Бесплатный фрагмент - Спасти любой ценой

События и герои, описанные в книге, выдуманы. Названия населённых пунктов, наименования частей и соединений намеренно изменены. Все совпадения являются случайностью.

Анонс

В конце сентября 1941 года, после госпиталя и проверки, младший политрук Богданов вновь на передовой. В ходе немецкой наступательной операции «Тайфун», его стрелковый полк оказался в окружении. Выполняя задачу командования по спасению полкового знамени, он и его разведчики делают всё, чтобы вырваться из вражеского кольца и спасти боевое знамя части.

1

Сознание возвращалось к Богданову постепенно, небольшими порциями, как бы уберегая его от слишком резкого перехода из одного состояния в другое. Полежав несколько секунд с закрытыми глазами, после того, как он пришёл в себя, политрук медленно приподнял веки. Сквозь мутную пелену перед глазами предстало расплывчатое светлое пятно. Постепенно оно стало приобретать размеры и очертания, пока не превратилось в высокий потолок с закрашенным белой краской старинным плафоном, по центру которого, на вбитом в него крюке, висела люстра с тремя матовыми шарами. С потолка его взгляд, следуя по плетёнке небрежно закрашенного провода, державшегося на изоляторах, переместился ниже к чёрному выключателю на стене. Верхняя часть стены была побелена мелом, а её вторая половина покрашена жёлтой охрой. Ниже филёнки, делившей стену на два цвета, он опускать глаза не стал. Правому глазу закрывало обзор что-то белое, расположенное на щеке. Отрывать голову от подушки Богданов побоялся, подсознательные воспоминания говорили о том, что резкие движения приносят боль во всём теле. В голове мелькнула радостная мысль: «Жив!», которую, через мгновение, сменил тревожный вопрос: «Где я?». Пройдясь глазами от правой стены до левой, он прикинул размеры помещения, в котором находился. Получилось примерно шесть на десять метров. Справа, чуть ли не достигая потолка, располагалась закрытая стеклянная входная дверь, с закрашенными белой краской стёклами. Над входом, как клякса на листе бумаги, чернела тарелка репродуктора. На стене комнаты, противоположной двери, висела картина с летним пейзажем в массивной раме. Под ней, приставленный одним боком вплотную к стене, стоял квадратный столик, накрытый белой простынею с двумя заправленными стульями. Кроме графина с водой и пары стаканов, на столике виднелась шахматная доска с уже расставленными фигурками, а ближе к стенке лежали подшивки газет и журналов, по которым сновало несколько неугомонных мух. Тут же, словно прорвав плотину, на политрука хлынули окружающие звуки. Из репродуктора лилась бодрая фортепьянная музыка в сопровождении симфонического оркестра, заглушая щебетание птиц, неясные возгласы, торопливые шаги, цоканье лошадиных подков, доносившихся откуда-то сзади справа, видимо, через открытое окно. В самом помещении поскрипывали сетки кроватей, слышались покашливания, короткие смешки и негромкие голоса обитателей комнаты, то и дело заглушаемые назойливым жужжанием бьющейся о стекло мухи. Вслед за звуками, наступил черёд запахов. Нос уловил какой-то стойкий букет из карболки, хлорки, гноя, мочи и табачного дыма, который сочетался с запахом цветущей липы и свежескошенной травы, долетающих сюда, наверное, опять же через раскрытое окно.

Первые ощущения оказались не слишком приятны. Правая щека на верхней челюсти, западала между зубов в пустое пространство. Аккуратно обследовав языком это место и уколовшись об обломок зуба, он чуть не вскрикнул от боли. Затем кончиком языка Богданов прошёлся от нижней челюсти вверх почти до скулы, где с внутренней стороны щеки обнаружил рубец, которого у него раньше не было. «Срезало зуб, — констатировал он, — это не страшно, а вот как насчёт всего остального?». Подгоняемый тревожными мыслями, политрук, с замиранием сердца, медленно сжал пальцы всех своих конечностей. Тело привычно ответило на команды мозга, и он обрадовано перевёл дух: «Ура! Руки, ноги целы, ничего не оттяпали. Остальное заживёт как на собаке». Воодушевлённый первыми впечатлениями, Богданов решил изучить своё состояние до конца. На левое плечо до локтя и грудную клетку, словно, давила какая-то тяжесть, а почти всё тело стягивали бинты. Дышать было тяжело, что-то не давало лёгким раскрыться в полную силу. Повязка на голове вызывала неудобство, как будто он лежал на подушке в шапке. Через несколько минут, разобравшись со своими ощущениями, политрук отважился на большее, попытался пошевелиться. Медленно приподняв голову, он обнаружил, что находится в больничной палате. У противоположной стены выстроились в ряд одноярусные кровати с прикроватными тумбочками, на которых в разных позах расположились перевязанные бинтами люди. Большинство из них в одном нижнем белье находилось в лежачем или полусидящем положении поверх синих армейских одеял. Остальные были укрыты ими почти полностью. На табуретах, приставленных к задним спинкам кроватей, виднелись, сброшенные как попало, синие больничные халаты, с белыми подворотничками. Под каждой кроватью находились стеклянные утки, чем-то смахивающие на черепах, а рядом с ними стояли тапочки, напоминающие летние сандалии без ремешков. На спинке возле табуретов висели таблички, с какими — то надписями. Напрягая зрение, Богданов прочитал текст на ближайшей к нему табличке. Она оказалась температурным листком, с выведенной на ней фамилией хозяина. Соответственно соблюдался такой же порядок и в ряду политрука. Рядом с ним слева неподвижно лежал человек по подбородок закрытый одеялом, очень похожий на мумию. Его голову полностью покрывала плотная повязка, оставлявшая прорези только для глаз, носа и рта. И с первого взгляда было непонятно жив он или нет. Справа, через проход, на кровати застыл ещё один раненный с восковым лицом, возрастом чуть постарше Богданова, на голом торсе которого виднелись бинты с жёлто-красными разводами. Он тяжело дышал, с закрытыми глазами, и создавалось впечатление, что военный находился без сознания. Дальше за ним, в следующем проходе, у открытого окна, опираясь на костыли, курил коротко стриженный крепкий молодой парень в нижнем белье. Политрук посмотрел на себя. Простынь, с накинутым поверх неё одеялом, закрывала его до пояса. Он прошёлся глазами по бинтам, туго стягивающим его грудь с левым предплечьем, по полностью забинтованной правой руке, вытянутой вдоль тела и ему захотелось проверить характер своих ранений. Богданов осторожно согнул в локте левую руку, она повиновалась ему без резкой боли. Обрадованный этим, он медленно повторил тот же приём правой рукой, и не почувствовав сильных болезненных ощущений, смело приподнял одеяло, осматривая себя дальше. Низ живота, как и обе ноги до колена оказались в бинтах, оставляя незакрытым небольшую полоску тела возле полового члена. «Да, товарищ Миша, добросовестно тебя немчура продырявила, — взгрустнул на мгновение Богданов, — ладно, господа фашисты, оклемаюсь — сочтёмся! Ответите за каждую дырку в теле!». Самым неприятным для политрука стало то, что на нём, кроме бинтов, ничего не было, он лежал, как говорится, «в чём мама родила», с подстеленной по задницу зашёрханной клеёнкой, цвета детской неожиданности.

«Твою ж мать, — непроизвольно выругался про себя Богданов, — вот ты и довоевался, товарищ младший политрук, до голой жопы! Видели бы сейчас тебя твои бойцы».

Он медленно дотянулся пальцами до лица и легонько провёл ими по скуле. Пластырь держал на щеке марлевый тампон. На шорох в его сторону повернулся парень, куривший у окна.

— О, братцы, политрук очнулся! — прокричал он радостно, неизвестно к кому обращаясь. — Ну, ты даёшь столько дней без сознания. Мы думали, всё хана тебе, не выкарабкаешься. — И сделав последнюю затяжку, щелчком отправил свой «бычок» в открытое окно, после чего резво поскакал на костылях в сторону Богданова.

На возглас коротко стриженного живо отреагировало несколько человек в противоположном ряду, обернувшись в сторону политрука. Затем из угла этого же ряда, с кровати поднялся пожилой мужчина с «самолётом» (как позже узнал Богданов, так раненные прозвали приспособление, удерживающее загипсованное предплечье на уровне плеча, с опорой на подреберье) и направился к нему. Куривший парень, шустро прокостыляв до кровати политрука, плюхнулся на его табурет, вытянув правую ногу, ступня которой находилась в толстом марлевом коконе. Ещё один раненый, высокий, худой, густо усыпанный веснушками малый, на вид совсем мальчишка, с чалмою из бинтов на голове тоже присоединился к ним.

— Ну, с возвращеньицем, — по-прежнему улыбаясь во все свои тридцать два здоровых зуба, проговорил недавний куряга. Его простодушное, круглое лицо с каким-то задором в глазах, располагало к себе.

— Где я? Почему с голой жопой? — спросил у него Богданов.

Хмыкнув, парень ответил:

— Нашёл о чём переживать, главное, что на этом свете. В госпитале ты, в Солнечногорске. А бельё вам, какие без памяти, не надевают, чтоб лишний раз не стирать. Вы ж под себя ходите. Сейчас тихий час кончится, сестра придёт, попроси, что б подштанники натянула.

Раненый с загипсованной рукой, подойдя, присел на табурет правого соседа политрука и, достав из кармана больничных штанов очки, привычным движением водрузил их себе на нос. Своей аккуратной причёской с зачёсом волос наверх, он заметно выделялся от большинства обитателей палаты, стриженных коротко или вовсе налысо, и внешне выглядел гораздо старше Богданова, ему можно было дать лет сорок-сорок пять. Черты его лица имели какой-то притягательно мягкий оттенок, а взгляд умных серых глаз доброжелательно-участливый. В очках он сильно смахивал на артиста Бориса Чиркова, только несколько постаревшего.

— Какое сегодня число? — поинтересовался у подошедших к нёму товарищей политрук.

— Семнадцатое июля, — опять за всех ответил улыбающийся парень.

«Ничего себе, — удивился Богданов, — полмесяца колодой пролежал! Добросовестно меня фашистюги уделали». И сразу же задал следующий вопрос:

— Вы откуда знаете, что я политрук?

— Ха, — опять заговорил коротко стриженный, — тут к тебе каждый день твой дружок приходил Шурка-танкист, он всё про тебя рассказал. Только его перевели в другое место. Он тебе письмо оставил. У Зойки-гренадёра возьмёшь.

Видя непонимающий взгляд Богданова, раненый в очках проговорил:

— Это медсестра, которая отвечает за нашу палату. Почему гренадёр. Сейчас войдёт, увидите, — мужчина разговаривал спокойным уверенным тоном учителя, — Давайте знакомиться. Вы Михаил. Это, — он показал на весельчака, — старший лейтенант Александр Бурбыга, кстати, тоже разведчик…

— Командир взвода конной разведки, — не преминул влезть в разговор старшой.

— Ведь вы из разведывательного батальона? — продолжил пожилой раненый, — так нам ваш товарищ Александр рассказывал. Меня зовут Безруков Иван Павлович, старший политрук из стрелкового полка. Но я не кадровый, как вы с Сашко, по профессии я учитель. Это…, — поворачиваясь в сторону веснушчатого парня, продолжил говорить Иван Павлович, но его тут же опередил сам парень, пытаясь представиться:

— Т-т-то-о-лик Х-у-ут-тор-ной, — сильно заикаясь, с облегчением выдохнул он.

— Командир стрелкового взвода, лейтенант. У Анатолия ранение головы и сильная контузия, — объяснил Безруков заикание взводного.

Тут старшего политрука перебил раненный полусидевший на кровати в противоположном ряду от них, массивный дядька, который чётким командным голосом проговорил:

— Палыч, давайте по местам! Сейчас «гренадёр» придёт, опять фитиля накрутит: почему не в кроватях и почему накурено, Сашка-а! — последние слова он произнёс, обращаясь к Бурбыге, выразительно посмотрев ему в глаза. Говоривший по возрасту приходился ровесником Ивану Павловичу, только черты его лица выделялись резкостью, словно их вытесали из камня. Ёжик тёмных волос, изрядно тронутых сединой, и густые кустистые брови, подчеркивали его волевое лицо. «Сразу видно, что он командир и, наверное, имел в подчинении, ни меньше батальона», — предположил Богданов, посмотрев на говорившего мужчину.

— Распорядок надо соблюдать, — согласился с седым Иван Павлович, как бы оправдываясь, после чего вся троица отправилась к своим кроватям.

Не успели командиры лечь на свои места, как дверь палаты распахнулась, а на входе появилась медсестра в белой накрахмаленной косынке и таком же халате, из-под которого виднелась тёмно-синяя форменная юбка. Её прозвище соответствовало внешнему виду. Политрук со своими 176 сантиметрами роста уступал девушке примерно пол головы. Причём она ещё несколько сутулилась. Сестры обладала, что называется крепкой конституцией, под стать росту. Широкие бедра, крупные ноги, объёмистый зад, тяжёлые полные груди. Очки в круглой оправе с толстенными стёклами, сидевшие на вздёрнутом носу, выдавали её близорукость. Здоровый красно-белый оттенок гулял на щеках девушки. Из-под косынки выбивались светлые пряди, а по краям верхней губы виднелся тёмный пушок. Широким мужским шагом с приседающим при этом телом и загребая носками внутрь, она прошла на середину палаты, затем похлопав крупными кистями рук в ладоши, голосом заправского старшины скомандовала:

— Встаём больные, тихий час закончился! — а затем, повернувшись лицом к раненым, продолжила, — Бурбыга, почему опять в палате накурено? Сколько раз вам можно говорить. Я всё расскажу Евгению Георгиевичу!

Голосом подлизы Сашка, откинувшись на спинку кровати, протараторил:

— Зайка, а у нас ещё один с того света вернулся! Вон политрук, — кивнул он головой в сторону Богданова, — ты б ему портки надела, а то некрасиво красному командиру голым задом светить.

Сестра на его слова ответила с раздражением:

— Бурбыга, опять вы за своё? Сколько раз говорить, я вам не Зайка, а Зоя Васильевна!

Отчитав Сашку, она повернулась в сторону политрука, а Сашка, пользуясь моментом, обхватил руками шею, высунул язык и, закатив глаза, изобразил своё удушение. Раненые дружно прыснули от смеха, но сама сестра на их смешки не отреагировала, а сохраняя недовольство в голосе, обратилась к Богданову:

— Ждите до завтра. По утрам у нас обход, вас врач посмотрит, определит ваше состояние, назначит дальнейшее лечение. Даст разрешение надеть бельё, наденем, а пока лежите так. Вы себя обслужить не можете. И вообще это ещё успеется, в первую очередь изучите внутренний распорядок, а то тоже, как некоторые, нарушать начнёте.

— До утки уж как-нибудь дотянусь, — возразил он ей, возмущённый резким тоном и категоричными словами медсестры.

Но ничего ему, не ответив, она направилась своей приседающей походкой обратно к двери, проговорив на ходу не поворачивая головы:

— Бурбыга, жду вас в процедурной. Вы первый на уколы!

Палата опять взорвалась смехом, видно, у Сашки с Зойкой существовала взаимная «любовь». После её ухода, раненые командиры стали заниматься своими делами, а к политруку опять подошли Иван Павлович, Толик и Сашка.

— Что-то суровая больно сестра! — проговорил Богданов.

— Да-а, самая строгая из трёх старших сестёр, которые работают в нашем отделении, у неё не забалуешь.

— А где мои документы, случайно не знаете? — поинтересовался он. Политрук, наверное, на всю жизнь запомнил те неприятные ощущения, когда придя в себя после рукопашной в загоне с пленными на третий день войны, не обнаружил в кармане своих документов.

— Ходячим обычно на руки дают, лежачим в тумбочку кладут, — проговорил Сашка и жестом показал Толику, чтобы тот проверил тумбочку. Поиски лейтенанта ни к чему не привели, документов там не оказалось.

— Может в канцелярии оставили, или кому-нибудь из сестёр передали, — высказал свои предположения Иван Павлович, — не переживайте. Они не потеряются. Поспрашиваем, найдём.

— Ты с каких краёв будешь политрук? — спросил Сашка, опять растянув рот в улыбке, — може земляк.

— Из-под Смоленска, — ответил Богданов, заметив, как после его слов Иван Павлович резко переглянулись с Сашкой, а затем все трое, изменившись в лице, уставились на него, чего-то не договаривая.

— Вы чего на меня, как на прокажённого смотрите? — в ожидании чего-то неприятного, он даже оторвал голову от подушки.

— Ну да, ты ж не знаешь, — за всех ответил Сашка, похоронным голосом, — говорят, нами оставлен Смоленск.

— Как оставлен? — политрук чуть не взвился после услышанных слов, — почему?

От резкого движения его тут же пронзила боль в груди, и он безвольно откинулся на подушку.

— Положение тяжёлое на всех фронтах, — с сожалением продолжил Иван Павлович, — особенно на Московском направлении. Хоть в сводке Совинформбюро об этом не сообщалось, но поступавшие последние дни в госпиталь командиры из-под Смоленска утверждают, что немцы захватили город.

— Просрали страну, дрападёры, мать их ити! — вмешался в разговор обладатель седого ёжика на голове, — четыреста вёрст до Москвы осталось, — продолжил он с надрывом в голосе.

— Ну что вы так категорично, Николай Кузьмич? — вступил с ним в полемику Иван Павлович, — это капитан Морозов, комбат из стрелкового полка, — для Богданова пояснил он, — французы в восемьсот двенадцатом уже отметились в Москве и чем этот поход для них закончился? — продолжил свой разговор с капитаном Безруков, как будто вёл с ним давний спор.

Политрук, сражённый наповал последними известиями, отрешился от окружающей действительности, задумавшись о своём. Война докатилась до его дома. Что с матерью, что с сестрой. Где они? То, что немцы обязательно нанесут удар по военному аэродрому Шаталово, под Смоленском, он не сомневался, но хотелось верить, что они не затронут военный городок военлётов в нескольких километрах от аэродрома. Там военные объекты отсутствовали, только стояли административные и жилые здания. Успели родные уехать из города или нет. Если остались, то какая участь их ждёт. Немцы комиссаров не жалуют, но оставят ли в покое они их родственников. А может, успели выбраться? Вспоминая дороги отступления, и что на них творилось, ему становилось не по себе от одной мысли, что родным придётся испытать весь этот ужас, который он видел. Перебраться они могли только к родным матери в Орловскую область или к родственникам отца в Саратовскую. Но главный вопрос: успели ли? Нужно срочно отправлять письма по обоим адресам и узнавать, что с ними, решил Богданов.

Троица, сидевшая возле политрука, заметив его состояние, деликатно оставила Богданова в покое. Немного отойдя от неприятной новости, он переключился на воспоминания, силясь припомнить события последних дней. Но цельная картина, как политрук не пытался, в памяти не выстраивалась, всплывая только отдельными фрагментами.

Первый проблеск, после форсирования реки, когда отряд вырвался из окружения, ассоциировался у него с санбатом, где Богданов непонятно как очутился. Перед глазами вставал какой-то полутёмный низкий бревенчатый блиндаж с натянутыми по потолку простынями от сыпавшегося сверху песка, где он лежал голый на операционном столе. Женщина-военврач, которая под местным наркозом, нащупывая обыкновенной спицей, вместо рентгена, его осколки, сразу резала тело, удаляя их, вслед за этим переходя к самой болезненной процедуре, чистке раны. В памяти остались мучительно долгие минуты операции, в ходе которой закончилось обезболивающее и вместо него ему в рот влили кружку спирта, разбавленного экстрактом шиповника, впрочем, не сильно спасавшего от боли, а лишь немного притуплявшего её. Чтобы не кричать, политрук стискивал зубы и скрежетал ими пока медсестра, подсвечивающая докторше керосиновой лампой, не догадалась вставить ему в рот какую-то деревяшку. Несмотря на то, что медички сами уговаривали его: «Покричи, миленький, легче будет!», Богданов не хотел в их глазах выглядеть слабаком. Достаточно того, что на двух соседних столах, его товарищи по несчастью причитали и всхлипывали, как бабы. От спирта его начало клонить в сон ещё на операционном столе, но когда политрука после операции занесли в тёмную землянку, где прямо на полу, застеленном лапником с соломой, разместились человек двадцать тяжело раненных, ему почему-то настойчиво не давали заснуть. А спать хотелось настолько сильно, что он вообще не реагировал на причитания, стоны и крики товарищей по несчастью, лежащих у него под боком. Когда же ему, наконец, разрешили заснуть, то сон Богданова больше напоминал бред. Рывками приходя в себя, после забытья, политрук непонимающим взглядом окидывал землянку с ранеными, силясь понять, как он сюда попал. После чего снова проваливался в пустоту.

Следующей, более-менее отчетливой, картинкой, отложился в голове полевой госпиталь, после санбата, куда раненых доставляли на телегах по разбитой дороге. Многие от такой езды теряли сознание, в том числе и Богданов. В госпитале уже с помощью рентгена из его тела извлекли ещё с десяток немецких «подарков», не забыв вычистить многочисленные раны от гноя и обрывков обмундирования. После этих чисток тело политрука покрылось бугорчатыми опухолями. А чтобы нейтрализовать воспалительный процесс, его напичкали лекарствами так, что всю дорогу в тыловой госпиталь на санитарном поезде он находился в состоянии полузабытья, лишь на мгновения, выходя из него, когда вводили глюкозу вместо пищи или поили из ложечки. Есть тогда, от высокой температуры, вообще не хотелось, да и разжёвывать пищу поломанным зубом получалось плохо. За всю дорогу, он один раз с трудом проглотил кусок булочки с чаем. В этой бредовой мути несколько раз явственно всплывало лицо Шуры. Затем опять провал, и вот сегодня Богданов окончательно пришёл в себя. Политрук чувствовал, что раны его ноют, но ноют терпимо. В своих мыслях он пролежал до ужина, пока Зойка-гренадёр не объявила, открыв дверь:

— Больные, приготовиться к ужину!

Способные передвигаться командиры резво потянулись из палаты на приём пищи, а Богданов, окликнув Сашку, поинтересовался:

— Сашко, как тут лежачих кормят?

— Нянечки приходят и всех с ложечки.

— Тебе не трудно будет, когда порубаешь, вместо нянечки меня покормить?

— О чём разговор? Айн момент, — и Сашка, ловко орудуя костылями, живенько двинулся к двери.

— Не переживайте Михаил, голодным не останетесь — подбодрил его Иван Павлович, в накинутой на плечи пижамной куртке, задержавшись на секунду у его кровати по пути в столовую, услышав просьбу политрука, — я как старший палаты слежу за этим.

Минут через двадцать после его просьбы, в комнату стремительно ворвался на костылях Сашка. За ним, с подносом в руках, следовал, стриженный на лысо, молодой парень в больничном халате, из-под которого выглядывали кальсоны. Подлетев к кровати Богданова, Бурбыга, кивнув головой в его сторону, приказным тоном выпалил парню:

— Ставь на тумбочку и всё, свободен!

Затем ловко зацепив одним костылём табурет политрука, он подвинул его в проход между кроватями поближе к тумбочке. Усевшись на него и сложив костыли, взводный взял с подноса тарелку с ложкой и, развернувшись к Богданову, проговорил:

— Ну, давай открывай рот!

Слегка приподнявшись на локтях, политрук стал глотать картофельное пюре, пережевывая его с кусочками хлеба и жареной рыбы, ловко освобождаемой Сашкой от костей.

— А ты откуда Сашко? — между делом поинтересовался он у Бурбыги.

— Я брат с под Ростова, донской казак!

— Тебя куда, в ногу ранило?

— Да на мину налетел, когда с разведки возвращались. Конёк мой вороной меня спас. Мне, вишь, только ступню располосовало, да пальцы срезало, а он всё основное на себя принял. Веришь, нет, как вспомню его, сердце кровью обливается, — проговорил Сашка с грустью, у старшего лейтенанта в глазах навернулись слёзы, — я ведь сам его застрелил, Орлика моего, чтоб не мучился. Ему копыто оторвало и все внутренности вывернуло. Тут ещё немец нас обнаружил, стал «причёсывать» с пулемёта. В общем, пришлось там Орлика оставить, не рассёдланного. Какой конь был! Друг, а не животное. Ну чего уж теперь, — Бурбыга, отвернувшись, украдкой смахнул набежавшую слезу.

— Да, — посочувствовал ему Богданов, — тоска, когда друзья погибают, — и чтобы отвлечь товарища от грустных дум, поинтересовался насчёт своих соседей по кровати.

— Такие же, как и ты до сего дня находился, — коротко объяснил Сашка, — борются за жизнь, а там как судьба распорядиться. Ты вон, вишь, очнулся.

В это время обе половинки двери распахнулись и четыре пожилых женщины вкатили тележку с посудой и едой. Они сноровисто приступили к кормёжке лежачих раненных.

— О, нянечки приехали, а мы уже поели, — пояснил Сашка появление санитарок.

Напоследок напоив политрука чаем с бутербродом, он поднялся и, управляясь одним костылём, передал поднос на тележку. В это время в палату после ужина стали возвращаться её обитатели. Группа раненых, человек пять, целенаправленно направились к столику у стены, а двое из них тут же взялись за шахматы. Вокруг шахматистов образовалась кучка болельщиков. Один из игроков, вихрастый парень, выбирая какими фигурами играть, встретившись с Богдановым взглядом, спросил:

— Политрук, в шахматы играешь?

— Играю, — уверенно ответил он.

— Давай поднимайся быстрей, сразимся, — подмигнул ему вихрастый и повернулся к столу, сосредотачиваясь на игре.

Пара человек, разобрав подшивки газет со столика, направились с ними к своим кроватям. Несколько раненных просто уселись на табуретки, поговорить с товарищами. Кто-то скромно уединился с карандашом и листом бумаги писать письмо родным. Кто-то пристроился у окна с книжкой в руке.

В этот момент к нему подлетел Сашка и поинтересовался:

— Ты как, куришь?

Богданов отрицательно мотнул головой.

— Тогда я в туалет, пойду, подымлю, пока время позволяет, и, накинув больничный халат, он поторопился к выходу.

Всего в палате имелось шестнадцать кроватей по восемь в каждом ряду. Раненых, способных ходить, насчитывалось больше половины, а среди тех, кто этого делать не мог, тридцать процентов находились без сознания. Увидев, как после ужина, появившиеся в палате нянечки бесцеремонно суют под лежачих утки, политрук всеми фибрами души воспротивился предстоящему действу. Во-первых, его смущала собственная нагота, а во-вторых, коробило от беспомощности. И когда очередь дошла до него, он, опережая действия нянечки, поспешно предупредил её:

— Я не хочу!

Женщину упрашивать не пришлось, с равнодушным лицом, она, молча, прошла мимо него. Но в туалет всё же хотелось и, прежде чем попросить утку у товарищей, Богданов решил узнать свои возможности. Он медленно согнул правую ногу в колене и острой боли в теле не почувствовал. Затем пошевелил ей в разных направлениях, резкие движения вызывали тупую резь в низу живота. После чего тоже самое политрук проделал левой ногой, в груди неприятно заныло. Но эти болезненные ощущения оставались терпимы. Полежав в раздумьях, несколько минут, он всё же не отказался от попытки встать. Стыд и стеснительность заставляли пересиливать свою боль. Богданов с нетерпением дождался Сашки. Тот вошёл вместе с Толиком и Иваном Павловичем. Все трое направились к нему. Они нечего не успели произнести, когда политрук попросил их посадить его в кровати.

— Тебе ж ещё рано! — опешил Сашка.

— Вы уверены, Михаил? — засомневался Иван Павлович.

— Па- па-а-ду-у-май! — выговорил с трудом Толик.

Но Богданов, настроенный решительно, выпалил:

— Садите!

Политрук специально расслабил все мышцы и заранее стиснул зубы. Но, когда Толик оторвал его от кровати, боль оказалась слабее, чем он предполагал. Придав Богданову сидячее положение, лейтенант вопросительно посмотрел на него, придерживая руками.

— Ноги помоги спустить с койки, — продолжил командовать политрук. Суетливые движения Хуторного вызвали больший прилив боли, растёкшейся по всему телу, но остававшейся по-прежнему терпимой. Товарищи не сводили с него глаз.

— Поднимите меня. Сашко одолжи свои костыли.

Богданов попросил костыли для подстраховки, на всякий случай, чтобы не упасть. Все трое зашумели, уговаривая его не вставать, но помня недавнюю нелицеприятную картину с утками, политрук настоял на своём:

— Поднимайте!

К подъёму присоединился и Сашка, до этого наблюдавший со стороны. Он, положив на табурет костыли, упёрся коленом раненой ноги в его кровать и перехватил Богданова за руку.

— Взяли! — скомандовал политрук, и Сашка с Толиком начали его отрывать от кровати. Поднимали они медленно, и боль стала разливаться по груди и животу.

— Быстрее! — не вытерпев, прикрикнул Богданов на своих помощников.

Когда он выпрямился и опёрся руками о подставленные Сашкой костыли, от боли в глазах на несколько секунд потемнело, а потом в них замельтешили чёрные мушки. Возникший в ушах звон, перекрыл все звуки. Сердце учащённо забилось. На лбу выступила испарина. Товарищи руки от него не убрали, готовые подстраховать, если политрук начнёт заваливаться.

— Что плохо? — встревожился Сашка.

— Садимся? — спросил Иван Павлович.

Богданов, ничего не ответив, постоял секунд двадцать, привыкая к болевым ощущениям, а затем возликовал про себя: «Получилось, встал!».

— Халат наденьте! — попросил он.

— Зачем? — спросил Иван Павлович.

— Ты что удумал? — вторил ему Сашка.

Толик вопросительно смотрел, ничего не говоря.

— Халат! — упрямо повторил политрук.

Товарищи накинули на него халат, осторожно просунув руки в рукава.

— Снизу хотя бы на одну пуговицу застегните, или мне, как Апполону, яйцами на весь госпиталь сверкать.

Толик застегнул ему пару пуговиц на халате. После чего Богданов сделал пробный шажок, боль в груди усилилась, он крепче стиснул зубы и сильнее ухватился за костыли. Когда политрук полностью перенёс на подпорки тяжесть своего тела, боль отпустила.

— Туалет далеко? — поинтересовался он у товарищей.

— Рядом, — автоматически ответил Сашка и, спохватившись, добавил, — ты, что туда собрался?

Богданов кивнул в ответ.

— Ну, ты даёшь! — удивился Бурбыга, — делай в утку и ложись!

— Может не стоит? — забеспокоился Иван Павлович. На них уже стали обращать внимание находящиеся в палате остальные раненые. Шахматисты оторвались от игры и даже безучастный ко всему сосед справа, открыв на короткий миг глаза, обвёл их возню отрешённым взглядом. — Сашко прав, вам бы сначала утку освоить.

— Зойка где? — оставив без ответа предложения товарищей, спросил политрук, и его вопрос громко прозвучал в наступившей тишине.

— Она сейчас в аптеку подалась, — за всех ответил Сашка.

— Тогда. Пошли!

Сашка, шустро схватив соседские костыли, присоединился к Ивану Павловичу и Толику, сопровождавших Богданова по бокам. Тут раздался грубый голос комбата Морозова:

— О, вы только посмотрите на него, товарищи. Не успел с того света вернуться уже по бабам пошкандыбал! Шустрый политрук!

В палате грянул дружный смех. Раненые стали сопровождать их процессию разными подколками, поддавшись общему шутливому настрою, но Богданов с каждым шагом ощущал, что ему сейчас не до смеха. Обливаясь потом, политрук с трудом добрался до двери. Здесь у него стали появляться предательские мысли вернуться, пока не поздно, но картина его, неприкрытых гениталий перед женщинами, пусть даже годящихся ему в матери, заставляла упрямо идти вперёд. Хорошо, что туалет оказался в их крыле коридора, буквально рядом с входом в палату, будь он в противоположной стороне, Богданов точно бы туда не дошёл. В коридоре никого из сестер не оказалось, и они беспрепятственно доковыляли до туалета. Внутрь с ним пошёл один Толик, который помог политруку управиться с халатом. А вот на обратном пути их застукала Зойка. Её рабочий стол находился недалеко от туалета, между выходом на лестницу и дверью в палату. Войдя на этаж, она направилась к столу, и сразу же заметила их процессию. Сестра тут же, не выпуская из рук медикаментов, полученных в аптеке, подскочила к ним и, глядя на Богданова, с возмущением принялась его отчитывать:

— Вы, почему встали больной? Вам нельзя! Вы соображаете что делаете?

Но он, сжав зубы, на её слова не реагировал, продолжая с упорством двигаться вперёд. Через пару секунд Зойкин облик изменился, её воинственный запал исчез, она суетливо отступила, покачала головой и с каким-то надрывом в голосе, всхлипнув по-бабьи, проговорила:

— Боже мой, есть же люди, которые терпят всё! — после чего быстро сбросив на свой стол лекарства, сестра поспешила открыть дверь в палату.

Сашка, между делом поинтересовался у неё:

— Зайка, тебе документы политрука никто не оставлял?

С состраданием уставившись на Богданова, она отрицательно мотнула головой, даже не отреагировав на Сашкинскую «Зайку». Сестра осталась стоять у открытой двери, в то время как обитатели палаты притихли, наблюдая с интересом за политруком.

А Богданов терпел из последних сил, боль становилась сильней с каждым шагом к кровати. Пот катился градом, в голове гудело, сердце, казалось, вот-вот выскачет из груди. Но он дошёл и, как только тело коснулось матраса, упал, обессиленный на подушку, тяжело дыша. В это время тишина в палате взорвалась крепкими аплодисментами, в его адрес полетели слова одобрения и подбадривающие возгласы. «Во, сходил отлить! — обескураженный такой бурной реакцией товарищей, отреагировал на неё политрук, — Народ, оказывается, чуть ли не вторую Папанинскую эпопею пережил. Хорошо хоть ставки не делали как на ипподроме». Правда, в тот момент ему стало не до них, всё тело превратилось в сплошной клубок боли.

— Ну, политрук ты даёшь. Я б так не смог! — опять обнажив в улыбке свои крепкие зубы, восторженно произнёс Сашка.

— Захотели себе что-то доказать? — спросил проницательно глядя сквозь очки Иван Павлович.

Богданов лишь кивнул головой в ответ.

— М-м-мо-ло-дец! — выговорил Толик вслед за товарищами.

Даже сосед по кровати, до сего момента не реагировавший на все события, проходившие рядом, открыв глаза, улыбнулся политруку вымученной улыбкой. Не остался в стороне и суровый Николай Кузьмич, высказавшийся в присущей ему манере:

— Да-а, товарищи! Все видели, что тяга к женскому полу делает? Десять дней пролежал бревно-бревном, и ничего его не интересовало, а как очнулся, первым делом на розыск девок кинулся. Ничего не скажешь, удивил комиссар!

Богданов никому отвечать не стал, все его силы ушли на поход в туалет. Дождавшись радиопередачи Совинформбюро «В последний час» и прослушав сводку по итогам дня, в которой о падении Смоленска не сказали ни слова, он, не смотря на расстроенные чувства, мгновенно заснул.

2

На следующее утро он проснулся сам, минут за двадцать до общего подъёма, хотя галдёж, поднятый санитарками в коридоре, мог разбудить даже мёртвого. Как оказалось позже, в эти часы медперсонал менялся сменами. Ровно в шесть ноль-ноль в палату вошла новая медсестра, которая голосом, не терпящим возражений, произнесла:

— Товарищи военные, подъём!

Пройдя по кругу, она остановилась у кровати Богданова и заинтересованным взглядом окинула его с полу улыбочкой на красивом холёном лице. Затем, хмыкнув, двинулась к выходу. Политрук в свою очередь тоже успел разглядеть её. Лет тридцати-тридцати двух симпатичная брюнетка, с правильными чертами лица, судя по поведению, знающая себе цену, которая под белым халатом носила броского цвета гражданское платье, а не военную форму, как это полагалось медсёстрам. На ногах у неё красовались туфли-лодочки с ремешком, хотя вчера Богданов заметил, что весь женский медперсонал ходил в тапочках. Плюс ко всему модная перманентная завивка на голове, на которую она не надевала белую шапочку или косынку, как требовалось в лечебном учреждении. Всё подмеченное позволяло сделать вывод о том, что эта медсестра жена крупного начальника, или пользуется здесь определёнными привилегиями. Так оно и оказалось. Справившись позже о ней у товарищей, политрук узнал, что Наталья Павловна является женой начмеда госпиталя и одной из трёх главных сестёр их отделения хирургии. Вскоре она вернулась в сопровождении двух женщин с белыми металлическими подносами, которые быстро стали раздавать с них градусники пациентам и ставить их тем, кто нуждался в помощи. Богданову старшая медсестра вручила градусник лично с жеманно произнесённой фразой:

— А вы оказывается сильная личность, товарищ младший политрук!

Поблагодарив её за помощь, Богданов подумал про себя: «И что из этого следует? Вы меня теперь как дрессированную обезьянку в зоопарке все рассматривать будете?». Но это оказались только цветочки. После завтрака к нему пожаловала целая процессия, во главе с военврачом второго ранга, как понял политрук, начальником отделения. Внешне сильно похожим на Антона Павловича Чехова, с которым у Богданова ассоциировалось представление о земском докторе, в очках и бородкой клинышком. Военврач стремительным шагом направился прямиком к кровати политрука и с возмущением накинулся на него:

— Вы что же, молодой человек, решили в тылу всю войну просидеть, пока другие сражаются? Ведь вы же комиссар, должны показывать пример другим! Как вы могли?

Богданов аж опешил, услышав такие обидные слова в свой адрес.

— Наоборот, стремлюсь быстрее стать в строй! — возразил он.

— Сведение на нет курса лечения вы называете стремлением вернуться в строй? Я называю это вредительством!

«Ни хрена себе, — подумал политрук, — сейчас чего доброго ещё во врага народа запишут!». И, не сдерживая эмоций, ответил:

— Если бы я, товарищ военврач, свои раны чем-нибудь ковырял или посыпал, ерунду всякую глотал, для поднятия температуры, это бы выглядело вредительством. А стремление быстрее поправиться и помочь врачам в короткие сроки поставить себя на ноги, мне кажется естественным желанием каждого раненого бойца и командира.

Видимо, почувствовав, что с Богдановым он перегнул палку, доктор пошёл на попятную.

— Будьте так любезны, молодой человек, впредь подобных фортелей не выкидывать. Надеюсь, на эту тему мы разговариваем с вами в первый и в последний раз. Требую строго соблюдать всю предписанную вам терапию! Больше никакой самодеятельности! А вы, — продолжил он, обернувшись к сопровождавшим его подчинённым, — следите за этим, а не ворон считайте.

В общей свите с военврачом находился и какой-то батальонный комиссар, лет на десять-пятнадцать старше Богданова и, судя по выправке, выпирающему животу, военной форме, сидевшей на нём, как на корове седло, призванного из запаса. Лицо его с крупным длинным носом выглядело каким-то рыхлым, пухлым и упитанным. Да и по комплекции на атлета он не походил. Когда начальник отделения продолжил обход раненых, политработник, оставшись один на один с Богдановым, принялся ему выговаривать:

— Вы же политический боец партии, а проявляете такую несознательность. Глядя на вас, что тогда подумают простые красноармейцы.

Слушая его, политрук подумал про себя: «Ты-то чего так раскудахтался? Больше заняться нечем? Тебе-то чем мой „променад“ грозит, ладно медикам достанется, но они и вылечат, если что. За тёплое местечко переживаешь что ли?». А вслух недовольным голосом произнёс:

— Из-за чего весь сыр-бор? Очнулся, захотел отлить, дошёл до туалета и обратно. Ничего противозаконного я не совершил. Зачем из мухи слона раздувать?

— Вы хоть бы других товарищей попросили утку подать. Дежурную сестру, в конце концов, позвали бы.

— Я привык рассчитывать на свои собственные силы! И давайте закончим этот разговор. Думаю, у вас есть проблемы поважнее посещения туалета каким-то младшим политруком и мне хватает одного раза, чтобы всё понять. Я устал мне покой нужен.

По брошенному в ответ взгляду он понял, что приобрёл себе «благодетеля» в лице этого политработника на всё оставшееся время лечения. Как только тот ушёл, Богданов поинтересовался у товарищей его должностью. Оказалось, что он невольно столкнулся с самим комиссаром госпиталя Михайловым. «Умеешь ты Миша находить себе «друзей», — подумал политрук про себя.

Во время дальнейших процедур и перевязки Богданов познакомился со своим лечащим доктором молодым военврачом 3-го ранга, по фамилии Мосунов, который нотаций ему читать не стал. А перевёл всё произошедшее вчера в шутку, но главное, что тот выполнил его просьбу и распорядился выдать ему трусы. В чёрных сатиновых семейниках политрук почувствовал себя гораздо лучше. Но на этом «день открытых дверей» для него не закончился. Перед обедом его посетил помполит хирургического отделения политрук Остап Кузьменко. Он побеседовал с Богдановым, записал личные данные, поинтересовался на какой адрес отправить сообщение о его нахождении в госпитале. Остап оказался ему ровесником и у них с первой встречи установились нормальные отношения. Почему он торчит в госпитале, а не на фронте, Богданов допытываться у Кузьменко не стал. Остап сам несколько раз в разговоре упомянул о том, что рвётся на передовую, написал в связи с этим несколько рапортов, оставшихся по сей день без ответа. С первых минут знакомства Кузьменко стал донимать его назойливыми расспросами о прошедших боях, с неподдельным любопытством интересовался поведением немцев, просил вспомнить героические эпизоды действий наших красноармейцев. Богданов с выводами Остапа, которые тот делал после таких бесед, категорически не соглашался, слишком сильно они отдавали наивностью, напоминая ту предвоенную установку партии о классовой солидарности германского пролетариата с советскими рабочими, которая господствовала в нашей идеологии. Но переубеждать того в чём-то не собирался, рассудив, что спор этот между фронтовиком и тыловиком равнозначен разговору сытого с голодным. В дальнейшем он решил уклоняться от расспросов Кузьменко, всё больше укрепляясь в своем мнении, что не будь у Остапа заступничества, тот давно бы уже сидел в окопе.

На следующий день политрук познакомился с третьей старшей медсестрой их отделения. В то утро, вновь проснувшись до подъёма, он ровно в шесть часов увидел входящую в палату симпатичную невысокую худенькую девушку, с белой косынкой на голове и одетую в такой же халат поверх военной формы с сержантскими треугольниками в петлицах. Длинная пушистая коса лежала на её плече. Она сразу направилась к его кровати, заметив, что Богданов не спит. Пока сестра шла, политрук успел рассмотреть её приветливое миловидное лицо, дышащее свежестью, больше свойственное девочке-подростку и добрые внимательные глаза. Глядя на неё, он удивился возрасту девушки, подумав: «За какие заслуги эту малолетку назначили старшей медсестрой, да ещё присвоили сержантское звание. Может тоже чья-то родственница?». В подчинении у старшей сестры помимо нянек с поломойками находились ещё три медсестры, а общее число дежурной смены доходило до стрелкового отделения. Позже политрук узнал, что эта старшая медсестра не только младше всех в своей смене по возрасту, но и среди всего обслуживающего персонала отделения хирургии. Подойдя к нему, она полушёпотом проговорила:

— Доброе утро, товарищ Богданов. Я рада, что вы пришли в себя. У меня ваши документы и письмо от лейтенанта Скворцова, попозже я всё принесу. Вам сейчас что-нибудь надо?

Уже за то, что сестра не стала, как другие, таращиться на него и заострять внимание на предыдущих событиях, он остался ей благодарен. На душе потеплело и оттого, что прояснилась ситуация с документами. Получив на свой последний вопрос отрицательный ответ, и отойдя от Богданова на середину комнаты, она скомандовала чистым звонким голосом:

— Товарищи командиры, просыпаемся! — при этом девушка несколько раз похлопала в ладоши. — Всем доброе утро, готовимся к замеру температуры.

Судя по той реакции командиров, которая наступила после произнесённых ею слов, политрук понял, что девушка у них пользуется особой симпатией. Со всех сторон в её адрес посыпались весёлые приветственные возгласы, радостные восклицания. Даже суровый Николай Кузьмич, приподнявшись в кровати, с улыбкой, больше похожей на оскал аллигатора, пробасил:

— Тусечка, с вами я готов мерить всё что угодно!

Но девушка не стушевалась и легко отбрила комбата Морозова, моментально отреагировав на его двусмысленные слова:

— Николай Кузьмич, прям, теряюсь в догадках, что ответить на ваше пожелание. Вместе мы можем померить только иглу шприца, чтобы она в копчик не воткнулась, когда я буду вам делать укол в известное всем место.

Раненые командиры тут же поддержали её шутку дружным смехом. «Ты смотри, молодец девчонка, может за себя постоять», — порадовался Богданов за девушку, наблюдая за происходящим. Позже он убедился, что Тамара Долгополова являлась любимицей всего отделения хирургии и, наверное, не только его. Несмотря на то, что госпиталь принадлежал военному ведомству, медицинский персонал обращался друг к другу строго по имени-отчеству, но Тамару, по всей видимости, из-за возраста, все называли Томочка. Ей, как и другим молоденьким девушкам в лечебном учреждении, не давали прохода ни раненые, ни служащие госпиталя, мужского пола, но она будучи одинаково приветлива со всеми, не оставляла повода для кривотолков. Политрук за время лечения ни разу не услышал какого-либо скабрезного намека в её адрес, так характерного в мужской компании при обсуждении женщин. При этом Тома, не срываясь на грубость, в шутливой форме умудрялась отваживать всех назойливых кавалеров. Лёгкая на подъём, порывистая в движениях, весёлая в общении, с острым, как бритва язычком, она, несмотря на юные годы, ещё и оказалась самым толковым специалистом среди медсестёр. По крайней мере, благодаря лёгкой руке, как выражались медики, уколы у неё получались безболезненными. Не то, что у Зойки-гренадёра, которая всаживала шприц в тело «со всей пролетарской ненавистью», после чего ещё несколько часов после процедуры, приходилось чувствовать болезненные ощущения. Именно своими знаниями и отношением к работе девушка в короткие сроки смогла вырасти до старшей медсестры, без помощи со стороны, как до этого предполагал Богданов. К тому же Тома заочно училась в мединституте и к началу войны успела окончить первый курс. Он покривил бы душой, если бы сказал, что девушка ему не понравилась. Но видя, как она решительно отклоняет все попытки к сближению со стороны мужчин, политрук понял, что надеяться ему не на что.

А дальше всё происходило по распорядку дня: замер температуры, умывание, (тех, кто самостоятельно это сделать не мог, нянечки протирали влажными полотенцами), осмотр врачей, перевязки, процедуры, лечебная физкультура. Только вечером, после того как основная часть медперсонала убыла по домам и в госпитале остались дежурные силы, Тома принесла Богданову его партийный билет, командирское удостоверение, часы и Шурино письмо.

— Ещё ваш друг оставил вам на память небольшой подарочек, но я его отдам, при убытии вас из госпиталя, — заговорщически проговорила она. — И вообще, если вам нужно письмо написать или купить чего-нибудь, вы не стесняйтесь, говорите, всё сделаем, — продолжила девушка.

Поблагодарив её, политрук открыл незапечатанный конверт и, вынув исписанный Шуриными каракулями тетрадный листок в косую линейку, принялся читать.

«ПРИВЕТ МИШКА! ТАК Я И НЕ ДОЖДАЛСЯ, КОГДА ТЫ, НАКОНЕЦ, ОЧНЁШЬСЯ. ХОРОШО ЖЕ ТЕБЯ ПРИПЕЧАТАЛО. МЕНЯ ПЕРЕВОДЯТ В ДРУГОЙ ГОСПИТАЛЬ, В МОСКВУ. В ЭТОМ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ МОИ ОЖОГИ ЗАЛЕЧИТЬ. КАК ПРИБУДУ НА НОВОЕ МЕСТО, ПРИШЛЮ СВОЙ АДРЕС. НУ, ЛАДНО ВСЁ ПО ПОРЯДКУ.

ПЕРЕПРАВИТЬСЯ ТОГДА МЫ ЧЕРЕЗ РЕКУ УСПЕЛИ, НО ОТ ФАШИСТСКОЙ МИНЫ ВАМ ПОСЛЕДНИМ БОЛЬШЕ ВСЕХ ДОСТАЛОСЬ. ОДНИМ РАЗРЫВОМ СРАЗУ ТРОИХ НАКРЫЛО. ТЕБЯ И ЕЩЁ ДВОИХ СТРЕЛКОВ. ПЕРВОГО СРАЗУ НАПОВАЛ, ВТОРОГО ДО САНБАТА ЖИВЫМ НЕ ДОНЕСЛИ. НО ТЕБЕ СИЛЬНО ПОВЕЗЛО. ВО-ПЕРВЫХ, СТАРШИНА-МЕДИК БЫЛ РЯДОМ, БЫСТРО СМОГ КРОВЬ ОСТАНОВИТЬ. ВО-ВТОРЫХ, БОЙЦЫ УСПЕЛИ ТЕБЯ ДОТАЩИТЬ ДО ПОСЛЕДНЕГО ТРАНСПОРТА С РАНЕНЫМИ. ЗА ЭТО СКАЖИ СПАСИБО ЛЕЙТЕНАНТУ И СВОИМ РАЗВЕДЧИКАМ. ПЁРЛИ ТЕБЯ НА ПЛАЩ-ПАЛАТКЕ, КАК КУРЬЕРСКИЙ, БЕЗ ПЕРЕДЫХУ. ГЛАВНОЕ, ЧТО ВОВРЕМЯ ДОТАЩИЛИ. С САНБАТА УЖЕ Я ЗА ТОБОЙ ПРИСМАТРИВАЛ ДО САМОГО ГОСПИТАЛЯ. В САНИТАРНОМ ПОЕЗДЕ ВРАЧЕЙ ГОНЯЛ, ЧТОБ НЕ ОСТАВИЛИ ТЕБЯ БЕЗ ВНИМАНИЯ. ТЫ НЕСКОЛЬКО РАЗ ПРИХОДИЛ В СЕБЯ, НО ЧАЩЕ ПРЕБЫВАЛ В ОТРУБЕ. ВСЮ ДОРОГУ В БЕСПАМЯТСТВЕ ВОЕВАЛ, К ОРУЖИЮ РВАЛСЯ. ОДНАЖДЫ ДАЖЕ В ПОРЫВЕ СЕСТРИЧКИНУ ЗАДНИЦУ СО СТВОЛОМ ПЕРЕПУТАЛ. СХВАТИЛ ЗА МЯГКОЕ МЕСТО ТАК, ЧТО ОНА БОЛЬШЕ К ТЕБЕ НЕ ХОТЕЛА ПОДХОДИТЬ. А МОЖЕТ ТЫ СПЕЦИАЛЬНО БЕСПАМЯТНЫМ ПРЕТВОРЯЛСЯ, ЧТОБЫ ДЕВОК ПОЩУПАТЬ? НИЧЕГО НЕ ПРИПОМИНАЕШЬ? ШУЧУ. ВООБЩЕМ ДОСТАВИЛИ ТЕБЯ В ЛУЧШЕМ ВИДЕ. КАК ГОВОРЯТ, РАНЕНИЯ ТВОИ ТЯЖЁЛЫЕ И СКОЛЬКО ТЫ ЗДЕСЬ ПРОКАНТУЕШЬСЯ НЕИЗВЕСТНО. АДРЕС ГОСПИТАЛЯ, КАК ДОБЕРУСЬ, ПРИШЛЮ, ТАК ЧТО ДАВАЙ ВЫЗДОРАВЛИВАЙ. НА НАШ ВЕК ВОЙНЫ ХВАТИТ, ВИДИШЬ КАК ОНИ ПРУТ. СЕСТРЕ ТУСЕ Я ОСТАВИЛ ДЛЯ ТЕБЯ ПИСЬМО И КОЕ-ЧТО ЕЩЁ, СПРОСИШЬ ЕЁ, ОНА ОТДАСТ. ОБНИМАЮ ШУРА».

Прочитав письмо друга, Богданов откинулся в раздумьях на подушку. Ему стало грустно от того, что ещё два бойца его небольшого отряда Борисенко и Зачерновских погибли. А за восемь дней войны из двенадцати человек, начинавших с ним воевать, в живых осталось только двое: сержант Смыслов и ефрейтор Смородинов.

Как не рвался он на фронт, но в госпитале задержаться ему пришлось на два месяца. Чуть больше тридцати суток политрук отлежал в палате для тяжелораненых, сделавшись в ней старожилом. К тому времени пошли на поправку Иван Павлович и комбат Морозов, комиссовали из Красной армии по ранению Сашку Бурбыгу, перевели для дальнейшего лечения в центральный Московский госпиталь Толика Хуторного. Хотя войне удавалось и в лечебном учреждении собирать свою жатву. Левым соседом Богданова оказался танкист комвзвода, обожженный от головы до пояса. Опознать которого по фотографии в удостоверении личности удавалось с большим трудом. Фарит, как звали лейтенанта, помимо ожогов получил серьёзное ранение головы, из-за которого у него часто возникали конвульсии, и по ночам приходилось звать сестёр, чтобы он в припадке не свалился с кровати. В скором времени взводный умер, смерть соседа стала первой в палате на памяти политрука. Он с ним так ни разу не успел толком поговорить. Фарит постоянно бредил и терял сознание. Узнав только то, что родом лейтенант из Башкирии, а фамилию носил Мордянов. Правый сосед Богданова, деливший с ним одну тумбочку, старший лейтенант, командир пехотной роты Виктор Совин не сдавался до последнего. Получив четыре пули в грудь, он почти месяц боролся за свою жизнь. Его раны не заживали, гноились, распространяя вокруг неприятный сладковатый запах. Не спадала высокая температура и что хуже всего, когда он кашлял, изнутри у него вылетали красные брызги слюны. Самое обидное, что смерть победила Виктора, когда, казалось, кризис миновал, он уже самостоятельно садился в кровати и пытался вставать на ноги. Умер ротный тихо, ночью, во сне, не выдержало сердце. Политрук долго с грустью смотрел на опустевшую соседнюю кровать с кровавыми разводами на постельном белье, когда Виктора унесли и размышлял: «Как всё-таки судьба бывает иной раз к людям несправедлива. Вроде бы выкарабкался и на тебе». Со слов Совина, он служил в 6-й стрелковой дивизии, которая дислоцировалась на территории Брестской крепости, там же жила его семья, жена с дочуркой. С первых минут нападения крепость подверглась мощному обстрелу, а его спасло то, что их батальон находился за приделами крепости, готовясь к показным учениям, намеченным на 22 июня. Что произошло с его близкими, Виктор не знал, но из крепости вырвались немногие, а сама она подверглась, по словам очевидцев, страшным разрушениям. Получив ранение в первом же бою, ротный находился после него между жизнью и смертью, но не переставал думать о судьбе жены с дочкой. И кто его знает, не отразились ли эти постоянные тревоги с переживаниями на его выздоровлении.

У самого Богданова дела тоже шли вначале нездорово. Многочисленные раны от осколков гноились и заживали плохо, особенно в нижней половине тела. Держалась высокая температура, совсем не хотелось есть. Больше всего его донимал кишечник, здесь политрук впервые узнал, что такое запор. Ему становилось неприятно и стыдно, когда молоденькие сёстры вводили ему через клизму слабительные лекарства, названиями которых по-латыни сыпал его лечащий врач Андрей Мосунов. Правда, те названия Богданову ни о чём не говорили. Быстрее всего заживала голова, на ней появились ещё три шва, кроме того, наложенного Наумом Моисеевичем на переправе через Тишинку. Да из кости черепа извлекли осколок, не обнаруженный ранее, от которого, скорее всего, вкупе с контузией, полученной в рукопашной, он погружался в длительное беспамятство. С первого дня, когда к нему вернулось сознание, политрук стал самостоятельно забираться на специальную каталку, которой лежачих раненых возили на операцию или в процедурную, потому что, как правило, этим занимались сёстры. Хотя в отделении числились и санитары, пожилые нестроевики, но им хватало забот по хозяйственной части. А равнодушно смотреть, как твою тушу загружают хрупкие женщины на каталку, он не мог, им и так приходилось нелегко, возясь с более беспомощными красноармейцами. Старшие медсёстры на его усилия реагировали по-своему. Зойка грозилась доложить начальнику отделения об очередной выходке Богданова. Наталья Павловна следила за процессом со снисходительной улыбочкой, ни во что, не вмешиваясь, а Тома всегда старалась ему помочь.

Наталья Павловна, или как её прозвали раненые на французский манер Натали, вообще старалась в разные мелочи не вникать. Всё делали санитарки, руководимые ею. Она только с повадками барыни контролировала их со стороны. Тем не менее, эта старшая медсестра нравилась всем командирам, вызывая восхищение своей красотой, величественной походкой, всегда с гордо поднятой головой, манерами держаться и умело подобранным личным гардеробом. У политрука даже создавалось впечатление, не дворянских ли она кровей. На такое независимое поведение Натальи Павловны, как попозже он узнал, влияло, скорее всего, должностное положение её мужа, который и являлся фактически руководителем госпиталя. Конечно же, имелся его начальник Рувим Аронович Файман, но тот слыл скромным, деликатным человеком, который до войны заведовал стоматологическим отделением в одном из военных госпиталей на дальнем Востоке. А здесь, в Солнечногорске, заправлял всем его заместитель по медицинской части военврач 1-го ранга Прокушев, муж Натальи Павловны, который, можно сказать, подмял под себя Файмана.

Со временем раны Богданова стали затягиваться, и по совету Андрея Мосунова, он, помимо лечебной гимнастики, стал разрабатывать затронутые осколками конечности. Правда, давалось ему это очень тяжело, упражнения сопровождались болезненными ощущениями, особенно о себе напоминало левое плечо, без боли рука нормально не поднималась. Заведующий их хирургического отделения, тот самый военврач второго ранга, похожий на Чехова, а в действительности Евгений Георгиевич Возрождённый, который внимательно наблюдал за его стараниями и, понимая, чего это ему стоило, однажды высказался так:

— Вы молодой человек (так он обращался ко всем своим пациентам, не запоминая звания и фамилии раненных командиров) ошиблись в выборе своей профессии. Вам нужно было идти не в политбойцы, а в шпионы-диверсанты.

Видя его непонимающий взгляд, Возрождённый пояснил:

— Простой смертный уже бы визжал от той боли, которую вы можете стерпеть. Ваш болевой порог в несколько раз выше, чем у других. Врагам не много бы удалось добиться, попадись вы им в руки.

Политрук ничего ему не ответил. Богданов тоже с превеликим удовольствием дал бы выход своим эмоциям, но мысленно представив каким слабаком он, боевой командир, уже успевший понюхать пороха, будет выглядеть в глазах лечащих его медиков, фактически сугубо штатских людей, заставлял себя терпеть, сцепив от боли зубы.

Кстати тот оставшийся кусок, от сломанного осколком зуба, который мешал политруку жевать, он вскоре выдернул, а на его лице в этом месте теперь багровел небольшой свежий шрам, напоминавший наконечник стрелы или латинскую букву «V», лежащую боком.

Как только Богданов встал на ноги и смог перемещаться с помощью костылей, его тут же вызвали к местному особисту. Светловолосый, большеголовый, зрелого возраста старший политрук по фамилии Грызунов с первых минут разговора умел расположить к себе. Отвечая на вопросы контрразведчика, у политрука создалось впечатление, что особист всё уже знал о нём до их беседы. Видимо, Шура, прежде чем перевестись к новому месту лечения, тоже успел побывать у него в гостях. Правда, разговор состоялся предметный без придирок, угроз и запугиваний. Богданов откровенно рассказал всё о пережитых событиях, начиная с первого дня войны и заканчивая своим ранением. Естественно о тех шести часах плена, куда он попал в бессознательном состоянии, политрук умолчал. Если на людей, побывавших в окружении, косились с подозрением, то, можно легко представить, что ждёт того, кто угодил в руки гитлеровцев. Его опасения невольно укрепил сам особист. Добросовестно запротоколировав ответы Богданова на поставленные вопросы, он предупредил политрука в конце разговора, что после госпиталя его ждёт более тщательная проверка органами контрразведки:

— Сам понимаешь, время сейчас такое, суровое. Малейшее упущение, может привести к серьёзным последствиям, поэтому спрос идёт самый жёсткий!

Через месяц лечения дело пошло на поправку и Богданова перевели в общую палату для выздоравливающих, находящуюся здесь же на этаже, только в другом конце коридора. Сам госпиталь своими размерами не поражал. В нём насчитывалось четыре отделения по восемь-десять палат в каждом. В палатах размещалось по десять-шестнадцать раненных бойцов и командиров. Таким образом, на излечении одновременно находились чуть больше пятисот военных, плюс, примерно, сто пятьдесят человек обслуживающего персонала. Кроме медицинских отделений, в госпитале имелись другие отделы и подразделения. Например, отдел продовольственного снабжения, большой отдел вещевого довольствия, со своими собственными портными, а также финчасть, состоявшая всего из двух человек: начфина и его казначея. По штату в госпитале даже числились слесари-ремонтники. Один из них нестроевик, пожилой красноармеец, занимался сугубо операционными инструментами, затачивая и ремонтируя их. А за отдельную плату ему втихаря заказывали даже финки из нержавеющей стали с деревянными ручками или, для особого шика, с наборными из плексигласа. Чем вскоре не преминул воспользоваться политрук. Он пришёл к выводу, что уж кто-кто, а разведчик без ножа, как голый на пляже.

После убытия из госпиталя Толика, Сашки и Ивана Павловича, Богданов особой дружбы ни с кем из командиров не водил, поддерживая ровные отношения со всеми обитателями палаты. Да и по характеру политрук не слишком легко сходился с людьми. Тем более что народ здесь лечился разный. Кто-то, как и он, рвался на передовую, кто-то туда не спешил, а иногда находились такие, кто всеми правдами и неправдами мечтал подольше задержаться в госпитале. Число подобных «деятелей» увеличивалось по мере ухудшения дел на фронтах. Богданов сам пару раз замечал, как эти ребята растирали свои раны всякой дрянью, после чего они воспалялись вновь и долго не заживали. Или, давясь, глотали мыло в туалете, чтобы симулировать язву, а те, у кого имелись поражения лёгкого, постоянно дымили, как паровозы, что им категорически запрещалось. Врачи, конечно же, сходу распознавали ухищрения симулянтов, ругались и грозили сообщить об их проделках комиссару с особистом, но всё это дальше угроз не шло. Поведение таких командиров у политрука вызывали чувства брезгливости и негодования. «Им скоро на передовой судьбы людские решать, а они в тылу ведут себя, как тряпки».

Терять время попусту в госпитале он не захотел. Несмотря на то, что Остап Кузьменко постоянно охаживал его, пытаясь привлечь к общественно-полезной нагрузке, то прося провести политзанятия с ранеными бойцами, то оказать помощь в организации художественной самодеятельности среди медперсонала и их детей, то выступить с политинформацией, но у Богданова имелись свои планы на период лечения. Стычки с врагом выявили его пробелы в знании немецкого языка, поэтому с первых дней, как только он окончательно пришёл в себя, Тома по просьбе политрука носила ему учебники по немецкому языку из библиотеки. А после того, как Богданов смог потихоньку передвигаться, он стал самостоятельно её посещать и пропадать там всё свободное время. Политрук быстро познакомился с заведующей библиотекой Елизаветой Николаевной Пфеффер, очень доброй пожилой женщиной, которая сразу же приметила его в качестве постоянного читателя и старалась удовлетворить все запросы Богданова, исходя из имеющегося книжного фонда. Вскоре он узнал, что Елизавета Николаевна по национальности немка, а её фамилия в переводе означает «перчик» и упросил зав. библиотекой позаниматься с ним немецким языком, особенно разговорным, которому в школе не учили. При этом его главной целью являлось совершенствование произношения, хотя бы так, чтобы собеседник, с первых минут общения, мог понять, о чём идёт речь. На что женщина охотно согласилась. На его вопрос, почему же у неё, немки, отчество Николаевна, она объяснила, что по-немецки это имя звучит почти также как и по-русски: Николай — Николаус или сокращённо Клаус. В ходе дальнейших занятий политрук старался у неё выпытать особенности национального характера, правила общения и типичные черты быта немцев, пытаясь понять причины их патологической жестокости. Но Елизавета Николаевна относилась к обрусевшим немцам, поэтому внести ясность по этому вопросу не смогла.

Однажды, когда второй месяц лечения Богданова подходил к концу, в библиотеку внезапно ворвалась Зойка-гренадёр и набросилась на него с упрёками:

— Богданов, вы, где пропадаете? Вас начальство обыскалось!

Он удивился такой постановке вопроса, потому что все постояльцы их палаты знали, где обычно находится политрук, а отлучаясь куда-либо, Богданов всегда об этом ставил в известность дежуривших по отделению медсестёр, в том числе и сегодня. Извинившись перед заведующей библиотекой за Зойкину бесцеремонность, он, схватив костыли, последовал вслед за медсестрой. Навстречу им попался Остап Кузьменко.

— Нашёлся? Давайте быстрее в клуб, там все только тебя ждут.

— Что за срочность такая? — недоумённо спросил политрук, — Кто ждёт? Без меня там обойтись нельзя?

Вдруг Кузьменко, проигнорировав его слова, остановился.

— Стой! — произнес он, озабоченно разглядывая Богданова, — куда его в таком застиранном халате. У нас что-нибудь поприличней есть? — обращаясь к Зойке, осведомился у неё Остап. Та, вытаращив глаза, на секунду остолбенела, но быстро нашлась:

— Симу надо спросить. (Сима числилась сестрой-хозяйкой хирургического отделения и заведовала кладовкой с вещевым имуществом).

— Точно, — согласился Кузьменко, и они вдвоём рванулись на второй этаж. Политрук, ничего не понимая, остановился и прокричал им в след:

— Объясните толком, что произошло. Мне куда за вами или в клуб?

Но его вопрос остался без ответа, оба были сильно чем-то озадачены. Только миновав почти лестничный пролёт, Остап, видя, что он на своих костылях не успевает за ними, махнул ему рукой и на ходу произнёс:

— Жди здесь!

«Чего им от меня надо, — не понимал он, — что они так суетятся?»

Вскоре Кузьменко с Зойкой вернулись, принеся с собой новый синий больничный халат. Несмотря на то, что халат нуждался в длительной глажке, они тут же переодев в него Богданова, повели политрука в клуб. Войдя туда, он заметил, что сюда собрали всех ходячих раненых и медперсонал, забив клуб до отказа. Обычно такая картина наблюдалась в госпитале во время киносеансов или концертов художественной самодеятельности, которые проходили, как правило, в выходные дни, а по будням только после ужина. Сегодняшний день с утра ничем особенным не выделялся и к тому же достиг только предобеденного времени. Обстановка на сцене соответствовала торжественному собранию. Кумачовая скатерть на длинном столе возле трибуны. На трибуне графин с водой. За столом на сцене, в президиуме, вместе с госпитальным начальством, сидели незнакомые командиры в накинутых поверх формы белых халатах, в петлицах у которых просматривались только одни шпалы. Отдельно возле трибуны находились три стула, два из которых занимали раненые. В зале стоял шум и гам, все кого-то ждали. «До праздников вроде ещё далеко, или я что-то пропустил», — спросил сам у себя Богданов, увидев эту картину. Кузьменко повёл его прямо к сцене.

— Ты куда меня ведёшь? Объясни, наконец, в чём дело? — потребовал он. Вся эта катавасия ему начинала надоедать.

— Давай-давай, тебя все ждут, герой. Вон твоё место, на сцене, поднимайся, — улыбаясь и не отвечая на его вопрос, загадочно проговорил Остап, показывая на свободный стул.

Им навстречу поспешил комиссар госпиталя.

— Привёл? — обратился он к Кузьменко и, сделав недовольный вид, повернулся в сторону политрука, прошипев сквозь зубы, — где вы ходите, из-за вас начать не можем!

Бесцеремонность батальонного комиссара задела его, и Богданову захотелось ответить ему что-нибудь резкое, но он не стал обострять и без того свои не слишком «тёплые» отношения с комиссаром госпиталя. Тем временем батальонный поспешил за стол, а Кузьменко помог политруку подняться по ступенькам на сцену. В эту же минуту резко зазвенел колокольчик в руке у председательствующего, призывающий присутствующих к тишине в помещении.

— Товарищи! Успокаиваемся, рассаживаемся и замолкаем, — громко потребовал он, опустив колокольчик.

Остап довёл Богданова до пустующего стула и тут же скатился со сцены в зал. Оглянувшись вокруг, политрук шёпотом поинтересовался у сидящих на стульях соседей, одетых, как и он, в новенькие больничные халаты:

— Братцы, что тут происходит, чего нас на всеобщее обозрение выставили?

Один из раненых, сидевший в напряжённой позе с забинтованной наполовину головой и обожженным лицом, на его слова не отреагировал. Второй военный, стриженный наголо, с пустым рукавом вместо левой руки, заправленной в карман халата, тоже многословием не отличался, пожав лишь плечами в ответ. Тут, заглушая гомон в зале, заговорил комиссар госпиталя и произнёс слова о том, что торжественное собрание, посвящённое награждению правительственными наградами военнослужащих, находящихся в госпитале на излечении считается открытым и предоставил слово полковнику с малиновыми петлицами, военному комиссару Солнечногорского военкомата. Тут только до Богданова дошло, что он вместе с двумя сидящими на стульях товарищами и является тем виновником торжества, по поводу которого собрали столько народа. Военком произнёс короткую речь, к которой политрук не прислушивался. У него в голове господствовал тогда какой-то сумбур, смесь недоумения, радости и неверия. «За что меня могли наградить? Наверное, ошиблись. Может это другой какой-нибудь Богданов, однофамилец. Фамилия не такая уж редкая», — мелькали мысли у него в голове. Речь военкома зал встретил бурными аплодисментами, как и речь начальника госпиталя, выступившего вслед за ним, впрочем, которую Богданов тоже слушал в пол-уха, продолжая лихорадочно размышлять о том, что это какая-то ошибка. За военкомом слово перешло к представителю штаба Западного фронта, полковнику, для зачитки выписки из Указа Президиума Верховного Совета СССР «О награждении командиров и политработников, младших командиров и красноармейцев Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Вот в его речь политрук вслушался с особым вниманием. Когда перечень награждённых дошёл до него, Богданов понял что фамилия с именем — отчеством, а также должность и номер части полностью совпадают, и именно он награждается орденом «Красной Звезды». Закончив читать, группа командиров с красными коробочками подошла к награждаемым. Раненый с забинтованной головой оказался майор-танкист, безразлично реагировавший на происходящее вокруг, ему первому вручили орден Боевого Красного Знамени. Вернее вложили в руку. Политруку показалось, что майор так и не понял, что с ним вообще происходит, видимо, давало о себе знать тяжёлое ранение или контузия. Затем командиры подошли к нему. Он попытался подняться, но Богданову жестом показали, что можно сидеть и вручили орден с орденской книжкой. Каждый из подошедших командиров поздравил его, пожимая руку. Затем медалью «За отвагу» наградили безрукого паренька, младшего сержанта из пехоты. Вслед за наградами им вручили по внушительному пакету, с праздничным набором, где наряду с печеньем, шоколадом и яблоками находилась пачка дорогих папирос «Герцеговина Флор». На этом торжественное собрание закончилось. Произнеся напутственную речь, большие начальники удалились, а комиссар госпиталя, протарахтев ещё минут пять, на тему героической борьбы с оккупантами, наконец-то распустил присутствующих. Майора-танкиста со сцены спустили сёстры и, усадив в инвалидную коляску, повезли на выход, сержант сам ушёл в одиночестве, а к спускающемуся на костылях по ступенькам политруку подскочили лежащие с ним в одной палате товарищи и стали наперебой поздравлять с высокой наградой, не забыв намекнуть ему, что орден полагается обмыть. Даже Зойка-гренадёр, расчувствовавшись, чмокнула Богданова в щёку, радостно проговорив при этом своим полубасом:

— А мы и не знали, что рядом с нами такие люди находятся.

Приняв намёк товарищей к сведению, политрук, вернувшись в палату, первым делом, направился к своей тумбочке. Там у него находилось почти нетронутое денежное довольствие за месяц, которое, к всеобщему удивлению и радости, раненым выдавали в госпитале регулярно. Несмотря на то, что водка из свободной продажи после начала войны исчезла, её умудрялись раздобыть на местном базарчике. Действуя проверенным способом, через старого колченого кочегара Сидоровича, который за определённую мзду таскал раненым спиртное, Богданов приобрёл выпивку. Может быть из-за того, что Сидорыч почувствовал важность момента, может потому, что политрук не поскупился на деньги, старый пройдоха расстарался и добыл несколько бутылок водки «Столичной», которая в народе носила название «белоголовка». Во-первых, из-за более высокого сорта спирта, а во-вторых, из-за белого цвета пробки, вместо сургучной, как на других бутылках.

Позже, перед убытием из госпиталя, Богданов посетил тот базарчик, на котором Сидорович добывал спиртное, намереваясь прикупить себе принадлежности для бритья и умывания. По неизвестно кем установленной традиции личные вещи командиров, умерших от ран, переходили в пользование товарищей по палате. Таким образом, политрук разжился на первое время опасной бритвой и прочими бытовыми мелочами, так как при поступлении в госпиталь у него кроме документов ничего с собой не имелось. Но пользуясь чужими вещами, он постоянно ощущал какое-то подспудное неудобство, поэтому и решил заглянуть на городской базар. А заглянув туда, оказался несказанно удивлён.

Базарчик представлял собой настоящую барахолку, на которой помимо алкоголя продавали или обменивали всё, начиная от спичек и заканчивая боевым оружием. Особое удивление у Богданова вызвали предметы обихода солдат и офицеров Вермахта, большинство из которых находились в аккуратно разрисованной бакелитовой, жестяной или кожаной упаковках. В их числе: бритвы опасные и безопасные, лезвия для станков поштучно и в пачке, мыло палочками, кусочками или порошками, самопишущие ручки, часы, сигареты, зажигалки, портсигары, немецкие спички, складные зеркальца, презервативы с резервуарами и без них, перочинные ножички, ножи, кинжалы, немецкие сапоги и ботинки, кальсоны, форменные кители без погон и брюки, носки, фляги, пустые футляры из-под противогазов, фотографии голых красоток, а также открытки на религиозную тему. Какие-то подозрительные типчики даже предлагали ему прибрести наш наган или германский пистолет. Глядя на немецкое «добро», рябившее от обилия цветастых наклеек, он не мог понять, как все эти вещи оказались здесь, вдали от линии фронта. Но, в конце концов, пришёл к выводу, что сюда их занесло не иначе, как с пожитками раненых красноармейцев, проходящих лечение в трёх Солнечногорских госпиталях и обменявших имеющиеся трофеи на что-то более необходимое.

Зная, что Зойка посреди ночи с остальным дежурным персоналом заваливаются спать, политрук в это время решил отметить свое награждение. Шоколадом из подарочного пакета он угостил сестричек ещё днём, пачка папирос тоже разлетелась по карманам курцов сразу же после награждения, а остальное содержимое пакета пошло на общий стол под закуску. Первым выпил Богданов, подбадриваемый возгласами товарищей, добросовестно, как этого требовали традиции, махнув за один присест красноармейскую двухсотграммовую кружку водки, а затем зубами достав из неё свой орден. Ему посоветовали тут же его прикрутить к пижаме, но политрук не стал этого делать, как и не стал по примеру других награждённых цеплять награду на лицевое полотенце, решив отдать орден на хранение Томе.

Укладываясь спать после застолья, он вспомнил о своих родных, острые чувства тоски и грусти накатились на него. Богданов подумал, как бы они порадовались за него, узнай о награждении. Мама бы, наверное, прослезилась, а суровый отец, не слишком щедрый на похвалу, произнёс бы свои памятные слова «ты мужчина, сын», означавшие у него наивысшую степень одобрения. «Да, папка, видишь, как жизнь повернулась, через четыре года после твоего награждения и у меня появился такой же орден. Значит, я чего-то стою и, будь ты жив, тебе не пришлось бы за меня краснеть!» С тревожными мыслями о судьбе сестры с матерью он вскоре заснул.

В конце августа его лечение подошло к концу, и через пятьдесят шесть дней, проведённых в госпитале, политрук прощался с ним, хотя из-за раны на ноге продолжал прихрамывать. Когда Богданов отправился к сестре-хозяйке получать своё обмундирование, выяснилось, что его просто-напросто нет, потому что из санбата политрука доставили почти голяком. Получать новое полевое хлопчатобумажное обмундирование красноармейского образца он не захотел, тогда ему подобрали повседневную комсоставовскую форму, умерших от ран командиров. Конечно же, не очень приятно носить одежду с чужого плеча, но выбор оказался не велик, Богданову пришлось подштопать и выстирать все полученные предметы формы одежды, включая и шинель, которую он получил в преддверии осени. Только с обувью, политруку можно сказать, повезло, взамен своих хромочей, смытых течением при переправе через реку, Богданову выдали добротные, ещё крепкие юфтевые сапоги.

И вот наступил день и час, когда ему осталось обратиться к Тамаре с последней просьбой и стать в строй команды, убывающей на пересыльный пункт. Дело заключалось в том, что Шура, как и обещал, вскоре прислал весточку из своего нового госпиталя, и друзья за два месяца успели перекинуться между собой парой писем, пока Шура не сообщил, что в ближайшее время его место пребывания измениться. Расплывчатого намёка друга Богданов не понял, то ли он выписывался, то ли перебирался в другой госпиталь. В любом случае ждать адреса от него политрук не мог, он сам убывал в неизвестном направлении, куда-то на Урал. Поэтому для связи с ним Богданов решил попросить Тамару переслать письмо Шуры на свой новый адрес. Уже переодевшись в форму, получив на руки вещевую и расчётную книжки, продовольственный аттестат вместе с предписанием прибыть на один из пересыльных пунктов командного состава, он ждал девушку в коридоре главного входа госпиталя, которая отлучилась за передачкой Шуры. Из лечебного учреждения политрук убывал налегке, в вещевом мешке, висящем на его плече, лежали только принадлежности для умывания и сухой паёк. Финка в самодельном чехле занимала привычное для Богданова место, за голенищем. Вскоре Тома появилась в дверях, вспорхнув с лестницы второго этажа, держа в руках какой-то свёрток. То, что он выписывается, девушка знала и накануне вернула ему его орден, а сейчас принесла Шурин подарочек (завернутую в газету бутылку горькой настойки «Горный дубняк»).

— Спасибо вам большое, Тома, за всё! Прежде чем проститься, у меня к вам последняя просьба. На моё имя должно прийти письмо от друга, вы бы не смогли мне его переслать. Я вам пришлю адрес своей новой части, а вы мне на него отправите письмо. Хорошо?

— О чём речь? Конечно, всё сделаю, как только адрес напишите! — и потом, помолчав несколько секунд, пристально глядя ему в глаза, как будто бы на что-то отваживаясь, с каким-то порывистым вызовом в голосе, продолжила, — а вы,… вообще пишите, Михаил!

Что-то в решительном взгляде девушки политрук прочитал такое, отчего его сердце чуть ли не сбилось с ритма.

— Неужели я вам не безразличен? — не поверив своим самым смелым предположениям, выпалил он. А мысли в голове закружились вихрем: «Ну и дурак же ты Богданов! Девушка к тебе не ровно дышит, а ты за два месяца даже не удосужился подойти к ней и поговорить. Попробуй тут, подойди, когда возле неё табуны поклонников рысачат. Но ты даже не пытался! Какой же ты осёл!».

Тамара в ответ, опустив глаза, тихо проговорила:

— Представьте себе, нет.

Схватив с жаром её ладошки и прижав их к своей груди, он чуть ли не со стоном произнёс:

— Какой же я был дурак! Вы же с первого дня мне в сердце запали. Судьба подарила такой шанс, а я им не воспользовался. Но вам столько командиров оказывали знаки внимания, что я думал, мне ничего не светит.

— Вы даже не попытались, — смущённо опустив голову, с укоризной в голосе, ответила Тома.

— Да, я теперь готов локти кусать! — признался политрук, с досадой на самого себя.

Не веря своему счастью, он легонько приобнял Тому и нежно приник лицом к её голове, замерев. Ему хотелось расцеловать девушку, но Богданов этого делать не стал, боясь обидеть Тамару, слишком хрупки ещё были их отношения. В тот момент политрук почувствовал и навсегда запомнил едва уловимый аромат её духов марки «Манон», переплетающийся с запахом мыла «Ландыш», исходящий от медицинской косынки Томы. Притягательную силу этого букета он потом постоянно вспоминал на фронте, в перерывах между боями.

— Ничего кусать не надо, вы просто пишите, — прижавшись щекой к его груди, проговорила она.

— Обязательно напишу, — встрепенулся Богданов, бережно отстраняя её от себя и вглядываясь в лицо девушки, ещё до конца не веря в своё счастье, а затем, как будто спохватившись, поспешил заверить, — ей-ей напишу, не сомневайтесь. Может, быстро не получится, ещё неизвестно, что меня ждёт впереди, но как смогу, сразу пришлю весточку. Честное слово!

— Насчёт этого у меня сомнений нет, я уже поняла, что вы не пустомеля. Мы, медсёстры, народ наблюдательный. Вы оказались одним из немногих, кто словами просто так не разбрасывается, и если что-то пообещали, то обязательно сделаете. Поверьте, ваши письма тоже не останутся без ответа.

Он не знал, что подумать и как себя вести дальше. Глядя на девушку счастливыми глазами, политрук произнёс:

— До чего же обидно, что так всё вышло. У нас даже не остаётся времени, чтобы нормально поговорить.

Тамара нашлась первая и, слегка сжав своими ладошками его руки, ответила:

— До свидания, Михаил. Будьте осторожней на фронте. Я буду вас ждать.

Богданов посмотрел ей в глаза и переполняемый чувствами ничего не нашёлся ответить, только кивнул головой. У него совсем не оставалось времени, через открытое окно с улицы уже долетали распоряжения старшего команды, в составе которой убывал и политрук, пехотный подполковник строил подчинённых во дворе госпиталя для переклички. Крепко прижав на прощание Тамару к своему сердцу, Богданов побежал на выход по длинному коридору, кроя себя за нерешительность последними словами. Обернувшись перед самой дверью, он помахал девушке пилоткой, зажатой в руке, с улыбкой счастливого идиота.

3

Пересылка в его памяти оставила гнетущее впечатление. Здесь проходили проверку командиры и политработники, которые побывали в плену или окружении. Ежедневно их вызывали на допрос. И от следователей, работавших с окруженцами, зависела дальнейшая судьба каждого из двух тысяч с лишним человек попавших сюда: они или убывали в распоряжение кадровиков для дальнейшего прохождения службы, или шли под трибунал, после которого почти все там побывавшие становились заключёнными. А в отношении тех, против кого применяли высшую меру социальной защиты, приговор приводился в исполнение на месте. Дрянное питание в полку переменного состава дополняла нездоровая атмосфера подозрительности, как будто здесь находились не советские командиры, а уголовный сброд. На пересылке процветало пьянство и воровство, каждый был сам за себя. Пользуясь тем, что переменный состав часто менялся, воровали все: повара, тыловики, начальство. Командир и комиссар полка, окружив себя кучкой прихлебателей, смотрели на творящиеся безобразия сквозь пальцы. На допросах, прежде чем открыть рот, требовалось хорошенько подумать, иначе неосторожно сказанное слово могло вскоре обернуться против самого себя. Доносительство достигло невиданного размаха, особенно старались те, кто имел за собой какие-нибудь грешки. Хорошо, что Богданова на этот счёт просветил один старшина, исполнявший обязанности старшины их переменной роты, в которую попал политрук. Сдавая ему свой вещевой мешок на хранение, сразу же по прибытию на пересылку, они невольно разговорились. Оказалось, что старшина Мирошников до войны служил в ЗАПОВО. В знакомой Белостокской армии, в подчинение которой с началом боевых действий переходил мехкорпус Богданова, в зенитном дивизионе одной из стрелковых дивизий и после приказа армии на отход, успел прорваться на восток, прежде чем под Минском замкнулось вражеское кольцо. После знакомства они с политруком стали кем-то наподобие однополчан. Старшина же и объяснил Богданову существующие здесь порядки, что в дальнейшем ему помогло избежать многих неприятностей. В частности, таких как воровство личных вещей.

— И на допросах, вы не очень откровенничайте. Думайте, прежде чем ответить. Следователи разные есть. Один на вид рубаха-парень, а вцепиться как клещ в какой-нибудь пустяк и подведёт под него политику. Сколько командиров так влипли.

Свой орден от греха подальше, политрук тоже отдал на сохранение Мирошникову, а вот финку он решил держать под рукой, вернее всё в том же удобном для него месте, за голенищем сапога. Старшина проверку прошёл месяцем ранее и после её окончания его зачислили в штат части располагавшейся здесь, на территории горного училища одного из небольших уральских городков. Богданову он откровенно признался, после того, что ему довелось испытать летом на дорогах отступления, обратно на фронт его совсем не тянуло. Тем более что Красная армия продолжала откатываться на восток, и вновь очутиться в окружении никому не хотелось. К тому же он уже насмотрелся, как из-за самодурства какого-нибудь следователя люди легко оказывались за колючей проволокой. Политрук старшину в этом вопросе не поддерживал, но и не осуждал. Каждый кузнец своего счастья. Получив у него подушку, матрац и одеяло, Богданов отправился устраиваться на ночлег в спортзал, где переменный состав спал прямо на полу.

С ним начали работать сразу же на следующий день. Следователи в дальнейшем менялись, но задавали одни и те же вопросы, почему и как попал в окружение, требуя рассказывать всё в подробностях и не только устно. Он исписал гору бумаги от того момента как получил задачу от начальника разведки корпуса ранним утром двадцать второго июня и до выхода из окружения. При этом, еле сдерживая себя ответить что-нибудь резкое на провокационные вопросы. За дерзкие, по мнению следователей, ответы можно было легко схлопотать с их стороны по морде. На воинские звания окруженцев и занимаемые ими до этого должности, здесь никто не смотрел. Для себя политрук твёрдо решил, что бить себя не даст. Не для того он кровь проливал, чтобы какая-то тыловая сволочь хлестала его по лицу. Даже, несмотря на то, что после этого светило десять лет лагерей «за покушение на командира, старшего по воинскому званию». Особенно следователей интересовало, встречался ли он с немцами, и как оказался в окружении. Богданов решил про свои встречи с пленными и диверсантами не распространяться, ограничившись описанием боя, за который получил награду. Больше всех усердствовал молодой следователь, примерно одного с ним возраста, преисполненный важностью своей должности, который так и хотел «пришить» политруку шпионство в пользу Германии. Беря за основу своих подозрений то, что он, передав мост под охрану комендантскому взводу, не ушёл на восток с отступающими частями, а ринулся на запад искать свою дивизию. Как ни хотелось Богданову послать этого самодовольного индюка куда подальше, политрук не поддался на провокацию. Один раз особисту всё же удалось придраться к его словам, когда он стал рассказывать о моменте освобождения наших пленных вместе с танкистами из Шуриного полка. Следователя взбесила цифра названная Богдановым.

— Что ты мелешь? — взревел особист, — какие сотни пленных? В Красной армии нет пленных, а есть отдельные предатели! Хочешь сказать, что у нас сотни предателей? Да я тебя под трибунал отдам за такие слова!

Но больше всего политрука возмутил его вопрос:

— Раз ты оказался в окружении, почему не застрелился, ведь ты мог попасть в плен и дискредитировать военно-политический состав Красной армии?

Про себя Богданов подумал: «С какого перепугу я должен стреляться? Мне ещё пожить хочется! Тебя бы суку на моё место в тот бардак засунуть, под бомбы с пулями. Пару раз от страха бы обоссался, спеси мигом бы убавилось. Сидишь тут в тылу с умной рожей, судьбы чужие решаешь. Это хорошо, что ты про мой плен ещё не знаешь, а то бы точно уже по этапу везли». А, вслух, ответил:

— Зачем же сразу стреляться? Обстановка для наших частей сложилась тяжёлая, но небезнадёжная. Как только бы появилась угроза плена, тогда бы точно живым в руки врага не дался. А если каждый в трудной ситуации, будет малодушничать и стреляться, то кто тогда немцев бить будет?

Ещё одним неприятным моментом для него стала неожиданная встреча с капитаном из Шуриного полка, тем самым ПНШ, с которым они так нехорошо расстались, после боя за деревню, где содержались пленные красноармейцы. Эта встреча не на шутку встревожила политрука. Мало ли что тот мог наплести проверяющим органам, приводя в исполнение свою угрозу, прозвучавшую ещё там, на лесной поляне в белорусском лесу. «Вот чёрт, как некстати эта встреча! Где его интересно два месяца носило, пока я в госпитале лежал? А самое главное, что у этого кадра на уме?», — размышлял про себя он. Подойдя первым к Богданову и не подавая руки, капитан спросил:

— Здорово, политрук! Узнаёшь?

— Конечно. На память пока не жалуюсь.

— Ну, что настало время отвечать за свои поступки младший политрук. Ты не находишь? Я обязательно доложу, кому следует о твоём самоуправстве, неподчинении и отказе выполнять приказы старших начальников. Из-за тебя полку не удалось прорваться. Может, как раз нам не хватило тех двух танков, которые ты конфисковал.

Ошарашенный последними словами капитана, Богданов возмутился про себя: «Ничего себе заявочки! А в отступлении Западного фронта я случайно не виноват?». Но вслух поинтересовался другим:

— А что стало с теми машинами, которые оставались в полку?

— Мы их потеряли от ударов с воздуха.

— Вот видите, и те б два танка погоду вам не сделали. Вообще-то это ваше право рассказать всё, что считаете нужным. Но мне кажется, что докладывать о нашем споре, вам торопиться не стоит. Да я вступил с вами в пререкания, изложив своё видение обстановки. Но в тех обстоятельствах я был волен поступать так, потому что прямым моим начальником вы для меня не являлись, в состав вашего полка моя группа не входила. Да и то такое решение мною было принято только после того, когда вы, как старший по воинскому званию и должности в том лесу отказались возглавить сводный отряд, а тем более не прислушались к моим доводам. Конечно, по вашему мнению, что мог дельного посоветовать младший политрук, а уж переходить ему в подчинение, вы посчитали ниже вашего достоинства. Но сдаётся мне, что в тот момент вы больше думали о своём спасении. И уж если вы решили всё честно рассказать, то не забудьте упомянуть, и о своих действиях. В частности ваше поведение не красит то, что раненные, о которых вы так пеклись на словах, остались, предоставлены сами себе. — Упоминание о раненных капитану явно не понравилось, его взгляд, пылавший праведным гневом, заметно стал остывать, но он продолжал хорохориться.

— Всё равно ты младше меня и должен был выполнить мой приказ! Дисциплина обязательна для всех.

— Да и вообще мне не понятно товарищ капитан, каким боком я причастен к вашей неудачной попытке вырваться из окружения? — игнорируя слова ПНШ, продолжил политрук, — Это как в той пословице, про дядьку в Киеве, и бузину в огороде. Или вы решили сделать меня козлом отпущения во всех ваших бедах? Давайте, ещё в чём-нибудь меня обвините. Например, в том, что из-за моих действий рухнул Западный фронт. Да я сознательно пошёл на риск, зато наш сводный отряд пробился из окружения в том направлении, куда вы с нами следовать отказались, пополнив ряды действующей армии почти целой ротой. Кстати, а что стало с полком?

— Мы попали в засаду, и нам пришлось выходить мелкими группами из окружения.

— Вот видите, я оказался прав. А вы почему-то решили свести со мной счёты, только за то, что задели ваше самолюбие. Сейчас, товарищ капитан, не время и не место дрязгам. В тяжелый период для страны нам всем необходимо сплотиться, стать выше мелочных обид, попридержать до конца войны выяснения отношений.

На этом они и расстались, капитан, пожевав губами, на последние слова политрука ничего не ответил. Но Богданов мысленно выстраивал линию поведения со следователями после состоявшегося разговора. К чести капитана, у того по-видимому, хватило совести не мстить за задетое самолюбие, а может быть намёк политрука на его не совсем подобающее поведение сыграл свою роль. По крайне мере на дальнейших допросах следователей эта тема не интересовала.

Положительным моментом на пересылке стало то, что с переменным составом помимо допросов проводились занятия по боевой подготовке. Чтобы командиры не бездельничали и не опухли от алкоголя, в будние дни их загружали по максимуму десятичасовыми занятиями. Всех военных разбили на группы по принадлежности к родам войск. Наряду с общевоинскими дисциплинами, львиная доля времени отводилась на специальную подготовку. В группе разведчиков, куда попал Богданов, насчитывалось пятьдесят человек, которых обучали незаметному преодолению проволочных заграждений, чтению карты, немецкому языку, в объеме необходимом для быстрого допроса пленного, специальным приёмам, например, как бесшумно подобраться и снять часового или выбить оружие у противника. Объясняли значение жестов и мимики, используемых в поиске, показывали, что такое засада, что такое преследование. Тренировали на полосе препятствий, занимались рукопашным боем, стрельбой, отрабатывали удары штыком, ножом, прикладом, сапёрной лопаткой. Их преподаватели, обычные армейские командиры, к своим обязанностям относились добросовестно, не давая поблажек своим подопечным. Но многое из того чему обучали здесь, политрук знал ещё с училищной скамьи, а практическим навыкам и приёмам, которые ему привил начальник разведки корпуса полковник Аксентьев, он сам бы мог научить некоторых разведчиков. Несмотря на десятидневное освобождение от физических нагрузок, выданное в госпитале, Богданов по мере сил не отлынивал от спецухи, занятия отвлекали людей от невесёлых дум, восстанавливали нужные навыки и заставляли командиров поддерживать физическую форму на должном уровне.

В душеизматывающих допросах и занятиях незаметно прошла неделя. А ещё через три дня его перевели из разряда «подозреваемых» в категорию «ожидающих решения». Всё это произошло благодаря тому, по словам одного из следователей, что политрук сохранил документы, плюс пришли бумаги, подтверждающие его довоенную службу в дивизии, а некоторые сведения из данных им показаний подтвердились (какие конкретно ему так и не сказали), после чего с Богданова снимались все подозрения в измене. Но после этого, допросы или теперь уже беседы продолжились в другом ключе. Его заставляли вспоминать все подробности поведения в окружении тех людей, с которыми он там столкнулся. Начиная от их имени, звания, должности, номера части и заканчивая их высказываниями, а также от политрука требовалось дать исчерпывающую характеристику на каждого из них. Промурыжив его, таким образом, ещё с неделю, Богданову, наконец, выдали на руки бумагу, в которой говорилось, что государственная проверка им успешно пройдена. После чего политрук получил на руки сухой паёк на трое суток, литер и направление в распоряжение Управление кадров ГлавПУ РККА. Оформив все необходимые бумаги, он в этом гадюшнике задерживаться, не стал. Тепло, попрощавшись со старшиной и получив, как тот и обещал в целости и сохранности своё имущество, Богданов в составе команды убыл на ближайший вокзал в столицу Урала — Свердловск.

Политрук не мог объяснить, почему его личность у старшины вызвала такие симпатии, а спрашивать, напрямую не стал. Но при расставании, Мирошников на память о себе преподнёс ему подарок: новенький комплект полевого летнего обмундирования. Где он его раздобыл, Богданов интересоваться не стал, но сильно этому удивился и обрадовался. Правда, под рукой чего-то стоящего, чтобы отблагодарить старшину в свою очередь, у него не оказалось (даже самогон местные продавали неудобоваримый) и он, возможно, поступил неправильно, передаривая подарок, вручив тому в знак признательности, сохранившуюся Шурину бутылку горькой настойки, крепостью в сорок процентов.

До Свердловска прошедшие проверку политработники в составе команды, насчитывающей, двадцать пять человек, под руководством старшего батальонного комиссара Чазова, добирались на попутках. Там, узнав время отправления московского поезда, политрук отпросился у старшего команды на несколько часов в город, навестить мать Сугакова. Адрес её он хорошо помнил, но в Свердловске находился впервые, поэтому ему немного пришлось поплутать, чтобы в районе Уралмаша найти нужный дом. По виду тот напоминал купеческий особняк с каменным первым этажом и деревянной надстройкой, образующей ещё один этаж. Миновав кирпичные ворота, Богданову бросилось в глаза обилие сушившихся на верёвках вещей, натянутых по всему двору, через которые пришлось буквально пробираться, чтобы достигнуть входной двери. Из газет и радиопередач он знал, что с территорий, захваченных немцами, на Урал, в Сибирь и Казахстан эвакуируются промышленные предприятия страны вместе с их персоналом. Естественно людям где-то надо жить, вот и уплотняют имеющийся жилой фонд, предположил политрук. Недалеко от ворот, возле дощатого туалета, стояла гнедая кляча, для которой определение кожа да кости подходило в полной мере. Запряжённая в большую деревянную бочку с какими-то отходами, она покорно замерла в ожидании хозяина, привязанная к штакетнику. Поднявшись по скрипучим деревянным ступенькам на уровень второго этажа, он остановился, ища нужный номер квартиры. Давно немытое окно подъезда и широкие полоски бумаги, перечёркивающие стекло крест-накрест, создавали полутьму на лестничной клетке. Эта самодельная защита от разлёта осколков стекла при бомбёжке, которую он заметил на зданиях, перемещаясь по городу, вызывала недоумение. Богданов сильно сомневался в том, что немецким самолётам наша противовоздушная оборона даст залететь так далеко от линии фронта. «Скорее всего, местное начальство перестраховалось. У страха глаза велики», — решил он. Пока политрук вертел головой в поисках нужного номера, невольно вдыхая букет разнообразных запахов, проникающих на площадку из-за дверей четырёх квартир, располагавшихся на этаже, правая крайняя дверь, некогда оббитая добротным дерматином, потрескавшимся со временем, из-под которого теперь в разные стороны торчали куски войлока, отворилась. В её проёме появился упитанный мальчуган лет пяти-семи, держа в руке ломоть чёрного хлеба, посыпанного сверху чем-то белым, то ли солью, то ли сахаром. Не обращая внимания на стоявшего рядом военного, малец, словно, круглый мячик покатился по ступенькам во двор, жуя на ходу. В луче света, выпавшего из коридора квартиры, Богданов разглядел нужный ему номер и шагнул в незакрытую до конца дверь. Прямо на входе он разобрал голоса людей, громко разговаривавших в конце коридора. Один собеседник грубым нахрапистым мужским голосом что-то громко выговаривал другому. Второй тихий женский покладисто оправдывался. Последнюю громкую фразу политрук расслышал очень отчётливо:

— …И сынок твой без вести пропал. Поди, к немцам подался. Не зря же он по-немецки чесал, лучше, чем по-нашему. Вас врагов давно повыселять надо всех, сидите тут на шее трудового народа, дармоеды.

Пройдя до конца длинного коридора, чудом не задевая предметы, захламлявшие его, Богданов очутился на общей кухне. Там он застал рослого бугая в брезентовом плаще поверх фуфайки и облезлом треухе с развязанными тесёмками. Из-под его плаща выглядывали армейские шаровары, заправленные в обрезанные чуть ли ни по щиколотку валенки, на которых сидели изгвазданные грязью чёрные галоши. По возрасту, этот амбал тянул на сороковник. Его лицо с двойным подбородком, заплывшее жиром так, что на месте глаз остались одни только щёлки, напоминало свиное рыло. Судя по кнуту в руке, именно он «рулил» находящейся во дворе конягой. Рядом с ним стояла неопрятная простоволосая бабища в растоптанных тапочках, с шерстяными носками на ногах. Заношенный плисовый халат, плотно сидевший на ней, казалось, вот-вот разойдётся по швам под напором массивного тела, а пуховой платок, опоясывающий поясницу, прикрывал её широченный зад. Свои полные руки она держала, сложив под необъятными грудями, торчащими в разные стороны, как морские торпеды. Оба этих малоприятных персонажа, нависали над сухонькой невысокой женщиной интеллигентного вида в очках, с тщательно зачёсанными назад волосами, собранными костяным гребешком на затылке в пучок. Одетая в шерстяное тёмное платье с отложным светлым воротничком и аккуратным передником поверх него, она резко отличалась своим внешним видом от затрапезных собеседников. Женщина, как отчитываемая школьница, пыталась что-то возразить двум нависающим над ней типам. Как только политрук посмотрел на неё, то сразу понял, что перед ним мать Сугакова, слишком много знакомых черт угадывалось на её лице.

— Во, — увидев вошедшего военного, проговорил мордоворот, — это, пади, за тобой. Давно пора вас врагов подгрести!

А обращаясь к Богданову, он изобразил на лице подобие улыбки и заискивающе спросил:

— Товарищ комиссар, вы к Сугаковой?

Затюканный вид женщины сразу сказал политруку о том, что она не первый раз подвергается нападкам своих соседей. Возмущённый их поведением, он вначале обратился к матери Сугакова:

— Вас, гражданка, попрошу пройти в свою комнату!

Заметив, как Вера Александровна направилась в сторону ближайшей от кухни двери, Богданов, развернувшись к её соседям, обдал тяжёлым взглядом с ног до головы бугая и строгим голосом спросил:

— Почему не в Красной армии? Фамилия!

Не ожидая такого напора, тот, стерев с лица улыбку, растерянно проблеял:

— Дык Филькины мы. Хворый я, товарищ комиссар.

— Что за болезнь? Где справка?

Тут ему на помощь пришла стоящая рядом баба, видимо, его жена, завыв в голос:

— Лёгкие у нас слабые, ды бельмо в глазе, не годный он к армии! Щяс.

Тут же развернувшись своей мощной кормой, она исчезла в коридоре. Через несколько секунд, появившись оттуда с горой справок, бабища протянула их политруку. Бегло проглядев бумажки, не вчитываясь в их содержание, Богданов проговорил:

— А вы, товарищ Филькин, поменьше бы языком чесали, если не знаете суть дела. Сержант Владимир Сугаков пал смертью храбрых за Родину.

— А вы почём знаете? — отходя от растерянности и подозрительно прищурившись, спросил мордатый.

— Сражались вместе, и на моих глазах сын Веры Александровны погиб.

— Так вы не с о-ор-га-нов, — протянул догадливо он чуть ли не по слогам и тут же, окидывая политрука оценивающим взглядом, проговорил:

— А документ у вас какой-нибудь есть? — делая ударение в слове «документ» на втором слоге.

— Есть, да не про вашу честь! — ответил политрук известной крылатой фразой, — Это, с какого перепуга я первому встречному документы свои показывать должен?

— Я старший этой квартиры!

— Ну и что? Да хоть председатель управкома. Документы у меня требовать в праве органы власти, а не все кто ни попадя.

— Клавк, — неожиданно рявкнул бугай, не поворачивая головы от Богданова — беги до участкового, скажи тут к ЧСВНам пришли и документы не кажуть!

Бабища, с неожиданной прытью для её комплекции, сорвалась с места и мгновенно исчезла из кухни.

— А вам, мил человек, обождать придётся до выяснения, кто вы тако-о-й, -проговорил мордатый нараспев, перегораживая выход политруку с кухни.

— Сердешный, ты, что меня со своей клячей перепутал? Командовать женой будешь! Командир нашёлся. Если меня твоя компания не устраивает, тогда что? — спросил Богданов с полу усмешкой, направляясь к выходу.

— Не пущу! — прорычал мужик и раздвинул руки в стороны, преграждая путь.

— Остынь, бдительный ты наш, я после контузии сильно нервный, не переношу, когда мной вахлаки командуют, — с этими словами политрук нанёс мордатому быстрый короткий удар кулаком в солнечное сплетение.

Тот, не ожидая удара, хрюкнул и, схватившись за больное место, согнулся пополам, разинув рот в безмолвном крике. Освобождая себе проход, Богданов, не скрывая удовольствия, двинул коленом в оттопырившийся толстый зад согнувшегося бугая, который, протаранив лбом, стоявший поблизости стол, рухнул на пол. Голова старшего квартиры оказалась под стать его «конституции» и словно чугунное ядро подломила ножку довольно крепкого стола, с которого после удара, издавая невообразимый грохот, посыпались кастрюли с тарелками. Проговорив на ходу:

— Понадоблюсь, найдёшь, — политрук вышел их кухни.

Шум падающей на пол посуды вызвал интерес у жильцов ещё двух комнат квартиры. В коридор одновременно выглянули их обитатели: щуплая старушка в душегрейке, с пуховым платком на голове и разбитная бабёнка с бумажными бигудями в волосах, держа на отлёте двумя пальцами дымящуюся папиросу в мундштуке. Но увидев, куда направляется незнакомый военный, любопытные соседи тут же ретировались обратно. Постучав в двустворчатую дверь Веры Александровны, а затем, войдя внутрь, Богданов осмотрелся. Маленькая комната оказалась очень тесной, под самый потолок заставленная мебелью и вещами. Казалось, что перемещаться по ней, не задевая какие либо предметы, удавалось с трудом. Особенно бросилось в глаза обилие книг, которые не только занимали всё свободное пространство комнаты, но и лежали в стопках под столом, перевязанные шпагатом. На самом видном месте, за стеклом массивного серванта, виднелись два портрета в рамках. На первом политрук сразу узнал своего помкомвзвода, несмотря на гражданскую одежду и длинные волосы. Второй фотоснимок запечатлел солидного мужчину с усами и аккуратной бородкой, в очках на таком же массивном носу, как у Сугакова младшего. Беглый осмотр жилища Веры Александровны сказал политруку о многом. Наверняка, ранее Сугаковы занимали большую жилплощадь, а когда глава семьи попал в категорию «врагов народа», их уплотнили. Да и то, благодаря тому, что жена с сыном покаялись и отреклись от родного человека. Иначе их бы отправили вслед за мужем и отцом в ссылку, с врагами народа никто не церемонился. Вдруг Богданова словно ударило током, он, наконец, нашёл причину необычного поведения своего помкомвзвода: «Так вот почему Сугаков младший всегда оставался нелюдимым и замкнутым! Вот откуда у парня в глазах вечная грусть! Он не мог простить себя за предательство отца, которого, наверняка, очень любил. А обстоятельства заставили его пойти на подлость. Да Володя, теперь я тебя понимаю и не хотел бы оказаться на твоём месте!»

Женщина в это время вопросительно смотрела на Богданова, ожидая объяснений.

— Здравствуйте, Вера Александровна, разрешите войти? — глядя ей в глаза, произнёс он, — я командир вашего сына Владимира, младший политрук Богданов.

Услышав его слова, она всем телом подалась вперёд, затем остановилась на полпути, схватившись одной рукой за край стола, как будто бы столкнулась с незримой преградой, а вторую поднесла к горлу, словно ей стало не хватать воздуха, и порывисто спросила:

— Что с ним?

— К большому сожалению, Владимир погиб! Примите мои самые искренние соболезнования.

От этих слов лицо её изменилось, глаза потухли, Вера Александровна медленно опустилась на стул и проговорила:

— Вы не ошибаетесь, пришло известие, что Володя пропал без вести.

— Без вести он не пропал, а погиб вечером двадцать четвёртого июня в бою, прикрыв своим телом меня, своего командира. Благодаря нему, я остался в живых. Так что можете им гордиться и вам большое спасибо, что воспитали настоящего патриота нашей Родины.

Дальше политрук рассказал матери о последних днях жизни её сына, а в конце пообещал, отвезти женщину на его могилу, если сам доживет до конца войны. Несмотря на страшную весть, он почувствовал в конце своего рассказа какую — то перемену, произошедшую с Верой Александровной. Она на глазах преобразилась, превратившись из забитой, убитой горем моложавой старушки в женщину, обретшую уверенность, воспрянувшую духом с блеском в глазах.

— После ваших слов наконец-то всё прояснилось. Я вам даже сесть не предложила, извините. Вы располагайтесь, раздевайтесь, я сейчас чай поставлю. Правда, кроме варенья, попотчевать вас нечем, — проговорила она с сожалением, разведя руки в сторону.

Тут Богданов вспомнил про свой сухой паёк, который получил перед отправкой с пересылки и поспешил выложить его на стол, пока Вера Александровна ходила за кипятком на кухню. Увидев орден у снявшего шинель политрука, она поинтересовалась, за что его наградили. В ответ он честно признался, что сам не знает за какие подвиги.

Как только они приступили к чаепитию, в коридоре громко стукнула входная дверь, раздался какой-то неясный шум и громкие возгласы. Через несколько секунд дверь комнаты Сугаковых бесцеремонно распахнулась и ворвавшийся в неё мордатый сосед, срываясь на фальцет, заголосил перед появившимся в дверном проёме милиционером, одетом по-зимнему: в синюю форменную шинель и шапку-финку, тыча пальцем в Богданова:

— Вот етот, ещё и руки распускал! Так мне под дых дал, аж в глазах застило. Чуть не убил, а ещё красный командир.

— Ваши документы! — с суровым видом с порога потребовал милиционер, войдя вслед за соседом в комнату. За мужчинами, как к себе домой ввалились и соседская жена, не сняв грязных галош, а за ней их упитанный сынок, с разинутым от любопытства ртом.

Политрук, молча, достал и протянул милиционеру свои документы. От него не укрылось, как глаза стража порядка задержались на его груди, где блестел новенький орден, после чего настороженный взгляд милиционера заметно потеплел. Он взял под козырёк и представился:

— Сержант Пургин Севастьян Петрович, значится, здешний участковый уполномоченный милиции.

Затем внимательно изучив документы Богданова, отдал их обратно со словами больше обращёнными к Филькиным:

— Значится, с документами всё в порядке, — задав следом вопрос, — после ранения товарищ младший политрук?

Богданов в ответ кивнул.

— Сейчас куда следуете?

— В Москву, за новым назначением!

— Разрешите полюбопытствовать, товарищ младший политрук, за что такую высокую награду получили?

— За бой с фашистами, в котором геройски погиб мой помкомвзвода сержант Сугаков, сын Веры Александровны.

— Стало быть, Володька тоже герой?

— Закрыл собой своего командира! У меня к вам просьба, товарищ сержант. Отгородите от нападок вот этих соседей, — он кивнул головой в сторону мордоворота и его семейства, — мать погибшего героя.

— А ты ещё чего-нибудь вякнешь Вере Александровне, — переключился политрук на бугая, — я тебя по-настоящему больным сделаю на всю оставшуюся жизнь. Понял? Попробуй ещё раз сюда ввалиться без стука.

Наступившую вслед за этим неловкую паузу разрядил участковый. Отдав честь, он поспешил покинуть комнату, выпроваживая руками соседское семейство и не реагируя при этом на старшего Филькина, который продолжил причитать о своём здоровье, сильно пошатнувшемся после встречи с политруком.

Когда за непрошеными гостями закрылась дверь, Богданов поинтересовался у Веры Александровны, что нужно от неё этим малосимпатичным соседям. На что она с горечью ответила:

— С момента ареста мужа придираются к каждой мелочи, пытаются выжить меня из комнаты. Хотя я им ничего плохого не сделала. Раньше квартира полностью принадлежала нам. Я бы ушла при малейшей возможности, но мне некуда идти.

Выпив чаю, политрук долго засиживаться не стал, слишком тягостно он себя чувствовал, да и свободным временем не располагал. На прощание, после того как Богданов пресёк попытку Веры Александровны засунуть обратно в вещмешок его сухой паёк, он ещё раз пообещал матери Сугакова отвезти её после войны на могилу сына, если не погибнет. На что Вера Александровна ответила:

— Я буду молить господа Бога, чтобы он хоть вас оставил в живых! Вы теперь мне будете вместо сына. Ведь у меня больше никого из родных не осталось.

Осенённый ею на прощание крёстным знамением политрук покинул Веру Александровну.

По дороге на вокзал, у пронырливого на вид малого, он справился, где можно разжиться спиртным. Хотелось отблагодарить старшего команды за предоставленное увольнение, да и дальнюю дорогу скоротать в мужской компании. За месяцы лечения в госпитале у него накопилась определённая сумма денег, отсылать которую ему было некуда. Купив на ближайшей толкучке сала и по заоблачной цене ещё довоенной водки (вместо шести рублей пришлось заплатить триста), Богданов добрался до двухэтажного здания вокзала. Комиссар Чазов заметно нервничал, только что объявили посадку, и он с возмущением стал, отчитывать его, правда, предусмотрительно прихваченный магарыч быстро сгладил неприятную ситуацию. В пассажирский вагон народу набилось как в бочку сельдей, но ему вместе с ещё шестью такими же молодыми парнями, как и он, из состава команды, младшими командирами, удалось разместиться вместе. Более старшие по воинскому званию товарищи кучковались отдельно. Ребята подобрались вроде бы все нормальные, быстро перезнакомились. Два человека из шести успели отлежать в госпитале после ранений. С одним политруком по имени Прохор Жуков, они сразу нашли общий язык, тот до того, как попал в окружение, провоевал почти две недели в стрелковой роте. А такой срок, по меркам войны, считался в пехоте немалым. Проводники вагон топили плохо, наверное, экономили уголь, поэтому шинели никто не снимал. Как только состав тронулся, Богданов, под одобрительные возгласы попутчиков, достал припасённую водку. Сразу организовали стол, используя в качестве закуски свой сухой паёк. Ну а дальше, как водится, застольные тосты переплелись с воспоминаниями о бывшей мирной жизни, о женщинах и тому подобных дорожных разговорах.

Здесь же политрук узнал, что товарищи по команде, за время его отсутствия, вместе с патрулём задержали подозрительную троицу. К их группе, ожидавшей поезда, подошёл пожилой железнодорожник и попросил проверить троих военных, которые зашли отовариться в привокзальный ОРС. Его подозрения вызвала слишком новенькая форма красноармейцев, а также то, что они робко заняли место в конце общей очереди. Как правило, бойцы и командиры Красной армии, пользуясь уважением со стороны граждан страны, всегда делали покупки без очереди. Чем всё закончилось, осталось неизвестным, но военный патруль, проверив документы, взял под стражу подозрительных старшего лейтенанта и двух сержантов. Дослушав эту историю до конца, Богданов призадумался: «Неужели диверсанты и на Урал добрались? Хотя ничего удивительного тут нет. Свердловск — крупный оборонный центр. Сюда же вывозят фабрики и заводы с захваченных врагом областей. Гитлеровцы наверняка об этом знают и будут делать всё, чтобы подорвать нашу экономическую мощь, или помешать бесперебойному снабжению действующей армии всем необходимым. Во всяком случае, провести на каком-нибудь заводе диверсию им вполне по силам!».

Когда спиртное закончилось, командиры принялись устраиваться на ночлег. Но отдохнуть и доехать без приключений до места назначения Богданову не удалось.

4

По вагону поезда слонялось много разного непонятного народу, но опытным глазом разведчика, Богданов сразу вычислил примелькавшуюся подозрительную парочку, от которой за версту несло гопотой. Несмотря на то, что оба подельника стремились не привлекать к себе внимание, от политрука не укрылось, как цепко они обшаривали глазами людей, общаясь между собой только понятными им взглядами и жестами. Одна бутылка водки, распитая на шестерых, молодым здоровым лбам, сильно затуманить мозг не могла, поэтому Богданов оставался в трезвом уме и крепкой памяти. Напротив их компании, через проход, на боковых полках разместились мать с дочкой, а также пожилая женщина, с которой командиры познакомились и разговорились. Оказалось, что она ехала навестить сына, проходящего лечение в одном из госпиталей Подмосковья после тяжёлого ранения. Сын служил в танковых частях и имел звание сержанта. По своей душевной доброте, попутчица угостила командиров домашними пирожками с капустой и яблоками, но на их приглашение поужинать вместе с ними, она ответила отказом.

Поздно вечером, когда основная масса пассажиров угомонилась, и вагон постепенно погружался в сон, компания командиров тоже стала готовиться к отдыху. Спать пришлось сидя, и политрук долго не мог заснуть в неудобной позе. Всякий раз, когда кто-то появлялся в проходе, загораживая ночной светильник, он невольно приоткрывал глаза. Женщина, напротив, к тому времени уже уснула, привалившись телом к перегородке и спрятав от посторонних глаз свою дамскую сумочку. Но то ли от телодвижений во сне, то ли от покачивания вагона небольшой уголок сумочки выглянул из-за ее спины. В этот момент, замеченная Богдановым жуликоватая пара, вдруг подозрительно замельтешила в их проходе. А потом на короткое время они замерли перед женщиной. Один страховал другого, пока первый ловким движением руки не подцепил сумочку, которая тут же скрылась у него под верхней одеждой. Всё произошло очень быстро, женщина проснулась, хотела закричать, но стоявший перед ней грабитель, приложив палец к губам, жестом показал, чтобы она молчала, припугнув её при этом появившимся в руке ножом. После чего попутчица безвольно осела, и с глазами полными слёз, взывавшими о помощи, прошлась по лицам военных, расположившихся напротив. Но все командиры, кроме Богданова, мирно спали. Ограбив женщину, воры, не спеша, уверенные в своей безнаказанности, двинулись в сторону тамбура. Политрук, не открывая глаз, на секунду осмыслил увиденное. Противоречивые мысли тут же вихрем пронеслись в голове. С одной стороны здравый смысл уговаривал его не вмешиваться в ситуацию, оставить всё как есть. Заступившись за женщину, можно запросто нарваться на бандитский нож. Тем более что сама она за помощью не обратилась. С другой, чувство справедливости требовало немедленно вмешаться. «Сын кровь пролил за страну и этих уродов, а они решили его отблагодарить, мать грабануть». Богданов понял, что отсидеться просто так он не сможет, на него нахлынула волна возмущения. Быстро растолкав сидящего рядом Прохора, политрук, не дожидаясь, когда тот окончательно отойдёт от сна, проинструктировал товарища в двух словах:

— Берём двух урок, действовать буду я, ты страхуешь меня со спины, понял? Будь внимателен, слушай мои команды! Давай за мной! Только лицо сделай как можно безразличней, мы курить в тамбур идём.

Хотя выбранный им повод выглядел не убедительно, все кто хотел курить, теперь, в военное время, дымили прямо в вагоне без зазрения совести. К тому же пассажирам этого никто не запрещал. Но на выдумывание чего-то более подходящего, не хватало времени. Рванувшись вслед за криминальной парочкой, он на ходу выдернул из-за голенища свою финку, приобретённую ещё в госпитале, и крепко зажал её в ладони клинком вверх. По пути Богданов быстро прикинул свои дальнейшие действия. При более ярком свете в проходе вагона политрук рассмотрел, что оба подельника на голове носили кепки, только на плечах первого из них виднелось кожаное пальто, а второй был одет в телогрейку и брюки, заправленные в сапоги.

Грабители к тому времени, уже достигли тамбура, и, догоняя преступников, Богданов обратился к ним со словами:

— Мужики, табачку не найдётся?

Ближний к командирам бандюган прежде чем обернуться, пренебрежительно бросил им в ответ:

— Мужики в колхозе землю пашут!

Второй, как понял политрук, старший среди них, на голос Богданова отреагировал мгновенно, резко обернувшись, прожёг командиров настороженным взглядом. Политрук точно знал, что у одного грабителя имеется нож, но это совершенно не значило, что его кореш не вооружён. Времени на раскачку не оставалось. Ближнему, наконец обернувшемуся к нему, он без лишних слов ткнул в глаза растопыренными пальцами левой руки, и тут же правой, почти без замаха, взвывшему от боли уголовнику, снизу вверх нанёс мощный удар в подбородок, по-прежнему не расставаясь с финкой. Сразу же смолкнув после удара, тот врезался головой в стенку вагона, и как безвольная кукла сползл на пол. Скомандовав на ходу Прохору:

— Обыщи его, — Богданов перепрыгнул через упавшее тело и ринулся ко второму грабителю, который разгадав намерения военных, резво полез себе за пазуху. Сразу стало ясно, что там он прятал какое-то оружие. Политрук опередил его всего лишь на мгновение, благодаря финке, зажатой в кулаке, которую он тут же приставил к горлу бандита, громко рявкнув:

— Не дёргайся! Проткну!

Старший из налётчиков так и застыл с рукой, засунутой за отворот кожаного пальто-реглана, странным образом оказавшимся на нём (вообще-то такое пальто предназначалось для ношения командным составом РККА). Богданов без церемоний второй рукой перехватил под регланом кисть бандита и к своему удивлению нащупал револьвер. Продолжая держать острие финки на сонной артерии уркагана, политрук выдернул из его руки оружие и с облегчением стёр испарину со лба. Опоздай он на секунду и жизнь его на этом могла бы закончиться. Тут же приставив ствол к груди бандита, Богданов быстро прошёлся по его карманам, в поисках возможного «сюрприза», хорошо запомнив на будущее, как беспечность при обыске пленного немецкого лейтенанта чуть ли не стоила ему жизни в июне. Ничего не найдя, он, с ненавистью глянув в глаза грабителю, зло рыкнул:

— Где сумочка, урод?

Но тот сдаваться не собирался и, цыкнув слюной на политрука через щербину в зубах, провыл с надрывом:

— Не знаю никакой сумочки! Пусти-и захарка-аю, я туберкулёзный…

Богданов после плевка урки взбеленился и, не сдерживая своего бешенства, впечатал со всей силы коленом тому в промежность. Бандит, взвыв ещё сильнее, согнулся в три погибели, роняя с головы кепку, и хватаясь обеими руками за ушибленное место.

— Сумку давай или я вас тварей сейчас по стенке размажу! — сквозь зубы в бешенстве процедил политрук, треснув преступника по голове рукоятью нагана.

— Ты не знаешь,… куда вляпался… комиссар! — перестав выть с угрозой в голосе, сквозь боль выдавил из себя урка. Но договорить ему Богданов не дал, приставив опять к горлу нож.

— Сумку сюда! — потребовал политрук и, не обращая внимания на раздававшиеся стоны, нажал на финку так, что из-под острия её брызнула кровь.

— Сумку или глотку перережу! — добавил он тоном не вызывающим сомнение.

Уголовник, оставаясь в сгорбленной позе, повёл головой в сторону своего дружка. Бросив бандита, Богданов повернулся к его подельнику, начавшему приходить в себя, у которого к тому времени Прохор конфисковал самодельный нож и, подцепив концом лезвия финки, подбородок второго преступника, задрал его голову вверх, гаркнув в лицо:

— Сумочку давай!

Тот, сидя в неловкой позе, полез рукой под расстёгнутый пиджак. Отбив в сторону его руку, политрук обшарил торс бандита и вытащил из-под вязаного жилета дамскую сумку. После чего обратился к своему товарищу:

— Прохор, открывай дверь!

Почуяв недоброе, налётчики, с тревогой следя за действиями командиров, наперебой заголосили:

— Ты чего колобродишь? Давай побазарим, комиссар. Рамсы попутали, пардону просим, и с тобой у нас никаких заморочек! Вон весь хабар тебе скинули! — главный из них при этом показал головой на сумочку. — Может тебе лавэ надо? Отстегнём, сколько скажешь!

— Угу, отпусти, как же. Знаю я ваше отпусти, чтобы потом вы всей кодлой меня на ножи посадили? И деньги мне ваши ворованные не нужны, можете их засунуть себе, сами знаете куда!

— Разбежимся, комиссар, зуб даю, не тронем! Всё, всё, тут с гоп-стопом завязали и на следующей остановке линяем! — продолжил канючить тот, у горла которого Богданов держал нож.

Почувствовав спиной порыв холодного ветра, стремительно ворвавшегося в тамбур, он понял, что Прохор выполнил его указание.

— Базара не будет! Ты, прыгай! — приказным тоном проговорил политрук первому, кивнув головой на открытую дверь.

Тот, замотав головой и продолжая держаться руками за ушибленное место между ног, ответил:

— Это западло комиссар! Ты не по понятиям быкуешь!

Богданов, продолжая держать финку у горла второго грабителя, перевёл револьвер на первого и демонстративно, большим пальцем поставил оружие на боевой взвод, произнеся с угрозой:

— Выбирай, или сам прыгаешь, или я твой труп выбрасываю!

Урка, прочитав в его глазах непреклонную решимость — выполнить обещанное, растерянно обратился за поддержкой к своему подельнику:

— Кот, он чё…

— Заткнись! Стреляю! — прервал его политрук и ткнул револьвером ему в лоб. Только после этого, разразившись отборным матом, тот бочком подвинулся к двери.

— Прохор, выкинь его на хрен! — грозным тоном скомандовал Богданов товарищу.

— Сам-сам, — заскулил бандит и, продолжив дальше матюгаться, осторожно спустился на последнюю ступень, выбирая момент для прыжка. А когда он с криком кинулся в ночную круговерть, политрук, продолжая держать у горла второго грабителя финку, подвёл его к дверному проёму. Тот с ненавистью в глазах, стоя на лестнице, процедил сквозь зубы:

— Считай что ты уже жмур, комиссар! Кореша из тебя весь ливер наружу выпустят!

Эта угроза, как красная тряпка для быка, подействовала на Богданова. Он что есть силы, саданул уголовника рукой в грудь. Тот, заорав во всё горло, исчез в темноте.

— Жёстко ты с ними! — проговорил Прохор, закрывая дверь.

— С этими шакалами по-другому нельзя! Они нормального языка не понимают.

Тут на шум в тамбур заявился проводник. Пожилой дядька с морщинистым лицом и седыми усами, спросил, сурово нахмурив брови:

— Товарищи командиры, у вас, что тут происходит? Кто кричал?

— Не у нас, а у вас. Ты, папаша, поспел к шапочному разбору. Уж, извини, мы твоих дружков ссадили раньше времени с поезда, некультурно себя вели: грубили пассажирам, — ответил ему политрук.

— Какие они мои? Шарахается всякая шушера по составу, житья от них нет! — искренне возмутился проводник.

— Раз ты с ними не заодно тогда и говорить не о чем! Ты ничего не видел и ничего не знаешь. Куда они делись, не имеешь понятия! А главное, не проболтайся их дружкам по простоте душевной! Нас ведь в вагоне целая команда и все фронтовики, сам понимаешь, какая заваруха может начаться, — на всякий случай предупредил Богданов проводника.

— Ты где так лихо драться насобачился? — продолжил разговор Прохор, когда они возвращались обратно на место.

— Мы же разведчики, приёмам самообороны обучены. Разозлили меня эти сволочи. Ты, наверное, с ними ещё не сталкивался. Такие же твари, как и фашисты.

Подойдя к женщине, политрук протянул ей сумочку со словами:

— Возьмите и понадёжней куда-нибудь спрячьте. Сейчас много разной сволоты расплодилось, пользуются случаем, что все силы брошены на отпор врагу и до них руки не доходят.

— Ой, сыночки, — запричитала она, — спасибо вам большое!

Опасаясь мести подельников грабителей, Богданов решил до конца поездки поостеречься и оставшуюся ночь они разделили с Прохором напополам. Политрук определил себе самое неудобное время ночи под утро, когда больше всего хочется спать. Конфискованный револьвер он на всякий случай держал под рукой, сунув его в карман шинели.

Как оказалось, в своих мрачных предположениях, Богданов не ошибся. Он сам не заметил, как закемарил, но то ли от приснившегося кошмара, то ли шестым чувством политрук ощутил надвигающуюся угрозу и мгновенно проснулся. Прохор напротив мирно сопел, погрузившись в сон, хотя шло время его бодрствования. А в проходе стояли трое незнакомцев, от которых так и веяло опасностью. «Сколько ж вас тут в тылу шарится! Как поганки после дождя расплодились. Простому народу и так тяжело, для фронта жилы надрывает, так ещё всякая шелупонь житья не даёт», — мелькнуло в мозгу. Интуиция подсказывала ему, что эти трое пожаловали по его душу, мстить за своих корешей. «Быстро спохватились! Видать, промысел у них налаженный. Но как узнали? Скорее всего, взяли в оборот проводника, и тот всё им выложил как на духу», — предположил он. Между тем троица обступила женщину, за которую недавно заступились командиры, и стали шёпотом о чём-то её расспрашивать. Наблюдая за урками сквозь прищуренные глаза, Богданов держал руку в кармане и, стараясь не шуметь, медленно перехватил пальцами револьвер поудобней, чтобы выстрелить в любую секунду. Самый младший из троих лет шестнадцати-восемнадцати, щуплый малый, одетый в полупальто с кепкой, стоял к нему спиной и что-то выспрашивал у женщины. Его левый подельник загораживал от любопытных глаз проход и просматривался политруком только своей нижней половиной тела от сапог до какой-то черной тужурки, похожей на железнодорожную. Видимость Богданову заслонял спящий товарищ по команде, сидевший рядом с ним крайним у прохода. Правый, из этой троицы, скорее всего, являлся их главарём, судя по добротной одежде и неприятному лицу, который то и дело оборачивался, бросая пронзительные взгляды из-под насупившихся бровей, отслеживая обстановку. Политрук напрягал слух, чтобы уловить, о чём разговаривали бандюки с женщиной. Для него грядущая развязка стала ясна: всё дело закончиться столкновением и чтобы не быть убитым или покалеченным нужно идти на самые решительные меры. Что-то в ответах женщины малолетнему уголовнику не понравилось, и он схватился за финку, наставив её на попутчицу. Тут уж Богданова захлестнула волна ненависти, и ему ничего не оставалось, как вмешаться.

— Эй ты, щегол в кепке, финак убрал! Тебе ещё рано с такими цацками играть, порежешься. Ты не меня часом ищешь?

Вся троица мгновенно развернулась в сторону политрука, а самый младший урка, с остроносым лицом хорька, поросшего редким пухом, найдя в полумраке глазами Богданова, осклабился в идиотской улыбке, как будто, наконец, встретил дорогого родственника и, буркнув при этом что-то нечленораздельное, навроде «Гы», сделал шаг в его направлении. Угадать дальнейшие действия малолетнего преступника не составляло труда, в руках он по-прежнему сжимал финку. Политрук сразу же отреагировал на его движение, нажав на спусковой крючок револьвера. Выстрел он произвёл прямо через шинель, как когда-то летом в него стрелял немецкий диверсант у моста. Богданов, конечно же, рисковал, пули, выпущенные им, могли задеть случайных пассажиров, но другого выхода у него не оставалось. Шпанёнок мгновенно выронив нож, с полезшими из орбит от боли глазами, схватился обеими руками за прострелянную стопу и, грохнувшись задницей на пол, заверещал на одной высокой ноте «А-а-а!», как подстреленный заяц. Второй мишенью политрука стал левый налётчик, ближайший к нему. Пуля угодила тому куда-то в руку. Зашипев, как змея, и схватившись за прострелянное место, тот грязно выругавшись, шустро побежал в конец вагона. Их главарю этих секунд, за которые Богданов расправлялся с его подельниками, хватило, чтобы исчезнуть из поля зрения политрука. Выстрелы естественно всех разбудили. В вагоне поднялся шум и гам. Пассажиры повыскакивали со своих мест, заголосили женщины, заплакали дети, в проходе засуетились встревоженные люди, которые громко стали звать проводника. Одна заполошная баба в соседнем отсеке, то ли спросонья, то ли с испугу, вообще провизжала, как будто её резали:

— Спасите, убивают!

Пользуясь неразберихой, Богданов прокричал на ухо проснувшемуся от шума Прохору:

— Дуй в тамбур и открывай дверь!

А сам, схватив за шиворот свалившегося на пол раненного бандита и не отвечая на расспросы встрепенувшихся товарищей по команде, поволок того по проходу вслед за Прохором. Как и предполагал Богданов, проводника нигде не наблюдалось, тогда он крикнул Прохору, чтобы тот открыл входную дверь и перекрыл доступ в тамбур другим лицам. Намерения политрука стали понятны и подстреленному урке, когда Богданов потащил того к открытой двери. Малолетка, кончив завывать, вдруг в полный голос жалобно заорал:

— Дяденьки не убивайте, я больше не буду!

Выкинуть его из вагона политруку сразу не удалось. Юнец, несмотря на рану, сумел ухватиться руками за поручни и стал сопротивляться, пытаясь своими причитаниями разжалобить командиров. Богданов, болезненно ткнув того стволом револьвера в затылок, проговорил:

— Глохни и прыгай, может, повезет ещё, выживешь, иначе башку разнесу! Считаю до трёх! Раз,…

Шпанёнок, видимо, понял, что военный не шутит и, расцепив руки, с криком отчаяния исчез в темноте.

— Зачем ты его так? Этот вроде пацан ещё? — проговорил Прохор, закрывая дверь.

— Как над людьми измываться, так созрел уже, а как ответ держать так пацан ещё. Сейчас спрос идёт по законам военного времени. Если раньше на что-то глаза закрывали, то сегодня, сам знаешь, какое время. Жалость к добру не приведёт. За что боролся на то и напоролся. Боишься ответственности, вали всё на меня. Будут спрашивать, скажешь, что ничего не видел, только стоял за дверью.

— Так он же вроде никого не порезал, — продолжил гнуть своё Прохор.

— Женщине ножом угрожал, раз. Ещё неизвестно, чтобы он с ней сделал, если бы я не вмешался. И меня бы, наверняка, полосонул, опоздай я на секунду с выстрелом. Это два. По-моему вполне достаточно!

— Сильно ты блатных не взлюбил! Чем они тебе так насолили?

— В июне, когда наши части немцев ели сдерживали, такие вот как эти твари решили под шумок людей пограбить, а я им помешал. Они за это меня чуть на тот свет не отправили. Так что у нас с ними свои счёты. Для меня они, ничем, не лучше фашистов. Пошли!

В вагоне, посреди прохода, командиры увидели большую галдящую толпу пассажиров, которую пытались успокоить старший их команды, проводник вагона и дородная тётка в железнодорожной форме, видимо, бригадир поезда. Увидев, как проводник старательно прячет глаза, политрук понял, что не ошибся в своих предположениях, без усатого проводника тут не обошлось.

— Что ж ты, дядя, сдал нас с потрохами? — с укором бросил в его сторону Богданов. Тот поёжился от его слов, но смолчал. Зато комиссар Чазов и бригадир поезда насели на политрука с двух сторон, обвиняя его во всех смертных грехах. На что он вынужденно ответил грубостью:

— А что собственно произошло? Случайно нажал во сне на спуск. Никого не убил. — И сделав наглое лицо, с вызовом гаркнул, обращаясь к пассажирам, — Может кто-то что-то видел? Кто готов дать показания?

При этом Богданов внимательно обвёл взглядом набившихся в проход людей. В ответ на его окрик шумная толпа притихла, трусовато отводя глаза от пристального взгляда политрука, а затем пробка в проходе стала быстро рассасываться. Никто из пассажиров в свидетели не рвался.

— Нам рассказали другое и откуда здесь кровь? — бригадир ткнула рукой на пол в проходе, где виднелись капли крови, раненного бандита.

— Я откуда знаю. У вас по составу шастает всякая сволота с ножами, может чего не поделили между собой.

— Я на ближайшей станции вызову милицию! — заявила бригадир.

— А вот это не в ваших интересах, товарищ. Я тогда им подробно расскажу, как вы со своими подчинёнными потворствуете бандитам грабить пассажиров. И свидетелей найдется предостаточно, — Богданов сделал широкий жест рукой в сторону своих товарищей по команде, — Давайте лучше не заострять этот вопрос. Ничего страшного не произошло, я произвёл выстрел случайно. Во сне непроизвольно задел спуск. Тем более что жалоб к вам наверняка не поступало. Никто ничего не видел, никто ничего не знает, на этом и разойдемся.

— Это кто потворствует? — запальчиво возмутилась в ответ бригадирша, подперев свои крутые бока кулаками. В этот момент она напоминала базарную бабу, которую уличили в продаже прокисшего молока.

— Да вот, — политрук кивнул головой в сторону проводника, — спросите у своего подчинённого!

Видимо, с проделками усатого проводника бригадир сталкивалась и ранее, потому что, обдав того злобным взглядом, она сурово проговорила, пригрозив проводнику указательным пальцем:

— Опять за своё Кухарук, ну ты у меня допрыгаешься!

А затем вновь обратилась к Богданову, несколько умерив свой пыл:

— Мне сказали, что в вагоне кого-то ранили!

— Зацепило слегка одного шустрика, но не волнуйтесь, он уже сошёл.

— Как сошёл? Остановок не было!

— Мы помогли ему сойти на ходу, парень очень торопился к доктору.

Женщина, недовольно поджав губы, ничего не ответила и, смерив политрука недобрым взглядом, развернулась и решительно направилась к выходу, а вслед за ней, как побитая собака, понуро поплёлся проводник.

Замяв скандал с бригадиром поезда, Богданов ещё долго продолжал объясняться со старшим команды, который потребовал у него сдать оружие. А когда политрук ответил, что уже избавился от револьвера, выбросив его из вагона, старший батальонный комиссар неудовлетворённый таким ответом, пообещал доложить начальству о случившемся происшествии по прибытии в Москву.

Товарищи по команде отнеслись к произошедшему инциденту по-разному. Кто-то одобрил действия Богданова, но большинство выразили ему своё недовольство. Оправдываться перед ними политрук не стал, лишь проговорив с досадой:

— Интересно, а чтобы вы сейчас, братцы, пели, когда я лежал бы перед вами с располосованным горлом? Погибнув во время войны не на фронте, а в глубоком тылу. Лично меня такая смерть не устраивает. Уж лучше я схлопочу вражескую пулю на передовой, чем буду зарезан, как баран, какими-то урками. Сердобольство к преступникам, по моему разумению, сейчас не уместно, в каком бы возрасте они не находились. Каждый должен помнить, что получит по заслугам. То, что этого гадёныша выбросил с поезда, а не передал в руки милиции, ну уж извините, после контузии нервы ни к чёрту, не смог совладать с эмоциями.

Но больше всего Богданова удивили перемены, произошедшие в поведении Прохора. Он отмалчивался и старательно отводил глаза, от взгляда политрука, как будто стыдился своим знакомством с ним. Богданов с горечью подумал: «Что ж ты, Проша? Хлипок оказался для принятия волевых решений. Хмель улетучился и геройство пропало. Да-а, обманулся я в тебе, с такими как ты в разведку идти нельзя. Нашёл, кого жалеть. Ну да ладно, мне с тобой детей не крестить, переживу. Поступай, как знаешь. Не сталкивался ты, видно, ещё с этой сволотой. Столкнёшься, вспомнишь меня, только как бы поздно не стало». До Москвы политрук больше ни разу с Прохором не заговорил, благо третьи сутки пути подходили к концу, и до столицы оставалось совсем недалеко. Чтоб как-то отвлечься от неприятных мыслей он занялся штопкой прострелянной шинели.

По прибытию на вокзал Богданову на прощание очень хотелось посмотреть в глаза проводнику, но тот, завидя политрука, мгновенно от него отвернулся. Богданов, хмыкнув, подумал: «Всё с тобой понятно, дядя. Возьмёшь тебя в оборот, так ты сразу начнёшь скулить про больную жену и семерых детей по лавкам. А самому и рыбку хочется съесть и попрочнее усесться на какое-нибудь хлебное место. Чёрт с тобой живи».

С первых шагов, сделанных им по перрону и вплоть до выхода на привокзальную площадь, политрук продолжал соблюдать бдительность, помня о той оперативности, с которой бандиты вычислили его в вагоне. В общей толпе пассажиров пырнуть ножом свою жертву бывалому уголовнику не составило бы большого труда. На его счастье с урками он больше не столкнулся.

Усевшись в двухэтажный ЯТБ-3, который продолжал курсировать по маршруту, несмотря на военное время, он по пути от вокзала к ГлавПУРу невольно обратил внимание на изменившийся облик города, ставший каким-то тёмным, хмурым, поменявшим свою пёструю расцветку на защитно-серые тона. В его памяти Москва сохранилась совсем не такой. До призыва Богданова в Красную армию, они всей семьей каждый год на летних каникулах ездили к бабушке, делая пересадку на нужный поезд в столице, и у них всегда оставалось время для посещения её достопримечательностей. Те яркие, солнечные, полные впечатлений дни, с радостными приветливыми лицами москвичей и гостей города, с весёлым гомоном детей на чистых улицах, с неумолкающими гудками многочисленных автомобилей, катящихся сплошным потоком по широким проспектам, отложились светлым пятном в воспоминаниях его детства. И вот теперь, спустя пять лет, картина сильно изменилась. Вокзал и привокзальная площадь больше напоминали толкучку, где тысячи озабоченных, напуганных людей, покидающих Москву, рвались на перрон к поездам с криками и бранью. В глаза бросалось обилие военных патрулей на улицах с боевым оружием. Сами улицы, потеряв былой лоск, ощетинились противотанковыми ежами, всевозможными баррикадами, заграждениями, надолбами, оставляя узкие проходы для проезда транспорта. Над городом висели многочисленные туши заградительных аэростатов, а расчёты зенитных орудий, счетверённых пулемётов, прожекторных установок под маскировочными сетями, охраняли небо столицы с земли. Фасады зданий, витрины магазинов защищали деревянные щиты и мешки с песком. Все стёкла в окнах домов были обклеены бумажными полосами крест-накрест, а на стенах висели всевозможные плакаты, зовущие на отпор врагу или предупреждающие граждан о действиях при объявлении воздушной тревоги. Чёрные проплешины сгоревших строений после ударов немецкой авиации, обнесенные глухими заборами, напоминали о суровом дыхании войны. Спешащих по улицам горожан сменили колонны людей в военной и полувоенной форме, а также отряды военизированных подразделений, марширующих прямо по проезжей части. И, как показалось Богданову, город погрузился в какую-то пронизывающую атмосферу тревожного ожидания, витавшую повсюду.

5

В управлении кадров политсостава РККА Богданову, как орденоносцу, дали право самому выбрать дальнейшее место службы. Он высказал просьбу направить его в действующую армию на Западный фронт. На нём, к тому времени, наступление немцев приостановилось и наступило относительное затишье, прерываемое позиционными боями. Политрук лелеял надежду вернуться в родную дивизию, но она оказалась расформированной, как и весь корпус, ещё в июле месяце. Полковой комиссар, беседовавший с ним, высказал свои соображения по поводу его дальнейшей службы. Он предложил Богданову отправиться на соседний с Западным, Брянский фронт, где, по словам комиссара, часть дивизий народного ополчения недавно стали стрелковыми, и остро стоял вопрос об усилении их проверенными обстрелянными кадрами. Политрук с доводами старшего начальника согласился, решив, что нет никакой разницы, где сражаться с врагом. В штабе фронта ему выдали предписание в одну из армий, которая сохранила свое закрытое наименование с довоенного времени и совсем недавно входила в состав Западного Особого Военного Округа. В армии Богданова отправили в распоряжение политотдела стрелковой дивизии, до недавнего времени числившейся добровольческой, там он попросил назначить его политруком в разведывательный батальон, так как хорошо знал специфику службы, что в танковой роте, что в роте бронеавтомобилей этого батальона. Но на деле ни танков, ни бронемашин в части не оказалось, как не нашлось для него и вакантной должности. Тогда политрук напросился во взвод пешей разведки одного из стрелковых полков дивизии, находящегося в непосредственном соприкосновении с противником. Старший батальонный комиссар Цыбровский, начальник политотдела дивизии, в чьё распоряжение он прибыл, уговаривал его пойти политруком в стрелковую роту, ссылаясь на нехватку кадровых политработников. Но Богданов всеми правдами и неправдами урезонил старшего начальника направить его именно в разведку не только по причине знакомой ему специфики, но и из-за того, что даже в периоды затишья разведчики всегда оставались на острие атаки. А после вынужденного безделья, связанного с ранением, он просто рвался в бой.

Дивизия, куда входил полк, в котором предстояло служить Богданову, занимала оборону на стыке двух армий соседних фронтов. Поэтому, по словам того же комиссара Цыбровского, противник здесь постоянно прощупывал нас на вшивость, соответственно и обстановка на переднем крае полка складывалась очень непросто. До расположения части, которое в целях скрытности, именовалось как «хозяйство Лукьяненко», политрук добирался пешком. Провожатого ему никто не выделил, указательных знаков он нигде не заметил, поэтому к штабу полка вышел после небольшого блукания по лесу. Приближаясь к передовой, по тому, как заливались пулемёты и ухали разрывы мин, а в сторону штаба дивизии на рысях уходили повозки с ранеными, Богданов понял, что в полку произошло что-то серьёзное. Скорее всего, немцы ринулись в атаку. Его предположения подтвердились, когда политрук достиг тыловых подразделений части, куда нет-нет да залетали шальные пули со стороны противника. Подобравшись к ближайшим землянкам, Богданов удивился отсутствию плотного охранения возле них. В отрытых по периметру ячейках мелькали только головы одиночных бойцов. Оставить тылы и штаб части без необходимого прикрытия командование полка могли заставить только чрезвычайные обстоятельства. Нырнув под полог самой большой землянки, которая, судя по разбегавшимся в разные стороны от неё проводам, скорее всего, являлась узлом связи, он из обрывочных фраз, нервничавших связистов, понял, что немцы атаковали позиции полка. Не отрываясь от работы на незнакомого политрука, телефонисты, из которых большинство почему-то составли девушки, быстро спровадили его в штабную землянку. В самом штабе, тоже никем не охраняемом, царила не менее нервозная обстановка. Три бойца, как понял Богданов писари, и один связист еле успевали отвечать на несмолкавшие зуммеры полевых телефонов. В землянке, кроме них, не наблюдалось ни одного командира. Он намерился справиться у ближнего к нему сержанта-связиста, сидящего в отдельном закутке перед радиостанцией 6-ПК, который сорванным голосом безуспешно пытался вызвать какую-то «Березу», где найти командование полка. Но тут внезапно один из красноармейцев, ответив на звонок, вдруг резко распрямился, отдёрнул от головы руку с зажатой в ней телефонной трубкой и, обшарив землянку очумевшим взглядом, вперился в политрука, прокричав:

— Товарищ, младший политрук, вас к аппарату. Товарищ, Первый!

От неожиданности Богданов растерялся. Позывной «товарищ, Первый» обычно носил в дивизии самый старший воинский начальник. Но комдив, по идее, вообще не должен знать о существовании какого-то младшего политрука, а тем более требовать его к телефону. Он непроизвольно обернулся, ища того к кому обращался боец. Но ни одного человека в звании лейтенант и выше в землянке не заметил, а красноармеец тут же добавил:

— Комдив срочно требует любого командира!

Богданов поднёс к уху, спешно сунутую ему в руку телефонную трубку собираясь доложить, что он только-только прибыл для дальнейшего прохождения службы в полк. Но успел произнести лишь первых два слова:

— Товарищ, Первый … — как тут же был бесцеремонно перебит грубым командным голосом:

— Кто у аппарата?

— Младший политрук Богданов.

— Богданов, это Баранов. Слушай сюда, твоя задача взять Малаховку до шести утра. Завтра в шесть ноль-ноль докладываешь мне лично, что деревню отбил. Как ты её будешь брать, мне всё равно! Возьмёшь, коли дырку для ордена. Не возьмешь к указанному времени, собственноручно расстреляю! Всё действуй.

На этом связь с штадивом тут же прервалась. Возвращая бойцу трубку, политрук, ошарашенный отданным приказом, даже не отреагировал на грубое нарушение комдивом секретности телефонных переговоров, который открытым текстом обозначил себя, назвав свою фамилию. В недоумении обведя взглядом землянку, он спросил у телефониста:

— А где все ваши командиры?

— Тут только ПНШ-4 остался, остальные вместе с комполка в окопы ушли, немцы второй батальон атакуют.

В это время на пороге землянки вырос какой-то старший лейтенант с блёклым непроницаемым лицом, в распахнутой душегрейке, без головного убора с аккуратным прямым пробором посередине головы, напоминающим причёску половых в царских трактирах. Увидев его, боец прокричал:

— Товарищ старший лейтенант, командир дивизии сейчас на связь выходил.

— И что? — невозмутимо спросил тот.

— Не знаю, — пожал плечами в ответ боец, — он вот с товарищем младшим политруком говорил, — показал тот движением головы по ходу доклада в сторону Богданова.

— Комдив поставил задачу до шести ноль-ноль вернуть какую-то Малаховку, — вступил в разговор политрук, — надо передать приказание комполка!

— Передавай, — опять же равнодушным тоном ответил старший лейтенант. — Он сейчас во втором батальоне. Немцы по стыку рот ударили, бойцы драпанули, командир их пытается остановить. Сопровождающего тебе дать не могу, всех, кого можно, в тылах подгребли атаку отбивать.

— Как передавай! Да я ещё в списках полка даже не числюсь и командира полка не знаю, вдруг меня за вражеского лазутчика примут, — парировал Богданов.

— Да комдиву до лампады числишься ты или не числишься. Задача поставлена вот и выполняй. Он у нас мужик крутой. К стенке поставит в два счёта. Собственной рукой пристрелит и не моргнёт. А с комполка, как разыщешь, сразу и познакомишься. Он сам определит, кто ты есть, у него на контру взгляд намётан.

Последние слова старшего лейтенанта явно носили какой-то подтекст, но вдаваться в подробности политрук не стал.

— А ты кто такой?

— Помощник начальника штаба по личному составу.

— Так по телефону свяжись или нарочного отправь.

— С кем свяжись, с немцами что ли? Предупредить их, чтобы после боя сильно не расслаблялись, мы их скоро атаковать будем? Нету связи, я ж тебе русским языком говорю и всех, кто остался под рукой, даже комендантский взвод с оркестром в бой кинули.

— И где я буду второй батальон искать?

— По звуку сориентируешься или выходящих из боя раненых спросишь. До атаки они перед деревней сидели. Язык до Киева доведёт!

— Угу, — с досадой хмыкнул Богданов, — главное, чтобы до немцев не довёл. Ты хоть данные мои запиши, приказом по части отдай.

— Таких как ты, в полк каждый день по нескольку человек прибывает, а через сутки я на то же количество похоронку оформляю. Где мне на вас чистых листов напастись. День с ночью продержишься, зачислим в штат полка. Нет, так чего зря бумагу переводить, сразу одним приказом назначим на должность и исключим из списков части.

От такого голого цинизма политрук даже не нашёлся, что возразить невозмутимому строевику, хотя внутри его переполняли эмоции: «Во как! Да ты просто зажрался в штабе, друг мой ситный. Лень ему уже стало бумажки писать. Ты сюда за этим и поставлен. В окопы бы тебя на недельку, потом бы за уши от ручки с чернильницей не оттащили, строчил бы приказы, как заведённый».

— Ну а с довольствием у вас как? Или тоже с первого дня не кормят, пока аппетит не нагуляешь?

— Сам сообщу в продслужбу! Предписание давай! — вновь спокойным тоном ответил ПНШ, поинтересовавшись мимоходом, — С лицом что? Где щеку располосовал?

Богданов вести задушевные разговоры со старшим лейтенантом не собирался, возмущённо отреагировав про себя на заданный вопрос: «Нашёл о чём спросить! На мою судьбу ему наплевать, а тут он шрамом озаботился! В похоронке, что ли особые приметы указать собрался!», а вслух недовольным голосом проговорил:

— В зубах ковырялся, переусердствовал.

Одарив его пристальным взглядом, в течение которого на его лице не дрогнул не один мускул, строевик произнёс:

— С юмором значит. Ну-ну, у нас юмористы долго не задерживаются.

Что подразумевал под своими последними словами ПНШ, политрук интересоваться не стал. Сдав старшему лейтенанту положенные документы, и узнав у него в каком направлении искать полковых разведчиков, он решил сначала заглянуть к ним, а потом, взяв сопровождающего, чтобы, в самом деле, не угодить к немцам, отправиться к командиру полка. По пути Богданов с досады ругался про себя последними словами: «Ну, ты и влип, товарищ Миша! Повезло, что называется, как утопленнику. Угораздило же тебя появиться в штабе в самый неподходящий момент. Какая-то на хрен Малаховка, я к ней каким боком? Как её теперь брать, с кем, какими силами? Во попал! Где это местное начальство? Где комполка? А не возьмешь, запросто расстреляют. С младшим политруком никто чикаться не будет! Хлопнут как муху и фамилии не спросят! Крайних у нас быстро находят».

Вскоре впереди показались накаты нужных землянок. Быстро преодолев оставшееся расстояние, он рассмотрел вход в одну из них и нырнул за брезентовый полог, обозначавший дверь.

— Живые есть? — громко прокричал политрук, оставшись стоять на входе и привыкая к темноте.

Из-под шинели, укрывавшей лежащего справа на нарах человека, показалась голова в пилотке с опущенными на уши краями и военный недовольным голосом произнёс:

— Товарищч, не тэрзайте мои нэрвы, что вам надо?

— Разведчики где? — спросил Богданов, заметив, в тусклом свете самодельной коптилки, стоявшей на земляном полу, по четыре треугольника в петлице на воротнике гимнастёрки говорившего.

— Тут разведчики! Что за кипиш? Я вас умоляю на полтона ниже! Люди хотят спать. Только утром вернулись с дела. И кто ви такой вообще?

— Я вроде ваш новый политрук взвода пешей разведки!

— Таки вроде или наш?

— В вашем полку такие порядки, что сам не поймёшь.

— Ну, хорошо, проходите ближе, потом разберёмся!

Старшина после произнесённых слов поднялся с деревянных нар, переместился к центру землянки и поджёг обрывок телефонного кабеля ПТФ-7, висевшего прямо на бревне наката, и использовавшегося в качестве светильника. Кабель занялся с шипением, озарив землянку чуть более ярким светом, чем коптилка, а затем продолжил мерно гореть, распространяя вокруг вонь и сильную копоть. Сквозь полумрак Богданов разглядел худого, сутуловатого старшину, одетого в телогрейку и почему-то с пёстрым гражданским шарфом на шее. Политруку первым делом бросились в глаза его усы, которые на небритом лице с запавшими щеками смотрелись щегольски. Сразу было видно, что хозяин за ними следил, регулярно подкручивая их кончики. В остальном лицо старшины, оказавшегося выше Богданова на полголовы, ничего особенного не представляло. Длинный нос с горбинкой, слегка загнутый книзу, выпуклые глаза, густые брови, тёмные мешки под глазами и полные губы трубочкой, несколько напоминающие куриную гузку. Политрук сразу же осведомился у усатого старшины о начальстве.

— Таки и нету никого. Вчера последнего комвзвода потеряли. Мине приказано исполнять его обязанности. А из командиров у нас один ББ остался. Бывший взводный, сейчас ПНШ-2.

— Что за ББ?

— Капитан Борис Борисович Булычёв, его все так ББ зовут и командование полка тоже.

— Мне нужно его увидеть.

Для того чтобы Богданов быстрее нашёл начальника разведки, старшина выделил ему провожатого, разбудив одного из спавших в землянке бойцов. Что оказалось весьма кстати, иначе бы он сам долго искал нужного командира. Приведя политрука известными ему тропами к ничем не выделяющейся землянке, возле которой на привязи стояли три взмыленных строевых коня, красноармеец кивнул головой на её вход и тут же, молча, удалился. Нырнув под полог плащ-палатки, заменяющей дверь, Богданов очутился внутри, где в клубах табачного дыма трое военных сосредоточенно что-то рассматривали на карте, при свете летучей мыши, обмениваясь короткими фразами. На его появление в землянке никто не отреагировал. Ему пришлось привлечь внимание присутствующих фальшивым покашливанием. Из всех командиров только один светловолосый здоровяк, капитан с трубкой в руке, мундштуком которой он водил по карте, на секунду оторвался от карты, бросив на него мимолётный взгляд, и опять принялся обсуждать обстановку со своими товарищами, одинакового с ним возраста, плотным капитаном и сухощавым старшим лейтенантом. Впрочем, через несколько секунд светловолосый капитан, повернул голову к нему и, присматриваясь, спросил:

— Тебе чего политрук?

— Ищу капитана Булычёва.

— Ну, я Булычёв, — распрямляясь, ответил он, — чего хотел? — при этом достав лишь шейными позвонками до деревянного наката землянки. Широкоплечий в косую сажень капитан–блондин с небритым симпатичным озабоченным лицом, в гимнастерке, из-под которой выглядывал шерстяной серый свитер, плотно охватывавший его горло, пристально посмотрел на Богданова. Политруку он чем-то напомнил былинного богатыря.

Богданов доложил, что прибыл на должность политрука взвода пешей разведки, и о поставленной задаче командиром дивизии по взятию Малаховки завтра к шести утра. После его последних слов резко встрепенулся коренастый капитан, с уже заметными залысинами на голове и тревожно переглянувшись со своими товарищами, поинтересовался:

— Комполка об этом знает?

— Скорей всего нет. В штабе никого не было кроме ПНШ и меня.

— А этот жук, ПНШ, чего ни с кем не соединил комдива, — вступил в разговор Булычёв.

— В землянке я в тот момент один из командиров оказался, строевика где-то носило.

— Ну, нам сейчас, брат, не до Малаховки, тут сперва немцев остановить надо. Гансы внезапно навалились, захватили наши позиции.

— Комдив приказ отдал.

— Я тебе помочь пока ничем не могу. Найди и доложи комполка о полученной задаче, а потом поговори с моими разведчиками, они положение дел на данный момент знают, может, что дельное посоветуют. Ты сам-то кадровый?

Политрук в ответ кивнул.

— В разведке служил? Немца живого видел? — торопливо продолжил начальник разведки.

— Скажи ещё, что и пленных брал? — задал ББ очередной вопрос, получив на предыдущие положительный ответ. А увидев очередной кивок Богданова, обрадовавшись, проговорил:

— Ну, тогда чего тут рассусоливать, ты не вчерашний цивильный, мне тебе азы разжевывать не надо. Вникни в обстановку и со своими предложениями ко мне!

Политрук вернулся в землянку, где располагались разведчики. Давешний старшина, с которым он уже успел пообщаться, по фамилии Левинзон, занимал должность замкомвзвода взвода пешей разведки полка. В мирной жизни парикмахер из Минска. Узнав, что новый политрук родом из Смоленска, он сразу определил его в свои земляки. На сегодняшний день, по словам старшины, у пешевиков осталось тридцать восемь человек из пятидесяти одного, числившихся по штату и плюс восемнадцать конников из тридцати одного, да ещё прикомандированный санинструктор.

— Не уважает комполка разведчиков, все дыры нами затыкал, вот и осталось народу, что кот наплакал, — с какой-то обидой в голосе коротко ввёл Богданова в курс дела Левинзон.

К командиру полка старшина сопровождал политрука сам, давая выспаться разведчикам, вернувшимся из поиска накануне ночью. По дороге Богданов не удержался и задал интересовавший его вопрос, жестом указывая на шарф Левинзона.

— За нарушение формы одежды никто не дрючит?

— Не тэрзайте свои нэрвы, командир! Кому на передовой есть дело до таких мелочей! — чуть ли не с обидой в голосе ответил старшина, — Я имею с детства слабое горло, страдаю тонзиллитом. Мине надо держать его постоянно в тепле.

— А как тут себя немец ведёт? Давит?

— Что немец? Немец, как немец. Если ви с ним уже имели дело, то знаете, что он рвётся вперёд, как тот осёл, у которого перед носом висела морковка. Мы ему делаем больно, он берёт передышку и начинает снова думать, как без лишнего геморроя продвинуться дальше!

Добравшись рывком до НП одного из батальонов, под свист вражеских пуль, где находился комполка, и вели бой наши стрелки, они с Левинзоном наткнулись на ординарца командира, в звании старшины. Старшина к комполка их не пропустил, а сам решил довести до майора приказ комдива. Но через несколько минут, к поджидавшим ординарца политруку с Левинзоном вместо командира приблизился батальонный комиссар, оказавшийся комиссаром полка. Высокий, слегка угловатый, с каким-то болезненным лицом и непомерной усталостью в глазах, он после доклада Богданова о прибытии, сразу же, без долгих разговоров предложил ему занять должность политрука стрелковой роты, которые имелись в каждом батальоне. Заверив, что если он себя проявит на роте, то вскоре сможет пойти на повышение. Но от заманчивой перспективы Богданов отказался, мотивировав свой отказ тем, что в разведке ему привычней и его назначение к разведчикам согласовано с начподивом. Раздражённый его ответом батальонный комиссар в сердцах выпалил:

— Ну, тогда знай младшой, пока я комиссар полка, ты до конца войны будешь умирать на взводе! Если доживёшь.

После чего резко развернувшись, он поспешил обратно. Комполка они с Левинзоном тогда не дождались. Он через ординарца приказал довести до начальника штаба и начальника разведки поставленную комдивом задачу.

Начальник штаба полка Гаврилов оказался тем самым коренастым капитаном, который вместе с ББ находился в землянке. О приказе комдива он уже знал, поэтому вновь идти к нему на доклад политрук не стал, а, не раскачиваясь, сразу приступил к делу, объяснив ситуацию старшине. Левинзон тоже долго не думал, сходу уловив суть, он повел Богданова на наблюдательный пункт полка, параллельно вызвав туда оставшихся у разведчиков трёх сержантов и несколько бойцов, исполняющих обязанности отделённых. На переднем крае, несколько в стороне от Малаховки, за противником вели наблюдение двое разведчиков, во главе с невысоким младшим сержантом Коржовым, который толково доложил, систему огня немцев и занимаемые ими рубежи. Схема ориентиров на наблюдательном пункте тоже выглядела предельно понятной. Позиции противника после того, как его наши всё-таки остановили, сплошной линии не представляли, немцы, выбив красноармейцев из села, дальше не пошли и спешно оборудовали на восточной окраине взводные опорные пункты, что повышало шансы разведчиков на выполнение предстоящей задачи. Самым грозным оружием, обнаруженным на тот момент, у противника являлись 81-мм миномёты и станковые пулемёты. Здесь же на НП, после уяснения обстановки, политрук вместе с младшими командирами стал ломать голову: как взять село обратно. На его западной окраине до атаки немцев располагался второй батальон, который сегодня из села гитлеровцы выбили. Мнение большинства разведчиков совпало: Малаховку надо брать ночной атакой, обойдя деревню с юга, там к ней подступал небольшой овраг, позволявший скрытно подобраться к населенному пункту. Причём первыми до общей атаки в село должны проникнуть разведчики, разбитые на три группы. Их задача, атаковав немцев с разных направлений, отвлечь на себя внимание врага. Одной группой планировалось напасть на строение в центре села, заметно выделяющееся новой железной крышей от прочих изб, накрытых соломой. По словам красноармейцев, в нём до боевых действий располагалось правление колхоза и сельсовет, как нельзя лучше подходящее под размещение пункта управления или штаба противника. Как только передовые группы завяжут бой, основные силы полка приходят им на помощь, начиная общую атаку.

Отдав распоряжение подчинённым готовиться к предстоящим боевым действиям, Богданов направился в штаб на согласование намеченного плана со старшими начальниками. Командира на месте он вновь не застал, а пообщался с начальником штаба и с начальником разведки, которые одобрили в целом его план, внеся свои коррективы, а затем довели до политрука некоторые особенности предстоящего боя. В частности то, что разведчикам предстояло действовать совместно не с полком, а со стрелковым батальоном. От услышанного, Богданов взгрустнул: шанс быть расстрелянным за невыполнение приказа комдива возрастал. Ведь уставы и наставления требовали создать трехкратное превосходство наступающих над противником, а привлекаемый к атаке батальон, в его нынешнем составе, имел всего на тридцать штыков больше, чем штатная немецкая пехотная рота. К тому же выяснилось, что в батальоне нет своей артиллерии. Хотя и миномётная рота, и противотанковый взвод имелись в наличии, только без матчасти. Слабым утешением для политрука прозвучали слова начштаба о том, что атаку поддержит полковая артиллерия. Оставалось надеяться на расторопность и мастерство полковых артиллеристов. Богданов попросил капитана Гаврилова выделить в его распоряжение снайпера, которых в каждой стрелковой роте полка по штату числилось два человека, чтобы выбивать немецких командиров. А также два станкача с расчётами, чтобы отрезать противнику выходы из населенного пункта. Но из этого ничего не вышло. Батальон располагал станковыми пулемётами в три раза меньше штатной численности, а снайперы, по словам начштаба, не имели должной подготовки и использовались как простые стрелки. Узнав об огневых возможностях полка, политрук приуныл: «Чем же полк будет отбиваться, если немцы ударят по-настоящему? Тут и никаких танков не надо, они нас просто порвут, как тузик грелку! Теперь понятно, почему их рота наш батальон гоняла. Вот тебе и добровольцы, чем хочешь, тем и воюй». А когда он заикнулся насчёт радиостанции, для поддержания связи, хотя бы со стрелками, по реакции обоих командиров, последовавшей на его слова, Богданов понял, что сморозил что-то несусветное, как будто бы громко пустил «нежданчика» в приличной компании. Затем он долго согласовывал детали боя с командованием батальона. Но и у них выпросить в своё подчинение хотя бы один «максим», тоже не получилось: на стрелковую роту в батальоне станковых пулемётов имелось всего по одной единице. Вместо «максимки» ему придали два «ручника» с расчётами.

Перед вылазкой политрук попросил старшину найти для себя что- нибудь более удобное для боя, чем шинель. Как оказалось масккостюмов, или в обиходе «мочал», в полку отсутствовали вообще, а «амёбы» (так разведчики называли маскировочные накидки из-за её окраски) числились в дефиците, на два взвода имелось всего пять комплектов, да и то только летние. Отправляясь на задание, разведчикам приходилось занимать маскнакидки у сапёров, но и они располагали не большим количеством, чем разведчики. Когда Богданов стал переодеваться, старшина заметил его орден.

— Мама моя женщчина, товарищч, младший политрук! — воскликнул Левинзон, — и где ви успели заиметь такую высокую правительственную награду?

Политрук сначала даже не сообразил, что ответить на показавшийся ему странным вопрос. Но потом решил просто отшутиться:

— Ну, конечно же, не в Караганде. Место это фронтом называется, старшина.

— Таки я, значит, имею геройского земляка! Кто бы мог подумать. А по вам таки не скажешь.

— Я же разведчик, умею маскироваться под валенка, — улыбнулся при этом Богданов.

— Что ви! Что ви, товарищч младший политрук я не это имэл в виду. И за что ви получили этот ордэн?

— Мои разведчики вместе с танковым взводом в первый день войны взяли в оборот небольшую колонну немцев.

На долгие разговоры времени не оставалось. Политрук разбил всех подчинённых на три группы, отказавшись взять с собой санинструкторшу, рвущуюся в бой. Наиболее многочисленную группу, насчитывающую вместе с ним пятнадцать человек и нацеленную на предположительный немецкий штаб, он возглавил сам. В их группе шёл и старшина.

Противник по наблюдению Богданова располагал силами не больше роты. Он ещё в штабе удивился, что одна рота вышибла целый батальон с занимаемых позиций. Но потом пришёл к выводу, что бывшим добровольцам пока тяжело тягаться с хорошо обученными и подготовленными гитлеровцами. А причиной сегодняшней активности немцев, по разумению политрука, могли стать или надвигающиеся холода, которые легче переносить в населённых пунктах, чем в чистом поле, коих в Брянских лесах встречалось не так много. Или же фашисты затевал что-то серьёзное, создавая выгодный плацдарм для своих последующих широкомасштабных действий. Захват Малаховки, которая возвышалась над прилегающей местностью, позволял ему контролировать занимаемые нами позиции на глубину нескольких сот метров.

Начальник разведки, отправляя подчинённых на задание, после детального инструктажа, представил политрука личному составу разведвзводов, бойцов вместе удалось собрать только перед самым выходом.

— Ваш новый командир, товарищи, младший политрук Богданов. Прошу любить и жаловать! Воевал в разведке. Получил ранение. После излечения в госпитале направлен к нам. Вопросы к нему есть?

Бойцы, стоя в двухшереножном строю, загалдели как галки, перебивая друг друга:

— Кадровый?

— Какого года, политрук?

— Товарищ комиссар, с каких мест будете?

— Где ранили?

— Водку пьёшь, командир?…

Услыхав вопрос о спиртном, Богданов подумал: «Кто о чём, а вшивый о бане! Мне сейчас только водки не хватало».

— Времени на вечер вопросов и ответов нет, — вступил он в разговор, перекрывая гомон бойцов, — поэтому скажу кратко. Кадровый, девятнадцатого года рождения, родом из-под Смоленска, воевать начал в Белоруссии с первого дня, ранен при выходе из окружения, а насчёт водки, если возьмём Малаховку разберёмся. В противном случае водка накрывается медным тазом, буду расстрелян по приказу комдива. Из этого следует, что любить меня не обязательно, я не красная девица, а вот выполнить поставленную задачу прошу как человек и приказываю, как командир. Всё, настраиваемся на бой!

Напоследок ББ лично проверил подгонку оружия со снаряжением каждого бойца, заставляя разведчиков прыгать на месте и, пожелав всем ни пуха, ни пера, напутствовал политрука словами:

— Береги людей!

Подбираясь к селу, Богданов невольно поймал себя на мысли, что это, может быть, его последние шаги по земле. Если немцев выбить из села не удастся, ему грозит расстрел. Представив на минуту себя, стоящим перед строем расстрельной команды без портупеи, в гимнастёрке, с сорванными знаками различия, он понял, что такого позора, конечно же, допустить не может, поэтому, в случае неудачи, у него останется небогатый выбор: либо погибнуть в предстоящем бою либо застрелиться.

6

Почти у самой Малаховки группа Богданова чуть не напоролась на вражеский пикет. Если бы немцы, сидящие в засаде, не закурили, красноармейцы прямиком вышли бы на врага, и тогда на выполнении поставленной задачи можно было бы ставить жирный крест. Да и от любого исхода этой встречи на жизни политрука тоже. Вражеские солдаты замаскировались на совесть, так, что даже мерцание огоньков от их сигарет никто не заметил. Хорошо, что некурящий Богданов вовремя учуял знакомый ему запах немецкого табака. Представив на секунду возможные последствия внезапного боя, он поёжился. «Расслабился ты в госпитале, товарищ Миша, забыл, что нельзя недооценивать врага, тем более такого, как немцы. Ещё бы чуть-чуть и тщательно продуманный план атаки деревни пошёл бы псу под хвост. Ты же уже не раз убеждался, что они не дураки, ой не дураки», — корил он себя за оплошность. Оставив двоих бойцов возле вражеского пикета с задачей уничтожить его, как только поднимется в селе стрельба, отряд, основной группой обойдя врага, проник в населённый пункт. Как и предполагал политрук приметный дом, судя по торчащему возле неё часовому, коновязи с лошадьми, а также застывших поблизости велосипедов, мотоцикла и легковушки, напоминающей гроб, являлась вражеским штабом. Богданов решил атаковать его, забросав дом гранатами, таким образом нарушить управление противника своими подразделениями с первых минут боя. Для этого разведчикам требовалось незаметно подкрасться к дому со стороны задворков и бесшумно снять часового. Готовясь к выходу, старшина, реагируя на распоряжение политрука подобрать разведчика, ловко владеющего ножом, порекомендовал взять с собой бойца по фамилии Кокыш. Который, по словам Левинзона, виртуозно владел ножом как скрипач смычком, будучи до недавнего времени забойщиком на бойне. Он одним ударом валил всё живое, попадая точно в сердце, что спереди, что сзади. Товарищи почему-то прозвали Кокыша «Кукишем», то ли за его малый рост, то ли за вздёрнутый кверху нос, напоминающий большой палец комбинации из трёх пальцев, а может, переиначили на свой лад трудно произносимую фамилию. Сам Богданов вооружился, помимо своей финки, трофейным МП-38, из-за его легкости по сравнению с нашим ППД, выбрав автомат среди имеющегося в арсенале разведчиков оружия и четырьмя гранатами Ф-1. Кроме этого у него оставался револьвер, отобранный у уголовников в поезде, к которому он набрал патронов сверх меры.

А когда разведчики окружили дом и замерли перед ним в ожидании сигнала, политрук, проверяя их, ещё раз убедился в правильности своих предположений насчёт вражеского штаба. Запутавшись ногами в телефонных проводах, расходившихся от дома в противоположные стороны села, он чуть не грохнулся об землю. Следя из-за колодца, стоящего напротив дома, за действиями Кокыша, который беззвучно подбирался к часовому, Богданов очередной раз поймал себя на мысли, что в ожидании встречи с врагом и возможной смерти, чувствует себя как натянутая струна, вплоть до нервного озноба. Но с первым же выстрелом это напряжение исчезало, и дальше он действовал автоматически, подсознательно понимая, что надо делать в той или иной обстановке. Кокыш сработал чисто, немец не пикнул. Когда боец оттащил часового за угол, политрук первым делом дал отмашку подчинённым перерезать телефонные провода и увести от дома лошадей. А сам, подсвечивая фонариком, заглянул под закрытый тентованный верх легковушки, проверить, не завалялось ли там что-нибудь стоящее для разведчиков. Внутри автомобильчика ничего интересного он не обнаружил. Как и не оказалось на машине ручного пулемёта, за ствол которого в темноте Богданов принял черенок штыковой лопаты. Эта лопата крепилась к автомобилю так, что кронштейн для черенка на крыле издалека не отличался от сошек МГ-34. Он быстро прошёлся фонариком по легковушке. Выхватывая из сумрака её скошенные книзу капот с багажником, топливные канистры, прилаженные к крыльям, запаску посреди капота, фару маскировочного света, политрук наткнулся сбоку от запасного колеса, на выступающий непонятный прилив в виде куска трубы с заглушкой. Но сейчас вдаваться в технические нюансы автомобиля было некогда. Больше всего его заинтересовал тактический треугольный знак и буквы «St» на вездеходе, обозначавшие штаб батальона в составе полка. «Неужели командир батальона в роту пожаловал? — мелькнула мысль. — Было бы здорово захомутать немецкого майора или оберстлейтенанта, а если не получиться, то хотя бы уничтожить такую важную шишку, как старшего офицера». В коляске мотоцикла разведчики тоже ничего нужного для себя не нашли и Богданов приказал Левинзону снять с коляски, оставленный немцами в станке ручной пулемёт с бачком. Затем он заглянул в окно, в котором мерцал огонёк. На одном конце длинного стола, стоящего посередине комнаты, при свете керосиновой лампы, увлечённо резались в карты двое немцев, обер-ефрейтор и унтер-офицер. За ними с другого конца наблюдал ещё один солдат, на шее которого висели наушники от переносной радиостанции, стоящей вместе с телефонными аппаратами перед ним на столе. Их бодрствование политрук мог объяснить лишь тем, что они несли суточное дежурство. Во второй комнате, куда проникали слабые отблески света лампы, еле угадывались контуры спящих людей, которые разместились прямо на полу, но их количество оставалось загадкой. А третье окно и вовсе не просматривалось, занавешенное чем-то изнутри. Причём так плотно, что из-за него не проникало ни единой полоски света. Богданов не исключил, что эту комнату могли облюбовать вражеские офицеры. Вдруг, когда Левинзон подпирал бревном входную дверь, ему в голову пришла мысль, что внутри дома могут находиться гражданские люди и первым делом надо спасти их, нейтрализовав картёжников. Но от этой мысли ему тут же пришлось отказаться. Малейшая оплошность грозила привести к срыву усилий всего полка. Да и вряд ли немцы согласятся держать при штабе советских колхозников.

В этом бою за село политрук на собственной шкуре почувствовал, как разительно могут отличаться воинские формирования друг от друга. Одно дело сбитый, сколоченный тобой взвод, бойцы которого с полуслова понимают и выполняют все отданные распоряжения. А в противоположность ему, незнакомое подразделение, где ты не знаешь способностей ни одного красноармейца, и этим красноармейцам по нескольку раз надо повторять команды, которые не больно-то ещё те команды слушают. Когда в окна по приказу Богданова полетели РГДешки, управление подчинённым личным составом он, можно сказать, потерял. Гранатами красноармейцы достали не всех квартирантов и бойцы, в азарте боя, стали охотиться за немцами, выпрыгивающими в одном белье из окон дома. И сколько политрук не подавал команд голосом, свистком или условных знаков фонариком, собрать всех возле себя не смог.

Да и в своих планах по быстрому уничтожению вражеского штаба он заблуждался, несмотря на то, что уже просигналил ракетой о выполнении задачи. Противник, поняв, что его ждёт на улице, вскоре организовал отпор прямо из дома, и отряд Богданова вынужденно втянулся в затяжной бой. К тому времени стрельба вспыхнула по всему селу, видимо, в дело вступили наши стрелковые роты. Немцы очухались очень быстро и открыли ответный огонь. То тут, то там застучали выстрелы немецких винтовок, на дальней околице зашёлся длинными очередями скорострельный МГ, а от осветительных ракет стало светло, как днём. Хорошо, что по настоянию капитана Булычёва, разведчики прихватили с собой, на случай встречи с вражескими бронеобъектами, вместо недостающих в полку противотанковых гранат, бутылки с зажигательной смесью, которые политрук увидел так близко в первый раз.

Как потом оказалось, их ББ одолжил у ампуломётчиков, специально подготовленных бойцов полка для борьбы с вражескими танками. Взвод этих красноармейцев, подобранный из физически сильных, морально закалённых, бесстрашных стрелков и младших командиров, заменял в полку противотанковые пушки, батарея которых, положенная по штату, отсутствовала с момента формирования дивизии. Сам Богданов о ампуломётчиках слышал впервые, и совершенно не имел понятия об их вооружении и организационной структуре. Но по словам того же ББ, у них имелся 125-мм ампуломёт, горизонтальная труба на колёсиках, похожая на миномёт, только заряжающаяся с казённой части, который обслуживался расчётом из трёх человек, и в случае опасности такое необычное оружие придавалось каждому батальону полка. Боеприпасами к ампуломёту служили круглые стеклянные ампулы, заполненные самовоспламеняющейся огнесмесью КС, вышибавшиеся из ствола обычным охотничьим холостым патроном двенадцатого калибра. При необходимости, ампуломёты могли стрелять и простыми бутылками с зажигающей жидкостью, но возиться с бутылками ампуломётчики, видимо, не желали, потому что попытались всучить разведчикам чуть ли не все имеющиеся у них огнепасы, залитые в бутылки.

Как позже узнал политрук, ещё в начале войны Государственным Комитетом Обороны было принято решение об использовании бутылок с зажигательной смесью против танков противника, получившим известность во время Гражданской войны в Испании, и прозванными в ходе советско-финской войны «коктейлем Молотова». У разведчиков, судя по этикетке, оказались бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью КС, к горлышку которой обыкновенными аптекарскими резинками крепились сразу четыре ампулки-запалы. Какие компоненты входили в ту смесь, Богданов не вникал, но без фосфора похоже не обошлось, потому что бойцы, которые такие бутылки уже применяли, уверяли о воспламенении смеси даже в луже. Удобство бутылок состояло в том, что они срабатывали при ударе. Вытекшие из разбитого стекла жидкости воспламенялись самостоятельно, входя в реакцию с воздухом. Освоить это нехитрое и в то же время эффективное оружие мог любой военнослужащий, умеющий читать. На каждой бутылке с зажигательной смесью имелась памятка по её применению.

С помощью этого коктейля удалось подавить сопротивление противника, когда в доме запылал сильный пожар. Уцелевшие гитлеровцы выскакивали, объятые огнём, крича от боли и ужаса, хороня надежду политрука взять в плен немецкого офицера. Впрочем, одного оглушённого и не сильно обгоревшего ефрейтора им удалось захватить, а вот поживиться какими-нибудь вражескими документами разведчики не смогли, жар от бушующего огня и детонирующие боеприпасы не давали близко подступиться к зданию. Выждав ещё несколько контрольных минут, Богданов решил сниматься, невыносимый запах палёной шерсти, едкий дым и душераздирающие вопли людей, сгоравших заживо, сами гнали красноармейцев подальше от этого места.

За то время, что разведчики проваландались со штабом, наши стрелки смогли выбить немцев с занимаемых ими позиций, и они стали откатываться по дороге, покидая село. Политрук, действуя по обстановке, сначала решил со своей группой оседлать улицу, по которой отступал деморализованный противник. Он успел показать Левинзону, как правильно вести огонь из трофейного МГ, расставить бойцов вдоль улицы и даже шугануть огнём нескольких мечущихся в панике немецких солдат. Но потом заметил, что на смену разрозненным раздетым одиночкам без оружия стали появляться организованные группы противника, некоторые из которых превосходили разведчиков по численности. Тут уж Богданов со всей очевидностью осознал, что у его подчинённых остаётся только два пути: геройски погибнуть в схватке с врагом или временно отойти. Оказаться затоптанным вражескими солдатами после того, как у красноармейцев закончатся боеприпасы, он не пожелал. Политруку его собственная судьба в этом случае вырисовывалась предельно ясно, но и остальных разведчиков также ждала неминуемая смерть, немцам сейчас было не до пленных.

Ещё днём ведя наблюдение за противником с НП, Богданов обратил внимание на заброшенную сельскую церквушку, с развороченным куполом-луковкой и сломанным крестом. Её колоколенка вполне годилась для размещения на ней вражеского наблюдательного поста или пулемётного гнезда. Но накануне следов пребывания немцев в церкви политрук не заметил, поэтому у него затеплилась надежда, что разведчиков не встретят из разрушенного храма огнём в упор. Сейчас церквушка со своими толстыми кирпичными стенами являлась самым подходящим убежищем для советских бойцов. По его приказу группа устремилась в сторону церкви, но на сопредельной улице в бликах пожара от горевшего дома Богданов заметил отходящего противника, с которым они чуть не столкнулись лоб в лоб. Выбор у разведчиков оставался только один, продолжить прорыв в выбранном направлении.

Политрук смело повёл бойцов на врага, как в тот же момент уловил сквозь выстрелы шипяще-воющий звук. Из своего небольшого опыта он помнил, что такой звук шёл от падающей мины, который чуточку опережал её саму и закричал, что есть мочи: «Ложись!». Полковые миномётчики то ли из-за темноты, то ли из-за ошибки ударили именно по той улице, на которой уже находились разведчики. В том, что мины наши Богданов не сомневался, мощные разрывы советских 120-мм полковых минометов ПМ-38 спутать ни с чем было нельзя, миномётов подобного крупного калибра Вермахт на вооружении не имел. В результате откатывающиеся гитлеровцы вместе с красноармейцами вынужденно залегли, пережидая налёт, чуть ли не смешавшись в своих рядах. Уловив сквозь грохот крики боли поражённых разведчиков, политрук, инстинктивно защищаясь от фырчащих вокруг осколков, прикрыл голову автоматом. «Твою ж мать, не хватало ещё подохнуть от своей мины! — мелькнуло в голове, — Если вырвемся, набью рожу командиру миномётчиков!» — крыл он своих товарищей по оружию последними словами. Перенеся всю злость на противника, которого от них отделяло несколько метров, Богданов сверлил ненавидящим взглядом немецких солдат. Применять на таком расстоянии оборонительные гранаты, которых у него осталось две штуки, против фашистов означало бы верное самоубийство. Разлёт осколков неминуемо накрыл бы их самих. Как только налёт прекратился, разведчики рванулись в сторону церкви, врубаясь, как бурав, в ряды врага. Ещё пережидая миномётный обстрел, в сполохах света от горящих изб, политрук зрительно выбрал себе первую цель, ближайшего немца в свитере без кителя, но с каской на голове. Как только мины перестали рваться, Богданов из лежачего положения выстрелил ему в лицо, и фашист безвольно ткнулся головой в землю. Затем он успел выпустить очередь в упор по внезапно выросшему перед ним солдату, который тут же исчез в темноте, после чего автомат неожиданно смолк, кончились патроны. От злости политрук швырнул МП под ноги. Тех секунд, за которые он выхватывал револьвер из-за пазухи, ему не хватило, чтобы остановить здоровущего фельдфебеля, приближающегося к нему с крейсерской скоростью. С пистолетом в руке, из которого тот почему-то не стрелял, в расстёгнутом кителе, рыча от злости, как бешеный пёс, немец налетел на Богданова, сбив его с ног. Треснувшись со всей силы затылком об землю, политрук сознание не потерял, но на мгновение возможность действовать утратил, выпустив из руки свой наган. А вот фельдфебель в этот момент время зря не терял. Вцепившись своими ручищами в предплечья Богданова, он сильным рывком, слегка присев, закинул политрука себе на спину, словно грузчик мешок картошки, накрепко зажав ему запястья. Не останавливаясь, фашист потащил на себе свою добычу. Богданов чуть не задохнулся от обиды. Его, боевого командира, владеющего приёмами самбо и бокса, как какой-то куль с навозом, играючи обезвредили, легко справившись с шестьюдесятью четырьмя килограммами живого веса политрука. Обида тут же переросла в злость, попадать в плен Богданов не собирался и инстинктивно, матюгаясь от бессилия, впился зубами фашисту в шею. Сначала у него мелькнула мысль, что с таким же успехом он мог грызть деревянное бревно, потому что немец на его укус не отреагировал. Но когда политрук стал рвать противника зубами, не обращая внимания на теплую кровь, хлынувшую в рот и невыносимый запах немытого тела вперемешку с какой-то химией, фельдфебель закряхтел от боли, хотя избавиться от своей ноши не спешил. Хорошо, что их борьбу заметил один из разведчиков, сержант по фамилии Антушев, мало чем уступающий по комплекции немцу. Он, скорее автоматически, не задумываясь о том, что рискует задеть своего командира, пальнул из ППД фельдфебелю с близкого расстояния в голову. Прежде чем рухнуть на землю, Богданов почувствовал, как в тот же миг лицо окатило кровью с какими-то вязкими тёплыми ошмётками. Подлетев к нему, Антушев прокричал:

— Живой?

Ещё не придя в себя окончательно, политрук только смог кивнуть сержанту и рукавом прошёлся по лицу, с содроганием стерая с себя содержимое головы фельдфебеля, которое залепило ему глаза.