СОНЕТЫ
Светлой памяти учителя,
Михаила Леонидовича Лозинского,
посвящается эта работа.
Переводчик
Sonnet 1
From fairest creatures we desire increase,
That thereby beauty’s rose might never die,
But as the riper should by time decease,
His tender heir might bear his memory:
But thou contracted to thine own bright eyes,
Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel,
Making a famine where abundance lies,
Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel:
Thou that art now the world’s fresh ornament,
And only herald to the gaudy spring,
Within thine own bud buriest thy content,
And, tender churl, mak’st waste in niggarding:
Pity the world, or else this glutton be,
To eat the world’s due, by the grave and thee.
Сонет 1
Потомства от прекрасного мы ждем,
Чтоб не погибла роза красоты.
Пусть отцветет, но в отпрыске своем
Оставит нам знакомые черты.
А ты, в расцвете юных гордых сил
На собственном огне себя сжигая,
Ты изобилье в голод превратил,
Свой худший враг, своя погибель злая.
Ты, мироздания живой венец,
Герольд, провозглашающий весну,
В зародыше всему кладешь конец,
Не поскупясь на скупость лишь одну.
Так сжалься! Нашу радость, гордость, честь
Ты и могила — вы хотите съесть.
Sonnet 2
When forty winters shall besiege thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty’s field,
Thy youth’s proud livery so gazed on now,
Will be a totter’d weed of small worth held:
Then being asked, where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days;
To say, within thine own deep sunken eyes,
Were an all-eating shame, and thriftless praise.
How much more praise deserv’d thy beauty’s use,
If thou couldst answer «This fair child of mine
Shall sum my count, and make my old excuse,»
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel’st it cold.
Сонет 2
Когда твой лоб осадят сорок зим,
Всю красоту траншеями изрыв,
Прощайся с прежним обликом твоим:
Как старый плащ, ты станешь некрасив.
И на вопрос, где нынче новый дом
Той красоты, что радовала нас,
Одним всепожирающим стыдом
Ответишь ты со дна угасших глаз.
О, если бы на склоне лет ты мог
Сказать в ответ: «Вот сын прекрасный мой,
Моим счетам он подведет итог
Полученной в наследство красотой».
Ты мог бы в старости родиться вновь
И видеть, как твоя играет кровь.
Sonnet 3
Look in thy glass and tell the face thou viewest
Now is the time that face should form another;
Whose fresh repair if now thou not renewest,
Thou dost beguile the world, unbless some mother.
For where is she so fair whose uneared womb
Disdains the tillage of thy husbandry?
Or who is he so fond will be the tomb
Of his self-love, to stop posterity?
Thou art thy mother’s glass and she in thee
Calls back the lovely April of her prime;
So thou through windows of thine age shalt see,
Despite of wrinkles, this thy golden time.
But if thou live, remembered not to be,
Die single and thine image dies with thee.
Сонет 3
Ты своему напомни отраженью,
Что отразиться следует в потомстве.
Того же, кто не склонен к продолженью,
Природа обвиняет в вероломстве.
Где та, кто не захочет от тебя
Принять посев и твой продолжить род?
Где тот, кто, никого не полюбя,
Грядущее охотно погребет?
Ты — зеркало для матери твоей,
Ее Апрель вернешь ей ты один
И сам сквозь окна предзакатных дней
Увидишь юность, чуждую морщин.
Но если ты бесплодье изберешь,
Умрет твой образ, как ты сам умрешь.
Sonnet 4
Unthrifty loveliness, why dost thou spend
Upon thy self thy beauty’s legacy?
Nature’s bequest gives nothing, but doth lend,
And being frank she lends to those are free:
Then, beauteous niggard, why dost thou abuse
The bounteous largess given thee to give?
Profitless usurer, why dost thou use
So great a sum of sums, yet canst not live?
For having traffic with thy self alone,
Thou of thy self thy sweet self dost deceive:
Then how when nature calls thee to be gone,
What acceptable audit canst thou leave?
Thy unused beauty must be tombed with thee,
Which, used, lives th’ executor to be.
Сонет 4
Зачем ты на себя, прелестный мот,
Расходуешь богатство красоты?
Природа не навек, а в долг дает.
Она щедра, но щедрым будь и ты.
Стяжатель милый, как ты не постиг,
Что красота дана, чтобы отдать?
Как мог ты, бескорыстный ростовщик,
Жить широко, а жизни не видать?
С самим собой торговлю ты ведешь,
Себя обманывая без труда,
Но в час, когда из мира ты уйдешь,
Какой отчет представишь ты тогда?
И все же можно красоту спасти:
Скорее в оборот ее пусти.
Sonnet 5
Those hours, that with gentle work did frame
The lovely gaze where every eye doth dwell,
Will play the tyrants to the very same
And that unfair which fairly doth excel;
For never-resting time leads summer on
To hideous winter, and confounds him there;
Sap checked with frost, and lusty leaves quite gone,
Beauty o’er-snowed and bareness everywhere:
Then were not summer’s distillation left,
A liquid prisoner pent in walls of glass,
Beauty’s effect with beauty were bereft,
Nor it, nor no remembrance what it was:
But flowers distilled, though they with winter meet,
Leese but their show; their substance still lives sweet.
Сонет 5
Мгновения для благодарных глаз
Земное совершенство создают,
Но сами отберут его у нас
И красоту непрочную убьют.
Так время посреди своих забот
Поставит лето на порог зимы.
Застынут соки, роща опадет,
Уйдут под снег долины и холмы.
И если б лета зрелого настой
В стекле прозрачном не был заключен,
Дух красоты исчез бы с красотой,
Забытый навсегда во тьме времен.
Цветов не стало, но и в снег и в град
Живет в стекле их нежный аромат.
Sonnet 6
Then let not winter’s ragged hand deface,
In thee thy summer, ere thou be distilled:
Make sweet some vial; treasure thou some place
With beauty’s treasure ere it be self-killed.
That use is not forbidden usury,
Which happies those that pay the willing loan;
That’s for thy self to breed another thee,
Or ten times happier, be it ten for one;
Ten times thy self were happier than thou art,
If ten of thine ten times refigured thee:
Then what could death do if thou shouldst depart,
Leaving thee living in posterity?
Be not self-willed, for thou art much too fair
To be death’s conquest and make worms thine heir.
Сонет 6
Так пусть же память лета не убьет
Зимы задубенелая рука
И красота свой облик перельет
В другой сосуд, как аромат цветка.
Здесь в ростовщичестве дурного нет,
Оно способно осчастливить нас,
Когда проценты в том, чтобы на свет
Родиться вновь и раз, и десять раз.
Ты в десять раз счастливей можешь стать,
В десятке лиц свой образ повторив,
И как с тобою смерти совладать,
Когда, скончавшись, ты как прежде жив.
Не позволяй же красоте своей
Произвести в наследники червей.
Sonnet 7
Lo! in the orient when the gracious light
Lifts up his burning head, each under eye
Doth homage to his new-appearing sight,
Serving with looks his sacred majesty;
And having climbed the steep-up heavenly hill,
Resembling strong youth in his middle age,
Yet mortal looks adore his beauty still,
Attending on his golden pilgrimage:
But when from highmost pitch, with weary car,
Like feeble age, he reeleth from the day,
The eyes, ’fore duteous, now converted are
From his low tract, and look another way:
So thou, thyself outgoing in thy noon
Unlooked on diest unless thou get a son.
Сонет 7
Когда для солнца наступает час
Пылающую голову поднять,
Почтительно встречают сотни глаз
Его восход и царственную стать.
Всё выше по небесному холму,
Как юный бог, спешит оно взойти,
И все глаза прикованы к нему
На золотом торжественном пути.
Потом идет на убыль торжество,
Сползает колесница с вышины,
И вот глаза поклонников его
В другую сторону отвлечены.
Померкнет обожанье и почет,
Но пусть твой сын все взоры привлечет.
Sonnet 8
Music to hear, why hear’st thou music sadly?
Sweets with sweets war not, joy delights in joy:
Why lov’st thou that which thou receiv’st not gladly,
Or else receiv’st with pleasure thine annoy?
If the true concord of well-tuned sounds,
By unions married, do offend thine ear,
They do but sweetly chide thee, who confounds
In singleness the parts that thou shouldst bear.
Mark how one string, sweet husband to another,
Strikes each in each by mutual ordering;
Resembling sire and child and happy mother,
Who, all in one, one pleasing note do sing:
Whose speechless song being many, seeming one,
Sings this to thee: «Thou single wilt prove none.»
Сонет 8
Ты — музыка, но с музыкой в разладе,
А радость с радостью живет в ладу.
Так почему ты рад своей досаде
И любишь то, в чем чувствуешь беду?
Ведь этот звук, со звуком обручен,
Лишь потому твой оскорбляет слух,
Что каждый миг напоминает он,
Как в одиночестве беднеет дух.
Послушай, как игрой неторопливой
Многоголосье струны создают.
Так сын с отцом и матерью счастливой
В тройном единстве слаженно поют.
Они без слов дают тебе урок:
Немного проку в том, кто одинок.
Sonnet 9
Is it for fear to wet a widow’s eye,
That thou consum’st thy self in single life?
Ah! if thou issueless shalt hap to die,
The world will wail thee like a makeless wife;
The world will be thy widow and still weep
That thou no form of thee hast left behind,
When every private widow well may keep
By children’s eyes, her husband’s shape in mind:
Look what an unthrift in the world doth spend
Shifts but his place, for still the world enjoys it;
But beauty’s waste hath in the world an end,
And kept unused the user so destroys it.
No love toward others in that bosom sits
That on himself such murd’rous shame commits.
Сонет 9
Не слез ли вдовьих хочешь избежать
И одиноко путь проходишь свой?
Но если род не станешь продолжать,
Весь мир твоей окажется вдовой.
Вдова не перестанет слезы лить:
Ведь ты надежды не оставил ей
Супруга милый образ воскресить,
Поглубже заглянув в глаза детей.
Промотано богатство — не беда,
Оно, сменив владельца, уцелело.
Но красоту ты губишь навсегда
И разрушаешь, не пуская в дело.
Ты не любил, должно быть, до сих пор,
Раз терпишь свой убийственный позор.
Sonnet 10
For shame deny that thou bear’st love to any,
Who for thy self art so unprovident.
Grant, if thou wilt, thou art beloved of many,
But that thou none lov’st is most evident:
For thou art so possessed with murderous hate,
That ’gainst thy self thou stick’st not to conspire,
Seeking that beauteous roof to ruinate
Which to repair should be thy chief desire.
O! change thy thought, that I may change my mind:
Shall hate be fairer lodged than gentle love?
Be, as thy presence is, gracious and kind,
Or to thyself at least kind-hearted prove:
Make thee another self for love of me,
That beauty still may live in thine or thee.
Сонет 10
Покайся, что себя не судишь строго,
Легко бежишь от счастья своего.
Ты говоришь, в тебя влюбленных много,
Но сам-то ты не любишь никого.
К любви своей убийственно суров,
Ты и не думаешь суровость скрыть
И разрушаешь тот прекрасный кров,
Который ты бы должен укрепить.
Так убеди меня, что это ложь.
Ужель вражда почетнее любви?
Будь щедр душой, как ты собой хорош,
Хотя бы сам для счастья оживи.
Ты повторись в наследнике своем,
Пусть красота живет в тебе и в нем.
Sonnet 11
As fast as thou shalt wane, so fast thou grow’st
In one of thine, from that which thou departest;
And that fresh blood which youngly thou bestow’st,
Thou mayst call thine when thou from youth convertest.
Herein lives wisdom, beauty, and increase;
Without this folly, age, and cold decay:
If all were minded so, the times should cease
And threescore year would make the world away.
Let those whom nature hath not made for store,
Harsh, featureless, and rude, barrenly perish:
Look whom she best endowed, she gave the more;
Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish:
She carved thee for her seal, and meant thereby,
Thou shouldst print more, not let that copy die.
Сонет 11
Покуда ты увянешь, расцветет
Твой отпрыск, получивший жизнь когда-то.
Кровь молодая, дар твоих щедрот,
Согреет годы твоего заката.
Вот мудрость, красота и правый путь,
Не то — безумье, тлен и стертый след.
Задумай мы природу обмануть,
Мир обезлюдел бы в полсотни лет.
То, что природа грубо создала,
Бесславно возвратится в те же недра.
Зато к тебе щедра она была,
А щедрый дар и тратить нужно щедро.
Ты вырезан природой, как печать,
Чтоб оттиском потомство отмечать.
Sonnet 12
When I do count the clock that tells the time,
And see the brave day sunk in hideous night;
When I behold the violet past prime,
And sable curls, all silvered o’er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer’s green all girded up in sheaves,
Borne on the bier with white and bristly beard,
Then of thy beauty do I question make,
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow;
And nothing ’gainst Time’s scythe can make defence
Save breed, to brave him when he takes thee hence.
Сонет 12
Когда считаю мерный бой часов
И вижу день в преддверии ночном,
Фиалки смерть в тиши глухих лесов
И локон, убеленный серебром,
И голых веток чувствуя озноб,
Дававших тень стадам в июльский зной,
На погребальных дрогах вижу сноп
С торчащей кверху жесткой бородой,
Тогда я задаю себе вопрос,
Что станет дальше с красотой твоей:
Ведь ход вещей столь многое унес,
Освобождая путь для новых дней.
Серп Времени тебя не пощадит,
Но твой наследник Время победит.
Sonnet 13
O! that you were your self; but, love, you are
No longer yours, than you your self here live:
Against this coming end you should prepare,
And your sweet semblance to some other give:
So should that beauty which you hold in lease
Find no determination; then you were
Yourself again, after yourself’s decease,
When your sweet issue your sweet form should bear.
Who lets so fair a house fall to decay,
Which husbandry in honour might uphold,
Against the stormy gusts of winter’s day
And barren rage of death’s eternal cold?
O! none but unthrifts. Dear my love, you know,
You had a father: let your son say so.
Сонет 13
О, будь таким, как есть! Увы, мой друг,
Тебе собой не вечно обладать.
Готовься же разбить порочный круг
И красоту в наследство передать.
Ее ты у природы в долг берешь,
Верни же долг, и будет счет закрыт.
Себя утратив, ты себя найдешь,
Когда тебя наследник повторит.
Неужто рухнет столь прекрасный кров,
Который зимним дням наперекор
Сдержал бы натиск ледяных ветров
И смертной стужи вынес бы напор?
Пускай твои слова, что ты — в отца,
Сын повторит от своего лица.
Sonnet 14
Not from the stars do I my judgement pluck;
And yet methinks I have Astronomy,
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons’ quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself, to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth’s and beauty’s doom and date.
Сонет 14
Мой здравый смысл беру я не у звезд,
Хоть астрономии и я не чужд.
Я не пророчу убыль или рост,
Достаток или время крайних нужд.
Минуте каждой я не предскажу
Ударов грома, ветра и дождя.
Властителям путей не укажу,
Предначертанья в небе находя.
Твои глаза — вот истина во мгле.
По этим звездам я сказать бы мог,
Что красоты и правды на земле
Твое потомство увеличит срок.
Не то, едва свершится твой уход,
И красота, и правда пропадет.
Sonnet 15
When I consider every thing that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the self-same sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with decay
To change your day of youth to sullied night,
And all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new.
Сонет 15
Когда я вижу, что расцвет — обман
И лишь на миг дано поднять завесу,
Что этот мир — огромный балаган,
А звезды переделывают пьесу,
Когда людей, как ранние цветы,
Сажают и срезают небеса,
И после дней спесивой красоты
Упадка наступает полоса,
То мысль одна овладевает мной, —
Какой прекрасной статью ты богат,
И слышу я, как за твоей спиной
Советуются Время и Распад.
Я за тебя веду войну мою:
Где Время срежет, там я вновь привью.
Sonnet 16
But wherefore do not you a mightier way
Make war upon this bloody tyrant, Time?
And fortify your self in your decay
With means more blessed than my barren rhyme?
Now stand you on the top of happy hours,
And many maiden gardens, yet unset,
With virtuous wish would bear you living flowers,
Much liker than your painted counterfeit:
So should the lines of life that life repair,
Which this, Time’s pencil, or my pupil pen,
Neither in inward worth nor outward fair,
Can make you live your self in eyes of men.
To give away yourself, keeps yourself still,
And you must live, drawn by your own sweet skill.
Сонет 16
Так почему же, если точит нож
Кровавый деспот Время, враг живых,
Ты лучшей обороны не найдешь,
Чем этот бедный безоружный стих?
Напрасно сад в невинности природной
Ждет завязи твоих цветущих лет,
Чтобы родился плод, с тобою сходный,
Как ни один рисованный портрет.
Не сохранит ни Времени перо,
Ни этот неумелый карандаш
Твой юный облик, правду и добро,
И ты себя векам не передашь.
Умножь богатство щедростью своей
И в сыне сам себя запечатлей.
Sonnet 17
Who will believe my verse in time to come,
If it were filled with your most high deserts?
Though yet heaven knows it is but as a tomb
Which hides your life, and shows not half your parts.
If I could write the beauty of your eyes,
And in fresh numbers number all your graces,
The age to come would say «This poet lies;
Such heavenly touches ne’er touched earthly faces.»
So should my papers, yellowed with their age,
Be scorned, like old men of less truth than tongue,
And your true rights be termed a poet’s rage
And stretched metre of an antique song:
But were some child of yours alive that time,
You should live twice, in it, and in my rhyme.
Сонет 17
Как убедит потомков мой сонет,
Твоих заслуг перечисляя тьму?
Ведь он — надгробье, и живой портрет
Скрывать от мира свойственно ему.
И сколько бы слогов я ни слагал,
В которых голос правды оживает,
Потомок возразит: «Поэт солгал,
Небесных черт у смертных не бывает.»
Мои листки покроет желтизна,
Как старым сплетникам, им будет честь,
И похвале уменьшится цена,
Когда стихи успеют надоесть.
Но ты, на свет потомство породив,
В стихах и в сыне дважды был бы жив.
Sonnet 18
Shall I compare thee to a summer’s day?
Thou art more lovely and more temperate:
Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer’s lease hath all too short a date:
Sometime too hot the eye of heaven shines,
And often is his gold complexion dimmed,
And every fair from fair sometime declines,
By chance, or nature’s changing course untrimmed:
But thy eternal summer shall not fade,
Nor lose possession of that fair thou ow’st,
Nor shall death brag thou wander’st in his shade,
When in eternal lines to time thou grow’st,
So long as men can breathe, or eyes can see,
So long lives this, and this gives life to thee.
Сонет 18
Сравню ли я тебя с июльским днем?
Твоя природа мягче и нежней.
Уже цветы осыпались дождем,
Идет на убыль счастье летних дней,
Глаз неба, слишком жаркий иногда,
Теряет золотистый ореол,
Всему прекрасному грозит беда,
Природы беспощаден произвол.
Но нет конца у лета твоего,
И красоты не похищает рок.
Не угрожает смерти торжество
Тому, кто под защитой вечных строк.
Покуда мир дышать не устает,
Живет мой стих и жизнь тебе дает.
Sonnet 19
Devouring Time, blunt thou the lion’s paws,
And make the earth devour her own sweet brood;
Pluck the keen teeth from the fierce tiger’s jaws,
And burn the long-lived phoenix in her blood;
Make glad and sorry seasons as thou fleet’st,
And do whate’er thou wilt, swift-footed Time,
To the wide world and all her fading sweets;
But I forbid thee one most heinous crime:
O! carve not with thy hours my love’s fair brow,
Nor draw no lines there with thine antique pen;
Him in thy course untainted do allow
For beauty’s pattern to succeeding men.
Yet, do thy worst old Time: despite thy wrong,
My love shall in my verse ever live young.
Сонет 19
Ты, Время, львиный коготь иссеки,
Плоды земные дай пожрать земле,
У тигра вырви острые клыки
И феникса похорони в золе.
Дожди и стужу, ненависть и зло,
Всё, Время быстроногое, прощу,
Какой бы ты урон ни нанесло,
И лишь одно злодейство запрещу:
Лоб друга моего резцом не режь,
Не борозди обломанным пером.
Пусть этот облик, вечно юн и свеж,
Для дней грядущих служит образцом.
А впрочем, нападай. Друг защищен,
В моих стихах не постареет он.
Sonnet 20
A woman’s face with nature’s own hand painted,
Hast thou, the master mistress of my passion;
A woman’s gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women’s fashion:
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick’d thee out for women’s pleasure,
Mine be thy love and thy love’s use their treasure.
Сонет 20
Да, женское лицо дала природа
Тебе, богиня-бог моих стремлений,
Но женская лукавая порода
Других в тебе не знает проявлений.
Твои глаза не бегают, как воры,
И льстивым взглядом ты не утомляешь.
Невольно ты крадешь мужские взоры
И женщин красотой ошеломляешь.
Тебя природа женщиной ваяла,
Но воспылав неукротимой страстью,
Она тебе добавила — так мало
И мне закрыла путь к любви и счастью.
Раз женщины твоим набегам рады,
Люби меня — и похищай их клады.
Sonnet 21
So is it not with me as with that Muse,
Stirred by a painted beauty to his verse,
Who heaven itself for ornament doth use
And every fair with his fair doth rehearse,
Making a couplement of proud compare
With sun and moon, with earth and sea’s rich gems,
With April’s first-born flowers, and all things rare,
That heaven’s air in this huge rondure hems.
O! let me, true in love, but truly write,
And then believe me, my love is as fair
As any mother’s child, though not so bright
As those gold candles fixed in heaven’s air:
Let them say more that like of hearsay well;
I will not praise that purpose not to sell.
Сонет 21
Нет, я не тот поэт, кто увлечен
Фальшивой рукотворной красотой.
Сам небосвод в стихи вставляет он
Для украшенья похвалы пустой.
Он сравнивать с возлюбленной готов
Луну и солнце, жемчуга зерно,
Весну в венке из первенцев-цветов
И всё, что в круг земной заключено.
Пусть будет правдой страсть моя и речь.
Как всякое дитя, моя любовь
Прекрасна, хоть скромнее ярких свеч,
Пылающих на небе вновь и вновь.
Все пышные хвалы — напрасный труд:
Не хвалят то, чего не продают.
Sonnet 22
My glass shall not persuade me I am old,
So long as youth and thou are of one date;
But when in thee time’s furrows I behold,
Then look I death my days should expiate.
For all that beauty that doth cover thee,
Is but the seemly raiment of my heart,
Which in thy breast doth live, as thine in me:
How can I then be elder than thou art?
O! therefore, love, be of thyself so wary
As I, not for myself, but for thee will;
Bearing thy heart, which I will keep so chary
As tender nurse her babe from faring ill.
Presume not on thy heart when mine is slain,
Thou gav’st me thine not to give back again.
Сонет 22
Я не поверю зеркалу, что стар,
Покуда ты и юность заодно.
Лицо твое в морщинах — вот удар,
Который пережить мне не дано.
Ведь красота, которой ты покрыт,
Лишь одеянье сердца моего,
И коль оно в твоей груди стучит,
То как могу я старше быть его?
Любовь моя не даст тебя в обиду,
Себя она привыкла не щадить.
Как нянька, не теряю я из виду
Всё, что ребенку может повредить.
Разбей мне сердце, и погибнешь сам:
Я твоего обратно не отдам.
Sonnet 23
As an unperfect actor on the stage,
Who with his fear is put beside his part,
Or some fierce thing replete with too much rage,
Whose strength’s abundance weakens his own heart;
So I, for fear of trust, forget to say
The perfect ceremony of love’s rite,
And in mine own love’s strength seem to decay,
O’ercharged with burthen of mine own love’s might.
O! let my looks be then the eloquence
And dumb presagers of my speaking breast,
Who plead for love, and look for recompense,
More than that tongue that more hath more express’d.
O! learn to read what silent love hath writ:
To hear with eyes belongs to love’s fine wit.
Сонет 23
Как выбитый из колеи актер,
Которому играть мешает страх,
А может быть, соперника напор
Такой, что дух слабеет на глазах,
Так я, боясь за истину, забыл
По правилам мою представить страсть
И, сил исполнен, выбился из сил,
Под тяжкой ношей силясь не упасть.
Так пусть же взгляд мой скажет напрямик
Всё то, чего сказать не может грудь.
Ведь к истине он ближе, чем язык,
Который лучше приукрасит суть.
Ты эти строки взглядом оживи.
Глазами слышать — мудрый дар любви.
Sonnet 24
Mine eye hath played the painter and hath steeled,
Thy beauty’s form in table of my heart;
My body is the frame wherein ’tis held,
And perspective that is best painter’s art.
For through the painter must you see his skill,
To find where your true image pictured lies,
Which in my bosom’s shop is hanging still,
That hath his windows glazed with thine eyes.
Now see what good turns eyes for eyes have done:
Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
Are windows to my breast, where-through the sun
Delights to peep, to gaze therein on thee;
Yet eyes this cunning want to grace their art,
They draw but what they see, know not the heart.
Сонет 24
Мой глаз — твой неотступный портретист.
Мое же сердце сделал он холстом,
А тело — рамой, и рисунок чист,
Всего сильнее перспектива в нем.
Каким художник видел облик твой,
Такой ты на холсте помещена
В моей груди, просторной мастерской,
Что светом глаз твоих застеклена.
Глаза глазам готовы долг вернуть:
Мои глаза твой создали портрет,
Через твои мне солнце входит в грудь
И на черты твои бросает свет.
Но это лишь портрет, а не двойник:
Кто пишет тело, в душу не проник.
Sonnet 25
Let those who are in favour with their stars
Of public honour and proud titles boast,
Whilst I, whom fortune of such triumph bars
Unlook’d for joy in that I honour most.
Great princes’ favourites their fair leaves spread
But as the marigold at the sun’s eye,
And in themselves their pride lies buried,
For at a frown they in their glory die.
The painful warrior famoused for fight,
After a thousand victories once foiled,
Is from the book of honour razed quite,
And all the rest forgot for which he toiled:
Then happy I, that love and am beloved,
Where I may not remove nor be removed.
Сонет 25
Пускай любимцы благосклонных звезд
О титулах заводят болтовню.
Мой жребий, хоть и скромен он, и прост,
Я выше всяких почестей ценю.
Как ни впадает в роскошь фаворит,
Он разделяет участь ноготков:
При ярком солнце праздничен их вид,
Но первый холод стоит им голов.
Суровый воин, восхищая нас,
Одерживает тысячу побед,
Но проиграй он битву только раз,
И прежней славы уничтожен след.
А я любовью за любовь плачу,
Не дам отставки и не получу.
Sonnet 26
Lord of my love, to whom in vassalage
Thy merit hath my duty strongly knit,
To thee I send this written embassage,
To witness duty, not to show my wit:
Duty so great, which wit so poor as mine
May make seem bare, in wanting words to show it,
But that I hope some good conceit of thine
In thy soul’s thought, all naked, will bestow it:
Till whatsoever star that guides my moving,
Points on me graciously with fair aspect,
And puts apparel on my tottered loving,
To show me worthy of thy sweet respect:
Then may I dare to boast how I do love thee;
Till then, not show my head where thou mayst prove me.
Сонет 26
Любви моей властитель, я готов
Вновь подтвердить, что ты мой свет во тьме,
И показать через посольство слов
Не самый ум, а то, что на уме.
Но если это мне не по уму
И чтобы мысль одеть, мне слов не хватит,
То я доверюсь сердцу твоему:
Пусть приютит любовь и долг заплатит.
А там звезда, мой светоч путеводный,
На помощь посылая волшебство,
Почтит любовь одеждой благородной,
Достойной уваженья твоего.
Тогда моей любовью хвастать буду,
А нынче я боюсь поверить чуду.
Sonnet 27
Weary with toil, I haste me to my bed,
The dear repose for limbs with travel tired;
But then begins a journey in my head
To work my mind, when body’s work’s expired:
For then my thoughts — from far where I abide —
Intend a zealous pilgrimage to thee,
And keep my drooping eyelids open wide,
Looking on darkness which the blind do see:
Save that my soul’s imaginary sight
Presents thy shadow to my sightless view,
Which, like a jewel hung in ghastly night,
Makes black night beauteous, and her old face new.
Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
For thee, and for myself, no quiet find.
Сонет 27
Устал с дороги и спешу в постель
Дать сладкий отдых членам онемелым,
А между тем уже иную цель
Преследую душой, не бренным телом.
К тебе мечты паломниками шлю
И, хоть глазам смотреть невмоготу,
Ресницы раздвигаю и не сплю,
И, как слепые, вижу темноту.
Но ловит взор души, не сонных глаз,
Тень, на тебя похожую точь в точь,
И как в ночи подвешенный алмаз,
Она облагораживает ночь.
Так тело наяву, а дух во сне
Покоя не дает тебе и мне.
Sonnet 28
How can I then return in happy plight,
That am debarred the benefit of rest?
When day’s oppression is not eas’d by night,
But day by night and night by day oppressed,
And each, though enemies to either’s reign,
Do in consent shake hands to torture me,
The one by toil, the other to complain
How far I toil, still farther off from thee.
I tell the day, to please him thou art bright,
And dost him grace when clouds do blot the heaven:
So flatter I the swart-complexion’d night,
When sparkling stars twire not thou gild’st the even.
But day doth daily draw my sorrows longer,
And night doth nightly make grief’s length seem stronger.
Сонет 28
Но как же снова счастье я найду,
Когда покой давно отброшен прочь
И сон не облегчает мне беду,
Ночь день тиранит, день тиранит ночь?
И оба вместе, хоть они враги,
Так много мне страданий принесли,
Он — направляя вдаль мои шаги,
Она — тоской о том, что ты вдали.
Я говорю, стараясь им польстить,
Что дню поможет свет прекрасный твой,
Что ярко можешь ты позолотить
Беззвездный небосвод во тьме ночной.
Но что ни день, тоска моя длиннее,
И ночь от ночи боль моя сильнее.
Sonnet 29
When in disgrace with fortune and men’s eyes
I all alone beweep my outcast state,
And trouble deaf heaven with my bootless cries,
And look upon myself, and curse my fate,
Wishing me like to one more rich in hope,
Featured like him, like him with friends possessed,
Desiring this man’s art, and that man’s scope,
With what I most enjoy contented least;
Yet in these thoughts my self almost despising,
Haply I think on thee, and then my state,
Like to the lark at break of day arising
From sullen earth, sings hymns at heaven’s gate;
For thy sweet love remembered such wealth brings
That then I scorn to change my state with kings.
Сонет 29
Когда, гонимый взглядами людей,
С самой судьбой я чувствую разлад,
И небо глухо к жалобе моей,
И ни себе, ни жизни я не рад,
И жить хотел бы, как живет другой,
Достойной дружбой удивляя свет,
А тот — умом, а этот — красотой,
И только мне ни в чем везенья нет,
Тогда гнетет меня досада злая,
Но вспомню о тебе — и жизни рад,
И жаворонком утренним взлетая,
Душа моя поет у райских врат.
На славу и богатства королей
Не променял бы я любви твоей.
Sonnet 30
When to the sessions of sweet silent thought
I summon up remembrance of things past,
I sigh the lack of many a thing I sought,
And with old woes new wail my dear time’s waste:
Then can I drown an eye, unused to flow,
For precious friends hid in death’s dateless night,
And weep afresh love’s long since cancelled woe,
And moan the expense of many a vanished sight:
Then can I grieve at grievances foregone,
And heavily from woe to woe tell o’er
The sad account of fore-bemoaned moan,
Which I new pay as if not paid before.
But if the while I think on thee, dear friend,
All losses are restor’d and sorrows end.
Сонет 30
Когда я размышляю в тишине
О времени, которое ушло,
О том, как мало удается мне,
И как несчастья давят тяжело,
Тогда скорблю, не сдерживая слез,
О гибели друзей во тьме времен,
И то, что от любви я перенес,
Во мне невольный вызывает стон.
Тогда всё то, что я забыл и сам,
Припоминаю из последних сил
И вновь плачу по горестным счетам,
Как будто прежде их не оплатил.
Но вспомню о тебе — и словно нет
Ни тягостных потерь, ни горьких бед.
Sonnet 31
Thy bosom is endeared with all hearts,
Which I by lacking have supposed dead;
And there reigns Love, and all Love’s loving parts,
And all those friends which I thought buried.
How many a holy and obsequious tear
Hath dear religious love stol’n from mine eye,
As interest of the dead, which now appear
But things removed that hidden in thee lie!
Thou art the grave where buried love doth live,
Hung with the trophies of my lovers gone,
Who all their parts of me to thee did give,
That due of many now is thine alone:
Their images I loved, I view in thee,
And thou (all they) hast all the all of me.
Сонет 31
В твоей груди приют для всех сердец,
Когда-то милых сердцу моему.
Моя любовь там царственный жилец,
А с ней друзья, сошедшие во тьму.
Как много слез обильных и святых,
О гибели безвременной скорбя,
Я молча пролил о друзьях моих,
Вошедших, как в убежище, в тебя!
Ты склеп любви, которая жива.
Венками прошлых дней укрыта дверь,
И на меня друзей моих права
Тебе, мой друг, принадлежат теперь.
Ты сохраняешь облик их живой,
Ты — все они, и значит, весь я твой.
Sonnet 32
If thou survive my well-contented day,
When that churl Death my bones with dust shall cover
And shalt by fortune once more re-survey
These poor rude lines of thy deceased lover,
Compare them with the bett’ring of the time,
And though they be outstripped by every pen,
Reserve them for my love, not for their rhyme,
Exceeded by the height of happier men.
O! then vouchsafe me but this loving thought:
«Had my friend’s Muse grown with this growing age,
A dearer birth than this his love had brought,
To march in ranks of better equipage:
But since he died and poets better prove,
Theirs for their style I’ll read, his for his love’.
Сонет 32
Переживешь ли день, когда во прах
Старуха-смерть мое зароет тело?
Тогда прочти, что я писал в стихах
С любовью, хоть бедно и неумело.
Ты с новыми стихами их сравни,
И пусть мне до поэтов далеко,
Но ты любовь, а не слова цени,
Которые достались им легко.
Тогда, прошу, подумай обо мне:
«Будь он в живых, он был бы на виду,
Природный дар развил бы он вдвойне
И шел бы с первыми в одном ряду.
Его стихи читаю вновь и вновь:
В других я слышу слог, а в нем любовь.»
Sonnet 33
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine,
With all triumphant splendour on my brow;
But out, alack, he was but one hour mine,
The region cloud hath mask’d him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven’s sun staineth.
Сонет 33
Я видел, как торжественный восход
На горных пиках царственно горит
И бледную поверхность быстрых вод
Алхимией небесной золотит.
Но низким тучам позволяет он
Свой светлый лик укрыть от наших глаз,
И вот уже, похищен, унесен,
Бесславно он на западе угас.
Так солнца моего прекрасный свет
Блестящее пророчил торжество,
Но час прошел — и счастья больше нет,
Закрыла туча хмурая его.
И всё же я любви не изменил:
Ведь пятна есть и у земных светил.
Sonnet 34
Why didst thou promise such a beauteous day,
And make me travel forth without my cloak,
To let base clouds o’er take me in my way,
Hiding thy bravery in their rotten smoke?
«Tis not enough that through the cloud thou break,
To dry the rain on my storm-beaten face,
For no man well of such a salve can speak,
That heals the wound, and cures not the disgrace:
Nor can thy shame give physic to my grief;
Though thou repent, yet I have still the loss:
The offender’s sorrow lends but weak relief
To him that bears the strong offence’s cross.
Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
And they are rich and ransom all ill deeds.
Сонет 34
Зачем ты обещала ясный день?
Я вышел в путь, а плащ не взял с собой,
И низких туч предательская тень
Тебя затмила душной пеленой.
Пусть ты потом прошла сквозь пелену
И я согрелся, хоть дождем побит,
Бальзам твой всё равно я прокляну:
Он исцелитель ран, а не обид.
Раскаяньем ты не исправишь зло,
Стыд запоздалый дела не спасет.
Ведь как обидчице ни тяжело,
Обиженный всё так же крест несет.
Но плачешь ты, и крупный жемчуг слез
Всё выкупает, что я перенес.
Sonnet 35
No more be grieved at that which thou hast done:
Roses have thorns, and silver fountains mud:
Clouds and eclipses stain both moon and sun,
And loathsome canker lives in sweetest bud.
All men make faults, and even I in this,
Authorizing thy trespass with compare,
Myself corrupting, salving thy amiss,
Excusing thy sins more than thy sins are;
For to thy sensual fault I bring in sense,
Thy adverse party is thy advocate,
And ’gainst myself a lawful plea commence:
Such civil war is in my love and hate,
That I an accessary needs must be,
To that sweet thief which sourly robs from me.
Сонет 35
О том, что сделано, не сожалей.
Затмения луны, в фонтанах грязь,
Шипы у роз — всё это ход вещей,
И червь живет в бутоне, притаясь.
Все люди лгут, и лгут мои стихи,
Когда порок в сравненья наряжу.
Грешу, спеша простить тебе грехи,
Прощенью слишком ревностно служу.
Я, плоти провинившейся оплот,
Потворствую противной стороне.
С таким ожесточением идет
Война междоусобная во мне,
Что вору нежному я сам помог
С моим добром перешагнуть порог.
Sonnet 36
Let me confess that we two must be twain,
Although our undivided loves are one:
So shall those blots that do with me remain,
Without thy help, by me be borne alone.
In our two loves there is but one respect,
Though in our lives a separable spite,
Which though it alter not love’s sole effect,
Yet doth it steal sweet hours from love’s delight.
I may not evermore acknowledge thee,
Lest my bewailed guilt should do thee shame,
Nor thou with public kindness honour me,
Unless thou take that honour from thy name:
But do not so, I love thee in such sort,
As thou being mine, mine is thy good report.
Сонет 36
И правда, лучше нам держаться врозь,
Хоть на двоих любовь у нас одна.
Иначе тем делиться бы пришлось,
За что на мне одном лежит вина.
Любви единой мы признали власть,
Зато у каждого своя беда.
Пускай она не одолеет страсть,
Но лучший миг похитит без труда.
С тобой я встречусь словно невзначай,
Моя вина на мне была и есть,
И ты при всех мне честь не воздавай,
Чтобы твоя не пострадала честь.
Поберегись: ведь мы с тобой — одно,
И ляжет на тебя мое пятно.
Sonnet 37
As a decrepit father takes delight
To see his active child do deeds of youth,
So I, made lame by Fortune’s dearest spite,
Take all my comfort of thy worth and truth;
For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
Or any of these all, or all, or more,
Entitled in thy parts, do crowned sit,
I make my love engrafted to this store:
So then I am not lame, poor, nor despised,
Whilst that this shadow doth such substance give
That I in thy abundance am sufficed,
And by a part of all thy glory live.
Look what is best, that best I wish in thee:
This wish I have; then ten times happy me!
Сонет 37
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.