Бесплатный фрагмент - Сонная деревня

Сонная деревня

— Деда, выйди, глянь, опять эти приехали, полный автобус, — звонкой скороговоркой выпалила с порога шустрая соседская девчушка и, не дожидаясь реакций, легким перышком упорхнула в большой мир по своим неведомым делам.

Собеседник на услышанное не среагировал, виду не подал. Лишь жилистая ладонь выдала — обжала нервно набалдашник некогда представительной, подрастерявшей лоск дубовой трости с каллиграфической гравировкой на фигурной бронзовой нашлепке: «Отличнику просвещения…».

«Деда» выглянул за порог, убедился, что поскакушки след простыл, притянул входную дверь, накинул в петлю кованый дверной крючок, скользнул взглядом по маленьким, обрамленным аккуратными занавесками окнам, все примечая. Лишь после этого чутка расслабился и хмыкнул себе под нос что-то позитивно-одобрительное.

В подуставшем, но крепком домишке из обшитого крашеной вагонкой листвяка уже долгие годы традиционно царила тишина. Как на погосте. Даже чудом сохранившийся еще советский меднобокий будильник старался тикать как-то по-особому — поддерживал солидную размеренность порядков, не мельтешил, почти важничал.

Удостоверившись в желанном одиночестве, мужчина резво прошелся к покрытому ковриком с ткаными оленями диванчика, целенаправленно сунул руку в пространство меж подушками, нащупал что-то там, не торопясь, чуть не с нежностью выпростал руку из мягких недр и поместил находку в карман пиджачка.

Шагнул было к выходу, но ухватил боковым зрением отражение в настенном зеркале. Пригляделся, насупился. Увиденное сильно не удовлетворило. Картинка вышла энергичной, бодрой, никак не по годам, и не вписывалась в образ почтенного отставного учителя в возрасте дожития.

С глубоким вдохом и полным выдохом еще вполне крепкое тело будто покинула часть жизни, словно воздух из аэростата повыпустили — на спину присела тяжесть прожитых лет, плечи поникли, руки свисли престарелой ивой над застоявшейся болотною водой.

Образ вышедшего на покой, подуставшего, но мудрого, рассудительного и уважаемого пенсионера был дополнен атрибутами: массивными очками с толстенными стеклами, рука приноровилась к трости, после чего ноги в связанных рукоделистой соседкой шерстяных носках сноровисто поймали неглубокие галоши, и мужчина отпер дверь и решительно шагнул в мир.

В миру галдели.

В невразумительном гомоне еще сильно издали, как и обычно, выделялись два узнаваемых персонажа, вызывавших у отставного учителя с трудом скрываемое выражение гадливости. Первый — вечно поучающий, с развазюкиванием окончаний. Второй извечно полутрезвый, с рваной хрипотцой в голосе и так и не исчезнувшим акцентом.

— И эти … (неожиданно вслух, казарменно четко, но не слишком громко выдал старик просторечное название лобковой вши в множественной форме как характеристику владелиц голосов) тут как тут, все им неймется…

Ларчик раздражения открывался просто. «Деда» с давних, еще допенсионных времен терпеть не мог и обладательницу менторского говора — бывшую коллегу по учительскому цеху — назойливую, хамоватую МНО-шницу, которая еще по своим товарным годам его безуспешно домогалась.

А вторая столь же нелюбимая персона — местная фельдшерица, главная по сельскому медпункту. Завсегда подшофе, в бесцеремонно игривом настроении. В стельку она никогда не упивалась, по крайней мере люди об этом не судачили, но здравый ум и ясная память ее тоже мимо обходили.

Подослали ее на село по программе расселения репатриантов, лет эдак с десять тому как. И она, на удивление, сумела не просто влиться и прижиться, но стала привычной, и даже неотъемлемой частью местного, с позволения сказать, колорита.

Конечно, сыграли роль такие вещи, как отсутствие очереди желающих управлять подобием медпункта у черта на куличках, а также востребованное в здешних краях умение замерять пульс и давление.

И вот та медичка впала в стариковскую немилость за чрезмерно длинный язычок — имела неосторожность растрепать на всю округу, по недомыслию, или злому умыслу — тут уж дело десятое, что значимых болячек в медкарте пенсионерствующего педагога никак не наблюдается.

Обычное, да возрастное там, — да, все в наличии, как по учебнику, но не сверх меры. А тросточка — так носит ее старичок больше для форса, чем из необходимости, ну и все такое прочее…

Никто пришлой, к тому же чрезмерно разбитной даже по местным понятиям фельдшерице не поверил, однако, оппонент занес тот стародавний инцидент в свой мозговой архив, жирную зарубочку сделал, и завсегда держал в уме, что в присутствии этой… следует быть осмотрительней да осторожней.

С такими беспокойными и даже вредными мыслишками «деда» поковылял в направлении источника шумной суеты — к зданию бывшего культпросветучреждения, вокруг и внутри которого нынче происходили все мало-мальски важное и интересное.

Экипаж причалившего к крыльцу клуба медицинского микроавтобуса осторожно разгружал контейнеры и спецчемоданы, а обступившие приезжих люди лезли под руку, выспрашивали, безответно комментировали, и все по-простецки, ничуть не рефлексируя.

Невзрачный одноэтажный барак, с первых дней сумятицы ставший временно-постоянным местом базирования понаехавших научно-медицинских гостей, именовался «клубом» просто по привычке. Что там изначально было никто уж и не вспомнит, но во времена далекие-целинные здание, с неуемной тягой «советов» к эпохальности и гигантизму размашисто нарекли «Клубом культуры и отдыха», и так и повелось.

Когда-то там крутили целлулоидные фильмы, проводили утренники с «елочками», сгоняли людей на товарищеские суды, а также вызывавшие неподдельный интерес женской части народонаселения лекции заезжих эскулапов о вреде пьянства-тунеядства.

Из приятного — конечно же устраивали танцы — сначала под патефон, баян, потом были дискотеки. Наездами заглядывали шустрики с видеосалоном, то есть телевизором и видеомагнитофоном, и все шло своим чередом до той поры пока серпасто-молоткастую окончательно не слили.

Последующий период мутной воды задел жителей удаленного селения все больше по касательной — красть там было нечего, достойных шкурного интереса чиновников, братков и нуворишей объектов в наших палестинах сроду не водилось. Однако же развал СССР лишил местных двух базовых вещей.

Из материального, конечно же, «живых» денег. Мало того, что почти у всех сбережения сгорели в одночасье, так еще и большинство сельчан работали, числились и получили зарплаты в повымерших с исчезновением «совка» всяческих многобуквенных конторах, типа ПМК, ПУСС, СМУ и тому подобных.

Жить землей местные умели, и потому даже в самые смурные годы с голоду, никто не помер, с протянутой рукой по улицам никто не шастал. Однако, кроме денег люди потеряли понимание своего места в этом огромном мире, которое давало чувство сопричастности большой, сильной стране.

Исчезло осознание, что ты — часть чего-то большего, весомого и важного, а не просто день за днем коптишь небо, выживаешь от рассвета до заката. Вроде и неощущаемое что, мелочь сущая пропала, которую не взвесить, не измерять, но даже в благополучных домах пошел разлад, скандалы, пьянство.

Все-таки не выживанием единым, и сельчане, не особо афишируя намерения и приготовления, начали куда-то истекать. Там, кому как повезло — подальше иль поближе, в зависимости от средств на переезд, обустроенных родственников, доверенных дружественных связей, но в итоге, капельками да ручейками выехали многие.

Все, кто смог, решился, потянул финансово, но в основном, конечно же, кого кто-то где-то ждал, покинули насиженное место.

Остались, ну, пара сотен человек.

И там понятно кто — не нужные своим детям и кому бы то ни было люди в «возрасте дожития», бездетные да чрезмерно многодетные, беднота с шантрапой, и еще парочка совершенно бестолковых из молодой поросли.

Тут у них и кров, и огородцы, и скотинка. В трудную минуту, для порядка немного поворчав, соседи завсегда придут на помощь, подсобят, помогут.

В ходе растянувшейся на добрый десяток лет после развала страны тотальной деградации клуб неожиданно выжил, и даже, в каком-то смысле, переродился. Без транспарантов и шапкозакидательских речевок здание как-то очень естественно приняло на себя обязанности центра мироздания местного значения.

Утопающий в диковатых, не знавших лейки и секатора зарослях сирени и карагача престарелый барак так или иначе сумел примирить под своей крышей всех — не пожелавших, не сумевших и просто не набравшихся смелости покинуть умирающее, но все еще теплое, насиженное место.