Бесплатный фрагмент - Средневековье: забытая история Запада

т.2 ВОЛШЕБСТВО ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Введение

Во втором томе нашей книги мы рассмотрим главные структуры, на которых базировалась вся европейская цивилизация, — монастыри, папство, рыцарство. Со всеми их атрибутами, — кодексом чести, турнирами, противостоянием злу, как в нашем, «дольнем» мире, так и в потустороннем. А также обратим внимание на повседневную жизнь, — важнейшую, пожалуй, составляющую нашего исследования: «всадники Апокалипсиса», — болезни, голод, войны; мир странников и пилигримов; мир людей и животных, пиры и застолья и даже пиратство. В заключении мы постараемся определить свое отношение к «инфернальной», потусторонней части средневекового мира, которая обычно отбрасывается современными людьми как невежество, отсталость, дикость и чертовщина, но без которой невозможно не только адекватное понимание эпохи, но и сама эпоха. Без которой она превращается в привычный современному человеку мир, только без достижений научно-технического прогресса. Постараемся же хотя бы частично реконструировать ту самую, давно канувшую в Лету цивилизацию.

Глава 1. Пир

Как выглядел средневековый пир? Что из себя представляла кухня того времени? Что ели и как развлекались гости? Чтобы лучше представить себе что из себя представляла финальная часть коронации Оттона, о которой мы говорили ранее, постараемся прояснить эти вопросы.

Но сначала несколько слов о том, чего не было. Скатертей не было. Они появились еще в эпоху первых римских императоров, но после крушения империи исчезли, а возродились только в конце XIII века.

Ни салфеток, ни вилок. Тарелки тоже были далеко не у каждого, обычно по одной на 2—3 и более человек, а часто их не было вообще. Все эти привычные нам предметы вошли в обиход значительно позже эпохи Оттона, например, личная тарелка для каждого — только с наступлением Нового времени.

Тем не менее, появлению большинства привычных нам столовых приборов мы обязаны средневековью. Так, считается, что первая вилка появилась в 11 веке у венецианца Доменико Сильвио (в Венецию же она пришла из Византии). До этого ели руками, иногда надевая перчатки, чтобы не обжечься. Хлеб часто служил не только вместо тарелки, но и вместо ложки. Супы и пюре из овощей ели, макая в них куски хлеба. В остальных случаях за столом обычно действовало старое правило: «Бери пальцами и ешь». Траншир (так называлась почетная должность при дворе, занимать которую мог только дворянин) разделял кушанья на удобные порции и распределял их среди участников трапезы.

Вилка в Европе не могла прижиться очень долго. Виной тому -дьявольская форма, — она в точности воспроизводила трезубец самого Диавола. Да и вообще, как считала Церковь, «для еды Господь предназначил пальцы». Хотя, конечно, вилка широко использовалась в античном мире. С огромным трудом вновь пробиться на стол «трезубец дьявола» смог только в качестве большого прибора с двумя зубьями для накалывания мяса. Позже, в эпоху Барокко, вилки в основном употребляли дамы, а споры об их достоинствах и недостатках даже ожесточились. Людовик XIV, например, прямо запрещал их использование.

В Англии об употреблении вилок не упоминается ранее 1600 года, да и тогда их воспринимали как курьез. Например, в начале XVII века англичанин Томас Кориат, побывавший в Италии, писал: «Я видел обычай… который не распространен ни в одной христианской стране, а лишь в Италии. Итальянцы… всегда пользуются маленькими вилами, когда режут мясо. Причина этой диковины такова, что итальянцы не хотят, чтобы блюд касались руками, считая, что пальцы человека не всегда чисты». Тем не менее Кориат быстро привык к вилке и продолжал пользоваться ею по приезде в Англию, за что получил от соотечественников прозвище «вилконос», а в ответ охарактеризовал их как «грубых, невежественных, неуклюжих, жадных варваров».

В том же XVII веке был введен в обиход столовый нож с закругленным лезвием. Сделал это небезызвестный кардинал Ришелье, — в целях безопасности, поскольку учтивые застольные диалоги в то время нередко перерастали в поножовщину.

Сменивший Ришелье кардинал Джулио Мазарини (тот самый, у которого служил реальный Д'Артаньян) придумал глубокую тарелку для супа. До этого первое ели из общего казанка, демонстративно обтирая ложку после поглощения ее содержимого и перед каждым погружением в общую супницу. После «изобретения» появляются деревянные тарелки для низших слоев и серебряные или даже золотые — для высших. Однако обычно вместо тарелки для этих целей использовался все тот же черствый хлеб, который медленно впитывал жидкость и не давал испачкать стол.

А вот кубок мог быть персональным. Но далеко не всегда. Очень часто его «пускали по кругу», передавая от соседа к соседу. Помимо ритуала, здесь таилась и чисто практическая хитрость: золотая и серебряная посуда стоила дорого, а ставить на стол деревянные или глиняные бокалы не хотелось, как говорится, «не уровень». Вот и получалось, как в «Песне о Нибелунгах», «обходили стол чаши с брагою». Главное, чтобы, соответствуя правилам приличия, протягивать кубок соседу не тем краем, с которого только что отпил сам.

Пир: масштабы

Нужно понимать, что средневековье, особенно раннее и вплоть до полудня эпохи, — V—XII в., — это по преимуществу мужская культура. Причем мужчин исключительно брутальных, воинов, привыкших к походам и сражениям, и чуждых даже мысли о каком-нибудь уюте и комфорте. Это в полной мере касается и пира.

Тут все было каким-то неестественно огромным, до гротеска. О масштабе самих пиров можно судить хотя бы потому, что, скажем, при дворе английского короля Ричарда II трудилось 1000 поваров! И без работы они не сидели. Кухня же представляла собой монстрообразное сооружение. Например, в герцогском дворце в Дижоне в ней насчитывалось семь огромных каминов. Между ними, на возвышении, вооружившись гигантской поварешкой, восседал шеф-повар.

Если же говорить о главной зале, где пировали хозяева и гости, то нужно представить себе громадное помещение с высотой потолков 10—15 и более метров, стенами толщиной метра три, площадью во многие сотни квадратных метров. В качестве примера можно привести размеры одной такой «комнаты»: 16х40 метров и 16 метров в высоту. При этом пол был каменным или даже земляным, если зала располагалась на первом этаже. Такие размеры залов были характерны не только для богатых дворцов и замков, но и для монастырей. Например, в парижском аббатстве Сен-Жермен-де-Пре трапезная имела 40 метров в длину и 20 метров в ширину. По всей длине гигантского помещения в форме буквы «П» стояли длинные столы со скамьями, за которыми в абсолютной тишине «вкушали пищу» сотни монахов.

Конечно, отапливать такое помещение — нетривиальная задача даже для сегодняшнего дня. А в те времена средство обогрева было только одно — камин (правда, монахи зачастую обходились без него, усмиряя свою плоть). Последний был под стать помещению и достигал совершенно колоссальных размеров. В нем помещалась на вертеле целая туша быка, а за одну топку сгорал огромный дуб. Сам камин мог быть размером с комнату и высотой до 3 метров. Иногда верх этих огромных очагов украшался копьями и алебардами; чаще же над ним были скульптурные изображения — рельефы, а с XIV века появляются гербы хозяев жилища.

И, конечно же, современного человека буквально шокирует и обилие блюд, и количество съеденного. Вот лишь один пример из многих сотен: позднее средневековье, дворянин средней руки позвал приятелей. Собралось 30 человек. Пировали три дня. В итоге за три дня тридцать сотрапезников поглотили 4 телят, 40 свиней, 80 цыплят, 10 коз, 25 головок сыра, 210 мучных блюд, то есть пирогов или бисквитов, 1 800 «убли», кондитерских изделий. Выпили 450 литров вина!

В более поздние времена к умопомрачительному изобилию добавляется просто-таки римская изысканность. Естественно у высшей аристократии. В пищу идут лобстеры, устрицы, языки фламинго, верблюжьи пятки, мясо свиней, откормленных сушеными фигами и пропитанных медовым вином, гребни живых петухов, мозги павлинов, молоки мурен и т. д.

Пир как высокое искусство

Конечно, несмотря на презрение к комфорту, важность мероприятия, как говорится, обязывала. Поэтому оно сопровождалось многочисленными изысками как по гастрономической части, так и прочего креатива.

А креатива средневековым поварам было не занимать. В одном случае «перед каждым гостем находилась тончайшая салфетка, в которую была завёрнута маленькая птичка. После мытья рук салфетку, естественно, разворачивали, и, о чудо, оттуда щебеча выпархивала птичка. Вскоре, по воспоминаниям очевидцев, множество птичек прыгало по столу, клюя крошки. В другом случае, те же птички, самых причудливых расцветок, могли неожиданно вылететь из огромного пирога, внесенного целой толпой слуг и разрезанного виновником торжества.

Большое эстетическое удовольствие гости испытывали, когда блюда имитировали живых животных или птиц. На одном из пиров «главным блюдом был баран, тушку которого сначала варили, потом мясом фаршировали шкуру и ставили на поднос — такой баран выглядел как живой». Жареных павлинов заворачивали в предварительно снятую с них кожу с перьями, распускали хвост, клюв покрывали позолотой, вставляли в него кусок зажженной пакли; из животных делали своеобразные матрешки — внутрь жареного поросенка помещали жареного петуха, которого, в свою очередь, фаршировали орехами. Существовало блюдо под названием «пилигрим»: оно представляло собой щуку, варенную с головы, жаренную в середине и испеченную с хвоста (подавалась вместе с жареным угрем, символизировавшим посох пилигрима).

Вот после рыцарского турнира герцог бургундский дает пир в честь победителей… Вдруг в зале появляется огромный единорог; на нем сидит леопард, державший английское знамя и маргаритку, которая подносится герцогу. Карлица Марии бургундской, одетая пастушкой, въезжала верхом на огромном золотом льве: лев раскрывал пасть и пел рондо в честь Марии…

А масштаб все рос, — в зал пиршества внесли кита длиной более 20 метров, сопровождавшегося двумя великанами. Тело его было так громадно, что в нем мог бы поместиться всадник. Кит ворочал хвостом и плавниками, вместо глаз были два больших зеркала. Он раскрывал пасть, откуда выходили прекрасно поющие сирены и двенадцать морских рыцарей, которые танцевали, а потом сражались до тех пор, пока великаны не заставляли их опять войти в кита.

Тридцать парусников с гербами герцогских владений, шестьдесят женщин в национальных одеждах, и в руках у всех клетки с птицами и корзины с фруктами; ветряные мельницы и охотники на пернатую дичь…

А на пиру у герцога Бургундского в зал вообще вошел некий сарацин, ведущий на веревочке слона с башней на спине. В башне сидела пленница, со слезами на глазах обвинявшая тех, кто оставил ее беззащитной. Все, конечно же, узнали в ней христианскую религию. Было это в 1455 году, спустя всего лишь пару лет после падения Константинополя. На пиру предложили возобновить крестовые походы, и прямо там, в зале рыцари начали давать обеты и принимать крест…

Как писали репортеры светской хроники того времени, «на столах громоздились съедобные грандиозные декорации: карак, под парусами и с экипажем; лужайка, обрамленная деревьями, с родником, скалами и статуей св. Андрея; замок Лузиньян с феей Мелузиной; сцена охоты на дичь поблизости от ветряной мельницы; уголок лесной чащи с движущимися дикими зверями; наконец, собор с органом и певчими, которые, попеременно с помещавшимся в пироге оркестром из 28 музыкантов, приятными мелодиями услаждали присутствующих». Подумать только: в пироге помещался оркестр из 28 музыкантов! Над украшением этих пиров работают выдающиеся мастера художественного искусства, например, знаменитый художник Ян ван Эйк.

Социальная функция застолья

Но средневековый пир — это не просто совместный прием пищи, а один из очень важных элементов жизни. Не зря ведь в Вальхалле — царстве мертвых у викингов — все загробное существование состоит из сражений и пиров. У живых викингов хозяева каждой большой усадьбы обязаны были собирать гостей на пир не менее трех раз в год. Иначе им грозил большой штраф. Как сказано в одной саге, «для мужчин веселье, — когда они пируют большим обществом».

Еще Тацит писал, что у германских народов не считается зазорным пить день и ночь напролет. Довольно часто пиры заканчивались перебранками, и в ход шло оружие. Даже такие серьезные дела, как покупка и продажа усадьбы, помолвка и обсуждение приданого, выбор конунга всегда обсуждались за столом. Люди выпивали и, не стесняясь, говорили правду в лицо, невзирая на разницу в положении и другие условности.

Пир — это и театральное представление, и концерт. Пир — это и цирк с фокусами, и место для ведения важных переговоров. На пиру соревнуются все и во всем: в роскоши, транжирстве, удали, силе и ловкости. На пиру заключаются сделки и завершаются войны, решаются вопросы государственного значения. Он, как и все средневековье, полон знаков. Например, на серебряной посуде кушанья подают только замужним женщинам, незамужним — на фаянсовой и более дешевой.

Во многих случаях пиры продолжаются не один день и даже не одну неделю. Они сопровождаются игрой странствующих музыкантов и пением певцов, которых сменяют акробаты, жонглеры и другие артисты. Вино льется рекой, все условности давно позабыты, разговоры непринужденны, а между столами свободно бродят активные участники пиршества, — объевшиеся собаки.

После завершения обеда гости вставали из-за стола, мыли руки и расходились по залам замка. А вечером хозяин радушно приглашал их в обеденный зал, чтобы послушать там песни о славных подвигах легендарных рыцарей и святых. Потом слуги вносили в зал свечи и вновь накрывали стол, но уже для парадного ужина. Только после окончания ужина гости начинали покидать замок. Согласно правилам этикета, хозяин провожал каждого до коня или повозки. Они выпивали по кубку вина и прощались.

Разумеется, ритуал столь важного действа был отработан до мельчайших деталей. Большое значение уделялось рассадке гостей: она проводилась по старшинству и по заслугам. Чем выше то и другое, тем ближе к хозяину пира, который восседал на самом видном месте, обычно в центре зала, на возвышении и на стуле, в то время как остальные сидели вокруг длинных столов на лавках. Хозяин одаривал своих приближенных и гостей, при этом подчеркивая полное пренебрежение к своему имуществу. Мог, например, не только подарить дорогущие вещи, но и демонстративно сжечь конюшню с очень дорогими скакунами.

Причем, чем более алчный был хозяин, тем более щедрыми дарами он осыпал присутствующих. Для нас — парадокс. Для средневековья — нет. Просто скупость позволяла накопить больше средств, чтобы затем потратить их на том же самом пиру. Жмотов в современном понимании тогда не было. Нынешнее восприятие денег, которые в поте лица зарабатываются и копятся всю жизнь, вплоть до смерти, люди того времени восприняли бы как род опасного психического заболевания. Деньги нужны были только для того, чтобы потом ими кого-нибудь одарить, показывая тем самым свою щедрость и благородство.

Кое-что от пира перепадало и простым людям: время от времени им выносили на большом блюде подношения с барского стола. По объедкам доморощенные аналитики оценивали степень значительности проводимого мероприятия, текущую финансовую ситуацию у местного графа или герцога и т. д. Такие оценки, бывало, даже влияли на политическую ситуацию. Возьмем, к примеру, Париж времен Столетней войны. 1431 год. Регент Франции — английский герцог Бедфорд. Вполне прогрессивный аристократ умеренных взглядов. Он хочет завоевать симпатии горожан, для чего организует пир. По случаю коронации Генриха VI. Торжество назначили на субботу, и предусмотрительные англичане стали к нему готовиться загодя. Сильно загодя. Например, жаркое приготовили еще в четверг, а перед подачей на стол просто разогрели. Это была роковая ошибка. Парижане восприняли такое угощение как кулинарное оскорбление, символ невероятного неуважения. Банкет характеризовали как «нищенский», и даже местные бомжи возмущенно заявляли, что такие невкусные объедки они не помнят, когда ели в последний раз. И все, на этом Париж для герцога был потерян навсегда. Сколько бы он не сделал хорошего, но чудовищного разогретого (!) жаркого ему не забудут никогда.

Обеты на обеде

За столом было принято давать различные клятвы. Часто клялись на каких-нибудь птицах: фазане, павлине, цапле. Предварительно выносили либо живую ее (в последствии птицу готовили и ритуально съедали), либо, что бывало чаще, уже приготовленную, но как бы живую: с оперением, распушенным хвостом, из клюва мог вырываться огонь и т. п. Клятва «на фазане» и прочей птице считалась самой твердой, изменить ей было никак нельзя. Нередко гости клялись один за другим, в порядке рассадки за столом. Страсти при этом кипели нешуточные. Еще бы, ведь на кону стояла не только личная честь, но и нередко судьбы целых наций. Вот, например, как было принято решение о начале столетней войны между Англией и Францией.

На пиру граф Солсбери, сидевший у ног английского короля Эдуарда III, обращается к даме с просьбой закрыть ему пальцем глаз. «О, могу даже двумя», — отзывается она. После чего он дает обет: «Ну что ж, клянусь тогда всемогущим Господом и его сладчайшей Матерью, что отныне не открою его, каких бы мучений и боли мне это ни стоило, пока не разожгу пожара во Франции, во вражеских землях, и не одержу победы над подданными короля Филиппа»:

Так по сему и быть. Все умолкают враз.

Вот девичьи персты освобождают глаз,

И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас.

Граф так потом и воевал с закрытым глазом.

Вот как принималось поистине эпохальное решение. А вскоре ко Дню всех святых 1337 г. в Париж прибыл епископ Линкольнский Генри Бергерш. Он привез послание короля Англии, адресованное «Филиппу Валуа, именующему себя королем Франции». Это означало постановку под вопрос наследования французской короны и объявление войны, которой суждено было стать самой длительной в мировой истории. А продолжалась она даже не 100, а 116 лет, — с 1337 по 1453 год.

Итак. Вопрос о войне и мире решили на пиру. Это так по-средневековому! Но и попытка избежать войны, предпринятая Эдуардом III ранее, была чисто средневековой. Вот что рассказывал о ней английский посол на встрече с венецианским дожем. Эдуард-де предложил Филиппу де Валуа, «именующему себя королем Франции», целых три способа мирного урегулирования. Во-первых, они могли бы сразиться один на один. Во-вторых, могли бы для аналогичной цели отобрать по 6—8 рыцарей с обоих сторон. И третье, «Если Филипп де Валуа является, как он это утверждает, французским королем, то пусть войдет в клетку с голодными львами, ибо никогда львы не набросятся на истинного короля; или же пусть совершит чудо с исцелением болящих как совершают его испокон веку все истинные короли». (Правда почему-то проверке предполагалось подвергнуть только французского короля, о себе самом англичанин скромно умалчивает). Естественно, Филипп благоразумно отказался от такого «предложения» и к голодным львам не пошел.

В большинстве случаев обеты, конечно, не имели таких глобальных последствий, но личных неприятностей доставляли более чем достаточно. Вот рыцарь клянется, что не будет ложиться в постель по субботам, а также не останется в одном и том же городе более пятнадцати дней кряду до тех пор, пока не убьет сарацина. Другой по пятницам не будет кормить своего коня, пока не дотронется до знамени Великого Турки. Еще один добавляет аскезу к аскезе: никогда не наденет панциря, не станет пить вина по субботам, не ляжет в постель, не сядет за стол и будет носить власяницу.

Не менее странные обещания дают и женщины, причем самые что ни на есть аристократки. Так, когда в 1601 году был осажден город Остенде, то Изабелла — утонченнейшая испанская принцесса — поклялась: «Пока не освободим город, я не сменю своей сорочки!». Длилась осада три года… А вот королева Филиппа Геннегауская, жена Эдуарда III, на уже упоминавшемся пиру перед началом столетней войны с Францией сообщает во всеуслышание, что беременна и далее говорит:

Но я клянусь Творцу и приношу обет…

Плод чрева моего не явится на свет,

Доколе же сама, в те чужды земли вшед,

Я не узрю плоды обещанных побед;

А коль рожу дитя, то этот вот стилет

Жизнь и ему, и мне без страха пресечет;

Пусть душу погублю и плод за ней вослед!

От такого сообщения, как гласит поэма, даже видавшие виды рыцари несколько обалдели. Ведь обет — это не пустые слова. В те времена, в отличие от современности, аристократия, а тем более политические деятели языком просто так не мололи и за свои слова отвечали. Обещания соблюдались неукоснительно, даже по прошествии многих лет. Так одному поляку пришлось целых девять лет кушать стоя, как в бистро, в том числе и на пирах. Что поделаешь, поклялся…

Что и говорить, большинство обетов, на взгляд современного человека, были, мягко говоря, диковинными. Иначе как отнестись к заявлению герцога Иоанна Бурбонского, которое он сделал, «желая избежать праздности и помышляя стяжать добрую славу и милость той прекраснейшей, коей мы служим», то есть явно мучаясь от безделья. Вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами он дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, какие надевают на пленников, пока не отыщут они шестнадцать других рыцарей, желающих сразиться с ними в пешем бою «до последнего».

Пиры русского царя. Как это было.

На Руси пиры любили не менее, если не более, чем в Западной Европе. Царь давал их примерно раз в две недели. Обычная такая, скромная пирушка, гостей на 600—700, не более. Бывали, конечно, и праздники посерьезнее. Особым размахом они отличались при Борисе Годунове. В Серпухове такой пир шел без малого почти полтора месяца. Тогда под сводами шатров угощались до десяти тысяч человек. Кушанья подавались только на серебряной посуде. Расставаясь с войском, Борис дал роскошный обед в поле, где на прибрежных лугах Оки пировало пятьсот тысяч (500000!) человек. Яства, мед и вино развозили обозами. Только ухи могли подавать 25—30 различных видов, угощали даже жареной рысью, которая за белое мясо считалась лакомым блюдом.

А вот как описывается пир Ивана Грозного. «С появлением Иоанна все встали и низко поклонились ему. Царь медленно прошел между рядами столов до своего места, остановился и, окинув взором собрание, поклонился на все стороны; потом прочитал вслух длинную молитву, перекрестился, благословил трапезу и опустился в кресло. Множество слуг стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушанием. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Этим начался обед… Когда съели лебедей, слуги вышли и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом в виде опахала. За павлинами следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Пока гости кушали, слуги разносили ковши и кубки с медами: вишневым, можжевеловым и черемховым. Другие подавали разные иностранные вина: романею, рейнское и мушкатель. Обед продолжался…

На столы поставили сперва разные студни, потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с имбирем, бескостных кур и уток с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью белую, курячью черную и курячью шафранную. (Ухой в старые времена именовались любые супы). За ухою подали рябчиков со сливами, гусей с пшеном и тетерок с шафраном. Тут наступил перерыв, в продолжении которого разносили гостям меды: смородинный, княжий и боярский, а из вин: аликант, бастр и мальвазию. Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Уже более четырех часов продолжалось веселье. Отличились в тот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, верченые почки и караси с бараниной. Особенное удивление возбуждали исполинские рыбы, привезенные в Слободу из Соловецкого монастыря. Их привезли живых, в огромных бочках. Рыбы эти едва умещались на серебряных и золотых тазах, которые вносили в столовую несколько человек разом. Затейливое искусство поваров показалось тут в полном блеске. Осетры и севрюги были так надрезаны, так посажены на блюда, что походили на петухов с простертыми крыльями, на крылатых змеев с разверстыми пастями. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном. Но вот, по знаку стольников, убрали со столов соль, перец и уксус, сняли все мясные и рыбные яства. Они внесли в палату сахарный кремль, в пять пудов весу, и поставили его на царский стол. Кремль этот был вылит очень искусно. Зубчатые стены и башни, и даже пешие и конные люди были тщательно отделаны. Подобные кремли, но только поменьше, пуда в три, не более, украсили другие столы. Вслед за кремлями внесли около сотни золоченых и крашеных деревьев, на которых, вместо плодов, висели пряники, коврижки и сладкие пирожки. В то же время явились на столах львы, орлы и всякие птицы, литые из сахара. Между городами и птицами возвышались груды яблок, ягод и орехов. Но плодов никто уже не трогал, все были сыты…».

*** *** ***

Меню обеда, устроенного герцогом Ланкастером в честь короля Ричарда в Лондоне, в 1387 г.

Первая перемена

Оленина с зернами пшеницы. Мясной бульон. Кабанья голова. Жареная говядина. Жареные лебеди. Жареный поросенок. Ломбардский пирог, с сушеными фруктами и сладким кремом. Т.н. sotelte (блюдо-сюрприз, это могли быть сделанные из сахара фрукты, пирог в виде в крепости, павлин в собственных перьях, извергающий огонь, и т.д.).

Вторая перемена

Суп из телячьих ножек. Белый суп. Жареный молочный поросенок. Жареный журавль. Жареный фазан. Жареная цапля. Подрумяненные цыплята. Рыба. Мясо, нарезанное мелкими ломтиками. Жареный заяц. Снова sotelte. Пирожные.

Третья перемена.

Суп с миндалем. Ломбардское рагу. Жареная оленина. Жареные цыплята. Жареные кролики. Жареные куропатки. Жареные перепела. Жареные жаворонки. Хлебный пирог. Желе. Milkfritters

Глава 2. Мир животных

В Средние века мир людей не был отделен непреодолимой преградой не только от загробной обители мертвых или от разных леших, ведьм, кикимор и русалок, но и от более привычного нам мира животных. Все эти пространства переплетались, взаимодействовали и составляли единый универсум.

Да, животные, птицы, рыбы стояли на более низкой, чем человек ступеньке, но были такими же представителями сотворенного богом мира. Так что даже последняя блоха, таракан, вредное насекомое, — все они своим существованием поют славу Господу. И в этом смысле они стоят практически наравне с человеком. И вообще природа была не бездушной биосферой, а языком, на котором Бог говорил с людьми. Надо было только понять этот язык.

Средневековье признавало и права, и обязанности животных. Они регулировались обычными законодательными и нормативными актами. Звери, птицы, насекомые в средние века были субъектами права и несли юридическую ответственность за свои деяния. Если их деяния попахивали уголовщиной, люди сначала пытались решить конфликт в досудебном порядке. В основном, обращаясь за заступничеством к высшим силам. Например, к св. Гертруде Нивелльской, покровительнице котов и мышей, обращение к которой избавляло от засилия последних, или даже на самый «верх» с просьбой «Богородица, мышей прогони». Если вредительские действия продолжались и после этого, «потерявшим берега» животным кричали что-то вроде «встретимся в суде», после чего подавали исковое заявление. Начиналось непростое судебное разбирательство. В ходе его несознательные фигуранты дела постоянно желали увильнуть от возмездия, используя для этого все уловки.

Процессы над хвостатыми подсудимыми велись с соблюдением всей процедуры и не вызывали ни у кого удивления (кроме самих ответчиков). В большинстве случаев общины подавали исковое заявление против «неопределенного круга» лиц животного и насекомого происхождения из-за претензий последних на урожай. Представитель деревни являлся в места обитания ответчиков и вызывал их в суд. В случае неявки (равно как и при проигрыше в суде) мерами воздействия служили заклинания, проклятия и даже отлучение от церкви.

Судья повелевал этим существам, опять-таки под угрозой божьего проклятия, в трехдневный срок покинуть данную местность. Требование повторялось троекратно. Если звери подчинялись, возносилась благодарственная молитва, в противном случае процесс продолжался. В ходе него стороны прибегали к разного рода ухищрениям. Например, адвокаты долгоносиков, клопов-черепашек и крыс, как это случилось, например, в 1480 году в Бургундии, оправдывали неявку в суд своих подзащитных тем, что, во-первых, не все священники в своих приходах объявили об их вызове. Ведь они — начал свою знаменитую речь адвокат Бартолми-Шасоне, — живут по всей стране в глубоких норах и не слышали о начале уголовного процесса против них. Кроме того, они живут на обширной территории и им нужно больше времени на сборы и дорогу, особенно беременным и пожилым. Суд согласился с доводом защиты и постановил пройтись по всем населенным пунктам округи и оповестить мышино-крысиное население. Более того, для донесения информации избрали самое верное средство, — зачитали ее в церквях по всему епископству. Понятно, что воскресную службу любая добропорядочная крыса должна была посещать.

Увы, и следующее заседание крысы проигнорировали. На то были свои веские причины. Во-первых, заявил адвокат, времени для ознакомления с материалами дела даже самым образованным крысам было явно недостаточно. А, во-вторых, подзащитные не без оснований опасались неспровоцированного нападения со стороны агрессивно настроенных котиков, которым, ведь, тоже известно время и место судебного заседания. Они, мол, совсем недавно нескольких «ответчиков» уже приговорили. Так что неявка вовсе не означает проявление неуважения к суду со стороны крыс. Они-то как раз суд очень даже уважают, но опасаются за свою жизнь. (В соответствии с нормами действовавшего права ответчик должен был иметь возможность явиться в суд без риска для собственной жизни и здоровья).

На третьем заседании защитник задал суду вопрос: а как вы отделите злоумышленников от невинных, честных крыс, которые никогда не вредили людям и могут пострадать из-за огульного обвинения? Суд долго размышлял над этой непростой головоломкой и в итоге принял решение… в пользу крыс!

Но все же обычно, после долгих прений, мыши-полевки, крысы и всякие клопы-черепашки проигрывали. Иногда вина была столь ужасающа, что их даже предавали анафеме (отлучение от церкви считалось тяжким наказанием, и применялось далеко не всегда), — после чего торжественное шествие с крестом, знаменами и свечами отправлялось на виноградники и поля, кропя их святой водой. Во время крестного хода пелись молитвы, а червей, мышей и клопов именем Бога-Отца, Христа и Святаго Духа заклинали удалиться в места, где они никому не смогут навредить. Нередко, в ходе процесса сторонам удавалось выработать компромиссное решение, устраивающее всех. В нем уже были юридически оформлены новые территории, выделяемые животным для проживания. Им даже выдавалась охранная грамота, не говоря уже об оформлении всех документов на землеотвод. А детенышам и беременным самкам предоставлялась отсрочка в исполнении приговора. Применялись ли такие послабления в отношении насекомых, история умалчивает.

Однако в большинстве случаев подсудимыми выступали домашние животные и чаще всего — свиньи. Память о казненных свиньях все еще жива, — одно из предместий Парижа до сих пор носит название «Повешенная свинья». Хотя приговор далеко не всегда был обвинительным. Так, например, 10 января 1457 года суд в Савиньи оправдал пять поросят, поскольку их участие в преступлении осталось недоказанным. Они были переданы под опеку в местный женский монастырь.

Но бывало, что судили и вовсе почти неразумных тварей. Например, жуков-вредителей «вишневых слоников», обглодавших сады общины Сен-Жюльена. В своей речи их адвокат убеждал суд, что они не только Божьи твари, но и в определенном смысле избранные, поскольку были в свое время на Ноевом ковчеге, а потому заслуживают снисхождения. Обвинение засомневалось и запросило дополнительную экспертизу по поводу ковчега. Действительно ли Ной прихватил с собой вишневых слоников, и зачем они ему понадобились?

Пока шло препирательство проклятый жук никуда уходить не торопился и как ни в чем не бывало продолжал «столоваться». Теперь уже с полным юридическим основанием. Наконец судья постановил переселить его в другую местность и даже выписал документ на право владения новой «недвижимостью» на территории старого карьера. Но тут уже возмутились крестьяне: «мы, — говорили они, — привыкли ходить по этим землям, а жуки могут воспрепятствовать нам, т.к. это теперь их собственность». Суд продолжил работу, и в качестве компромисса разрешил людям ходить по территории жуков, но только осторожно, чтобы не потревожить подлинных хозяев этой земли. Но тут воспротивился ответчик, чей адвокат заявил о прямой угрозе жизни и здоровью своих подзащитных, вследствие совместного пользования территорией. Они ведь попросту могут быть раздавлены местными жителями. Чем закончился процесс нам неизвестно, но он продолжался более 40 лет, — с 1445 по 1487 год! С учетом длительности можно констатировать беспрецедентную моральную победу «вишневых слоников», — самую славную во всей истории этого вида «тварей Божиих».

Прекрасный пример (правда, несколько иного рода) ведения на равных переговоров с животными являет собой история св. Франциска. Город, в котором он остановился, пребывает в ужасе от огромного волка, живущего в соседнем лесу и не дающего покоя ни людям, ни скоту. Святой, несмотря на предупреждения, тут же направляется на встречу с волком. В ходе переговоров он предлагает серому заключить пакт: «Мир в обмен на продовольствие». Т.е. люди ему будут ежедневно поставлять провиант, а он прекращает нападать на животных и жителей города. Волк согласился. Заметим, что хотя эта договоренность традиционно ставится в заслугу Франциску, на наш взгляд, она являла собой вершину волчьей «дипломатии». Это ведь верх успешной стратегии: террором добиться не облав, погони и смерти, а пожизненного содержания. Не надо постоянно рисковать, время от времени жить впроголодь, терпеть многочисленные неудобства волчьего существования Да весь лес, надо думать, исходил от зависти, а легенды об этом жили еще много веков.

Вот как описывается процесс достижения этого соглашения:

«…Но если я добьюсь …этого для тебя, ты должен обещать, со своей стороны, никогда больше не нападать ни на животных, ни на людей. Обещаешь ли ты это?». Тогда волк склонил голову в знак того, что он согласен. Святой Франциск заговорил вновь: «Брат волк, можешь ли ты дать мне залог твоей искренности, чтобы я поверил твоему обещанию?» И протянув руку, он получил ручательство волка, который поднял лапу и дружески вложил ее в руку Святого Франциска, давая единственный залог, какой был в его силах (т.е. волк совершил ритуал вассальной присяги) … Тогда все люди в один голос пообещали кормить его до самой смерти… Волк прожил в Агуббио два года. Он свободно ходил из дома в дом, никому не вредя, и все люди приветливо принимали его, кормя волка с великим удовольствием, даже собаки не лаяли на него, когда он проходил мимо. Наконец, через два года, серый умер от старости, и жители сильно оплакивали эту потерю. Его похоронили по-христиански, а небольшой волчий саркофаг с крестом по сей день можно наблюдать в местной церкви Санта Мария де ла Виттория. Выбитая на ней надпись гласит: «Здесь Франциск усмирил волка».

Переговоры с животными и даже насекомыми, представление их в качестве равноправной стороны процесса просуществует очень долго. Подобные прецеденты встречаются и в XVII, и даже в XVIII веке (последние известные нам случаи: в Пон-дю-Шато в Оверни в 1718 году, в районе Безансона около 1735 года, а также в Словении в 1866 году (!). В последнем случае местные жители, не сумев прийти к судебному компромиссу с саранчой, приговорили ее к смерти — и отправились на поле истреблять насекомых.).

*** *** ***

Такие «равноправные» и, более того, личностные отношения с миром животных существовали не только на средневековом Западе, но и на Востоке. Причем на Востоке они сохранялись значительно дольше. Вот что пишет, пожалуй, самая выдающаяся фигура последних веков в чань-буддизме Сюй Юнь (умер в 1957 году): «…пришел монах из храма Инсян, чтобы сказать мне о том, что кто-то у них там выпустил петуха, и что птица эта агрессивная. Я отправился в этот храм и подробно объяснил птице правила поведения в монашеской среде и ее заповеди, а также научил ее произносить имя Будды. Вскоре петух перестал драться и сидел в одиночестве на ветке дерева. Он больше не убивал насекомых и ел только тогда, когда ему давали зерно. Через некоторое время всякий раз, когда слышал звон колокола и гонга, он шел за монахами в главный зал и после каждого молитвенного собрания возвращался на ту же ветку дерева… в конце концов он прокукарекал: „Фо, Фо, Фо“ („Будда“ по-китайски). Два года прошло с тех пор, и однажды после молитвенного собрания петух встал во весь рост в зале, вытянув шею. Он трижды взмахнул своими расправленными крыльями, будто собираясь произнести имя Будды, и умер стоя. В течение нескольких дней его внешний вид не менялся. В конечном итоге его положили в коробку и похоронили». Удивительно, но столь доверительные отношения с обычным петухом были возможны в чаньских монастырях Китая еще в начале ХХ века. А безвестная птица даже удостоилась проникновенных строк от великого мастера:

…Он внял запретам, и бешеный ум затих,

Ел лишь зерно, сидел на насесте один, не трогая даже букашки.

Взирал на золотой образ

И без труда кукарекал имя будды.

После трех кругов простираний вдруг отошел в мир иной,

Разве все существа отличны чем-то от будды?

*** *** ***

Мы уже говорили, что природа виделась средневековому человеку огромным хранилищем символов. Минералы, растения, животные, — все было символами. Поэтому каждое животное, его поведение, повадки воспринималось как отблеск чего-то высшего, запредельного, как часть замысла Божьего, частичка Вселенной, в которой таится нравственное, моральное значение. Любое конкретное животное — это образ, зачастую фантастический. (Но фантастический — это с нашей сегодняшней точки зрения, в те времена никто его фантастикой не считал).

Отсюда вытекало совершенно иное, по сравнению с современным, отношение к миру. Мир — как дом, а не как бездушное, часто враждебное тебе существо. Ты не покоряешь его как альпинист гору, ты живешь в ладу с ним. Человек в нем сосуществует, находится в непрерывном взаимодействии с произведениями Творца, и сам становится Им, только в миниатюре; несовершенным, но стремящимся к идеалу.

Искусственный мир технологий и массового производства, убивший индивидуальность, еще не пришел, поэтому очень часто вещи носят собственные имена. Вот Роланд, умирая на поле боя, трубит в рог, призывая Карла. Но это не просто рог, один из тысяч подобных, — это Олифант. В руке героя не просто обычный меч — продукт массового производства. Это Дюрандаль — верный спутник, вещь почти сакральная. Замок, в котором живет Роланд, как и любой другой сеньор, тоже имеет имя. И не только замок. Дома простых людей на узеньких улицах средневековых городов тоже зовут по-своему. Мы об этом уже говорили.

Не будем забывать, что каждая вещь уникальна. Мастер вкладывает в нее частичку своей души. А потому вещный мир как совокупное творение мастеров и мир природы как творение Бога вместе окружали человека, включая его в свой универсум. Поэтому он даже в океане на утлой лодке, как ирландский монах, никогда не был брошенным, оставленным.

Но для символической трактовки Сущего очень важным было правильно понять происхождение названия, ведь назвать для средневекового человека означало тем самым объяснить. Например, верблюд выводится из греческого «смиренный», ибо он должен опуститься на колени, чтобы принять свою ношу. Пантера — из греческого «все», ибо она — друг всех животных. Паук — от латинского «из воздуха», так как он питается воздухом…

В этом отношении средневековые книги — бестиарии — это и энциклопедии известных животных, и сборники нравоучений, и указатели символических значений, связывающие чувственный и высший миры, а также увязывая их с общим замыслом Божиим. Причем подчеркивается двойственность каждого символа, ибо «двояко каждое творение, хотя бы в нем предполагали зло, но и добро обретается». Исключительно глубокая мысль безвестных авторов бестиариев, перекликающаяся с «Фаустом» Гете. Сравните: «Я — часть той силы, что стремится к злу и вечно совершает благо».

Так, змея воплощает зло, но она же и символ мудрости; страус, забывающий яйца в песке, — образ губительной безответственности, но он же сравнивается и со святым отшельником, покидающим родных ради созерцательного одиночества в пустыне…

Но самое разительное противоречие являет собой лев. Царь зверей. Символ Христа и евангелиста Марка. Он всегда спит с открытыми глазами, уподобляясь Христу в склепе, человеческая оболочка которого покоится, но божественная природа бодрствует. Он заметает хвостом следы, чтобы сбить с толку охотников, как Христос, который скрывает свою божественность, во чреве Марии перевоплощается в человека, чтобы ввести в заблуждение Дьявола. Кроме того, он величествен, исполнен отваги и великодушия. Он единственный, кто не боится даже мантикоры, — страшнейшего зверя с туловищем льва, хвостом скорпиона и головой человека. Он — самый быстрый на свете, да еще обладает тремя рядами острейших зубов. Зато царь зверей боится левтофоноса, — самого мелкого грызуна, одного запаха которого достаточно, чтобы лишить льва жизни.

Не удивительно, что львы пользовались огромной популярностью. Живые были главными «звездами» зверинцев королей и прочих титулованных особ, центром внимания зевак на ярмарках; искусственные встречаются повсюду в виде рисунков, скульптур, лепнины, вышивки и т. д. Их статуи по сей день охраняют памятники, могилы и входы в церкви, а также удерживают в зубах дверные ручки-кольца. В то же время вместе с аспидом, драконом и василиском лев символизирует Сатану. Ему присуща дикая злоба (иногда — гордыня, один из смертных грехов), поэтому его голова украшает порожки перед дверью.

Слон был могуч и покорен, верен и целомудрен, робок и благороден, полон мудрости и знания. Вдобавок он — непримиримый враг дракона, то есть Сатаны. Его кожа, кости и особенно бивни способны отгонять змей, отводить искушение, защищать от паразитов. Порошок из них — прекрасное противоядие. Кроме того, слон — самое умное из всех животных; у него необыкновенная память; он легко приручается, «приятен в обхождении» и, по словам некоторых авторов, может удержать на своей спине замок и даже целый город.

Крокодил представляется как огромная желтая змея с четырьмя мощными лапами, без языка и с довольно непостоянным характером. Не желая ограничить себя, крокодил ест до тех пор, пока ему не станет плохо; тогда он растягивается на песке и в течение нескольких дней не двигается, переваривая пищу. Завидя человека, он не может удержаться от того, чтобы не поймать его и не съесть, хотя обладает натурой в некоторой степени доброй и чувствительной. Именно поэтому после завершения своей зловещей трапезы крокодила охватывает раскаяние, он сожалеет о столь низком поступке и плачет много часов подряд.

Верблюд, «корабль пустыни», — воздержан, отличается исключительной выносливостью и умением испытывать привязанность. Пчела, дающая мед подобно тому, как Мария давала молоко, стала символом семьи. Рыбам свойственно сострадание, любовь к детям и особенно благочестие. Поэтому их нередко ставили в пример людям. Разные породы рыб не смешиваются, т.к. они хотят сохранить себя в чистоте, в отличие от человеческой склонности к прелюбодеянию.

Идеалом стал единорог, — символ целомудрия Богоматери и мирской чистоты. Его рог имеет божественную природу Христа, он исцеляет и освящает, его хранят в церквах наравне с мощами самых почитаемых святых. Яростное, неудержимое, смертельно опасное и вместе с тем сентиментальное животное. Поймать его может лишь непорочная дева, к которой единорог выходит сам, кладет голову на лоно и засыпает. Вот как описывает это престранное существо позднейший писатель Питер Бигль:

«Единорог жил в сиреневых лесах, и жил он там совсем один. Он был очень стар, хотя и не знал этого. Его цвет уже не казался таким беззаботным, какой бывает морская пена, — теперь он, скорее, напоминал падающий снег в лунную ночь. Но взор его был по-прежнему ясен и неустанен, и передвигался он все так же — словно тень по волнам.

Он вовсе не походил на рогатую лошадь, какой часто рисуют единорогов, — нет, он был меньше, копыта его были раздвоены, а сам он обладал той древней дикой грацией, какой у лошадей отродясь не было. Олени лишь робко и слабо подражали ей, а у коз эта грация проявлялась только в каких-то издевательских плясках. По сравнению с длинной и гибкой шеей его голова казалась меньше, чем на самом деле, а грива, спадавшая почти до середины спины, была мягкой, как пух одуванчиков, и нежной, как усики бабочек. У него были острые уши и тонкие ноги с белым оперением у лодыжек, а длинный рог над глазами сиял и переливался собственным жемчужным светом даже в самую темную полночь. Им единорог убивал драконов, им лечил одного знакомого короля, чья отравленная рана никак не затягивалась, и им же сшибал с веток спелые каштаны для медвежат.

Единороги бессмертны. Им свойственно жить в одиночестве в каком-нибудь одном месте: обычно это лес, где есть озеро, достаточно чистое, чтобы они могли видеть в нем себя. Единороги немножко тщеславны от сознания, что они — самые прекрасные существа в целом свете и к тому же — волшебные. Вступают в брак они очень редко, и нет леса более зачарованного, чем тот, где живет единорог».

Первое из дошедших до нас упоминаний этого существа относится аж к V в. до н. э. Ктесий Книдский оставил нам его описание как животного с «белым телом, коричневой головой и голубыми глазами». Единорог известен как любимое средство передвижения волшебников и волшебниц. Это неудивительно, ведь при изгнании Адама и Евы из рая Бог предложил ему выбор, но Единорог из верности остался с людьми и покинул рай, за что получил божественное благословление.

Известно, что эти существа для своего житья облюбовали горы Гарца в центральной Германии. Там в пещере в 1663 году и был обнаружен скелет одного из них (ныне сохранился только череп). Никого это даже не удивило, ведь недалеко от той пещеры находится знаменитая гора Брокен, куда со всей Германии и из-за ее пределов регулярно на свои шабаши слетаются ведьмы, так что для тех мест сверхъестественное выглядит вполне естественно.

Глава 3. Дороги. Мир глазами странника

Давно устоявшийся стереотип: средневековое общество — общество оседлых людей, крепко-накрепко привязанных к своему клочку земли. Да и мы сами говорили об обособленности человеческого мирка в то время по сравнению с открытостью античности. И все-таки общество, вроде бы скованное в неизменных границах, пребывало в непрерывном и всеобщем движении. Не будет преувеличением сказать, что население стран Запада в течение всего средневековья так и не избавилось полностью от кочевых привычек. Знатные люди — от короля до какого-нибудь графа или барона — со своими дворами, большими и малыми, постоянно перемещались от одного владения к другому. Одним из побудительных мотивов такого перемещения был «прокорм» суверена и его двора, — потребление на месте продуктов, произведенных подведомственным населением и по праву причитающихся ему. Разумеется, сразу возникает вопрос; а чтобы не наоборот — не король к продуктам, а продукты к королю. Увы, тогда такой естественный для нас подход в те века был абсолютно нерационален. Свезти товары в одно место, а потом хранить долгое время не было возможности, как из-за трудностей с транспортировкой, так и по причине отсутствия надлежащих складских помещений и технологий хранения.

Еще один мотив лежал, скорее, в области психологии: невозможно было управлять королевством, тем более огромной империей, невозможно заставить подчиняться всех этих своенравных графов и баронов, если ты им практически неизвестен, если они знают о тебе лишь понаслышке, абстрактно. В ту абсолютно «личностную» эпоху вассал должен был ощущать, осязать, представлять себе суверена. Только тогда он подчинялся его приказам. Абстрактный король власти не имел.

Но не только на заре эпохи, но и во времена ее расцвета — в XII — XIII вв. — короли не сидели на одном месте. Вот подсчеты относительно одного из самых знаменитых английских монархов — Ричарда Львиное Сердце. Из 117 месяцев своего правления (6 июля 1189 года — 6 апреля 1199 года) он 6 месяцев провел в Англии, 7 — на Сицилии, 1 — на Кипре, 3 — в плавании по различным морям, 15 — в Святой земле, 16 — в тюрьмах Австрии и Германии, 68 — во Франции, из которых 61 — в собственных феодах. Таким образом, английский двор находился не в Лондоне или Йорке, а там же, где и король: в Бордо или Линкольне, в Кентербери или Руане.

А дороги все полнятся. Кто-то, собрав армию, идет на соседа, — начинается очередная война. Кто-то подался в пилигримы и направляется в святые места. Кто-то ведет караван, полный различных заморских товаров. А кто-то, увы, разорился и теперь приходится нищенствовать. Благо средневековое общество благожелательно относится к бродягам, полагая, что их молитва «ближе к Богу». Местные жители охотно их кормят и оставляют на ночлег. В поисках своей аудитории шагают первые профессора, а в поисках профессоров — первые студенты. Рядом с ними — трубадуры, менестрели и миннезингеры. Между путниками завязываются оживленные диалоги на самые разные темы — от литературы до богословия. В общем, люди всегда были в дороге, в седле, и прерывали странствования только на время затяжных дождей. А главным препятствием для перемещения было вовсе не жалкое состояние дорожного хозяйства или непогода, а отсутствие корма для лошадей в определенные периоды времени. Так что нередко самым надежным способом передвижения, как и тысячи лет назад, был пеший. Поэтому, например, Карл Лысый во время своего второго похода в Италию, обеспечивал связь с Галлией с помощью пеших гонцов. Ходокам приходилось перебираться через Альпы, и все равно данный вид связи был наиболее предпочтительным.

И опять парадокс, которыми полно средневековье: люди постоянно двигались по путям и направлениям, замечая вешки, используя броды. Но важнейшего элемента транспортной инфраструктуры — дорог — фактически не было! Правда, трудности в те времена никого не останавливали.

Да, отсутствие дорог не смущало пилигрима. Ведь его путь вовсе не был кратчайшим расстоянием из «точки А в точку Б». Более того, он вообще не пролегал «от точки до точки» и не зависел от времени. Странники обычно никуда не торопились. Они часто сворачивали в сторону, чтобы миновать замок рыцаря-разбойника или посетить какое-нибудь святое место. Больше ходили проселками, вьющимися полевыми тропинками, межевыми тропами или корявыми булыжными трактами. Сливаясь друг с другом, они приводили к местам паломничества, но чтобы достигнуть их приходилось миновать броды, чащобы, перевалы. Для путника тропинки нигде не кончались, увлекая его далеко-далеко, а за каждым поворотом, за каждым извивом реки открывались новые дали.

Странник не строил планы на будущее. Он не думал об обратном пути, и еще меньше представлял себе, чем займется после опасного путешествия. Как герои Круглого стола, которые отправлялись в поход, не зная, когда вернутся, и вернутся ли вообще. Человек брел по незнакомым дорогам, которые могли вести в никуда… Внезапно заканчиваясь, они оборачивались бескрайней пустошью. Ландой, по-французски.

А вокруг ни души. Тишина, только пчелы деловито жужжа, летят по своим делам. Это та самая «заброшенная» земля из рыцарских романов, конец всех дорог и начало чудесных и опасных приключений. Тропинка, последняя связь с миром прерывается. Но что ему до того? Внутренне он давно оторвался от него, и такая оторванность означала высшую свободу.

Человек легко переходил от оседлости к жизни в пути, тем более, что «своим» он был только в своей деревне, а почти сразу за ее околицей «чужим» в той же мере в какой и через тысячу километров пути, если, конечно, не выходил за пределы европейской цивилизации. Он покидал издавна знакомый и докучный мирок и вырывался на просторы огромного христианского мира, а самые отважные проникали далеко за его пределы. Недаром на скандинавском Севере слово «домосед» служило синонимом слова «глупец».

И только в самом конце средневековья с ростом благосостояния и «мирских» дел постепенно начинает выветриваться дух крестовых походов, ослабевать вкус к путешествиям и общество делится на две неравные части. Большая — становится миром домоседов. Евангельское понимание человека как вечного странника на земле изгнания и слова Христа: «Оставьте все и следуйте за мной» становятся фигурами речи и уходят в прошлое. Меньшая, напротив, фантастическим рывком выходит за пределы ойкумены, буквально бросается за горизонт, в края, о которых еще совсем недавно страшно было даже подумать. Так началась эпоха Великих географических открытий.

Долгий путь. Опасности того времени

Нужно ли говорить, сколь трудные и опасные испытания поджидали отважных странников, рискнувших отправиться в неизведанные земли за пределами христианского мира? Они могли повстречать суровых амазонок, скачущих на диких конях, или антропофагов с лошадиными ногами, услышать лай псоглавых людей-кинокефалов, почему-то любящих прясть, или попасть к совсем уж странным племенам, которые питаются лишь запахом яблок. В тех местах муравьи величиной с собаку охраняли золотой песок, огромные змеи проглатывали оленей, а в реках плавал червь, который своими клешнями хватал и топил слона. А какие страшные были люди! Вот, например, эфиопы. Лица у них без носа, ровные и плоские. Вид — безобразен. А вот человеческие существа со сросшимися устами, через маленькую дырку в которых сосущие с помощью овсяного колоса свою еду. Где-то в африканской пустыне обитают панотии-ушаны, — маленькие человечки с огромными растопыренными ушами. Ночью, когда становилось прохладно, уши служили убежищем, куда они укрывались, как в створки раковины. А неподалеку обитают люди со ступнями, повернутыми назад, по восемь пальцев на каждой; существа, которые ложатся на спину и поднимают вверх огромную единственную ногу, чтобы спастись от солнца; ресничники, рождающиеся из земли, со ртом на животе и глазами на плечах. Есть еще люди с тремя головами, люди с глазами, светящимися, как плошки, а также чудовища с острова Цирцеи, у которых тела человеческие, а головы взяты от самых различных зверей. Не менее страшны бородатые женщины из Армении; и чудовищные девицы высотою в двенадцать локтей, с волосами до коленок, с бычьим хвостом пониже спины и с лапами, как у верблюда, живущие на берегах Красного моря. (Обо всех этих опасностях подробно информируют читателей средневековые энциклопедии).

Рядом с людьми-монстрами — настоящий зоопарк из самых разнообразных нелюдей, собранные из частей и кусков. Таков, например, «bestia leucocroca» с туловищем осла, задними ногами оленя, грудью и лапами льва, конскими копытами, большим раздвоенным рогом, широким ртом до ушей, из которого исторгается почти человеческий голос. Не менее страшна мантикора. У нее человеческое лицо, три ряда зубов, тело льва, хвост скорпиона, голубые глаза, кровавый цвет лица, голос подобен змеиному шипению; а передвижение стремительнее летящей птицы. Завершают этот паноптикум чудовищные людоеды, которые живут на островах Индийского океана, сторожа золото и серебро. Так что людям не избежать схватки с ними. Ибо невозможно, несмотря на опасности, игнорировать острова Хриз и Аргир, целиком состоящие из чистого золота и чистого серебра.

Схожая ситуация и в Атлантическом океане или, по-средневековому, в Море Мрака. Там, предположительно где-то в районе Ирландии, находилась магнитная гора Гиверс, притягивавшая железные части кораблей. Гора скрывала волшебное королевство, замки в котором вы­строены из серебра и золота, и даже морской песок серебряный. Если корабль у этого островка дождался благополучного ветра, он без проблем добирался до порта, вдобавок его экипаж до конца жизни ни в чем не испытывал нуж­ды.

Если суммировать, то можно выделить несколько основных населенных миров, окружающих наш, человеческий: под водой обитали рыцари-дельфины, под землей прятались рыжие низкорослые людишки — наны, в облаках плавали корабли, на островах моря-Океана жили отшельники, грешники и разные Божьи твари, где-то там, далеко возвышался Рай, а во чреве земли сияли раскаленные докрасна железные плиты Преисподней. Примечательно, что каждый из этих миров был достижим, если только долго-долго идти или плыть в определенном направлении, точнее говоря, «туда, куда глаза глядят».

Морские странники

Странствие на пути к тому, что достойно вопроса, — не авантюра, а возвращение домой (Мартин Хайдеггер)

«И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (Откровение св. Иоанна)

Труден был путь странника через леса и поля, бурные реки и высокие горы. Но еще труднее было тем, кто отправился вплавь по морю. Такое путешествие было не просто риском, а скорее, каким-то безумием.

Море… ужасное и в то же время манящее, такое соблазнительное. Человек — млекопитающее сухопутное; жидкая стихия ему враждебна, опасна, вызывает отторжение. Приближение к ней его тревожит; ее безмерность порождает страх и панику. Десятки тысячелетий в водной пустыне видели мир Зла. Там все зыбко, обманчиво, непредсказуемо, одним словом, трагично.

О ней говорила и мудрейшая книга — Библия. Море это место страха, смерти и безумия, пропасть, скрывающая Сатану, демонов и чудовищ. Оно должно исчезнуть в день возрождения мира. Не случайно среди знамений «пришествия Господа нашего», первые четыре связаны с морем и водой: «Первым знамением Страшного суда будет море, которое поднимается на 15 локтей выше самой высокой горы в мире. Вторым знамением будет море, которое опустится ниже самой глубокой пропасти, такой глубокой, что дно ее едва можно разглядеть. Третьим знамением будут морские рыбы и чудища, которые с громким криком появятся на его поверхности. Четвертым знамением будут море и реки, воды которых запылают огнем, идущим с неба».

С начала времен, море предстает как мир хаоса, как место, где живут и действуют демонические силы, чудовища и мертвецы, враждебные и Богу и людям. Постепенно земля цивилизуется, а море по-прежнему остается диким, страшным и могущественным. Иногда из него выходят чудовища, вроде Левиафана, но лишь, чтобы вселить в людей еще больший страх. Венец кошмара предстает в Апокалипсисе, когда в конце времен «И увидел выходящего из моря зверя с семью головами; на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные». Иными словами, от начала и до конца времен ничего хорошего от морской стихии ждать не приходилось. Ну а в конце мира Бог уничтожит ее в первую очередь, чтобы перед Страшным судом и вечностью воцарилось спокойствие. «И моря уже нет… и смерти уже не будет» (Апокалипсис). Ибо море — это смерть.

В Европе поселения располагались на расстоянии не более 350 километров от побережья, а многие и гораздо ближе. Фактически, приморский субконтинент. Однако, парадокс, моряки веками не отплывали от побережья более чем на шесть часов хода под парусом (исключением стали, разве что, викинги). Позже лишь храбрый до безумия Колумб рванул в океан без единого ориентира и более месяца не поворачивал обратно (образно говоря, одной рукой он твердо держал штурвал, а другой постоянно отбивался от обезумевшей от страха команды, требовавшей срочно повернуть обратно, прочь из пасти Дьявола). И это когда даже самые смелые отваживались лишь плыть вдоль берега, на ночь ложась в дрейф. Для тех времен — беспрецедентный поступок.

А теперь представим: утлое суденышко, никаких навигационных приборов, карт, лоций с указанием мелей и прочих морских опасностей, никакой возможности подать сигнал бедствия. (Первая известная нам карта — портолан — появится только лишь на борту судна, перевозившего в 1270 году умершего короля Людовика IX из Туниса в Европу, но на ней обозначена лишь конфигурация берегов Средиземного моря). Плюс пираты. Плюс злокозненные бароны на берегу, подающие ложные световые сигналы, в надежде, что корабль сядет на мель и его содержимое, согласно обычаям того времени, станет их законной добычей. А помощи ждать было решительно неоткуда. Мрачными свидетелями смертельной опасности труда моряков, рыбаков, пилигримов были побережья, усеянные обломками кораблей. Здесь царило безлюдное безмолвие и лишь чайки, в которых переселялись души погибших, реяли над грохочущим прибоем.

Но море, со всеми его ужасами, — это еще и чудесный мир, который можно обрести на островках счастья, драгоценных уцелевших, забытых и почти утраченных осколках золотого века. Их поиск стал настоящим святым Граалем для морских пилигримов. Они знали, что где-то на западе, посреди моря, расположена новая Земля Обетованная, таинственные острова, провидением предназначенные для народа Божьего. И искали дорогу и к острову, и к Богу. Собственно, это была одна цель, к которой шли множеством разных путей. Они не оставляли следов, и только кильватерная струя свидетельствовала об их присутствии. Но через мгновение и она растворялась в безбрежном океане.

О, эти райские кущи волшебных земель, воспетые кельтами, скандинавами, греками и римлянами; эти сказания об Атлантиде, острове Туле и Гренландии! Где же тот «народ Божий», который их заселит?

О, эта тоска по Чистой земле, Обетованной стране, где так привольно живет Божий народ, святые люди, не разделенные ничем «слишком человеческим». Земли столь же материальные, сколь и духовные, их тайны неподвластны пониманию современных критиков, они не видны ни в один самый мощный бинокль. Чудесные острова Брендана невозможно найти, не став самим Бренданом. Ну, или кем-то вроде него. Можно, конечно, искать (и находить) возможные варианты, сличая описание пути великого ирландца и современную географическую карту, но как таковые эти острова обозначены только на особых картах — картах человеческого духа.

Только вера двигала людей, и всегда своей тяжкой долей странник платил за стремление к нравственному совершенствованию: в результате движение по горизонтальной земной поверхности трансформировалось в движение по восходящей линии — в небесные выси.

Отсюда неизбежная двойственность: в то время как в летописях говорится о том, как взору мореплавателей открывался неведомый остров, их душа входила в ясный, не видимый нами свет, — источник постоянного, безмятежного счастья. Души Брендана и других моряков после многих лет странствий и тяжких испытаний нашли Бога, потеряли «индивидуальность» и обрели бессмертие, вечное блаженство.

Однако тогдашние моралисты с недоверием смотрели на беспокойный бродячий люд. Паломничество, мол, — это, бесспорно, богоугодное дело, но вместе с тем и опасное для благочестия: ведь пилигримы шли к чужим народам — еретикам и язычникам. А достаточно ли крепка ли их вера? Устоят ли перед соблазнами? А как в путешествии достичь самоуглубления и сосредоточенности, необходимых при движении души к Богу: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?», — повторяли обеспокоенные клирики евангельский вопрос.

Но подозрения ревнителей благочестия не могли стать препятствием для десятков тысяч людей, желавших узнать «а есть предел там, на краю земли, и можно ли раздвинуть горизонты?». Ради спасения души, отпущения грехов, телесного излечения. Ради покаяния. И когда после тысячного года, да и позже — в XII и XIII веках — волна кающихся захлестнула христианский мир, идея паломничества обрела второе дыхание.

Паломник — человек вне родины, изгнанник. И добровольная аскеза одухотворяла пилигримов, которых встречали сперва с подозрительностью, потом — с почтением. Но простого странствия недостаточно: чтобы паломничество состоялось, нужна была некая святая цель.

Паломники: география маршрутов

Постепенно возникает целая сеть маршрутов к святым местам, куда паломники отправлялись ради духовной встречи с Богом или святым, которому они собирались поклониться. Еще в 333 году галлы составили трактат «Маршрут из Бордо в Иерусалим», а в 384 году испанская монахиня Эгерия надиктовала книгу о своих странствиях по святым местам. При полном отсутствии карт такие записки имели большую практическую ценность.

Первым по значимости центром паломничеств был, разумеется, Иерусалим. Но далеко не все имели возможность добраться до города Страстей и Гроба Господних. Намного ближе и проще было посетить Рим, где находились мощи двух святых основателей Церкви — Петра и Павла, могилы мучеников, а кроме того, красивейшие церкви, зачастую украшенные великолепными фресками. Вскоре добавляется третье по популярности святое место, — Сантьяго-де-Компостела в Галисии, на северо-западе Испании. Как утверждалось, после того как святой Иаков во время проповеди в Иерусалиме был схвачен и умерщвлен по приказу Ирода Агриппы, его ученики положили тело в лодку и отправили в открытое море по воле волн. Челн унесло из Палестины к галисийским берегам, где христиане обнаружили его гроб, весь облепленный ракушками (с тех пор символ Иакова — ракушка), и спрятали в городе Ириа Флавиа. После чего забыли на много столетий. Вторично его обнаружил в 813 году некий местный отшельник Пелайо.

В те времена в таком невероятном путешествии утлой лодки через все Средиземное море ничего необычного не усматривали. Ведь после смерти Христа апостолы разошлись по миру, проповедуя его учение, и святой Иаков направился в Испанию. Так что не было ничего странного, когда лодка, по Божьему соизволению, после смерти доставила его обратно. Разумеется, эта находка вызвала огромный энтузиазм во всем христианском мире. Во время борьбы с мусульманами святой Иаков покровительствовал христианам в сражениях и получил имя Матаморос, то есть «истребитель мавров». В Сантьяго сходились богомольцы со всей Европы, это был крупнейший центр паломничества. Вокруг него разворачивались целые сражения, подчас заканчивающиеся для христиан неудачей. Как, например, в 997 году, когда Аль-Мансуру удалось-таки взять штурмом и разрушить базилику.

Среди других известных святых мест — город Тур, где находилась гробница святого Мартина, умершего в 397 году: святой был весьма популярен во всех христианских странах, и Тур привлекал самых значительных исторических деятелей, от Карла Великого до Филиппа Августа и Ричарда Львиное Сердце. Людовик Святой побывал там трижды.

Появляется даже паломнический маршрут в аббатство Святого Михаила (Мон-Сен-Мишель). Хотя Михаил и был бесплотным архангелом, а значит, никаких мощей оставить не мог, но уж очень популярна была его фигура, такая понятная человеку того времени фигура воина, сражающегося и побеждающего самого Сатану.

Начиная с XI века, организуется много маршрутов, связанных с Девой Марией, поскольку происходит небывалое развитие ее культа. В Шартре, например, поклонялись платью Святой Девы.

Популярностью также пользовалось местечко Рокамадур в епископате Кагор. Здесь, на вершине скалы высотой 120 метров находилась небольшая часовня. С XII века она стала центром устремления паломников со всей Европы и даже из Балтийских стран. Чтобы попасть наверх они, ползя на коленях и читая молитвы, преодолевали 197 ступенек. В толпе кающихся можно было заметить как простолюдинов, так и аристократов первой величины. Например, король Англии Генрих II Плантагенет побывал здесь дважды. Король Франции Людовик IX Святой поднимался по ступенькам на коленях со своей матерью Бланкой Кастильской и братьями — Альфонсом де Пуатье, Робером д’Артуа и Карлом Анжуйским. Был здесь и Филипп IV Красивый, и Карл IV, и королева Мария Люксембургская, и Филипп VI, и Людовик XI и многие, многие другие. То есть физические трудности, как и проявление смирения (никаких преимуществ для вип-персон), не отвращали даже царственных особ от духовных подвигов пилигримов.

Более того, самоуничижение считалось весьма полезным средством для сильных мира сего, так как умеряло самый смертный грех — гордыню. Что поразительно, важность усмирения своего эго, буквально втаптывания его в грязь, понимали сами властители и коронованные особы. Многие из них к этому искренне стремились. Так император Священной Римской империи Оттон III, в сопровождении одного лишь епископа Вормса Франкона, переодевшись нищим, «босой и облаченный во власяницу» втайне от всех, сторонясь людей, пробирается за тридевять земель к отшельнику, святому Нилу. Найдя его, они укрываются в пещере, где проводят «две недели в уединении, посвящая себя молитве, посту и бдению». Аналогично французский король Людовик Святой каждый день (!) идет к беднякам и 12 из них кормит своими руками. Тем самым воссоздавая подобие тайной вечери Иисуса.

В XIV веке большую популярность приобретают также детские паломничества, по мере возрастания интереса к ребенку и возникновения в обществе культа Младенца Христа…

Поиски Рая для себя лично или же места, где возможно построение идеального (или близкого к идеалу) общества, продолжаются по сей день. Когда-то это были острова святого Брендана, через 1000 лет — Америка, а сейчас такая возможность обсуждается применительно к будущим колониям на других планетах. Места разные, но суть одна.

Плавание святого Брендана

Святой Брендан, ирландский святой VI века, ныне покровитель Военно-морского флота США.

Все страны, что утратили легенды,

Обречены окоченеть навек.

Патрис де ла Тур дю Пен

В V — VI веках среди ирландских монахов существовал такой обычай: садиться в лодку, сшитую из шкур, посреди бескрайнего моря выбрасывать весла и плыть, куда будет воля Господа. Отдаваясь на волю волн и Провидения, монахи на утлом челне странствовали не по водам Северного моря или Атлантического океана, а по волшебному, потустороннему миру, связывающему нашу обыденную землю с неведомой, духовной, «чистой» страной.

Сегодня мы вряд ли сможем представить себе не только мужество и силу воли этих людей, но и, в первую очередь, силу веры, которая вела их на эти подвиги. Плавания, если кончались успешно, длились многие недели и месяцы. Лишения на утлой лодке посреди бушующей Северной Атлантики были невероятны. Спасательных средств не было никаких, и человека от поглощения бескрайней бездной враждебного океана отделяла лишь тоненькая шкура животного. Приборов тоже не было. Никаких. Вообще. Не только GPS, но и секстанта, астролябии, даже компаса. Последний получил распространение только спустя 700—800 лет после рассматриваемых событий, в конце XIII века. Но мужественное противостояние стихии было не только средством для достижения цели — неведомых Божьих Земель, но и самой целью — уходом от мира, подобно анахоретам и столпникам в раскаленных пустынях Египта и Палестины. Тут была та же пустыня, только водная. Они уходили от мира, чтобы прийти к себе и Богу.

Ирландцы очень любили свою землю. Для них разлука с соплеменниками и родным отечеством, добровольное изгнание, было, пожалуй, самым суровым испытанием. И именно потому они стремились на чужбину, как отшельники, миссионеры, искатели Рая. Они оставляли свою горячо любимую родину, быть может, навсегда, совершая этот христианский подвиг во славу Господа…

Вот песнь изгнанника, написанная одним из самых известных святых того времени преподобным Коломбом:

Боже, как бы это дивно, славно было —

волнам вверясь, возвратиться в край мой милый,

В Эларг, за горою Фойбне, в ту долину —

слушать песню над Лох-Фойлом лебедину;

Где отрадой веет ветер над дубравой,

где вспорхнув на ветку, свищет дрозд вертлявый,

Где над дебрями Росс-Гренха рев олений,

где кукушка окликает дол весенний…

Три горчайших мне урона, три потери:

отчизна моя, Тир-Луйгах, Дарроу, Дерри.

*** *** ***

Святой Брендан был солидным, состоявшимся, как сейчас говорят, человеком, настоятелем одного из крупнейших монастырей Ирландии в Клонферте. Обитель так и называлась «Мед чудес святого Брендана». Его жизнь, хоть и была подчинена служению Господу, но имела все черты стабильности, размеренности, столь ценимые людьми в уже немолодом возрасте. Но однажды все изменилось. Один из монахов — Барринд — рассказал как он, вместе с отшельником Мерноком, искали «землю обетованную». Они достигли прекрасной, неведомой страны, богатой плодами и цветами. Пятнадцать дней бродили по ней, пока не встретили человека, который сказал, чтобы они возвращались домой. По возвращению оказалось, что они пробыли на этой земле не полмесяца, а целый год!

Кстати, отметим интересную особенность: в сказаниях о духовных исканиях в дальних странствиях пилигримов нередко отмечается относительность времени. Причем исключительно в сторону его замедления. В Новое время ученые немало потешались над этой нелепой выдумкой невежественных монахов. Потом пришел Эйнштейн и доказал, что правы монахи, а не ученые: время действительно течет с разной скоростью, причем для странника оно замедляется относительно «обычного» наблюдателя. А древние опять оказались умнее, чем мы думали. Или они что-то «такое» знали?

Выслушав Барринда, Брендан загорелся идеей поиска таинственных земель. Была и еще одна причина, побудившая его предпринять это беспримерное путешествие. Говорили, что он сжег книгу, в которой была «вся правда жизни». Ибо верил «только тому, что видел сам». Поэтому Бог послал его убедиться лично в истинности учения и всего того, что сказано в Книге.

Как бы то ни было, решение было принято. 14 монахов изъявили свое согласие стать членами команды, после чего, помолясь и попостясь, приступили к постройке судна. В результате их усилий появилась новая карраха, — лодка из ивового каркаса, обтянутого бычьими кожами. Обработка настоем дубовой коры и жиром, защищала швы от протекания. К мачте прикрепили парус, поставили руль, погрузили припасы на сорок дней, — провиант, запасные кожи, жир для их смазки… Все было готово к отправлению.

*** *** ***

Мир еще спал, когда монахов разбудил удар колокола. Предрассветная мгла постепенно отступала, как бы рассеиваясь звуками нового дня: скрипом ворота, плеском воды, наливаемой в ведра из колодца, ленивым лаем собак. Заутреню, как обычно, сменила трапеза. После нее все разбрелись по кельям. Но лишь на несколько минут. Вскоре монахи вышли в монастырский дворик, неся свои нехитрые пожитки. Был тот час, когда утро уже готово вспыхнуть новым светом, но тьма еще не уступила свои права и как бы сжалась, сгустившись до самой темной темноты. А природа уже встречает наступающий новый день пением птиц.

Монахи мысленно прощались с родными местами, стараясь напоследок как можно более детально запечатлеть в своей памяти массивные своды церкви, ворота и стены монастыря, колодезь… Они пытались это делать незаметно для окружающих, словно стараясь унести кусочек родины в самом укромном уголке своего сердца.

За воротами команда растянулась по узенькой тропинке, пересекая вересковую пустошь… Шли в тишине. Сосредоточенное молчание как нельзя более соответствовало значимости момента. Да, медовый аромат весенних ирландских полей еще долго будет будоражить их души. После очередного поворота тропинки впереди показались прибрежные скалы. Где-то там, внизу о них бились волны моря-океана, издалека возвещая о себе гулким рокотом. По крутому уступу монахи спустились вниз. Здесь, в уютной бухточке покачивался маленький кораблик, который на долгие годы станет им надеждой и родиной, домом и церковью.

Вот и все. Прощай берег, братья, мир. После короткой проверки готовности экипаж отчалил от пристани. Беспримерное плавание началось.

*** *** ***

Они все гребли и гребли, и с каждым взмахом весел родной берег все более утончался, пока не превратился в тонкую нитку на горизонте. Тишина, даже чайки, похоже, умолкли на несколько мгновений, словно проникшись печальной торжественностью момента. Монахи же старались не подавать вида, но все же время от времени украдкой оглядывались туда, где в прозрачном рассветном воздухе растворялась родная земля. Откуда, казалось, все еще веяло теплом монастырского очага, кельей и до боли родной братией.

Дни и ночи бесконечной чередой сменяли друг друга, бескрайняя водная гладь постепенно, но неумолимо, как губка, стирала воспоминания, обрывая последние связи с землей. Мысли о ней становились все более общими, абстрактными, пока не стали чем-то эфемерным, подобно иллюзии. Вскоре и она исчезла. А вместе с ней и прошлое. Будущего тоже не было. По крайней мере, о нем ничего не было известно. Оставалось только настоящее. Только текущий момент. И они жили, тщательно, миг за мигом проживая каждую секунду, Как умеют жить только маленькие дети и святые.

Вокруг них было лишь одно бескрайнее море, оно играло солнечными бликами до самого горизонта, отражая божественный свет. Но в своем чреве оно несло все ужасы преисподней. Страшны были морские глубины, и не одна душа человеческая сгинула в них.

Но монахи бросили настоящий вызов высшим силам. Сколь же они дьявольски велики! Сколь ничтожен человек пред их могуществом! И все-таки дерзновение воли, решившейся «проверить» божественные заповеди, воли, помноженной на смиренное покаяние, может творить чудеса. Но у них бы ничего не вышло, если бы в Брендане со спутниками был хотя бы гран гордыни. Любая «задняя мысль» привела бы их к краху. Но отделенные от водного Ада лишь тонкой полоской шкур, служившей им кораблем, они продолжали плыть по Бескрайнему прямиком в Вечность, где нет «Я», добра и зла, и много чего другого, из чего состоит жизнь человеческая.

Они плыли вперед, стремились вверх и пребывали в «сейчас». На полпути между зловещей морской пучиной и хрустальной высью неведомых райских островов, чистой землей.

Время на утлой лодке посреди необозримой морской глади тянулось мучительно медленно, постепенно все более замедляясь. Еще более мучительной была неопределенность. Сколько продлится плавание: год, пять, вечность? Как тут не сойти с ума? Но монахи нашли выход из этого, казалось бы, безвыходного положения. Он служит великим заветом всем тем, кто в состоянии его понять: они стали жить осмысленно, т.е. осознавая каждое свое движение, каждый шаг, дуновение ветерка, плеск волны и т. д. И конечно, каждое слово молитвы. Это, при всей внешней простоте, оказалось очень трудной задачей. Но в ней и заключается единственный доступный человеку смысл жизни, — жить осознанно, каждое мгновение, и тогда мир явится тебе совсем в другом свете.

Добавим сюда постоянный диалог монахов с представителями других миров. Современный ученый-физик сказал бы, что они пребывали в состоянии суперпозиции. Т.е. сразу в нескольких состояниях, в нескольких измерениях. Так, как-то на Пасху нужно было отслужить мессу, а на лодке для этого просто не было места. Брендан вознес молитву, и Небо услышало его, — вскоре посреди моря-океана появился остров. Сразу после мессы он погрузился в пучину. Это был кит. Другие комментаторы, правда, больше склоняются к некоему неизвестному животному — щиточерепахе.

Но путешественники не уповали лишь на помощь высших существ. Они хорошо знали, что она дается лишь тем, кто изо всех сил, с чистым сердцем стремится к цели. Поэтому им приходилось ежедневно решать проблемы своего быта, пополнять скудный рацион. Страшно донимала невероятная сырость и холод, пробиравший до костей. Об огне, а значит, горячей пище, на лодке не приходилось и мечтать.

Тяготы «длинного времени» усугублялись постоянной борьбой со свирепой, беспощадной стихией Северной Атлантики. Особенно зимой. О, эта первая зима великого плавания! Эти гигантские седые валы до самого горизонта. Несчастная скорлупка, скрипя и едва не разваливаясь, с трудом взбиралась на волну, закрывавшую собой весь белый свет. Они стремились вверх, туда, где край воды, смыкался с низким, свинцовым небом. Но лишь для того, чтобы уже в следующий миг рухнуть в разверзнувшуюся бездну. И так волна за волной, час за часом, день за днем.

Но вот как-то внезапно ветер стих, шторм кончился, и над миром установилась хрустальная, почти неестественная тишина. Постепенно предрассветная мгла рассеялась, и взору изумленных путников предстал гигантский сверкающий монолит, — «огромный кристалл». Так впервые европейцы увидели айсберг.

Брендан и его «secret land»

Плавание было долгим и тяжелым. В течение семи лет огромное и страшное море несло утлую лодку, время от времени прибивая ее к неведомым островам. Плыли, как и многие другие паломники того времени, просто по воле волн; иной раз руководствовались собственными видениями, а иной — знаками, которые подавало Провидение. Так птица, севшая на нос лодки, сказала Брендану: «Ты вместе со своими братьями пропутешествовал уже год. Осталось еще шесть. Где сегодня справляете Пасху, там и будете справлять ее каждый следующий год, а затем ты найдешь то, что запало в сердце твое, то есть Землю, святым обетованную».

Первой землей, показавшейся на горизонте, стал маленький остров с «потоками воды, низвергающейся с обрывов». Здесь усталые путники нашли жилье и пищу. По мнению современных исследователей, это мог быть остров Св. Килды из числа Гебридских островов (кстати, известно, что там было древнее ирландское монашеское поселение). Продолжив свой путь, монахи вскоре встретили два острова, на одном были «стада белоснежных овец и реки, полные рыбы», на другом — «трава и белые птицы», которые на поверку оказались раскаявшимися падшими ангелами. Возможно, это были острова Стреме и Воге из Фарерского архипелага. После них последовали еще два острова, которые сложно идентифицировать: первый с монахами, второй с водой, которая «отупляет того, кто ее пьет».

А потом начались сильные штормы. Они увлекли лодку Брендана на север, где он увидел «горы, извергающие пламя», и «красные скалы», а «воздух там дышал дымами». То была Исландия. Позже очередной шторм занес мореплавателей на пустынное побережье, где они жили некоторое время «во чреве кита», то есть, укрывшись за толстыми ребрами китового скелета. Пустынным побережьем, скорее всего, была Гренландия.

Им встречались и совсем крошечные островки, которые даже сегодня редко на какой карте найдешь. На одной такой скале, прямо посреди моря, сидел заросший «как медведь» человек. Он сказал, что находится здесь 109 лет, и людей за все это время вовсе не видывал, о чем, впрочем, совершенно не жалеет. Внутри скалы была пещера, где он прятался от непогоды. Этого ему было достаточно, ибо он «такой же, как ты, Брендан». Т.е. не обращает внимания на тело, на невзгоды и лишения, а заботится лишь о душе. Впрочем, и такая аскеза ему казалась недостаточной. Вымолвив эти слова, он словно спохватился, что сильно заболтался со странниками и, сказав «иди своим путем, я больше не буду говорить с тобой», поспешил удалиться.

После сильной бури и длительного плавания отважные путешественники оказались «в стране с солнцем, лесами и большой рекой, уходившей внутрь страны». Трудно сказать однозначно, но не исключено, что это был полуостров Лабрадор в Канаде, и река Св. Лаврентия.

Много чудес явили райские острова. Здесь царила благостная тишина. Вскоре путники повстречали группу седовласых длиннобородых старцев. Они огорошили монахов совершенно невероятным известием, — пока для них прошло 6—7 лет, на родине уже сменилось 6—7 поколений! Старой, доброй Ирландии уже нет, а к моменту возвращения и вовсе пройдет 300 лет. Стоит лишь причалить к берегу, как монахи состарятся и в скором времени умрут. (поразительно точное описание «путешествий во времени» с точки зрения физики ХХ века).

А вот что говорили сами монахи о своем странствии: на одном из островов они видели уже упоминавшихся баранов (или овец), которые были величиною с оленя. На другом, на громадных деревьях с красной листвой, белые птицы пели славу богу; на третьем царило глубочайшее молчание, и лампады здесь загорались сами в час богослужения. После пасхи, которую они справили на спине кита, им довелось быть свидетелями боя между драконом и гриффоном, наблюдать морскую змею и других чудовищ. Но они преодолели все опасности, благодаря своему благочестию. Во второй половине странствия их взорам предстал роскошный алтарь, подымающийся из океана на сапфировой колонне. Место казалось просто райским, но неподалеку находилось отверстие, откуда вырывалось пламя. То был вход в ад. Совсем рядом с ним на крошечной скале сидел Иуда. С востока дул огненный ветер, с запада — ледяной, о клочок земной тверди беспрерывно и яростно бились волны, то и дело заливая его. Но, несмотря на скорбный плач, разносившийся над океаном и заставивший путешественников пролить слезы, для Иуды, это было не наказание, а отдых, предоставленный по случаю праздника. Просто в преисподней царили своеобразные представления о праздниках и отдыхе. Кстати, Брендан, на правах очевидца, впервые в истории дает описание ада.

Наконец монахи достигли дверей рая, окруженного стенами из драгоценных камней: топазов, аметистов, янтаря, оникса. Это была цель путешествия — Земля обетованная. Она представляла собой широкую равнину, полную плодоносящих деревьев. Путники ели плоды, пили из источников, и так шли в течение сорока дней, но не смогли обнаружить предела земли. Вокруг них по-прежнему простирались роскошные луга с цветами, деревьями, полными плодов; повсюду струились ароматы, а в лесах паслись ласковые ручные животные. Реки текли молочные, а роса выпадала медовая. Здесь не было ни жары, ни холода, ни голода, ни печали.

Около большой реки они повстречали отрока, который сказал Брендану: «Плоды здесь такие зрелые потому, что все время они остаются на дневном свету и ночь здесь не наступает. Свет же этот есть Христос. А теперь возвращайся в страну, где ты родился, взяв с собой из плодов и драгоценных камней этой земли столько, сколько сможет увезти твой корабль. Приближается твое последнее странствие, когда почишь ты вместе с отцами своими».

Обратный путь занял всего полмесяца. Но, увы, у причалов их не встречали восторженные толпы. Не пришли ни друзья, ни знакомые, ни родственники. Все они давно умерли, и даже память о детях и внуках наших отважных героев истлела во глубине веков. Сменились власти, исчезла королевская династия и даже церковь, в которой монахи молились перед отплытием, была разрушена и предана забвению. Ничто уже их не связывало с некогда родной землей, и вскоре они спокойно отдали Богу свои души.

*** *** ***

Многое из рассказанного кажется фантастикой? Но не будем забывать, что через несколько сотен лет викинги, многие из которых были еще язычниками, представители совсем другой культуры, плавали теми же маршрутами и рассказывали примерно такие же истории.

Что можно утверждать со значительной долей уверенности, так это то, что ирландские монахи плавали к Северной Америке в VI веке нашей эры — за 900 с лишним лет до Колумба! Но плавсредством для них послужила не эскадра крепко сколоченных каравелл, а всего лишь кожаный мешок, натянутый на каркас из прутьев. Принципиальную возможность такого вояжа экспериментально подтвердил в 70-х гг. ХХ века известный путешественник Тим Северин.

Передвигаясь на утлых лодках, Брендан и его последователи открыли Шетлендские и Фарерские острова, Исландию и Гренландию. Причем, как отмечает хронист-современник Дикуил, с конца VIII века между Ирландией и Исландией было налажено регулярное сообщение. В дальнейшем викинги уничтожили многие христианские общины, часть поселенцев погибла от великой чумы в середине XIV века и от иных заболеваний, часть по другим причинам. У нас нет точных сведений о судьбе первых европейцев на Американском континенте. Но недавно при раскопках приморского индейского селения в штате Мэн (США) археологи обнаружили монету, отчеканенную в правление Олава Тихого между 1066 и 1093 гг. Тем же временем датируется и сам поселок, в котором, по-видимому, жили норманны. А слава ирландских монахов, бесстрашных мореплавателей, ведомых верою, пережила века…

Нашу короткую «сагу» об ирландцах, нашедших самую трудную в мире дорогу: дорогу к себе и к Богу, и попутно обнаруживших загадочные дальние земли, завершим отрывком из стихотворения известного современного писателя Толкиена, посвященного св. Брендану:

…Целый год мы плыли вперед и вперед,

и нам не встречалась земля,

нигде мы не видели птиц на воде,

ни встречного корабля.

Вдруг темное Облако встало — и гром

раскатами загремел.

О нет, не закат то был, не рассвет,

но запад побагровел.

И прямо под Облаком встала гора —

отвесные склоны черны,

вершина курилась, и были в тиши

удары прибоя слышны;

жерло на вершине пылало светло,

как пламя небесных лампад:

гора, словно столп, подпирающий Храм,

корнями сходила в ад.

Стояла она, основанье тая

во мгле затонувшей земли,

куда после смерти ушли навсегда

далекой страны короли.

Во мраке угрюмом утихли ветра,

и весла ворочали мы —

нас мучила жажда, и голод был жгуч,

мы больше не пели псалмы.

Зато миновали мы Облако то,

и открылся берег высок:

спокойной волною стучался прибой,

катая жемчужный песок.

Нам мнилось — неужто здесь будет волна

наши кости катать века?..

Найти не могли мы на скалы пути —

уж больно стена высока.

Вокруг мы пошли и увидели вдруг

обрывистый фьорд меж скал —

по водам свинцовым вошли мы в него,

и сумрак нас вновь объял.

Гребли мы все дальше в глубь этой земли,

ни звука вокруг — тишина,

лишь слабые всплески из — под весла —

святою казалась она.

И мы увидали долину, холмы,

чредой уходившие вдаль,

горела долина та, вся в серебре,

как будто Священный Грааль.

И Белое Древо росло посреди —

такие, должно быть, в Раю, —

в бездонное Небо вздымалось оно,

подъемля вершину свою.

Тяжелою башней высился ствол,

и крона была густа:

как лебедя перья, снега белей,

ладонь любого листа!

Недвижным казался нам, словно во сне,

под звездами времени бег.

И думали мы, что себе на беду

не уйдем отсюда вовек,

что останемся здесь, — и, отверзши уста,

тихо начали петь,

но сами дивились, что голоса,

словно в храме, стали греметь.

И листья, как белые птицы, взвились,

и дрогнуло Древо тогда —

лишь голые ветви остались да ствол,

а листья смело без следа.

И слово певучее к нам донеслось,

какого не знали вовек!

Не птицы то пели из горных границ,

не ангел и не человек,

а род благородный, что в мире живет

за дальней гранью морской:

но моря холодны и воды темны

за Белого Древа землей».

«Два чуда ты мне описал. Я хочу

о третьем узнать наконец!

О, где твой последний рассказ — о Звезде?

Зачем ты таишься, отец?»

«Звезда? Ее я увидел, когда

встал на развилке путей —

лучи на окраине Внешней Ночи,

у врат Нескончаемых Дней.

С карниза там мир обрывался вниз,

и вел на неведомый брег

висящий над бездной невидимый мост,

но там не ходил человек».

«А мне говорили, ты в некой стране,

в последней стране побывал —

без лжи мне об этой стране расскажи

и что ты там повидал!»

«Звезду еще в памяти, может, найду,

и помню развилку морей —

дыхание смерти там бриз колыхал,

нет слаще его и нежней…

Но коль ты желаешь изведать ту боль,

узреть, как растут те цветы,

на небе ль каком или в дальней стране —

тогда выйди в плаванье ты.

И море подскажет дорогу само,

и парус тебя будет мчать —

и там ты изведаешь все это сам,

а я теперь буду молчать».

В Ирландскую землю, где колокола

в Клуан — ферта на башне бьют,

где лес темнеет под сводом небес

и туманы стеной встают,

пришли корабли из дальней земли,

откуда пути нет назад —

сюда святой Брендан пришел навсегда,

и здесь его кости лежат.

Глава 4. Монастыри

Средневековое христианство — это, прежде всего, путь. Дорога к Богу. И прийти к Богу можно лишь отрекшись от всего мирского: денег, славы, семьи, себя, то есть от всего, что связывает человека с этим, полным несправедливости, жестокости и страданий, миром, «юдолью скорби».

Поначалу, в первые века нашей эры, еще в эпоху Римской империи, люди просто бросали свое имущество и уходили прочь. В горы, в пустыни. Там, замуровывая себя заживо в отшельнических скитах, либо десятилетиями сидя на столбе, подвергаемые немыслимым тяготам и лишениям, они искали свой путь к Богу. А значит, и к самим себе. Отказываясь от своего «я», они старались обрести себя, пусть зачастую и весьма экстравагантным образом.

За шаг до монастыря. Отшельники

Помимо личного стремления обрести себя в Боге подвижниками двигало нечто большее. Христианство, в отличие от язычества, — это религия жертвы. Сам Иисус отдал себя на заклание ради спасения всего человечества. То же завещал апостолам. И анахореты стремились повторить крестную стезю своего Бога. Добровольно. Не в своих корыстных интересах. А ради всех людей.

Начало движению отшельников положил во второй половине III века святой Антоний Великий. Он происходил из вполне зажиточной семьи коптов, жившей на юге Египта. Был обычным благочестивым христианином. Но как-то раз с ним произошел случай, подобный тому, что будет через тысячу лет со святым Франциском. В церкви он услышал небесный голос со словами Евангелия от Матфея: «Если хочешь быть совершенным, иди, продай имение твоё и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на Небе, и иди вслед за Мной». Он так и сделал. Продал все, захватил запас хлеба на полгода и ушел в пустыню. В развалинах старого воинского укрепления на берегу Нила он соорудил крохотную келью, в которой провел много лет. С внешним миром ее соединяло лишь небольшое отверстие, через которое раз в несколько месяцев ему передавали еду. Но даже в эти редкие мгновения Антоний сводил общение с людьми к минимуму, и уж тем более остерегался смотреть на них. Так прошло 20 лет! Но это было только начало. Всего в отшельничестве он провел более 80 лет, дожив до 105! Все эти годы он носил власяницу, никогда не мылся, почти не спал и постоянно постился.

Правда, добровольное заточение после первых двадцати лет было уже не столь жестким. Во-первых, ему пришлось «переехать» еще дальше, в Писпирские горы, на побережье Красного моря. Во-вторых, чтобы меньше обременять последователей, он стал сам добывать пищу, обрабатывая небольшой клочок земли. А в-третьих, иногда выбирался в Александрию и другие города, споря с арианами или ободряя христиан во время гонений.

И все же его жизнь по-прежнему проходила в одиночестве. За редким исключением. Хотя, конечно, он так не считал. Это с нашей точки зрения Антоний был одинок. А в действительности он вел крайне напряженную жизнь, полную самых драматических баталий с невероятным количеством потусторонних сил и всякой нечисти. Сам Диавол смущал его «обычными в юношеском возрасте искушениями»: ночными мечтаниями о прекрасных женщинах, «призраком золота», привидениями. А бесы часто действовали по-простому: бывало, застанут его врасплох, набросятся и избивают, кто дубиной, кто еще чем-то. В ответ стойкий монах лишь кричал: «Никто не может отлучить меня от любви Христовой». Но обычно он все же встречал напасть во всеоружии. Вот свидетельство самого святого:

— Я видел от демонов много коварных обольщений и говорю вам об этом, чтобы вы могли сохранить себя среди таких же искушений. Велика злоба бесов против всех христиан, в особенности же против иноков и девственниц Христовых: они всюду расставляют им в жизни соблазны, силятся развратить их сердца богопротивными и нечистыми помыслами. Но никто из вас пусть не приходит от этого в страх, так как горячими молитвами к Богу и постом бесы немедленно прогоняются. Впрочем, если они прекратят на некоторое время нападения, не думайте, что вы уже совершенно победили, ибо, после поражения, бесы обыкновенно нападают потом с еще большею силою. Если они не могут прельстить человека помыслами, то пытаются обольстить или запугать его призраками, принимая образ то женщины, то скорпиона, то великана, высотою с храм. Они являются прорицателями и силятся, подобно пророкам, предсказывать будущие события, а если не выходит, на помощь призывают уже самого своего князя, корень и средоточие всяческого зла.

Великую силу… имеют против дьявола чистая жизнь и непорочная вера в Бога… Сколько раз бесы нападали на меня под видом вооруженных воинов и, принимая образы скорпионов, коней, зверей и различных змей, окружали меня и наполняли собой помещение, в котором я был. Когда же я начинал петь против них, то, прогоняемые благодатною помощью Божьей, они убегали. Однажды они явились даже в весьма светлом виде и стали говорить: «Мы пришли, Антоний, чтобы дать тебе свет». Но я зажмурил свои глаза, чтобы не видеть их дьявольского света, начал молиться в душе Богу, и богопротивный свет погас. Случалось, что они колебали самый монастырь мой, но я с бестрепетным сердцем молился Господу. Часто вокруг меня слышались крики, пляски и звон; но когда я начинал петь, крики их обращались в плачевные вопли, и я прославлял Господа, уничтожившего их силу и положившего конец их неистовству.

А однажды Антонию дьявол явился в образе великана, головой попирающего облака. Объявив: «Я — Божья сила и премудрость», он предложил: «Проси у меня, чего хочешь, и я дам тебе». Старец же в ответ, размахнувшись, с недюжинной силой плюнул в наглую рожу и, с именем Христовым наперевес, немедленно устремился на великана, одержав полную победу. Вскоре, однако, тот, как ни в чем не бывало, снова явился. На сей раз под видом чернеца (монаха) радушно предложив «преломить хлеба». А то, мол, ты совсем уже отощал от постов и молитв. Но Антоний и тут смекнул, что имеет дело с коварным обольщением лукавого змея. Тогда, желая унизить своего противника, он сначала сообщил: «Христос Своим пришествием окончательно низложил твою силу, и, лишенный ангельской славы, ты влачишь теперь жалкую и позорную жизнь во всяческой нечистоте», после чего осенил себя и его крестным знамением. «Монах» в ужасе ретировался и, превратившись в струю дыма, «вылетел» через окно.

Так и жили отшельники. В бесконечной борьбе с Дьяволом и самими собой. Одинокие, но вместе с тем погруженные в подлинную жизнь. Проживающие ее шаг за шагом, мгновение за мгновением. Как прекрасный бриллиант в обрамлении бескрайней пустыни. Подобно вечной Луне в великой пустоте. Их духовные подвиги привлекали все новых и новых последователей, и вскоре некогда пустынные места оказались тесно заселены множеством анахоретов, которые постепенно стали собираться в общины. Так созрели условия для появления первых монастырей.

Начало. Святой Бенедикт

Чуть позже, в горах Каппадокии, на территории современной Турции, а также в египетской и сирийской пустынях, появляются первые монастыри и первые монахи. Само слово «монах» по-гречески означает «уединенный». В русском языке ему соответствует слово «инок» — «иной». Кельи, в которых эти «иные» люди жили, имели площадь всего в пару квадратных метров и высоту меньше человеческого роста. Чтобы анахорет при всем желании не мог распрямиться.

В 500 году юный римлянин Бенедикт Нурсийский бросает свою аристократическую семью, уходит от мира и становится отшельником. Он ищет уединения. Правда, не в Сирии или Египте, а недалеко от «Вечного города», в пещере на берегах реки Анио. Здесь он живет в посте и молитвах несколько лет, пока монахи из местного монастыря не уговаривают его возглавить их общину. Результат, правда, оказался обескураживающим. Скандалы, интриги и даже попытка отравления нового аббата. Бенедикт был вынужден бежать в горы, где и основал, пожалуй, самый знаменитый в Европе монастырь Монте-Кассино. Через тысячу лет его украсит своими изумительными фресками Леонардо да Винчи.

Но полученный в среде склочных монахов опыт не пропал даром. Бенедикт понял, как должна быть устроена жизнь тех, кто посвятил себя Богу, и пишет знаменитый монастырский «Устав», который доживет до наших дней. Так же как и орден, созданный им в 529 году, орден бенедиктинцев. Именно со святого Бенедикта, провозглашенного в 1964 году папой Павлом VI «Покровителем Европы», и начинается история средневековых монастырей.

Монастыри: случай Ирландии

Разговор о монастырях, пожалуй, начнем с уникального случая. Это случай Ирландии. Он хотя и стоит особняком, но, тем не менее, является неотъемлемой частью европейского монашеского движения.

Христианство на этом отдаленном от библейских мест острове появилось, можно сказать, случайно. Как-то местные пираты, промышлявшие неподалеку, захватили очередную партию «живого товара» и продали его в рабство, — совершенно обычная для начала V века военно-торговая операция. Среди пленных был ничем не примечательный парень по имени Патрик. Ему поручили пасти овец в отдаленном и диком местечке Коннахт, на самом западе Ирландии. Но он был сыном диакона и знал, что куда бы его ни забросила судьба и как бы ни складывались обстоятельства его главной задачей остается нести людям слово Божие. Не откладывая дело в долгий ящик, он начал проповедовать.

Безусловно, Патрик был религиозным гением. Бежав от рабства и не имея абсолютно ничего, даже Евангелия, он обращал в христианскую веру тысячи людей, в большинстве своем язычников и варваров. Постепенно его миссионерская деятельность охватывала все новые и новые территории, а Ирландия стала островом святых. Причем христианизация здесь проходила бескровно, в отличие от многих других стран.

Один за другим строятся монастыри, которые поначалу представляли собой просто множество хижин, выстроенных вокруг жилища аббата. Уже в 450 году Патрик организует первую христианскую школу. Из ее стен выходят тысячи миссионеров, которые разносят Слово Божие не только по всей Ирландии, но и на сопредельные острова, в частности, в Англию. Вскоре они буквально хлынули на континент, куда принесли свои обычаи, ритуалы, практику выстригания тонзур, а также неутомимую страсть к строительству новых монастырей.

О колоссальном уважении к Патрику не только в Ирландии, но и во всей Северной Европе свидетельствует такой случай. Как-то он, опираясь на посох, рассказывал королю шотландцев о Страстях Христовых. Вышло так, что святой случайно поставил конец посоха на королевскую ногу и проколол ее насквозь. Король же подумал, что это часть ритуала, в соответствии с которым, принимая веру Христову, необходимо терпеть боль и страдания. Патрик же, поняв, что произошло, пришел в изумление, и в знак признательности «молитвами своими излечил короля и осенил благодатью целую страну, в которой с тех пор ни один ядовитый зверь обитать не может».

В VI — VII вв. Ирландия «экспортировала» в Германию 115 святых (около 620 года они прошли ее с севера на юг, вплоть до Баварии, где устроили скиты), во Францию — 45, в Англию — 44, в нынешнюю Бельгию — 36. Всего же самый ранний из дошедших до нас списков ирландских святых, датированный VIII веком, содержит 350 имен. И это в стране, где не было мученичества, через которое обычно и становились святыми!

Множество основанных ими монастырей жило по уставу ирландского святого Колумбана, который одно время даже успешно соперничал с уставом св. Бенедикта. Отличали его непоколебимый дух сурового северного народа и основанная на нем крайне суровая аскеза. Например, ирландцы любили стоять со скрещенными на груди руками. Долго, очень долго: св. Кевин так простоял 7 лет. Он опирался на доску, и за все это время ни разу не пошелохнулся, даже глазом не моргнул, так что птицы свили на нем гнездо и вывели птенцов. Также пользовались популярностью купания в ледяной воде рек и прудов с громким пением псалмов. Святая Монина каждую ночь, стоя в таком источнике, прочитывала всю Псалтирь (наверное, из-за такой закалки прожила целых 85лет, и это в V — VI вв.)! Ели ирландцы не чаще одного раза в сутки.

Интеллектуалы при дворах просвещенных правителей, поэты и хронисты, деятели каролингского Возрождения, — везде и всюду мы встречаем ирландских монахов, либо их учеников. В их числе, например, такой гений как «первый отец схоластики», «Карл Великий схоластической философии» Иоанн Скот Эриугена. Так что небольшая окраинная страна совершенно неожиданно сыграла колоссальную роль в христианизации Европы, ее культуре, искусстве, теологии, философии.

Что такое монастырь?

Монастырь — это размеренная жизнь, сочетание умственной и эмоциональной сдержанности, молчания и неспешности, с крайней одержимостью целью, преследуемой непрестанно, сутки напролет.

Монастырь — это чтение духовных книг, скудная пища, умерщвление плоти.

Монастырь — это униженность, личная нищета, отказ от собственного «я» и внутренняя святость.

Монастырь — это восстание против мирской фальши, привязанности к миллиону вещей вокруг нас и порабощения ими.

Монастырь — это попытка научиться самому простому, а на самом деле самому трудному искусству в мире, — жить здесь и сейчас, в каждый конкретный миг, не думая ни о вчера, ни о завтра. Как в Библии: «не заботьтесь о завтрашнем дне, он сам о себе позаботится».

Монастырь — это попытка построить идеальное общество.

Монастырь — это молитва. Молитва — это страх или угрызения совести, доверие, надежда или признательность, средство либо приблизиться к Богу, либо понять, насколько его лик, невзирая на все усилия, остается далеким, глубинным, неясным, безличным. Молитва — это бесконечная общность с мирозданием.

Монастырь — это шанс обрести свободу.

*** *** ***

Сегодня мы вряд ли в состоянии понять чувства монаха, молящегося в предрассветных сумерках Клюни или Монте-Кассино. Приблизительное представление об эмоциях этого человека, живущего на неведомом теперь духовном уровне, можно получить, если вспомнить или вообразить себе самые сильные переживания своей жизни: первую любовь, вдохновение творчества, спортивный триумф, совершение открытия, радость материнства, созерцание красоты, жертвенные порывы героизма, — словом все, что можно называть «мирскими молитвами». Разумеется, это представление — лишь крайне слабый, почти неприметный отблеск той мощной палитры чувств, которые в молитве и созерцании охватывают тех, кого принято называть затасканным и почти потерявшим смысл словом «святые». «Часто ему казалось, что он парил в воздухе, находясь между временем и вечностью, окруженный глубокими водами невыразимых чудес Божиих», — безмолвный опыт доминиканского монаха Генриха Сузо говорил ему, что смерть — лишь ступень к подлинной свободе.

Чтобы спастись, монах должен был умереть. Умереть для этого мира и, создав себе «новое тело», воскреснуть после «смерти». Только тело это должно быть не физическим, а духовным.

Вот как это происходило на примере монаха по имени Ансельм. «Вдруг какой-то неземной свет залил его келью. Ее стены, нехитрая утварь и даже воздух и пространство разом перестали существовать. Не осталось ничего, на что можно было бы опереться, что привязывает нас к повседневной жизни, к земному существованию. Ничего. Один лишь яркий свет, огромная блистающая неземным свечением сфера. В ней не было ни пространства, ни времени, а потому он не мог сказать, сколько времени прошло, прежде чем появились ангелы. Видимо, такой вопрос просто не имел смысла. Ангелы совсем не походили на тех крылатых существ, которых он видел на иконах и барельефах местного собора. Они были бесформенны, а потому невидимы в привычном для нас понимании этого слова. И все же они были реальнее всего, что Ансельму доводилось видеть в предыдущей жизни. И разговора между ними не тоже было. Хотя это была самая важная беседа за все 35 лет пребывания его в этом мире. Они „говорили“ молча, не произнося слов даже мысленно. Как будто все их мысли, идеи, все вопросы ангелов и все его ответы слились воедино, став единым шаром, сверкающим как бриллиант. Шар медленно вошел в сознание Ансельма и слился с ним, буквально с каждой клеточкой, не смешиваясь, однако, при этом. Монах напряженно всматривался внутренним зрением и схватывал в нем все прошлое, настоящее и будущее, слившиеся в одной неподвижной, но наполненной колоссальной энергией и движением, точке-шаре. При этом ангельские „голоса“ моментально становились его мыслями, наполняя сознание. Они буквально переполняли его, и от этой переполненности чувствами, истекающими от бесконечного мягкого блистания „бриллиантовой точки“, неизбывное счастье и покой раз за разом охватывали все его существо». Так умер для мира монах Ансельм. Так он же возродился к жизни в ином, теперь уже почти недоступном для нас измерении мира духовного.

Но монахи не замыкались только лишь на своих личных духовных исканиях. Не менее важной задачей была помощь в спасении и просто помощь другим людям, вне зависимости от их социального положения, богатства, могущества. Как писал кельнский епископ XIII века Мейстер Экхарт, «то, что человек получает в созерцании, он должен вернуть в любви». И они возвращали… Неудивительно, что на протяжении веков монашество было нравственной элитой в глазах всех остальных слоев населения. Считалось даже, что человек, поцеловавший полу рясы странствующего монаха, обретал отпущение грехов на пять лет, чего можно было добиться, лишь неукоснительно соблюдая ежегодные сорокадневные посты в течение этого срока.

*** *** ***