Бесплатный фрагмент - Стихотворения

Предисловие

Эта большая книга — итог периода активного творчества Глеба Пудова. В неё вошли разные по жанру, размеру, теме и объёму стихотворения. Несмотря на многоликость, произведения сборника прочно объединены личностью и стилем автора. Поговорим об этой общности подробнее.

Рифма радует разнообразием, здесь уже виден опыт Глеба в стихосложении. Хороши его сочетания «догоняли» — «едва ли», «ты жив» — «тужить», «судьбы» — «суть бы» и многие другие. Один из любимых приёмов автора — экзотические рифмы: «глядишь ты» — «Кришны», «нам» — «Суринам». Честно говоря, в книге экзотических рифм столько, что им пора бы придумать другое определение. Поэт явно избегает глагольных и банальных рифм — видимо, так сказывается на творчестве профессиональный опыт искусствоведа. Иногда встречаются игры с рифмой. В поисках способа её разнообразить, поэт подбирает разные по звучанию и происхождению слова, в том числе устаревшие и иностранные (например, «понта» — «горизонта», «озёра» — «Vad göra?!», «Веласкес» — «The last kiss», «вулкан» — «als ich kann»). Пожалуй, именно рифмовка — одна из привлекательных особенностей сборника.

Рифмы много говорят как о начитанности автора, так и о богатстве его поэтического языка. Стоит признаться, что для полноценного знакомства со сборником полезно иметь под рукой парочку толковых словарей.

Разглядывая мир через калейдоскоп стихотворений Глеба, начинаешь думать, искать, вспоминать и видеть мир по-новому. Можно, конечно, бегло просмотреть каждое стихотворение, ухватить основную мысль и успокоиться на этом, но куда приятнее вдуматься в каждую деталь, рассмотреть её, будто морской камешек на солнце. Их в сборнике действительно много — ярких, живописных деталей!

Глеб любит поиграть и с ритмикой. Есть в этой книге стихи, что медлительны и торжественны, будто волны Эгейского моря. Есть весёлые и безудержные, заражающие буйством народной пляски. Есть и те, что чеканят шаг не хуже римских легионеров.

Несмотря на отделённость языка и форм от привычного мира, автор не всегда рассуждает на отвлечённые темы, близкие и интересные лишь для него. Многие из поднятых вопросов знакомы каждому, кто обращал взор внутрь себя. В сборнике не раз встречается тема двойника: «Увы, в июльской тишине/передо мной возник — / двойник…» («Ошибка»). Разрабатывает поэт и тему внутренней пустоты: «Никто не заметил какой-нибудь фальши:/ все были мертвее, чем он…».

В стихах, как и в отражённой ими жизни, есть место всему. Нашлось оно и для улыбки автора. Многим стихотворениям свойственна мягкая ирония по отношению к миру внутреннему и внешнему (например, «Результат морально-нравственной борьбы» и «Дневник молодого поэта»). Но есть и улыбка напряжённая, тот самый смех сквозь слёзы. Это заметно в мозаичности стихов «Общество с ограниченной ответственностью» и «Государство». Здесь образы отдельных персонажей складываются в картину реальности, которая, за бесполезностью открытого порицания, удостаивается лишь горькой усмешки.

Поэт с интересом включается в любую литературную игру. Например, в сборник вошла серия акростихов «Из истории европейской живописи», где по первым буквам каждой строки можно прочитать скрытое послание. В книге много строк с подтекстом, намёков и аллюзий, которые непросто разгадать с первого прочтения.

Переплетение мест, событий, времён, личностей, жанров, стилей, показывающее историю и творчество как единый непрерывный процесс, — вот суть этого сборника стихотворений. Серьёзное соседствует с пародийным, горькая усмешка — с озорной улыбкой. Но в каждой строке автор предельно честен.

Мария Шебанец, поэтесса (Беларусь)

От автора

Эта книга — итог более чем десятилетнего творчества. В ней представлены стихотворения, которые были ранее опубликованы в нескольких поэтических сборниках, а также в различных периодических изданиях как в России, так и за рубежом. Разумеется, в этом издании собраны только те стихи, которые, на взгляд автора, достойны повторной публикации. Все перечитаны, многие исправлены, к некоторым добавлены необходимые пояснения.

Сборник состоит из стихотворений разных жанров: здесь и баллады, и сонеты, и послания, и элегии, и акростихи. Немалое значение приобрела философская лирика. В книгу не вошли переводы и рецензии на поэтические сборники — объять необъятное невозможно.

В каком бы жанре не создавалось стихотворение, оно лишь — попытка понять и почувствовать окружающую действительность, а в лучшем случае — преобразовать её. Автор не стремился создавать «пронзительные» произведения — сегодня их более чем достаточно. Он лишь стремился сделать мир чуть лучше. Насколько это удалось — судить читателю.

Из сборника «Кентавры, боги и сатиры» (2010)

Малыш

Голубыми глазами глядишь ты

на мир и всё тебе ново,

а прекрасная vita nuova

пробегает с движеньями Кришны.

В этом маленьком розовом парке

бессильные падают листья

на пруд зазеркальный — подарки

от тех, кого помнят на лица.

Ты всё это видишь. Начало

твоей жизни уже покатилось,

как ком с голубого Монблана

и в пульс твой уже превратилось.

Хронометр пущен. Мгновенья

исправно бегут до секунды

последней, когда твои нужды

стеснятся до лужи земельной.

Телеграмма

На пашне с упорством бычачьим

трудись ты с утра тчк

Владыка бессмертных и смертных

заполнит твои закрома.

Под тридцать себе от соседей

жену из девиц выбирай,

раба зпт волкодава

купи и вот тебе рай.

Соседей зови на попойки,

но с братом ты дело верши

при верных свидетелях. Плутос

твои преумножит гроши.

Богов почитай, справедливость

почтением в дом призови,

коль плохо ведёт себя снова

жестокий и злой визави.

Не вздумай еды или денег

у ближнего ты занимать:

ни дать не дадут, а догонят —

мотыгой посмеют поддать.

В истоки и устья речушек

мочиться не смей, а не то

накажут тебя нереиды

Гелена, затем Эрато.

Богатство и в нашем столетьи

синоним успеха, и вот

затем ты с бычачьим упорством

трудись тчк Гесиод.

Санкт-Петербург

Рассказ про ворону

Проходя каждый день мимо мёртвой вороны,

я видел её разложение. Труп

сначала был сиз, словно купол Сорбонны,

потом словно зуб

почернел. Роились вокруг разложения мухи

(о смерти вороны им ветер донёс

тяжёлые слухи),

потом прибежал и потряс полупорванным ухом

побитый машинами пёс.

Прошло две недели. Стояла погода

приятная нашим заморским гостям,

что грелись на солнце у входа

в гранитную крепость. Вороньим костям

тоже было тепло: побелели на солнце, истёрлись в песок,

и чуть позже прохожие люди

могли наблюдать у натруженных ног

пропадания чудо —

мокрое место. Да, мокрое место, где, тая, тропа

лениво людей подводила

к трамваю. Чуть позже природа (и снова не в срок)

весну сотворила.

Исчезла зима, и день был так тёпел и ясен.

На месте вороны явился цветок.

И был он прекрасен.

Санкт-Петербург

Оссиан

С оттенком грусти величавой,

с вселенским ужасом в глазах,

явился с местного причала

к нам некий юноша в очках.

В старинный город над рекой

приехал гений молодой.

Прошло два дня. Наш Оссиан

провёл их тихо, сыт и пьян.

Он жил особой незаметной

в тиши гостиничных палат.

Цинично завтракал котлетой

и драил руки, как Пилат.

Всё шло чудесно в этом лучшем

из обитаемых миров:

порой грешно, но чаще скучно

в глуши пустынных номеров,

ведь непогода пиром пресным

его ссылала с книгой в кресло.

Прошло два месяца. Поэт

уже в вчерашнее одет

и рад вновь прибывшему гостю,

как увольнению солдат,

и всё же драит свои кости

a la помянутый Пилат.

Ах, простодушие провинций!

Прекрасна музыка глуши!

И кружевное полусвинство

и полусчастие в пыли!

Уже дежурный свой стишок

поэт наш тиснул в номерок

треской пропахнувшей «вечорки» —

испытанного средства порки

и похвалы. Теперь женат

и носит стёганый халат.

По вечерам с соседом в вист

изящно — истинный артист! —

играет бывший Оссиан,

но, впрочем, тоже сыт и пьян.

Санкт-Петербург

* * *

Огонь не клеился к дровам,

сентябрь был на волоске,

и я в тревоге и тоске

чужим прислуживал богам.

И всё кричало мне: «Не тронь!»

Всё говорило мне о том,

что даже жертвенным скотом

чужой не выкупить огонь.

Заречный

Встреча

Светофор. Перекрёсток.

— «Здравствуй…»

— «Привет!»

— «Как дела?»

— «Да неплохо. А ты?

— «Всё по-старому. Знаешь, тут рядом кафе,

там так тихо, повсюду цветы…»

— «Не могу, я так занят, я очень спешу,

меня ждут. Ты звони. Ну, пока!»

— «До свиданья, но помни: ещё берегу

твоего горемыку-кота,

он ждёт тебя…»

— «Правда? А я и забыл.

Извини, побегу!»

— «Подожди…»

— «А кота я дарю. Для того, чтоб не выл,

погуляй с ним. Потом — утопи».

Санкт-Петербург

Письмо Одиссея Телемаку

Опять распускаю дежурный ковёр,

ковёр с бахромою из шёлковых ниток.

И вечер, что руку над небом простёр,

мне хуже богами назначенных пыток.

Уплыла на запад подруга моя,

а я — Одиссей, я — владыка Итаки,

сижу во дворце, из окошка смотря

на пришлых невест перемирья и драки.

Гуляет в тиши коридоров мой сын,

отца за ковры и невест презирая.

А что я могу, если в духе перин

меня воспитала семья дорогая?

Прожил как цветок я в хрустальном дворце,

защитой он был от всех страхов и прозы.

Судьба — садовод в кипарисном ларце

хранила от ветра свою туберозу.

О, сын мой! Возлюбленный сын Телемак!

Беги из дворца, на свободу, в просторы!

Чтоб затхлая жизнь всех проклятых Итак

тебя не покрыла семейным позором!

Садись на корабль и назад не гляди!

Не гнись, не тушуйся ты в крае далёком!

Потомков своих, Телемак, пощади!

Сумей же разбить ты хоть несколько стёкол!

Галера

Я плыву средь товарищей сильных

на прекрасном большом корабле,

небеса улыбаются синью,

растворяясь в воде.

Над волнами Эвксинского понта

мы летим, у Студёных морей

мы врезаемся в ширь горизонта

перекрестьями рей.

Мы срываем с деревьев кокосы

и готовим искрящийся лёд

для запасов, которые просит

европейский народ.

Наши плаванья чудны, но всё же

почему-то я жизни не рад.

— «Отчего?» — вы киваете? «Боже!

потому что я — раб!»

Санкт-Петербург

Кирилл и Ферапонт

Много лет посвятил преподобный Кирилл

укреплению церкви Христовой,

но просилась душа на молитву туда,

где нет прелестей града большого.

И однажды, когда он молитву творил

в своей келье холодной, сиянье

увидал он среди полуночных светил,

там, где крепится свод мирозданья.

И всё ярче и ярче светились огни,

приближаясь к кирилловой келье,

становились похожи на пламя они,

что цветёт по ночам в Белозерье.

И услышал Кирилл неизведанный глас:

— «О, изыди, изыди, игумен!

Наступает теперь твой назначенный час,

будет подвиг прекрасен, но труден.

Ты до смерти пребудешь в озёрном краю,

там, где лес шелестит над водою,

и построишь из брёвен землянку свою,

и поставишь там крест. За тобою

воспоследует брат. Ты прими его. Рад

он пойти. Как и ты, он бесстрашен».

И затем те лучи стали глуше в ночи,

занималась денница меж башен.

И главу преклонив, её встретил святой,

седина на висках серебрилась,

с благодарностью он у иконы святой

принимал Провидения милость.

Через несколько дней появился монах

Ферапонт и поведал, что много

в том озёрном краю, в тех сосновых лесах,

мест для тех, кто устал от земного.

Преподобный Кирилл в тот же месяц решил

отправляться в дорогу. И весь он

погружён был в те дни в тяжкий труд до зари,

но душою был бодр и весел.

На лазурной заре, когда в старой Москве

тишина от Кремля до окраин

обрамляет собой, словно белой стеной

небеса, и зловещее грает

на крестах вороньё, они двинулись в путь,

в путь опасный в пустынные земли,

одинокого жительства истовый труд

их наполнит в лесах Белозерья.

Шёл Кирилл впереди, Ферапонт позади

поспевал за игуменом еле.

Торопились они в своём долгом пути,

шли на север, где сосны и ели

обнимают вокруг все озёра, как друг

друга нежные добрые дети,

там, где пусто окрест, где воздвигнут свой крест,

где построят землянку и клети.

И однажды в тот день, когда чёрная тень

покрывала всю землю, и взором

улетающих стай был наполнен тот край,

два монаха увидели гору,

и взошли на неё. Ферапонту сказал,

оглядевшись на синие дали,

преподобный Кирилл: «Это место искал.

Монастырь здесь с тобою поставим».

Среди тёмных лесов, что в озёрной глуши,

появились и башни и стены.

И сегодня ещё там, где братья прошли,

слышит лес разговор их священный.

Кириллов, Санкт-Петербург

Сценарий для Голливуда

Царь домой возвращался от тестя

на красивом большом корабле,

рядом с ним, на возвышенном месте,

как обещано было жене,

восседала сестра её. Ветер

ей, проказник, порой обнажал

(к восхищенью мужчины) под вечер

руки, плечи и грудь. Возжелал

мореход её буйно (никто же

не узнает). Быстрей к берегам!

Там зелёные травы как ложе

будут мягки горячим телам.

Как задумано — сделано. Дева

недовольна, грозит рассказать

о содеянном, в приступе гнева

обещает какую-то мать

показать самодержцу. Что делать?

Муж главою в печали поник,

призадумался крепко. И смело

он затем её длинный язык

отсекает! Казалось бы, — баста.

Дело сделано, баба молчит,

и жене об ужасном несчастье

мореход со слезой говорит:

по дороге скончалась. Однако

дело приняло тот оборот,

при котором жена его как-то

разузнала, что тихо живёт

безъязыкая рядом, в сарае,

и ковры там сюжетные ткёт,

как Арахна иглою играя,

и отмщения верного ждёт.

Состраданьем к сестрице пылая,

мореходова смотрит жена

на сыночка. Взыграла родная

в ней кровинушка: «Будет сестра

отомщённой… Вина сюда! Ну же,

торопитесь Либера почтить!

Слугам к ночи готовить нам ужин!

Мясо будет, кинжал наточить

мне осталось…» И в царских палатах

так светло, ведь десятки огней

зажжены. Из супруговой хаты

удалила жена всех людей

(есть причина: особое яство

приготовила мужу она).

Тишина воцарилась, как в яслях

палестинских. Выходит, неся

золочёное блюдо, и следом

ей какая-то служка. Ножом

разрезают мясное. Отведал

мореход, похвалил. Но потом

поднимает накидку немая.

Царь кричит и хватает мечи.

— «Ну, отведал сыночка? Не мало?» —

вопрошает супруга в ночи.

— «Ах, вы фурии злобные! Стервы!» —

мореход разъярён. И на том

завершается thriller (наверно,

ясно всем, Что за царским столом

началось). То ли парок уроки

молодцам здесь иль просто игра

положений? Свирепствовал рок и

наслаждался резнёй до утра.

Санкт-Петербург

Если б…

«Штабы поднялись. Оборвалась торговля и труд…»

(Саша Чёрный. Отступление)

Вступление

Когда-то давно, когда в мире

вновь слышалось эхо войны,

я жил в коммунальной квартире

и мыл за собою полы.

Вода у нас свадебным чудом

бежала из разных кранов,

а страшное слово «посуда»

шуршало из пыльных углов.

1. Соседи

Люди в квартире большой проживали,

имя моё они знали

едва ли.

Седой старичок и, признаться, милейший,

комнату справа собой заполнял.

Жену его (видом — японская гейша)

редко в квартире кто-либо встречал.

Был глуховат тот седой Филемон,

кричала на ухо, краснея, Бавкида.

Только поэтому брак их силён,

что редко супругу он видел

и слышал. Бывает спасён Гименей

отсутствием рядом нам близких людей.

Соседями слева стала тогда

семья небольшая: она и… она.

То женщина с взрослой дочуркой.

Зиккурат из поникших окурков

под утро выдерживал стол.

Узоры из длинных волос

украшали занозистый пол.

2. Особенности совместного существования

Споры велись по ночам и научный диспут

посвящён был проблеме: «Испорченный суп

и влияние тонны природных солей на живой организм».

Организмом был я. Иногда кретинизм

позволял мне вести разговоры с соседом

о пользе футбола и прочей спортивной игры.

Сосед Филемон был по сути своей домоседом,

но при слове «Зенит» он сурово топорщил усы.

Далеко ль до беды?

Но, в общем, мы мирно тогда проживали,

хотя повторю: моё имя едва ли

соседи узнали.

Никто не пытался оттяпать полметра

у меня, ведь триумф оккупаций

почуять никто не хотел, вариаций

на тему войны никто бы из нас не сыграл

костями друг друга. И молью ракетной

не был бы съеден несчастный Цхинвал,

если бы всюду соседи жили так же, как мы.

Санкт-Петербург

Баллада о господине Олафе

Ночь. Тишина. Только где-то вдали,

там, где сверкают извивы реки,

всадник стремится на чёрном коне,

складки играют волной на плаще.

Кто это мчится? То Олаф, барон.

Завтра — женитьба, торопится он.

Гости приедут на свадебный пир,

стукнутся звонко бокал и потир.

Слышишь? Какие-то в лунную ночь

звуки в долине: прекрасная дочь

лесного царя среди эльфов в глуши

танцует, смеясь. Человек, не дыши!

Увы, заманила на отсвет огня

всадника дочерь лесного царя.

— «Олаф, недавно прослышала я,

что в танце Вы — мастер. Прошу Вас, меня

за руку возьмите. Под музыку лир

станцуем мы с Вами, tritt tanzen mit mir!»

— «Сударыня, лучше танцует сатир

двурогий, чем я. Засмеёт Вас весь мир

лесной».

— «Ах, барон, я Вам парочку шпор

вручу, каковых Вы ещё до сих пор

не видели».

— «Нет! И окончим же спор!

Танцор я негодный, мой танец не спор,

не очень изящен».

— «Я много рубах

шёлковых Вам…». — «… nicht tanzen ich mag!»

— «Золота много».

— «За деньги, почёт

спасибо, царевна, но, знаете, ждёт

невеста меня, ведь я завтра женюсь».

— «Постой же, несчастный!»

— «Вас не боюсь».

— «Болезни и боли тебя целиком

поглотят! Тебя и невесту, и дом!

Теперь убирайся! Исчезни ты прочь!

Ты вспомнишь когда-нибудь царскую дочь!»

— «Ах, больно мне, мама», — Herr Olaf сказал,

когда на коне он домой прискакал —

попал я в лесу на таинственный бал.

Он был без свечей, канделябров и зал,

я видел там эльфов и гномов, цариц,

не пал я пред ними от гордости ниц,

не стал танцевать я с царевной. В груди

теперь так тревожно от серой тоски…».

— «Господь милосерден. Тревоги твои

пройдут в одночасье. Прими мой совет:

скоро проглянет далёкий рассвет,

а завтра — твой день. Ты иди отдыхать.

Недолго тебе в одиночестве спать».

Утром, как только на небо взошло

солнце и стало повсюду светло,

говор и смех растеклись по полям —

гости катили к баронским дверям.

— «А где наш жених? Где счастливый барон?»

— «Ах, тише, друзья! То ли явь, то ли сон —

сегодня под утро казалось ему,

как будто бы он танцевать на балу

с царевной не стал! И как иней он бел,

в кровати лежит, и, боюсь, заболел…».

— «Мы счастьем разгоним барона хандру,

ведь мёд и вино мы на свадьбу ему

везём! Где же Олаф? Не слышен тот глас,

которым на свадьбу сзывал он всех нас…»

— «Прошу вас, потише! За мною сейчас

ступайте».

— «Сударыня, старых друзей,

мы просим, ведите к нему поскорей».

Вот скрипнули двери и с шумом толпа

по лестницам вниз, словно змей, поползла.

В покоях барона увидели: он

вкушает в кровати предсвадебный сон.

Но что это? Пала на грудь голова,

дыхания нет и вокруг — тишина.

Санкт-Петербург

* * *

Каков язык — таков и ты,

не надо возражений. Я

уверен в том до хрипоты,

как в правилах сложения.

Язык — твой друг заклятый, бог

диктующий, ревнующий

к всему, что мимо (мимо строк)

проходит испытующе.

Лови момент, пока ты жив

игрой филологической.

Потом пройдёт. И лишь тужить

останется стоически.

Санкт-Петербург

Из сборника «Представления» (2015)

* * *

А теперь успокойся и краткий итог

подведи своим мыслям, поступкам, — себе:

совершил ли ты то, что когда-то бы мог,

и какая причина ещё быть в судьбе

этой синей планеты согреет тебя?

Для чего ты живёшь на планете Земля?

Не спеши с приговором. Не вдруг оглянись

на безумные танцы под вывеской «жизнь».

В глубину продираясь всех тех перспектив

чёрно-белых, как между дельфинов Жак-Ив,

не руби сгоряча. Меж нас мало святых —

слишком часто судьба нам пинает поддых.

Просто вспомни о том, не зарыл ли свой дар,

не обидел ль кого, не желал ли жены

и осла, и богатства чужого, на Вы

был ли с ближним — не важно, он молод иль стар.

Просто вспомни о том (как Исайя прорек),

а искал ли ты правды всю жизнь, человек?

Санкт-Петербург

Дальше от солнца

1. Красота вкрадчивой речи

Пока кровавая морда забвения

не сожрала последние встречи,

я успею сказать, что не верю я

в красоту твоей вкрадчивой речи.

И пока ты не ушла победившею,

пока много на сердце картечи,

я скажу, что не верю в прокисшую

красоту твоей вкрадчивой речи.

2. Облака

Вот облака — плавучий компромат

на то, что «под», на то, что «снизу».

Как бриллиант в две тысячи карат,

доступный даже нищему маркизу.

Насмешка над разумным бытием,

ошибка для таблицы Пифагора,

вершина бесполезности из тем

пустого поэтического вздора.

Всё это кажется серьёзному уму.

Он не даёт для неба визу.

Не от того, что он внизу,

а от того, что — снизу.

Вологодская область

3. Девица

«Уважаемые пассажиры! Сегодня предлагается вашему вниманию средство от темноты…»

(Из монолога в метро)

У речки — три купола. Еле

заметен их острый абрис.

Под тенью берёзы и ели

скучает рифлёный карниз.

Замок возле церкви на двери.

Замок на скрещеньи ворот.

Как девица томная, вера

здесь скромно и тихо живёт:

молитвы поёт потихоньку,

и свеч зажигает огни.

Похожи на бусинки тонким

своим полукругом они.

Чуть скрипнет в тиши половица,

уж вера стремится под сень

алтарной преграды, где лица

знакомые, нимбы и тень.

Кемь

* * *

Отнимешь Твой дар — не обижусь,

но только влеченье к словам —

последнюю, главную милость —

оставь мне. Склоняюсь к ногам

Твоим, как и Ты в свои годы

к апостолам верным. Но мне,

пожалуй, те ржавые гвозди

смертельны, без пламенной ве —

ры в свет Твоего Воскресенья.

Поэтому, Боже, прошу:

оставь же мне к слову влеченье!

Об этом я только прошу.

Санкт-Петербург

Из цикла « В стране мёртвых»

1. Пустота

Какая мерзость запустения в душе

моей! Повсюду только грязные обломки

всех прежних зданий, что волочат на себе

воспоминания о лучших днях душонки.

Дома пусты. Хозяин, домочадцы

разъехались, поссорившись. Поблек—

ли старые изорванные святцы.

Бездомным оказался человек.

2. Прощание

Причал опустел и до срока

корабль пробуравил волну.

Слова вроде «фатума», «рока»

привычно кружатся в мозгу.

Осталась лишь нотка утраты

да слов не родившихся звук.

Прощай же! Родные пенаты

тебя ожидают, мой друг.

Соловки

* * *

Жирным блином та жара облепила рассудок,

пятном пропотевшим упала на алгебру стен.

В мозгу поменялось теченье событий и суток

в вечной наклонности к злу перемен.

Полдень прополз сквозь игольное ушко

арок холодных и замер, как пёс,

вывалил вниз своё гладкое брюшко

в виде дождя из точёных полос.

Чуть тише шептание слов из приёмной апреля,

печати поставлены; молча ушёл секретарь,

конечно, в явленье весны и дожди не поверя, —

мненье и мысли имеет на всё календарь.

Санкт-Петербург

* * *

Неказистая сущность начала

молчалива и робка на вид,

но симметрия линий вокзала

всё о Греции мне говорит.

Город-точка на карте помятой,

запятая в чужих новостях,

где ещё уживаются «яти»

с буквой «Ж» в нецензурных словах…

Луга

Соавтор

Лбом прильнула улица к окну

моему и заглянула в очи.

В очи небольшому полотну,

коим вход на кухню заколочен.

Улица в соавторы стремится,

честолюбие по плоскости скользит

белой. Улица! Твой страшен вид,

Ты — как будто крашеная птица.

Нет же, птица, крылья не тебе

суждены. Ты — просто нечисть,

та, которая подснежники в душе

так умеет резать и калечить.

Санкт-Петербург

* * *

Давно божественный глагол,

давно до слуха не касался,

и своенравный тот орёл

уже давно не пробуждался.

Что ж делать? Речью неискусной

занять свой ум мне не дано

(и дальше надо бы «искусство» —

да надоело уж оно).

Не дуэлянт, не Марс пехотный

владыка Феб, а господин

всех тех, кто радостно, охотно,

с собой лукавит до седин;

всех тех, измученных судьбой,

кто средь людей, как эмигранты

с другой планеты; кто строкой

своей желает оккупантом

чужой души усталой быть

(а коль не выйдет — им прослыть).

Санкт-Петербург

Колесо

Хотел из слов привычных сотворить

певец тщедушный звучную октаву,

и, подкрепив свою младую прыть

у злой цыганки купленной отравой,

за дело принялся. Слова на «ить»,

на «ать» в строку весёлою оравой

полезли. И глаголов этих стать

умела рифме лестное сказать.

А время шло стремительной стопой:

то приближалось, то опять надолго

вспять уходило, чтобы за собой

погасших дней событья, звуки, толки

увлечь. Так расшалившийся прибой

то шум поднимет, то опять примолкнет.

Поэт же рифмы в строчках выводил,

пока я вам о волнах говорил.

Предлоги, запятые в кружевной

платок сцеплялись тонкими руками

(вернее, только правою рукой,

ещё вернее, — грязными перстами).

Поток филологический рекой

струился, соревнуясь с берегами,

ведь муза удивительно щедра

тогда к певцу тщедушному была.

Итак, желанью муз не вопреки

к Парнасу сделаны ступени. Волей

поэта против прежних не узки,

совсем наоборот, и, — того боле, —

круты, блестящи. Пусть теперь Зои—

лы стих поэта именуют голым.

О, критик строгий, вовсе не легко

из спиц прогнивших сделать колесо!

Санкт-Петербург

* * *

Я больше не раб твой, стих!

Не гребец на пиратской галере!

Ничто в незаконных твоих

словесах не приводит к вере

в человека, правду, добро,

красоту, — только темы да еры.

Прощай. Спасибо за то,

что меня на проклятой галере

не засёк, не сгноил, не убил,

пусть в жизни сделал прореху.

Прощай же. Исчез я, убыл,

дезертировал, бросил, уехал.

Санкт-Петербург

Монолог ужа

— «Согласен, грешу мелкотемьем,

я б даже сказал, к микротемам

влеченье питаю, и тем я

чуть дальше от штампа, от схемы.

Куда мне до гласа эпохи —

мне б с гласом своим совладать,

ведь вряд ли столетия вздохи

меня вдруг научат дышать.

Куда мне до взоров орлиных

на мир с голубой высоты, —

ведь вряд ли научат вершины

быть зрячим, как зрячи орлы.

Куда мне? Куда мне?! Куда мне…

Ползу к вам, ужи, без обиды…

Я уж, конечно, бездарный,

но вместе теплее. Спасибо».

Санкт-Петербург

Боги, люди, овцы

1. Про овец и людей

Прилип к дивану, смотришь телевизор,

потом с котомкой, потный, в магазин

вольёшься, где изломаны карнизы

и люд пытает полости витрин.

Вернёшься злой, помятый, изнурённый,

набьёшь желудок и собой кровать

заполнишь ты, чтоб завтра заведённой

игрушкой срок на службе отбывать.

Задумайся! Стрелялись на дуэли,

и проплывали на волне глубин

пролива геллеспонтского, и пели

пред казнью то, что написал Расин.

А ты? Так мало духа в сильном теле.

Из-за себя ты сам заметен еле.

2. Про богов и людей

Металась прекрасная Ио

по пышным лугам. Царь богов —

и он же был (временно) и.о.

мужчины её — был готов

укрыть эту деву от гнева

супруги, её превратив

в …корову. Напряг своей вены

Юпитер всесильный извив, —

и вот, полюбуйтесь, поверьте:

копыта, мычанье, рога.

Зачем же всем женщинам смертным

такая судьба суждена?

Знай, смертный, в игре с небесами

не крыльями кончишь, — рогами.

3. Про богов и овец

— «Интернациональный долг!

В ружьё! В поход!» — военкомата

орал набор. «Скорее в полк —

и на врага ругайся матом!

Он зол, силён, жесток, опасен!

Он всю планету превратить

стремится в склад своих запасов!

Твой дом, отчизну, погубить!

Вот автомат. Беги с другими.

Стреляй. Коли. Руби. Вонзай, —

что хочешь. Комсомольца имя

и родину не запятнай!!»

На Мавзолее тесно. Вереница…

Всё добрые ответственные лица.

Санкт-Петербург

Качели

Чтоб вновь родиться, надо умереть,

а умереть не получается, — живу.

Живу на треть, на две живу,

и устаю дышать, смотреть,

но всё живу

на треть, на две

в пустой привычке просто жить,

цепляться в вечной суете

за случай жить, дышать, смотреть,

и твёрдо верить, что ещё

смогу я просто, мудро жить:

дышать, смотреть,

дарить себя,

себе дарить….

Нет, не хочу родиться вновь!

Санкт-Петербург

Мир

Я стёр случайные черты,

случайные черты я стёр,

и вместо дивной красоты

на математику набрёл;

на формул древнюю чету,

закономерностей союз,

и, увидав систему ту,

воскликнул только: «Ой, боюсь!»

Санкт-Петербург

Последний поцелуй

Коробка конфет с ироничным «The last kiss»;

круг зеркала в сизом дыму

глядит на постель, как угрюмый Веласкес

на юную-юную даму;

в потолка сизо-жёлтых разводах

обозначился вдруг Бенилюкс,

ближе к лету диктатор-природа,

вероятно, Судетов аншлюс

замыслит; смешалось всё в доме,

и по плечи, по нос — тишина.

В названье картины не драма,

а пародия лезет одна.

Санкт-Петербург

Стихи без названий

1. Отпечаток

Сегодня впервые сказал о тебе

в прошедшем времени. Странно.

Лишь два месяца я зачеркнул на столбе

моей памяти, а не чувствую раны

уже. Неужели — всё? Отболело,

отскорбело, — и отошло?

Ведь казалось, что духом и телом,

что телом и духом — одно?

Впрочем, нет. Как молекула, атом,

на две трети я состою из тебя.

И с души моей, точно с плата

Вероники, не смыть твоё «я».

2. Мыслишка

Живу и гасну понемножку

не как полночная свеча,

а как в покинутой сторожке

от пыли лампа Ильича.

Но, говорят, пред смертью вспышка

всем лампам яркая дана,

чтобы заметил мир смертишку

и чтоб растрогала она.

Так вот живу и жду часами,

часами жду, и жду, и жду,

когда же яркими лучами

я мир уснувший озарю.

Но всё растёт в свеченье красном

мыслишка подлая: ведь я

так просто, гадко так погасну,

без вспышки острой, без огня...

3. Руины

Шаг не ступить в моей тихой

душе, чтоб с тобой не столкнуться.

Но теперь самолюбия Лиху

не тесно там вовсе, а грустно,

ведь осколки тех прежних улыбок —

не сами улыбки, но ведь

не фразы — лишь звуки. Ошибок

по ним раскуражилась плеть.

Сегодня в душе, как во граде

сгоревшем недавно — лишь то,

что прежним не станет. Не надо

отстраивать. Время ушло.

Начало и конец

1. По поводу одной музейной шпалеры

Герой руно срезал, ягнёнка в виде

висевшее на древе, а толпа

рукоплескала стоя, лёжа, сидя

вокруг того старинного столпа.

Вверху амуры-бабочки летали.

Медея в восхищеньи замерла —

уж в голове её блестели дали,

а в сердце — счастье. Счастье без конца.

Один из всех был к сцене равнодушен:

моряк свой парус белый убирал.

И, извините, задом жирной туши

величие героя оттенял.

2. Медея

Ясон оказался последним из тех,

кто может носить имя мужа —

на ложе, в пылу своих жарких утех,

с царевной коринфскою кружит.

Медея одна в этой странной стране

(родитель здесь жертвует дочерь

богам, и тут дети мать на мече

вздымают за жаркие ночи

с любовником). Мужем явился Ясон

последним из греков. Дети!

Удел ваш — насмешек терзающий звон:

мол, вы — параситы на свете

иль вечные странники. Чей же удар

гуманней? Ясона? Медеи?

Едва ли польстит еврипидовский дар

тому, кто за правду радеет…

Санкт-Петербург

* * *

Этот город смотрит в спину мне раз пятый

светом окон, площадей ампиром гордым.

Прохожу вдоль перекрестков, где распяты

моих мыслей перевёрнутых когорты.

Все висят, как исправитель человека,

как души его мятущейся приказчик.

Лишь коснись их тушек маленьких овечьих,

и заблеют они опиума слаще.

А не тронешь эти розовые тушки,

избежишь слезами сдобренных объятий —

хорошо: ведь смотрит в спину мне раз пятый

этот город своим судьбам непослушный.

Санкт-Петербург

* * *

«И пошёл Господь, перестав говорить с Авраамом…»

(Бытие 18:33)

Плохо псу без хозяина дома,

в горле больно от красной тоски.

Тишина в переулках Содома

и на солнце играют пески.

А обрывки по знойному ветру, —

то ль газет, то ли брошенных тел, —

говорят, что ревнивого мэтра

раздражать горожанин посмел

(было шумно; торговая площадь —

рассыпной прошлогодний горох —

разливалась толпою попроще

над камнями разбитых дорог;

потемнело; и крылья, и вопли,

пламя, хруст перебитых костей;

материнскою кровью затоплен

сонный ужас застывших детей).

И собака, несчастная псина,

тёплой жилы последний комок,

свою скорбь по домам разносила.

Где-то жертвы подсчитывал бог.

Санкт-Петербург

К чему приводят духовные поиски

Чуть-чуть — и сорвётся лавина,

погибнет под ней альпинист,

со всей своей смелостью львиной

растает в стремлении вниз.

Напрасны и сила, и опыт,

и знанье. Опасности скал

с врождённым усильем циклопьим

разрежут последний оскал

к вершине ползущего, к небу.

Теорий пустых болтовня

и терминов скучная мебель…

И ночь среди белого дня.

Санкт-Петербург

* * *

Неулыбчива ты, моя Муза,

и разумности всей вопреки

ты с бессонницей ходишь в союзе,

собирая по каплям стихи.

Вот забрезжит неясное что-то,

чёрной цаплею вдруг пролетит…

Но так вяло и скучно, как гроты

без смеющихся там Артемид.

Отлагается вновь… Вплоть до лучших

переносится всё сентябрей,

октябрей и июней. Как скучно,

грустно жить без улыбки твоей,

Муза!

Санкт-Петербург

После всенощной

Иконы тускнеют, ведь ад ниспровержен.

Адам опускает затёкшие руки,

рипида склоняет над полом навершье,

стекают по капле последние звуки.

Илия торопится к утру поднять

одежду упавшую, спорят пророки

на тёплых столбах и уже благодать

готовят старательно ангелы — доки.

Санкт-Петербург

* * *

Великое в тиши творится:

осознанно, тщательно, скромно,

не ломится в двери, не злится —

растёт в покое многотомном.

Штыками не ощеривается,

с трибун не кричит броненосных.

Как Полифем в пещере своей,

но зрячий, справедливый, грозный.

Великое требует жертвы,

и часто — человеческой.

Иначе парус словно мёртвый.

Ах, как это по-гречески.

Итак, великое творится.

А не приходит ниоткуда.

Икар долетит. Станет птица

завидовать этому чуду.

Санкт-Петербург

* * *

А есть ли ты, прекрасное Далёко?

А есть ли ты, воздушная мечта?

Бежать с Земли так выгодно до срока

с печатию пророка у виска.

Создать шедевр из дрожащих строчек

и запустить в безудержный полёт

по хрестоматиям… Что напророчил

поэт, авось потомок разберёт.

Как метеор вдоль звёзд литературных

прошелестеть! И напугать! И вот

уже поклоннику от страсти дурно!

И вот тропинку мучает народ!

Какая вечность в этой тёмной тайне!

Как в этих душах хлещет ураган!

А, может быть, тут многое — случайно?

А, может быть, тут многое — обман?

Санкт-Петербург

Идиот

Безумство светится в глазах

привычным огоньком,

тяжёлых мыслей тлен и прах

взвивается кругом.

Улыбка стынет на лице,

как Антарктиды лёд.

Какого ангела в конце

судьба ему пришлёт?

Санкт-Петербург

Конец года

Бледно-розовый дым то ли ватой,

то ли тканью пушистой дворцы

покрывает. И вновь бесноватый

ветер гнёт над Невою мосты.

Заморожены речки изгибы,

где гранит растянулся в поклон.

И орлы еле теплятся, ибо

даже бронзе декабрь — не тепло.

Такова декорация. Слышишь?

В этом скрипе привычном телег

исчезает на кончике дышла

то, что канет в безумии лет.

Санкт-Петербург

Инструкция

Приди домой, ляг на диван, и в потолок

направь без слов скучающий свой взор;

внимательно следи, чтоб чрез порог

никто не смел пробраться до тех пор,

пока лежишь ты. Всё перебери:

события, людей, иллюзии, — старья

остатки, и надейся, что средь требухи

найдёшь ты вдруг искомое — себя.

Санкт-Петербург

* * *

Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?

Или встрече со мной ты не рад?

Изменился я очень? А ты

всё такой же: брада и усы.

Да, чуть старше я стал возле львов,

то есть фон из мостов и дворцов

очень значим для роста души,

а точнее (постой, не пиши) —

для того, что слагается в «Я».

Это просто, ведь куча старья

обличает пророком (главу

положившим за нас) новизну,

её суетность ныне, жесто—

кость такую, что лет нас на сто

миллиардов бросает назад.

Что ты смотришь, глаз щуря, пенат?

Екатеринбург

Математика

Жизнь бредёт по касательной

к той жизни, что могла бы быть:

событья, что были желательны,

образуют с реальными нить.

В каждом явленьи свой максимум

на минимум делится. Но

остаётся всё же от частного

деленья, что остаться должно;

что до конца не разделится;

как атом в физике что.

И этой сутью сокрытой нам,

пожалуй, стоит жить.

Санкт-Петербург

Интровертические выверты

1. Чужая песня

Прислушался к душе. Как тихо…

Ни эха, ничего. И даже не скребут

коты. Но страшно мне. Такая дихо —

томия не слагается в понятие «уют».

Последних журавлей измученные клинья

(откуда появились в строчке журавли?)…

Трава вокруг и взоры к Литве

(ведь я же не поляк!), к страданиям земли

родной влекутся… стоп! Чужая песня.

Другой поэт, другие времена…

Пиши о том, что интересно,

о том, чем душенька твоя (твоя!) больна.

2. Повторное обретение

Прислушался к душе. Как шумно:

бесплодных мыслей, фраз, поступков толчея

гремит над ней, благоразумной,

и гонит вниз, к подвалам бытия.

Себя не слышу. Голос мой негромок.

Кричать не смею высшего внутри.

Но как уйти из душных мне потёмок?

Как слух потерянный мне снова обрести?

Остановись, мгновенье! В каплях мутных

так трудно уловить чудовищный поток.

Но в нём мелькает поминутно

(вглядись, вглядись внимательнее!) Бог.

Санкт-Петербург

* * *

Забыть про всё — писать. Стараться

и в этот раз влезть на вершину,

с которой дважды я срывался

лавиной.

Да, да, — достать чернил. Но плакать

в начале песен февраля, —

что в небесах лягушке квакать.

Не стану я.

Прислушаться душой к аккордам

далёким, звукам вечных струн вновь, —

мне будет чем ответить ордам,

отрядам новых гуннов.

Санкт-Петербург

* * *

…А день рожденья у меня в феврале,

когда скрючены морозом мосты,

и когда больше всего на земле

самоубийств из-за отдалённости весны.

И вот теперь — подобный февраль.

За окном — ожидаемый век

с общим лицом, и — как ни жаль —

сегодня я — тридцатилетний человек.

Хлеб изгнанья я вовсе не ел,

не глядел на изнанку вершин.

Так и дожил, великовозрастный пострел,

до макушки с пучком седин.

Похвастаться нечем. Зато будет сыт

пушки бонапартовой ствол,

зато тропа, что к монументу бежит,

заросла б, если б я не прошёл.

Санкт-Петербург

* * *

В стране этой тёмной торопятся сны

в цветные легенды облечься

и броситься в мир из немой глубины

в стремленьи своём быстротечном;

взрываются в вывесках, в окнах кричат,

сияют в глазах и улыбках,

всю жизнь превращая в неоновый ряд,

в иллюзию, шутку, ошибку.

Хельсинки

Про собаку

Чуть римский зал где-то вблизи Просвета,

где спят пейзажи в летнем стиле Фета…

Между полей, озер, садов и гроз

застыл печальный пес.

Когда б я был лихим искусствоведом,

и ремесла того секрет мне был бы ведом,

собаки грусть бы я связал

с теорией художества начал,

и с биографией художника (то Поттер) —

порой печальной, а порой и беззаботной —

включил бы в текст эпохи суть —

всё объяснил бы как-нибудь.

Увы, я не знаток искусства кисти,

во мне лишь кто-то добрый виснет.

И потому меж фруктов, драк и роз

глядит мне в сердце грустный пёс.

Вдали таинственный таится город,

который взял реку за ворот

и заключил между мостов

в густые сети сан. узлов.

Свобода где-то за рекой…

Собаке машет как рукой

старуха-мельница. Рейсдаль

вручил бы приз «за даль»

художнику печальных псов

(плюс стад хозяйских и быков).

Однако — нет. Здесь приз — «за грусть»,

пусть за собачью, пусть…

Но эта грусть в глуби предвечной

такая человечья.

Санкт-Петербург

Полночь

В безмолвия гуще купается слух,

как тело курортника в волнах,

и тянется к звёздам изменчивый дух,

очнувшись от тяжести дольней.

Молчит, недвижим, мой ночной океан,

качается сонная лодка…

Но всё же… Вглядись в этот чёрный экран:

Вселенная движется ходко.

Санкт-Петербург

* * *

Как хорошо, что ты не появился,

мой бедный стих. И я теперь свободен

от написания сатиры или оды —

всего того, чем разум соблазнился.

Рассвет над тихим озером не станет

ни темой, ни сюжетом и ни строчкой,

этапом моей службы беспорочной

безусому потомству в назиданье.

А жизнь глупца рассеется, как пепел,

над рядом человечьих поколений.

Иль пропадёт в туманности забвенья

подобно путнику, проглоченному степью.

Санкт-Петербург

* * *

Кудрявый костёр шевелился в ночи,

приветствовал звёзды, как родственник,

глубоким поклоном. А складки парчи

небесной покрыли что простынью

леса заозёрные. Славен пейзаж,

когда его речь многострунная

тебя превращает в обычный стаффаж,

во что-то совсем неразумное.

Заречный

* * *

Я резал ягод пуповину

под песни недоступных птичек,

и вдруг решил, что половину

своей бы жизни закавычил.

Служил чужим черновиком,

потомка белой заготовкой,

хотя, признаться, был притом

я очень слабым и неловким.

Так кто же я? Внутри меня

ряды, ряды, ряды, ряды….

Хоть бы крупицу бытия

извлечь моей из темноты.

Санкт-Петербург

* * *

Люблю я ширь бумажного листа,

страницы белой шумное раздолье,

где катится волшебная река —

стихов моих ночное половодье.

Подтачивают воды берега,

несут разбитых кораблей скелеты,

и кажется, что вечная волна

поэтов знает лучше, чем поэты.

Санкт-Петербург

* * *

Вот и я с рюкзаком, окружающим рад,

восседаю на нижней и угольный смрад

пропускаю по лёгким. Сегодня в квадрат

я возвёл себя утром и скобки долой —

еду в город, что спит за туманной рекой.

Город полон церквей, площадей и мостов,

и их возраст чуть больше, чем трижды на сто.

Впрочем, публика та же: людей и скотов

там статистика шепчет (как было везде):

«добродетель лениво плетётся в хвосте».

Тихий город, старинный: по улицам звон

расползается в дни православных икон,

вознесений и входов, убийств, похорон.

Чудный город, старинный. Проулков забор

мне при мысли о людях внушает: «аборт».

Но я завтра в рассвет, полный радостных сил,

про себя прошепчу, что я вновь посетил

дорогие места. Ведь по-прежнему мил

мне сей город античный: умер Ахилл

в его толстых стенах. Он дорогой рубцов

незаметных спускался в обитель отцов.

Вологда

* * *

Я знаю этот город наизусть —

людей его, историю, дома,

Но кажется, что глубже его грусть

впитала моя мягкая душа.

В осенних листьях — временная смерть.

Всего лишь смерть, что каждому дана.

И всё же так красиво умереть

умеет только местная листва.

Я помню этот город наизусть

той памятью, что каждому дана.

Наступит час, её я поднесу

Художнику как краску для холста.

Вологда

* * *

За окном точит ночь свои синие когти,

узкий месяц по крышам помёт разбросал….

И когда сей пейзаж не рассматривать мог бы,

верно б, бросил я этот ночной кинозал.

Неизбежный Никто обитает в соседнем окошке.

Гасит вечером свет, зажигает в семь тридцать утра.

Переходит в гостиную, курит в ладошку,

и ложится в постель, коль ложиться пора.

У него в сентябре мокнут ноги и насморк

превращает его, как Цирцея, в платок.

А от горя он может «нарезаться» насмерть.

Не смотрел бы на это, когда бы я мог.

По утрам он бредёт мне навстречу. Я знаю,

с настроеньем каким он навстречу бредёт.

Но, увы, никогда, никогда не узнаю,

кто он, который в соседнем окошке живёт.

Санкт-Петербург

Начало осени

Безумства окончились летние,

стремится под зонтик душа,

а раньше ведь с прытью балетною

взлетала в лихом антраша.

Санкт-Петербург

Мышь

Пустует блокнот, на душе — ни строки,

онемел я, увы, онемел.

Валяются трупами черновики,

крематорий-камин не у дел.

Журнал ли возьму, погляжу ли в окно —

бесполезная, глупая тишь.

Как будто бессмертным богам всё равно,

как живёт канцелярская мышь.

Глядит ли в окно, кропает ль стишок,

иль в камине разводит огонь.

А может, её, а не рукопись сжёг

тех бессмертных священный огонь?

Санкт-Петербург

К себе

Преодолей косноязычье,

оставь ненужные слова,

и в твоей строчке непривычной

мелькнёт родного языка

слепящий призрак: роскошь, блеск и —

на зависть морю — глубина.

И ты увидишь его если,

то значит жизнь тебе дана

была Всевышним не напрасно.

Всё удалось. И всё прекрасно.

Аугсбург

Открытие

Есть напротив тюрьмы дом в четыре подъезда.

Много в этих подъездах народу живёт:

старики и старухи, два пламенных ксендза,

три студента, монтажник, — различный народ.

Что я делаю в этом в четыре отверстья

обиталище тёплых, похожем на грот?

Очень прост мой ответ. Не Амон и не Зевс я,

не любитель амброзий. Я тоже — народ.

Санкт-Петербург

* * *

Как важно мне участвовать (хоть редко,

но участвовать!)

в своей судьбе,

чтоб иногда вторженьем частным

мне открывать прекрасное в себе;

наткнуться вновь на залежи и копи

удачи, благородства,

и наконец-то увидать,

что внутреннему скотству

всё ж недоступна человечья благодать.

Екатеринбург

Неволя

1. Мир

«Живи смелей, товарищ мой…»

(Е. А. Баратынский)

Весь мир — мой дивный слепок,

моя проекция на мир,

и от того-то так нелеп он,

что я нелеп, я — мой кумир.

Кричу другому: «Не стесняйся!

Живи смелее!», я кричу.

Но то себе кричу (покаюсь),

себя исправить я хочу.

Ах, как понять меня другому

(«вас подождать иль обогнать?»),

как не нажить себе саркому,

пытаясь ближнего понять?

2. Тюрьма

В тюрьме снова лают собаки.

Кто-то из камер стремится бежать.

Тюрьма под окном: лишь бараки, бараки,

лишь красной стены невесёлая гладь.

А я на диване решаю кроссворды,

из плохонькой кружки лакаю вино,

гляжу в зеркала на небритую морду,

с которой знаком я лет тридцать (давно).

У меня хорошо. Зажужжит телевизор,

заученным тембром расскажет экран

о том, что со скрипом японскую визу

нам выдаёт иноземный болван.

А в тюрьме засыпают собаки.

Одинаковым, в общем, и преданным сном.

Пулемётчики в вышке танцуют сиртаки:

не скучно им было, наверное, днём.

Санкт-Петербург

* * *

«Здесь солнце засыпано снегом

и ветер лохматый вопит

во время лихого набега

на дом», написал бы пиит.

А я не таков. Были годы,

когда я свой снег превращал

в великое чудо природы,

в ковёр, в набегающий вал,

но всё это в прошлом сегодня.

Сегодня мой снег — просто снег,

ведь писарь теперь я негодный —

нормальный уже человек.

Санкт-Петербург

Уральские картинки

1. Дом

Старый дом посредине деревни.

Заколочены окна. Крыльцо

опустило до лужи лицо

и застыло в тоске ежедневной.

Во дворе — два замшелых сарая,

в три погибели скрюченный стол

и подгнившего пугала кол.

Возле пугала вороны грают.

Чуть в сторонке от общего вида —

покосившийся маленький крест

над могилкой. Окончен рассказ.

Остальное зависит от вас.

2. Свалка

Огромная свалка на выжженном поле.

Кучи грязных коробок, отбросов и проч.

Надвигается с севера душная ночь

и воздух трещит, как баржа на приколе.

У отбросов — шалаш. То жильё человека,

которого, в общем, не знает никто.

Он часто в ночи поедает не то,

что по нраву как пища всем жителям В-ка.

Он виден порой с самодельной тележкой.

Со старой лопатой он виден порой,

разгребающим яму. Окончен рассказ.

Остальное зависит от вас.

Суксун

* * *

Гляжу ли вокруг — всё мое отраженье.

Гляжу ли в себя — лишь толпа двойников.

Испорчено сразу — с минуты рожденья,

моё обоняние, вкус мой и зренье, —

испорчено всё. Так скажите, каков

действительный я? Какой же я есть?

Знакомы ли совесть, сочувствие, честь,

стремление к правде, к нездешним высотам?

Не знаю я вовсе. Родился я здесь,

а значит останусь земным сумасбродом,

не знающим в точности линий родства.

Пустая игрушка в руках божества.

Санкт-Петербург

* * *

Есть чудесные мысли, которых

я не знал до сих пор —

словно мыши, шуршащие в норах

у подножия гор.

Промелькнут, прощебечут в глубинах,

но оставят свой след,

и он будет во мне, и не сгинет

ровно тысячу лет:

станет часто потомков тревожить,

как тревожит меня.

Что потом? А потом он, быть может,

расплывётся в глуши бытия.

Екатеринбург

Педагогический пейзаж

Я знаю, что краски Творец не жалел,

когда сей пейзаж создавал:

пастозная роскошь зелёных полей

поспорит с красотами скал

таврических. Вечная церковь вдали —

урок господам корбюзье —

сомнения вновь в притяженьи Земли

пробудит на нашей земле.

Пейзаж бы сей — в рамку да в Русский музей,

полезна подобная прыть:

на этой картине российских людей

возможно России учить.

Боголюбово

* * *

Копи старательно мгновенья,

копи старательно Слова,

чтоб на закате своих дней ты

не мог сказать, что не была

вся жизнь твоя разнообразной,

богатой, мудрой не была.

Ведь её смысл, коль признаться, —

«слова, слова, слова…».

Екатеринбург

Расстрига

Косноязычен я, о боги!

Мой мир хромает на словах.

Топчусь я чаще на порогах,

чем благоденствую в домах.

Ношу тяжёлые вериги,

и всё взываю к небесам,

но с чувством бедного расстриги,

но с недоверием к крестам.

Санкт-Петербург

* * *

В своей душе уборку я давно

не делал, и сжевала плесень

те уголки, где жизни моей до

горели звуки моих песен.

Слоями пыль и паутина, тишина

в сём позабытом мёртвом склепе —

спят боги, и кумиры, и она,

как возле храма нищие калеки.

Такая глушь, уныние вокруг!

Так много вместо духа — тела,

что призадумаешься вдруг:

— «Душа! С небес ли ты слетела?»

Заречный

* * *

Пустота. Ни мыслишки залётной

в голове я теперь не найду,

лишь инстинкт, как снаряд беспилотный,

ищет цели себе на беду.

Пролетают в проулках сознанья

отголоски прошедших обид,

кто-то воет в глуши мирозданья

моего, на кусочки разбит.

Что ж? Тупик? Да, тупик, вероятно.

Самый тёмный и страшный тупик.

И на солнце встречаются пятна?

Может, просто я к ним не привык?

Заречный

Метаморфозы

1. Внутренние сложности

Я весь состою из вселенных

и каждая лучше другой:

прекрасны красою нетленной

и глубже, чем весь Мировой

океан. Они равноправны,

но в данный момент лишь одна

заведует мной. Как ни странно,

других подавляет она.

Потом ей на смену другая

приходит (иные молчат):

становятся образы рая

чужими, хоть кажется ад

знакомым. Миры, что «закрыты»,

в спокойствьи немом не живут —

там тоже меняется быстро

обжитых вселенных уют.

Когда ж неизбежно местами

они поменяются вновь,

найду я не то, что оставил,

а что повстречать не готов.

2. Родной чужой мир

Так остро чувствуешь мгновенье,

когда свершился переход

от твоего мировоззренья

к тому, что вслед ему идёт.

Затихнут мысли, звуки, краски —

всё потускнеет вдруг, и вот

уже гремит оркестром яркость,

в которой мир наоборот.

Однако мир тебе не чуждый:

твоё усилье, результат.

Так отчего ж ты, милый, тужишь?

Иль ты ему совсем не рад?

Заречный

* * *

Я люблю смотреть на карту,

взглядом гладить очертанья

всех монбланов и карпат, их

сизо-белые названья.

Мир старается началом,

стартом юным обернуться,

но и карты сердцу мало,

чтоб уйти и не вернуться.

Санкт-Петербург

* * *

Нет на Земле бесцветных стихов —

ни одного стишочка на выброс,

ведь каждый поэт в сплетениях слов

находит слово «на вырост».

Сверкнёт неожиданно чудный алмаз

средь всей ерунды пустотелой.

А что это значит (сказать без прикрас)?

Ремесленник знал своё дело.

Санкт-Петербург

Ночная прогулка или Шведские картинки

Я — в городе древнего ярла.

Среда, и сентябрь, и ночь.

Проснулись могучие Карлы

и, слышно, торопятся в строч —

ке памятник свой обрести,

чтоб медных коллег навестить.

Задумчивый запах корицы

плывёт, как туман, над водой.

За церковью чудо-девицы

хмельных украшают собой

мужчин. Сей ночной водевиль

окутал фасады и шпиль.

Немецкий проулок. Тут крысы

свой правят весёлый шабаш.

Царапая лапками крыши,

по лестницам узким на баш —

ни лезут. Над миром повис

их торжествующий визг.

Роса на дверях и на окнах,

на стульях, перилах, камнях;

газеты вчерашние взмокли

на самых невинных строках.

То вечность в обличье воды

глядит из привычной среды.

Стокгольм, Санкт-Петербург

* * *

Ледяной поток уносит

прежних мыслей чехарду,

не догонишь и не спросишь,

отчего и почему.

Жизнь повсюду разбросала,

превратила просто в зна—

комых тех, кого давала

раньше в лучшие друзья.

Даже недругов не стало;

не имею ничего,

чем бы жизнь меня держала,

обижала б

и ласкала, —

НИЧЕГО.

Санкт-Петербург

* * *

Не смеётся теперь и не плачется.

Безучастная смотрит душа

из меня, эти бледные качества

называя бесстыдным чудачеством

и шепча о себе: «Хороша

всё же я, несмотря ни на что,

после жизни земной или до».

Так живу, ослеплённый ей начисто,

без оглядки на мир, — на себя

полагаясь. Совсем не грустя,

не смеясь, не тревожась. Иначе то

приведёт к раздвоению в старчестве.

Иногда мир с преступной душой

есть уступка, лукавство с собой.

Санкт-Петербург

* * *

Жду, затаившись, явления строчки.

Ходики тикают, время не спит.

Сентябрь, рассыпающий снег многоточьем,

имеет сконфуженный вид.

Муза молчит непритворным молчаньем.

Ходики тикают, длинные дни

жизнь разбавляют прекрасным отчаяньем

на фоне чернильной возни.

Время не спит. Я старею, старею,

но даже в проекте ещё не готов

памятник мой. Уважаемый тов.

муза! Являйтесь скорее!

Заречный

* * *

Чудовищно природы увяданье,

но как приятно стихотворцам воспевать

смердящий труп, ведь это умиранье

способно вдохновенье пробуждать.

Повсюду — смерть, повсюду — её лики.

Мертвы деревья, травы и цветы.

Танатос бродит, в примирении великий,

и тушит свет последней красоты.

И всё это торопятся в движенье

строки рифмованной поэты заключить.

Спасибо, смерть, за чудо-настроенье!

Как стихотворцам осень не любить?

Санкт-Петербург

Посвящается кошкам Стамбула

1. Кот из кофейни

Ленива жизнь кошачего Стамбула.

Жара в проулках жёлтых. Минарет

упёрся в небо вечным караулом

из четырёх встревоженных ракет.

Мелькают руки, ноги интуриста

в сплетеньях сумок, жестов и речей.

Как хорошо, что следующие триста

лет буду я по-прежнему ничей.

На солнцепёке проплывают тени,

мой населяя разноцветный бред.

Мне веселей. Как дикое растенье,

я долговечней башен и ракет.

2. О котёнке, живущем в мечети Наследника

Мой день привычно протекает на гробах.

Живу я тихо там, где близко сам Аллах.

И пусть я слабый, пусть не нужен никому,

зато я дольше сытых кошек проживу.

Живу я тихо, но взрослею каждый час,

и буду жить я, и не будет уже вас,

всех ваших сумок, и ботинок, и сапог.

Я буду вечным, ведь живу я там, где — Бог.

Стамбул, Санкт-Петербург

Путевые заметки или День в Стамбуле

1. Полдень

Жара как рюкзак нагружает вспотевшие спины,

на стены налипли тяжёлые тени.

Плотнее в халат своё тело кладут бедуины

и прячутся кошки в прохладе растений.

— «Воды!», — раздаётся шептанье природы ослабшей.

Высокого солнца всё крепче объятья.

И кажется снова, что мир не становится старше,

а лишь неуютней. И злей, вероятно.

2. Вечер

Завывает мечеть, словно раненый зверь,

минареты кивают друг другу —

закрывает Аллах невесомую дверь

понедельника. Люди по кругу

уж торопятся молча. Шуршание ног;

еле слышно дыханье Босфора.

Я как будто украл где-то счастья кусок,

но никто не завидует вору.

3. Ночь

Тяжела ты, стамбульская ночь!

Сладким холодом веет с Босфора.

Волны тянут пушистую строч —

ку, давая привычную фору

пароходам. Рыбацкая сеть

(этот ужас изменчивой карты!)

ловит краба большого — мечеть —

еле двигаясь в крови закатной.

Устрашённые, смолкли мосты.

Опираясь на плечи пролива,

они выгнули спины трусливо

над молчаньем густой темноты.

Стамбул, Санкт-Петербург

Желание

Остаться в памяти людей

(хоть краем чувства, краем слова)

и тихой сущностью своей

из них кричать все снова, снова.

Потом нежданно прорасти

в поступках их цветком проворным,

чтоб тем бессмертье обрести.

В земном пространстве, а не горнем.

Санкт-Петербург

* * *

Всё снег да снег. Ещё вчера был ясен

мой одинокий, мой спокойный день,

сегодня ж ноги утопают в грязи

и на сердце — глухая лень.

Куда спешить? К чему волненья?

Октябрьский снег покроет жизни шум.

Но вновь душа под игом вдохновенья

рифмует то, чем насладился ум.

Вологда

* * *

Умирает мой день до весны

и вокруг — непроглядная мгла.

В этой мгле тихо шепчут листы,

что их жизнь неуместна была.

Впереди только серая тишь

да сквозняк петербургских углов.

Там живя, даже бедная мышь

иногда хочет жертвой котов

оказаться. Исчезнут листы,

где-то сгинет несчастная мышь.

Вслед за ними (готовься!) — и ты.

Отчего ж ты Гарольдом глядишь?

Вологда

* * *

Разрушился мир. Под покровом его

оказалась, увы, пустота.

Один — человек и вокруг — ничего.

Настоящего нет ни следа.

Слова человечьи, поступки, эмо —

ции — лишь человечий обман.

Вкушает рассудок всё то же дерьмо.

Только кто он, невидный тиран?

Санкт-Петербург

* * *

Рождался тот стих из оборванных фраз,

из вымерших слов, выражений,

рождался как все, без салютов, прикрас,

итогом нелёгких решений.

Осенняя мгла и декабрьская ночь,

отсутствие денег, обиды, —

всё уместилось в танцующей строч —

ке с честностью всех аристидов.

Но, к счастью, в стихе дважды два не четы—

ре, — здесь математика, в целом,

другая, иные желанья, мечты,

предчувствия, образы, цели.

Осенняя мгла и декабрьская ночь,

отсутствие денег, упрёки, —

всё изменилось, всё кануло прочь,

всё переплавили строки.

Вологда

* * *

Смерть как средство весьма смешна,

да и целью смерть быть не может.

По существу она мне чужда.

Отчего же встреча нам суждена,

если жизнь для меня дороже?

Оттого, что природа родная, увы,

не меня в мне самом замечает —

только «их», только «род», только «вы»,

а не «я». Но что этот вы —

бор природы для нас означает?

Бессмертие в роде — не в мне самом, —

бессмертье коллективное то есть?

Не желаю! Вовсе нет радости в том.

Я слова хочу, а не повесть!

Вологда

Предварительные итоги

Молчит с утра мой телефон

и двери не скрипят,

а в сердце — погребальный звон,

хоть должен быть набат.

Нет сил не плюнуть, не убить,

не размозжить. Я слаб.

И что же? Буду дальше выть,

полуприбитый раб.

Санкт- Петербург

Проблемы эскапизма

1. Призыв

Сидишь за столом. Два эспрессо и книга.

Планета неспешно плывёт.

И вдруг (показалось?) за шелестом сгиба

ты слышишь, что кто-то зовёт.

Не автор совсем, не его персонажи,

а собственных мыслей излом,

который, устав от всех книжных пассажей,

воронкой кружится: «Пойдём!

Тут душно и тесно от хитрых приёмов,

от тяжести литератур.

Рядятся в философов наши ерёмы,

плодят сумасшедших и дур».

2. Простая истина

Достаточно воздуха! Если так хочешь

ты строчкой пробить небеса,

пиши о полотнах, скульптурах и прочем —

искусство одень в словеса!

Ни громких призывов, ни вечных прогрессов,

ни песен, ни мраморных слов!

Сиди за столом. Та книжонка. Эспрессо.

И необязательный зов.

Санкт-Петербург

Приступ

Вновь полезли отвсюду стишата,

вновь мелькают, я вижу хвосты

и тела их; чуть стоит нажать мне —

всё чернее, чернее листы.

Но какая болезнь обострилась?

Чем прогневал высоких богов?

Мне ж приятна душевная сырость

и тепло не моих очагов?!

Петрозаводск

* * *

Отныне читать буду сказки

и в окна большие глядеть,

и, может, смогу без указки

прожить человечества средь.

Не надо прекрасных учений,

спасений не надо, чудес,

ведь я — не толпа и не гений,

не ангел совсем и не бес.

Я — ландыш, я — племя земное:

мне б только немного весны,

чуть солнца над серой Невою

да тихой — моей — красоты.

Петрозаводск

* * *

Вот и полночь. В старинном вокзале

напрягаясь, грохочут мосты

и табло ухмыляется («Vale!»)

с недоступной своей высоты.

Я пишу две строки то ли Вале,

то ли Оле, не помню, увы.

Все равно. Без любви и печали

я гляжу, как пылают мосты.

Голос диктора гласом пророка

начал двигать людские потоки.

До свиданья! Bis dann! Alles Gute!

Do widzienia, kochana! Good bye!

Впрочем, нет. Под колесные стуки

я ударю наотмашь: «Прощай».

Санкт-Петербург

Эльзевир

Пришпиленной бабочкой спал эльзевир

в витрине холодной, горел

на крыльях его католический мир

от тысяч неоновых стрел:

тяжёлые буквы в тяжёлых словах

потоком спускались с небес

и затвердевали на шлемах, щитах,

чтоб страхом наполнился бес;

крестьянин пахал и молился монах;

торговец на рынок спешил;

усталый учёный на серых листах

вселенную с Богом творил.

А в келье его, на дубовом столе,

лежал молодой эльзевир.

До встречи же, кокон, чрез пять сотен лет!

Пусть твой разгорается мир!

Санкт-Петербург

Где-то и здесь

Снова на лес опускается ночь

чёрной подстреленной птицей,

тучи торопятся по небу прочь

солнца теплом насладиться.

Где-то у моря — сады и дворцы,

где-то — сиреневый парус,

здесь — моя Родина, город на Ы,

здесь уже дня не осталось.

Что же… Сереет знакомый мне лес,

тучи качаются грузно.

Здесь я родился и сгину я здесь,

города дальнего узник.

Пермь

* * *

«На скалы финские без мрака ночь нисходит…»

(Е. А. Баратынский)

Финляндия есть белая страна.

Застыли фуры вдоль дороги; сосен

скрипящая серебряная проседь

врубается в сознанье, как таран;

кочуют птицы в ветвях дотемна

и умирают на закате. Грозен

здесь для пернатых лик декабрьской прозы:

Финляндия — холодная страна.

У сосен диких родины паролем

видны следы охотников и троллей.

Конечно, скальда уж не слышен звук,

ямбический напев подавно уж не слышен,

но в памяти моей зашевелились вдруг

поэтом упомянутые мыши.

Хельсинки

Имперский город

(Аугсбург, 23—24 декабря 2012 года)

1. Ночь

Сейчас эта точка на карте Европы

во мраке сонливом, ласковом, и

всё меньше и меньше в проулках народа,

всё ярче и ярче горят фонари.

На ратуше древней орёл засыпает,

на древнем соборе спрятал петух

свой клюв под крыло. Голубиные стаи

теснятся в дворах неизвестных старух.

Чуть слышно река обивает пороги,

шепча в тишине: «Не надо спешить»,

и чувствую я, что частицу души

оставил я там, на баварской дороге.

2. Рокайль

Я — рокайль на серебряном кубке,

суть моя — украшенье, декор;

превращается в милую шутку

о значенье моём разговор.

Я могу подыграть, изукрасить,

я могу поддержать, расцветить,

чуть усилить, ясней обозначить, —

вот моя повседневная прыть.

Но, увы, без весёлой рокайли

кубок может безбедно прожить

иль другой полукруглой деталью

её мягкий виток заменить.

3. Другой мир

За скобками жизни вселенная есть.

Там движется солнце, закаты,

рассветы такие же там, как и здесь,

где голос мой слышен. Однако

другое иначе. Там воздух — другой.

Другие там книги, журналы,

дома и мосты над звенящей рекой,

ворота и двери вокзалов.

Страна расписания, точных часов,

ремесленных навыков, евро,

картин идеальных с линейкой домов.

Там жил я когда-то, наверно…

4. Альпийский алтарь

Навершие