Бесплатный фрагмент - Сон? Нет!

* * *

Бысть: зачинали и рожали,

над колыбелькою дрожали,

поутру в школу провожали…

Глядишь, дожил до тридцати.

Есть: зачинаю и рожаю,

поутру в школу провожаю…

Ни у кого не вопрошаю,

что ожидает впереди,

так как осведомлен в ответе —

однажды доживу до смерти,

над гробом подведут итог.

Потом в угодный Богу срок

сгниет в могиле плоть моя.

Что дальше будет? Ни ***.

Четыре неклассических сонета

*

Однако ж, осень, пёс её дери,

берёт за горло тощего бродягу,

меня, да так, что ощущаю тягу

глотнуть вина. Такие сентябри

последние лет пять не наблюдали

и старожилы. Что ни говори,

неделю солнца, остальные три

дождей и грязи вынесешь едва ли

без ропота. Я вас прошу, не стоит,

оставьте ваши мудрые советы

носить ботинки, шляпу и пальто.

Весьма растроган, но, как истый стоик,

тем согреваюсь, что пишу сонеты.

Продать бы, да не зарится никто.

*

А не пойти ли нам с тобой в театр?

Он тем хорош, что он провинциальный,

не модный, не опальный, не скандальный.

И разве в этом кто-то виноват?

Неважно, что дают. Пусть детектив

А. Кристи или драму Реттигана.

— О, леди Гамильтон *** путана, —

сказал бы современный нам кретин.

Замечу здесь для полноты картины,

что этих развелось — хоть гать гати.

Досадно, что Господние пути

пересекают наши палестины

лишь изредка. Но каждому по вере.

Обнимемся в полупустом партере.

*

Я, помнится, вчера наговорил

воз гадостей по случаю скандала.

Ты отвечала, что меня видала

в гробу и тапках. Я же матом крыл

и всех и вся. Дошло до мордобоя.

Пером не описать, что вытворял

в запале, разве только не стрелял ­–

ружья не оказалось под рукою.

Прости. Не плачь. Я вёл себя, как скот.

Но глаз тому, кто старое помянет

долой. Фонарь до свадьбы заживет.

Свинья не съест, Всевышний не обманет.

А рот на посторонний каравай

ни в коем разе впредь не разевай.

*

Ну, что нам может предложить эфир?

Диктаторы, министры, президенты ­–

могущие, но тоже претенденты

в для каждого доступный лучший мир.

А посему давай устроим пир

и загудим, как пьяные студенты,

поскольку, так сказать, ингредиенты —

сиречь бутылка водки и зефир,

с водой водопровод и пачка чаю —

в наличии имеются. Я чаю,

мы поздно засидимся за столом.

Потом поставим с Нопфлером кассету,

возьмём недельной давности газету

с кроссвордом, погадаем перед сном.

* * *

Небесные цветы дворов и пустырей

влекут меня к себе невнятно и тревожно.

Я сделал первый шаг. Я вышел из дверей.

Я не могу сказать, вернусь ли. Невозможно

предвидеть результат внезапных перемен,

стремительный итог уходов без прощаний.

Искусство быть вдвоём не знает ни времён,

ни комнат, где скелет напрасных обещаний,

скрываемый в углу от посторонних глаз,

не хочет присмиреть и цокает костями.

Его немой укор, его истошный глас

не значат ничего для движимых страстями

по вечному пути. Незваными гостями

им так легко идти с худыми новостями.

* * *

То ли прихоть, то ли глупость,

то ли детская мечта —

я хочу красивый глобус.

Не пускает нищета.

Ни круиза, ни исхода.

Где Синай и Арарат?

Невесёлые итоги.

Видно, правду говорят:

бедолагам, у которых

курам нечего клевать,

испокон даётся выбор —

грызть в тоске сухарь обиды

или радоваться жизни

и о глобусе мечтать.

* * *

Я говорю а кто такие мы

лелеющие мелкие обиды

имеющие призрачные виды

в полушаге от сумы или тюрьмы

паломники бредущие из тьмы

во тьму и не хулящие планиды

искатели Эдема Атлантиды

и золота в бассейне Колымы

высокие и подлые умы

прекрасные творенья инвалиды

быки и матадоры без корриды

в болоте ежедневной кутерьмы

на фоне лета осени зимы

весны до жизни после панихиды

* * *

Возьму да сочиню сонет,

ущербный без высокой темы,

как Пифагор без теоремы

или корнет без эполет.

Пардон, а почему бы нет?

Какие могут быть проблемы

в координатной сетке, где мы

мой наблюдаем силуэт?

И пусть я вовсе не поэт,

коль не способен для поэмы

достойный подыскать предмет

изображения. Привет!

Я выпадаю из системы —

пойду, приму парад планет.

* * *

Когда настигнет немота,

тогда узнаешь цену слова

безмерную и станешь снова

пытаться разомкнуть уста.

Начать бы с чистого листа

и жить до одури толково.

Пустое. Не дано иного.

Расклад — и в бубнах без виста.

Такая слабая звезда

мерцает. А теперь о главном:

игра словами непроста,

хотя и кажется забавным,

что речь течёт потоком плавным,

как листья падают с куста.

* * *

Я рано встал и посмотрел в окно

на небо, где последний месяц лета

за несколько мгновений до рассвета

неосторожно расплескал вино.

И я спросил тогда: — За что мне это

прекрасное мучение дано,

и эта радость уронить зерно?

Но мой вопрос остался без ответа.

В конце концов, не всё ли мне равно —

взбираться в гору, уходить на дно,

выслушивать советы и наветы,

когда всё решено и сочтено,

и каждому до смерти суждено

разыгрывать библейские сюжеты.

Псалом 136

В те дни, когда сидели мы

при мутных реках Вавилона

и плакали, ко мне из тьмы

звучала музыка Сиона.

Мой притеснитель каждый день

велел мне петь и веселиться —

я вешал арфу на плетень,

не соглашаясь покориться.

Как можно петь земле чужой

ничуть не покривив душой?

Да пусть отсохнет мой язык

и будет плоть моя казнима,

когда превыше всех музык

я не поставлю Иерусалима.

* * *

И слов не счесть, а нечего сказать.

Какая-то неведомая сила,

в зенит подняв, так низко опустила,

что мыслей воедино не связать.

Теперь сижу, покойной тёщи зять —

Харибда одесную, слева Сцилла

(на ошуюю места не хватило).

И взятки гладки. Что с больного взять.

Вот так всегда, когда из грязи в князи:

явилась муза (месяца…, числа…)

и, щедро пожелав поймать мне язя,

который между ног у девок лазит,

кивнула величаво и ушла.

А говорят, кто любит, тот не сглазит.

* * *

Я посмотрел в окно и удивился

ночному отражению в окне.

Когда б ни православный крест на мне,

пошёл бы в туалет и удавился.

Кто объяснит, зачем же я родился

и чудом выжил, ежели стране,

меня топившей с юности в вине,

я, по большому счёту, не сгодился?

Живу ненужный, бесполезный, зряшный,

пока здоровый и немного зрячий,

не жалости достойный инвалид,

совсем неглупый, в меру ироничный,

вполне красивый, очень неприличный,

пассивный социально индивид.

* * *

Между двумя крутыми берегами,

где каждый норовит во всей красе

прогарцевать по встречной полосе

и уцелеть при этом, где веками

из рода в род твердят за стариками,

что помирать собрался — жито сей,

где прихоть разговаривать стихами

не баловство, но дело жизни всей,

где удочками самыми простыми

апостолы таскают карасей,

и ангелы стреляют холостыми

забавы ради спасших Рим гусей —

я сам себя вожу, как Моисей,

без компаса задворками пустыми.

* * *

Пахнуло холодом. Зима

не за горами. Шатко, валко

гуляем по аллеям парка.

Как тут не выйти из ума,

когда безжалостная парка

без чуждой помощи, сама

сжигает дни и греет жарко

окоченевшие дома.

Она старается напрасно.

Наш быт суров и непригляден —

коль не тюрьма, то кутерьма.

Умрём, и сразу станет ясно,

что не стереть родимых пятен,

со лба не вытравить клейма.

* * *

Все чего-то просят у Бога.

Кто спасения, кто вина

для спасения. Цель одна —

заслониться от быта убогого.

И когда сужу себя строго, я

понимаю — моя вина,

пусть невольная и немногая,

в том, что ноосфера больна,

что, засвеченная радарами

и огнями военных костров,

жизнь шатается под ударами

эпидемий и катастроф.

Окончательный счёт недаром и

не напрасно будет суров.

* * *

Красноречивый, как сорока,

лесной костёр мне натрещал:

— Не забывай своих начал,

чтоб не раскаяться жестоко.

Несвоевременно, до срока

зачем оставил свой причал,

где ненавязчиво и строго

родной прибой тебя качал?

По глупости? По воле рока?

Теперь плетёшься одиноко

в неведомо какую даль.

Там нет ни Бога, ни пророка —

лишь бесконечная дорога

и беспредельная печаль.

* * *

Всю жизнь твержу заученное впрок:

что свято место не бывает пусто,

и в огороде выросла капуста,

и в собственном отечестве пророк

нелеп и неуместен. Назубок

я знаю — в мире чуду места нету,

поскольку нашу хрупкую планету

исследовали вдоль и поперёк,

и привечают по фасону платья,

и Бог не фраер, и все люди братья,

и всякий овощ зреет в должный срок.

Шепчу невероятные проклятья,

отчаиваюсь, падаю в объятья

спасительных четырнадцати строк.

* * *

Мне хорошо за сорок. Листопад

и склона жизни самое начало.

Казалось бы, ничто не предвещало

души моей стремительный разлад.

Она росла, что твой колхозный сад,

где яблоки на радость винодела,

не ведая закона и предела,

и в недород и в урожай висят.

Теперь никак не повернуть назад —

идущий по сомнительной дороге

до смерти обречён увечить ноги.

Я проиграл в два хода. Шах и мат.

Отцом клянусь, ползучий буду гад:

сонет — наркотик и сильнейший яд.

* * *

При входе каждый вытянул свой фант.

Друзья мои, я слабый утешитель,

и потому — хотите ль, не хотите ль —

признайте очевидный этот факт

и подпишите с вечностью контракт.

А кто же я? Школяр или учитель?

Заблудшая овца или спаситель?

Мастеровой или негоциант?

Созвучных слов ловец и укротитель,

я только лишь поэт — на треть мыслитель,

на треть любовник, балагур на треть.

В который раз пришёл ноябрь. Слякоть.

Когда б ни смех, осталось только плакать

или, что много хуже, умереть.

* * *

Жизнь можно вычерпать до дна

добычей хлеба и вина,

но лучше просто жить беспечно,

при этом понимать, конечно,

всегда, в любые времена,

что радость не продлится вечно,

и что Вселенная одна

непостижимо бесконечна.

А смертным дан удел такой:

согласно общему закону

забросим кеды за икону

и удалимся на покой,

чтоб в сентябре по небосклону

плыть облаками над рекой.

* * *

Наверно, я от поезда отстал

и навсегда остался на перроне.

Сижу пенёк пеньком, как шут на троне.

Вокруг шумит большой базар-вокзал.

Ревут фанфары, сломана сурдинка.

Мы вольность променяли на устав.

Куда ни плюнь — везде законы рынка,

и каждый метит влезть на пьедестал.

О, Господи! Насколько я устал

смотреть на мир, где каждая снежинка —

воды несостоявшийся кристалл,

а не лебяжья лёгкая пушинка

из ангельских перин и одеял.

Так кем я был и кем в итоге стал?

* * *

Уйдя из дома в поисках страстей,

ломаем шеи на альпийских тропах,

сбоим на неудобных поворотах —

об этом каждый выпуск новостей.

Я о другом. У света шесть частей.

В Америках, Австралиях, Европах

не перечесть оставшихся в сиротах

и медленно стареющих детей.

Ещё мы не сносили башмаков,

ещё шустрим с покупкой и продажей,

но мама не спасёт от дураков,

рубль не подарит, сказку не расскажет

и больше никогда уже не свяжет

ни свитера, ни шерстяных носков.

* * *

Бывает, винопитием грешу,

но твёрдые имею убежденья —

не стоит потреблять для вдохновенья

марихуану или анашу.

Бывает также, сам себя смешу

дурацким смехом, словно рыжий клоун.

Капризной музой в темя поцелован,

я прошлое, как ветошь, ворошу

и не стихи забавные пишу,

а воздухом отравленным дышу,

и вас не осуждать меня прошу

за то, что я без пауз, во всё горло,

как на рассвете кочет, голошу —

мне грудь от восхищения распёрло.

* * *

Родная, так и быть — я не Орфей

пока что, но и ты не Эвридика.

Мне было бы мучительно и дико

с тобой блуждать по области теней.

Я — не поющий розе соловей.

Обычно разговариваю тихо

или пугаю треском, как шутиха.

По сути, я домовый воробей —

люблю в окно чирикать на рассвете,

люблю дурачить жирных голубей

и на убой раскормленных свиней,

люблю смотреть, когда творенья эти

не замечают сослепу и сдуру

мою провинциальную фигуру.

* * *

Своя судьба любая хороша.

Как можно ей пенять — не понимаю

и каждый день с восторгом принимаю,

рутину боязливую круша.

Пускай в карманах часто ни гроша,

Евтерпу вероломно обнимаю,

к сожительству дурёху призываю,

как долларами, рифмами шурша.

Моя непостоянная душа,

смиренница в самой своей основе,

то просит тишины, то жаждет крови

в неистовом порыве куража

и мается, когда не слышит в слове

хотя бы только эхо мятежа.

* * *

Храм над рекою чудо как хорош

под серым небом, за литой оградой.

Меня там ждут и мне там будут рады.

Покаялся бы, но туда не вхож.

Всё правильно, когда себе не лжёшь

и на рожон не лезешь за наградой.

Стою, смущён сезонною утратой

в преддверии метелей и порош.

Внизу зажатый берегами Сож

в своём стремленье к югу неустанном

лежит, как меж Изольдой и Тристаном

не меч, но обоюдоострый нож.

Какое счастье — здесь и вдалеке —

жить в городе, стоящем на реке.

* * *

Пряду века связующую нить.

Всё то, что было до меня разъято

с какой-то целью кем-то и когда-то,

я намертво могу соединить,

лишь дайте до конца договорить.

Не нужно мне ни серебра, ни злата

от вас — у самого ума палата.

Учите ваших бабок щи варить.

Скажу: «Как знать», — послышится: «Казнить».

Перепеваю песню то и дело.

Уже достиг заветного предела

и отправляюсь в Рим гусей дразнить.

Игру словами можно длить и длить,

но жажды всё равно не утолить.

* * *

Ещё по мне скучает Персефона.

В своём жилище с окнами на юг

и видом на Тельца и Ориона

о пору гололедицы и вьюг

я всякий раз вполне определённо

испытываю радостный испуг,

когда закономерно и законно

Земля условный замыкает круг.

Нависнув над перилами балкона,

сморю в зеницы вечности сам-друг.

Спасаясь от разлада и раскола

и душу охраняя от разлук,

люблю ночное небо созерцать

и папиросным огоньком мерцать.

* * *

Всё б Ариадне слёзы лить,

обняв героя на дорогу,

в морской пучине хоронить

его до времени, до сроку.

Ну, чем её развеселить?

Чем успокоить недотрогу?

Забавы ради сочинить

сонет? элегию? эклогу?

Так, развлекаясь понемногу

невольной магией письма,

я надоел себе весьма.

Пришла пора залечь в берлогу.

А как вы думали? Зима…

И хорошо. И слава Богу.

* * *

Отечество, как чёрная дыра,

в один присест глотает с потрохами

посмевших правоверными стихами

не осквернить ни мыслей, ни пера.

О, Господи! Дожить бы до утра

в своей шкатулке за семью замками,

чтобы чуть свет подняться с петухами,

не зная горькой участи Петра.

И дай мне силы избежать искуса,

имея дар, продаться за талант

(по-нашему — без малого два пуда).

Из жадности продешевил Иуда.

Бездарный оказался коммерсант,

а вспоминают чаще, чем Иисуса.

* * *

Лишь только для того, чтобы извлечь

или смарагды, или изумруды

(что суть одно, но не об этом речь),

ворочать слов немыслимые груды.

Перемывать отвалы. Плавить руды

железные. Хлеба и булки печь.

А после в одночасье от простуды

скончаться и под памятник залечь.

Мы на планете — плесень и парша.

Нам через поколение едва ли

поверит кто-то, что и мы пылали,

и стоили поболее гроша.

— Да, — скажут, — было тело. А была ли

взыскующая вечности душа?

* * *

Теряю выражение лица,

под пятками утрачиваю почву.

Со счёта сбился, сколь ночей воочью

не вижу Ориона и Тельца.

Сонет слепил, а он по швам трещит.

Подсунул музе — изорвала в клочья,

охаяла и подняла на щит

в таких словах, что ставлю многоточья.

Крылатый мой скакун зашился в стойло,

жрёт сено и копытом не стучит.

По пятницам в тоске лакаю пойло —

пить невозможно, просто факин шит.

Где Комарово? Шахматово? Тойла?

Ну, кто-нибудь на помощь поспешит?

* * *

И как ещё только жива

несчастная наша планета,

когда передоз це-о-два

страшнее ствола пистолета?

Плутоний, дейтерий, дрова —

чем будет надежда согрета,

не скажет людская молва,

не знают скрижали завета.

Настырно вгоняю слова

в прокрустово ложе сонета,

тяну, ампутирую — это

даёт кой-какие права

себя принимать за поэта,

но кругом идёт голова.

* * *

На улицу выйду морозным

воскресным декабрьским деньком

и буду предельно серьёзным

со всеми, кто мне незнаком.

Я маленьким детям и взрослым,

осыпанным первым снежком,

могу показаться курьёзным

с огромным заплечным мешком,

похожим на Деда Мороза.

но без бороды и усов,

стремительнее паровоза

спешащим на праздничный зов.

Какая нелепая поза —

прожить, не подняв парусов…

* * *

Имею законное право

по жизни и по судьбе

идти против шерсти направо,

налево оставив толпе.

Какая мне разница, право —

на берег другой приведёт

паромная ли переправа,

не видный ли с этого брод.

Отвечу за каждое слово,

за каждый зигзаг на пути.

Пускай понаплёл я пустого,

чего б и не надо плести —

прости меня, Боже, слепого.

Таким уродился. Прости.

* * *

Мы слов Его не поняли, увы:

— Очнитесь, маловерные невежды.

Душа и тело пищи и одежды

не больше ли? О том забыли вы?

И лишь тогда узнаем наяву,

когда возьмут к последнему ответу,

что сыну человеческому нету

на свете места приклонить главу.

Кому не лень незнамо сколько лет

мне тычут в нос Рокфеллера и Креза:

мол, денег нет, недвижимости нет.

На это у меня один ответ:

— Как сталь по преимуществу железо,

так я по преимуществу поэт.

* * *

Бессонница. Когда же утро?

Не возбуждает неглиже —

какая, к чёрту, Камасутра,

когда сомнения в душе.

Часы постукивают нудно.

Ворочаюсь, как на еже,

и вскакиваю поминутно

почти в истерике уже.

Быть может, правильно и мудро,

что жизнь — не мёд и молоко,

что всё так омутно и мутно,

и до рассвета далеко?

Ох, мысли про житьё-бытьё,

переходящие в нытьё…

* * *

Один — полцарства за кобылу,

другой — полжизни за мечту,

но, вспоминаю, дело было:

я замер, как на взлёте Ту,

неторопливо разбежался,

непринуждённо полетел.

И вслух никто не обижался,

что я достиг, чего хотел —

парил без крыльев за плечами,

едва руками шевеля.

Внизу, на отмели песчаной

моллюски вили вензеля.

Господь не выдумал печальней,

чем белорусская земля.

* * *

Я даже с ветра поле

сорвал бы барыши,

когда о горькой доле

слабал бы от души,

о том, что в мыслях реже

вспухают мятежи,

и за окном всё те же

вороны да стрижи.

Как лошадь на манеже

заученно кружи,

но не забудь — понеже

заточены ножи,

жить муторно в неволе

без веры в миражи.

* * *

Не затяну Аве, Мария,

чтоб слышно было за версту,

не всхлипну, как Иеремия —

все эти звуки в пустоту.

Не княжил я во дни былые,

меня не ростренакусту.

Замкнув ряды передовые,

я не погибну на посту.

Я закопался в суету.

Под солнцем это не впервые.

Мою привычную кнуту

трудоголическую выю

намяли дрязги бытовые,

похерив всякую мечту.

* * *

Его просили: «Дай нам днесь…»

И он двенадцати коллегам

сказал: «Вы им подайте есть,

сим голодающим калекам».

А мы живём сейчас и здесь,

но к небу глаз поднять не смеем

лишь потому, что был осмеян

принёсший в мир благую весть.

Ошибкам нашим счёту несть.

Мы суетливы и бездарны.

Нам эту ношу вечно несть.

Воспримем по заслугам честь

и будем тихо благодарны

за то, что Он меж нами есть.

* * *

Меня до слёз пробило на хи-хи.

Циничней, чем патологоанатом,

могу прилично, а могу и матом

изобразить, как пишутся стихи.

О том немало всякой чепухи

поведано доселе нашим братом.

Не верьте — брешем языком богатым,

как рыбаки, отведавши ухи.

Всё много прозаичнее. Накатом

приходят, аномалией природной

являются и давят массой всей.

И, если не случились плагиатом,

то остаются в памяти народной

навечно, как дерьмо и Енисей.

* * *

Ошибка в том или вина,

что нежная моя природа

под микроскопом не видна

и увядает год от года.

Кому теперь она нужна,

такая стрёмная хвороба?

В ней ни гламура нет, ни стёба,

и пользы тоже никакой.

Осталось выйти на покой

и спрятаться за крышкой гроба —

там ненасытная утроба

в своём величии смешна,

и даже толстая мошна

червям могильным неважна.

* * *

Когда бесплодная зима

опустошительным набегом

гнетёт безжалостно и снегом

пытает стылые дома,

я понимаю, что сама

собой поэзия напрасна,

но праздностью своей прекрасна.

Игра капризного ума,

она является всегда

из ничего, из ниоткуда

и утоляет, как вода.

Срамно, что, призывая чудо,

я осторожней, чем Фома,

и лицемерней, чем Иуда.

* * *

Тому назад почти две сотни лет

невдалеке от папского престола,

пока не помер, жил один поэт

происхожденья самого простого.

Других таких и не было, и нет.

Как до и после многие поэты,

он в стол писал скандальные сонеты —

две тыщи с лишним как один сонет.

Однако что-то сдвинулось в природе

нечаянно. Певец простонародья

перековался на иной манер.

На небеси — те просто ***:

«Синьор Джузеппе Джоакино Белли

в цензуре верно служит? Лицемер…»

* * *

Простые радости люблю,

и потому не вижу прока

служить целковому рублю.

Ходили. Гиблая дорога.

Он не один в окошке свет.

Приятнее в жару на речке

позагорать, в мороз на печке

погреться. Жалко, печки нет.

Но надобно иметь доходы.

От воскресенья до субботы,

как жёрнов мельничный, кружусь.

И нипочём не побожусь,

что до предсмертныя икоты

от слов своих не откажусь.

* * *

Ты бросил семя, и взошёл росток,

по нашим временам довольно странный,

без явной тяги к почве иностранной

и с влажными глазами на восток.

Твой голос я. Твой глиняный свисток.

Простая, незавидная музыка.

Уж лучше так, чем вовсе безъязыко.

Удел немых заведомо жесток.

Пусть отвернутся други и родня,

преследуют обиды о напасти,

кошмары ночи и заботы дня

терзают тяжело и рвут на части —

не оставляй очаг мой без огня

и в день седьмой не забывай меня.

* * *

Негаданно февраль ворвался в дом.

Очередной постылый день рожденья