Бесплатный фрагмент - Современныя сказки

Предисловие

Русские сказки, наряду со многими сказками других народов — неотъемлемая часть современного фольклора.

Мы их часто вспоминаем в быту, а то и глядя на общественно-политическую жизнь. Они попадают и в анекдоты, что навело составителя этого сборника на мысль слегка их осовременить, представить, как бы они звучали, если бы создавались в наше непростое время, в которое мы имели счастье попасть — увы, как кур в ощип.

В сборнике использованы как народные сказки и сказки известных писателей (Пушкин, Аксаков, Ершов, Мамин-Сибиряк и др., аллюзии на творчество бр. Стругацких, В. Высоцкого, Б. Окуджавы), так и известные анекдоты, современный сленг и реалии по состоянию на февраль-май 2018.

Реалии эти неизбежно устаревают и, возможно, через некоторое время не будут понятны читателю без комментариев. Однако назначение сборника в том и состоит, чтобы бросить сатирический взгляд на состояние России начала нового века.

В сказках применены упрощённые словестные приёмы, которые стилизуют повествование под простонародную речь без претензии на особое знание этого вопроса, за что составитель сборника, интерпретатор известных сказок, просит прощения у профессиональных филологов.

Сказки кота Васьки

Присказка

Без присказки сказки — што без полозьев салазки, што штаны без пуговиц или, на худой конец, без молнии, а и што молния настояща без грому.

Начинаеца сказка с подсказки не от сивки, не от бурки, не от вещево каурки, не от молодецково посвисту, не от бабьево покрику, а от суровых обстоятельств окружившей нас судьбы.

Вот диво — так диво! На море-окияне, на острове Буяне стоить дуб — вдесятером не обхватишь. По дубу хо́дить кот Васька. Налево пойдёть — песнь заво́дить, направо — сказки сказыват. Сказки известныя: жуй страна репу — вот табе скрепа! Направо пойдёть: врёть бесстыже напропалую, глазом не моргнёть — ровно, как ево министр иностранных дел или ихние пресс-секретари.

Летаить меж телебашен сова — весела́ голова. Вот она летаить, летаить, сядить, хвостиком повертить, по сторонам посмотрить да опять летаить, летаить, сядить, хвостиком повертить… — и так до конца присказки.

Стоить столб точёный, золочёный, на нефтедолларах закручёный, враньём подточёный, на столбе птица — синяя синица, на цепь посажена, улететь не можеть.

Стоять избушки на Алтынке — снаружи златы маковки, унутре такия жи унитазы, печки муравлёны, потолки чёрных соболей, живуть там двенадцать богатырей — все силовики, как на подбор, члены кооператива «Заводь».

Скакали опришники по стольну-граду, царскою службою похвалялися, да тока люди им во след крестилися да плевалися.

Ездили дураки — высоки колпаки по бездорожью на «кроссоверах», деньги на дорожное строительство покрали, «кроссоверы» поломалися.

Щастье то ли было, то ли не было, ноне не видати, а от стариков слыхати: щастье — недотрога, щастье — дорога.

Выпала зима снежна-красна, в лесу — пущай, а в городе убирать некому, потому што заместо дворников таньгу начальнички получають.

Жил царь на царстве, как сыр на скатерти, и была у ево в услуженьи девица-пропагандица, всех убаюкавица. Сам царь пятый срок сидить, на весь мир сердить, в дуду дудить: вставайте, мои подданные, с колен — а оне не встають, сопротивляюца. Опять же, сидючи, портреты царя охранять от унутрянных врагов сподручнея.

А ить могли бы реки потечь молочныя, берега кисельныя, а по полям летать жареные куропатки.

Жил патриарх — царя глазами исть, мо́лица, от народа бороду отворачиваить.

Разодрались на ток-шоу комар с мухой. Комар кусил муху, а муха-то — слепня, а слепень-то — шершня, а шершень-то — воробья. И пошёл у их бой — не разлить бойцов водой. Рейтинг, однако!

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, када снег горел, соломой тушили, много народу покрушили, да дел не порешили. Их туземный народ ык завсегда воевать привык: сперва сам с собой воевал, потом царь-ирод ево воевал, а таперь гибридна война в моде, — и так всю дорогу, разум не подмога? Войны затратны, потери объятны — дык всё ж не без дела.

А кот Васька на шоу-дебаты не ходить, знай снуёть туды-сюда, туда-сюды, он выше дебатов, скока ево ни части́ — он слушаить да исть.

Энто тока присказка, сказка — ишо на срок впереди…

Царство-государство

Волк и козлы

Было энто, не было, но жили в одном царстве-государстве козлы. Жили — не тужили, а тут помер у их самый старый и главный козёл, — как, кубыть, таперь жить? Не привыкши. Сидять они, горюють, капуста в глотку не лезеть. Случилося тут пробегать мимо Волку. А он был из другой сказки, иде козлятушек обманул, так што опытный, матёрый. Постучал он в козлиные ворота и запел тонким голосом:

Козлятушки-ребятушки!

Я ваш новый отец,

из себя молодец!

Доверься, козлиный народ,

пусти мене в огород!

Услыхали энто козлы, столпилися пред воротами и говорять:

— Больно голос у табе тоненький, нам нужон такой козёл, штоб дикие звери боялися!

«Не вопрос, — подумал Волк. — Дело привычное». Сбегал к кузнецу, перековал голос, козлиную шкуру напялил, вернулся и снова спел ту же песенку.

Посомневалися козлы и пустили ево, хучь очень боялися за свою капусту. Давно известно: хто што охраняить, тот то и имеить. Волк, однако ж, не капусту стал хрумкать, а привёл с собой своих товаришшей по кооперативу «Заводь». Так образовалася козлиная элита. Расширили они огород до размеров плантации, а ишо выпас устроили — для козлов. И стала элита их помаленьку исть, но без фанатизма. Племенных козлов и коз даже за бугор на выставки посылали под усиленной охраной. Ваще всё пошло, как по писаному: наладили торговлю капустой и морковкой, присовокупили козлятины…

Однако и козлам утешенье: боялися таперь энтово места дикие звери, обходили плантацию стороной. Козлы даже хвасталися: мы с колен, дескать, поднялися, список Форбса обогатили дальше некуда. А што сами бедно живём и едять нас по-чёрному — так то ничево.

Зато Волк демократию соблюл: устраиваить избирательные кампании, иде побеждаить нерушимый блок волков и козлов, а ишо самый главный, все толпой тока за ево и голосують. Да, говорять, ить и не за ково больше!

И я там был, пробовал с козлами на энту тему поговорить, но они слушать не стали, а так наподдали мене под одно место, что до сих пор сидеть не могу. Таки чё? — лёжа-то сподрушней сказки рассказывать.

Зимовье зверей

По опушке дремучего леса шёл бычок, попадаица ему навстречу баран.

— Куды, баран, идёшь? — спрашиваить бычок.

— От зимы лета ищу, — говорить баран.

— Айда со мною!

Идуть они вместе, а дале к им таким же манером попадають в компанию свинья, гусь и петух. Хавронья от зимы желудей искала, гусь — пруд, штоб не замерзал, а петух — иде зимой зерно клевать и песни петь.

Вот они идуть путём-дорогою и рассуждають промеж сабя:

— Ну што, братцы! Осень ужо накатила, иде будем тепла искать?

Бычок сказываить:

— Давайте избу строить, а то, чево доброго, и впрямь зимою замёрзнем.

Баран говорить:

— У мене шуба тепла! Я и так перезимую!

Свинья:

— А и я не боюся: закопаюся в сено и так прозимую.

Гусь:

— А я заберуся в ельник, одно крыло постелю, а другим накроюся!

Петух:

— А я на своих крыльях летать буду с места на место и не замёрзну.

Бычок видить, надо одному хлопотати.

— Ну, — говорить, — как хотите, а я избу построю.

Сладил сабе избушку, а тут и зима морозна накатила. Скоро подбежал к избе баран:

— Пусти, брат, погрецца.

Бычку стало ево жаль: как-никак тоже рогатый. Далее таким же манером к ему обратно присоседилися прозябшия свинья и пернатыя гусь с петухом.

Вот живуть они сабе в избушке. Отогрелся в тепле петух и начал песенки распевать. Случилося так, што пробегала мимо лиса из самой, што ни на исть, лесной полиции и службы исполненья наказаний. Услыхала петуха, принюхалася…

И побежала к медведю, который ведал в лесу сразу законодательной и исполнительной властью, а у ево, как всегда, сидел за бутылкой скоч-виски волк, заведуюшший безопасностью и границами леса.

— Ну, любезные куманьки! — говорить она им. — Нашла я для всех поживу: для табя, медведь, — бычка, для табя, волк, — барана, ну, а мне хватить петуха с гусятинкой.

— Ай да кумушка! — говорить медведь. — Хвалю за службу! Пошли, волк, ето дело сто́яшшее, на несколько пар тышш потянить.

Лиса привела их к избушке. Медведь говорить волку:

— Иди уперод!

А волк, конешно, храбрый был, но не особо, и разрычался:

— Чё я? Как чё, так сразу я! Отвечать — тоже я! Ты у нас власть, — зачем мы табя на ея подсадили? Иди ты уперод!

Однакость начальник исть начальник, пошёл волк. Сунулся в двери, — бычок и припёр ево рогами к стенке. Баран разбежался — и рогами в бок. Свинья накинулася — и давай рвать из лесной безопасности клочья. Гусь подлетел — глаза щиплеть. А петух с бруса ка-ак заорёть:

— За-ку-ка-реку! За-ку-ка-реку!

Услыхали то лиса с медведем — да бёжа́ть!

Насилу волк вырвался, догнал законодательну и исполнительну власть и рассказываить на ходу:

— Ну, што было! Тако́во страху отродясь не видывал. Вошёл в избу — откуда ни возьмись, мужик с вилами на меня, к стенке прижал! Набежало народу, все супротив, никаково уважения — хто бьёт, хто рвёт, хто шилом в глаза колить. А ишо один на брусу сидел да кричал: «Заку-секу! Заку-секу!»

Ну их к лешему! Пусть живуть, как хочуть, целея будем.

Вот почему, када законодательна и исполнительна власть в одной морде, то такие морды никада не ходють на предвыборныя дебаты.

Спящая царевна

Спить царевна, а вкруг ея все ходють на цыпочках.

То добрый молодец пройдёть, часть бюджета стибрить.

То другой прошмыгнёть с шоблой опришников в масках — рейдерский захват требуить таинства!

То третий — спецоперацию очередну провернёть по исправлению заблуждений в мировом обчественном мненьи.

То ишо хто проскользнёть на отравление очередново национал-предателя каким-нть веществом, приводящим в отропь весь мир бусурманский, да и нас самих, ежели помыслить отважно и дерзко на собственной кухне.

То прошуршить по проезжей части на мягких шинах за матерьялами, што отгрузять по дешёвке на постройку дворца сказошново — натурально, за деньги, которыя дьяк али енерал до конца службы на благо отечества через бюджетну кассу не заработали бы.

Спить сабе царевна все триста лет, накарканных злой колдуньей в качестве срока перехода от тирании к демократии.

Тока спить она не лёжа, а стоя: в одной руке весы покачиваюца, в другой меч-кладенец разяшший, совсем заржавел, а на глазах повязка, штоб белый свет спать не мешал.

Так што по фига ей всё, а и власть всё решить: правозащитникам — сроки огромныя и этапы длинныя, а опришникам и прохиндеям во Христе — святое благословенье и новые назначенья во славу и благоденствие спяшшей империи.

Спит царевна — и вы спите и не рыпайтеся, дорогия гражда́не-избиратели, без вас всё примуть и решать — кому в нищете беспросветной жити, кому дымы ядовиты вдыхати, — а кому в сказошных дворцах обитати и на Мальдивах отдыхати.

Змей и солдат

Было то али не было, но в некотором государстве шёл по дороге солдат. Отслужил своё, многое повидал, не имел ни кола, ни двора, зато обрёл чувство справедливости, редкое по нашим временам. Звали ево, скажем, Бровкин. Шёл он, куды глаза глядять, покуривал самокрутку и песни распевал.

И вот дошёл Бровкин как-то под вечер до ярмарки. Нашёл хостел, постучал:

— Эй, хозяева, пустите солдата переночевать!

Нихто не отзываица. Пошёл он к гостинице — и здеся нихто не ответил. Увидел отель. Открыл дверь, вошёл. И здесь ни ответа, ни привета, всё кругом пылью да паутиной покрылося. «Што за диво? — думаить Бровкин. — Куды ж все люди подевалися?» Стал ходить по павильонам — везде пусто… Вошёл, наконец, в последний. И видить: сидить за столом мужик-предприниматель, пригорюнился.

— Здравствуй, добрый человек! — говорить Бровкин.

— Здравствуй, служивый. Как ты сюды попал? Видно, жисть табе надоела. На войне уцелел, а здеся ни за што пропадёшь.

— Это ишо почему? — удивляеца солдат.

— Да вот, повадился к нам змей о трёх головах летать и пожирать предпринимателей — всех без разбору — и малых, и средних.

— Ето как же понять? Рази тут вас некому защитить?

— А хто нас будеть защищать? Змей-то о трёх головах: одна голова законы диктуить — мол, всё, што змей ни сделат, всё по закону, друга́ объявляить, што главное — ето высшая безопасность, да тока не наша, а змеиная, а третья су́дить — да усё в свою пользу. Так и проглотил змей всех, хто в Лондо́н не успел убрацца, мене одного до утра оставил. Завтра прилетить и съисть, да и табе несдобровать.

— А можа, подавица? — усомнился Бровкин. — Дай-ка я с тобой переночую да посмотрю, што ето за змей такой.

Переночевали они. Утром поднялася сильная буря, закачался павильон — прилетел змей. Сунул свои головы разом в дверь и в пару окон, уставился шестью газишшами на мужика и солдата.

— Ага, — говорить первая голова, — а вот и ишо один предприниматель! Объявляю законный рейдерский захват табя и твоёй амуниции!

— Подавишься! — отвечаить Бровкин.

— Неподчинение полиции, национальной гвардии и службе безопасности в моей морде, — заявляить вторая голова, — наказываца через съеденье!

— Самый справедливый змеиный суд, — объявляить третья голова, — приговариваить солдата-предпринимателя к поглощенью! Приговор исполнить немедленно. А мужика завтра съем.

— Да я ить не предприниматель.

— А мне по фига — приговор ужо вынесен и обжалованью не подлежить.

— Взаправду съишь? — ухмыляеца Бровкин.

— Не сумлевайся! Разделаю на три части, каждой голове по куску, да и облизнуся!

— Врёшь, подавишьси!

— Да куда табе со мной совладать!

— Я не таких, как ты видал, тварей ползучих и летучих!

— А ну давай попробуем, хто ково сборить?

— Ну, давай. Для началу — хто из нас громче свистнить?

Змей как свистнул в три пасти — в павильоне стёкла вылетели, с деревьев листья посыпалися. Мужик с солдатом чуть не оглохли.

— Хорошо ты свистишь, да не лучче маво, — говорить Бровкин. — Завяжи-ка, мужик, ему глазишши, все шесть, а то, как свистну, оне у ево изо лбов выскочуть!

Замотал мужик у змея все три пары глаз рогожей, а тот не возражал из спортивново интересу. А Бровкин уже приглядел биту.

— Внимание, — кричить. — Раз! Два! Два с половиной! Два на ниточке! Два на соплях!..

А сам хвать биту да ка-ак саданёть змея одним махом по всем трём головам! Змей взвыл и закричал во все горлы:

— Полно, полно, солдат, не свисти больше! Давай лучше с тобой побратаемси: ты бушь кубыть как старшим братом, а я — меньшим.

— Не к лицу мене с тобой брататься, ну да ладно уж, будь по-твоему!

Почесал затылок и придумал:

— Раз я старший, сделаем так: етого мужика тута бросим, пущай ярмарку сторожить. Летим, брат, в Лондо́н, там, говорять, таковских наших предпринимателей хучь пруд пруди. Уговорим их домой вертацца, скажем: конкуренции никакой — амнистию объявим, а тута здеся с ими и разберёмся.

— Хороша идея! Как я сам не догадалси? Изволь, брат, полетели.

Сел Бровкин змею на спину и полетели они в Лондо́н. Ну, а в Лондо́не змея в цепи заковали и разобралися с им уже по всем аглицким законам, согласно которым законодательна, исполнительна и судебна власти разделены, што, натурально, предохраняить народ от нищеты и мора всяково. Посадили змея в тамошний зоопарк на всеобще обозренье. Стали на ево отовсюду туристы слетатися, штоб посмотреть на диво ползуче: мол, вот ведь как получаеца, када в некоторых царствах-государствах разделенья властей нету.

А Бровкин, в натуре, уехал обратно домой и занялся предпринимательством. С тех пор бизнесменов тама уже некому было жрати, а те, што уехали, вернулися, стали налоги платить, и зажил тамошний люд свободно, достойно и щастливо.

Морозко

В некотором царстве, в некотором государстве жил как-то мужик да с другой женой. У мужика была дочка, и у бабы была дочка. Все знають, как в старые времена за мачехой жили: недокрутисси — бита и недовертисси — тожа бита. А родная дочь што ни сделаить — за всё по головке погладють: умница. Однакость в боле поздние времена вдругорядь всё переменилося: до мачех дошло, што надо бы всё наоборот: ежели любишь — заклада́й в дитятку трудолюбие, оно и жити подможеть, и щастье принесёть. Однакость, времена-то обратно изменилися! И как там таперя дела с энтим обстоять?

Мачеха, кубыть как дважды учёная, гоняить свою дочку — скажем, Варвару, — как сидорову козу, штоб она скотину поила-кормила, дрова и воду в избу носила, печь топила, избу мела — и т. д. А падчерицу — скажем, Снежану, — понятно дело, холить, балуить, подарками задариват, на балы посылат с начальством знакомица на предмет вхожденья в высший круг, штоб не своим умом и талантом жить, а на чужой шее. Короче, к бедам и испытаньям всяким растёть Снежана непривыкшая. И вот наступает час, так сказать, испытаний: мачеха решила, што ужо довела падчерицу до кондиции и пора на ей, наименее ценном члене ихнево коллективу, проверить на вшивость воеводу Морозко — то исть, каки́ таки подарки тот готов выложить по запланированному в етой сказке случаю.

Мужик, конешно, был законченный подкаблушник — иначе как бы согласился везти дочку в трескучий мороз в лес и там бросить. Конечно, затужил, поплакал, как положено, однакость делать неча, бабы не переспоришь. Запряг лошадь:

— Садись мила дочь, в сани.

Повёз бедняжку в лес, свалил в сугроб под большую ель и уехал. А в нашем царстве-государстве за главново как раз и выступаить тот самый Морозко, который всё подмораживаить: политический климат, оппозицию, социальные лифты, парламентскую деятельность — хобби у ево такое.

И вот сидить Снежана под елью, дрожить, озноб пробираить. Вдруг — чу! — невдалеке воевода по ёлкам потрескиват, с ёлки на ёлку поскакиват, пощёлкиват. Очутился на той ели, под которой девица сидить, и спрашиваить ея сверху:

— Тепло ли табе, девица?

— Тепло, Морозушко, тепло, батюшка.

Морозко подморозил солидарность и ишо гражданску активность, сам потрескиват, пощелкиват:

— Тепло ли табе, девица? Тепло ли табе, красная?

Она чуть дух переводить:

— Тепло, Морозушко, тепло, батюшка.

Морозко заинтересовалси, подморозил до кучи расходы на образованье и науку, спрашиваить:

— А как звать-величать табя, красавица?

— Снежана Былдовна, — еле шевелить губами девушка.

Морозко ишо ниже спустилси, пуще затрешшал, сильнея зашшёлкал, экономику вконец заморозил, а судебныя расследования против малых и средних предпринимателей, наоборот, рассупонил:

— А таперь тепло ли табе, Снежана, тепло ли табе, Былдовна?

Девица окостеневать стала, чуть-чуть языком шевелить:

— Ой, тепло, Морозушко, тепло, ты наш свет в окошке и солнышко ясное!

— Ах ты, моя лапушка! — заценил Морозко девицу, перестал в ей сумлевацца, окутал тёплыми шубами, отогрел пуховыми одеялами и взял на заметку как ценный кадр.

А мачеха ужо на всякий случай печёть блины — поминки справлять, кричить мужику:

— Ступай, старый, вези Снежанку, посмотрим, што с ей сталося!

Поехал старик к тому месту и видить: под елью скачить по сугробам ево дочь, весёлая, румяная, в собольей шубе, вся в золоте, в серебре, и рядом — короб с богатыми подарками. Ну, конешно, обрадовался, положил добро в сани, посадил дочь, повёз домой.

Мачеха взяла всё на ум и на следущий день велить:

— Запрягай, старый, лошадь обратно! Вези таперь мою дочь в лес, да посади на то же место!

Старик усадил Варварию в сани, завёз в лес, вывалил в сугроб под высокой елью и уехал.

И вот сидить мачехина дочь, зубами стучить. Морозко по лесу потрескиват, с елки на елку поскакиват, пощелкиват — заморозил заработки, пенсии, а уж прожиточный минимум — так ето сам бог велел. Замечаить девушку симпатишную:

— Тепло ли табе, девица?

А она ему:

— Ты чё, окаянный, ваще с ума ковырнулси? Ты ж всю страну заморозил, кончай безобразничать!

У Морозко глаза круглы стали, в инее так и хлопають. Он ниже спустилси, заморозил контакты с цивилизованным зарубежьем, обмен инвестициями, технологиями, налоги повысил, потрескиват, пощелкиват.

— Неужто не тепло табе, девица? А вот усем ежели нравица! Говорять, нас пуще уважають, ежели усё заморозить-то!

— Ты совсем сбрендил, идиот? Моразька красноносый!

Воевода расстроился, ишо ниже спустился, с им редко хто так разговариваить, рази што Пионтковский да Бабченко. Сильнея приударил, затрешшал, зашшёлкал, устроил пару гибридных войн, довёл инфраструктуру до полново развала, самолёты падають, станции взрываюца, торговые центры горять:

— Неужто не тепло табе, девица? Рази не тепло, красная?

— Ну, дурень, ты ж давно под суд созрел! Под международный!

Осерчал Морозко, да так, што Варвара получила свою двушечку — всё по закону, естественно, который и применил суд в форме эскимо «Метелица», к коему то и дело подъезжають на санях власть и деньги имушшия и откусывають по кусочку.

Так што Варвария, мачехина дочь, отправилася в свою исправительно-трудовую колонию строгово режиму, штоб неповадно было, а Снежану, мужикову дочь, Морозко закатал в сыр-масло и послал говоряшшей головой в брильянтовом кокошнике на един из телеканалов, коих у ево тьма.

Был и я там на одной из передач, помню, чё-то неуёмное стал орати про Морозко, што, конешно, вырезали, — зато оставили, как мене устроители пыталися проткнуть микрофоном наскрозь, штоб знал как людя́м всякия бредни баять.

Золотая рыбка

На море-окияне, на острове Буяне стояла ветхая избёнка, и жили в той избёнке старик со старухой. Жили в великой бедности, рыбы, какую ловил старик, едва хватало на уху, да и то под вечер. И вот однажды закинул он невод, вытянул, — а там трепыхаеца всево одна рыбка, правда, не простая — золотая. Взмолилася рыбка человечьим голосом:

— Отпусти мене, старче! Я табе пригожуся, што пожелаишь, то и сделаю.

Жалко старику ея стало — ить не кажна рыба разговаривать по-нашему могёть — и отпустил просто так. Дома спрашиват ево старуха про улов, он, как на духу, всё ей и рассказал на свою голову. Разоралася старуха:

— Дурачина ты, — кричить, — простофиля! Гля, корыто раскололося, не в чем стирати, ступай к рыбке, требуй, штоб новое дала!

Делать неча. Поспешил старик обратно, бегаить по берегу, кличеть рыбку. Приплыла рыбка, спросила ласково:

— Чево табе надобно, старче?

— Прости, государыня рыбка! Старуха моя осерчала, корыто у нас треснуло, новое про́сить.

— Ступай сабе с богом, будеть у вас корыто.

И точно — как в сказке: подходить он к избёнке, а старуха шмотки стираить в новом корыте, вся в пене.

— Дурачина, — отплёвываеца, — простофиля! Ступай обратно к рыбке и без таливизера не возвращайси!

Спешить старик к морю, кличеть — и рыбка, натурально, исполняить и энто желанье, — што ей, таливизера жалко? Да хучь «Самсунг»! Приходить домой, а дома старуха в телек упулилася, просвещаица. Просвещалася она неделю, не боле, а там обратно своё:

— Дурачина, простофиля! Ступай, требуй у рыбки нефтяных и газовых месторождений, вот тады мы заживём, так заживём!

Пошёл старик на берег — помутилося синее море. Позвал, приплыла из глубины рыбка.

— Смилуйся, государыня рыбка! — молить старик. — Старуха моя совсем с ума ковырнулася, нефть с газом какие-то требуить.

— Не печалься, ступай сабе с богом. Будуть ей месторожденья.

Воротился старик и видить: вместо избёнки дворец из стекла и бетона, в высоких креслах царица сидить. Пригляделся — а энто ево старуха! Перед ей целый выводок олигархов, подале войско маршируить — сплошь «космонавты», старуха всем приказы отдаёть, за чубы таскаить: не так, мол, стоите! не так сидите! не потерплю! Завидела старика, приказала отволочь в конюшню и выпороть на всяк случай, а потом дать ему метлу и поставить дворником на задворках.

Много ли, мало ли времени прошло, но вот замыслила старуха всемирный антерес выправить, каким она сабе ево представляла. Приказала олигархам и енералам найти старика, те забегали, засуетилися, наконец обнаружили и приволокли.

— Во-первы́х, — говорить старуха, — штоб был мир многополярный. Во-вторых, штоб со мною все державы считалися и нихто супротив, а хто перечить будеть, тово в бараний рог. И в-третьи́х, штоб все трубопроводы, шельфы, острова и проливы вокруг, а в Ледовитом окияне так до самого полюса — мои были со всей нефтью и газом! И штоб звалася я великой энергетической царицею! А на дне Северново полюса — знамя нашенское воткнуть, штоб развевалося оно там, пока нефть с газом не ко́нчаца!

Поспешил старик обратно к синему морю, за сердце хватаеца, еле дышить. Почернело синее море, заштормило, волны там — ну, всё, как у Пушкина. Еле дозвался старик сквозь вой ветра.

— Чево табе надобно, старче?

— Смилуйся, государыня рыбка! Совсем старуха взбеленилася! Требуить, штоб звали ея великой энергетической царицею! Штоб нихто ей не перечил, подавай шельфы ей, проливы, знамя на полюсе да мир при том многополярный!

Ничего не сказала на энтот раз рыбка, развернулася, махнула хвостом и ушла в глубину моря. Пригорюнился старик, воротился назад, — ан дворца-то никаково ужо и нет, как не бывало, на ево месте стоить ветхая избёнка, на пороге сидить старуха в драном сарафане, а перед ею разбитое корыто.

Мужик и барин

Жил-был мужик, которому не сиделося на месте, — ходил он то и дело на приработки, а заодно смотрел, как люди живуть. И вот как-то оделся он по-походному, идёть путём-дорожкой, а навстречу ему барин на кроссовере «Мерседес-Бенц» — боярин из кооператива «Заводь». Захотелося боярину узнать, што думаить простой народ о тех, хто на Руси всем заправляить. Приказал кучеру, тьфу, шофёру остановицца, подозвал мужика:

— А, — говорить, — добрый человек, вижу, ты много иде побывал?

— Да, точно так, — отвечаить тот, — бывал.

— И много народу видал?

— Видал порядошно.

— Скажи, пожалста, хто лучче — дьяк, опришник, поп или из нашего брата, боярин-барин?

Мужик подумал и говорить:

— Нихто не лучче, един другово хужее.

— Как так?

— Дьяки и опришники хужее, потому што мзду беруть, людя́м жить не дають. Из-за их приходица отходный промысел на стороне искати.

— Так-так, ну а попы што не так делають?

— Да всё не так. Энти хужее потому, што обещають за послушанье тута — жисть в раю тама. Так до тово раю ишо дожить надобно! Оне однова бояца: кабы царю поперёк чево не сказати. Так што патриарх, прямо как ваша милость, на «Мерсе» ездить, тока бронированном почему-то. Видно-ть, на бога не надееца.

— А наш брат, баре-бояре, чем табе не угодили?

— Как чем? Вы всех хужее, вы ж царёва свита, кажный должон што-то кумекать хучь бы в хозяйстве и быту нашем. Так никаково кумеканья у вас не просвечиват, ни сверху, ни снизу — вот и приходица, как могём, выживати.

Отпустил боярин мужика и поехал дальше своею дорогою, удивляяся про сабя, какой глупый мужик пошёл, не понимаить сваво щастия жить в царстве-государстве, иде главные люди — бояре, опришники, дьяки и попы — денно и нощно бюджет распределяють туды-сюды, вертикаль державную охраняючи. Нет, никак боярин энтово в бороду взять не смог и решил, как приедеть в терем свой, велеть Маньке баньку истопить, а там напицца крепково мёду.

Был у энтой сказки когда-то другой конец — там мужик не раз барина обманывал и уличал ево в глупости. Но времена изменилися, бояре таперь направо и налево свою образованность показывають, тока толку от ея простому народу нетути.

Семь Симеонов

Жили-были в некотором царстве-государстве семеро братьев-близнецов. Все один в одного и лицом и статью. Жили на озере, рыбным делом занималися, охотничьим промыслом, ну и подворовывали помаленьку.

Случилося так, што ехал той стороной тогдашний начальник тайной канцелярии. Остановился на озере, половил с братьями рыбку, барбекю там, выпивон. Говорить им:

— Нравитесь вы мне, я ить тож занимался промыслом, делами разными… Царь стар стал, предложил ево заменить, э-э, временно. Пойдёте ко мне в услуженье?

— Отчево ж не пойти? — отвечають Симеоны. — Царский промысел — дело прибыльное.

— К какому мастерству хто способен, какое ремесло знаете?

Первый отвечаить:

— Могу железный столп отлить и в землю вкопать, повыше Александрийсково буде.

— О! — хлопнул сабе по лбу начальник. — Вертикаль устроим, хорошее дело.

Второй выступаить:

— Могу с энтово столпа за людишками доглядати, усех буде видно, нихто не спрячеца.

— Лады, — говорить начальник. — За дьяками зырить бушь по всей вертикали, а заодно судить-рядить, законы писать.

Третий:

— А я могу продавать наши богатства природныя по чужим землям.

— О! — воскликнул начальник. — Вот и таньга для моей казны, финансами будешь ведать и внешним пиаром.

Четвёртый:

— А я с детских лет пою, пляшу, смешу!

— Класс! — радуеца начальник. — Будешь зрелища по госканалам устраивать, штоб был мой народ довольный и блаадушный.

Пятый:

— А я больше по тёмным делам: украсть, взорвать чё, спрятать концы, газ там, полоний-210…

— По́нил! — прерываить ево начальник. — Безопасностью моёй будешь заведовать. Федеральной то исть.

Шестой:

— А я по части духовно-косметической, мозги пудрю, штоб чуть што гибрид, мол, и нихто не догадаеца.

— Ах, ты мой сладкий! — начальник аж подпрыгнул. — Вот чаво у нас не хватало — духовности! Даю табе званье младшего полковника. Хто супротив духовности чё нарушить — тово в острог.

Наконец, седьмой:

— А я книги писать могу по нашенской истории славной, как мы до такой жисти докатилися и тыщу лет дальше катицца будем.

— Вот-вот! — бьёть сабя по ляжкам начальник. — Назначаю табя министром культуры, главным по скрепам. Всех по культуре обскачем, а хто скакать не будеть — тово в бараний рог.

Зажило то царство при новом царе при полной стабильности: все довольны, никаких табе вольностев, а уж тем боле новшеств заморских — ни к чему они, када скрепы есть. Царя с ево вертикалью оставили на тыщу лет править. Торговля природными богатствами идёть бойко, все семеро Симеонов, а заодно другие братаны, родня и прочие, в список Форбса попали, всем заморским странам на зависть. Да и народ, хучь и живёть бедно, зато в темноте и не балуить. Одна дурашка-оппозиция, кака́ ишо в острог не загремела, никак сабе другово места не находить, тово и гляди, народ честной просвещать начнёть. И придумали тады Симеоны, што надо бы заморскими землями прирасти. Решили: поженить царя на княжне с ближнево ненашево острова. Мол, поднимеца волна патриотизьма и усех умников смоеть в сине море.

Сказано — сделано. Поплыли стрельцы на ладьях, как на картине Рериха, к ближнему ненашему острову и десантировалися там в виде вежливых человечков. А княжна тамошня не тока румяна и белолица была, а ишо и любопытна: што, мол, за вертикаль така, што за скрепы? Министр по внешним связям Симеон приглашаить ея в свою ладью на таковски дива дивные глянуть. Взошла она на ладью, — а та и отчалила, и пошла рассекать на всех парусах обратно. Снарядил было князь островной за ей погоню, а навстречу другой Симеон: мол, не плачь, мы к табе мост построим, дорог понаделаем, как в Китае. Можа буде хучь на ослах, хучь на верблюдах ездить. Построили мост, а потом сказали: остров-то таперь не остров, а полуостров. Так што наш буде. Ну, далее, конешно, по списку: патриотичный подъём там, умников смыло, как и не было, санкции — обратно империя, однако! Народ тамошний уж так рад был, так рад, да ишо пир устроили ­– такой горой, што ни солнца, ни разных убытков не видать было. А када опохмелилися — всю землю на острове Симеоны ужо сабе в активы переписали. И я там был, мёд-пиво пил… Дале рассказать бы вам сказку про белово бычка, да так наклюкалси, што голова до сих пор ну ничё не соображаить.

Соловей-разбойник

Вышел Соловей-разбойник посередь дорог да как свистнеть! Исчезли нефтяныя и газовыя месторождения и прочие хучь скока-нть полезны ископаемыя.

Свистнул другой раз — куды-йто делися леса, поля, заводы и прочая недвижимость. Свистнул третий — пропало всё черноморское побережье Кавказа и Крыма. А больше в энтой стране и свистнуть-то было нечево.

Лихо одноглазое

Жил в уголке нашево царства-государства один кузнец, работал себе без фанатизма и никакого лиха не знал. А люди всё на какое-то лихо жалуюца. Вот и одолело ево любопытство.

— Што энто я, — думаить, — никаково лиха на веку своём в глаза не видывал! Надо бы глянуть, како́ тако лихо бываить.

Вот и пошёл он лиха искать. Шёл, шёл, забрёл в дремучий лес, а ночь ужо близко. И тут видить хутор. Постучал — нихто не отзываеца. Отворил дверь, вошёл — пусто. Забрался кузнец на печь поспать. Тут дверь отворилася, и вошло в избу Лихо — огромно, страшно, да ишо одноглазо. Понюхало Лихо по сторонам и говорить:

— Э, да у мене, никак, гости, буде чем позавтракать — человечинкой.

Вздуло Лихо лучину и сташшило кузнеца с печи, словно дитятю малово.

— Добро пожаловать, гостюшко! Спасибо, што забрёл, чай, проголодалси, — и щупаить кузнеца, жирен ли, а у тово со страху живот свело.

А глаз у Лиха был особенный, в ём, как в телеке, роилися все беды, какия тока придумать можно: нищета народная — 20 мильёнов за чертой бедности, население убываить, смертность высокая — пьянство, наркотики, аварии, дети брошенныя, Сибирь опустошена, леса идуть в расход, мздоимство как стихийное бедствие, опришники метелють народ за мирные монстрации, а попы при етом о морали глаголють, капиталы и мозги наперегонки за бугор бегуть, — и список энтот изрядный, любой, хто ету сказку читаить, может сходу дополнить. К примеру, про загрязненье среды (загибаем пальцы), добавим четверги разгрузошные, семь пятниц на неделе, субботы — сплошные заботы, воскресенья без варенья, понедельники — дни тяжёлые, вторники без дворников — и так по кругу.

— Ну, неча делать, давай сперва поужинаим, — говорить Лихо. Принесло охапку дров, затопило печь, зарезало барана и пожарило.

Сели ужинать. Лихо жуёть, глазом помаргиваить, а кузнецу кусок в горло не лезить, даром што цельный день ничаво не ел. Спрашиваить Лихо:

— Хто ты таков, пришлый человек?

— Кузнец.

— И што умеешь ковать?

— Да всё умею.

— Скуй мне второй глаз, тады не съем!

— Ладно, — вздохнул кузнец с надеждой. Проворочался на печи до утра, дождался, пока Лихо встанить, спрашиваить:  — Есть верёвка? Связать табя надо, а то попортишьси.

Принесло Лихо верёвку, кузнец ево связал, достал кой-какой струмент, прокалил ево в печи и приступил к операции по всем правилам кузнечново дела. Поставил-таки Лиху второй глаз. Лихо околемалося, порвало верёвку, смотрить на кузнеца и моргаить таперя обоими глазами. А кузнец тому и не рад: во втором глазу ишо больше бед объявилося: расходы на вооруженье заместо образованья и науки, войны какие-то то унутре страны, то вовне, власть окончательно свихнулася и отказалася меняцца, да и прочая беспросветность. Тут мужик заплакал от огорченья, а Лихо разъярилося — оно терпеть не могло всяких слёз — и заместо благодарностев выкинуло ево за порог.

Вскочил кузнец, перекрестился и давай бог ноги. Выбежал из лесу, добрался домой весь белый, как лунь, соседи спрашивають:

— Отчево ето ты поседел?

— Да у Лиха переночевал, — отвечаить кузнец. — Знаю таперь, што такое лихо: и исть хочеца, да не ешь, и спать хочеца, да не спишь.

Пастушья дудочка

Жили в одном селе старик да старуха, бедные-пребедные, и был у их сын Иванушка. С малых лет любил он на дудочке играти. И так-то он хорошо играл, што все слушали — наслушацца не могли. Заиграить Иванушка грустную песню — все так и пригорюняца, слёзы катяца. Заиграить плясовую — все в пляс идуть, удержацца не могуть.

Подрос Иванушка и говорить отцу да матери:

— Пойду я, батюшка и матушка, в работники нанимацца. Скока заработаю — всё вам принесу.

Попрощался и пошёл. Пришёл в одну деревню — нихто не нанимаить. В другую — вся вымерла. В третью — и там работники не нужны. То-исть нужны, да платить нечем: в стране стагнация, засилье опришников, полиции, а ишо бандитов, што едино.

Так Иванушка шёл-шёл и пришёл в стольный град Москву. Хо́дить от подъезда к подъезду, спрашиваить:

— Не нужон ли кому работник?

— И-и, — говорять ему, — на Алтынку сходи, там знать живёть, у их спроси.

Пошёл Иванушка на Алтынку. И вот из-за высоченново забора в 5 метров, штоб никому не видать было, кака́ у нас в стране жисть могёть быть, выходить один мужик и говорить:

— Будешь у мени коней на ферме пасти?

— Отчево ж нет, — согласился Иванушка.

Стал он пасти энтих коней, а они были полицейския. Играл им на дудочке, да так, што они стали скакать, пританцовывая. Привыкли, да так и скакали то и дело по всей столице. Прослышало про энто начальство, стало Иванушку на концерты приглашати. И вот собралися все главные опришники в свой клуб на Троянке и стал он им играти. Сначала урезал «Боже царя храни!» — все встали и запели, как един. Потом задудел «Марш чекистов» и пошёл со сцены во двор к воротам, — а за им все и потянулися. Там недалеко было до Главной прокуратуры, — ихние начальники откликнулися на песню «Владимирский централ». Двинулися по Охотному — из окон Думы высунулися народные избранники. Заслышав зажигательны слова «Будеть ли нам щастье? Ждём уже века! У продажной власти сила велика…», все 4 фракции, как одна, тоже пристроилися к шествию. Мимо Главново штаба отчеканили шаг под «Прощанье славянки» — оттудова к им ломанули енералы, оторвамшись от планов новой гибридной войны супротив до боли родново зарубежья. Далее мимо истукана Владимира — примерново для всех християн убивца — прочесали до Главново полицейсково управления на Калужской, иде под «Мурку» к им тут же выкатилося кубарем тамошнее начальство. С загибом протянулися к Главному следственному комитету на Яузе под «Если хто-то иде-йто хучь чуть-чуть честно жить не хочить» — в колонну влилися ихние следователи во главе с самим председателем. Ну, а там — к «Останкину», из коево под песню «Усё будеть хорошо» повыскакивали руководители телеканалов с ведущими комментаторами и образовали свою колонну. Так с песнями, пританцовывая, дошли до самово Клязьминсково водохранилища. На берегу в последний момент подъехал автобус, из ево выпростался Роскомпозор в полном составе и, растолкав всех, пристроился в зад к опришникам. Тут Иванушка вскочил в лодочку, заиграл «Варяга» и оттолкнулся от берега. За им, распевая во всю глотку, двинулися колонны заплешных дел мастеров, военных преступников при оружии и амуниции и прочих отморозков с их пособниками. И все потонули.

Так в нашем царстве-государстве совершилася последняя и, наконец, удачная попытка демократизации. Ну, а Иванушка нашёл сабе работу в Оркестре народных струментов им. Осипова. Зарабатываить неплохо. Родители и родная деревня на ево не нарадуюца.

Богатыри

Илья Муромец

40 лет сидел сиднем Илья в своём Муроме, ничё не делал, потому што делать было в ту пору неча. Точнея, было чё, но, знамо дело, гораздо легше было ничё не делать.

И вот повадилися в ту пору ходить на Русь три чуда-юда: Обло, Гибло и Зевно. Отрядили против их поначалу двух богатырей. Добрыню Никитича сам народ выставил за доброту ево душевну, потому што тока доброта и любовь всемогущи, так учили классики. А Алёшу Поповича сам митрополит откомандировал: дал ему иконку с крестом и благословил: мол, не подведи православну веру нашу, она ить права, правее некуда, славна, а сверху ишо и верна.

Добрыня и Алёша сразу смекнули, што не совладать им с чуда-юдами вдвоём — третий нужон, и двинули на поклон к Илье Муромцу. Заслушал их Илья спросонья, засерчал да как стал махать — махнёт одесную — улица валица, махнёт ошую — переулочек. Так пол-Мурома и завалил. Народ тож осерчал было, но тут Обло, Гибло и Зевно съели почти всех женщин и кур и подступили к самому Мурому — точнея, к тому, што от ево за бревенчатыми стенами осталося.

Ну, делать неча. Вышел сначала Добрыня Никитич — и со всёй своёй добротой, наотмашь, ка-ак сказанул чё-та, так Обло и рухнуло — уж больно злое оно было, доброту терпеть ненавидело.

Вышел затем Алёша Попович — щуплый такой, как на картине у Васнецова, тока заместо лука крест у ево, а на груди иконка. И вот налетаить на ево Гибло, а Алёша ево ка-ак перекрестить знамением! А было в Гибло в энтом што-то от чорта, который, как известно опять же от классика, креста на дух не переносить. И пало оно бездыханно.

Ну, а с Зевно заминка получилася. Вышел против ево Илья Муромец да ка-ак зевнёть, а оно ему в ответ ишо шире пасть распахиваить. Так они стояли и зевали друг на друга, хто ково перезевнёть.

Народ из-за бревенчатых стен смотрел-смотрел на их, да и заснул. Так с тех пор и не проснёца.

Никита Кожемяка

В старые годы появился у Киева страшный змий. Стал змий людишек из города таскать и исть. Уташшил ненароком даже царску дочь, но не съил ея, а крепко-накрепко запер в своей берлоге, штоб она ему по ночам сказки рассказывала. А у царевны была с собой ручная крыса белая. Как улетит змий на промысел, царевна напишить записочку отцу с матерью, привяжить крыске на спинку и пошлёть ея домой, во дворец. Крыса маляву притаранить и ответ принесёть.

Как-то раз царь и царица догадалися и пишуть царевне: узнай-де от змия, хто ево сильней. И вот рассказываить царевна змию очередну сказку и промежду прочим допытала ево признацца:

— Исть, — говорить змей, — в Киеве Никита Кожемяка, бывший луччий царский стрелок, ён мене посильнея будеть.

Царевна, конешно, тут же сообчила родителям: мол, так и так, вспомните про нашево опальново Никиту Кожемяку, он-то един и можеть мени выручить. Сыскал царь Никиту, а тот, конешно, как всякий уважаюшший сабе опальный стрелок, любил поспать с похмелья. Растолкал ево царь — Никита поначалу испугалси, подумал, чё натворил по пьяни, но царь с царицею стали ево умояляти выташшить дочку из неволи. Кожемяка, конешно, сжалился, прослезился, выторговал протвейна бадью и пошёл искать супостата.

Подходить Никита к змеиной берлоге, а змий бревнами завалилси и не выходить.

— А ну, выползай, гад, в чисто поле, а не то всю твою берлогу размечу! — вскричал Кожемяка и стал бревна кругом разбрасывати.

Видит змий беду неминучую, некуды ему от Никиты спрятацца, выполз в чисто поле и завёл с им переговоры. А Никита всё норовил ево придушити. Молить змий:

— Оставь мени, Никитушка! Сильнея нас с тобою никово в Европе нетути. Разделим ея поровну: ты будешь владеть одною половиною, а я другою.

— Лады, — говорить Никита. — Тады надоть межу проложити, штоб потом разговоров промеж нас не было.

Ослобонив походя царевну, взял Никита свою соху в триста пудов, пошёл со змием для ровново щёту к Варяжскому морю, запряг там змия и стал к югу межу прокладати. Провёл борозду до самово Хазарсково моря и говорить змию:

— Землю-то мы разделили, давай таперя море делити, штоб и о воде промеж нас спору не вышло.

Стали воду делити — и тут ка-ак вогнал Никита змия в Хазарско море, да там ево и утопил — прямо у Балаклавы под Генуэзской крепостью, иде потом аглицкий «Принц» золото посеял.

Опосля тово воротился Никита в Киев кожи мяти, за службу получил свою бадью, а царевной побрезгал. Про энто потом ишо песню сложили — несравненно боле весёлу́, чем ту, в которой ея за борт швыряють в набежавшую волну. Хто тока потом через Кожемякину межу не ходил — так и шастали туды-сюды. Долго делила она Европу на лютых врагов, а потом как-то поблекла, и след ея начал теряцца. Нету ужо ни царей, ни змиев, ни кожемяк. Непонятно, што чьё — Балканы, Кавказ, Крым, всё перепуталося, иде наше, иде ихнее. Да уж и мало иде границ осталося, а борозда Никитина так до сих пор кой-де по степи видна. Кругом мужички пашуть, а борозды не распахивають: оставляють память о Никите Кожемяке.

Богатырь Голя Воянский

Жил-был в нашем царстве-государстве мужичок-простачок, который ехал как-то на лошадёнке хромоногой, а ту облепили слепни с комарами. Мужичок ка-ак размахнёца кнутом, ка-ак шлёпнить лошадь — да разом и убил тридцать три слепня, а комаров так без счёту. И подивился сам сабе: «Мал, да удал, в богатыри попал — скока нечисти сразу положил!» И стал он тада странствующим рыцарем, тока на местный манер величал сабя богатырём Голем Воянским. Скоро прослышали про то богатыри Чурила Пленкыч, потомок варягов, и Еруслан Лазарич из Киева — и присоединилися к ему, так как извесно, што в нашем царстве-государстве богатырствовать завсегда лучче на троих.

И вот едуть богатыри Голя Воянский, Чурила Пленкыч и Еруслан Лазарич на своих разнокалиберных лошадёнках и приключений ищуть. А приключений — хучь пруд пруди. Вот на ихнем пути Змей Горыныч — поначалу с одной головой-огнемётом. Ка-ак махнёть мечом Еруслан Лазарич — отлетела голова-огнемёт, как не бывало. А на смену ей — две сразу выросли. Махнули мечами Чурила Плёнкыч и Голя Воянский — обе-две главы долой. А на смену им — сразу три! Махнули все трое богатырей мечами — все три главы и слетели. Но на месте вдругорядь ужо шесть! Тут до богатырей дошло, што с энтой бедой им не совладати: инфляция, однако. Жисть-то всё дороже, а экономика в стагнации — никаких пенсий и зарплат не хватить, штобы за дороговизной угнацца.

Ну, плюнули, кубыть как, на Змея (тот, довольный, уполз), едуть дальше. А дальше встречають они Гидру Болотну. Сама из сабя навроде русалка, грудаста така, тока заместо волос змеи — да не простыя, а бюрократическия. Они ужо всё царство-государство опутали, мочи нету, их раза ажник в четыря поболе стало, чем до данной гидры. Тьма инструкций, бумажек, циркуляшек, проверок, — а из-за тово тока хуже: люди на пожарах гибнуть, на воде то́нуть и прочая несчастия. Ну, богатыри, конешно, встали за землю нашу многострадальну. Махнёть мечом Голя Воянский:

— И-эх!

Махнёть мечом Чурила Плёнкыч:

— И-ах!

Махнёть мечом Еруслан Лазарич:

— И-ух!

А в ответ ишо больше змеев появляеца, на то она и гидра классическа — тока жмурица от удовольствия, пораскинулася по кочкам, как путана бесстыжая. Плюнули богатыри трижды через плечи ихние могучия, мечи в ножды сунули и едуть дале.

Вдругорядь на пути камень, на ём надпись: «Как пряму ехати — живу не бывати…».

— Ну, ето понятно, — говорить Голя Воянский. — Ето значить с опришниками нельзя связывацца, в национал-предатели переведуть в един вжик стрелы, ишо засудять, отравять, запытають до смерти, а сверху ишо и ограбять. Што там дале?

Ниже читають: «Одесную ехати — коня потеряти…»

— Ага, — смекаить Еруслан Лазарич из Киева, — значить, там гаишники в засидке, наши невубиваны працевники свистка! Краще не связуватися. Напоследок значилося: «Ошую ехати — совесть загубити».

— Ах ты, пся креф! — восклицаить Чурила Пленкыч из варягов. — Ни за фто! Лишно я бес совести вжить отказываюс, честь фитязя префыше фсефо!

Переглянулися богатыри и затосковали: ежу понятно, што абсолютное большинство путников — как и элита дворовая со времён нашествия тьмы на наши головы на очередну тыщу дурных лет — рванули иманно ошую из боязни, што хуже будеть. Однакость, к чести наших богатырей, они-то ошую не двинули. Да и ни одесную, и ни прямо — никуда. Так и стоять по сей день, хмурые, мхом порошшия. А ишо говорять: «Русь, куды несёсси ты?!»

Притворная болезнь

Бывали-живали царь да царица. У царя и царицы был един сын, звали ево, скажем, Уманет. Тут честно предупредим: нет повести печальнее на свете, чем повесть о бедняге Уманете.

Вскоре царь умер, и царство перешло к ево брату Докладию. Причём не абы как, а пикантным образом опосля скорой женитьбы на вдове прежнево царя Гейтруде. Дело в том, што был Докладий куда как хорош собою и пригож! Возлюбила ево царица, вот и вышла за ево, и башмаков не износивши, в которых шла за гробом. Энтот Докладий был совсем не Копин Гагин ни в хозяйстве державном, ни в вопросах раздельново сбора мусора, но до икоты обожал геополитику. Хлебом ево не корми, дай покумекать чё-нть геополитическое. Свита даже специальну игру нарезала ему из бересты под одноименным названьем — с картой, кубиками и солдатиками. Царствовал бы энтот Докладий всласть, но положенье стало вдругорядь сумнительным, поскоку царевич Уманет с другом Гораздием заподозрили ево в злодейском отравлении прежнево царя ядом типа «новичок» путём вливанья прямо в ухо.

— Прогнило што-то в нашем государстве! — восклицал вдобавок царевич Уманет, имея в виду нераздельный сбор мусора и позорное ево складирование прямо на окраине города — вместо тово, штобы сваливать в реки, дабы отнесло ево куды подальше в окиян-море.

Ишо Уманет затеял собственноручное расследованье отцовской гибели, но, пока вёл, по ошибке проткнул шпагой главново царсково советника Полония-210, отца своёй возлюбленной Ахвелии. Тут все сразу поняли, што он с резьбы чеканулся. И вот Докладий намекаить царице Гейтруде:

— Как бы нам сынка тваво, Уманета, деть куда-нть? Ить не спроста ён ваньку валяить! На моё место метить, шельма, — в преемники! Кубыть как покойнея было б нам с тобою одними царствовать! А не закрутить ли каку-нть геополитическую войнушку со странами ближнево, а то и — и-эх! — дальнево зарубежья? И послать бы ево туды, а?

А царица ему в ответ:

— Давай лучче ево за границу ушлём на учёбу в како-нть университет.

— Можа, конешно, но слыхал я, к примеру, што исть у нас в чистом поле чудишше о трёх головах. Скажись царевичу больною, вели ему убить чудишше да вынуть из ево все три сердца. А ты б де съела их как лечебныя.

Неча и говорить, што Докладий надеялся на неблагополучный исход богатырсково подвига. Однакость царица согласилася, на другой день разболелася-расхворалася, позвала к сабе царевича и говорить ему таково слово:

— Чадо мое милое, Уманетик! Съезди во поле чистое, убей чудишше о трёх головах, вынь из ево три сердца и привези ко мне: скушаю — авось поправлюся!

Царевич Уманет послушался, сел на коня и поехал. Во чистом поле привязал он сваво доброво коня к старому дубу, сам сел под дерево и ждёть… Вдруг прилетело чудишше, село на старый дуб — дуб затрещал и погнулся.

— Ха-ха-ха! Будеть чем полакомиться: конь — на обед, молодец — на ужин!

— Ах ты, чудишше погано! Не уловимши бела лебедя, да кушаишь! — заорал царевич, натянул тугой лук и пустил калёну стрелу, потом другую и третью. Сшиб таким макаром все три головы, вынул три сердца, привёз домой и отдал матери.

Царица приказала их изжарить, и они пообедали ими вдвоём с Докладием. Думають, што дальше делать.

— А вот слыхал я, — говорить Докладий, — исть в нашем чистом поле чудишше о шести головах. Пусть-ка царевич с им побореца. Сборет — привезёть ишо шесть сердец.

Царица побежала к Уманету:

— Чадо мое милое, Уманетик! Мне немного полегчало. Но слыхала я, исть в чистом поле другое чудище, о шести головах. Убей ево и привези мене шесть сердец.

Неча и рассказывать, што история повторилася и с энтим чудишшем, а потом и с чудишшем о девяти головах. Тока ужо на втором чудишше пришлося прибегнуть к помощи друга Гораздия, который ловко путался у чудишш под лапами, дабы затруднить ихний манёвр. В итоге царица с царём съели и шесть сердец, и девять — совсем талию потеряли, из формы вышли. Призадумался крепко Докладий и решил прибегнуть-таки к радикальному средству: послать Уманета на учёбу куды подальше. Вызвал великосветских сынков Разукраша и Гольденштейна и наказывал им плыть с Уманетом за тридевять земель к королю Назарбасу. И даёть царевичу мешочек с золотом и тайной грамотой, в которой чёрным по белому написано: «Просьба отрубить голову подателю сево в порядке сердешно-дружеской услуги в рамках Евразийсково Сообчества».

Ну, конешно, Уманет энти планы разгадал, головы полетели наоборот у Разукраша и Гольденштейна (вот не рой другому яму — самому пригодицца), а Уманет вернулся домой, наученный горьким опытом безо всяких университетов. В довершение всех бед попал он прямо с корабля на похороны: утонула от безумия Ахвелия, невеста ево бывшая. Не успел он произнести над могилою прочуственну речь, как на ево бросился брат ея Луарвик, истеришно пожеламший отомстить и за отца Полония-210, и за сестру.

И тут царь Докладий, как ни в чём не бывало, порешил свесть их в честном поединке, для которово всучил Луарвику рапиру, отравленну всё тем же «новичком». А штоб вернее выгорело, приготовил для Умалета такую жу чашу вина. И вот начинаеца поединок, которому друг Гораздий стал свидетелем, а то бы мы о дальнейшем ничево не узнали. Луарвик и Уманет обмениваюца ударами, Луарвик царапает рапирой Уманета. Палить пушка в честь кажново удачново выпада участников. Царица от волненья тянеца к бокалу вина.

— Не пей вина, Гейтруда! — ласково предупреждаить ея любяшший муж Докладий, но поздно.

Поединок возобновляица, дуэлянты обмениваюца ударами, потом случайно и рапирами. Луарвик тоже получаить царапину и сознаётся на ухо Уманету, собрату таперь по несчастью, што рапира смертельна. В энтот миг мать восклицает:

— Уманетик, мне плохо!

Тот видить, што мать по-всамделишному теряить сознанье от подозрительново вина и решаить закруглять энту сказку, хучь и нещастливым концом.

— Так ступай, отравленное жало, по назначенью! — кричить он и, к неописуемому удовольствию зрителей одноименной пьесы, протыкает рапирой злодея Докладия.

В обчем, все умерли, так как противоядье от «новичка» англичане изобрели значительно позже. А всё потому, што неча со злодеями по глупости связывацца, када оне в свою геополитику играють. Так што друг Гораздий и те, хто ишо мало-мальски жив осталси, схоронили погибших и отправилися на поминки. И я там был — поминал, кутью большой ложкой хлебал, по усам текло — в рот ни капли не попало! Чево и вам желаю, так как много пить вредно. Но усы я, ей-бога, как-нть сбрею.

Казак и нечистая сила

Как-то ехал казак — назовём ево Кошевой — с войны против братско-вражеской Грузии к сабе в родные края и заехал в село Ниж. Кардаил. Остановился у крайней избы и стал проси́цца:

— Эй, хозяева, пустите переночевать!

— Входи, — отвечают ему, коли лиха не боишьси.

«Ета што ж за речь такая!» — думаить казак, поставил коня в сарай, дал ему корму и идёть в избу.

Смотрить: и мужики, и бабы, и малые ребятишки — все плачуть, моляца и надевають чистые рубахи.

— Пошто плачете? — спрашиваить Кошевой.

— Да вишь, — отвечаить хозяин, — в нашем селе по ночам сила нечистая гуляить, в какую избу ни заглянеть — так наутро заявляеца полицейский сотник со товарищи, усех подводять под какой-то экскремизм и сажають в каталажку. А оттуда меньше чем за 10 тыщ целковых с носа не выпускають. Откудова у нас такие деньги? Вот, подошла наша очередь, усе пойдём по этапу.

— Э, хозяин, не боись, всюду жисть! Может, што и придумаем.

Хозяева полегли спать, а Кошевой сабе на уме — глаз не смыкат. В самую полночь отворилося окно, в окне возникла фигура — вся в белом, просунула руку и устанавливаить сначала «жучок», потом камеру неприметну и ишо што-то под шмотки запрятала. Тут казак ка-ак размахнул своёй саблей — и отсёк ей руку по самое плечо. Фигура завизжала, завыла и убежала прочь. А казак поднял отрубленну руку, спрятал в свою шинель, кровь замыл и лег спать.

Поутру проснулися хозяева, смотрять — нихто за ими не приходить — и несказанно обрадовалися.

— Хотите, — говорить казак, — я вам нечистую силу покажу? Соберите всех десятников да пойдемте ея по селу искать.

Тотчас собралися все десятники и пошли по домам. Дошли, наконец, до сотницкой избы.

— Здоровы ли вы? — спрашиваить Кошевой у сотника.

— Да не, родимый, болеем все, на печи лежим.

Заходят казаки в дом, а там у всех сотницких рука отсечена. Тут Кошевой и объявил всё, как было, вынул и показал отрубленную руку, «жучок», камеру и травку подброшенную.

Поведал про братско-вражеский опыт, а ишо про то, што был он перед этим в селе Верх. Кардаил, так там точно така же неприглядна история получилася.

Мир наградил ево премией, а полицию присудил распустить и набрать новую — как в братско-вражеской республике Грузия.

Молодильныя яблоки и живая вода

В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь. Царь состарился и глазами обнищал, а царство передать было некому — был он бездетный. И вот донесли ему послы загранишные, што за тридевять земель, в тридесятом царстве исть сад с молодильными яблоками и колодец с живой водой. Ежели старику съисть яблоко — помолодеить, а слепцу водою живою умыть глаза — прозреить.

И вот царь кличет на совещанье князей, бояр и купцов и говорить:

— Хто бы, други мои, съездил за тридевять земель в тридесятое царство да и привёз бы мне молодильных яблок и живой воды кувшинец о двенадцати рылец? Я б ево отблагодарил по-царски.

Князья и бояре любили не стока сваво царя, скока мзду и стабильность, потому так легше управляти да власть с таньгой сочетати. Так што один стал хороницца за другово, энтот за третьево, а тот ваще глаза отво́дить.

Но вот вызвалси купец Фёдор, который от малово бизнеса. Пошёл он на конюший двор, выбрал сабе коня нееженново, узду неузданну, плётку нехлестанну и кладёть 12 подпруг с подпругою ради крепости. Отправился Фёдор в путь-дорожку.

Ехал он близко ли, далёко ли, низко ли, высоко ли, ехал день до вечеру — красна солнышка закату. И доезжаить до росстаней, сиречь до трёх дорог. Лежит на росстанях камень, на ём надпись, как на картине Васнецова: «Направо — коня потеряти. Налево — сабя потеряти. Прямо — женату быти».

Тут и думать неча. Поехал Фёдор туда, иде женатому быти. Ехал, ехал, доезжаить до терема под золотой крышей. Навстречу выбегат прекрасна девица и говорить:

— Ах, сударь мой, иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать.

Хто ж откажеца? Повела ево прекрасна девица в терем, накормила, напоила и спать на кровать положила. Фёдор лёг и подвинулся к стенке — тут девица живо кровать повернула, он и полетел в подполье глубокое.

Долго ли, коротко ли — не дождалися Фёдора во дворце и царь обратно созываить совещанье, на котором вызвался уже Василий — брат Фёдора. Пошёл Василий на конюший двор, выбираить коня неезженново и т. д. по списку — ускакал, в обчем. Далее, сами понимаете, события разворачиваюца, как в предыдущем случае. Полетел Василий в ту же яму подпольную.

А там голос:

— Хто летить?

— Вася. А хто сидить?

— Федя.

— Во, братан, попали!

Короче, дошёл черёд попытать щастья до Ивана, младшево брата купеческово бизнеса. У ево ужо подход другой был: коня долго не мог выбрать, зато встретил ведьму-задворёнку, та ему коня особово и удружила — по разуму.

Отправился Иван в путь-дорогу. Доехал он до камня и размышляить: «Направо ехать — коня потеряти. Куда мне без коня-то? Прямо ехать — женату быти. Не за тем я в путь-дорогу отправилси. Налево ехать — конь цел будет, а што сам рискану — так то бабушка надвое сказала».

И поворотил он по той дороге, иде коня спасти — сабя потеряти. Ехал долго ли, коротко ли, низко ли, высоко ли, по зелёным лугам, по каменным горам, ехал день до вечеру — кра́сна солнышка закату — и наезжаить на избушку. Стоит избушка на курьей ножке, об одном окошке. Далее по писанному:

— Избушка, избушка, повернися к лесу задом, ко мне передом!

Избушка повернулася к лесу задом, к Ивану передом. Зашёл в ея, а там баба-яга шелковый кудель мечить, а нитки через грядки бросаить.

— Хо-хо, — говорить, — руссково духу слыхом не слыхано, видом не видано, и вот русский дух сам пришел.

А Иван ей шутя:

— Ах ты, баба-яга — костяная нога, не поймамши птицу — теребишь, не узнамши молодца — хулишь. Давай, оказывай мне гостеприимство, тады и поговорим.

Бабам-ягам што? Поговорить — энто завсегда-пожалста, они на тако́ дело падкие. Всё справила — Ивана накормила, напоила, отдыхать уложила — села к изголовью, спрашиват:

— Чей, ты, добрый молодец, откудова? Каково твоё соцьяльно происхожденье?

— Я, бабушка, Иван, купеческий сын, из нашево царства-государства. Еду за тридевять земель, в тридесятое царство за живой водой и молодильными яблоками.

— Ну, дитятко, далеко ж табе ехать: живая вода и молодильные яблоки — у ворожеи Синеглазки, она мне родна племянница. Не знаю, получишь ли ты добро…

— А ты, бабушка, направь меня, удалово молодца, на ум-разум.

— Много тут молодцев проезжало, да не много вежливо говорило. Так и бысть, возьми, дитятко, маво коня. Я тваво посторожу, а мой конь бойчей буде, довезёть табя до моей середней сестры, она и научить.

Иван поутру встаёть ранёхонько, благодарить бабу-ягу за ночлег и пускаеца в путь на другом коне. Дальнейшия подробностя опускаим, поскока они до обрыдлости повторяюца: встренул Иван таким же макаром другу́ бабу-ягу, средню, потом старшу — все прониклися ево добрым нравом и положеньем хуже губернаторсково, и кажная коней ему на смену давала — один сноровистей другово. А научила ево иманно старша баба-яга:

— Девица Синеглазка, моя племянница, — молода́ и сильна́ ворожея. Вкруг ея царства — стена сажень толщины, три сажени вышины — поболе, чем на вашей Алтынке, а у ворот стража — 33 богатыря. Табя и в ворота не пустять. Надо ехати в середину ночи на моём коне. Доедешь до стены — бей коня по бокам плетью нехлёстанной — конь через стену переско́чить. Коня привяжи и иди в сад. Увидишь яблоню с молодильными яблоками, а под яблоней колодец. Три яблока сорви, а больше не бери. Зачерпни из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. Девица Синеглазка будеть дрыхнуть, ты в терем к ей не заходи, а садись на коня, бей ево по крутым бокам и тикай оттудова.

От нетерпенья Иван не стал ночевать у энтой старухи, а сел на коня и поехал прямо в темень. Конь, как и прежния, поскакиват, мхи-болота перескакиват, реки, озера хвостом заметат.

И вот доезжаить Иван прямо по центру ночи до высокой стены. У ворот стража сопить в две дырочки — 33 богатыря. Пришпориват он коня, хлещет плетью нехлёстанной. Конь осерчал и ка-ак перемахнёть через стену! Спрыгнул Иван с седла, входить в сад и видить — стоить яблоня с серебряными листочками, золотыми яблоками, а под яблоней колодец. Иван сорвал три яблока, зачерпнул из колодца живой воды кувшинец о двенадцати рылец. И захотелось ему — мочи нет! — поглядеть на саму девицу Синеглазку.

Входить Иван на цыпочках в терем, а там спять 12 девиц-богатырок, а посреди их разметалася девица Синеглазка красавица ненаглядная, как из журнала «Плейбой» или «Космополитен». Не стерпел Иван, прокрался, поцеловал ея в уста и вышел. Голова кругом, сел на коня, а тот и молвить ему человецким голосом:

— Не послушался ты, Иван, вошёл к Синеглазке! Мени таперь стены не перескочить!

Тут Иван ка-ак хлестанёт ево плетью:

— Ах ты, волчья сыть, травяной мешок, нам што, тута ночь ночевать — голову терять?!

Осерчал конь пуще прежнево и ка-ак перемахнёть через стену, да задел об ея одной подковой — на стене струны запели и колокола зазвонили, сработала сигнализация фирмы «Башибузук».

Девица Синеглазка проснулася, всё поняла и кричить девицам:

— Полундра, у нас покража большая!

Оседлала она сваво богатырсково коня и кинулася со всей дюжиной девиц в погоню за Иваном. Гонить тот во всю прыть обратным путём, у кажной бабы-яги коней меняить, а девица Синеглазка летить за им. У ея кони-то побойчее были, но, стал быть, все три бабы-яги, проникшися симпатией к Ивану, Синеглазку задерживали, как могли: то молоком поили, то блинами угощали, то в баньке парили. Однакость стала она-таки Ивана настигать, ладять ужо девицы на ево наехати и с плеч голову снести. Тады он ка-ак развернёть коня и встаёть перед самой Синеглазкой, как вкопанный. Синеглазка наскакиват и кричить свою претензию, кубыть как других и не было:

— Ах ты, вор, без спросу из маво колодца пил да колодец не прикрыл!

А он ей:

— Прошу, красна девица, пардону, но ежели я чем насолил невольно, давай силу пробовать.

Подробности энтово единоборства мы опускаем: ясен пень, ворожба красавицы оказалася добру молодцу не по силам, но он ей вовремя крикнул:

— Не губи ты мене, Синеглазка, а лучше возьми за руки, подыми со сырой земли, да и поцелуй.

Будете смеяцца, но девица так и сделала: подняла и поцеловала в уста сахарные. И раскинули они шатёр в чистом поле, на широком раздолье, на зелёных лугах. Гуляли три дня и три ночи. Здесь и обручилися — в натуре, гражданским образом, потому как научно доказано, што в таких делах ни бог, ни церковь никоим образом не Копин Гагены.

Наконец, девица Синеглазка предлагаить:

— Я поеду домой — и ты поезжай домой, да смотри, никуда не сворачивай! Через три года жди мене в своём царстве.

Сели они на коней, разъехалися. Вот доезжаить Иван до росстаней, иде плита-камень, и думаить: «Как не сворачивать? Я-то домой еду, и даже обручимшись, а братья мои пропадуть без вести». И своротил на ту дорогу, иде женатому быть. Вскоре наезжаить на терем под золотой крышей. Тут под Иваном-царевичем конь заржал, а братьевы кони откликнулися. Кони-то были одностадныя. Взбежал Иван на крыльцо, стукнул кольцом — ажник маковки на тереме зашаталися, оконницы покривилися, как в к/ф «Чародеи». Выбегаить прекрасна девица.

— Ах, Иван, давно я табя поджидаю! Иди со мной хлеба-соли откушать и спать-почивать.

Повела ево в терем и стала потчевать. Иван на всякий случай не стока исть, скока в окно кидат, не стока пьёть, скока в фикус льёть. Вот повела его прекрасна девица в спальню:

— Ложися, Иван, почивать.

Тут Иван всё смекнул столкнул ея на кровать, нажал на рычаг — кровать опрокинулася, девица и полетела в подполье, в яму глубокую.

Иван наклонился над ямой и кричить:

— Эй, братья, вы тама?

А из ямы отвечають:

— Ето ты, Ваня? Тута мы обои, Федя да Вася.

Иван им подмог, вытащил из ямы — а они-то лицом черны, землёй ужо стали порастать. Иван умыл братьев живой водой — и стали они обратно прежними. Сели на своих коней и поехали. Скоро доехали до камня. Иван и говорить братьям:

— Притомилси я што-то, лягу отдохну, а вы покараульте.

Лёг на шелкову траву и заснул богатырским сном. А старшие братья, надоть сказать, успели царских правил хлебнуть, которыя не признавали нормальных человеческих отношений, тока одну корпоративну этику. По энтой этике предать, засадить в острог, погубить невиновново — было самое оно, да ишо и попы споспешествовали, освящали, на бога ссылалися, а грехи — што грехи? Отпускалися направо и налево. Вот Федор и говорить Василию:

— Ну чё, братец, вернёмси мы с тобой без живой воды, без молодильных яблок — будеть нам мало чести, царь пошлёть гусей пасти…

Василий отвечат:

— А давай Ивана в овраг бездонный спустим и сами усё царю в руки отдадим.

Бываить рояль в кустах, а тута был кстати овраг подходящий. Выташшили братья у Ивана молодильны яблоки и кувшин с живою водою, самово взяли за руки, за ноги и сбросили в овраг бездонный. Летел туды Иван три дня и три ночи. Смешно другое: што он таки не разбился, а залетел на взморье, иде спас птенцов птицы-кондора Нагай от непогоды. В отместку птица Нагай вызвалася доставить ево обратно. Далее последовал драматический перелёт птицы-кондора, на которой Иван усидел верхом в обнимку с двумя чанами. В чанах была настрелянная им дичь, коей он и кормил птицу Нагай всю дорогу.

В обчем, добрался он до родимой стороны. Пришёл в столицу и узнаёть, што живу воду и молодильны яблоки доставили царю братья Федор и Василий. Тот, натурально, исцелился и пошёл уже на следуюшший неопределённый срок сваво царствования здоровьем крепок и глазами зорок. Расстроился Иван от такой несправедливости, собрал вкруг сабя кабацкой голи — и давай гулять по кабакам.

А тем временем за тридевять земель в тридесятом царстве красавица-ворожея Синеглазка родила двух близнецов. Росли они не по дням, а по часам. Скоро сказка сказываеца, не скоро дело делаеца — три года минуло И вот Синеглазка взяла сыновей, снарядила войско в 33 богатыря и пошла искать мужа сваво.

Пришла она в энто самое царство-государство и на зелёных лугах раскинула шатер. От шатра дорогу устелила сукнами цветнымя. И посылаить царю сказать:

— Царь, отдай Ивана, што табе молодильны яблоки и живу воду достал. Не отдашь — майдан устрою, народ мутить буду!

Царь, хучь и помолодел, но всево боялся, особливо мирных цветных революций, спровоцированных из-за бугра. Вот хучь бы кака друга революция — тока не цветная, не мирная и даже не бархатная. Вызываить братьев Фёдора и Василия, коих за неоценимую услугу устроил по-царски при сабе постельничим и подавальщиком. Тут-то весь обман и раскрылси. Братья пали на колени и во всём повинилися — нет, штобы уходить в несознанку, как нонешнее министерство иностранных дел по любому поводу. Ну, царь отругал их ишо хуже, чем обнакновенно ругал своих губернаторов, и сослал на окрестныя болота комаров изводить.

Тут Иван протрезвел и сам явилси к Синеглазке во главе голи кабацкой. Она ево, конешно, ишо издаля узнала, велела дитям:

— Вот ваш папенька идёть, встречайте ево и ведите в шатёр. Он безвинно три года страдал!

Сама Ивана отмыла, приодела, причесала, голи кабацкой по стаканчику поднесла, и те обратно в кабаки направилися. А и правильно сделали, а то б взаправди случился русский бунт, бессмысленный и беспощадный, што, конешно, продлило царствование царя нашево на не к ночи буде упомянутый неопределённый срок.

На другой день Синеглазка и Иван двинули во дворец. По дороге наблюдали великую бедность: видно, царь, помолодемши, принялся с новою силою свой народ пользовать. Народ — тот, конешно, рад был, челом бил, сапоги у ево лобызал да на маковки церковныя молился и благодарил. Заведены были новыя порядки: малый бизнес, дорогой серцу Ивана, царь прибрал к ногтю, у́лишну торговлю смёл, торговцев, а заодно и ремеленников, хто под горячую руку попался, в остроги отправил комаров изводить. На пустых улицах и площадях стрельцы таперь муштре обучаюца, а в остальное время пьянствують или за курями гоняють.

Учтя такое дело, на аудиенции Иван отказался от всяково коллаборационизма в виде почётной должности постельничево или подавальщика — и уехал с Синеглазкой в её царство. Живёть с ей там, не тужить, занимаеца бизнесом, пла́тить налоги исправно.

А за живой водой таперь не обязательно за тридевять земель мотацца: Иван наладил по всему свету продажу приборов «Аквалайф» — так што и живу́, и мёртву воду можа прям у сабе дома получати — хучь залейся.

Грустна́ сказка — веселея жити.

Репка

Посадил дед-диссидент, беззаветный борец против бед, репку демократическово, можно сказать, сорта с президентско-парламентской конституцией, сменяемостью и разделением властей, защитой бизнеса со всеми атрибутами социальново государства. Поливал ея водами из предыдушшей сказки и приговаривал:

— Расти, репка, сладка́! Расти, репка, крепка́!

Выросла репка сладка́, крепка́, больша-пребольшая, тока дед ея тянеть-потянеть, никак вытянуть не могёть.

Позвал он бабку, котора была левым либералом из «Облака». Бабка за дедку, дедка за репку — тянуть-потя́нуть, вытянуть чё-то не могуть.

Кличет бабка сына ихнево, мужика, который был правым либералом. Мужик за мать, то исть за бабку, уцепилси, бабка за дедку, дедка за репку — тянуть-потя́нуть, вытянуть никак не могуть.

Свистнул мужик бабе своёй, дедова с бабкой невестке, што была активисткой известной правозащитной организации Открытое Болото. Невестка — за мужика сваво, мужик за бабку, бабка за дедку, дедка за репку — тянуть-потя́нуть, вытянуть — не, не могуть.

Помахала баба дочке своёй, то исть дедова с бабкой внучке, котора была социал-демократкой из левой оппозиции. Внучка за мамку, жинка за сваво мужика, мужик за бабку, бабка за дедку, дедка за репку — тянуть-потя́нуть, вытянуть не могуть.

Тады зовёть внучка Жучку, што состояла сразу в двух партиях — «Гражданска мощь» и «Гражданский ум», хотя ни тово, ни другово напрочь в том царстве-государстве не наблюдалося. Жучка за внучку, внучка за мамку, жинка за сваво мужика, мужик за бабку, бабка за дедку, дедка за репку — тянуть-потя́нуть, вытянуть — ну не могуть.

И вот зовёть Жучка свою давнюю приятельницу кошку Ксюшу, которая обнакновенно гуляла сама по себе, но тож была не прочь создать собственну кошачью партию, которая кажный март с гарантией будеть иметь неудержимый успех. Ксюша за Жучку, Жучка за внучку, внучка за мамку, жинка за сваво мужика, мужик за бабку, бабка за дедку, дедка за репку — тянуть-потя́нуть, вытянуть так и не могуть.

Делать неча, кошка Ксюша зво́нить по мобильнику в «Фонд борьбы с безобразиями» мышке, с которым у ей были сложные отношения и за которым, как огашенные, гоняли коты из отдела по борьбе с экскремизмом, а, погоняв, упокаивалися и лизали яйца от неча делать.

Мышка не поленился, прибежал со всей своей командой — начальником штаба, пресс-секретарём, компьютерщиками и телеоператором. Мышка — за кошку! Кошка — за Жучку! Жучка — за внучку! Внучка — за мамку! Баба — за мужика! Мужик — за бабку! Бабка — за дедку! Дедка за репку! Тянуть-потя́нуть — вытянули репку!

Вот што такое солидарность и умение договаривацца в не таком уж, в обчем-то, сложном деле.

Правда или кривда

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка

Жили-были старик да старуха, была у их дочка Алёнушка да сынок Иванушка. Старик со старухой померли от тяжкой и нелепой жисти. Осталися Алёнушка да Иванушка одни-одинёшеньки. Вот собираица Алёнушка на работу — жить-то надо как-то — и наказываить братику:

— Братик мой дорогой, ты не скучай, играй в свои игрушки, а ежели телек включишь, то смотри тока мультики, ничево боле не смотри, козлёночком станешь!