Бесплатный фрагмент - Сон разума

Предисловие

Объективный взгляд на вещи — явление спорное, и честно ответить на вопрос, должен ли он появиться у каждого из нас, затруднительно, однако без этого нельзя оценить итог эволюции личности, достигла ли она цели своего развития или её реализация застряла где-то на промежуточном этапе. С другой стороны: что должно быть критерием объективности? В чём заключается её мерило? Можно ли его разложить по степеням, либо он не делим? И, так или иначе, ответы на эти вопросы, будучи полученными неважно каким образом, хоть по мановению волшебной палочки, ничего не дадут для понимания того, сколь зауряден или незауряден обретший его человек, понадобились ли ему определённые таланты на данном пути или всё лежало на поверхности, гений он или психопат или нечто среднее.

При изучении отдельной личности не стоит ожидать отрадного разнообразия. Приняв свой внутренний мир за исходный пункт, не следует уповать на то, что непременно окажешься прав, решив для себя, как необходимо отнестись к тому или иному явлению, боясь при этом поделиться наблюдениями с кем бы то ни было ещё, дабы не разрушить собственной «правоты». К счастью (или сожалению, кто во что горазд) подобная коллизия мнима, всегда имеется последняя инстанция, действительность (как бы то тривиально не звучало), которая денно и нощно, засучив рукава и нахмурив брови, копается в иллюзиях, проверяя их подлинность. Как не трудно заметить, чем фантазии примитивней, тем более они не согласуются с целым и скорее рушатся, однако самые истончённые, сложные и изящные из них, наоборот, частенько избегают ловких и жестоких пальцев реальности, сохраняясь довольно долго. Со времен, заматерев и набравшись опыта вместе со своим носителем, они начинают верховодить его судьбой, искусно пряча собственную несостоятельность за самолюбием там, где не способны объяснить возникшие противоречия с действительностью.

Но какова же та благодатная почва, на коей возможно произрастание подобной диковинки? Идиот не способен на такую хитрость, на то он и идиот. Человек незаурядный не станет заниматься глупостями, они ему не нужны, у него есть всё разнообразие реальности без ущербных довесков. А вот заурядность, щедро сдобренная осознанием собственной значимости, имеющая повод к безделью, является благодатной почвой для метаний впотьмах. У неё нет ничего, что бы смогло отвратить её от порочного круга теоретизирования вместо познания, которое с успехом его заменяет.

Если же разрыв между иллюзорным и реальным миром становится слишком велик, могут произойти ровно 2 вещи: либо приятие действительности, либо умопомешательство, что, однако, почти одно и то же. Почему? Потому что приятие выльется в понимание ущербности своей жизни, её ограниченности, безусловной тщете и преходящности, не утешит даже след в виде потомства, оставленный в этом мире. Оно только даст надежду, что в будущем реализует чаяния неудачливого индивида, обретёт именно такое счастье, которого он хотел бы для себя, т.е. претворит в жизнь всё те же жалкие иллюзии.

И всё вышесказанное было бы только теорией (пусть и верной в принципе, но не реализующейся на практике), если бы каждый человек следовал всякому, абсолютно всякому (а потому, по преимуществу, пагубному и примитивному) желанию. Однако на поверку это не так. Родительские, общественные, моральные и проч. запреты делают своё дело, вследствие чего он, выросший под влиянием непонятных ему ограничений, не знает, чего хочет на самом деле, а чего лишь вследствие того, что ему запретили то, чего он хочет. Откуда же у такого человека может взяться объективный взгляд на вещи? Как пройдёт эволюция его личности? Какой критерий он положит в основу оценки значимости той или иной вещи? А ведь корректную меру он отыщет лишь по счастливой случайности, называемой умом, которая заведомо не может с ним произойти.

С другой стороны, означенные запреты так же теоретичны как и путающееся в них мировоззрение, они не обнаруживаются в реальности и, таким образом, порождают только умозрительные критерии для понимания своего места в мире, не предоставляя практических руководств к жизни. Так рождается интересный духовный феномен — самопознание — и его чудаковатые последыши — поступки, отличные от желаний. Что чем верховодится? В идеале, конечно, стройная система ценностей должна упорядочивать буйную природную стихию, предавая той, не более, не менее, а смысл, содержание цели существования. А на самом деле? На самом деле выходит не система, а кривой скелет с то и дело отваливающимися, плохо прилаженными друг к другу костями, производящий то смешное, то жалостливое, то устрашающее впечатление. Попытки её создания оказываются никчёмными, ненужными, пустыми в т.ч. и потому, что их предмет не предполагает познания как такового, но набор догм, спущенных свыше, из других сфер, коими надо просто пользоваться. Так, может, посторонние запреты и наущения имеют право на существование?

Чтобы это понять, следует оглядеться вокруг. Любой человек в подходящих обстоятельствах, не особенных, сверхъестественных, а, наоборот, плавных и обусловленных, в т.ч. и обыденными превратностями «обычной жизни», окажется стоящим внимания. Переживаемые им перипетии улавливаются крайне нечётко, повседневности всегда хочется предать тайный смысл, наполнить неявным содержанием действия, которые её составляют, поскольку кажется совершенно немыслимым, чтобы она исчерпывались только тем, что лежит на поверхности. И тем не менее это так. Если начать заполнять обыденность скрытыми мотивами, выйдет очередное посмешище, публичная потеха, ведь они, будучи хитроумными и претенциозными, в итоге дадут лишь выхлоп всё в ту же каждодневную возню.

Часть I

20.04 Пожалуй, лучше всего начать с того, кто я такой, и… и тем закончить. Не думал, что с самого начала встречу подобное затруднение, ведь именно это мне и не известно, потому я и затеял писать дневник… Т.е. нет, кто я такой, я, конечно же, знаю, тут не в том смысле.

Вот сразу и подумал, а получиться ли из данного предприятия хоть что-нибудь или, может, так всё и бросить, просто время поберечь или психику свою, на худой конец выспаться лишний раз, поскольку нельзя исключить, что затратив массу усилий, я так ни к чему в итоге и не приду. С другой стороны, ничего сверхъестественного от меня не требуется, никаким вдохновением тут не пахнет, главное, почаще напоминать себе о цели, и всё должно пойти своим чередом, по крайней мере, буду на то надеяться. Возникает, конечно, вопрос, хватит ли потом у меня ума или даже вкуса понять, о чём я, собственно, пишу. Однако пока это дело десятое, да и несколько льщу я такими сомнениями своим литературным способностям или, скорее, психологической чуткости — раз не ожидаешь никаких откровений, так уж и не ожидай до конца. Впрочем, после этого сумбура, который вроде как есть, но ничего в нём нет, я, кажется, понял, что можно начать просто со стороны, безразлично, лишь бы с содержанием, а там всё и прояснится, ведь, например, внешние обстоятельства моей жизни для меня вполне очевидны.

Значит, что там обычно пишут в анкетах (давненько я ничего такого не заполнял)? Для начала, зовут меня Фёдором Петровичем, мне 41 год, в настоящий момент холост, женат был всего только один раз, надо сказать, крайне неудачно, шестой год в разводе (во-от, уже не плохо, живой человек начинает прорисовываться). Не могу сказать, что особо переживал по этому поводу, но история вышла очень неприятная, не знаю, как она на меня повлияла — да с первого взгляда кажется, не повлияла вообще (кстати, по вполне понятной причине, о которой пока рано писать) — однако событие важное, и не упомянуть о нём было нельзя. Детей у меня нет, и, честно говоря, я с этим ещё не определился, т.е. я прекрасно понимаю, что давно уж пора решить для себя, нужны ли они мне или нет, но что-то меня удерживает, точнее, я просто боюсь определённости в данном вопросе, ведь, так или иначе, ответ на него заставит изменить свой нынешний образ жизни, которым, кстати сказать, в последнее время я начал очень тяготиться (что, т.е. неудовлетворённость своей нынешней жизнью, и есть главное, подвигшее меня на опасный эксперимент самокопания). И, казалось бы, всё логично и самое время, но нет, не получается.

Теперь, кажется, настал черёд сказать о материальном положении, обретением которого я и занимался все прошедшие 20 лет или около того, однако лишь в общих чертах, поскольку особого значения оно для меня сейчас не имеет, видимо, ровно потому, что уже есть. Нет, говорить, что представляю собой что-то существенное даже в своём городе, я не стану, но бедствовать не приходиться. Работаю директором управления по развитию крупного производственного объединения (про должностные обязанности распространяться не стану, ведь и так прекрасно их знаю, да и напоминают мне о них каждый день), откровенно могу признаться, что добился всего сам, чем и горжусь, профессионал я неплохой (к слову сказать, иначе меня бы давно уволили), к работе своей привык и исполняю её прилежно. Отмечу один лишь нюанс: в последнее время я перестал испытывать даже слабые намёки на чувство удовлетворённости от её выполнения, правда, ранее его тоже не было, но всё складно сглаживалось смутными мыслями о необходимости зарабатывать, исполнять служебные обязанности, даже выхода иного не виделось, но вдруг и они куда-то исчезли. Я не могу сказать, нормально сие или нет, происходит ли такое или нечто подобное с другими или не происходит, так что о его (чувстве удовлетворения работой) отсутствии следует подумать после, потому как сейчас ещё рано. Ещё добавлю, что живу в собственной квартире, которую приобрёл самостоятельно сразу же после развода (в старой, общей с бывшей женой, точнее, совместно снимаемой, ни я, ни она жить не захотели), тогда мне это стоило определённых финансовых усилий, приобрёл, честно говоря, на время, не думал в ней задерживаться, однако так устроил её исключительно по своему вкусу и для своего удобства, что решил в ней обосноваться, если и не навсегда, то очень на долго (так и получается). Впоследствии появилось одно обстоятельство, может, и мелкое, о котором не стоило бы упоминать, но всё-таки: начала очень греть мысль, что квартира эта всегда останется моей, а не получится так, как получилось опять же после развода, что у меня есть какое-то пристанище, что ли, (остальные слова, пришедшие на ум, ещё более смешные), где я могу… не знаю что, но что-то всё-таки могу.

И в заключение этой импровизированной анкеты, чтобы завершить общий план: всё, т.е. я сам, моя работа, квартира и даже бывшая жена (хотя я давно о ней ничего не слышал), располагаются в большом провинциальном городе, в котором я родился и живу по сей день. Вроде бы с «анкетой» покончено, выпалил; а далось ведь не без труда…

Честно говоря, меня мало волнует, сколько мне подобных наберётся по городам и весям, чем они живут и каким видят этот мир, такие ли у них проблемы или нет, но если задаться, например, вопросом о моих личных качествах, то я решительно не знаю, что на него ответить. Нет, можно, конечно, наплести официальной оптимистической ерунды вроде «общительности, целеустремлённости, профессионализма» и т.п., но абсолютно очевидно, что эти качества о живом человеке ничего не скажут, и, хочется думать, я давно не столь глуп, чтобы сего не понимать. Итак, зачем же я затеял писать этот дневник (объяснение в начале не в счёт)? Вопрос весьма занимательный, но, увы, ответить на него я не могу даже себе. Правда, всё не так прискорбно и, посмотрев со стороны, кое-что выудить удастся. Казалось бы, солидный человек, вполне состоявшийся, должен понимать меру своих способностей и место в жизни, иначе как он смог чего-то достичь? И это не праздное любопытство, это насущная необходимость понять, каким образом можно что-то делать, не зная, как оно, собственно, делается. И тем не менее последние несколько лет я живу, будто ожидая озарения, а, главное, складывается впечатление, что всё происходящее со мной, обязанности, исполняемые по долгу службы, быт, которым, между прочим, не часто себя обременяю, и т. д. и т.п., не имеют ко мне ровным счётом никакого отношения, я лишь сторонний наблюдатель, безучастно взирающий на чужую жизнь. Иногда просто диву даёшься, каким образом они не падают вдруг мне на голову, а вертятся своим чередом, причём вполне гармоничным, так что все, и я в том числе, совершенно довольны принятым порядком вещей. Вполне возможно, что я чего-то недопонимаю, чего-то не могу разглядеть, однако же если бы противоречия оказались существенны, то не заметить их было бы нельзя. Может, как раз таки заметил, раз пытаюсь что-то уяснить, но то, что вижу перед собой, обрисовывается крайне нечётко. Впрочем, буду надеяться, только на первый взгляд. Да и сам я, кажется, не могу чётко выразиться, получается лишь топтание на месте и более ничего, как и в моей жизни: изо дня в день одно и то же и никакого просвета, даже не знаю, каким должен быть этот просвет, уж точно не взять отпуск и съездить в новое место — это мы уже проходили.

Недавно сидел на диване перед телевизором и перебирал в уме всё, что может со мной случится и как я к этому отнесусь. Из того, что касается лично меня, вышло, что более всего я боюсь чем-нибудь смертельно заболеть, именно заболеть, а не просто умереть, смерти, конечно, не хочется, но страха перед ней нет, — какая-нибудь возможная автокатастрофа оказалась в хвосте данного импровизированного рейтинга. И не то чтобы я опасаюсь обременять своих близких печальной обязанностью ухода за умирающим, что в некоторой степени было бы даже благородно, меня страшит состояние неотвратимости, осознанной неотвратимости, определённости смерти, когда нельзя ничего поделать и остаётся только ждать конца страданиям не в излечении, а в прекращении вообще каких-либо ощущений. Это, по всей вероятности, признак болезненной мнительности, подтверждающийся ещё и тем, что среди всех ситуаций, пришедших на ум, не нашлось ни одной, в которой я смог бы существенно улучшить свою жизнь. Дело оказалось даже не в том, что мне более ничего не хочется, а в том, что все мои возможные желания вполне удовлетворимы, мечты реализуемы, а о чём-то неисполнимом я и думать-то разучился или отучился хотеть того, чего не могу себе позволить, и таким вот образом под конец прекрасного апрельского вечера пришёл к выводу о полной ненужности всего, что уже имею. Нет, всем или почти всем я, разумеется, дорожу и расставаться с ним не хочу, но не хватает чего-то главного, что сделало необходимым остальное. Пожалуй, так. Видимо, это и есть кризис среднего возраста, что вполне логично, однако хочется себе возразить, поскольку вывод не особо оригинален, хоть и многое объясняет. Более того, могу сказать, почему я с ним не согласен: мне не кажется моё положение универсальным, и пусть у каждого по-своему, но исходный пункт должен быть один, а я просто не знаю, каков он у меня.

В любом случае вполне очевидно, что бездеятельным самокопанием делу не поможешь, но узнать себя получше всё-таки стоит. Хотя вопрос: а что тогда я делал все прожитые 40 лет? Точно не в себе копался. Судя по всему, главным источником той нерешительности, с которой я начинаю свои (назову их) психологические упражнения, является пустая праздность этого занятия, однако полностью отождествить собственную жизнь с каким-либо иным делом тоже не получается, так почему же не быть вдобавок ещё и им? Из чего выходит, что и нет у меня никакого дела жизни, работа моя, по крайней мере, не может им считаться, но, странное дело, вместе с тем я не в состоянии вспомнить ни одного дня (может, только в детстве), который я бы весь пробездельничал. Пожалуй, это кое-что и говорит обо мне самом, о том, как я живу, но ни коим образом не отражает моей натуры, поскольку никаких порывов созидать в ней нет, просто почему-то так получается, что частенько меня тяготит. Временами моё состояние можно назвать деятельным дурманом, в котором мелкие мыслишки, озабоченность текущими обстоятельствами вытесняют собой желание подумать о чём-то существенном, о чём-то, что за ними должно стоять. Но выводить оценочные суждения, говорить, хорошо это или плохо, было бы почти нелепым, поскольку так есть и, по преимуществу, должно быть, однако в том числе и подобное обстоятельство привело к тому, что, стоя посередине жизни, я не знаю, кто такой и чего хочу. И это в полном смысле так, ведь о себе могу сказать лишь то, над чем насмехался буквально несколько строк выше, т.е. вздорный официоз и не более, а о своих желаниях — вообще ничего определённого. Конечно, сие прискорбно, очень прискорбно, но если уж на то пошло, у меня есть одно весьма характерное преимущество, а именно: я ведь свободен, у меня нет семьи, нет детей, о которых необходимо заботиться, материально ни от кого не завишу, даже своё жильё имеется, к тому же не обременён знакомыми и друзьями, с которыми обязательно стоит поддерживать отношения. Я долго думал над этим обстоятельством, и оно мне в моём нынешнем положении кажется совсем не случайным, к тому же вполне благоприятным.

Разумеется, в том возрасте, в котором я пребываю, с такой неопределённостью внутри наряду с определённостью в жизни можно было бы вполне смириться, но мне никак не получается побороть неясное стремление, тоску, что ли, к чему-то, чего я ещё не знаю, по чему-то, чего никогда не видел, но смутно ощущаю непререкаемое родство, разрешение всех противоречий, мнимых и явных, где можно найти если и не покой, то хотя бы твёрдое основание, на котором стоит строить свою дальнейшую жизнь. Это и есть исходный пункт. Быть может, он и похож на бред, которым щекочут себе нервы по невежеству, но для меня его содержание вполне реально, предметно и отзывается в каждом уголке души.

Странное дело, глядя на исписанный лист, всё становиться проще, легче, непритязательней, так что на сегодня, пожалуй, хватит.

— Слышишь? Иди уже спать, — донеслось из спальни. Звук будто выбежал из тёмной комнаты как резвый ребёнок и вдруг сильно ударился о свет настольной лампы. Фёдор немного вздрогнул и тут же вышел из задумчивость, т.е. вырвался почти насильно. Пару секунд он озирался вокруг испуганным, непонимающим взглядом, чего-то искал, потом протёр глаза и, наконец, ответил:

— Сейчас, Настюш, иду.

Среди лёгкой тишины было слышно, как снаружи на подоконнике возилась птица, готовясь к своему временному ночлегу, чему он неожиданно и искренне удивился, приподнял брови, вытянул уголки губ вниз, сделал незаметное движение, чтобы подойти и согнать её, будто она вторглась в его жизненное пространство, беспардонно и слишком непосредственно, своим хлопотливым беспокойством, однако сдержался или, возможно, просто поленился.

— И чем ты там занимаешься? — опять послышалось из спальни, но на этот вопрос не ожидался какой-либо ответ, который и не последовал.

Фёдор просидел ещё некоторое время, катая в задумчивости по столу ручку с неприятным звяканьем и поминутно ёрзая в кресле, казалось, ему хотелось провести так всю ночь. Он не испытывал желания остаться одному, ему хотелось ещё хоть несколько мгновений не переступать грань между эфемерной, мимолётной сладкой опустошённостью и обыденной жизнью, в которую он всегда успеет вернуться и которая невинным, но весьма неприятным образом давно отягощает его. Наконец, Фёдор встал и нехотя пошёл спать.

— Чего ты так долго? на работе опять что-то срочное? — Настины глаза отчётливо виднелись в темноте.

— Ну и засыпала бы без меня, — Фёдор небрежно отстранил её руку, — зачем же ждать?

— Да уж привыкла, что тут теперь? Ладно, не хочешь — как хочешь, — она отвернулась и почти сразу заснула.

Сам того не замечая или делая вид, что не замечая, Фёдор нравился женщинам, и не девушкам, а именно женщинам. Хоть он не отличался примечательной наружностью или исключительным умом, зато казался мягким, добрым, щедрым, и нужно было прожить с ним довольно много времени, чтобы понять, что всё это, на самом деле, ни коим образом не является чертами его характера, но лишь ритуалом, который тот пытается прилежно исполнять только постольку, поскольку так живётся гораздо проще.

Познакомились они с Настей года четыре назад, три года вполне благополучно живут вместе. Как получилось, что она переехала к нему, Фёдор уже толком не помнил, помнил лишь неприятную ситуацию, по словам его подруги, материального характера, сложившуюся с её тогдашней съёмной квартирой, то ли повышение аренды, то ли снижение её заработка, после которой он сам и предложил переехать к нему, что оказалось даже удобней, ведь к тому времени у них сложились если не семейные, то довольно устойчивые отношения, и противиться им было бы почти неправдоподобно. Вместе с тем, никогда за те годы, что они прожили вместе (и это, пожалуй, было главной отличительной чертой их пары), Фёдор и Настя так ни разу не попытались напрямую выяснить отношения, почему каждый чуть ли не по-своему думал, что именно их объединяет, вследствие чего между ними постоянно присутствовало ощущение опасной недосказанности, которое, тем не менее, вполне компенсировалось откровенностью во всём остальном. Можно даже предположить, что оба берегли друг другу нервы, не задевая болезненных чувств, оставшихся после предыдущих опытов, о которых часто, открыто и очень опрометчиво рассказывали, будучи наедине, после чего, возможно, и возник этот странный немой уговор. Однако иногда Фёдор всерьёз задумывался, что именно ему в ней нравится, и каждый раз приходил к выводу, что особенной любви не испытывает, более того, порой хотелось полюбить, но не получалось, пробовал себя заставить — не выходило, а между тем вполне ею дорожил.

Настя обладала высоким ростом, выше, чем у Фёдора, имела прекрасную стройную фигуру, хорошо понимала свою привлекательность и старалась подчеркнуть оную. Походку всегда сохраняла лёгкую, непринуждённую и прямую, движения плавными, чтобы они вызывали определённое восхищение точностью и грациозностью, но претензии на исключительность никогда не выказывала, посему выглядела очень естественно, почти по-детски. Такая свежесть и умелость в восприятии самой себя очень редка и тем ценна, а, главное, весьма красит её обладательницу. Возрастом же она была на 8,5 лет младше Фёдора, но зачастую выглядела гораздо моложе своих лет, поэтому несколько раз незнакомые с ними люди принимали её за его дочь, но интересней всего то, что даже друзья с изрядной долей сомнения смотрели на них как на пару — и действительно, из их обращения друг к другу казалось, что они брат и сестра или какие-то иные родственники, ведь лишь несколько раз и то с глазу на глаз они назвали друг друга «зайкой», «лапой», «любимым/любимой» и проч., однако вскоре почувствовали в этих словах определённую фальшь и более ни наедине, ни на людях ничего подобного не делали. Пожалуй, Фёдор и обиделся, если бы заметил, но решительно все (кроме, быть может, его родителей) полагали, что он её не заслуживает, Настя же, давно почувствовавшая такое отношение к их паре, всячески пыталась его сгладить вплоть до того, что шла на жертвы в своём облике. Конечно, и она была не столь идеальна, как выходит, по крайней мере, во внешности, ведь, если приглядеться, бёдра у неё выглядели немного узковатыми да черты лица крупноватыми, что, впрочем, уже дело вкуса. Такие мелкие недостатки всегда сглаживаются непосредственностью обращения, вследствие которого всякий, их заметивший, перестаёт уделять им внимание. Правда, иногда Настя слишком сильно зачёсывала волосы назад, от чего её миловидное лицо начинало казаться совсем круглым, но об этой мелочи не стоило даже упоминать, тем более что они являлись бесспорным украшением своей хозяйки, она их никогда не подкрашивала (по крайней мере, никогда в этом не признавалась, и Фёдор никогда не был тому свидетелем), поскольку и сами по себе имели прекрасный ровный светло-русый оттенок, были очень густыми и длинными, так что уход за ними отнимал весьма много времени. Время от времени это её раздражало не на шутку, и она уже не раз хотела их остричь, но никак не решалась, ведь привыкла к ним с детства.

Необходимо ещё сказать, что Настя работала и неплохо зарабатывала, однако нравилась ли ей работа, определённо ответить нельзя, да и незачем, ведь давалась она ей легко и сил особо не отнимала: с 9 до 5, пять дней в неделю, и достаточно. А вот то, что в доме она была настоящей хозяйкой, необходимо отметить особо, ведь уже дня через три, как та въехала в квартиру Фёдора, все вещи начали находиться на своих места, грязное бельё не залёживалось в корзине неделями, даже за диваном более не валялись обёртки от конфет и в холодильнике всегда оказывалось, что найти. Привычка, а, главное, умение заниматься домашними делами пришла к ней в отрочестве, причём выполняла она их непринуждённо с непонятным окружающим удовольствием. И, наконец, надо прибавить, что несмотря на всю неопределённость своих чувств, Фёдор прекрасно понимал, какой хорошей матерью Настя могла бы стать, бывали даже минуты, когда он всерьёз подумывал завести детей и завести их исключительно с ней. Словом, она была ровно тем, что нужно любому другому нормальному мужчине.

Фёдор лёг, однако ему никак не удавалось заснуть, он постоянно, но осторожно ворочался, боясь разбудить свою подругу. Странное ощущение, желание тут же, сей же час доделать то, что осталось незавершённым буквально на чуть-чуть, несколько растянутых ночных часов теребило его душу, а между тем в голове ревностно сидела мысль, поскорее бы завтра вернуться к дневнику. Он чувствовал начало чего-то нового, неизвестного, быть может, и разрушительного, однако до конца ещё не давал себе отчёта в своих ощущениях, вновь и вновь понимал, что покой прежней жизни окончательно нарушен, но каким именно образом, пока оставалось для него загадкой потому, что сама жизнь не представлялась ему самостоятельной, сравнивать было не с чем. Встав среди ночи и на цыпочках выйдя на балкон, чтобы покурить, Фёдору вдруг подумалось, как давно он не видел звёздного неба, подумалось спокойно, без экзальтации и восхищения, — оно непосредственно бросилось в глаза и ненадолго отвлекло всё внимание. Нет, никаких особенных мыслей или чувств не возникло в его душе, было достаточно уже того, что оно выглядело холодно и безмолвно, нисколько не нуждаясь в своём созерцателе. А внизу слегка шуршали не окрепшие молодые листья, улица была плотно освещена фонарями, пока он свисал с сигаретой из приоткрытого окна, по ней проехала пара-тройка машин, шумя колёсами по немного влажному асфальту, — ничего примечательного. Холод бодрил, свежий воздух чуть-чуть успокоил мысли; докурив и постояв ещё минут с 10, наслаждаясь спокойствием и тишиной, Фёдор, наконец, вернулся в спальню, но заснуть удалось всего на 2—3 часа, поэтому утром встал сильно не выспавшийся и немного раздосадованный.

Когда он только-только успел умыться, на столе уже стоял по обыкновению плотный завтрак из румяных, немного недожаренных оладий (как ему нравилось), сметаны в пластиковом белом стаканчике, мягких сдобных булочек, купленных вечером и ещё не успевших зачерстветь, и чая — Настя вставала гораздо раньше него, она была жаворонком да и не любила много спать. Сидя на стуле уже одетая и накрашенная, попивая свой привычный утренний кофе из огромной белой сафьяновой кружки, которую можно принять и за небольшую миску только с ручкой, она начала обычный утренний разговор.

— Послушай, может, сходим вечером куда-нибудь? Мне кажется, тебе необходимо немного рассеяться, а то в последние дни ты какой-то мрачный. — Пауза. — У тебя на работе что-то случилось? — После этой явно заготовленной фразы, она открытым ожидающим взглядом посмотрела на Фёдора так, что он почти растерялся. Это развеселило её, но виду она не подала.

— Судя по всему, ты уже решила, куда мы пойдём.

— Там новый клуб открывается…

— В молодости не нагулялась? — попытался он прервать с добродушной ухмылкой, однако Настя сделала вид, что не заметила этого, надо сказать, бестактного вопроса.

— Нас Семёновы пригласили. И не надо делать вид, будто это вздорное ребячество, тут и так сидишь почти безвылазно. Кстати, всё довольно прилично, иначе я и сама бы не пошла.

— Ах ну да, забыл, ты же новое платье купила. А раз уж Семёновы нас пригласили, тогда я даже знаю, кто счёт оплатит.

— Но они же наши лучшие друзья, и у них двое детей, и женаты они почти 15 лет, — Настя заметно разгорячилась, хоть и реплика была вполне к месту. — Ну, если ты против, мы, конечно, можем никуда не идти.

— Конечно, можем. И вообще-то они твои лучшие друзья, и всё, что ты про них сейчас сказала, как раз таки говорит против того, чтобы ходить семьёй в подобные места, тем более, что им это действительно не по карману, — ему самому не понравились его последние слова, хоть это и была чистая правда. А тем временем взгляд Насти сменился с ожидающего на жалостливый, почти испуганный, судя по всему, она действительно хотела куда-нибудь сходить, чего они не делали довольно давно. Фёдор мгновенно исправился, — ладно, не надо на меня так смотреть, не стану же я тебя расстраивать. Конечно, мы пойдём, никуда не денемся, раз уж Семёновы этого хотят. Должен же я чем-то за завтраки платить, — последняя фраза была сказана про себя, почти рассеяно, поскольку ему вдруг подумалось, что Настя пытается (и небезуспешно) им манипулировать, что казалось крайне неприятным и чего он никак не ожидал, тем более после стольких лет совместной жизни и в таких мелочах.

— Замечательно, я им тогда перезвоню, — она выскочила из-за стола с сияющим лицом, будто только этого и дожидалась, правда, и кружка её была пуста, а кроме кофе Настя по утрам ничего более не употребляла. — Тогда я побежала, мне сегодня пораньше надо.

То, что ей сегодня вдруг надо оказаться где-то пораньше, было странновато, поскольку обычно в начале дня Настя дожидалась, когда Фёдор соберётся на работу, после чего они вместе выходили из дому. Ей почему-то казалось, что это их сближает, что занимаются они чем-то совершенно похожим, выходят с одним ощущением, поскорей бы вечером вернуться домой, в чём полностью согласны между собой. Видимо, как-то так. Однако в этот раз она побоялась, что Фёдор может и передумать — слишком уж неохотно он согласился, — возможно, просто из самолюбия, чтобы не делать того, чего его почти насильно заставляют сделать, а ссориться из-за такой мелочи совсем не хотелось, тем более, вечером они увидятся уже в клубе и передумывать будет поздно. В любом случае, Настя была очень рада, добившись своего, и чувствовала некоторое воодушевление перед предстоящим вечером.

Спустившись один вниз и сев в машину, Фёдор в тяжёлой, почти бессознательной задумчивости ехал на работу, так что не стоило удивляться, когда он вдруг на одном из многочисленных перекрёстков улицы на окраине города, которую выбрал во избежании утренних пробок, свернул на шоссе из города и проехал почти 10 километров прежде, чем опомнился. О данном обстоятельстве, столь странном своей ожидаемой нелогичностью, он никогда, собственно, более и не вспоминал, поскольку сразу же понял и объяснил его тем, что в детстве они всей семьёй часто ездили за город именно этим маршрутом, так что, увлечённый движением, вполне мог машинально перепутать направление. Тем не менее, на работу Фёдор почти не опоздал, поэтому и случившаяся незадача не имела никаких последствий, лишь, быть может, некоторым образом продлила его раздумья. По окончании же как всегда тяжёлого и беспокойного рабочего дня он в чём был, в том и отправился, не заезжая домой, голодный и раздражённый, исполнять свою обязанность, заключавшуюся в общении с Настей и её друзьями в незнакомом и неприятном для него месте.

Но как ни странно, вечернее мероприятие прошло весьма спокойно. Особой суеты с отысканием столика не было, он, видимо, заказался ещё накануне. Заведение выглядело большим, с некоторыми претензиями на роскошь, а кое-где и с совершенно неуместным пафосом, впрочем, ничего примечательного, непонятно даже, для чего стоило открывать ещё одно такое, поскольку в городе подобных можно набрать штук с 5. «Своих» Фёдор нашёл весьма быстро, зал был полупуст и даже к ночи не обещал заполниться целиком, но музыка уже гремела во всю, создавая ощущение растерянности и больших сомнений в смысле происходящего. Семёнова очень тепло и радушно улыбнулась на приветствия, даже немного привстала, а её муж, пожимая ему руку, сделал неловкую попытку дружески обняться, Настя же сразу начала кричать в ухо, он отвечал ей так же.

— Ты как раз во время, мы только сели.

— Нет, я прямо с работы, домой не заезжал.

— Есть хочешь? Возьми меню.

— Вы уже заказали?

— Да, очень скудное, я надеялась, в честь открытия получше что-нибудь придумают.

— Давно сидите?

— Сомневаюсь. Лучше заказать сейчас, позже ещё хуже будет.

После этого короткого содержательного диалога, Фёдор привстал, снял пиджак, повесил его на спинку стула, расстегнул вторую пуговицу на рубашке (галстук он развязал ещё в машине) и от нечего делать начал оглядываться по сторонам. Настя наверняка успела заехать домой, конечно же она была в новом платье, которое не оставило в нём никаких сомнений, чем закончится сегодняшний вечер; Семёнов, как и всегда, выглядел с хронической неряшливостью, а его жена ровно так, как по любому другому подобному случаю. Хоть Фёдор и не запоминал её нарядов, но каждый раз, видясь с ней, у него возникало определённое дежа-вю. Кстати, ещё он заметил, что её муж старается не смотреть на неё, и обращённые к ней реплики произносит в сторону, по-дурацки искривляя рот к уху жены. Благо, что подобные заведения не располагают к общению, так что за весь вечер между собой и они, и Фёдор с Настей перекинулись лишь парой слов, да и тем особых для разговоров не было. Однако он ещё раз повторил про себя давно возникшую мысль, которую сегодня утром почему-то спроецировал и на Настю, о том, что Семёновы действительно не нагулялись в молодости по убожеству — уж слишком они сейчас были довольны и бурно на всё реагировали. Впрочем, весело было всем кроме него, особенно его девушке. Она несколько раз порывалась пойти танцевать, но останавливалась, соображая, что Фёдор компании ей точно не составит, однажды они даже поссорились по этому поводу, и сейчас портить вечер желания не испытывала. Правда, сегодня она ошибалась, ему как раз таки хотелось всех их куда-нибудь сплавить хотя бы на пару минут, чтобы просто посидеть одному, пару раз он даже тихо и душевно усмехнулся, посмотрев на танцующую толпу, но на её вопрос, к чему улыбка, ничего не ответил. Часа через 4—5 комедии взаимного молчания и частого обмена понимающими взглядами между женщинами по поводу внешнего вида каждого посетителя, а, главное, посетительницы, оба Семёновых как по команде первые встали из-за столика и засобирались домой под предлогом, что дети остались в квартире одни.

Расплатившись по счёту и подбросив их до подъезда, вечером, скорее, даже ночью, Фёдор более часа просидел дома за письменным столом. «Хорошо, что пить не пришлось, я ведь за рулём был», — подумал он с удовлетворением; несмотря на сильную усталость, мысли были ясными. Сидя в клубе и по дороге домой, он всё думал, что ведь ему, на самом деле, никогда не составляло труда находить общий язык с людьми, уметь им понравиться, однако этих Настиных друзей Фёдор органически ненавидел и не мог найти тому причины. Что-то крайне брезгливое шевелилось в его душе при одном их виде, а как только хотя бы один из них открывал рот, безудержный гнев сразу бил в голову. Вроде бы, как говорится, приятная пара, ни на что особо не притязают, даже по отношению к нему вполне вежливы, хоть наверняка и заметили неприязнь, но именно это, видимо, и раздражало Фёдора более всего, ведь они так не похожи на него, а между тем приходится быть с ними любезным. Часто он укорял себя за эту блажь, но ничего поделать с собой не мог.

Настя в этот вечер довольно много выпила (по случаю открытия были скидки на алкоголь, и чем больше берёшь, тем дешевле выходит, а все ведь очень любят халяву) и почти заснула, когда Фёдор ложился в постель.

21.04 Несколько раз перечитал вчерашнее, всё довольно невнятно — пишется тяжело, читается со скрипом, начал я с нездоровым азартом, даже неловко перед собой, что так воодушевился под конец, а, главное, складывается впечатление, будто сам себя стараюсь держать на расстоянии. Привычка ли это, либо просто черта моей натуры, не понятно, однако само по себе весьма настораживает и подтверждает все сомнения, способен ли я написать о себе хоть малую толику правды. Хочется, конечно, надеяться, что сие только поначалу, а главное ещё впереди, и я смогу, наконец, понять, что именно меня гложет, толкает временами в беспросветное уныние и тоску, причина которых не может не крыться во мне самом (ведь внешние обстоятельства не меняются столь быстро, порождая такие неожиданные перепады настроения). Когда вокруг вроде бы всё по-прежнему, стоит любому незначительному ощущению затронуть сердце, и оно тут же им завладевает, переворачивает с ног на голову восприятие жизни, и почему-то становится так тяжело, что хоть на Луну вой от безысходности. Пусть я утрирую, может, просто ради объёмистости и витиеватости, но в сумбуре, в избыточном нагромождении пустых фраз нет-нет да и мелькает что-то настоящее, вполне искреннее, чаще всего нечаянно, будто не заметил поначалу, пропустил, а потом уж и ловить поздно. Лишь бы быть честным с самим собой, а иначе зачем всё это? Вопрос о смысле не столько всей моей жизни, а любого действия или обстоятельства, её составляющих, наверно, является главным в этих беспорядочных размышлениях, но всё, что угадывается в его содержании среди сопровождающего словесного мусора, всегда очень смутно, неясно, слишком далеко, чтобы можно было им успокоиться. Получилось, что вчера мне понравились мои настойчивость и упорство, сами по себе, как голый факт, которые, собственно, пребывали со мной всегда, поэтому не стоит удивляться, что и здесь я увлёкся ими, невзирая на результат, который оказался прямо противоположен намерениям. Не могу лишний раз не отметить своё упорство даже в мелочах, почему оно порой кажется чем-то нездоровым, особенно когда я трачу много сил и времени на завершение незначительного или совершенно формального дельца, о котором сразу же и забываю и от которого не остаётся никакого следа кроме ощущения лёгкого удовлетворения как от сомнительной самореализации. Жаль только, что оно проходит крайне быстро и в сухом остатке остаётся абсолютная пустота. Сейчас, мысленно перебирая множество подобных фактов, может показаться, что таким образом я пытался отстраниться от чего-то большего, что боялся найти себя в чём-то не том, где действительно был, и бежал в посредственность только постольку, поскольку не знал ничего другого, однако и это не так. Суть того или иного действия всегда была для меня очевидной, я всегда определённо видел за ними общее, к которому стоит стремиться, дело лишь в том, что до недавнего времени никогда явно себе его не высказывал, а когда попытался это сделать, оно оказалось просто иллюзией и при первом же прикосновении превратилось в прах.

Однако главную вчерашнюю мысль я всё-таки удержу, т.е. продолжу сугубо внешним образом, с воспоминаний и именно воспоминаний юности — пусть хоть они окажутся той ступенью, которую нельзя перескочить. Вполне естественно, что сейчас остались лишь обрывки бессвязных впечатлений, чья суть, тем не менее, смутно, но уловима, поскольку никто пока не отменял единства между тем, чем я был и чем являюсь на данный момент, никаких трагических перерывов в моей жизни не случилось и памяти, что называется, не терял. Впрочем, пока мне действительно доступны лишь несмелые догадки, которые временами мелькают среди разрозненных образов, и при этом, рискуя оказаться непоследовательным, скажу, что так или иначе ощущается определённый духовный разрыв, поскольку прожитые мной годы ничем не заполнены, точнее, заполнены исключительно внешними обстоятельствами, а не нравственным развитием. Это весьма примечательный факт, из коего следует сделать множество далеко идущих выводов, в основном окажущихся неправдой, но то, что в какой-то момент своей жизни я остановился на определённом уровне развития и более не сделал ни шага, совершенно очевидно. Что тому способствовало, можно только догадываться, можно, например, предположить, что ведомый мной образ жизни отнюдь не способствует такому развитию. С другой стороны, не всё в этом смысле потеряно, ведь появилось внутри нечто, толкающее выяснить причины нынешнего душевного состояния. Итак, попробую переформулировать точнее, а именно: определённые впечатления, накопившиеся подспудно, без моего ведома, которые оказались мне сродни, прервали монотонную череду лет бессмысленного существования и со всей силой бессознательного влечения разлились в сердце тоской по чему-то такому, чего мне беззаветно хотелось бы получить, скорее даже, тому, что я давно должен иметь, но по какой-то причине не имею. Теперь, может быть, и обретает некоторую ясность разрыв в жизни между её материальной формой и духовным наполнением, однако выяснить, что именно я в ней упустил, будет стоить большого труда, цель которого, тем не менее, его вполне заслуживает, по крайней мере, никто меня никуда не гонит и ни к чему не принуждает, а это уже, честно говоря, как-то в новинку, и я чувствую естественную необходимость быть обстоятельным.

К тому же, если хорошенько приглядеться, здесь усматривается определённая тень удовольствия, поскольку, как не крути, приятно всё-таки спокойно порассуждать наедине с собой о том, что ценно лишь для тебя самого, более того, невозбранно позволить себе наивность, даже глупость, не бояться впасть в крайности или мусолить одно и то же по нескольку раз, что предаёт цельность мыслям, вымученную, но всё-таки простоту образам, оставшимся в памяти, причём не обязательно сразу их объяснять и классифицировать, можно просто оставить такими, какие они есть, и, если захочется, вернуться к написанному и тогда уж наиграться вдоволь, остановившись на любом из них, вспомнить все попутные чувства, все породившие их события, или переменить своё мнение, чтобы в твоих глазах они выглядели попривлекательней, а более от оных ничего не надо. Это не означает, что мне хочется жить лишь прошлым, наоборот, однако настоящее пока мало что даёт, я, кажется, задыхаюсь от недостатка ощущений. Иногда кажется, что в душе ничего не происходит, и не удивительно, ведь вокруг всё по-прежнему, однако, осмотревшись, приходишь ко вполне закономерному выводу: все так живут и ничего подобного, по всей вероятности, не замечают. Я не стремлюсь сделать очередное безапелляционное заявление, которые рождаются от бессилия перед определённостью, но, тем не менее, совершенно точно могу заявить, что способы, которыми другие люди разнообразят свою жизнь, на меня почему-то не действуют, хотя я искренне старался, кстати говоря, не далее как сегодня.

В связи с этим интересно было бы отметить, что, вращаясь в определённом кругу друзей, коллег или просто знакомых, я никогда до сего дня не задумывался, что может быть и другая жизнь, о которой у меня нет ни малейшего понятия. Я не столь ограничен в своих познаниях, чтобы считать свою жизнь эталоном для всех остальных, мне, честно говоря, даже смешна подобная формулировка, однако доселе я не предполагал, что это могло бы быть именно моей жизнью, что вместо окружающей меня этой конкретной обстановки должна быть какая-то другая и что я занимаю не своё место, а кто-то другой занимает моё. Вследствие чего никогда не испытывал зависти или сожаления, наоборот, безо всякой жалости и понимания презирал тех, кто так поступает, и считал себя их прямой противоположностью именно постольку, поскольку ни разу не захотел того, что мне не принадлежит, и это, можно сказать, определённый принцип жизни или, без сомнения, положительная черта моей натуры. Конечно, и здесь есть один нюанс, желание того, что не принадлежит, по сути, никому. Не вдаваясь в излишние подробности, со всем основанием могу заключить, что добиваться подобного есть признак, которым, мне кажется, я вполне могу гордиться, однако при всём при этом сам часто проходил мимо таких вещей, а на многое просто смотрел со стороны, возможно, от тривиального бессилия. Впрочем, так сейчас смотрю и на самого себя… Получился опасный вывод, поскольку, если хорошенько изловчиться, он означает, что я сам себе не нужен, чего ни один человек в здравом рассудке допустить не может. Однако же по почти немыслимой аналогии, окольным путём, боком и застенчиво улыбаясь за чудаковатость, ему можно подыскать весьма неожиданное объяснение, когда человек сам себе не нужен, а именно, когда он несчастно влюблён, однако сие чувство, пожалуй, последнее, которое я могу сейчас испытывать.

Бесполезно было бы копаться в прошлом с целью выудить из него какие-то ошибки, я их не совершал, по крайней мере, крупных, пусть и сравнивать мне тоже не с чем. Судя по всему, внутри меня установлены какие-то призрачные рамки, которые мешают объективно взглянуть на прошедшую жизнь и делают совершенно бесполезной оценку того или иного факта биографии, но что это значит, каковы они, эти рамки, пока сказать нельзя. Однако именно теперь по факту присутствует ощущение, что я выхожу за них и отправляюсь как бы в свободное плавание — дерзость, доселе неслыханная и тем непомерно воодушевляющая. Правда, и всё, что происходило со мной до сих пор, было вполне органично и естественно и неплохо вплеталось в общую канву существования, за исключением, быть может, некоторых второстепенных моментов. Я самостоятельно определял направление своего жизненного пути, а тот выбор, для осуществления которого я не был способен, делался безразличным внешним образом, чему, честно говоря, я и не сопротивлялся. Например, я не хотел получать того образования, которое в итоге получил, за меня его выбрали родители, и подозреваю, что сами они совершенно не понимали, в чём именно оно будет заключаться и куда потом с ним идти, однако я не желал и какого-то другого, неопределённость моих тогдашних желаний решила эту дилемму. Не хотел я также идти работать туда, где сейчас вполне успешно работаю, но, по здравому размышлению, другой работы я не знаю и не умею. Вследствие заблуждений о самом себе, я изо всех возможностей выбирал ту, которая диктовалась внешними обстоятельствами, поскольку все остальные казались просто несерьёзными. Возможно, до сих пор это и было достаточным оправданием, но что с ним делать теперь, не понятно, а, главное, никуда не уходит вопрос о реальности и всей моей предыдущей жизни, и начавшего проявляться несоответствия между ней и тем, что я есть на самом деле. Что можно ещё сказать по данному поводу? Может, и были у меня нереализованные планы (даже не «может», а точно были), но говорить, что во мне умер гений, конечно, нельзя, просто здравый смысл не позволяет. С другой стороны, признавая скрипя сердцем себя обычной посредственностью, я всё равно не могу найти оправдания бесплодным поискам причины гнетущей меня тоски по почти мифической невосполнимой утрате, не могу успокоиться и удовлетвориться тем малым, чем сейчас обладаю. Короче говоря, такие рассуждения тоже ведут в тупик.

Чтобы под конец как-то освежить своё настроение, хочу запечатлеть одно сегодняшнее наблюдение, связанное с воспоминанием из глубокого-глубокого детства. Смотря на танцующую толпу в ночном клубе, мне вдруг вспомнилось, как однажды летом, играя во дворе в футбол, мы с друзьями нечаянно забросили мяч в мусорный бак и потом пытались его оттуда достать. Так вот, посмотрев туда внутрь, я неожиданно для самого себя увидел в таком нелицеприятном месте сплошное движение: белые червячки, наверно, личинки, полчища ос и мух, других летающих насекомых, а также мелкие чёрные жучки и много чего ещё так копошилось в мусоре, что ни одна обёртка, кожура, пакет, консервная банка и буквально всё остальное не пребывало в покое, будто они и сами были живыми — прямо-таки экстаз, и выглядел он настолько завораживающе-омерзительно, что до сих пор стоит перед глазами, стоит только вспомнить. Жизнь, какая-никакая.

— Спасибо за ночь, — протянула Настя, потягиваясь в постели и смотря на Фёдора с выражением нежного чувства в глазах, потом поцеловала его в щетинистую щёку и быстро встала. В это мгновение она ощущала тихую, спокойную и безоговорочную привязанность, можно сказать, любовь всей оставшейся жизни, если так бывает. — Я сейчас быстренько с завтраком…

— Ну что ж, обращайтесь ещё, — ответил Фёдор с грубоватой весёлостью, которая её нисколько не задела, та даже улыбнулась ему в ответ, ничего не сказала и быстро вышла из спальни, а он остался лежать в кровати. «Всё-таки она умница, многое понимает», — пронеслось у него в голове. На самом деле, Фёдор бодрствовал уже около получаса и всё ждал, когда Настя проснётся и приготовит завтрак, с которым в это утро хозяйка очень постаралась.

Распростившись с ним до вечера, она весь день пребывала в романтически-возбуждённом состоянии, вследствие чего напортачила кое-что по-мелочи на работе. А ведь у людей не совсем молодых, но ещё не зрелых подобные состояния весьма опасны и могут привести к некоторой досаде за свою наивность, гипертрофированной мнительности, а в худшем случае и к неадекватным поступкам. День же Фёдора ничем не отличался ото всех остальных.

После ужина, когда начало темнеть, они сидели, обнявшись, на балконе и обсуждали житейские пустяки. Кое-что было сказано о совместных покупках, о том, что завтра обещают небольшой дождь и утром надо будет взять зонт, что у Семёновых дочь какая-то страшненькая и совсем на него не похожа, чему Фёдор не мог возразить, поскольку никогда её не видел. Последнее Настя отметила почти со злорадством, причём самого Семёнова она, видимо, считала привлекательным. Потом, как будто что-то вспомнив, вдруг переменила тему:

— Знаешь, у нашей сотрудницы такое несчастье, дочь под машину попала.

— На совсем?

— Да ты что! нет, слава богу, живая, только с ногами что-то очень плохо.

— Она молодая?

— Кто? — Настя посмотрела на Фёдора с туповатым недоумением.

— Дочь, кто, — он слегка ухмыльнулся, — что-то ты сегодня из темы выбиваешься.

— Лет 16, по-моему, где-то около того.

— Тогда ноги ещё нужны.

— Я не о том. У тебя знакомый врач есть в соседнем подъезде, может, ты чем-нибудь поспособствуешь? Он вообще хороший или так?

— Это не важно, он онколог, и, по-моему, ни в чём, кроме аппарата для облучения, не разбирается, так что нет. А как же её так угораздило?

— Жалко. Ну, мать говорит, что та переходила дорогу, прямо у своего дома, кажется, а там её какой-то парень поджидал, на противоположной стороне, она не хотела с ним встретиться, да поздно заметила, повернула назад посреди перехода, а сзади уже машины поехали, так сразу и попала. В общем целая драма вышла.

— Уж представляю себе. А он, небось, теперь к ней в больницу рвётся.

— Вот таких подробностей я не знаю.

— Странно, а то вы обычно любите всякую романтическую чушь размазывать.

— Сам же первый начал, — улыбаясь, ответила Настя.

— Смотрела бы по сторонам, — Фёдор немного на неё раздосадовал, — цела бы осталась, и вообще, может, не так всё было, а она просто глупость свою хочет оправдать, — прибавил он с мелочным сарказмом. — В любом случае, это же какой рассеянной надо быть, чтобы машину сзади не заметить и по такой глупости в больницу попасть? Молодость молодостью, а головой надо думать всегда.

— Тебе смешно (ему было совсем не смешно), а у людей горе, — попыталась резко оборвать она, чувствуя, что тот начал фамильярничать, будто всё это понарошку.

Следующая тема, которая подвернулась ей под руку, была её излюбленной. Настя долго и упорно рассказывала, какая у них начальница всё-таки дура и в чём-то там совсем элементарном вообще не разбирается, чему Фёдор немного усмехнулся про себя, однако почти не слушал, он был занят новым радостным ощущением, незаметно прокравшимся в его сердце. Потом, когда она на мгновение остановилась, видимо, подыскивая ещё какую-нибудь гадость, которой сможет аргументировать глупость своей начальницы, нехотя спросил:

— Так у вас там коллектив совсем женский, что ли?

— Да, специфика такая. Мы, конечно, и рады были бы, но не идут мужики к нам. А что, ты раньше не знал? Есть там, правда, один молодой парень, то ли курьер, то ли помощник чей-то, а, может, и то, и другое, бегает постоянно куда-то, точно не знаю, не из нашего отдела. Довольно, кстати, симпатичный.

— Знаем мы таких симпатичных, прибавь ещё милый и забавный для полной комплектности, — ответил Фёдор рассеяно и безучастно, либо, по крайней мере, сделал вид, что его это совсем не интересует. Когда Настя поняла, что никакого особого эффекта не получила, тут же продолжила:

— Он одной нашей девушке нравится, которая только из института пришла, я тебе рассказывала, помнишь? на практику, та, что цветными ручками у себя в блокноте каждый шаг расписывала, мол, «3 раза нажать большую зелёную кнопку с перечёркнутым кружочком, чтоб протянуть в факсе ленту» и т. п. — так смешно. Вот. Он её, кажется, совсем не замечает, просто комедия какая-то. Как ты думаешь, может, нарочно, цену себе набивает?

— Прямо так я тебе и сказал, ты многого от меня хочешь, я же про них ничего не знаю. Единственно, мужчины обычно цены себе не набивают, иллюзии им тут ни к чему.

— Да-а, ты прав, — улыбаясь, протянула она, на чём и эта тема была исчерпана.

Настя сильнее к нему прижалась и не надолго замолчала, машинально пощипывая край его майки и постукивая носком левой поджатой под себя ноги по ламинату, которым был застелен пол на балконе. Когда минут через пять тишины закат почти угас, она впала в лёгкую мечтательную задумчивость, ей захотелось сказать что-то очень важное, очень личное, но она не смогла, а только спросила:

— Я вот никогда не понимала, а чего же ты хочешь от жизни, а?

— Не знаю, теперь не знаю, — это немного смутило его спокойные размышления, ведь доселе Настя не задавала подобных вопросов.

— Пора бы уже, — усмехнулась она, слегка потормошив пальчиками его залысину на макушке, довольная, что сказала нечто, поставившее Фёдора в тупик. — А я, кажется, знаю.

— Странно, чего вдруг ты об этом спросила, да и что у меня осталось от жизни-то?

— Да ты что! — Настя посмотрела на него так, будто её взгляд должен был сразу его в чём-то убедить. — У тебя ещё очень многое впереди.

Уже совсем стемнело; хоть балкон и был полностью остеклён, но лавочка, обитая сероватым дерматином, на которой они сидели, крепилась прямо к стене, и спине становилось холодновато, да и разговор иссяк. Настя через пару минут, вздохнув, нехотя встала:

— Ладно, пойду-ка я посуду помою.

А Фёдор, выкурив напоследок 2 сигареты, отправился смотреть телевизор.

22.04 Кажется, завертелись шестерёнки. Конечно, не сразу в полную меру, но настроение сильно переменилось. Весь день, хоть совсем не выспался, присутствовало ощущение прилива сил и вместе с тем стойкого внутреннего равновесия (даже на работе никому не удалось вывести меня из себя), которое, наверно, можно сравнить с приятной лёгкой усталостью после небольших физических усилий только в душевном смысле. Вдруг раскрылось, посветлело сердце, и многое просто отошло на второй план. Я просто зациклился на одной мысли, стал слишком себя жалеть, от чего впал в тяжёлое оцепенение. Каково содержание этой мысли, остаётся пока загадкой, ну и бог с ней, занятно только, что именно она вывела меня на ощущение «лёгкости бытия», чему немало поспособствовала и одна из моих отрадных способностей быстро переключаться с неприятных пустых ощущеньиц на мелкую, но конкретную заботку, трудясь над которой, из головы выветривается всякий вздор. В любом случае, я честно не ожидал такого скорого действия моих вечерних «упражнений», книжонка-то не соврала. И как бы патетично то не звучало, но у меня есть уверенность в завтрашнем дне в полном смысле этого слова, будто развеялась пугающая неизвестность, и ты сам всё контролируешь, не ожидая никаких неприятных случайностей. Оптимизм этот, наверняка, преждевременный, но он мне сейчас очень нужен, так что, если бы голова немного не побаливала, было бы совсем идеально. Но это я уж слишком многого хочу.

Среди лёгкой кутерьмы в уме можно выудить и кое-что определённое: со всей уверенность и прямотой могу заключить, не много не мало, что я обычный, нормальный человек со слегка, быть может, ненормальной жизнью. Вывод довольно простой, даже тривиальный (а сейчас я не боюсь тривиальности), по сути, чтобы его получить, ходить далеко не надо, следует всего лишь взглянуть на свою жизнь со стороны и увидеть, что в ней, очевидно, нет ничего выдающегося ни в хорошем, ни в дурном смысле. Однако он (вывод) может быть ценен исключительно своей непосредственностью, тем, чтобы можно было придти к нему без фальши и двусмысленности, а иначе получится, что ты сам себя обманываешь. Лишь в юности имелись у меня кое-какие метания, но у кого их не было, ведь на то она и юность, чтобы казаться неопределённой, недосказанной, недоделанной, чтобы самому не понимать и не замечать свою жизнь, а относиться к ней как к непреложной данности и с полным сознанием собственной правоты совершать глупости столь же невообразимые, сколь и ничем не чреватые. Но теперь я думаю и действую так, как от меня требуют конкретные обстоятельства, и пусть сие немного неправда, в данный момент я готов простить себе и это.

А ведь между тем странно, что именно сейчас в характере появились необдуманные крайности, не пагубные, но несколько экзотические. Они будто раскачивают его из стороны в сторону, желая вызвать неуместную реакцию, но я всегда умею вовремя остановиться, так что всё оказывается просто понарошку. При этом одни вещи видятся размыто, по преимуществу те, насчёт которых давно утвердился во мнении, какие-то ограничения неожиданно исчезают, и бессознательно следуешь любому призыву сердца, не замечая неуместности его порывов до тех пор, пока они не переходят грани между действительностью и твоим внутренним миром. И однако же кое-что становится столь очевидным, что с досадой удивляешься, как ранее этого не замечал, а иногда даже и самая суть ускользает от тебя, и ты вполне отдаёшься одному впечатлению, любуясь его внешними ясностью и простотой. Например, приехав сегодня на работу, я долго и рассеяно просматривал документы, о чём-то поспорил с секретаршей, а потом, подняв глаза от монитора и взглянув в открытое настежь окно, будто увидел пейзаж одного из голландских художников XVI — XVII вв. Я не имею в виду дома, их крыши, улицы, наполненные людьми и машинами, а, скорее, форму всего этого, сочетание и симметрию, которые, видимо, сохраняются неизменными, как неизменными остаются небо, плывущие по нему облака, свет Солнца, стягивающиеся к горизонту и образующие единое органичное целое так, что в каждой его чёрточке ощущается подчинённость общему ритму. Возможно, рассуждения о гармонии целого слишком размыты, чтобы считаться с ними, но я открываю его для себя только сейчас, чем покамест и наслаждаюсь, отыскивая закономерности, понятные только мне одному, не ощущая никакого желания с кем-то делиться. Конечно, сие эгоизм, даже злорадный эгоизм, презирающий всех вокруг, но и его я сознательно и с лёгким сердцем себе позволяю, потому что не знаю, будут ли мои открытия иметь значение для кого-нибудь другого. Даже с близкими не хочу делиться, поскольку насчёт них точно уверен, что они меня как раз таки не поймут, а вот беспокойства будет много. Тема тёмная, к тому же я захожу куда-то не туда, волнение окружающий здесь ни причём, в ней много нового, непонятного, а сейчас достаточно просто запомнить её внешнюю форму.

И ещё о вещах. Пытаясь достигнуть цельности в каком-либо деле, я постоянно рассыпаюсь в ничтожных мелочах, стараясь уловить общий смысл, направление, у меня никак не получается собрать воедино впечатления, которые я испытываю даже не весь день, но в каждую конкретную минуту, всякий раз мечась из стороны в сторону и хватаясь то за одно, то за другое — просто признак тягостного слабоумия. Однако такое ещё случается, когда не видна конечная цель и части рассыпаются лишь постольку, поскольку им не могут предать должной формы — это я знаю по опыту, что даёт меньше поводов для сомнений. (О вещах пока всё.) По крайней мере, есть дорога, по которой нужно идти, а всё необходимое, надеюсь, впоследствии на ней промелькнёт, главное, не пропустить.

К сожалению, Фёдор и не подозревал, сколь обеспокоил и в то же время обнадёжил Настю вчерашний его ответ о том, что он не знает, чего хочет от жизни, а, между тем, она начала кое-что серьёзно и болезненно обдумывать, болезненно то ли с непривычки, то ли от страха перед окончательным решением, которое старалась откладывать изо всех сил, но вдруг стало просто невмоготу. Не часто ей хотелось что-либо переменить в своей жизни, Настя вполне умела удовлетвориться тем, что имела, приспособиться и найти лучшее в своём положении, однако моменты, когда надо было принимать определённые решения, приходили сами собой, и каждый раз ей оказывалось мучительно больно вырываться из круга привычных представлений (а перемены в жизни у неё всегда сопровождались уходом старых и возникновением новых ценностных ориентиров), поскольку чувствовала насильственное отторжение части себя, однако всё равно шла вперёд то ли от недостатка ощущений, то ли от нездоровой страсти к потрясениям, а, скорее всего, просто потому, что считала такие вызовы чем-то вроде «правды жизни» или ещё каким-нибудь словоблудием. Так или иначе, но она была способна на что-то решиться даже при возможности и далее уживаться со сложившимся порядком вещей.

Уже годам к 25 Настя стала вполне сформировавшейся натурой, неплохо понимавшей, чего ей стоит ждать от жизни, и, если иногда прорывалась у неё девичья наивность или подростковый максимализм, она умела их вовремя распознать и даже временами использовать себе во благо, особенно когда стоило выглядеть смелой, но неопытной. Вместе с тем она никогда не задумывалась, к какому типу женщин относится, а ведь мужчины редко воспринимали эту девушку как объект влечения, практически никогда не влюблялись, часто не замечали и почти всегда общались в сугубо деловом или дружеском тоне, ведь красота её сразу не давалась. По всей вероятности, Настя рано бы вышла замуж и была счастлива в браке, прожив в нём всю жизнь, если бы вовремя нашёлся мужчина, в меру зрелый и более или менее состоявшийся, который смог её разглядеть. Однако она уже дважды стояла на грани супружества и дважды её так и не переступила.

Первая любовь, первая серьёзная любовь, пришла к ней в 18 лет, т.е. довольно поздно и так, что она хоть не сразу, но вполне определённо поняла, к чему всё должно придти. Он был её ровесником, другом детства, сыном приятелей родителей да к тому же ещё и сосед — всё слишком благоприятствовало. Получилось это нечаянно. Когда они стояли вдвоём и курили в своём любимом укромном месте, парень вдруг начал рассказывать с показавшейся ей тогда неестественной откровенностью, что встречается с девушкой, с которой познакомился в институте, как она красива, умна, что-то очень искусно умеет делать и т. д. и т. п. И тут в Насте вспыхнула такая животная ревность, что у неё аж в глазах потемнело, она разошлась и, поминутно перебивая собеседника на каждом слове, начала откровенно гнобить девчонку как только могла, по сути, даже не зная, кто та такая. Но, когда выяснилось, что девушка друга не местная, живёт в общежитии, прекратила свои беспорядочные нападки, поскольку прекрасно поняла, куда именно надо давить. Потом она некоторое время поразмыслила над ситуацией и что именно ей следует делать, правда, ни разу не дав себе отчёта в значимости собственных чувств, не была ли это, например, обычная полудетская любовь, ведь Настя всегда держала его на некотором расстоянии и не любила с ним откровенничать, а тут вдруг ей могло показаться, что у неё отобрали её собственность, либо самолюбие оказалось уязвлено тем, что сама она до сих пор одна… Да мало ли ещё подростковых бредней. Однако в конце концов ей удалось убедить и друга, и себя в искренности своей любви, причём убедить его оказалось гораздо легче, особым умом тот, видимо, не отличался; тем не менее, заняло это некоторое время. Она старалась чаще с ним общаться, попутно с неестественной для молодости жестокостью придумывая нелицеприятные истории про общежития, которые ей будто бы рассказывали сокурсники, и после многозначительных взглядов и пауз бедному парню становилось совершенно очевидным, что их участницей могла быть и его девушка, чем вдоволь помучила пацана, уже тогда ощущая над ним своё превосходство. Но когда он, наконец, сказал, что расстался со своей возлюбленной, Настя сама сделала первый и недвусмысленный шаг, который тот принял за проявление благородства с её стороны, по крайней мере, парень стал смотреть на свою новую пассию с чувством подчинённости. Впрочем, до поры до времени их отношения были очень милыми, родители, конечно, старались не вмешиваться, но, кажется, свадьбу уже планировали, однако молодой человек никак не делал предложения, кстати сказать, по весьма комичной причине: он ждал сперва от неё решение по этому вопросу, в то время как её чувства были крайне неопределённы, поскольку такой сопливый мальчик ей уже тогда был не нужен. Впоследствии же он начал подозревать, что им сманипулировали, как известно, не зря. Конечно, Настя искренне любила его, в бесчувственности и чванстве обвинить её нельзя, но не долго, так что их отношения начали медленно, но неотвратимо угасать, и она всерьёз стала задумываться, как побезболезненней с ним расстаться, видимо, женское самомнение позволяло ей думать, что тот влюблён в неё без памяти. На этом и на чувстве вины, что, быть может, она разрушила его настоящую любовь, их пара продержалась довольно долго, как раз до окончания института, а потом произошло нечто, оказавшееся полной неожиданностью. Парень собрался искать работу в другом городе и у него даже мысли не возникло позвать свою девушку с собой. Во время их последней встречи он ни разу не посмотрел ей в глаза и отделывался лишь короткими репликами по делу, а под конец даже не попрощался, короче говоря, он просто её перерос. Всё закончилось ничем, Настя сильно переживала по этому поводу и начала считать себя брошенной, ей казалась, что жизнь потеряна, хотя то было всего лишь переменой мест.

Во второй раз, когда всё могло завершиться браком, присутствовал не только тривиальный расчёт, однако и особой любви с её стороны не наблюдалось. Он лет на 15 оказался старше неё, ухаживал вполне искренне, что с Настей случилось почти впервые, почему она испытывала то радость, то сожаление, поскольку хотела этого, но всё же не от него. Вместе с тем, ей постоянно казалось, что познакомились они не случайно, что их специально свели, возможно, по его же просьбе, что тут была какая-то интрига, однако при этом он, видимо, умел её разглядеть, а она охотно позволяла себя любить. Началось с недорогих подарков, совместных походов по приятным заведениям, потом стоимость подарков стала возрастать, несколько раз они вместе съездили на море, один раз в горы, где прилично и со вкусом отдыхали, так что отношения их получались складными и приятными. Ей было безразлично, следует ли его любить или нет, казалось, что всё уже решено, и значения подобное обстоятельство не имеет. В любом случае, если и существовали у него какие-то недостатки, то весьма незначительные, с которыми запросто можно смириться на фоне явных преимуществ. Настя даже не особо задумывалась, чем он так неплохо зарабатывает на жизнь, совсем не будучи безмозглой куклой, поскольку понимала, что не очень-то и вправе об этом спрашивать, ему удавалось таким образом не ограничивать её свободы, что она всегда планировала своё свободное время, в том числе и их встречи, как ей вздумается, а вместе с тем уже во многом жила на его средства. Короче говоря, мужчина почти идеальный, почти заставивший себя полюбить, однако, когда речь всерьёз зашла о свадьбе, выяснилось одно немаловажное и весьма печальное обстоятельство. Дело в том, что он уже дважды был женат, но ни одного ребёнка от предыдущих браков у него не осталось. Поначалу Настя предполагала, что тот слишком усердно занимался карьерой, но это не состыковывалось с двумя браками и двумя разводами, потом думала, что он просто не любит детей, и попыталась окольными путями это выяснить, используя всю свою «женскую хитрость», однако её любовник умел быстро угадать, куда она клонит, и превращал опасный разговор в шутку, что само по себе ещё более настораживало. Как и любая нормальная женщина, Настя хотела иметь детей, а к тому времени уже очень хотела, однако частенько пасовала перед тем, чтобы назначить себе конкретные сроки. Ситуация была странной, её даже несколько раззадорило несерьёзное отношение с его стороны, в плохом смысле раззадорило, она вдруг и во что бы то ни стало решила получить прямой и ясный ответ, совершенно не заметив, что сама не готова быть откровенной с собой, и в конце концов, конечно же, нарвалась на него. Оказалось, что он бесплоден, т.е. не совсем, но шансов крайне мало. Столкнувшись с этим фактом лицом к лицу в первый раз в жизни, Настя впала в растерянное недоумение, неразрешимое сомнение, постоянно задаваясь вопросом, содержание которого было крайне нечётким и так никогда и не высказанным, но ближе всего по смыслу он прозвучал бы так: а зачем же тогда всё это? Что делать далее, не понятно, какое принять решение, она не знала, а советы друзей и родителей были прямо противоположны; словом, довела себя чуть ли не до истерики (и это при том, что начиналось всё так размеренно), недели две ходила бледная, почти не красилась и не спала, с ним за это время ни разу не увидилась, но в итоге после всех мучений ей хватило ума понять, кем она станет для него впоследствии, чем и решила внутренний конфликт. Самое интересное, что при их последнем разговоре он не выказал никакого разочарования и, скорее, даже обозлился, что его вызвали на откровенность в данном вопросе, да всем разболтали, будто речь шла не о судьбе живого человека; это в достаточной мере перевесило все достоинства «молодого» человека.

Свой третий шанс Настя решила ни в коем случае не упускать, к тому времени в её голове действительно закончились всякие искания и сложилась устойчивая определённость, чего и от кого она хочет. Более того, Настя на самом деле любила Фёдора, он оказался ей нужен, может, более, чем она ему, это был чуть ли не первый мужчина, с которым они жили вместе, т.е. между ними сложились почти семейные отношения, воспринимавшиеся ею столь по-новому, что первоначально возникла готовность удовольствоваться лишь этим, поскольку рядом с ним любая женщина ощущала спокойное удобство, когда не надо никому ничего доказывать, не надо никому ни в чём соответствовать, не надо принимать серьёзные решения, только, что приготовить на обед или куда сходить на выходные, которые тот вполне ей доверял. Каким Фёдор представал в её глазах, не ясно, быть может, несколько пассивным, но добрым, однако по здравому размышлению (и именно по здравому), Настя готова была идти за ним куда угодно, поскольку прекрасно понимала, что такой человек глупостей не наделает. При первой их встрече ей посему-то особо понравилась его ничем не примечательная внешность, выгодно оттенявшая её собственную, и более всего несколько безвольный подбородок, чуть-чуть как бы вдавленный, со слегка наплывшим вокруг жирком, который предавал немного детскости лицу, так что с ним она чувствовала себя очень уверенно, иногда почти заносчиво, но с мягкостью и наивностью, которые умела изобразить весьма искусно. Однако на фоне благоприятных взаимоотношений в течение четырёх лет их совместной жизни о свадьбе речь так ни разу и не зашла, от чего у неё временами складывалось впечатление, будто Фёдор просто позволяет ей находиться рядом с ним. Сие было крайне обидно, но мысль эту Настя гнала от себя под предлогом её несерьёзности, уверяясь тем, что тот никакого повода так думать, ни словом, ни делом, не давал, и в конечном итоге пришла к выводу, что всё в её руках, а он, видимо, будет просто не против. Насчёт детей можно было не сомневаться: сами они никогда этого не обсуждали, но соседи на второй год их совместной жизни рассказали достоверную сплетню о том, что со своей бывшей женой Фёдор расстался после того, как у той случился выкидыш. Эта печальная история, кстати говоря, научила Настю осторожней относиться к разговорам о браке, между тем породив у неё почти материнскую снисходительность, что вполне соответствовало её характеру. В общем и целом их отношения ей определённо нравились, правда, до тех пор, пока подспудно не возросло неопределённое желание чего-то много большего, а, поскольку она почему-то смотрела на всё гораздо проще, чем Фёдор, то и решения принимала быстрее и импульсивней, безо всяких околичностей.

Придя в этот день домой как всегда раньше него, она с рваным беспокойством, усиленно громыхая кухонной утварью, поскольку к ужину ничего не было готово, стала размышлять, почему он в последние дни так спокойно весел. Плохим ей это поначалу не казалось, просто чем-то подозрительным, да и не сознательно, на уровне ощущений, ничего подобного Настя за ним ещё не замечала. С Фёдором иногда случалось так, что перемены в его настроении неожиданно сказывались на настроении близких, чаще всего противоположным образом. Может, все так привыкли к ровности его обхождения и ощущали в переменах подвох, может, от него ничего хорошего уже просто не ждали, несмотря на безобидную внешность, а, может, он незаметно заражал всех своей мнительностью, которую, на самом деле, редко и сам испытывал. Так или иначе, но сомнения в её душе зародились и весьма основательные. Сначала Настя предполагала, что он просто доволен тем, как позавчера неожиданно для себя отдохнул, но подобная весёлость должна была пройти на следующий же день, однако не прошла, это объяснение отпадало. (Между прочим, она и подумать не могла, что походы по ночным клубам кем-то в принципе не могут считаться за отдых.) Ещё более насторожило её то, что он начал чаще обычного делать ей комплименты, как хорошо она выглядит, как у неё всё получается и т. д. и т.п., и что при этом на лице у него играет самозабвенная улыбка. Вообще-то такому надо радоваться, ведь после нескольких лет совместной жизни, когда секретов никаких не остаётся, подобное не часто услышишь, однако этими доводами Настя себя не беспокоила, не по глупости, конечно, они ей почему-то и в голову не приходили. Хоть она и считала, что неплохо его изучила, но сейчас по некой неведомой причине всё-таки не могла понять, в какую сторону он переменился, и под конец стала подбираться к самому плохому, на что только была способна, причём делала это с такими досадой и раздражением, не терпя любых возражений, будто открыла очень глубокую и столь же неприятную для себя истину, совершенно не желая с ней расстаться.

«Может, он мне изменил? А с кем? У него секретарша на работе красивая, кажется. Но это было бы просто верхом пошлости! не стал бы он такими глупостями заниматься. Хотя кто его знает? А, может, с этой, с Семёновой? Они будто нарочно стараются не говорить друг с другом на людях. Но это ж бред, да и когда бы он успел? Он их обоих на дух не переносит. А, может, он ненавидит именно его? Кажется, он действительно как-то странно на неё смотрит, особенно украдкой, это заметней больше всего, — Настя ни коим образом не желала останавливаться в своих абсурдных предположениях и продолжала. — Может, у них уже всё решено, и он ждёт, когда те разведутся? А на кой чёрт ему двое чужих детей, он, кажется, их и не видел ни разу? Так, наверно, она и не собирается разводиться, да и он, наверняка, не хочет, чтоб она разводилась, а я так, для отвода глаз, — она крайне увлеклась, — ведь не случайно же мы почти неделю не… а как раз после того, как сходили с Семёновыми…» Она пыталась не договаривать, но всё казалось таким очевидным, что её вдруг больно укололо самолюбие, щёки загорелись, половник задрожал в руке, в глазах потемнело и в них навернулись слёзы. Для чего-то, понятного лишь ей самой, она довела себя почти до истерики, однако через несколько мгновений всё-таки справилась с эмоциями — давно уж не девочка. Гаже всего было не чувство оскорбления от факта измены, а от того, с кем, как полагала Настя, та произошла, и именно это обстоятельство мало-помалу стало убеждать её в абсурдности самого предположения, которое она в конце концов отложила, но так окончательно от него не избавилась. «Да кому он кроме меня нужен?» — собственно, этим размышления по данному поводу и закончились. Приблизительно в таких чувствах застал её Фёдор, возвратившись с работы, однако она и вида не подала, не показала и следа своих переживаний, лишь, быть может, держалась чуть холоднее обычного, чего он, впрочем, не заметил. Он был увлечён новыми ощущениями и переключиться на что-либо другое посчитал бы за унизительнейшее насилие над собой. Сколь-либо сходных с ней мыслей Фёдор не обдумывал и держался, так сказать, на другой волне, не предчувствуя никаких внешних перемен в жизни.

23.04 Засыпая вчера вечером, с некоторым сожалением, даже досадой полагал, что сегодня утром всякий оптимизм рассеется и вернётся назойливое уныние, однако же нет, всё то же спокойное равновесие, ещё больше веселящее, чем прежде, и не хочется заниматься каким-то анализом. Впрочем, всё-таки стоит, ведь завтра будет новый день, и кто знает, что он принесёт, так что от сегодняшнего должен остаться какой-нибудь след. А след этот очень даже претенциозный. Я могу дерзнуть на мысль о том, что испытываемое мной состояние есть ни что иное, как счастье, если оно вообще бывает. Пусть глупое и кратковременное, быть может, совсем неуместное, но это именно оно. Что ещё можно к этому добавить? Описание такого состояния кажется чем-то нелепым, настолько это действие расходится с его содержанием, однако стоит попытаться и… и сразу смириться с тем, что ничего не выйдет. Во-первых, присутствует ощущение, будто всё вокруг бьётся в одном ритме с твоим сердцем; как сие объяснить, не знаю, но ей-богу бьётся. Ещё складывается впечатление, что ты способен на все предметы и события воздействовать лишь усилием воли, и это во-вторых. Конечно, оно является следствием первого обстоятельства, как бы говорящего, что моя воля им соответствует, но временами можно потешить себя и такой иллюзией. В-третьих, многие вещи, очень мелкие и незначительные, стали мне решительно безразличны, что имело место и ранее, однако теперь развилось до полного ими пренебрежения. Вот и получается, что счастье есть не что иное, как согласие всего, по крайней мере, значимого с самим собой, чем покамест я и наслаждаюсь.

Честно говоря, доселе мне хотелось обойтись безо всякой конкретики, а фиксировать лишь общие, внешние обстоятельства, однако в данный момент в голову лезут какие-то приятные мелочи, среди которых рассыпается любая сосредоточенность, и я никак не соображу, как этого избежать. Вроде бы и заставляешь себя, и кое-как напрягаешься, но хватает максимум на 15—20 минут добросовестного труда, а потом приходит мысль, надо ли оно мне и не махнуть ли разом на всё рукой, что уже опасно. Перед глазами пролетают бессвязные образы, особенно часты среди них фантазии на тему «а хорошо было бы, если бы…», причём завладевают они мной без остатка и от дел отрывают капитально. Но вот ещё какая есть у них особенность: если повнимательнее и повдумчивее приглядеться, то ничего сверхъестественного в моих грёзах не обнаруживается, и сами по себе, по одиночке, они вполне обыденны. Основное содержание, конечно, составляют воспоминания из прошлого с многочисленными вариациями (надо отметить, без какого-либо сожаления) того, как лучше было бы поступить тогда-то и тогда-то, что если бы тогда произошло то-то и то-то, временами сменяющиеся мечтами обладать тем-то и тем-то, правда, предметы сами по себе вполне реальны, из шапки-невидимки я уже вырос. И самое примечательное в моих мечтаниях то, что в них нет и намёка на цельность и направление, лишь восторженное блуждание в ярком свете, авось на что и наткнусь. Не хочется смотреть на себя со стороны, судить, оценивать, а хочется просто плыть по течению, ни о чём не задумываясь, не беспокоясь, без страха и цели. Кажется, я начинаю повторяться и именно постольку, поскольку эта писанина мне вдруг обезразличила. В любом случае, совершенно очевидно, что подобное состояние души долго продержатся не сможет, что отрезвление, пожалуй, уже не за горой, поэтому оставлю себе время понаслаждаться «счастьем» ещё чуть-чуть.

Странное дело, теперь я и сам перестал в него верить; что ж, видимо, так и должно было случиться.

Следующий вечер был обыкновенным, таким же, как и многие другие вечера; Фёдор с Настей сидели на балконе, но разговор сегодня не клеился, чего оба, на самом деле, не замечали. Ей совсем не хотелось разговаривать, ни одна тема не приходила в голову, но и длительные паузы она тоже не выносила, не замечая того, что именно он один являлся их причиной. Лишь сегодня Фёдор заметил Настину обеспокоенность, но причину её выяснять не стал, ничего не спрашивал, да и значения особого не предал. «Видимо, переживает за ту девочку. Хотя какое ей дело?» — подумалось ему и сразу забылось. Обнимая Настю, чувствуя привычное тепло её тела, он был чрезвычайно спокоен, совершенно погрузился в собственные мысли, уставившись в точку на ламинатном полу, где имитировался сучок. Однако его подруга не разделяла этого спокойствия, но часто и тревожно смотрела ему в лицо, к тому же так странно и рассеяно, будто не замечая человека, направляя свой взгляд куда-то далее поверх его головы, что было немного забавно.

— Куда это ты смотришь?

— А куда я смотрю? — она точно не замечала своего жеста. — На тебя и смотрю, ещё скажи, что тебе это неприятно.

— Нисколько, да и почему вдруг? Просто взгляд у тебя какой-то рассеянный, я уж спросить хотел, не приболела ли ты?

— Да нет, всё в порядке, это так, просто… — опять длительная пауза, во время которой Фёдор вдруг почувствовал, как сильно забилось её сердце. — Как ты думаешь, Семёновы счастливы? — неожиданно и со всей серьёзностью спросила Настя.

— А кто их знает? — ответил он вопросом на вопрос. — Видимо, не то чтобы счастливы, а просто довольны жизнью. Живут вполне ровно, по крайней мере, они друг друга стоят, а, может, после стольких лет брака научились искусно врать и нервы не трепать, но, скорее всего, вместе они только из-за детей. Мне, честно говоря, всё равно, не хочется о них думать. Давай закроем эту тему, да и к чему тебе мусолить их отношения? Не так уж сильно ты с ними дружна получаешься.

— Ну почему же… — Настя было отбросила свою бестолковую мысль об измене, но его слова о взаимной лжи показались ей ни с того ни с сего очень подозрительными, нервы она себе успела растравить окончательно, даже с неким сладострастием, совсем ни о чём не заботясь. Через несколько неприятных минут Настя всё же одумалась — конечно, это чушь, по слабости в голову вдруг вскочило, однако назойливое болезненное состояние всё-таки сохранилось, ей будто хотелось получить хоть какую-нибудь защиту, стать в чём-то абсолютно уверенной и жить с этим далее, но от чего, в чём и где именно всё это взять, она не понимала и ощущала просто беспричинный страх. — И что значит врут?

— Так, по мелочам, чтобы самим не расстраиваться, что она, например, готовит хорошо, хорошо выглядит, что он не лысеет и не толстеет, достаточно зарабатывает, и всё такое. Наверняка, они частенько уверяют друг друга, что счастливы. Собственно, зачем я тебе это объясняю, думаю, ты и сама прекрасно понимаешь, как это бывает, тем более, что знаешь их дольше меня.

— А она могла бы по-крупному ему соврать? изменить, например?

— Мне-то откуда знать? Я могу, конечно, предположить, что она с гнильцой, посему, наверное, да, но это всего лишь моё предположение, к тому же после стольких лет брака не думаю, что для него измена была бы именно обманом. Если бы и произошло нечто такое, он бы наверняка узнал, а раз они до сих пор вместе, то и простил. Сам Семёнов тоже, знаешь ли, не очень-то святым кажется, даже странно становится, вроде пара как пара, ничего особенного, каких, наверно, большинство, но стоит копнуть поглубже, и впечатление сразу меняется в худшую сторону. Я вот когда их в первый раз увидел, даже симпатию почувствовал к их скромности и непритязательности, а с ним искренне предполагал подружиться, но стоило только одному рот раскрыть, и тут же оба превратились в семейку гаденьких паучков, промышляющих в домашних углах по мелочам. Неужели они все такие?

— Ты что-то увлёкся.

— Ах, ну да, они же твои друзья; я не хотел их оскорблять, прости.

— И что же?.. Просто из вежливости не стану твои слова передавать. «Семейка гаденьких паучков», придумаешь тоже. Это они вдвоём такие, а сами по себе вполне нормальные люди.

— Да? интересно почему…

Пока Фёдор говорил, в душе у Насти бог весть откуда возникло злобное раздражение и желание сей же час с ним поругаться. Понятно, что вменить ему в вину измену с Семёновой оказалось уже невозможным, да и доказательств не было и быть не могло (хотя какую женщину это когда-то останавливало?), а другого повода для ссоры он не дал (интересно, что насчёт пары Семёновых в душе она с ним полностью согласилась), так что через пару минут Настя начала успокаиваться и по ходу дела замечать, что Фёдору, на самом деле, было от всей души наплевать на внезапно поднятую тему, её друг не замечал тенденциозности вопросов, а с полным безразличием высказывал давно сложившееся мнение, будто всегда был формально готов к подобному разговору. В то же время внутри у Фёдора царило светлое спокойствие, все мысли вдруг поутихли будто от усталости после весёлой, но утомительной игры. Вечер стоял ясный, закат выглядел живописно, особенно, когда надолго задержался его последний отблеск на жестяной крыше соседнего дома. Теперь он смотрел лишь на него и бездумно любовался, не замечая ничего другого, а внизу было не по-городскому тихо, и почему-то казалось, что так должно быть. Состояние довольно пустое и безвредное, однако Насте опять вдруг стало невыносимо от молчания.

— Послушай, а когда у тебя отпуск? — задавая этот вопрос, она даже начала порывисто дышать.

— Мы сколько уже с тобой вместе? года 4—5? а ты до сих пор не можешь просто посидеть с мной и помолчать каждый о своём. Не обязательно же говорить, чтобы близость чувствовать. — Настя несколько смутилась, но всё равно ожидала ответа на вопрос, — не знаю, не решил ещё. У тебя какие-нибудь особые планы?

— А давай как в позапрошлом году. Мне там песок очень понравился, а, главное, не жарко да и сервис. Тебе ведь тоже понравилось?

— Да, — он соврал, но ему было всё равно, почему-то казалось, что все эти планы очень ненадёжны и успеют ещё сто раз перемениться, — можно и как тогда. Только вещей не надо столько тащить, всё равно половину надеть не успеешь, — Фёдору не хотелось выказывать свои сомнения.

Между тем Настя вполне отвлеклась мыслями о предстоящем отдыхе, в её голове что-то очень удачно сошлось, и более не сказала ни слова, пока они сидели на балконе, чему Фёдор был весьма доволен. Через несколько минут мысли его опять замолчали и рассеялись и куда-то улетели, казалось, он напрочь забыл весь сегодняшний вечер, как и день, и пребывал в тонкой прострации. Ей же во время этого сидения показалось, что он размышляет о чём-то очень серьёзном, однако она не стала относить сие на свой счёт, точнее, была уверена, что её это не касается, хотя поначалу всё-таки удалось польстить самолюбию и некоторое время повоображать бог знает что. «Может, если у него какие-то там перемены, он почувствует, что нужна опора в жизни и, наконец, решится, — понадеялась Настя уже перед самым отходом ко сну, — надо будет его подтолкнуть, только поосторожней. Завтра нужно подумать, посоветоваться, а то, если что, из своеволия не станет делать. Какой дурой я тогда буду выглядеть».

— Интриги, одни интриги, — вдруг вырвалось у неё из уст. Она немного вздрогнула, оглянулась вокруг, Фёдор находился в ванной, значит ничего не слышал, успокоилась и тяжело вздохнула. Было досадно до горечи, что всё так не складно у них получается, почти что и любви нет, а ещё она уверилась, что приближается ответственная минута, которую ждала со страхом, в то же время желая, чтобы та поскорей наступила, ведь не зря в последнее время её друг переменился. Уже ложась в постель, Настя не переставала думать, как ей всё-таки хочется чувств, настоящих чувств, без условий и недомолвок, ведь, казалось, они оба были на них способны.

24.04 Не могу сказать, что радость вдруг прошла и всё стало из рук вон плохо, нет, скорее, даже лучше, не понятно, правда, в чём конкретно, но лучше, общее впечатление такое — это уж могу говорить безо всякого раздумья. Честно говоря, я с трудом припоминаю, когда в последний раз был столь искрен, откровенен с самим собой, внутри царит устойчивое ощущение полного отсутствия необходимости врать, даже странно становиться при одной мысли о лжи, будто впервые в жизни сталкиваюсь с этим явлением и искренне недоумеваю, откуда оно взялось. В то же время такая правдивость походит на расплату за предыдущую ложь, ведь, по большому счёту, деваться теперь мне некуда. Занятно получается: сам себя припераю к стенке, сам себя пытаюсь оправдать, а в итоге оказываюсь столь жалок и беззащитен, что не могу себе противостоять. Это как минимум двойственно, а, на самом деле, просто обидно. Значит недавнее весёлое умонастроение было лишь чем-то по-детски наивным, глупым и неуместным, раз я так запросто готов его отрицать, очень досадно от того, как быстро и предсказуемо оно переменилось. А вот то, что осталось в сухом остатке, действительно отрадно, если можно избежать соблазна подмешать к нему лжи. И зачем? Что это изменит? Конечно, можно. Ну, скажем, будет кому-нибудь (т.е. мне) приятно, если определённая мелочь согласуется с его личностью, но на то ведь она и мелочь, чтобы значения не иметь, поэтому всякие безделицы можно без зазрения совести оставлять в стороне, что приносит не малое удовлетворение самим собой. Хуже всего, когда для кого-то мелочь всё-таки значима, и при этом выбивается из рамок его представлений о ней, точнее, представлений о её месте среди других вещей. Тогда да, тогда можно и соврать, ведь, по большому счёту, эта ложь опять-таки ничего не изменит, только вот зрелище будет очень жалкое и постыдное. А вот что если врать по-крупному, т.е. тотально, без просвета? Тема очень обширная, однако крайне близкая, собственно, почти про меня, надо лишь вычесть осознание лжи самим собой. Хотя неизвестно, прекратил бы я лгать, если бы понял, что вру? Наверное, до поры до времени всё-таки нет, лишь когда стало бы совсем невмоготу, как сейчас. До сего момента у меня не хватало ума для прозрения или ещё чего, а, может, имело место смирение, такое гнилое, скотское.

Правда, если на секунду отвлечься от общих умозрительных рассуждательств, то я пока не вполне справедлив в данном вопросе, так как никогда, будучи в твёрдой памяти, не стал бы утверждать о себе, что являюсь примиряющей натурой, и, наоборот, никогда бы не сказал, что в действительности враньё для меня является образом жизни — имеет место что-то среднее, аморфное и менее выразительное. К тому же, по здравому размышлению, встаёт вопрос: как мне жить без лжи? Вывод, к слову, малодушный и бесхарактерный, но меня это не заботит, поскольку он и есть правда, какой бы ничтожной она не казалась. Более того, я ни в коем случае не стану заниматься пустым умствованием о морали даже для сохранения видимости приличия или болтать о том, что честным быть хорошо не смотря ни на что и т. д. и т. п. — этого никогда не было в моём характере, в т.ч. в юности с её максимализмом, ведь на мой вкус они пахнут духовной мертвечиной и не более того. Возможно, этим умозаключением я пытаюсь оправдаться перед собой, а, возможно, говорю вполне искренне, только оно, на самом деле, не имеет значения, поскольку ловить себя за хвост совершенно не продуктивно, к тому же начинаешь забывать, о чём, собственно, идёт речь. Не загадиться, наверно, было невозможно, да и кто в юности не смотрел свысока на окружающую действительность, а потом с тем же рвением принижался пред ней, однако до поры до времени никакой трагедии в этом не было и, видимо, вовсе бы не проявилось, если бы я жил собственной жизнью и моя натура не влекла бы меня в направления, перпендикулярные тем, которым я следовал прежде. Во мне появился характер, очень латентный и почти бездеятельный, направленный на собственную личность, но всё-таки факт. По крайней мере, я стараюсь не врать самому себе, потому что тогда дело бы обернулось совсем плохо. Такая ложь — нечто очень специфическое и постыдное, разрушающее самое естество, поскольку тем самым ты будто отрицаешь себя, переиначиваешься в угоду обстоятельствам, но никогда полностью, так что внутри не остаётся ничего существенного, одни недоделки, а потом вдруг смотришь, и это уже не ты, но кто-то другой щуриться на тебя в зеркало с кривой улыбочкой и пустым взглядом, а потом быстро убегает, ссылаясь на неотложные дела, которым грош цена, и ты идёшь внутри него, не понимая куда и зачем, и внутренности холодеют от страха, однако вырваться уже не в состоянии. — Так ярко это представилось, будто со мной произошло, даже руки вспотели, быть может, я стоял у самой пропасти.

Время, когда дела мои начали расходиться с убеждениями, я точно не помню, наверно, где-то в 17—18 лет, как раз в период вступления во «взрослую жизнь», однако сам процесс видится очень отчётливо. Сначала распалась какая-то цельность, справедливости ради надо сказать, весьма фантастическая, а заменить её оказалось нечем, и я перестал за частями видеть общее. Понятной причиной сего явилась её несостоятельность, равно как и того, что на освободившемся месте ничего более существенного не возникло. Наверно, надо было освобождаться от детских и юношеских иллюзий, апеллирование к ним в молодости выглядит просто смешно, однако внутри осталась лишь пустота, и уж не понятно, что лучше. Растворяясь в конкретных и пусть несущественных, но далеко не ничтожных вещах, я, по сути, заменил ими свои желания, они буквально меня заставили себя хотеть. Это — виртуальная система, замкнутая на собственных ценностях, и смены ориентиров я почти не заметил, в чём, видимо, сыграло свою роль то, что мне удалось быстро приспособиться к возникшей ситуации и неплохо устроиться в то время, как мои близкие, прежде всего, родители, люди совершенно иного склада, создали благоприятствующую атмосферу и приободряли меня на избранном пути, а самостоятельно разглядеть фальши я тогда был не в состоянии. Потом наступило оцепенение в чуждом движении, и чуждом именно потому, что его цель не была моей целью, я её не понимал, и чувствовал себя в нём лишь нужным винтиком. Далее начало приходить жиденькое удовлетворение, урывками, не надолго, и тут же проходило. От чего оно случалось, теперь уж и не припомню или сделаю вид, что не припомню, такие то были мелочи, но в конце концов исчезли и они. Сейчас же просто ступор. Понятно, что всегда приходится идти на компромиссы с реальностью, а, если сам не идёшь, обстоятельства заставляют, и иногда это даже хорошо, поскольку чаще всего именно ты оказываешься не прав, признаваясь в этом впоследствии, посему глупо сваливать всё на них, есть же и другие, более достойные люди, и говорить, что им просто повезло, как минимум малодушно. Мои собственные желания сыграли очень важную роль, ведь многое из того, что было, я хотел сам или думал, что хотел, или хотел потому, что ничего другого не знал, но в любом случае всё время присутствовала иллюзия самостоятельного выбора пути даже тогда, когда я сознательно следовал требованиям действительности, надо сказать, не всегда однозначным. Иллюзия весьма примечательная, её можно назвать тем, что пришло на смену юношеским фантазиям, есть даже конкретный пример: без любви я женился вполне сознательно, хоть меня никто ни к чему не принуждал и обстоятельств особых не было, да и любил до этого не раз, совершенно не помышляя о браке, т.е. знал, что она такое. Я женился на социальных признаках (не знаю, как лучше это назвать), просто полагая, что чего-то ещё недопонимаю, а поскольку ясность наступит лишь впоследствии, с опытом, то пусть будет задел на будущее, чтобы не оказаться вообще ни с чем. Но никакого особого понимания так и не появилось и моя слепая самоуверенность меня подвела, хоть и предполагалось в данном поступке нечто прямо противоположное. Однако тогда всё выглядело вполне логичным и находилось в моей власти, и я долго не решался признаться себе в совершённой ошибке. Но в конце концов внутри меня что-то окончательно сломалось и уже безо всякого умствования я просто не выдержал, именно не выдержал, ведь меня придавило так, что еле потом выполз. Что ещё можно сказать? Лишь посмеяться над тем, как сейчас некоторые детские впечатления мне кажутся реальней, чем без малого 8 лет брака. Вот тебе и эволюция личности, вот тебе и освобождение от юношеских иллюзий.

И опять про то же самое, очень уж меня волнует это тема: способен был бы я, с другой стороны, всегда оставаться честным с самим собой? Кажется, нет, у меня не хватило бы на то ни ума, ни опыта, ни желания. Нет, я не стану обвинять всё вокруг, кроме самого себя, мне пока удаётся этого избежать, но, если проблема столь очевидна, чего же я жду? Что должно произойти, чтобы я вырвался из круга своих нынешних представлений и двинулся дальше? Совершенно очевидно, что имеет место механическая инерция внешних обстоятельств.

Настя тщательно обдумала, как следовало повести разговор этим вечером, чтобы натолкнуть Фёдора на мысль о браке. Главное, она сразу и безоговорочно зареклась себе, что ни в коем случае сама предлагать не станет, а если не выйдет прямо сегодня, то каждый день без лишней настойчивости поднимать эту тему, чтобы он окончательно свыкся с нужной идеей, т.е. лишился какого-либо выбора. Хотя очень хотелось прямо сегодня. Советоваться она ни с кем не стала, да и подруг, которые смогли бы ей сказать что-то стоящее по данному вопросу, у неё не нашлось, однако в итоге набралась к вечеру такой решимости, которой сама бы в другой раз испугалась. И ничего удивительного, ведь это было её жизнью, её счастьем, она всё понимала, и то обстоятельство, что они так долго жили вместе, сделало бедную девушку абсолютно уверенной в своём стремлении, чего оказалось более, чем достаточно. С другой стороны, состояние, в котором Настя пребывала, таит в себе большую опасность, а именно: не соответствуй хотя бы одно мельчайшее обстоятельство внутренним ощущениям, и всё, буквально всё обращается в прах, любые планы становятся неуместными, любые душевные порывы надуманными, а твёрдая решимость превращается в глупое упрямство. И оно завладело ею вполне, однако ни утром, ни когда Фёдор вернулся домой ничего не предвещало особой настроенности с её стороны, так что он пребывал в своём обычном для тех дней настроении. Даже начало разговора, который пошёл прямо с порога, не выказывало серьёзности с её стороны, лишь, быть может, лёгкий румянец на Настиных щеках горел сильнее обычного, да взгляд смотрел яснее, однако Фёдору было не до таких мелочей, возможно, он вспомнил о них лишь много позже.

— Привет, как у тебя на работе дела? — это Настя выкрикнула слитно и без интонации ещё из кухни, когда услышала, как Фёдор захлопнул за собой дверь. Потом вышла его встретить, вытирая о полотенце руки. Чувствовалась определённая отчуждённость, будто и не человек ей нужен, а само событие.

— Нормально, всё по-прежнему, — ответил он рассеяно, даже не подняв глаз с ботинок, которые снимал, стоя оперевшись о стену и попеременно балансируя на одной ноге. Потом направился в спальню, чтобы переодеться.

— Ладно, — немного удивлённо протянула она и последовала за ним. Оставалась ещё надежда, что он просто не хочет обсуждать неприятности на работе. В том, что они действительно были, Настя нисколько не сомневалась, а вот почему именно они могли спровоцировать его на решительный шаг в их отношениях, так толком себе и не уяснила, просто присутствовало такое ощущение, мол, всё та же пресловутая «опора в жизни». — Ты вот вчера сказал, что мы давно вместе.

— И что? — бросил он, расстёгивая рубашку и с интересом наблюдая за этим процессом в зеркало.

— Да так. Мне сегодня вспомнилось, как мы познакомились, а теперь уж из головы не выходит. Что-то я совсем расклеилась, — Настя пристально посмотрела на него, будто её признание было чем-то многозначительным, она немного робела. — Странно у нас с тобой получается. Помню вот, какой ты тогда был мрачный и спокойный, нечто романтическое, загадочное было в твоём образе, я ничего подобного ещё не встречала, так что просто устоять не смогла, уже из-за одного этого не смогла.

— Обстоятельства такие сложились, сама понимаешь, а так — ничего особенного.

— Понимаю. А ты помнишь, как я сама сделала первый шаг? ты хоть это оценил? Ведь думала, бедненький, после развода в себя никак придти не может. У тебя же так было, да?

— Нет, всё попроще, да и года два после него прошло, но я оценил, честно. Послушай, где мой второй… а вот, вижу.

— Тебе, наверно, тогда всё же плохо было, вот я и решилась, и ведь почти что не для себя, а для тебя одного, и уже с первой нашей встречи поняла, что мы будем вместе. Помню, каким ты был на нашем первом свидании грустным, спокойным, рассудительным, совсем не таким, как другие, — переодеваясь, Фёдор почти её не слушал. — А ты помнишь, как мы в первый раз встретились?

— Да, конечно, — он посмотрел на неё, улыбнулся, обнял, и они вместе пошли в зал, для ужина было ещё рано. Однако Настя села не рядом с ним, а напротив, в кресло, Фёдор тем временем включил телевизор.

— А что ты тогда обо мне подумал? какой я тебе показалась? — Она сидела прямо, не опираясь на спинку, на самом краю, будто разговор носил официальный характер.

— Честно говоря, я тебя почти не заметил, так, просто красивая девушка, только когда ты позвонила, я стал о тебе думать. Но даже до нашего первого свидания ты начала мне нравиться. А что же тебя вдруг на такие милые наивности потянуло?

— Так я и думала, — она специально не заметила последнего вопроса. — Знал бы ты, чего мне это стоило, я ведь никогда ещё так не делала. Понимаешь? Вот чего мне это стоило. Я тогда как трубку положила, смешно вспомнить, сразу же разревелась, досада взяла на свою открытость, мол, дурочка, навязываюсь в любовницы совершенно постороннему человеку, а, может, у него уже и есть кто или не нравлюсь я ему, раз уж познакомили, а он не звонит. Хотя нет, про нравлюсь я сейчас присочинила, тогда об этом не думала, но всё равно сильно волновалась. — Складывалось впечатление, что она раскрывается болезненно и с надрывом.

— Ну, зачем незадолго до ужина такие откровенности? Т.е. мне, конечно, приятно, что ты уже тогда так серьёзно ко мне относилась, но если тебе от этих воспоминаний не по себе, не надо, я и без того всё понимаю. Я ведь с первого звука твоего голоса в трубке сразу всё понял. Не понял только, почему ты мне на работу позвонила.

— Так там, на визитке, только один номер и был. Знаешь, я ведь её до сих пор храню.

— Хочешь, я тебе новую подарю? — добродушно усмехнулся Фёдор.

— Спасибо, не стоит беспокоиться, — Настя широко улыбнулась, потом опять вдруг посерьёзнела. — Просто ведь не напрасно же я тогда так мучилась? Сколько времени-то прошло, а всё никак забыть не могу, да столь ярко иногда вспоминается будто главное событие в моей жизни, — она на секунду задумалась. — А как нам с тобой хорошо было в первые месяцы. Конечно, от новизны, но всё равно хорошо. Помнишь, вскоре случилась почти неделя праздников, а мы из дому ни разу не вышли, я впервые у тебя здесь была. — Это воспоминание порадовало их обоих, они почувствовали между собой особенную близость и несколько секунд смотрели друг другу прямо в глаза, будто в чём-то безмолвно согласные. — Да и первый наш совместный отпуск оказался незабываем, — она поймала кураж, — хотя вот спроси меня, что это было за место, а я ведь и не помню. Смешно получается, но выходит, что и так бывает. Как всё-таки жизнь у нас насыщена проходила, и, наверно, потому, что я тогда чувствовала себя очень счастливой.

— А сейчас? — эти воспоминания зашевелили в Фёдоре определённые мысли, от которых повеяло новизной тех ощущений.

— И сейчас, — Настя крайне обрадовалась этому вопросу. — Сейчас, может, даже больше, мы же теперь гораздо ближе друг другу, чем тогда, но всё равно чего-то не хватает, — это было слишком прямолинейно, она немного осеклась, растерялась и расстроилась, что не смогла выдержать себя. Потом с задумчивой серьёзностью продолжила, — знаешь, мы, кажется, встали на одном месте, а ведь оба уже не дети. Я вот иногда вспомню что-нибудь из нашей с тобой совместной жизни, любую мелочь, как ты, например, смотрел на меня однажды ночью, видимо, полагая, что я уже сплю, а я не спала, или как ты руку мне на колено положил, когда мы в гостях за столом сидели, а я почему-то так затрепетала, будто в первый раз, и т.п., и сразу хорошо на душе становиться, а потом вдруг спохвачусь, и грустно. Понимаешь? Ведь у нас с тобой многое было и большого, и по-мелочи, но я не могу вспомнить, чтобы что-то не так пошло, чтобы мы хоть раз серьёзно поссорились, даже когда я чем-то расстроена и хочу сорваться, ты умеешь избегать ссор. Ты всегда такой заботливый и предупредительный, всегда такой близкий, будто мы прожили с тобой вместе всю жизнь, ты ведь добрый, очень добрый, ты умеешь сделать меня счастливой… — тут Настя совсем потерялась, у неё даже дыхание перехватило, поняв, что после таких слов никакого отступления, никаких полумер и «каждых дней без излишней настойчивости» быть не может, всё должно закончиться именно сегодня. Фёдор это заметил и искренне удивился.

— Может, ты ещё и нимб над моей головой видишь? — как это было не кстати! Он даже закатил глаза, будто действительно проверяя, нет ли над его головой нимба. Она же после секундного замешательства, вдруг разозлилась на свою растерянность, на то, что многое себе позволила, что сильно его перехвалила, и, разумеется, более всего на то, что не смогла заставить сделать то, чего хотела.

— Ты что думаешь, я это просто так, что ли? — её глаза заблестели, казалось, она сейчас заплачет от обиды и непонимания. — Ты совсем меня не ценишь. Я столько для тебя делаю, а тебе наплевать, совсем наплевать, — кинула Настя сгоряча самый глупый аргумент; щёки у неё буквально пылали.

— Нет, что ты, я тебя очень ценю, у меня ближе тебя никого нет, — примиряющим и немного виноватым тоном ответил Фёдор, т.е. так, как не следовало отвечать ни в коем случае, после чего она окончательно сорвалась. — Ты не так поняла, ты что-то уж очень всерьёз. Т.е. я не в игрушки тут, конечно, играю, и не думал, но ты уж слишком всерьёз, не надо так. Прости, я не хотел, не обижайся, — он сам осознавал, сколь неуместны сейчас его слова и сколь жалко выглядит, произнося их. — Я просто не понимаю, к чему ты затеяла этот разговор.

— Делай мне предложение, — она проговорила раздельно каждое слово, её голос звучал звонко и твёрдо от уязвлённого самолюбия. Считанные минуты, и всё пошло не так.

На протяжении беседы его взгляд блуждал между её лицом и телевизором, Настя же всё время смотрела на него, и в глазах у неё сменилась, наверно, вся палитра ощущений от беззаботной радости через недоумение и обиду до горькой озлобленности. Сейчас же Фёдор пристально всматривался в этот сверкающий болезненной растерянностью взор и только-только начинал понимать, как она с ним намучилась за все эти 3 года; это его действительно задело. Такую вину перед ней он не смог бы загладить ничем и никогда, так что брак их был заведомо обречён. Потом Фёдор вдруг сам нервно растерялся, время от времени дурацкая улыбочка поигрывала на его губах, от которой слегка подрагивало всё лицо, однако как ответить на её реплику, он не представлял. Настя сидела перед ним прямо, одетая в простое домашнее платье, в котором выглядела прекрасней, чем в любом другом — такая была минута. Его сильно поразило, какой далёкой она стала для него в это мгновение, он действительно её не заслужил, её цель и его цель были различны. Разумеется, тогда Фёдор всего этого не понял, но ощутил вполне. Да, он не любил её, теперь точно не любил, и, конечно, никогда не собирался на ней жениться, ему просто было удобно с ней жить. В следующее мгновение в его уме появилась надежда, что всё удастся как-нибудь замять, правда, справедливости ради надо отметить, надежда весьма жиденькая.

— Понимаешь… — неуверенно начал Фёдор и тут же осёкся.

— Понимаю, — холодно, почти надменно оборвала Настя.

Она спокойно встала и пошла собирать вещи. В том или не в том смысле не ясно, но, видимо, чего-то подобного Настя ждала, поскольку много времени у неё это не отняло. Все эти несколько минут Фёдор просидел на прежнем месте как неодушевлённый предмет, почти ничего не ощущая, и пустым взглядом смотрел в телевизор, машинально нажимая кнопки на пульте и громко шелестя целлофаном, в который тот был заботливо завёрнут не им. Одевшись, с большой сумкой в руках, Настя, даже не глядя в его сторону, сказала:

— Остальное заберу потом, — и это оказались последними словами, которые он от неё услышал.

Дверь негромко, но отчётливо захлопнулась, а Фёдор всё продолжал сидеть на диване в отрешённом оцепенении. Через несколько минут он начал приходить в себя, мысли зашевелились, и тут же возникло мерзкое ощущение противоестественности произошедшего, в первое мгновение коего по его телу пробежала ледяная судорога, после чего пришло полное бессилие, и душевное, и физическое. Немного погодя он встал, прошёлся по комнате, ноги отнимались как после долгого сидения и немного дрожали в коленях, посмотрел вниз через окно, её машина всё ещё стояла у подъезда. «Может, ждёт, что я её остановлю?» — пронеслось у него в голове, он даже сделал едва заметное движение к двери, но потом остановился, чего-то соображая. Настя же ничего не ждала, она просто плакала.

Постепенно пустота в голове начала заполняться лихорадочными, бессвязными, путанными обрывками мыслей, которые Фёдор и не старался сдерживать. Почувствовав, что голоден, он зашёл на кухню и про себя заметил: «А ужин она всё-таки приготовила. Видимо, на случай, если вынудит меня сделать ей предложение. Странно, Настя, кажется, всё продумала, умудрилась даже вызвать у меня нужное настроение, а главного как раз таки не учла. Хотя откуда ей было знать, что я не люблю её…» В этот вечер еда Насте особенно удалась, и более всего мясо, она ещё никогда его так не готовила, приберегая рецепт для особого случая, который, собственно, и настал. Сваливая грязные тарелки в раковину, Фёдор, наконец, на сытый желудок заключил: «Всё-таки она меня не понимала, так что это кончилось бы плохо в любом случае».

— Хотя что тут понимать? — вдруг прибавил он вслух в абсолютной тишине, и прозвучало это так странно, будто и не им было сказано.

30.04 Расставание — поганая вещь, даже когда ты сам его инициируешь или хотя бы не против этого, даже не тяготясь тем, кто тебя покидает. Впрочем, я ведь не хотел, да и как-то вдруг всё произошло, с мыслями не могу собраться. Наверно, хорошо, что она первая пошла на выяснение отношений, я, может, никогда бы и не решился. Да и зачем? Но жизнь ей бы обязательно загубил, именно в отместку за любовь, т.е. заботу, как, мол, обычно рассуждается: хочешь — делай. Никогда не думал, что сознательно в состоянии совершить такую гадость, а вот, однако, как узнать-то удалось, случай подвернулся, даже малодушное облегченьеце пришло, гордость, что ли, ведь мог сделать нечто плохое, но не стал. В общем мерзко, очень мерзко, с трудом сам себя выношу. Ну, а если… хотя что уж теперь?

Вроде бы красива, совсем не дура, а ведь хоть убей не то, всё равно не то, на генетическом уровне не то, не этого мне надо. Я не знаю, чего мне надо, знаю только, что не этого, думаю, она сама всё прекрасно поняла. По всей вероятности, она предположила, что я пока не готов (в моём-то возрасте) или слишком зациклен на себе и проч., но как бы то ни было, теперь это не более, чем мои домыслы, а действительно творившееся в её душе, я так никогда и не узнаю. Странно вообще-то: столько лет вместе, а, выходит, знали друг о друге не многим более, чем совершенно посторонние люди. Вот что её толкнуло на этот разговор именно сегодня? Не понятно. Можно же было и отложить, всего на пару месяцев, а там и отпуск, и пляж, и море, и номер в гостинице, и совсем иное настроение; ей-богу, не хочется думать, что она просто глупо просчиталась, буду полагать, всё у неё шло от души. А я ведь до вечера, буквально до последней минуты, ни о чём не подозревал, она же когда-то умудрилась обдумать предстоящий разговор, хорошо обдумать, однако ошиблась, наивно, по-детски, очень жестоко. Представляю, каким жалким я выглядел в конце произошедшей сцены, и пусть это будет для неё слабым утешением, такой удар по самолюбию вынести можно. Сама она тоже не без греха — после стольких лет совместной жизни так плохо меня понимать.

Кстати говоря, помимо прочего в осадке осталось занятное, очень отчётливое ощущение растерянности, будто некто требовал от меня чего-то вполне определённого только на неизвестном языке, я смутно чувствовал, что имею это, однако всё, к чему оказался способен в своём желании помочь, — нелепо размахивать руками да громко переспрашивать, что отнюдь не прибавляло понимания — возни много, а смысла ни на грош. Что можно ещё сказать? Через несколько часов после нашего глупейшего разговора переживания почти померкли, в памяти остались лишь отдельные сцены, я уж с трудом могу вспомнить, что нас объединяло все эти непродолжительные годы. Неужели только удобство? Вроде бы нет; она правильно сказала, у нас многое было, но чего-то большого как раз таки не случилось, наши отношения действительно остановились где-то в самом начале и не двигались далее. С другой стороны, если бы этого не произошло, думаю, всё разрешилось бы гораздо раньше. Но нет, мы были наивны, очень наивны, непростительно наивны, и хорошо, что закончилось только нервотрёпкой. И причина этой «наивности» не в тривиальном недопонимании или отсутствии опыта, наоборот, по большому счёту, все всё понимают. Тут какой-то надрыв, подростковый фанатизм, что ли, и я не только нас с ней имею в виду, он заметен у многих, мол, раз не способны на нечто грандиозное, то не надо вообще ничего, готовы отгородиться от всего и жить в своём произволе — самолюбие не выдерживает. Правда, иной альтернативы теперь я для себя не вижу, однако сие уже не важно, т.е. важно, но не здесь. А дежурным сексом без любви поднадоело заниматься. Впрочем, такие нюансы уже можно списать на возраст. (Просто к слову пришлось, возможно, и не зря.) В любом случае, теперь всё это частности, и одиночество, как не крути, должно пойти мне на пользу, заботиться сам о себе стану, да и время лишнее появится, не надо будет никому объяснять, чем, когда и почему собираюсь заниматься.

Странно, но я никогда доселе не замечал, как решение или, скорее, предвкушение решения бытовых проблем может успокаивающе действовать на состояние души: изо дня в день появляется стабильность, определённость, есть что-то обязательное, что-то, что надо делать постоянно. Конечно, это мелочная чепуха, но всё же один вполне существенный смысл она имеет, а именно: помогает оценить, сколь много важного, но иногда незаметного делают для нас близкие, которых мы в то же время можем и не любить, что тем не менее не должно умалять нашей благодарности. И хоть это звучит с обыденной назидательностью, но такая уступка с моей стороны пока всё, на что я сейчас способен, ведь уже несколько часов кряду из головы не выходят ни чем не примечательные сцены, как она, например, по субботам старательно вытирала пыль с мебели или развешивала сушиться чистое бельё на балконе или усердно обжаривала овощи на сковородке почти баз масла, так что постоянно приходилось их переворачивать. Нет, я не бесчувственный, сердце всё-таки сжимается.

Но полегче становится на нём, когда понимаешь, что своими проблемами ты никого кроме себя не мучаешь, а самого уже, кажется, и не жалко. В последнее время я, видимо, стал очень холоден в обращении, рассеян, может, даже надменен. Себе-то я могу это объяснить, а вот окружающим терпеть подобное весьма странно, если не сказать обидно. Я меняюсь, но к лучшему или худшему — не понятно, внешне становлюсь безразличней ко всему, сам иногда чувствую, как смотрю пустым и отрешённым взглядом, даже сейчас чувствую, хоть и случились пару раз мгновения отчаяния, минуты страха, будто безвозвратно потерял нечто важное, однако особого содержания в них не было, только несмелые восклицания. Наверно, поэтому и жалости к себе не испытываю, что является прочной основой для объяснения. В целом же осадка не получается: вполне спокойно, комфортно, с удовольствием подумываю, что дома мне теперь не надо что-то из себя строить, что-то, чем я не являюсь. Цинично, конечно, говорить о ней как о препятствии, да и чему? самокопанию, что ли? как бы она смогла ему помешать? Думаю, узнай она всё, что внутри меня происходит, наверняка приняла бы таким, каков есть, безо всяких условий. Я сам не могу этого допустить, ведь в таком случае стало бы ясно, что в моих исканиях нет ничего существенного, а мне уникальности хочется. Вот и ещё одна причина для разрыва.

Между тем, мне ни разу и в голову не пришло подумать о том, что будет с ней дальше, я сосредоточился лишь на ожидающей меня неизвестности, на своей решимости перед грядущим одиночеством, готовности ко всему, что бы не произошло. А что же, собственно, может случиться? небеса упадут на землю? Нет, и хуже будет мне, а не ей. Но неужели я столь мелочен, что мне нужно бряцать пустыми фразами, чтобы выносить самого себя? Пытаясь найти разумное оправдание произошедшему, я прибегаю к нелепым аргументам о долженствовании, хочу, но не могу отрезвиться, поскольку слишком увяз и изнежился в неизменной обстановке, промышляю по мелочам, а жизнь проходит мимо, большая часть прошла, и ни гнев, ни ярость, ни досада на самого себя, на своё ничтожество и рабство, на то, что не в состоянии вырваться из них, не помогают, будто бью кулаками глухую стену, которая никогда и не подумает поддаться. А потом что? отчаяние? оцепенение? И всё по новой. И прежде случалось со мной нечто подобное, но тогда я не обладал ничем, что мог потерять с сожалением, поэтому и продолжил идти своей дорогой, а сейчас вот сижу и копаюсь, доискиваюсь чего-то значимого, но вокруг опять пустота, ведь сегодня последнее потерял, последнее, и как бы не пытался себя убедить в обратном, так оно и есть на самом деле. И что теперь? Опять идти по кругу, ловко перехитрить себя тем, что хочу ровно того, чего могу себе позволить, смиренно дожидаясь старости, в которой потребностей уже поменьше да и скромности побольше? Хотя как сказать, такие как я с возрастом становятся непомерно самолюбивы. Этого будущего я хочу, туда ведёт моя прежняя и нынешняя жизнь? Правда, доселе я не вполне осознавал своего состояния, а сейчас, сколь бы ничтожны не были мои переживания, я прямо их высказываю, чтобы посмотреть на себя со стороны и… и понять всю мелочность своих притязаний. Последнее звучит как поучение.

Ночью Фёдор так и не смог заснуть, тяжело и гадко было у него на душе. Временами в полузабытье среди бессвязных мыслей его посещало нечто вроде вдохновения или, точнее, понимания, но одним лишь спутанным чувством, без содержания, которое рассеивалось в тот же миг, как только он пытался на нём сосредоточиться. Фёдор не отдавал себе отчёта, что и как с ним происходит, но мысль о том, что он до сих пор не оставил ни в чьей жизни ни малейшего следа, а если и оставил, то весьма скверный, окончательно утвердилась среди ночных переживаний. Настала пора подводить промежуточные итоги, но каковы они были? Их просто не оказалось. Разумеется, он мог с лёгкостью не обращать внимания на это обстоятельство и сидеть дальше, удовольствоваться нынешней жизнью, поскольку кое-чего в ней действительно добился, но, к сожалению, Фёдору этого было мало. То он помышлял, что нужно завтра же всё исправить, Настя наверняка бы его простила, потому что сама была немного виновата, начинал строить конкретные планы, а через несколько мгновений тут же про них забывал и вдруг сбивался на воспоминания, иногда приятные, иногда не очень, о том, как она любила наблюдать за ним, поглощающим приготовленный ею обед, сидя за столом напротив, подперев рукой подбородок и смотря с снисходительной улыбкой будто на маленького мальчика, судя по всему, с почти материнскими чувствами, как его раздражали постоянно занятая ею в будние дни ванна и запах порошка, исходивший от её рук после стирки. Потом всплывали ещё какие-то мелочи, потом ещё, наконец, они сменялись совершенно посторонними мыслями, что завтра, например, следует сделать на работе, надо ли вечером вынести мусор и т. п. Проворочавшись так до шести утра, Фёдор встал опустошённый, кое-что сообразил на завтрак, а потом битый час бездельничал, ожидая, когда можно будет пойти на работу, куда не очень-то и стремился.

Его кабинет находился на последнем этаже семиэтажного офисного здания. Все их он с полной готовностью прошёл в это утро пешком, чтобы приободрить свой разбитый организм, но тщетно, только усилил усталость после бессонной ночи. Фёдор никогда не любил характерный офисный запах, который в его нынешнем состоянии раздражал ещё больше. Прежде он с удивлением замечал, что даже старые вещи тут всё равно пахнут по-новому, и в конце концов выдвинул довольно экзотическую теорию о том, что здесь в них не вкладывают душу, будто это возможно в других условиях, однако в своё время на полном серьёзе посчитал такое объяснение вполне удовлетворительным. Так или иначе, но отчуждённость обстановки в конце концов приободрила его, к ней можно было быть безразличным, иногда и презирать исподтишка, в общем совсем не заботиться об окружении.

— Что, Фёдор Петрович, новый имидж? — спросил начальник через плечо. Он стоял у своего кабинета в полутьме и сразу же повернул голову, как только его подчинённый вышел из двери на лестницу, однако промедлил пару мгновений, чтобы тот первый с ним поздоровался, потом, догадавшись, что его ещё не заметили, задал свой вопрос, бодро тыкая толстым пальцем с коротко остриженным ногтем на небритые щёки Фёдора.

— Нет, просто забыл, — ответил тот, натужно улыбаясь, вдруг осознав, что выглядит несколько неряшливо.

— Зайдите ко мне попозже, — попросил начальник спокойным тоном, будто обиженный простотой ответа, потом скрылся в одной из дверей, располагавшихся по обе стороны коридора, с соответствующей надписью, что, мол, бог и царь, т.е. генеральный директор.

Возвратившись домой в конце очередного беспорядочного дня и открыв дверь, Фёдор замешкался на пороге, что-то показалось ему не так: все его вещи лежали на тех же местах, на которых он и оставил их утром, будто здесь никто кроме него не жил — потом спохватился и вспомнил, что так оно и было. Но это оказалось ещё не всё. Сбросив в прихожей верхнюю одежду и войдя обутым в спальню, он заметил, что от Настиных вещей не осталось и следа. Это действительно был конец, она решила не давать ему шанса ещё раз встретиться даже по формальному поводу. «Наверно, сосед открыл». (У того имелся запасной ключ.) Не было ни её одежды, ни косметики, даже лампа из коряги затейливой формы, неплохо вписавшаяся в интерьер, которую Настя приобрела в командировке в качестве основания так и не получившейся коллекции, исчезла, что, конечно, не удивительно, ведь она была её собственной. Глядя на такое положение дел, Фёдор начал опасаться, что где-нибудь в шкафу или ящике комода обнаружит все свои подарки. Такого горького унижения он мог теперь вполне ожидать, но, облазив все тумбочки, ничего так и не нашёл, что казалось отрадным, хоть он и испытывал смешанные чувства. Нет, ему было жалко не подарков, которые, кстати сказать, имели не малую цену, Фёдор понял, что Настя сознательно не стала его добивать, ведь прекрасно понимал, она имела достаточно сил, чтобы ради принципа отказаться от каких-то побрякушек.

Днём за делами Фёдор забыл про расставание и сейчас недоуменно смотрел на опустевшую квартиру, которая будто осиротела, потеряв всех жильцов, даже запахов в ней не осталось, хотя обычно, по его возвращению с работы, пахло жареным мясом и Настиными духами, а вечерами каким-то кремом и всегда и всюду, особенно в спальне, присутствовал ещё один очень приятный запах, по всей вероятности, бывший её собственным. Наткнувшись, таким образом, на мысль о еде, он вдруг вспомнил, что с утра ничего не ел, потом долго-долго возился у плиты, состряпал нечто невнятное, но более или менее аппетитное, всё съел, вымыл посуду и встал посреди кухни с мыслью о том, что все его занятия на сегодня закончены и делать ему больше нечего. В тишине постоял на балконе, смотря на наплывающие плотные тучи, заходящего Солнца видно не было, город лежал угрюмый и полусонный, недовольно понимая, что скоро его начнут поливать холодным дождём. Войдя в комнату, Фёдор хотел было развлечь себя телевизором, но ничего не вышло, всё казалось пустым, чужим, безжизненным, о развлечениях и думать не мог. Так и просидел несколько часов, о чём-то вяло размышляя, пока не стемнело. Ещё два дня назад он пребывал в прямо противоположном настроении и искренне полагал, что ничего его не изменит, но спокойствие было нарушено тем исключительным и самым эффективным образом, которое только могло найтись. Когда в квартире стало совсем темно, он неуверенно подошёл к письменному столу, потом отошёл, потом опять подошёл, сел. Казалось, Фёдор чего-то боится, чего-то, с чем не сможет совладать, однако теперь это нечто было единственным, что у него оставалось.

01.05 Расставание оставило во мне след, который я всеми силами хотел бы избежать. Дело не столько в спутанности ощущений, сколько в самом одиночестве. Я ведь никогда доселе не был одинок, не чувствовал себя таковым. Не отличаясь особым дружелюбием даже в молодости, я всегда мог подыскать себе компанию. В институте, например, имел много приятелей, но не друзей, казался общительным, но не навязывался, событий не инициировал, и в то же время мою персону, за редким исключением, постоянно кто-то куда-нибудь звал, что воспринималось мной как должное. Всегда умел отвлечь себя от тягостных мыслей и не фатальной весёлостью, строящей из себя надорванную наивность, а вполне осознанно, тем, что прекрасно понимал, ничего смертельного, никаких непреодолимых проблем в молодости возникнуть не может, и все внутренние неурядицы — не более, чем минутная блажь. Мне и сейчас есть куда пойти, но желания нет, не хочется кому-то навязываться, и не только знакомым, даже близким, чтобы потом гадать, действительно ли они тебе рады или терпят из вежливости. Возможно, стоит взять малую передышку и спокойно побыть одному; хотя вот странная закономерность: когда не надо — все они здесь, а когда надо — ни единой живой души вокруг. Противоречие.

Состояние весьма двойственное: я в одно и то же время боюсь и мирюсь с одиночеством, и боюсь, вероятно, только постольку, поскольку не умею к нему привычки, потому и случаются минуты, когда монотонный гул повседневности вдруг прекращается, и я начинаю смеяться, горько смеяться, над самим собой, над мелочностью своих притязаний, их мертвенностью. Затем смотрю на пустую квартиру после переполненных шумных улиц, начинаю долго и мучительно размышлять о том, что делать дальше, как быть, в уме мелькают смутные образы старости и смерти, ранящие чуждостью и в то же время неотвратимостью наличного бытия, причастностью каждому конкретному мгновению всей моей жизни. И неожиданно в них обнаруживается нечто живое, не хорошее или плохое, а именно живое, они не только мои, но и чьи-то ещё, имеют собственное значение, а не являются мелочным топтанием на месте слабой душонки. В то же время бесполезно искать в них опоры, они лишь враждебны и холодны, лишь то, чего надо бежать, пред ними чувствуется обидное бессилие, которое приводит к важному результату — желанию отбросить затхлость прежней жизни и жить по-новому.

В эти мгновения своеобразного прозрения я остро ощущаю, что моё мировоззрение переменилось, стало с ног на голову даже в тех аспектах, в которых любой здравомыслящий человек должен давно увериться. Я как ребёнок, только-только решившийся мыслить и с интересом взирающий на окружающий и, казалось бы, столь привычный мир вокруг него. Почему я до сих пор не испытывал ничего подобного? Мне кажется, жизнь моя вполне многообразна, чтобы можно было выудить из опыта достаточно верных суждений о ней. Хотя, что я говорю? какое многообразие? Из дома на работу, с работы обратно, летом на море, зимой в горы, и ездить начал не так уж давно, а потом: люди одни и те же, я никогда не общался с теми, кто ведёт иной образ жизни. Так неужели же все мои суждения о жизни столь незначительны, что сейчас ничем не могут мне помочь справиться с самим собой? Любая неурядица вводит в ступор, из которого, впрочем, и выходить не хочется, так я теперь беспомощен. И что это значит? я впервые столкнулся с жизнью? Но ведь это чушь, полнейшая чушь. Можно предположить, что это та же жизнь, только другая. А что же изменилось? Я сейчас одинок, в чём честно себе признаюсь, но это поправимо, для чего, однако, не хочется предпринимать никаких усилий. Здесь что-то другое, нечто гораздо большее, чем просто страх остаться одному. Будущее стало туманным, точнее, пришло осознание его неопределённости. Почему же тогда я не воспринимаю её как возможность и жду только плохого, старости и смерти?

О самоубийстве не хочется думать, да и зачем? Чувствовать что-то гораздо лучше, чем вообще ничего — это факт, хоть меня, к сожалению, ничто другое и не удерживает. Лучшим решением было бы просто плыть по течению, делая то, чего требуют конкретные обстоятельства, иначе можно ещё более навредить себе, и, проглатывая пилюлю ущербного смирения, надеяться, что выздоровление придёт само собой. Да и к чему какая-то активность? У меня нет цели, которую стоит созидать, к которой было бы не зазорно стремиться, ведь та же карьера — пустой звук и удовлетворения не приносит. Сегодня, например, предложили мне возглавить кое-какой проект, долго разрисовывали, какой он прибыльный, как важен для «нашей динамично развивающейся компании в условиях нестабильности внешних рынков» и т. д. и т.п., а я сидел и, ей-богу, если бы воспитание позволяло, с большим удовольствием в носу поковырялся, чем выслушивал подобное. Нет, конечно взялся, отказываться, собственно, было нельзя, но всё равно наплевать, с мальчишеским задором наплевать!

Напоследок хочу запечатлеть одно детское воспоминание, недавно всплывшее в уме. Долго сомневался, стоит ли оно того или нет, потом решил, что стоит, поскольку довольно примечательно.

Однажды летом повезла меня мать к своим родителям в деревню. Они давно уже умерли, но в детстве я их очень любил, ведь баловали они своего внучка как и все деды и бабки от души, простые очень люди были. Сами городские, оба на заводе работали, только на пенсии в деревню перебрались, так что в доме у них всегда было чисто убрано, ухожено, а не как это обычно бывает. Но дело совсем не в том. Как там принято, в каждом дворе водилось по одной, а то и по несколько собак, и я, честно говоря, не помню, какая жила у нас, но за двумя домами напротив, через широкую улицу (особенно в детстве таковой казавшейся), по обеим сторонам которой росли садовые деревья, обитало нечто экзотическое, помесь немецкой овчарки с волком. По крайней мере, так не без гордости заявлял её хозяин, правда, откуда она у него такая взялась, тот умалчивал. Обращался он с ней хорошо, она даже в доме жила, а не в будке, обычно полуразвалившейся, кормил, судя по всему, тоже неплохо, а вот хвастался не в меру, дети постоянно бегали проситься с ней поиграть, на что сосед охотно соглашался. Как сейчас помню, меня начало просто раздирать любопытство, когда я услышал, что у кого-то неподалёку живёт волчица, а увидев её, расстроился чуть ли не до слёз. Ничего необычного в ней я не заметил, а всякие тонкости детям безразличны. Внешности она была самой что ни на есть заурядной: грязно-серая, почти без пятен, кое-где с прядями чёрной жёсткой шерсти, нос тоже чёрный, уши большие, одно торчком, другое немного припадало к голове; хвост — ни то, ни сё, однако довольно красивый; а вот ростом мне, тогда ещё мальчишке, собака показалась просто огромным. Но главным, как бывает в подобных случаях, являлись, конечно же, глаза: синеватые, с круглыми зрачками, почти всегда широкими. Взгляд прямой и добродушный чуть ли не до лёгкой усмешки (это я заметил однажды вечером, когда остальная детвора разошлась, на сердце у меня ещё звенел остаток сегодняшнего веселья, и я подошёл к ней, чтобы погладить напоследок). Характер она имела не очень ласковый, но от хорошего обращения вполне адекватный, даже дружелюбный, была совершенно спокойна и постоянно себе на уме, так что ребят, в том числе и меня, не боялись к ней подпускать. Охотно давала себя гладить, неторопливо и с достоинством бегала за палкой или мячиком, не считая это для себя зазорным, а иногда, сильно разрезвившись, разбегалась, высоко подпрыгивала и плюхалась животом в высокую траву, заставляя тем самым всех нас смеяться и смотря так, будто именно того и добивалась. Детей, видимо, любила всех без исключения, даже незнакомых принимала сразу, предварительно обнюхав, конечно. И всё это, безусловно, было бы очень хорошо, если бы однажды, где-то в конце августа, мать уже приехала, чтобы забрать меня домой, собака просто-напросто не сбежала. Искали её долго, даже других собак приучили её след брать, но те только доходили до опушки ближайшего леса и всё. Хозяин переживал страшно, я никогда не видел, чтобы из-за животного так беспокоились, соседи опасались, что сопьётся мужик, разговоры такие слышал, правда, значения их в том возрасте я, разумеется, не понимал, лишь сегодня могу предположить, что у него кроме неё никого не было. Короче говоря, когда я уезжал, её так и не нашли. На следующий год меня опять повезли в деревню. Я, правда, долго капризничал, городской мальчик, ничего не скажешь, однако в итоге согласился, а родители, хоть и в отпуске были, остались дома очередным ремонтом играться. Безусловно, я не забыл о том происшествии и сразу же, помнится, только и успев, что поздороваться, пристал к деду с расспросами, а он неожиданно стал отмалчиваться да отшучиваться, надеясь, что в конце концов я обо всём забуду, так что даже ребёнок начал подозревать неладное. Через пару дней он сдался и не очень внятно и совсем не живописно он рассказал мне продолжение той истории. Ранней весной у хозяина собаки стали пропадать домашние животные — дело довольно необычное. Сначала по-мелочи, куры, гуси, потом поросята и т. п. Насколько я понял, произошло это всего 3—4 раза, но, в любом случае, тот мириться с таким положением дел не стал, поэтому однажды ночью, застав вора в момент преступления, он, не долго думая, начал палить из охотничьего ружья. Дед особенно подчёркивал, повторил неоднократно, что сосед выстрелил несколько раз, «положив кое-кого из своих питомцев», видимо, действительно пить начал мужик. А вором оказалась именно его собственная, столь дорого ценимая собака. Все, разумеется, жалели, охали, ахали, мол, как такое могло с ней произойти? как же она такой стала? почему? и т. д. и т.п., однако вскоре всё забыли. Да и зачем долго переживать из-за животного? Но это ещё не конец. Где-то через неделю, поутру, наверно, сильно изголодавшись, вышли к деревне три волчонка и прямо у всех на виду поплелись к ближайшему сараю с домашней птицей, никакие инстинкты не сработали. Очевидно, они были щенятами той собаки. Про них дед наотрез отказался говорить и мне до сих пор хочется надеяться для того, чтобы пацан не пожелал взять себе одного из них, поэтому, что стало с ними на самом деле, я не знаю. Вот теперь всё.

На следующий день Фёдор почувствовал небольшое облегчение, которое несмело стало закрадываться в душу, озираясь по сторонам и боясь потревожить то, что считало несравненно выше себя, однако всё равно с робкой настойчивостью делало первые шаги. Он начал привыкать своему нынешнему положению и безразличней смотреть на некоторые переживания, захватившие его беззащитное сердце. События сошлись определённым образом, и от наиболее незначительных Фёдор подспудно избавлялся, старался жить дальше, и самым мизерным, как ни странно, оказалось одиночество, внезапно свалившееся на его голову, главное же, что доселе занимало все мысли, осталось нетронутым, продолжало свершаться своим чередом, конца и края ему не было видно.

В то утро он добросовестно приготовил завтрак, заметив между делом, что надо пополнить запасы продуктов, гладко выбрился, не без стеснения усмехаясь про себя давешней неопрятности и дурацким разговором с начальником, и пошёл на работу. Сказать, что жизнь взяла своё, было бы, конечно, преждевременно, однако Фёдор возвращался в свою колею, точнее, нащупывал новую.

— Фёдор, — окликнул его низкий мужской голос, когда тот входил в здание своего офиса. Немного вздрогнув, резко повернувшись на ступеньках и чуть не слетев с них от этого движения, он посмотрел вокруг. Поначалу Фёдор не заметил, кто его звал, потом увидел человека примерно своих лет, ростом выше среднего, в не очень новом и совсем недорогом, однако чистом и опрятном костюме, весьма складно сидевшем на своём обладателе, с поношенным портфелем в руках, густыми чёрными волосами без проседи и залысин, немного обрюзгшем, но живым лицом и, кажется, никогда не унывающими синеватыми глазами. Тот широко и искренне улыбался, видимо, очень радуясь неожиданной встрече. — Что? не узнаёшь?

— Ан-ндрей, — неуверенно и виновато именно от неуверенности предположил он.

— Ну, почти. Алексей, — это был его старый институтский приятель, с которым они довольно близко дружили, правда, не настолько, чтобы до сих пор помнить его имя, да и не виделись они уже более 15 лет, поскольку тот вернулся в родной город сразу после учёбы.

Фёдор долго поддерживал отношения с друзьями из института, других у него, по сути, не было, почти что только один Алексей сразу выпал из поля зрения, однако потом всё рассосалось, интересы разошлись, многие поразъехались, да и времени на общение оставалось всё меньше и меньше.

— Здравствуй, не ожидал. Ты не подумай, я всё помню. Как ты здесь? откуда?

— Тоже работаю, тут недалеко, вон там за углом. — Там располагались фирмы, добросовестно занимавшиеся всякой мелочёвкой, ничего примечательного, но стабильно и не без прибыли, что, впрочем, случается сплошь и рядом, когда не хватает фантазии или смелости стать на широкую ногу.

— А почему тогда я раньше тебя здесь не видел?

— Недавно переехали, до этого вообще на складе сидели, на самой окраине. Ладно, не о том. Долго задерживать не стану, сам спешу, — Алексей посмотрел на часы, — надо бы встретиться, как думаешь? Только, может, как-нибудь поскромнее, — он замялся и немного покраснел; видно было, что человек честный.

— Ну, давай тогда прямо у меня, если поскромней, можно сегодня, я ведь сейчас один живу, — несколько неуместно и прямолинейно предложил Фёдор, будто всем вокруг уже были известны обстоятельства его жизни. Потом осёкся, понял, что сглупил, и, внутренне съёжившись, стал ожидать возмездия за проявление нормального человеческого чувства, ведь ему вдруг очень захотелось друзей, так что подвернувшийся случай возобновить знакомство пришёлся как нельзя кстати. Однако в душе всё равно обрадовался и приободрился, пусть и немного сдержанно, и сдержанно именно постольку, поскольку не ожидал ничего особенного.

— Давай, — открыто улыбнулся Алексей.

— Тогда подожди, сейчас адрес дам.

— А вот я тебя удивлю. Ты когда последний раз переезжал?

— Лет 6—7 назад, точно не помню, — недопонимая, к чему он это спрашивает, ответил Фёдор; слишком всё сразу и наружу получалось.

— Тогда я знаю твой адрес, — такая осведомлённость действительно удивляла. Алексей улыбался с непонятной таинственностью, будто он знает бог весть что, и это буквально заставило Фёдора окатить его холодным взглядом, от которого тот сразу осадился.

— Хорошо, жду вечером, — произнёс Фёдор почти с досадой. У него вдруг возникло ощущение, будто он разоткровенничался с каким-то дурачком, да тот к нему ещё и в гости напросился. Впрочем, это чувство вскоре забылось, очень уж человека хотелось.

Придя вечером с работы, хозяин неожиданно понял, что ему надо всё-таки что-то приготовить к сегодняшнему мероприятию; давно он не встречал гостей в одиночестве, и долго-долго не мог придумать, чего выставить на стол. Спасало, однако, два обстоятельства: во-первых, придёт всего один человек и притом мужчина, и, во-вторых, значит главное алкоголь, а еда нужна лишь в качестве закуски. Выгреб остатки съестного из холодильника, нарезал, кое-что даже догадался обжарить, и сел в кресло ждать прихода Алексея. Около семи в большой пустой квартире раздался громкий звонок.

— Привет. Мы ведь время забыли назначить, боялся не застать. Я тут принёс… — он протянул затёртый пакет, в котором кое-что позвякивало.

— Не стоило, у меня есть.

— И тем не менее.

— Ну, этого нам до утра хватит.

— До утра не могу, где-то до часу, от силы двух, обстоятельства…

— Ладно, проходи.

— А ничего так, — выразил Алексей своё мнение про квартиру, проходя в зал и вежливо заглядывая в открытые двери, после того как стянул кроссовки и небрежно сбросил куртку в прихожей.

Оба сели в кресла друг против друга, с двух других сторон располагались диван и на некотором расстоянии телевизор, а посередине журнальный столик, на котором уже стояло кое-что нарезанное и кое-что налитое. И один и второй оделись без претензий, стесняться было некого, Алексей в светлый лёгкий свитер, рубашку и джинсы, Фёдор вообще по-домашнему. Тем не менее с первых минут чувствовалась, буквально в воздухе висела неловкость от того, что они долго не виделись и нынешних друг друга совсем не знали, поэтому некоторые действия по началу застолья пришлись весьма кстати. Последовала длительная пауза с бряцанием посуды и накладыванием скромных угощений на тарелки.

— Да-да, эту возьми, и вот тарелка ещё, если надо. Ну, рассказывай, как ты здесь оказался? — Разговор начался несколько натянуто. Фёдор чувствовал, что первую реплику, может, и не такую банальную произнести должен именно он.

— Как тебе сказать, — видно было, что Алексей действительно не знает, как сказать, однако для чего же он тогда пришёл? — История довольно длинная и весьма неприятная, — фраза явно надуманная, но постепенно становилось свободней. — Я же после учёбы в свой городок вернулся.

— Это-то я знаю, — просто констатация факта, ничего более.

— У меня там и девушка имелась, ну, ты в курсе, я ведь из-за неё на каникулы туда ездил, ещё со школы вместе, да и работа после института какая-никакая наклёвывалась, тогда же с этим попроще было, чем сейчас. Короче, были причины вернуться.

— Выходит, ты той девушке изменял направо и налево, — Фёдору понравилось, что можно немного его подколоть.

— Не преувеличивай, — Алексей широко улыбнулся, воспоминание явно оказалось для него приятным, — всего пару-тройку раз. Не-ет, ты какой-то резкий стал, этого в тебе раньше не было, — кинул он между делом и продолжил. — Ну что? ещё по одной? (Первую и вторую они приняли почти без паузы в самом начале разговора.) Так вот. Получил я ту работу, надо сказать, поганенькую, грязноватую, и платили гроши, но ничего не поделаешь, надо же было с чего-то начинать, т.е. я тогда так думал, теперь-то мне понятно, что это всего лишь отговорка для дурачков. Поженились, конечно, красиво поженились, с размахом, родители потом, и мои, и её, года полтора долги отдавали. Тоже по неопытности полагал, что в первый и последний раз. В общем всё складывалось довольно неплохо, не фонтан, разумеется, но жить можно. Правда, я толком и не помню себя в те годы, помню только, как со всей серьёзностью полагал, что началась вся оставшаяся жизнь, что так дальше и пойдёт как по маслу и т. д.

— Т.е. именно этого ты и хотел?

— А-а, понимаю, ха-ха… — Но заметив, что Фёдор и не думал шутить, Алексей посерьёзнел и, немного подумав, ответил, — нет, сейчас точно нет, но тогда определённо да. Этого и ещё чего-нибудь, знаешь там, чтоб побольше… — Он не знал, чем окончить фразу, оба начали пьянеть. — Короче говоря, жизнь моя меня устраивала. Только вот жена после свадьбы очень расслабилась насчёт своей внешности да попиливать начала, но пока всё было вполне терпимо. Что там? город небольшой, ничего вокруг особо не видим, вот и довольствуемся малым, чем и счастливы, — было видно, что он говорит нечто сокровенное. — Хотя я ведь молодой ещё был, дурной, многого не понимал, ну и т. д. — Алексей как бы тактично подбирался к чему-то важному. — Это я к тому, что как-то раз глупость одну выкинул, которую только по-молодости и можно совершить, — пауза. Молодость, видимо, не закончилась ещё. — Доверили мне однажды крупную суммы денег, оплату за товар наличными, положить в банк на счёт фирмы, а я вдруг не удержался, скрысятничал по-мелочи. Пять лет работал, и всё нормально, даже больше доверяли, а тут вот дёрнуло.

— Понятно. Ну, если неприятно, то и говорить не стоит.

— Да нет, — Алексей сидел, нагнувшись вперёд, вертя на столе рюмку за донышко по часовой стрелке большим и указательным пальцем, и с интересом наблюдал за этим процессом, будто он был самым занимательным из всего, что происходило вокруг, — ничего, дело былое. Я даже специально стараюсь эту историю рассказывать знакомым при случае, чтобы потом недоразумений не возникало, — он внимательно посмотрел на Фёдора, тот спокойно глядел на него осовелыми глазами. — Когда обнаружили недостачу, а обнаружили быстро, бумага из банка пришла на следующий же день, на меня подумали. А на кого ж ещё? и на что я только надеялся? Наивно до слёз. Короче, предложили, если, мол, верну по-тихому, меня по-тихому и уволят, вроде бы по собственному желанию, а, если нет, тогда в суд подадут со всеми вытекающими. То, что уволят в любом случае, ни у кого сомнений не возникало. Благо, я потратить успел мало (а то, что потратил, вот ей-богу, на всякую мелочёвку — порадовал себя, дурак), так что занял немного и вернул сполна да заявление написал. Выкрутился, но не без потерь: жена когда узнала, из-за чего меня уволили, сразу на развод подала. Это, конечно, не причина, мы давно друг другу надоели, так что и слава богу. А ведь так всё хорошо начиналось. Да-а, разводились мы не долго, благо, детей не завели, а вот имущество делили от всей души, хоть сама она ни дня не проработала, полгода делили, а посмотришь — чего ж там и делить-то? Так что всё, мне причитавшееся, ушло на адвокатов, да ещё своих пришлось доложить, остался я без копейки, правда, утешало, что она тоже, хе-хе.

— Да-а, не весело. Ну, сейчас-то всё, судя по всему, нормально, — Фёдор быстро начинал уставать от этих излияний.

— Сейчас-то да, но ведь это ещё не всё, — Алексею действительно казалось, что он встретил друга, который ему искренне сопереживает. — Лет девять назад, вроде опять всё наладилось, тоже, конечно, не идеально, но постепенно из болота начал выбираться, а то ведь до этого по-мелочи только и промышлял, никаких перспектив в жизни, даже сытым не часто спать ложился. Родители, разумеется, помогали, но мне ведь уже за 30 было и стыдно сильно на них надеяться. А тут и работа нашлась нормальная, денежная, хоть и скучнейшая, на что я, честно говоря, решил тогда принципиально внимания не обращать, и с жильём получилось удачно, опять жениться собрался. Т.е. с жильём-то получилось удачно именно потому, что жениться собрался, у неё своя квартира была, от деда с бабкой осталась, впрочем, эти подробности уже лишние. Опять, значит, свадьбу отгрохали, опять в долги залезли (сказать по совести, мы с ней давно жили вместе, только случая подходящего ждали, чтобы пожениться), ну, и на месяц медовый не в деревню, конечно, поехали. Не особо-то у нас осталось, что сказать друг другу, новизны никакой не ощущалось, однако это, пожалуй, оказалось самым счастливым временем в моей жизни. Как нам там хорошо было, ты себе не представляешь. Мы и руины посмотреть успели, и на пляже поваляться, и, главное, ведь душа в душу жили, ни разу не поссорились, у меня опять сомнений не возникало, что это на всю оставшуюся жизнь. Но вновь вышло иначе. Как только мы вернулись из медового месяца, в первый же день после отпуска мне на работе вдруг настоятельно рекомендуют уволиться. Я, конечно, в недоумении, прошу объяснить почему, а начальница с надменной спесью отвечает, что не обязана, что по трудовому договору она вправе сама меня уволить и т. д. и т. п. Однако в отделе кадров были более откровенны: оказалось, что они как-то узнали про мой прошлый подвиг, не знаю от кого, но узнали, травить начали, мол, наврал в анкете, обманом проник в их дружный коллектив и тому подобная ересь. Я думаю, ты представляешь, как это бывает.

— Вполне, — Фёдор был удивлён, сколь запросто Алексей говорит о таких вещах с другими людьми, видимо, подозревая, что у него не нашлось бы и сотой доли его смелости, не говоря уже о желании так откровенничать.

— Так вот. Ну, а что было писать в анкете? Что нечаянно украл, потом сам же и вернул, это что ли? и где? в графе дополнительных сведений? Официально я был уволен с прошлого постоянного места работы по собственному желанию. Впрочем, не важно. Олесенька-то (видимо, так звали его вторую жену), меня тогда не бросила, вот ведь действительно любила, даже мысли такой не возникло. А историю ту она тоже откуда-то знала, опять некто подсуетился, и, надо сказать, не предавала ей никакого значения. Странно, как они себе информацию важную отсеивают и вообще о людях судят, ведь для мужчины это было бы первым, на что следует обратить внимание. Ладно, не о том. Короче, мы с ней посоветовались и решили, что работу в том городе мне теперь и искать не стоит, поэтому я сюда перебрался, а она там осталась. Тоже, помню, долго говорили, как нам с ней быть, т.е. с семьёй нашей, детей ведь хотелось, да и вместе побыть. Думали, если мне удастся тут закрепиться, то и она сюда переедет, квартиру свою продаст и переедет, а потом уже посмотрим, что с жильём делать, скорее всего, кредит надо будет брать, на первый взнос средств бы у нас хватило. А пока решили, что я стану к ней ездить, благо недалеко, да и машина какая-никакая имеется. Бывал я у неё очень часто, каждые выходные, хоть и сам тут еле перебивался, но ездил; лучше уж не доем, а на бензин сэкономлю. Сама она тоже работала, поэтому с деньгами у неё было неплохо. Смешно сказать, но даже со своей, прямо скажем, небольшой зарплаты муженьку умудрялась помогать. Я ей и так и сяк намекал, сколь стыдно мне у неё брать, а отказаться тоже нельзя, обидится или чего доброго ревновать начнёт. Прожили мы так почти два года, и ты знаешь, в такой жизни есть определённые преимущества: во-первых, глаза друг другу не мозолим, во-вторых, скандалить некогда, наконец, действительно ждёшь каждой встречи, романтика, соединение влюблённых. Но вот тебе и минус. Приезжаю я как-то к ней на майские праздники, а она мне заявляет, что беременна. Ну, я было обрадовался, стал её с порога обнимать, целовать, но, как оказалось, преждевременно, не от меня ребёнок. Сначала я аж опешил, потом кинулся разубеждать, что, мол, может, и от меня, а она нет да нет, стоит на своём, затем стал великодушно прощать измену, не задумываясь, надо ли ей это или нет, наконец, разрыдался в коридоре, собрал все свои нехитрые пожитки и уехал сюда уже насовсем. И, главное, зачем, для чего она мне изменяла? Я, конечно, понимаю, что мало чего мог ей предложить, но ведь любил-то искренне. Неужели она устала от такой жизни? — Может, это спьяну, но по щекам его текли слёзы.

— Развелись?

— Развелись… А он у них технологом на производстве оказался, мужику под 50, что за бред, вообще не понимаю, — казалось, Алексей разыгрывает какой-то моноспектакль, но это было не так.

— Знаешь, я начинаю бояться, что ты завтра на трезвую голову не простишь мне своей сегодняшней откровенности.

— Ничего, мы ведь теперь почти семья, — если не делать скидку на состояние алкогольного опьянения, то это заявление вполне могло сойти за наглый вызов с его стороны.

— Не понял? — До этого момента Фёдор даже обдумывал небольшой план рассказа о своей жизни, без излишней откровенности, конечно, но вполне правдивый.

— Я ведь и в третий раз женился, — тут у Фёдора даже сомнений не возникло, что тот говорит о его бывшей жене, — на ней, — это вообще многое объясняло. — На ней и женился, — повторил Алексей после минутного раздумья, во время которого хозяин квартиры просто не знал, что сказать и надо ли было вообще что-то говорить. — Вот, вкратце всё.

— И как же вы сошлись?

— Да обычно, как люди сходятся, встретились случайно и всё, — его разговорный пыл внезапно угас, Алексей казался почти замкнутым, будто мыслями находился в другом месте, т.е. сказал всё, о чём намеревался.

— А поподробней?

— Поподробней нельзя, это уже не прошлое, это настоящее. Вот если его выболтаю, действительно прощать не стану, — и он посмотрел на Фёдора, странно улыбаясь, однако не в глаза, а почему-то на его правое плечо.

— Так я и не про то. Как там она? всё у неё нормально?

— Да, нормально, всё нормально, жива-здорова, — пауза. — Ты вот мне скажи, я долго понять не мог, неужели вы только из-за того несчастного ребёнка развелись?

— Нет, наверно нет, не любил я её просто.

— А женился тогда зачем? — Он даже отпрянул от удивления.

— Ну, помимо всего прочего, о чём говорить тебе не стану ровно потому, почему и ты не хочешь мне о вас рассказывать, думал, что без любви и душевной близости вполне можно всю жизнь прожить, более того, полагал, что почти все так живут, однако сам не смог, — Алексей недоумевающе посмотрел ему в глаза, но промолчал. — А теперь-то ты, пожалуй, не бедствуешь, отец у неё человек серьёзный?

— Да я и раньше не бедствовал, тебе это чуть показалось, — промямлил он в ответ, — а про отца её ты, кажется, не знаешь, он ведь со своим прежним бизнесом залетел, причём по глупости залетел, а, может, уже и по старости. По миру, конечно, не пошёл, но теперь совсем не то. Кстати, я же с ним сейчас работаю.

— Не знал, действительно не знал, даже слухов никаких не доходило, — Фёдору эта информация показалась очень важной. — А где вы теперь живёте?

— У неё квартира своя есть, после вашего развода купила. Кстати, новость тоже есть: она опять ребёнка ждёт, сама решила, я даже отговаривать пытался, сам понимаешь, в таком возрасте небезопасно, тем более после вашего случая, вдруг что не то выйдет. Правда, ей в консультации сказали, что она вроде бы абсолютно здорова и рожать ей совсем не опасно. В первый раз мы вместе пошли. Теперь сама ходит, наблюдается, я лишь привожу-отвожу. Её буквально приходиться туда загонять и, судя по всему, не только от беспечности. — Зачастил он опять без передышки, а Фёдору вдруг захотелось, чтобы Алексей сей же час заткнулся. — Странно она ведёт себя в своём положении, то хочет, то не хочет, и не капризничает, но делает, а просто не делает. Я, конечно, понимаю, перепады настроения, у беременных с гормонами что-то происходит, но у неё всё равно из ряда вон, ведь владеет собой прекрасно. Между прочим, живо удивилась, когда я рассказал ей, что у тебя всё по-прежнему, та же квартира, та же работа. Сначала даже посмеялась, видимо, приятно было узнать, что ты всё тот же, потом, однако, серьёзно заметила, что либо ты не человек, а кремень, либо тебе просто всё равно, — Алексей испытующе-насмешливо посмотрел на Фёдора, потом с наивным чувством собственного превосходства продолжил. — Ты понимаешь, у меня, например, так всё в жизни быстро мелькает, что и голову поднять некогда, а здесь на тебе, такая стабильность, и, главное, совсем иной образ жизни. Тебе действительно всё равно?

— Да нет, не всё равно, вязну я в мелочах всяких, — сказал, будто промолчав, Фёдор.

— Понимаю. А что для тебя тогда важно?

— А чёрт его знает. Кстати, ты-то для себя определился?

— Ты знаешь, тоже нет, — никаких подвохов Алексей принципиально не замечал. — Сам понимаешь, не очень-то у меня в жизни всё складно получается, поэтому времени для размышлений немного оставалось, постоянно надо было что-то делать, но, с другой стороны, как более или менее налаживаться стало, ничего существенного в голову так и не пришло. Вот что есть, то и хорошо, поколение мы такое, наверно. Правда, посмотришь, другие такими же были, а то и похлеще. Пространный вопрос, а я еле языком ворочаю, однако кое-что могу сказать точно: буквально недавно почувствовал, что действительно живу, т.е. понял, что и раньше чувствовал, — и Алексей с удовлетворением откинулся на спинку кресла, будто сказал нечто окончательное.

— Вот это я припоминаю, всегда таким был, разглагольствовать любил не в меру.

— Хе-хе, пожалуй.

Они посидели ещё немного, но уже без излияний и общих вопросов, с воспоминаниями прошедшей юности, пару раз посмеялись от души, что каждый раз оканчивалось долгим молчанием то ли от усталости, то ли от нахлынувших впечатлений, то ли от горечи, поскольку это никогда более не повторится. Дружба оказалась возобновлена. Около двух, как и обещал, Алексей засобирался домой.

— Можешь остаться, места, как видишь хватает с избытком, — предложил Фёдор.

— Нет-нет, я лучше пойду, спасибо; хоть она и знает, что я у тебя, но в её положении малейшие волнения слишком пагубны, я лучше пойду, — озабоченно прибавил он, а потом ещё, совсем рассеяно, — люблю я её всё-таки.

Он вызвал такси и уже в дверях, прощаясь, прибавил:

— Ты заходи как-нибудь, она будет рада тебя видеть, я серьёзно, сама просила передать.

— Хорошо, потом обсудим. Я сам позвоню.

Фёдор закрыл за Алексеем дверь, немного шатаясь, постоял у забросанного объедками столика, любуясь натюрмортом, потом молча повернулся и пошёл спать; заснул почти мгновенно, ведь пьян был ужасно. Встав утром довольно поздно и с тяжёлой головой, что совсем не удивительно, сразу же сел за дневник, потирая слипшиеся глаза. Впечатления прошлой ночи были свежи, а кое-что казалось просто забавным. По сути, многое само собой встало на свои места, виделось ясным, несмотря на общее состояние организма. Странный результат, конечно, но не без закономерности.

03.05 Как странно порою осознавать, что у тебя есть прошлое, что ты не возник из ниоткуда, от чего появляется надежда, что не уйдёшь в никуда, что будут помнить, какой ты был такой-то и такой-то, а не вот такой-то, например. Жаль только, что этого мало, и хочется большего, гораздо большего, однако при самой мысли об остающейся после тебя памяти сердце крепчает, перед глазами открываются новые горизонты, всё становиться проще и естественней, лишь бы не заниматься самоуспокоением, не скатываться на мелочи и не откладывать на потом; суета — тот неусыпный враг, который преследует нас везде и всюду. А о чём это я, собственно? О том, что человеком отужинал, совершенно на меня не похожим, так свежо получилось и очень кстати. Всё-то оно по-разному бывает, именно в существенном по-разному, мелочи хоть и целое море, но она всегда одна и та же, а тут на тебе и кушай таким, каков есть, да смотри не поперхнись, ведь много проглотить приходится. И я тоже определённым характером оказался, в бесхарактерности, в серости и середине характер вылез, в сравнении вылез. Впрочем, не такой уж я бесхарактерный, это сравнение, оно тут главное, и не узнай другого, себя бы тоже не узнал. Надо почаще вокруг озираться, а то ведь не вижу ничего, жизнь мимо и проходит. Нет, главное даже не то, что я не знаю самого себя, а что не знаю других, не понимаю, как иначе судьба может сложиться. Но общения у меня всегда хватало с избытком, так что это системная болезнь, общественная, что ли, когда все такие как ты, одни и те же. Необходимо, чтобы в моей жизни возникло нечто новое, мне надо знать другое, но при этом оставаться самим собой, и не стоит кидаться из стороны в сторону, поскольку начнёт теряться то одно, то другое, а потом посмотришь — в руках ничего уже не осталось. Хоть я и не особо ценю то, что у меня есть, но упускать его тоже не стоит просто из жалости за потраченные усилия. Следует изо всех сил сохранять ощущение определённости, отличия себя и окружающих, его общую основу, вместе с тем возрождая в памяти события, впечатления из прошлого, поскольку они ценны тем, что жизнь тогда ещё не остановилась, ценны бессознательностью и чистотой образов, тем, что они происходили со мной, я их испытывал, не задумываясь, хороши они или нет, и что за ними последует.

Воспоминания они сильно могут помочь, поскольку с ними возникает ощущение, что моя жизнь не является просто плодом нездоровой, но расчётливой фантазии, что и со мной случались вполне реальные вещи, сформировавшие её нынешний образ. Пусть они не имеют особого значения и гордости за них испытывать не стоит, но они мои, я в них участвую, их существование зависит и подчинено моему, и, главное, не только моему, но и чьему-то ещё, я есть у кого-то и он есть у меня в памяти, мыслях, ощущениях, я сыграл определённую роль, выступил существенным образом, что-нибудь сказал, сделал, и это имело некоторое влияние, было проявлением моей личности. А сие означает, что я есть у себя самого. Тут и встаёт вопрос содержания, маленький такой вопросик, от которого, собственно, и зависит всё последующее, т.е. ценность жизни. Что можно сказать по данному поводу? Только то, что рано ещё об этом говорить, что не в состоянии я на него ответить, в памяти всплывают лишь разрозненные жизненные ситуации, но скрывающийся за ними смысл остаётся неизвестным. Давать чему-то оценку я не в силах, посему не могу точно определить, что стоит у меня за спиной, подчиняюсь ли ему или оно мне. Чувствуется двойственность, разрыв, метания и разброд, возникают разрозненные мысли в виде безразличных посторонних ощущений, на которые не обращаешь сначала никакого внимания, потом, быть может, заинтересовываешься и, наконец, предаёшься всей душой, ничего в итоге не полагая, ничего от них не ожидая, даже не подозревая, чем закончится твоё влечение, что за нити они тебе вручили и к чему те приведут, а в конце понимаешь, что сам всё выдумал, и, по сути, ничего не происходит. В одно и то же мгновение, вижу то какое-нибудь наличное, буквально осязательное бытие, то просто эфемерный след бесплотной фантазии, и сходятся эти противоположности там, где заканчивается другой человек, и я остаюсь наедине с собой, начинаю мучиться одиночеством и в конце концов декларирую иллюзию реальности, которая актуальна только для её создателя.

Но всё равно буквально нужно, жизненно необходимо думать, что подобные явления значимы даже там, где вокруг меня уже никого не осталось, что они не являются просиживанием штанов за бесполезным занятием, а дорогой к чему-то новому. Т.е. нет, не к нему, ошибся, к чёрту новое, не его ищу, я ищу лучшее, лучшее во мне самом, то, что когда-то проявилось, но так и осталось нереализованным, лишь бы хватило сил на поиски. Нет, опять не о том, совсем не о том, силы тут ни при чём, никакого расчёта здесь быть не может. Снова я хочу высказать какую-то очевидную вещь, но не могу. Она должна появиться абсолютно самостоятельно, деятельно и безотчётно, без напряжения и умысла, откровением, чем-то само собой разумеющимся и глубоким, что, наверно, тяжелее всего остального.

В этот день Фёдор наметил для себя кое-какие планы, поэтому, позавтракав остатками вчерашнего застолья, причём настолько непритязательно, что с нескольких кусков колбасы пришлось сигаретный пепел стряхивать, он, наконец, убрал грустный беспорядок, оставшийся с вечера, между прочим открыв все окна, чтобы выгнать прохладный накуренный воздух, изобразил во внешнем виде немного рассеянный порядок и вышел на улицу. Сегодня у него был выходной, и хотелось распорядиться им со смыслом, прежде всего, оплатить счета, сделать покупки на неделю и проч., однако даже такое скромное притязание встретило некоторое затруднение, поскольку он вдруг осознал, уже на тротуаре, стоя у пешеходного перехода, что не знает, где это делается. Ситуация, когда взрослый человек стоит посреди улицы и не понимает, куда ему направиться, со стороны выглядит несколько комичной. Но, разумеется, вскоре минутная проблема была преодолена, и в магазине Фёдор с удовольствием почувствовал, как правильно поступил, составив список необходимых покупок, поскольку среди рядов натянутого изобилия ощущал подростковую неловкость, хотелось похватать первое, что попалось под руку, и убежать, и несмотря на усиленную любезность продавщиц, всё время прятал глаза, досадуя на себя за это. С чего вдруг так вышло, не понятно, однако возле кассы у него возникло впечатление, что все вокруг заметили его жест и вели себя с ним особенно невежливо. В душе у Фёдора возникло непонятное мерзкое ощущение, мелочно мерзкое, будто ему нагадили в душу, и, выйдя на улицу, он пообещался никогда более не ходить в тот магазин (впоследствии, однако, обещания своего не сдержал). Примерно то же произошло в банке, когда он оплачивал счета, однако здесь с ним пообщались со спокойным безразличием, что его также крайне задело, и последовали ровно те же клятвы самому себе.

Вернувшись домой не более, чем через час, обстоятельно разобрав покупки и помыв посуду, Фёдор вдруг понял, что ему нечем более себя занять. Вот тебе и с пользой проведённый день. Будь у него какие-нибудь дела, он с радостью бы на них накинулся, но дел не было, а заниматься кое-чем по работе не имелось никакого желания; будь у него близкие друзья, он смог бы дотянуть до вечера, но их тоже не было, пусть Алексей и приглашал его вчера к себе, однако расстались они слишком недавно и сказано между ними оказалось слишком много, к тому же Фёдор чувствовал, что ещё не готов к встрече с бывшей женой. Короче говоря, делать оказалось совершенно нечего, и его вновь начали одолевать грустные мысли, как то обычно случается с деятельными натурами, точнее, поверхностно-деятельными, когда они вдруг остаются наедине с собой.

В недоумении, почти машинально Фёдор вышел на улицу, чтобы немного пройтись, благо, погода к тому вполне располагала. После утреннего дождя ярко светило Солнце, в воздухе пахло необычной для города свежестью, было весьма прохладно, улицы ещё не высохли, с крыш, слегка постукивая в водосточных трубах, стекали последние капли небесной влаги, по дорогам часто проезжали машины, приятно шелестя колёсами по асфальту. Он немного приободрился, шаг ускорился, но всё равно странные мысли, которые занимали его на протяжении последних недель, никак не хотели рассеиваться, слегка затуманивая ту тихую радость, в которой он сейчас пребывал. Фёдор всё перемалывал давешний вечер с Алексеем и в определённый момент, забывшись совершенно, увлечённый движением, стал предлагать ему новые темы для общения, расширять и дополнять реплики, выдумывать другие, часто договаривая за ним какие-то нюансы, потом продолжил разговор с того места, где он закончился, и в конце концов предположил, что полностью уяснил характер своего нового старого друга.

Пройдя несколько кварталов в задумчивости и бессознательно перебирая варианты, куда сегодня можно себя деть, он наконец-таки наткнулся на мысль, чем стоит занять остаток дня, которая, на самом деле, лежала на поверхности, Фёдор давно собирался это сделать, хоть и без особого энтузиазма, постоянно отговариваясь отсутствием свободного времени. Однако теперь возникшая перспектива стала ему даже приятной.

Речь шла о его родителях, которых их сорокалетний сын не навещал уже три месяца, чему главной причиной было незнание того, о чём с ними говорить. Но сегодня имелось минимум две новости. Заметив не без удивления, что направляется к их дому, стоило только пересечь улицу и пройти два квартала направо, чтобы оказаться на проспекте, ведущим прямо к цели, Фёдор решил особо не мудрить и проделать весь путь пешком несмотря на неблизкую дорогу на противоположный конец города — очень уж много имелось у него свободного времени. Однако через полчаса быстрой ходьбы, во время которой пару раз на светофорах его окатили из лужи проезжавшие мимо автомобили, он понял необдуманность принятого решения, однако возвращаться за машиной оказалось уже далеко, в то время как не была проделана и половина пути, поэтому пришлось воспользоваться общественным транспортом, от которого Фёдор успел совершенно отвыкнуть, даже не знал, какова плата за проезд. Многое в тот день у него случилось почти впервые, и в довершение он проехал нужную остановку. Но последнее обстоятельство оказалось не таким уж досадным, Фёдор с удовольствием прошёлся по давно знакомому кварталу, с которым у него было связано столько разных впечатлений. Ему вспомнилось, с каким самодовольным безразличием он покидал это место лет 15 назад, когда впервые поселился в отдельной квартире, а ведь особо гордиться тогда было не чем, поскольку жильё всего лишь снималось; ещё вспомнилось то показное презрение, с которым он смотрел на давно примелькавшиеся дома с лепниной вокруг окон, особенно тот, что первым сегодня встретился на его пути, непрезентабельного грязно-зелёного цвета с серой жестяной крышей, покрашенной, наверно, уже сотни раз, и покосившейся набок десятилетиями не использовавшейся парадной дверью. Тогда ему очень понравилось, что они потеряли былую ценность, обыденность, перестали быть частью жизни, поскольку друзья, которые в них жили, разбрелись кто куда, и он уезжал последним из своего поколения. Казалось, и погода в тот день стояла такая же как сегодня, что только усиливало возрождение в сердце былых переживаний. Теперь Фёдор искренне смеялся над своими юношескими заблуждениями, но смеялся снисходительно, прощая им их наивную жестокость. Но вот и его бывший дом, старый, кирпичный, пятиэтажный, во дворе как всегда и неба за деревьями не видно, а кустарник выше окон первого этажа; вот его бывший подъезд, дверь недавно заменили на железную, а раньше было одно название с постоянно сломанной пружиной; ступеньки, донельзя обшарканные, но ещё держаться; вот и та самая квартира.

Дверь открыл отец, он с матерью так и продолжал жить в квартире, где вырос их сын. Женатые уже более сорока пяти лет, они были друг для друга, наверно, первой, последней и единственной любовью. Первые годы брака родители Фёдора прожили в тихом счастье беззаботными наивностями, когда в их комнате семейного общежития при институте не водилось абсолютно никакой мебели кроме кровати и тумбочки, на которой те по очереди занимались, были совсем не приспособлены к жизни, а после рождения ребёнка ещё и выяснилось, что они не умеют растить и воспитывать детей. Немного бесцельно, бездумно и мило всё у них в судьбе получалось и в дальнейшей жизни, чему, правда, те нисколько не огорчались, возможно, даже не задумывались об этом или просто очень высоко ценили своё счастье. Как можно охарактеризовать таких людей? Глупыми они не были, не были и простыми, оба учители, он — физики, она — русского языка и литературы, жили совсем не понарошку, но безо всяких крайностей, ни плохих, ни хороших, ровно и спокойно, поэтому, глядя на них, складывалось впечатление, что оба достигли абсолютно всего, чего хотели в молодости, и теперь просто этим наслаждаются. Фёдор в юности, когда только-только начал думать своей головой, время от времени интересовался, каковы, так сказать, потаённые мысли его родителей, их сокровенные желания, взгляд на мир в целом, и однажды после тяжёлой ссоры с отцом, неожиданно пришёл к выводу, что ничего такого у них вообще нет, ни грамма фантазии.

Квартира родителей как всегда выглядела очень опрятной, но безнадёжно устаревшей: потрёпанная мебель, не обновлявшаяся десятилетиями, куча ненужных, но зачем-то хранимых вещей, видимо, как память или под отговоркой, что в будущем может пригодиться, основательно истёртые ковры на полу, множество растений на окнах да рыхловатая, бессистемно собранная библиотека, расставленная во всех комнатах как попало и где попало. И главная деталь: при входе в зал в глаза сразу же бросались ржавые полозья старых санок, лежащих за окном на балконе в груде такого же бесполезного хлама.