это сказал?» Но я тебя спрашиваю, твое мнение.

— Веселей? Не знаю… Правда, за анекдоты теперь не сажают. Лучше? Знаешь, когда я родился, мы жили в бараке, в маленькой комнатке — я этого почти не помню. Потом — комната, в общей квартире. Потом — две комнаты, в отдельной, в пятиэтажке. Думаю, это лучше… чем в бараке.

— Пожалуй. Но так ли живут в передовых странах?!

— В передовых? Я привык считать нашу страну самой передовой. Но мы столько лет воевали…

— Старая песня, замнем. Ты мне вот что скажи. Народ пьет. В стране демонстрации, забастовки. Генеральный секретарь — фактически глава государства — вешает себе звезду за звездой! Это тебе — как?!

— У каждого свои слабости. Ну, любит Леонид Ильич награды — кому это мешает? Да кто об этом потом вспомнит?.. Народ, говоришь? А мы — не народ? У нас — сухой закон. Демонстрации? забастовки? — откуда такие сведения? Я ничего об этом не знаю…

— Конечно, в газетах об этом не пишут, по радио не говорят.

— Вот газеты я читать не могу. И радио слушать. Мне «проводники» не нужны. И награды, кстати, тоже! Я буду работать. Мы все будем работать, строить. Да мы и сейчас строим! И мы построим — пусть не сейчас, не скоро… Опять «старая песня»?

— Хорошо. Но должно же быть еще что-то, кроме работы? Есть же у тебя какие-то материальные потребности — для себя — именно сегодня, сейчас?

— А ты что, тоже считаешь, что «сердце надо заменить на желудок»? Для себя у меня есть потребность в совершенствовании собственной личности. То есть в уменьшении материальных потребностей.

— Вон ты куда… Совершенство! Совершенство в том, чтобы опилки жрать! Жаль, пока не научились… Но к этому идет. Да пока существуют такие как ты, у нас никогда не будет подлинной демократии! Но они обречены. Они должны исчезнуть. И чем скорее, тем лучше!

— По-твоему, у нас нет демократии?

— О чем ты говоришь! Может, ты и в партию вступишь?

— А что? и вступлю! Постой… А ты — комсомолец?

— Комсомолец.

— С такими взглядами?

— Ну, иди, стучи!

— Ну вот и пойду! Обед уже все равно кончился. — Павел отошел, поднял отбойник. Зло, со всей силы нажал — отбойник затарахтел, из штробы полетел щебень. — Вот и буду «стучать»!

4

Отбойник надрывался, из-под острого клина вылетали камешки, колючие брызги цемента. В работе он немного успокоился, прошел уже метр штробы…

— Павлик, извини… — Рядом стоял Женя. — Я не думал, что ты поймешь так буквально… в таком смысле.

— А в каком смысле? в переносном? — Павел остановился. — Не понимаю… Это в тюрьме, кажется, стучат в стенку?

— Дурачок, в тюрьме не стучат, а перестукиваются. Даже анекдот такой есть…

— Я не люблю анекдотов, — в голосе еще чувствовалась обида, он хотел бы скрыть это. (Да и Женя пришел — сам!) — Кстати, о смысле слов, — сказал он мягче, — я знаю, что не только пионерские лагеря бывают…

— Вот! Давно подозревал, что ты придуриваешься.

— Я не придуриваюсь. Мой отец был в концлагере. В Германии.

— Что?.. Но этого не может быть!

— То есть… Но почему?!

— Его бы судили. Как изменника родины. А это расстрел.

— Он не изменник! Он был контужен, обе ноги прострелены. Он служил перед самой войной, в Белоруссии…

— Все равно. По тем понятиям он должен был застрелиться.

— Они были тогда на маневрах — ни одного боевого патрона…

— Все равно. После войны всех интернированных отправили в Союз, в лагеря. Он там был?

— Нет. Их освободили, кажется, американцы. В сорок четвертом. Да он потом воевал, до Берлина дошел. После войны еще служил там три года… Да у него медаль «За отвагу», орден Красной звезды!

— Все равно. Никто бы не стал разбираться. Хотя… три года спустя… Нет, в сорок девятом его должны были посадить.

— Как видишь, разобрались!.. Правда, на свой завод он потом устроиться не смог…

— Ему повезло. Просто невероятно повезло!

— Повезло?! Три года концлагеря, два побега! — неудачных. Это по-твоему — повезло?!

— Два побега?! И он остался жив? Да если б это было у нас… Ну, не сердись… Погоди, а как же ты в институт поступил, с такой анкетой?

— В анкете я ничего не написал. Это же недоразумение: мой отец честный человек, фронтовик. А анкета должна быть чистой.

— Но ведь это — подлог!

— Подлог?! Ах ты!.. — «Извиняться пришел!» У него стало темно в глазах. — Ну иди, стучи! — Павел изо всех сил нажал на отбойник.

Да… Женя промолчал. Ни звука! Презрительное молчание. Это хуже всего. Никто его не пожалел. А он сам кого-нибудь жалел? Ваську жалел, никогда над ним не смеялся. Но и не вступился ни разу. Васька сейчас в Москве. Раздробил стопу. Только стопу… На минуту он даже позавидовал Ваське, но сразу одернул себя: «Не ныть!»

А Дёму не было жалко. Ничуть.

Бригадир поставил их вдвоем разбросать кучу гравия возле цеха — может, нарочно? День был солнечный, воздух свежий — вот это жизнь! Павел начал работать, Дёма стоял, прижимая к груди черенок лопаты.

— Подожди, — начал он, — нам надо поговорить…

— Поговорить? О чем! — Павел продолжал копать.

— Подожди, ты единственный человек здесь, с кем я еще могу поддерживать отношения. Речь пойдет о газете…

«Опять, опять эта газета! — Павла передернуло. — То редактора из себя корчит, то поговорить надо!»

— Да тут, вроде, все ясно, — энергичный взмах.

— Подожди, ничего не ясно. Вернее, ясно, что никто ее не будет делать, кроме нас, нас двоих.

— Что! Ты хотел сказать, кроме тебя? — «Тоже мне, в товарищи набивается! Как говорит Игорек, гусь свинье не товарищ!»

— Подожди, послушай меня. Ты сам можешь оказаться в таком положении. И может быть, очень скоро. И если сейчас ты не подашь мне руку помощи…

— Хорошо. — Павел перестал копать. «О помощи просит. Послушаем!» — Чего ты хочешь?

— Послушай, — Дёма оживился, — ты же пишущий человек! Дадим твои стихи в номер. Понимаешь, я не умею рисовать… Не умею. А ты… немного, но владеешь кистью. Я видел твой «Костер». Для тебя это будет не сложно… — Близко-близко открывается рот: коричневый налет на зубах, слюна в уголках губ…

— А ты? Что будешь делать ты?

— Я? То есть как!.. — слюна на губах закипела. — Я редактор!

— Извини, Дима, мне работать надо: до перекура еще далеко.

Да он и теперь бы ему то же самое сказал!

Дёму он не пожалел… И Дёма ему отомстил.

5

— …Газета?! — Дёма отразил холодный взгляд бригадира, сидевшего на спинке кровати. — В такой обстановке невозможно работать! Я снимаю с себя все полномочия. Вот вам новый редактор! — Он протянул кривой узловатый палец: — Вот он теперь отвечает за все!

«Вот это номер!» — Павел хотел было возразить, но промолчал.

— Да, ты, именно ты!! — Дёма наставил палец ему в грудь. — Это ты развалил работу!

— Я?! — Павел вытер попавшие в лицо брызги. — Что ты несешь!

«Спокойно. Ну кто примет это всерьез? Это же Дёма!»

Но бригадир холодно взглянул на него:

— За газету теперь отвечаешь ты. Вопросы есть? Вопросов нет!

Да… Дёма передал ему эстафету — свой дурацкий колпак. С кем теперь делать эту газету? Никогда он не был в таком дурацком положении, никогда! Никогда? А так ли? Неужели совсем никогда? В больнице над ним смеялась вся палата. Особенно старшие, лет по четырнадцать… А он говорил им правду. Это не могло быть неправдой, ведь мама так сказала. А она медик! работает медсестрой. И она — женщина. Кому же знать, как не ей?! Когда женщина хочет иметь ребенка, она принимает специальные таблетки. Таблетки — ну что тут смешного!

Тогда ему было двенадцать… Но теперь он стал совсем другим человеком! И теперь у него есть Лена…

Ему завязали глаза, двое взяли под руки, повели. Сначала — огонь: его продымили над костром. Потом — вода: «Ложись!» — он лег. — «Ползи!» — Он пополз, воды хватало, глины тоже… Сверху держали что-то (носилки?). Потом — трубы: связали руки за спиной, согнули: «Иди!» — Били по трубе ломом, она гулко отзывалась. Потом — причастие: «Пей!» — он выпил. Нестерпимо горько-соленая «кровь». «Ешь!» — ложка во рту — мука?.. «На колени!» — надавили на плечи. — «На колени!» — «Целуй!» — сухими, облепленными мукой губами он догадался: лопата… «Ничтожный раб! Посвящаем тебя в строители! Отныне твой герб — лом и лопата! Так будь же одним из нас, равным среди равных!» — (А он-то уже считал себя равным!) — Удар по спине, плашмя. «Встань! Развяжите его!»

Так начался День строителя. Он должен был подчиняться чужой воле, «ничтожный раб»! Но Веры не было там. Ее там не было! А без нее — это только обычай, обряд. Со стороны, наверно, смешно… И прошла этот позор треть бригады…

А вечером — танцы на городской площади. На эстакаде кинотеатра играл ансамбль, надрывались колонки. Вера должна быть здесь. Он только посмотрит на нее, из толпы. Вот так, постоит и посмотрит… Да вот она! — что-то шепнула Севе, пошла вниз по широким ступеням. Сева взял несколько аккордов — «История любви».

И — нет, этого не может быть! — она смотрит только на него: «Это ты?» — «Я… А это — ты? — ко мне?!» — «Должен кто-нибудь сделать первый шаг — я иду…»

Осталось три ступени, две… «Она — солистка ансамбля… Какая ерунда! Никто не виноват… Это судьба».

— Разрешите вас пригласить! — первым подбежал Костя, за ним Коленька. За ним Славик из соседней бригады…

«Она не заметит их, просто не заметит!» Но… Она остановилась! Она — медлит? Ей приятно… Она улыбнулась? — «Ну, нет! В очередь я не встану».

6

Да что он возомнил о себе! Пока он ползал в луже, ее записывали на телевидении — прислали автобус… Ничтожный раб, раб! — Кто? Он, который владел Вселенной?! Девчонок на его век хватит, вон их сколько! Вот они — стоят рядком, ждут, когда пригласят. Но… Что за черт! Все они — все до одной, но каждая по-своему, уродливо, карикатурно, — были похожи на Веру.

Все — кроме одной.

Эту одну он и выбрал: «Можно вас…» — Она пошла…

Лицом — в прохладный лен волос:

— Как тебя зовут?

— Лена…

Потом они бродили по набережной, долго сидели на детской площадке — она села к нему на колени. Падали звезды. Он проводил ее («Дальше не надо, я сама»), возвращался пустыми, незнакомыми улицами…

— …Да вы, вы! — Юра был вне себя. — Мне, вы слышите? мне — жалуются! — на вас! Штабные ловят моих людей! — Ну прямо копия де Тревиля, распекавшего мушкетеров после неудачной стычки с гвардейцами кардинала. — Отбой и так сдвинули до двадцати четырех — вы пришли… Что? В два! Что? Какой «обход»? не надо ля-ля! Кого вы пытаетесь обмануть? Ты — во сколько пришел?.. Ты?.. Ты?

— В три, — сказал Павел.

— Кто тебя видел?

— Никто.

— Точно?

— Возле ворот никого не было. Но там фонарь, на всякий случай — через забор…

— Молодец! — Юра круто сменил гнев на милость (утерли нос штабным!). — Вот как надо! Вы меня поняли? Вы меня правильно поняли? Да? Да?.. Нет, да?.. Все свободны. Разойдись!

Лена! Как же он забыл о ней? Ведь она единственный человек здесь, кому он еще может смотреть в глаза… Он никак не мог согреться, до подбородка натягивал тонкое, застиранное одеяло, ворочался с боку на бок, пытаясь подавить кашель — напрасно… Понемногу начали проступать потолок и стены, черные спинки кроватей. «Спят… Все спят». Вот и Мишка спит, рядом, через тумбочку, свернулся калачиком. Только затылок виден из-под одеяла… «Оброс, ежик. А, так вот кто был тот заморский гость! Значит, и он… Кто еще?» Он вспомнил: постель была смята, Мишки на месте не было. «Теперь ясно… Так, а Таллер лег на место Васьки…» — он приподнялся: пусто! Уж не приснилось ли… Стало немного светлее. Нет, Таллер мирно спал — на месте Жени. «Так вот почему молчал Женя: его здесь нет…»

Горячие наплывы лиц, обрывки фраз носились в предрассветном тумане, собирались на лбу и скапливались за глазами. Он хотел бы поплакать, но не мог. «В чем-то я неправ… Но в чем?..» Странно, но именно эта мысль встала во главе стаи, потянула остальные к себе и начала — сначала тяжело и вяло, а потом все быстрее и легче — вращаться, увлекая их за собой, набирая и набирая темп…

Глава 3

1

Павел сидел на краю траншеи и тянул кусок «макаронины» — дым застревал в горле, крупинки табака липли на язык. «В общем, все довольно скверно… Голова пустая, звенит. Руки не слушаются». Он чувствовал себя отверженным, вычеркнутым из списка, злился, передразнивал себя: «Что это вы со мной сделали! Тоже мне, княгиня Болконская. Тьфу! Потухла…» Он достал коробок, чиркнул спичкой…

Все против него. Все! Выбрали момент… Юра говорил, надо быть постоянно готовым к борьбе: можно в совершенстве знать приемы, но не суметь их применить. В нужный момент. Он не сумел. Да что приемы! Он любого из них мог размазать по стенке — что этим докажешь! «А Вера? — может, и она с ними?!» Спичка обожгла пальцы.

«Стоп! Не сходи с ума». Разыграно как по нотам. Но многое могло произойти случайно. Он пошел в штаб — этого никто предвидеть не мог. Стало быть, он им сам подыграл… Возможно, не только в этом. Но чем-то он кому-то здорово досадил. Надо узнать — чем, и кому…

Рядом сел Женя, не торопясь достал мыльницу, открыл: — На, кури. У меня сухие.

Павел не повернул головы. Женя взял сигарету, постучал о край мыльницы, закурил.

— Ну что, Павлик, потонул твой кораблик?

— Сам знаешь.

— Да уж наслышан, наслышан… — Женя улыбнулся.

— Ты где спал-то? Или тебя тоже на третий этаж послали?

— Нет. Таллер предложил поменяться…

— Когда?

— После ужина. Расследование ведешь?

— Да, хочу заняться этим делом… — попытался сказать он как можно небрежней, но голос сорвался. — И ты ни о чем не догадывался?

— Догадывался, не догадывался! — какая разница?

— Хорошо, давай прямо: ты с ними заодно?

— Ты хочешь спросить, не враг ли я тебе? — Женя затянулся, выпустил дым. — Нет. Иначе я бы здесь сейчас не сидел.

— Не враг? А не ты ли говорил, что таких как я надо уничтожать?

— Ах вот ты о чем… Ты просто меня неправильно понял. Я не имел в виду конкретно тебя… Зачем же «уничтожать»? Вы вымрете сами…

— Вот как! Это интересно. — Павел поднялся и встал на другом краю траншеи. — Нельзя ли поподробней?

— Отчего же… Раньше для них было одно место — лагерь. Для большинства — это смерть. Для них — верная смерть.

— В лагерь? Меня?! Женя, извини, мне сейчас не до шуток. А ты, кажется, зациклился на этой теме. Конечно, я знаю, что лагеря, видимо, существуют и сейчас. И «детские колонии» — меня этим пугали в детстве, — и приводы в милицию. Но в милицию-то меня не приводили!

— Тогда было другое время…

— А сейчас — другое. Так почему это я должен «вымирать»?!

— А потому. Если такому как ты не свернут шею, в чем я лично не уверен (а это можно сделать не только в прямом смысле), то он все равно не оставит потомства…

— Что?!

— Да. Женщина хочет иметь дом, семью, чтобы муж получал побольше… А ты? Ведь тебе «ничего не надо»! Вот окончишь ты институт (окончишь, я в этом не сомневаюсь) — и кто ты есть? инженер? Да этих инженегров — пруд пруди! На что вы будете жить, на зарплату? И в коллективе надо уметь себя поставить, и начальству надо лизать и лизать… А ведь ты не будешь лизать!

— Нет, не буду.

— Нет? Хотя… О чем это вы так мило шептались с бригадиром? На стадионе.

— Он хотел узнать, чем отличается кун-фу от карате…

— Вот как? Я так и думал, что-то в этом роде… Ну вот, поженитесь… Да она от тебя сбежит!

— Значит, мне нужна другая женщина.

— «Других» не бывает… — Женя отшвырнул окурок.

Павел устал от этого беспредметного разговора. И откуда они все всё знают? — только он ничего не знает! Каждое слово — толчком в висках. «Да, ты выспался, Женя. Тебе легко рассуждать!»

— Хорошо. Такие как я будут вымирать. А такие как ты, Женя, будут на это спокойно смотреть! Или просто — отвернутся.

— Постой, здесь не все так просто… — Женя посмотрел ему прямо в глаза. — Я это сделал для тебя.

— Для меня? Ну спасибо!

— Подожди. После того, что с тобой произошло, ты по-прежнему считаешь, что нет дыма без огня?

— Ах вот ты о чем… Я и тогда тебе сказал: вероятно, были такие, кто пострадал невинно. Их же потом реабилитировали! Честно говоря, твой рассказ… Это слишком чудовищно, чтобы быть правдой. Столько погибло у нас за всю войну! Да неужели сажали просто так, за здорово живешь?! Взять хотя бы мой случай. Честно говоря, я пока не знаю, в чем виноват. Да и виноватым себя не считаю. Но ведь было же, есть во мне что-то, почему это случилось именно со мной!

— Вот! А я о чем говорю? Рано или поздно, это случилось бы все равно. Теперь ты будешь думать и многое поймешь.

— За одного битого двух небитых дают?

— Можно сказать и так.

— Так ты бы хотел, чтобы я думал? или чтобы я думал так, как ты бы хотел? Ты хочешь, чтобы я признал, что с человеком можно сделать все что угодно! Чтобы я боялся — так же, как и ты. Теперь послушай, что я тебе скажу. Я приехал сюда работать. И я работал честно — кто бы что бы обо мне ни говорил. И я буду работать, несмотря ни на что. Но я чувствую, что с прежним подъемом работать уже не смогу. То есть объективно Таллер нанес стройке реальный вред. И ты помог ему, слышишь! Ему ты помог, а не мне.

— Ничего ты пока не понял… Таллер — сволочь. Но будущее не за такими, как ты, а за такими, как он. Вся твоя история — вроде прививки. По сравнению с тем, что было там — не больнее комариного укуса. Тебе это обойдется всего в каких-нибудь двести рублей…

— Что?! Что ты имеешь в виду? — Такую сумму он никогда в руках не держал. Откуда это новое унижение? Неужели круги от камня, брошенного в него, разойдутся так далеко? Да и при чем тут, собственно, деньги?

— Я имею в виду, что двести рублей (или около того) у тебя вычтут из зарплаты. Причем вполне официально. Ты же слышал, что сказал бригадир? — «качество выполнения работ».

— Но какая связь? Этого не может быть!

— Ты мне не веришь? Мне? — Женя встал.

— Да как же я могу тебе верить, если ты такое говоришь!

— Что же я такого говорю?!

— А то! Отец Павлика Морозова — не кулак, а председатель сельсовета. Так? — Так. — Женя кивнул.

— Коммуны у нас разогнали, а мы живем при крепостном праве. Так?

— Так.

— И «Аврора» не стреляла?

— Не стреляла!

— И мой отец не должен был выжить?

— Вообще говоря, нет.

— Но ведь тогда и я — слышишь! — и я бы тогда не родился. Но ведь вот же я! Вот! Что, нечего сказать?

— Хватит, поговорили!.. — Женя поднял рукавицы и не оглядываясь пошел прочь.

…Однако предсказание скоро стало сбываться.

2

Кончилось время восторгов, время стихов. Кончилось и время споров. Пошли анекдоты, сальные, злые (если рядом была Вера, многие места заменяли на тра-та-та). Бетона не было, третью неделю. И каждый тихо зверел — один — в своей яме. Бригадир приходил — смотрел, покрикивал, но больше сидел в каптерке. Разговаривать с Женей стало невозможно — он громко, чтобы все слышали, кричал: «Кто испортил воздух?!» А иногда начинал сам, ласково так: «Павлик! Трах-тарарах!..» — Павел молчал. Но однажды ответил: «Что, Женя? Тёх-тиридёх!» — Женя остолбенел.

— Закрой рот, Женя, — сказал Костя, — муха влетит!

Смеялись на сей раз над Женей… Павел неожиданно отыграл несколько очков. Правда, для этого он на что-то в себе наступил. Но это было уже не больно. Это было легко… Ведь это так просто — быть как все. Надо быть как все! И все же ему казалось, что сделал это кто-то другой…

Теперь он все больше оставался один. Даже в перекур. Он был даже рад этому — если вообще мог быть чему-нибудь рад. А сегодня — яма. «Хорошо, хоть камней нет. Эх, гори оно все!..» — Но он скреб глину совком — в ритме, рассчитанном на десять часов. А мозг жевал свою жвачку. Отец… Что он знает о нем? Почти вся мебель в доме сделана его руками. Он любит напевать «По долинам и по взгорьям», особенно в ванной. На демонстрации отец сажал Павлика себе на шею… А однажды, когда Павлика наказали и он горько плакал, — погладил по голове. Просто, подошел и погладил…

— Павел! — Рядом стоял бригадир. — Ничего, что так называю тебя? Ведь ты не мальчик. Так вот, Павел, такая работа не пойдет! Дай-ка лопату…

Бригадир сошел в яму, резкими, конвульсивными движениями стал копать. А Павел стоял рядом и не знал, куда деть руки. Долго — минут пять, а может, и все десять. Но вот бригадир устал:

— На, держи! — он тяжело дышал. — Вот как надо! — Вылез из ямы, вплотную подошел — под козырьком каски крупные капли пота:

— Если хочешь знать, Павел, бригадир вообще не обязан вкалывать — он должен обеспечить фронт работ. Вот так. Много у нас охотников — чужими руками жар загребать!

«Ему на меня наговорили! Если сейчас промолчу…» — Но что же он может сказать?

— Постой, — сказал Павел (он не мог говорить), — постой…

— Слушаю тебя, — бригадир вздохнул свободней.

— Чужими руками?! Да ты на меня посмотри, посмотри на меня!

— Что ты хочешь мне показать? Мозоли? Мозоли возникают от неквалифицированного обращения с инструментом. То есть это скорее минус, чем плюс. Ну? Роба у тебя мокрая? Так это кто как потеет! Я, например, сразу потею… В общем, так. Сегодня ставлю тебе восемь часов. Завтра за такую работу — шесть. Учти.

Руки дрожали — он чуть не выронил сигарету. Покурил. Посмотрел на часы: пора идти на обед. Он вспомнил, как на днях бригадир говорил Севе: «Учти, это твои трудности. Ты сюда приехал работать — ра-бо-тать, а не на пианино играть! Руки у него!..» — Может, и тогда бригадир был не прав?

Он взял лопату и побрел. Глина и вода. Вода и глина. Мрак. Серые стены… Рядом, за стеной, он услышал крик:

— …Вот так, Гера! Шесть часов! И если ты еще будешь сачковать — смотри!

В закутке — гриб боровик — Гера в каске. Усики смешно торчат. Глаза полны слез…

«Ах вот оно что!.. Да тут целая кампания затевается — ловля сачков…» Гера! А как он играл на гитаре, какие песни… Хорошие они ребята — и Ваня Лукин, и Володя Ахметов, и Алик Гринман… Но особенно Саша Матвеев! Саша показал аккорды на гитаре… И вот, Гера!.. К супу он еле притронулся, чуть-чуть поковырял гречку, выпил компот с хлебом — злые языки утверждали, что в компот перестали подливать бром, оттого все и перегрызлись. В предбаннике он увидел Витю — только Витя мог ему помочь…

3

— Витя, я хотел… с тобой поговорить!..

— Да? Я готов выслушать тебя. Пошли, не здесь же… — они вышли из каптерки, остановились в пустом закутке. — Собственно, я в курсе… Зря ты обидел Женю, он хотел тебе только добра.

— Я это от него уже слышал.

— Вряд ли я смогу сообщить тебе что-нибудь новое. Женя сказал тебе правду. Во всяком случае, я придерживаюсь его точки зрения.

— И насчет женщин?

— Насчет женщин… Видишь ли — надеюсь, это останется между нами? — Женя недавно развелся с женой. И вряд ли он может быть объективен в этом вопросе. Вот и всё.

— А насчет лагерей?

— Насчет лагерей?.. В сущности — не удивляйся! — в сущности, и мы все здесь зэки, добровольные зэки…

— Погоди, я хочу понять… То, что он рассказывает о лагерях, — это ужасно. Но мало ли можно напридумывать ужасов!

— Все это — правда. Так было…

— Но если это правда, почему я об этом до сих пор ничего ни от кого не слышал?

— Ты еще о многом ничего ни от кого не слышал, но ведь это не значит, что всё это неправда.

— Нет, конечно… Погоди, у меня даже была такая теория: чего мы не знаем, то для нас не существует. Ну, вот хотя бы Древний Рим — он для нас существует, поскольку мы о нем знаем. Теперь представь: мы ничего о нем не знаем, тогда…

— Но Древний Рим все равно существовал, знаем мы о нем или нет. Знаем, не знаем — это факт биографии, а не истории.

— Ну, черт с ним, с Римом… Но ведь это же — наше время!

— Наше время? Я заранее прошу прощения, но… знаешь ли ты, который сейчас час?

— Что? Но при чем тут…

— Скажи мне, пожалуйста, который час.

— Ну… — Павел посмотрел на часы. — Тридцать две минуты второго. Значит, в Москве примерно половина десятого.

— На самом деле, половина девятого. В тысяча девятьсот тридцатом году в нашей стране принято так называемое «декретное время» — стрелки часов передвинули на час вперед. Видишь, ты об этом не знал…

— Ну хорошо, допустим я во все это поверил. Допустим. Но как же после этого жить? как чувствовать себя человеком, а не двуногой тварью, с которой другая тварь, посильнее, может сделать все что угодно?

— Если с самого начала чувствовать себя тварью, то вопрос, понятно, отпадает. А если речь идет о сохранении человеческого достоинства, то — вспомни историю — ради этого шли на костер.

— Хорошо. Но все же правда правде рознь. Если ребенок узнает, что его родители — не его? Если врач говорит больному, что у него рак?..

— Это сложный вопрос, здесь мы его не решим — обед кончится.

— А почему ты говоришь, что мы — зэки?

— Это проще. Ты изучал в школе обществоведение. Так вот, способ производства проходит ряд последовательных стадий. Когда была открыта Америка, а уровень производительных сил был еще низок на этой территории, там установился рабовладельческий строй — негры, плантации… После революции в России — то же самое: уровень развития производительных сил крайне низок. Заводы — в крупных промышленных центрах. На остальной территории — вновь открытая «Америка». Государство нуждалось в рабах. А где их взять? Так появился ГУЛАГ. Во время войны заводы эвакуировались, появились новые промышленные районы — так что, если бы не война…

— Но ведь Женя говорит: брали тех, кто ни в чем не виноват!

— А кто будет работать, воры в законе?

— Но ведь не враги, не фашисты! — свои, в своей стране! — Павел задохнулся. Он вспомнил… Снежные сумерки, крупные хлопья, ничего не видно в двух шагах… «Сколько время? — Перед ним стоял рослый парень, лет шестнадцати. — Часы, говорю, покажи!» — Часов не было. — «А ну, покажь карманы!» — «Нет!»… (Потом была больница… Потом — секция самбо.) Он словно видел взгляд того парня, глаза…

— А теперь? Ты говоришь, мы — зэки?

— И теперь немало проблем. У нас — дальние отряды: рабочий день — десять-двенадцать часов, кое-где даже без выходных. Вспомни, одно из первых требований рабочих — восьмичасовой рабочий день…

— Да, но мы сюда приехали добровольно, по желанию! Мы получаем зарплату!

— Зэки тоже получают зарплату. Ты этого не знал?.. Добровольно? Мы — добровольно. Но после второго курса это обязательно. И «картошка» — тоже. Ну ладно, обед кончается…

— Подожди, еще личный вопрос… Со стороны, говорят, виднее… Словом, какие ты видишь во мне недостатки?

— Недостатки? — Витя улыбнулся. — Ну что ж… Только не обижаться! — договорились? Ты действительно хочешь это знать?

— Да.

— Хорошо. Недостаток первый — и, пожалуй, самый большой. Правда, с возрастом это, говорят, проходит. У тебя всё на лице написано.

«Что? Что он хочет этим сказать?» А ведь Витя прав: если он видел, что Вера на него посмотрела, то, должно быть, он сам смотрел на нее во все глаза!

— Ты удивлен? В твоем возрасте это уже надо знать. Ну что ж… Недостаток второй. Тебе невероятно везет, невероятно!

— Да, как утопленнику…

— Нет, я серьезно.

— Вот и Женя считает, что мне повезло родиться…

— Вот как? Мне он ничего об этом не говорил!.. Но я рад, что наши наблюдения совпадают.

— И о чем же говорят твои «наблюдения»?

— Факты? — пожалуйста. Ты родился в Москве. И кстати, именно поэтому ты не понимаешь, как тебе в этом повезло, ведь многие стремятся в Москву, очень многие. И оччень стремятся.

— Но многие в ней и рождаются.

— Да, но это не все. Ты окончил школу — и сразу, с первого захода поступил в институт… Вероятно, это было не легко. Но факт остается фактом: ты поступил.

— Но ведь и таких немало. И ты поступил.

— Да, я сейчас на втором курсе, так же, как и ты. Но, между прочим, я служил. Четыре года. На подводной лодке. На субмарине. Звучит романтично? У меня нет желания рассказывать об этом подробно. Но можешь мне поверить, что настоящие «проблемы общения» возникают именно там. И вот мне двадцать три… Но мы отвлеклись… Кстати, ты знаешь, кто самый старший в бригаде?

— Бригадир? Женя?

— Нет, не угадал. Мишка, ему двадцать девять. Правда, он уже на пятом… На чем мы остановились?

— Поступил в институт, поехал в отряд. Но здесь все мое «везение» кончилось.

— Как раз наоборот! Я знаю, что тогда ты пришел позже меня. День строителя, помнишь? Человек двадцать засекли после отбоя. В том числе и меня. Нас отчислили из отряда — ждем только билет на самолет. Могут исключить из института, из комсомола… А с тебя как с гуся вода!

— А кто-нибудь еще про меня знает?

— Да все почти знают. Но такая система: не пойман — не вор! Не сердись… Я к тебе неплохо отношусь… Тебе просто невероятно везет! Вот и Вера…

— Что! Что Вера?

Витя молчал. Павел проклинал и себя, и Витю за его молчание, но поезд уже ушел…

— Что ты хотел сказать?

— Ничего, проехали. — Витя поправил каску. — Вот и Вера… намного старше тебя. Она ровесница мне и Жене. Вот и всё.

— Погоди, — сказал Павел (он надеялся, что разговор как-нибудь опять свернет в то же русло), — погоди, ну, допустим, мне везет. Но в чем же ты видишь тут недостаток?

— Недостаток? — Витя улыбнулся; он понял, что скользких мест надо избегать. — Как тебе сказать?.. Не всем это нравится… Я — другое дело, я переживу… Теперь — еще. Недостаток третий. Вот ты спортом занимаешься, стихи пишешь — ну, не смущайся! — пробуешь рисовать…

— Но что же в этом плохого?!

— Собственно, ничего. Но лучше остановиться на чем-нибудь одном. Вот я, например, еще в школе начал интересоваться русским романсом. Сейчас у меня большая фонотека. Сам я пою, немного. — Витя улыбнулся. — Так вот, по этому поводу… Я хотел тебя спросить… — В глазах у Вити появилась лукавая искорка (ну точно Евгений Крокодилыч!) — А может, ты еще и поешь?

— Пою, — спокойно ответил Павел. — В ванне.

4

Лом выскальзывал из рук, сердце стучало. Кашель… Насморк был почти у всех. И он — уже недели три — не расставался с платком. Но сейчас начиналось всерьез: жар, голова горит. Он продолжал долбить: «Раз, рраз! Еще раз! Ну, еще немного… Ну!» Где-то за стеной урчал бульдозер.

Они уже перешли на другую половину цеха. Здесь было сухо. Но — пыль забивалась в нос, летела в глаза. Зато здесь совсем не было труб. («Проклятые трубы!..») Все равно не успеют: последняя неделя… В воскресенье Витя улетел — они даже не попрощались… Снова ходили в поход, почти все бригады — он не пошел: немного обварил ногу в наряде: напарник неожиданно поднял на себя бак со щами («Мышей не ловишь!»). Но он был даже рад этому, рад! — Если бы кто-нибудь еще месяц назад сказал, что так будет… Зато они были с Леной в кино! И он — целый час — чувствовал себя Жофреем де Пейраком. А теперь — снова яма. И пыль…

Рядом остановились бригадир и Костя. — «А! Явились не запылились! Пришли посмотреть, как вкалывает сачок… А мы — раз! Рраз!» — Но они будто не замечали его.

Тускло светили тысячеваттные лампы под потолком. Где-то урчал бульдозер — с переливом, с переменой тембра… «Тьфу, черт, какой „бульдозер“? В час ночи! Рраз!..»

— …А ты как думаешь? — спросил бригадир.

— Ты бугор — тебе и решать! — прокаркал Костя. — Деньги есть? Ну, дай ему на бутылку.

— Трешка… Другого выхода нет: не успеем. Аккордно обещали заплатить.

Бригадир быстро пошел вдоль цеха, огибая ямы. Впереди, метрах в ста можно было разглядеть маленький маневренный экскаватор. В кабине темно; водитель, видимо, спал.

К Косте подошли еще люди, почти вся бригада. Бригадир прибежал назад:

— Порядок! Павел, вылезай.

Он будто не слышал. — «Почему — вылезай? Зачем — вылезай? Рраз!»

— Павел!.. Да вытащите его! — «Кого? — его?! Ну пусть попробуют! Рраз!»

Подойти не решались: лом взлетал над ямой. «Нет! Я сачок, сачок! Раз!..» — бормотал он. И только когда подъехал экскаватор, выставил лапы и поднял ковш, он дал себя увести…

Прислонился к стене. Стена была холодная, он немного остыл. Экскаватор не торопясь протягивал вперед железную руку, опускал в яму, подгибал ковш, напружившись сочленениями, кряхтел, выносил ковш вверх и в сторону, выбирая грунт. В лучах фар клубилась изжелта-бурая пыль…

Через две минуты яма была готова — только края завалены. Машина переползла к соседней яме — работала еще минут пять…

— Как же так, Валера? — от удивления он назвал бригадира по имени. — Все ямы можно было вырыть за один день?

— Максимум — за два.

— А трубы? По ним не пройдешь…

— Что трубы? Прорабов до хрена!..

5

Работать не хотелось. Но он монотонно тюкал киркой в дно траншеи — здесь должна была лечь труба. Экскаватор и лом, лом и экскаватор! «Производительные силы»… Тут что-то не так. Что-то напутал Витя со своей теорией…

— Работаешь? — Прямо перед ним на краю траншеи — заляпанные глиной сапоги. («Таллер! Чего ему еще? Гад!»)

— Работаешь? Ну и дуррак! Кто же работает в последний день!

Павел отложил кирку и взял лопату.

— В прошлом году я тоже был, вроде тебя…

— Что значит — вроде меня?

— Так… Приехал с раскрытой варежкой. Но потом многое понял. А ты салага еще!

— И что же ты «понял»? — Павел оперся на лопату, задрал голову вверх: Таллер возвышался над траншеей.

— А то! Ты на коллектив плюнешь — коллектив утрется, а коллектив на тебя плюнет — ты потонешь! Понял? Здесь, как в армии, понял? Не можешь — научим, не хочешь — заставим! Понял?

Павел вылез и, опершись на лопату, встал лицом к лицу:

— А ты был в армии?

— Нет… В армии был мой двоюродный брат, он мне все объяснил. Он жизнь узнал, понял? Знаешь, какой там главный принцип?

Павел молчал, «принципами» он был уже сыт.

— Так знаешь, какой там главный принцип? — Кого дерет чужое горе! Да! Запомни: кого дерет чужое горе! Понял? Ничего, на будущий год и ты поймешь, что к чему. Правда, в дальний отряд тебя теперь уже не возьмут…

— Нет, не пойму.

— Что?! Ну и дурак! Дуррак!

— Послушай, ты!.. — лопата отлетела в сторону.

Вот он — враг! Сейчас он заплатит за все! И за того… Он видел глаза того парня — наслаждение, с которым тот бил его (за что?), ярость в этих глазах, когда и в карманах ничего не оказалось, кроме ключей… Он бил и бил, точно рассчитывая каждый удар. Собака, злая собака! Много раз ему снился один и тот же сон: колючая проволока; лай собак… И — глаза, эти глаза. И вот теперь настал его час…

Но у Таллера совсем другой взгляд: он кричит, а сам будто молит о чем-то. Смотрит затравленно, пыжится через силу… Все равно. Сейчас он заплатит за все!

— Послушай, ты!!

Но Таллер уже не слушал его — только потянул носом воздух, схватил кирку, прыгнул в траншею и стал чесать по дну — неглубоко, но рысью — весь в экстазе и в пыли… («Что это с ним?»)

Из-за стены, словно из-за кулис, вышли бригадир и комиссар отряда; бригадир держал свернутую газетку. Они подошли к траншее: «Вот, это его фотография в местной газете — ударник!» — Комиссар кивнул.

— Работаешь, Костя?

— Как видишь! — Таллер перешел на галоп. Но комиссар уже вышел.

— А ты? — стоишь? — Бригадир многозначительно посмотрел на него, постучал газеткой по ладони. — Ну-ну.

Он хотел ответить — «Кто же работает в последний день!» или что-нибудь в этом роде, — но не мог разжать челюсти: боялся, что заплачет. Сила, которая должна была выйти и сокрушить, осталась и сокрушала — внутри.

6

— Пойдем, — сказал Павел, — пойдем!

Орали колонки. Они протиснулись между танцующих тел — за ворота, во тьму. Лена едва успевала за ним, но он крепко держал ее руку. У ворот он чуть не сбил Веру со Славиком, — Славик даже вроде подмигнул ему. Славик — ну точно бубновый валет из атласной колоды! — обнимал Веру за плечи, тянул нараспев: «Какие волосы! Ах, какие у тебя волосы!»

Он не хотел, чтобы Лена видела его лицо. Трудно, очень трудно это сказать. Но он решил: теперь или никогда, надо быть мужчиной. От напряжения ему показалось, что говорит будто кто-то другой — его губами, и он повторил: «Пойдем!»

Ни звука! Вот сейчас она скажет нет — и кончится этот кошмар. Ведь он не любит ее, совсем. Да если бы он любил ее — смог бы он это ей сказать?! А вдруг она так и не ответит ничего — просто пойдет?

— Куда? — выдохнула наконец Лена.

В самом деле, куда? Куда идти? И что надо будет делать? Этого он не знал. Но тот, другой, уже подумал за него: «Странный вопрос — куда. Девочку из себя строит!»

— Тебе видней, — сказал он чужими губами, — ты здесь лучше ориентируешься…

Лена вырвала руку, прижалась к забору. Тот, другой, полностью подавил его. Теперь ему казалось, что он знает, и всегда знал, куда надо идти и что делать. Ах, да! Кажется, так полагается: она согласится, но не сразу. — «Поломается и ляжет!» — подсказал Другой. Глаза ее поблескивали в темноте — боится? плачет? смеется над ним?

— Ты сам понимаешь, чего просишь?!

Но тот, другой, не хотел ничего понимать:

— Завтра… Завтра мы уезжаем.

— Пожалуйста, пойдем танцевать!.. — слезы…

Он чувствовал, что Лена права, — тем больше это бесило его. «Славику можно, а тебе нет?» — не унимался Другой. Он злобно взглянул на нее:

— Да — или нет?

— Нет!

— Тогда… — Ну что «тогда», ну что?! Да что он может, ничтожный раб, который и вовсе не должен был родиться, которого каждый может послать, даже эта девчонка, моложе его…

— Тогда — катись!

Он бежал через лес, плутал в темноте, пока не вышел к реке. Над рекой, мигая бортовыми огнями, бесшумно шел самолет. Где-то вдалеке, за спиной, пели колонки — еле слышно, но слова уже застряли в ушах: «Вот так человек! (пам-пару-па-пам!) сегодня живет! — А завтра заче-ем-то возьмет и умрет! А завтра заче-ем-то возьмет и умрет!..»

7

— Вот моя деревня!..

— Прощай, мой табор!

— Вперед и вверх!

— Девчонок не берем!

На узкой лестнице с бесконечной чередой пролетов гулко отдавались выкрики, топот ног… Они поднялись на крышу цеха, похожую на взлетную полосу, в первый и последний раз. Предосенний ветер шевелил волосы, воротнички, надувал рукава… Отсюда был виден котлован на месте будущих очистных. И длинные корпуса завода. И кварталы игрушечных домишек. Тайга, сопки, холодное синее небо. Небо и ветер…

Вчера он заснул в палате — один, больше никого не было: гуляли до утра. Завтрак он проспал. Его разбудил грохочущий бас: «…Да что говорить! Сейчас все говорят! Говорят о воспитании нового человека — строителя коммунизма. Да мы уже воспитали этого человека! (Вот, полюбуйтесь!) Но он ничего не знает! И ничего не хочет знать! Разница всего пять лет! А какая разница!» — Потом чей-то незнакомый (и в то же время удивительно знакомый) голос: «Не обижайте мальца…»

Завтрак он проспал (да нужен ему этот завтрак!). И не расписался… Бригадир дал ему ведомость: «Ищи себя, деньги получишь в Москве». По левому краю — список бригады. Последние три фамилии он видел в первый раз… «Что смотришь? Ты себя, себя ищи! Нечего по сторонам смотреть! Эти? (Это были фамилии членов районного штаба.) Они не смогли приехать. Заболели в последний день, не вычеркивать же… А деньги — в фонд отряда. Ну, нашел? Да вот же! Смотри, правая колонка — это итог…»

Он не хотел верить, хотя и видел четко напечатанные на машинке цифры… Таллер — 540, Женя — 430… Только у Геры чуть меньше, чем у него, — 310. «Вот, значит, как…»

— Как же так, бригадир, всем поровну ведь обещали?

— Ну, это кто как работал… Ты ведь знаешь наш принцип: каждому — по его труду. Вот так!

— Но как это ты мой труд посчитал? Откуда эти цифры?

— Ах тебе табель показать? Пожалуйста! — бригадир достал из папки два больших листа разлинованной на клетки бумаги: — Пожалуйста, вот июль. А вот август.

«Июль» был однообразен — ровные ряды часов: будни — 10, суббота — 8, воскресенье — 0. Другое дело «Август»: 6,8,8,6… Почти у всех. Почти… Например, последние три ряда — одни десятки. «Фонд отряда!..»

— Можешь жаловаться, это твое право. Командир — в кабинете директора.

Перед обитой черным дерматином дверью собралась толпа. Впускали по одному. Он занял очередь — «Командир во всем разберется! Просто неверно поставили часы!..» И простоял под дверью почти до обеда — ради единственной фразы: «Мы доверяем своим бригадирам». Командир кисло посмотрел на него, вздохнул и сказал: «Следующий!»

Так все было предопределено?

Чужой ветер, чужое небо… Все было предопределено. Вера… Разве не знал он, что никогда не подойдет к ней, никогда не коснется ее? — Знал. Все правильно. Она и должна была достаться какому-нибудь Славику… Разве не знал, что… Лена! Где она теперь? Скоро он будет от нее за четыре тысячи километров. Да он ее не может видеть, видеть не может! Не-на-видит??

— Мужики! — крикнул Таллер, — «Наконец-то, наконец!..» Ну! Три-четыре!.. — Все грянули хором (он тоже открывал рот):

— Наконец-то, наконец СэСэО пришел…

«Капец! Капец! Капец!» — прогремело троекратно.

— А теперь — попрощаемся!

«Попрощались уже», — подумал он вяло. Но Таллер пошел к низкому бортику, к самому краю. Виляя задом, расстегнул брюки, пустил струю. Толкаясь, отпихивая друг друга, все повалили за ним. «Да что же это! Что они делают?!» — Все делали одно и то же: одни с удовольствием, со смаком (как Женя), другие — с краской по лицу (как Гера), третьи — и таких было большинство — совершенно бесстрастно, обыкновенно.

Он остался посреди крыши — один.

Его потянуло — туда, к массе, к толпе. Ведь это жутко, когда на такой высоте, один, под ветром… Он протиснулся к краю, стараясь не смотреть вниз, — от высоты и ветра захватило дух… Это будет легко. Рука сама потянулась к пряжке ремня: «А, теперь все равно!..»

И тут он понял, что не сделает этого. И что настоящий враг его — тот, Другой, которого он открыл в себе. И что есть кто-то Третий в нем, который судит и того, и другого. Но если это так — где же тогда он сам? Странный вопрос! Он далеко-далеко — с Верой. Там, на Млечном Пути. Но почему-то знает, что где-то на Земле, на самом краю крыши, стоит сейчас маленький грустный человечек и шепчет сухими губами: «Прости меня, Лена…»

                                           Москва, 1990, 2009, 2018

Primus Maximus,
или Точка над морем

Антироман

Поединок

Пролог

Волны бушевали, пенились, перемалывая гальку; фонтаном взлетали брызги.

Вдали по глади бежали барашки. У горизонта море сливалось с небом.

Простор без границ — и нет ничего невозможного!

Море… Марина. Еще вчера море было спокойно. Танцевали весь вечер, и она — только с ним. Поначалу держала дистанцию; но он мягко привлек ее к себе, и она доверилась, робко прильнула к нему. Ее волосы пахли морем. И жасмином. Он почувствовал в ней вечно-женское. А в себе — мужское. Первый раз в жизни.