Бесплатный фрагмент - Соло ласточки

Саша Чайка.

Соло ласточки.

Приветствую тебя, мой друг, мой единственный друг Ванька!

Я крайне сожалею, что не увижу тебя еще полгода. Твое решение остаться в экспедиции, я воспринял почти как катастрофу. Ты отдаешь лучшее время молодой жизни этой неприступной красавице по имени Антарктида.… Но, уверяю тебя, она не оценит твоего подвига, не отблагодарит тебя за проявленное мужество! Она слишком холодна, чтобы раздуть огонь желания и страсти в твоем одиноком сердце, и слишком целомудренна, чтобы позволить себе всякие штучки, о которых ты мечтаешь темными, морозными ночами. Бедняга, тебе остается уповать на природу, которая повсюду заботится об отношениях между полами. Так, что подсматривай за совокупляющимися пингвинами и благодари небо за гармонию во всем, что тебя окружает.

Мой тон, надеюсь, тебя не разозлил. Но я знаю, что могу себе это позволить, так как пройденные, нет, я бы сказал, совместно преодоленные препятствия в виде огня, воды и медных труб скрепили нашу мужскую дружбу. Я могу хамить тебе, могу придуриваться клоуном и не ожидать удара в нос или в солнечное сплетение. А главное, ты единственный, мой друг Ванька, перед кем я могу распустить сопли и обслюнявить твою жилетку. Да, вот я и подошел к главной причине моего страдания по поводу твоего отсутствия здесь и сейчас… Мне просто так хр-во, что хочется выть на луну.

Я уже вижу твою едкую улыбочку, когда ты прочтешь следующие строки. Именно там, в этих каракулях, спряталась причина моей тоски. Причина банальна, как снег за твоим промерзшим окном, — женщина. Я слышу твое дикое ржание, но, представь, оно меня почти не оскорбляет. Я лишен, истощен и измучен — лишен эмоций, истощен морально и измучен желанием видеть ее…

Сейчас в твоих руках увесистый пакет — это моя рукопись, которую ты прочтешь первым и последним, так как я хочу попросить тебя совершить «священный» ритуал. Прочитав мои записки, вложи их в целлофановый пакет, пакет в пластмассовую бутылку и брось в океан. Пусть плывет мое безымянное творение по волнам. А я буду ждать, когда оно попадет ей в руки. Ты скажешь, что я сошел с ума. Я знаю, должно произойти чудо, чтобы случилось такое совпадение. Вот и пусть свершится! Свершится, чтобы я сам поверил во все, что со мной произошло за последние полгода.

Я долго думал о названии для моих выстраданных «откровений» и остановился на поэтическом сочетании слов «Соло ласточки». Но поверь, совершенно не вкладываю в это сочетание глубокого смысла и не скрываю в нем ребуса, который необходимо разгадать. Нет, все просто: есть женщина, и есть мужчина. Кто из нас ласточка и кто пропел соло громче — разберешься сам, если хватит терпения прочесть записки до конца.

А лучше приезжай, мой друг, мой единственный друг Ванька! И если моя дверь будет заперта, а в глубине пустой квартиры эхом прозвучит твой спасительный и нетерпеливый стук — значит нет смысла ждать, когда я открою. Значит я все еще в пути и не потерял надежду на встречу с ней, с этой идиоткой в черной юбке и дырой со «стрелкой» на левой щиколотке…

Итак…

Часть 1

***

В литературных произведениях события, которым суждено изменить жизни героев, повлиять на ход их размеренного существования, начинаются в дождь или в преддверии дождя, иногда под звуки надвигающейся грозы.

Я и не заметил, как сначала увлекся образным описанием природных катаклизмов, искусно преувеличивая значимость дождевых осадков для самого себя. Но в последний момент отказался от художественного вымысла, решив не приукрашивать зачин истории, которой было предопределено перевернуть мою жизнь с ног на голову. Все началось в феврале, в морозную стужу.

Как обычно, в обеденный перерыв я сидел в питейном заведении с романтическим названием «Встреча». Столовая располагалась в центре города и была гордостью горожан. Здание строилось в те далекие времена, когда государство могло позволить себе заботу о воспитании эстетического вкуса у трудящихся через архитектурные строения.

Фасад столовой был украшен мозаичным панно, на котором художник изобразил союз колхозника и интеллигентки. Что имел в виду автор, я долгое время не понимал. Скуластый пахарь с серпом и железным другом-трактором за могучей спиной и миловидная женщина в белых одеждах, похожих на халат доктора, с пробиркой в руке стояли, взявшись за руки. Когда я смотрел на них, мне казалось, что они счастливы и полны надежд на лучшее в светлом коммунистическом будущем.

Спустя некоторое время я разгадал идею художника, который приветствовал соитие представителей разных слоев общества. А спустя еще некоторое время я согласился с авторским суждением о монументальности чувств в мраморной крошке, согласился вследствие того, что другой безымянный художник настойчиво прорисовывал масляной краской причинные места у героев полотна. Городские власти боролись с хулиганской выходкой безумного горожанина — фасад столовой охранял сторож. Но то ли сторож любил выпить, то ли находился в сговоре с безумцем, то ли еще по какой-то непонятной причине, но один раз в квартал на мозаичном панно появлялось неприличное изображение мужского достоинства у колхозника и более скромное обозначение женского начала у интеллигентки, почему-то, в виде горизонтальной восьмерки. И ничего нельзя было с этим поделать!

— Это не хулиган, — сказал мой сосед по столику, пожилой человек опрятного вида. Он маленькими глотками тянул из граненого стакана компот из консервированных вишневых ягод и с лукавым прищуром наблюдал за уборщицей, которая готовила раствор смеси для того, чтобы смыть краску на фасаде. Женщина что-то тихо бурчала, к нашему столику летели обрывки фраз, в которых она называла художника «бесстыжим хулиганом».

— Какой же он хулиган? Парень — философ, в женщине он выделяет главное качество ее сущности — бесконечность, ну, а главное мужское качество, как мы видим, на полотне обозначено более прозаично, с этакой недвусмысленной простотой и с откровенным намеком на естественные потребности и желания, — неторопливо рассуждал сосед.

Я повернул к нему голову, и он продолжил философствовать более оживленно, так как увидел во мне слушателя и возможного собеседника.

— С недвусмысленной простотой и с откровенным намеком на естественные потребности художник прописывает фаллос мужчины-колхозника, который мы видим в состоянии эрекции. Вам может показаться, что художник делает это не совсем изящно, но за простотой линий слышится вызов бунтаря… А что? Вспомните известную картину Пабло, где прорисованные чресла натурщика имеют прямые углы и никаких округлостей. Это ли не вызов, это ли не позиция для настоящего мужчины!

Я не вспомнил известную картину Пабло, на которую с нескрываемым снобизмом ссылался мой собеседник, но у меня родилось свое отношение к пожилому ценителю уличного авангарда.

— Вы в прошлом экскурсовод?

— Нет, что вы! А в настоящем, я рекомендую себя в качестве гида среди сложных жизненных ситуаций и душевных неурядиц. Психолог- самоучка, — сказал старик и галантно привстал, чтобы откланяться. Присев на стул, он сделал последний глоток из стакана и подумав, добавил, — Нет, я не прав, у меня есть учитель — ее величество — жизнь!

Он явно рассчитывал на аплодисменты окружающих. Но их не последовало, так как, кроме меня, его никто не слушал. Я не нашелся, что сказать в ответ, меня хватило только на протяжное «Да!».

— Ваша молодость позволяет вам делать такие категоричные заявления, — ответил старик. Его бойцовский, моложавый прищур никак не увязывался с интеллигентной речью. Мне показалось интересным это наблюдение, я подвинул стул ближе к столу. Старик аккуратно поставил стакан на угол подноса и изящным жестом достал изо рта вишневую косточку, спрятав ее в бумажную салфетку. «Эстет, черт побери! А порнушку не пропустит…» — промелькнуло в голове, и я усмехнулся.

— Вы даже можете позволить себе смеяться над всем и всеми, не задумываясь над последствиями, — старик слегка икнул. — Я в вашем возрасте ого-го как шалил. Просто стыдно вспомнить, а приходится. Я почти каждый день возвращаюсь в разные периоды своей жизни, чтобы не впасть в старческое слабоумие. И, кстати, очень хорошая подзарядка для памяти. Попробуйте, молодой человек, помогает, — он встал, одернул полы пиджака, откланялся как военный русской армии из фильмов прошлого века, тем же изящным жестом надел шляпу и, шаркая, побрел к вешалке с верхней одеждой. Я остался в недоумении.

— Писатель, наш, местный, — услышал я за спиной мужской голос. Мужчина веселого вида что-то дожевывал. — Я к тебе присяду, а то одному скучно, не могу один есть. Не возражаешь?

— Пересаживайтесь.

— Так я что говорю — книжек его никто не видел. Он всем говорит, что в рукописях хранит свои творения. Какие там творения, записки сумасшедшего… А я все смотрю, смотрю на тебя, ты у нас в городе человек новый. А кто ты, что ты, спросить неудобно, — тарахтел мой новый собеседник. Простодушие и легкая картавость, растрепанные вихры и огромный вздернутый нос, небрежность в одежде и словоохотливость говорили о веселом нраве мужчины.

— Я в командировке у вас тут, вторую неделю.

— А что за командировка? Не, ну, если не секрет, конечно…

— Перевожу технические тексты, с английского. Помогаю осваивать новое оборудование на предприятии «Рассвет».

— У Хомичева! Ха! Да, это же мой одноклассник, чтоб ты знал! Учились вместе. А видишь, как раскрутился… Молодец-удалец, новый русский, твою мать… Хорошо хоть платит? Он всегда жмотом был, убить не жалко…

— Нормально, не обижает, — ответил я и поймал себя на мысли, что желание продолжать разговор у меня пропало. Я только что расправился с двойной порцией второго, хотелось горячего чая, который немного остыл за время моего неторопливого обеда, хотелось покоя. Чтобы не говорить самому, достаточно дать повод, а вернее, интересующую твоего собеседника тему для разговора. Слушать иногда полезнее, чем говорить. Я настроился слушать.

— А, как вы говорите, Хомичев раскрутился?

Наверное, выражение моего лица вдохновило мужчину на подробное описание незаконной деятельности школьного товарища по организации предприятия «Рассвет». Он стал очень активно размахивать руками, то перед моим носом, то над своей головой. Крошки сыпались изо рта во все стороны, оседая на груди, на рукавах и на столе. При этом он каждый раз причмокивал губами, слизывая остатки соуса с пальцев, и очень шумно глотал. Успокоиться не получилось.

— Ладно, братан. Давай, мне пора. Не прощаюсь. Ты, если что или если кто, сразу мне. Понял? — сказал мой новый товарищ. — Я в городе, знаешь, не последний человек тоже. У меня ларек здесь, за углом. Заходи. Меня Серегой зовут.

Как зовут меня, его, похоже, не интересовало. Серега начал уверенно пробираться к выходу. Широкими жестами он отодвигал стулья, при этом старался никого не задевать. Я сравнил его с ледоколом, который упорно прокладывает себе путь среди льдин. На ходу он застегивал куртку, таким же широким жестом открыл входную дверь и оказался на удивление галантен, когда путь на улицу ему преградила женщина. Серега пропустил ее вперед, поздоровался и пошел по своим делам. «Ага, вот и она!», — подумал я и услышал свой громкий вдох облегчения.

Мы были не знакомы. Нет, о ней я мог бы сказать, что она меня не замечала вовсе. Она не догадывалась о том, что на протяжении последних десяти дней является объектом наблюдения мужчины, сидящим за ее спиной на расстоянии трех обеденных столов.

Я мог бы пофантазировать и опять прибегнуть к художественному вымыслу, сравнив ее с Блоковской незнакомкой. Но я осознанно не стану этого делать, чтобы не вводить в заблуждение прежде всего себя. Я хочу быть предельно откровенен в описаниях и точен в оценках, чтобы все-таки разобраться в причине моего помешательства этой женщиной. Понять, что же первично в зарождении чувств — внешность, обаяние, непредсказуемость в поступках или что-то еще. Неведомое влечение, сила которого измеряется способностью сторон пойти на жертву. Потерять что-то, в надежде обрести еще большее и успокоиться, в конце концов.

Как странно, но я не помню, что особенно меня в ней привлекло в начале заочного знакомства. Может, вспомнил жену, ее ласки, и захотелось увидеть перед глазами женское. Может, задремал после обеда на полный желудок в теплом помещении, и запахи навеяли миражи. Не знаю, не помню.

Ее фигура, полная противоречий и несовершенств, приобретенных с годами и в результате недочетов генной инженерии, не имела пропорций. Просто была фигура.

Опять же наверняка когда-то эта женщина была привлекательна. Но всю привлекательность она или растеряла по дороге жизненных передряг, или сознательно оставила в далеком прошлом, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний.

Глядя на нее, мне хотелось играть в слова, строить замысловатые фразы и конструировать предложения. И посредством созданного образа возбуждать в себе или унизительное отвращение, или беспощадную жалость. Все зависело от моего настроения.

Например: «Привлекательность этой женщины задержалась в гостях у юности, в том возрасте, когда эта самая розовая юность с персиковым пушком на щеках прекрасна сама по себе, просто как дар умной природы-соблазнительницы» или «Внешность осталась, а привлекательность стекла по пальцам в канализационную трубу». Вот такой эстетствующий графоман… (Опущены нецензурные выражения).

На первый взгляд она была обыкновенной, неидеальной женщиной. Я рассмотрел ее. Руки — кисти великоваты, запястья слишком широки. Грудь тоже великовата, но спокойно лежит на округлом, слегка выступающем, животе. Бедра полны, ноги сильные и упругие, и шаг тяжелый, икры бутылочной формы.

Она всю себя усаживала на самый край стула и становилась похожа на первокурсницу-артистку, четко усвоившую первый урок мастера — быть всегда на чеку, чтобы в любой момент встать и изобразить что-нибудь.

Густые волосы собраны в «хвост» толщиной в мое запястье! Этот «хвост» обесцвеченных волос всегда неподвижно лежал на спине. Иногда казалось, что к нему не притрагиваются несколько дней — концы спутаны, а в некоторых местах проглядывали свалявшиеся пучки. Сделав прическу ранним утром, она забывала о ее существовании до вечера, а может, и на несколько дней. «Все говорило в ней о том, что она забыла о себе, поставила крест на себе, кажется так говорят о неряшливой женщине», — графоманил я вновь и вновь.

Но ее осанка! Осанка, а для женщины особенно, совершенный качественный признак во внешности. Ее осанка вызывала во мне то восторг и ужас, то умиление и жалость. Прямая округлая спина и острые лопатки. «Лопатки сложенными крыльями прятались в слое жира» или « Лопатки, как верблюжьи горбы, выросли на складках жира. Одни накапливают воду, чтобы утолить жажду в жаркий полдень, а другие пополняются жизненной мудростью, которая так и остается невостребованной». (Еще раз нецензурные выражения опущены).

И абсолютно вся в черном. Шерстяная юбка с мятым подолом, трикотажная водолазка с клеенчатым поясом из прошлого века, о, ужас! Подарок прабабушки — этот черный лакированный пояс с металлической застежкой. Колготки, кричащие о бедности хозяйки и взывающие о помощи пущенной стрелой из дырки на щиколотке. Конечно же, стоптанные каблуки на туфлях. Носы туфель противно блестели.

На ногтях остатки разноцветного лака, а на безымянном пальце левой руки (она всегда проходила левым боком от меня) желтое колечко с глазком горного хрусталя. Конечно же, подарок бабушки. Белые волосы и красные губы оживляли ее унылый вид, но не настолько, чтобы сравнивать ее с Мерлин Монро.

Через нескольких дней наблюдения я уже знал точно, что познакомлюсь с ней. Все в ней было до безобразия просто, и сделать первый шаг к знакомству было проще простого.

Компот из противоречивых чувств к ней бродил во мне пузырьками любопытства. Изучив ее с тщательностью анатомиста-практиканта, я вооружился цитатой из классического произведения: «Отчего вы всегда ходите в черном?» — и посчитал себя готовым к штурму.

Если она образованна, то оценит мою начитанность, а если она не знакома с творчеством Антона Павловича, то можно выдать эту «гениальную мульку», как свое каждодневное наблюдение за ней. Но я не исключал вероятности, что она вообще откажется говорить со мной и пошлет меня, такого начитанного и наблюдательного, на те три буквы, которые в народе почему-то называют веселыми.

И все же мне хотелось дописать последнюю страницу художественной анкеты о странной незнакомке. Мне необходима была победа! Победа ума и проницательности. Достоверность собранных наблюдений определялась одним — точным установлением ее возраста. Я попытался отстраниться от эмоциональных впечатлений, обратился за помощью к логическому мышлению и пришел к выводу, что она вполне могла быть в возрасте моей двоюродной тетки, которая младше моей матери на девятнадцать лет. Значит, этой задумчивой особе сорок. Да, мы с ней почти ровесники! Получается, что она старше меня всего на год.

Развеять сомнения, завершить этюдные зарисовки — значит спеть оду собственной интуиции. Повысить самооценку и добиться успеха во всем!

Все, оставалось дождаться подходящего момента для знакомства. Сегодня шел четвертый день ожидания. И когда она вошла в столовую, я с облегчением вздохнул, потому что решил, что сегодня я подойду к ней, по поводу или без него. Я понял, что зачем-то хочу предложить ей какую-нибудь помощь. И это-то после эстетского графоманства!…

***

Она подошла к кассе с подносом, на котором стояла тарелка с супом. Огромная кассирша, не заостряя внимания на скудном рационе, проворным движением поставила на поднос стакан кефира. С каким-то демонстративным вызовом, пробив чек, она бросила его в корзину и наклонилась к лицу женщины. Было видно, что она что-то нашептывает ей, но я так же заметил, что взгляд она отводит в сторону и старается не смотреть в глаза постоянной клиентке, покорно опустившей голову. Женщина в ответ кивала головой и дарила кассирше тихую улыбку и преданный взгляд. Эта покорность никак не соответствовала ее гордой осанке.

— Все, больше не ходи сюда! Твой счет закрыт. Кормишь тебя, кормишь, а от тебя доброго слова не услышишь. Все, хватит! Мне тоже выговоры получать нет охоты, за благотворительность свою, — шипела кассирша. Она старалась не кричать, но ее темперамент прорывался сквозь шепот. Раздатчица и повариха насторожились. Но скандала не получилось. Искра вспыхнула и тут же погасла. Женщина с подносом не поддалась на провокации — она еще раз покорно кивнула, опустила голову и отошла от кассы.

Она проплыла мимо меня, не поднимая головы. Каждый раз, поставив поднос перед собой, она замирала над тарелкой, оставаясь неподвижной некоторое время. Куда она смотрела: в окно на оживленных прохожих, на золотистую поверхность жидкости в тарелке, прямо перед собой? Я не мог видеть, так как она сидела спиной ко мне. Потом ее локти прижимались к туловищу, и она медленно подносила ложку ко рту, не сразу — вторую. В левой руке она держала салфетку, которой промокала влажный рот.

Ее внешний вид не соответствовал аристократической манерности. С каждым разом меня это раздражало все больше и больше. И с каждым разом, наблюдая за ней и рассматривая ее, я понимал, что она не позирует.

Сделав несколько глотков кефира, она отставила стакан и откинулась на спинку стула. «Все, пора!» — подумал я, встал и направился к ее столу. Когда я сел напротив, она посмотрела на меня и подалась вперед. Мне показалось, что она ждала этого визита, и теперь, когда я пришел и сел напротив, она проявила неподдельный интерес к моему поступку. Она сложила руки на столе, как прилежная первоклассница, и еще больше выпрямилась. Легкая, как мотылек, пауза зависла над столом. Женщина терпеливо ждала вопроса.

— Простите, может мой вопрос вам покажется бестактным, но отчего вы всегда ходите в черном? — спросил я и понял, что кажусь ей идиотом.

— Я ценю вашу начитанность, но, наверное, разочарую вас. Не понимаю, почему принято считать черный цвет траурным цветом. Черный цвет в одежде практичнее любого другого и есть еще одна причина предпочтения именно этого цвета в моем гардеробе — он меня худит, — сказала она. Голос ее звучал как контрабас — выходил из груди низкими, плавными, распевными звуками. Я чувствовал, что начинаю терять выдержку, словно Одиссей под звуки песен сладкоголосых сирен. Но она вдруг остановила рассуждения, вздохнула и повернула голову в сторону. Я понял, что тема разговора исчерпана. Трудно было не согласиться с тем, что она сказала, а говорить ей комплименты по поводу ее комплекции выглядело бы не совсем приличным.

Мотылек опять замахал крыльями над остатками пищи на столе. Она не собиралась продолжать разговор и проявляла вежливое терпение к моему присутствию на ее территории.

— У вас очень красивый лак, но почему накрашены пальцы только левой руки? — спросил я и снова показался ей идиотом.

Она сжала ладонь в кулак, а потом резко растопырила пальцы перед моим лицом. Я отпрянул назад. Она приблизила ладонь почти к моему носу, потянувшись через стол. Потом села на край стула и снова сложила руки как первоклассница. Левая рука лежала сверху, и я увидел, что лак на каждом пальце был разного цвета. На моем лице зависла гримаса удивления. Она посмотрела на меня с сочувствием. Но я понял, что сострадание она выражала самой себе, так как поняла, что ей предстоит объясняться с человеком, который многого не знает в жизни. Я выглядел наивным и беспомощным. Я заерзал на стуле от радости, что нашел повод продолжить разговор.

— Ну, это же пробники, — вздохнула она с еще большим сочувствием.

— ??? — я решил промолчать в ответ и только пожал плечами.

— Пробники — это такие штучки в маленьких расфасовках. Это может быть губная помада, тушь для ресниц. Я вот пользуюсь лаком для ногтей. Меня устраивает. Деньги совсем не нужны. Это очень удобно — жить без денег. Но здесь тоже необходимо владеть некоторыми приемами общения. Продавщицы все молоденькие и высокомерные. Могут таким взглядом вас одарить. Но я научилась просто не замечать их хамства. Знаете как?

— Это интересно, поделитесь опытом.

— Я строю из себя капризную злую даму, которой мало что нравится здесь и вообще в жизни, и которой практически невозможно угодить…

— Может, у вас это не очень хорошо получается, и они раскрывают ваш обман? — спросил я и взял ее правую ладонь, на пальцах лака не было. Ладонь не была изящной, но я почувствовал странную прохладу, не влажность, не холод, а именно прохладу. Казалось, что в руке у меня стеклянный шарик. Она оставила ладонь в моей.

— А как вы себе представляете красить ногти правой руки левой? Разве я похожа на левшу? Попробуйте сами, молодой человек, и поймете, что сделать это качественно невозможно. Так зачем же тратить время и переводить товар?

— Я не знаю, я не крашу ногтей, и я левша, — сказал я, польщенный ее обращением ко мне «молодой человек». — И простите мне еще одну бестактность, но говорить о качестве вашего маникюра было бы не совсем уместно. Наверное, ваша маникюрша пользовалась не специальными приборами, а своими зубами.

— Я прощаю вам вашу бестактность! — засмеялась она и выдернула ладонь из моей. Она звенела смехом! Все присутствующие в столовой обратили внимание на нас. Она смеялась столько, сколько ей хотелось. Потом величавым поклоном принесла извинения всем, кто слушал ее, и чей покой она нарушила. Я заметил, что все, кто смотрел в нашу сторону, сочувственно раскачивали головами и отводили взгляд в сторону. Мне это показалось странным и ужасно не понравилось. Она продолжила шепотом.

— Они просто ломаются во сне… Я сплю, сплю каждую ночь.… А утром, когда просыпаюсь, открываю один глаз, потом другой и смотрю на свои ногти… а они опять сломаны! Как будто я скребусь в стену к соседу. Даже стыдно от одной мысли, что он, бедняга, думает обо мне. Как представлю, что среди ночи скребусь…. Ух!

И вдруг, мне стала ясна причина сочувствующих взглядов посторонних людей. Я разговаривал с ненормальной — она больная, тихая шизофреничка, сумасшедшая с навязчивой идей. Поэтому я встретил столько жалости в глазах окружающих. Всем известна ее проблема, поэтому никто не задевает эту даму в черном. Вот о какой благотворительности говорила кассирша сегодня. Все, пора заканчивать разговор. Петь оду собственной интуиции расхотелось.

— Приятно было побеседовать, но мне пора. Обеденный перерыв заканчивается….

— Я очень надеюсь, что с сегодняшнего дня вы перестанете мучиться вопросом, который не давал вам покоя вот уже одиннадцать дней — почему я все время в черном. Я помогла вам, прошу и вас отблагодарить меня.

— Если это в моих силах, — смалодушничал я. Но она не обратила на это внимания.

— Пожалуйста, заплатите за обед вон тому монстру за кассой.

— Пустяки, конечно, — сказал я и встал из-за стола.

— Идите, идите и ничего не бойтесь, — произнесла незнакомка шепотом и виновато посмотрела мне в глаза. Она положила руки перед собой и опустила голову на грудь.

Я подошел к «монстру за кассой» с видом «нового русского». Очереди не было. «Монстр за кассой» оценила мою эффектную походку. Безразличие в ее зрачках сменилось на участливую приветливость. Она улыбалась мне радушной улыбкой.

— Что-то еще покушать хотите? Возьмите сырники, только что приготовили. Галина! — закричала она в раздаточное окно. — Сырники принеси!

— Нет, спасибо. Ничего не надо.

— А может, яблочного желе? На десерт. Жирную пищу хорошо кисленьким заедать. У нас сегодня жаркое-то жирноватое было…

— Нет! — резко перебил я ее, и она успокоилась. — Я хотел бы заплатить за обед женщины за тем столом, — четко произнес я и жестом указал на стол, из-за которого только что вышел. К моему удивлению, собеседницы там не было. Я покрутил головой, но не увидел ее и в зале. « Испарилась. Она еще и летает», — думал я, но мои размышления прервала «монстр за кассой».

— Всю сумму будете оплачивать? — сказала она, заглядывая мне в глаза.

— А что, вы берете отдельно за суп, отдельно за кефир? — не скрывал я своего раздражения.

— Нет, беру за все сразу! — буркнула кассирша. — Она полгода кормит меня обещаниями, что заплатит, а я кормлю ее. И где благодарность? Ведь все мне говорят не давай, не давай в долг, а нет мне всех жалко… Она-то женщина очень хорошая, порядочная. Она мне помогла. Как только приехала к нам, так сразу же и помогла бескорыстно… Понимаете, в наше время и в нашем городе подыхать будешь- никто тебе руки не протянет… А она мне так просто взяла и помогла, отдала все, что имела. Но, господи, что она там имела… А вот помогла же… Она очень хорошая женщина, без этаких штучек и странностей, я уважаю ее за это, — говорила кассирша, отбивая указательным пальцем дробь на калькуляторе. Ее увлеченность расчетной суммой делало ее речь сбивчивой и противоречивой. Когда она закончила считать, она повернула ко мне калькулятор светящимся дисплеем с таким видом, как будто предлагала мне расплатиться за космический корабль. Понизив голос, спросила: «Ну, так что, всю сумму отдадите?»

Для меня этот расчет не представлялся космическим, сумма меня не разоряла. Я улыбнулся и достал бумажник.

…Я вышел на улицу. В лицо ударил морозный воздух и неприятная изморозь, которая падала с неба колючими иголками. Уборщица с огромной шваброй и тряпкой остановилась возле меня и развернулась лицом в сторону фасада. Было видно, что она осталась довольна своей работой, ликуя радостью от полученного результата. Щелочной раствор смыл пошлые рисунки неизвестного художника. Теперь на причинных местах колхозника и интеллигентки остались мутные разводы. Эти белеющие пятна привлекали не меньшее внимание, и с еще большей силой притягивали взор. «Дурдом какой-то!» — подумал я и зачем-то улыбнулся уборщице.

Дверь столовой с грохотом захлопнулась, и я понял, что там, в этом теплом помещении, пропитанном запахами кислой капусты, я оставил спокойствие и безмятежность, с которыми прожил полмесяца в командировке. Затворничество, на которое я так рассчитывал, когда подписывал договор с Хомичевым, надоело мне. Оно стало меня раздражать. Теперь оно казалось мне бессмысленным. Мне хотелось высказаться. Зная, что я не найду подходящего собеседника, я побрел на предприятие, предаваясь размышлениям с самим собой.

«Фантазер! Две недели рассматривал ее дырявые колготки, выискивал печать страдания на ее немытом затылке. Она только и тянет, что на старую кошелку. А сколько наигранного достоинства и спеси… Хотела удивить меня своей неординарностью, вешая лапшу на уши насчет своих обгрызанных ногтей… А раскрутила и сбежала, как обыкновенная воровка. Теперь понятно, почему ей не нужны деньги. Найдет такого вот дурака, прикинется жалкой страдалицей и берет все, что ей нужно… Но, черт возьми, вот это интуиция! Когда она поняла, что я клюнул на ее упитанный зад? Действительно, две недели назад я в первый раз увидел ее в этой забегаловке. А спустя четыре дня я заинтересовался ею настолько, чтобы таращиться и придумывать всякую душедробительную чушь… Но как она это поняла, каким из своих органов почувствовала мой интерес к себе? И когда успела поймать на себе мой сочувствующий взгляд? Может, сегодня, когда стояла у кассы, сквасив физиономию мученицы…».

Злость переполняла меня. Она растекалась по жилам. И чем больше вопросов я задавал, тем меньше находил ответов на них. Злость моя с сокрушительной силой начала ломать мое сострадание к незнакомке, которая даже не спросила моего имени, а просто взяла у меня то, что ей было необходимо. Взяла и испарилась в чадящих парах столовской кухни. Ненависть моя начала беспощадно издеваться над сочувствием, зародившимся от желания раскрыть тайну «дамы в черном». Мое намерение предложить помощь осталось нераскрытым ею. А мое стремление осчастливить ее надеждой на то, что не перевились еще на свете мужчины, достойные уважения, осталось равнодушно незамеченным.

Я перешел улицу на красный свет. Резкий звук притормозившей машины вернул меня в реальность. Теперь я шел и старался ни о чем не думать. Я старался отвлечь себя, рассматривая прохожих, машины и вывески. Глазу не за что было зацепиться. Все, что меня окружало, имело оттенки серого цвета.

Дорогу к предприятию я мог бы найти с закрытыми глазами. Мне действительно захотелось закрыть их, чтобы не видеть всей этой серости, которая была повсюду в городе. Оттенки серого придавали всему унылый, отрешенный вид, свойственный старости. И когда на пути заискрилась разноцветная иллюминация предприятия с многообещающим названием «Рассвет», я обрадовался и прибавил шаг.

***

Вторая половина рабочего дня показалась мне бесконечно долгой. Мое плохое настроение подавляло желание заниматься работой и увеличивать Хомичевский капитал, который, как я теперь знал, был заработан незаконным путем.

Мое раздражение накапливалось, а отсутствие физической нагрузки усиливало плохое самочувствие. Я так увлекся выгодным контрактом, с таким рвением и усердием занялся техническими переводами и их внедрением в производство, что отказался от утренних пробежек, которые до командировки я совершал с завидным постоянством.

Мой двухнедельный сидячий образ жизни положил начало хандре, от которой я с таким рвением уезжал в эту командировку. Обеденный «прокол» не прибавил оптимизма в моем настроении. Поэтому, чтобы усмирить разлад с самим с собой, как говорится, во чреве, я решил оставшееся время рабочего дня посвятить физическому труду.

Я с силой отодвинул кресло на колесиках, которое мне представлялось орудием пыток из средневековья. Освободившееся пространство кабинета я использовал для занятий физическими упражнениями. Я попытался отжаться от пола, потом от стены, и все мои попытки заканчивались сильным головокружением, я начинал сильно потеть. Но я не сдавался. Я понимал, что мой организм сопротивляется и требует другого к себе отношения. Но о других отношениях в условиях подходившей к концу командировки не могло быть и речи…

В шкафу, за дверью, я нашел ведро, тряпку и швабру. Я с неистовством накинулся на полы кабинета. Я размахивал шваброй, тер их руками, приседая на корточки. Выполняя бессмысленную работу, я говорил себе: «Остановись! Это же сизифов труд!». Бесполезность моего труда была очевидной, так как полы кабинета, благодаря профессионализму технического работника госпоже Вере Михайловне, полы кабинета блестели таким неземным светом, что слепили глаза. (На предприятии по распоряжению господина Хомичева все сотрудники, независимо от занимаемой должности и чина, обязаны называть друг друга по имени и отчеству, с добавлением слова «господин» или «госпожа»).

Но я, не переставая, натирал полы, потом с таким же исступлением я накинулся на жалюзи, окна, полки и шкафы. От химического раствора с непереводимым названием, но с четкими рекомендациями на этикетке «для грязных и жирных поверхностей», я начал чихать. Я добавлял раствор в воду, не задумываясь над экономией средств Хомичева. Наверное, передозировка моющего средства вызвала у меня сильную головную боль. И я решил, что сегодня мой рабочий день должен закончиться раньше.

Февральские дни становились короче, но из-за серых снеговых туч, постоянно висевших над городом, я так и не увидел заката. Я не видел его и вчера, и позавчера. За все время моего пребывания в этом городе закатов не было, потому что не было ни одного солнечного дня. Пытаясь все-таки разобраться в причинах плохого самочувствия, ко всем установленным мною причинам, я прибавил и эту. Отсутствие солнца над головой! Часа два я бродил по парку, в котором, кроме меня, бродили своры собак и летали стаи ворон.

Гостиница, в которой Хомичев оплачивал мои двухкомнатные апартаменты с совмещенным санузлом, называлась громко и однозначно «Россия». Для провинциального города с населением не более пятнадцати тысяч такое название звучало обнадеживающе для всех: и для приезжих командировонных и для местных жителей. Первые задавали вопрос «И это тоже Россия?», вторые — «А чем мы не Россия?». И те и другие, столкнувшись с реалиями жизни заброшенной глубинки, хотели знать наверняка и получали однозначный ответ в виде светящихся лампочек на крыше одноэтажного здания — «Россия!». И сомнения как-то сами собой рассеивались.

К гостинице меня вела одна дорога — центральная улица города. На этой улице разместилась вся инфраструктура города. Здания местной мэрии, архива, музея, столовой, парикмахерской, продуктовых и промышленных магазинов, милиции и районного суда. Между ними застенчиво прятались жилые дома и с разухабистым напором вмещались ларьки местных предпринимателей.

Я шел медленно, размеренными шагами, приближаясь к месту «обеденного провала». Несколько часов физических нагрузок не залечили мою обиду. Душа, растравленная едкими замечаниями относительно совершенного благодеяния, кричала о спасении. Чтобы не увеличивать разлад с самим с собой, я перешел на противоположную сторону улицы от здания столовой «Встреча», название которой воспринималось мною как личное оскорбление.

Демонстрируя самому себе силу и мощь мужской воли, я ускорил шаг. Я прошел мимо счастливой парочки на фасаде, краем глаза отметив, что белые пятна проявились еще сильнее. Я собирался петь хвалебные песни своей выдержке, но вдруг дверь столовой распахнулась. Сильный порыв ветра удерживал ее открытой, и я увидел в этом мистический знак — приглашение войти и расставить все точки над «I». Я был уверен, что увижу ее там, за столом, сидящей на краю стула. Минутного порыва стихии оказалось достаточно, чтобы я поменял свое решение. Я снова перебежал улицу на красный свет и влетел в распахнутые двери.

— Ресторан закрыт! — услышал я голос за спиной. — Не видишь, банкет у нас. Выходи.

Я повернулся на голос и узнал в женщине усердную уборщицу столовой. Ее нарядили в яркий сарафан, надели кокошник с разноцветными лентами, поставили у входа встречать гостей банкета и охранять ресторан от посторонних посетителей. То и другое она делала с тем же усердием, с каким мыла фасад.

— Глухой что ли? Не слышишь, что сказала? Сейчас милицию вызову.

— Извините, я сегодня обедал здесь и шарф свой оставил на вешалке. Можно забрать? Холодно без шарфа, так заметает, — сказал я и кашлянул в кулак. Это подействовало на старушку.

— Ой, господи, сейчас посмотрю. Нет, на вешалке не должны были оставить. Сейчас пойду в гардеробе поищу. Ты только постой здесь, а то у нас хозяин строгий. Посторонним вход воспрещен во время частного банкета, — переживала старушка.

— Я постою, не беспокойтесь.

Я отошел от двери и спрятался за декоративной перегородкой, которая была украшена гирляндой мигающих лампочек. За кассой «монстра» не было. Раздаточное окно было завешено оранжевой занавеской с рюшами, столы накрыты зелеными скатертями, на стенах горели синим и розовым светом пластмассовые бра в виде лилий. А меж столиков с «банкетующимися» неторопливо расхаживали официантки в чепчиках с накрахмаленными хохолками и в фартуках, на которых было написано «YES!». Дизайнерский проект оформления столовой-ресторана несомненно был авторским и принадлежал специалисту, который очень старался создать приятную обстановку, располагающую к усиленному потреблению пищи и спиртных напитков. Ему это удалось. Я почувствовал желание выпить водки из холодного графинчика, чтобы не задаваться вопросом по поводу этого недвусмысленного «YES!» на фартуках молоденьких официанток.

Среди приглашенных на банкет ее не было. Я вышел, не дождавшись охраницы-старушки в кокошнике, и направился к гостинице. Но оставаться одному в номере не хотелось. После двухнедельного затворничества я почувствовал, что переусердствовал в стремлении оградить себя от общения с людьми. Мне захотелось не просто поговорить по душам. Мне вдруг захотелось буйствовать, спорить до хрипоты, навязывать какую-нибудь точку зрения, постукивая себя в грудь кулаком. Мне захотелось выражаться просто, одними междометьями и кричать в ухо пьяному собеседнику: «Да, я!», «Да, мы!». Мысли толпились в беспорядке в моей голове, но одна все же более других поднималась среди невыраженных желаний. «Чем она смогла зацепить меня, эта старая кошелка в рваных колготках? Завтра она появится в этой столовке и вот тогда…», что произойдет «тогда», я не мог определить… Поэтому и возникла потребность выпить чего-то крепкого, чтобы не искать ответа, а услышать его из глубин пьяного подсознания.

Начало смеркаться. Улицы города прощались с припозднившимися прохожими, оставаясь пустынными до утра. Морозный ветер подгонял прохожих в спину. Я был в худшем положении, холодный ветер дул мне прямо в лицо. Я остановился возле ларька, в окне которого увидел знакомое лицо. Это был Серега. Размахивая руками, он что-то объяснял нахохлившейся продавщице. Прежде чем войти, я поднял голову и прочел название его заведения. Мини-супермаркет «У Анжелы!». Ларек размером с вагончик с грандиозным названием приобретал в моих глазах статус торгового павильона.

Наверняка в городе все знают, кто такая Анжела и какое отношение она имеет к Сереге. Я искренне обрадовался предлогу зайти и поговорить о женщине по имени Анжела.

— О, привет! Заходи, братан! Как дела? Хорошо, что зашел! — обрадовался Серега, когда увидел меня на пороге своего заведения.

Серега действительно оказался радушным хозяином. Он быстро организовал пространство для застолья. Мы устроились в подсобке, на коробках с товаром.

— Друг для меня — это все! Это святое. Вот ты пришел ко мне, а я тебе все внимание, все уважение свое. Я для тебя стол накрыл. Хочешь бутерброд с черной икрой, хочешь — с красной. Пей и закусывай. За дружбу между людьми всего мира, — начал Серега торжественно, перерывы между тостами были непродолжительными, тосты еще короче, поэтому к третьей бутылки водки мы подошли стремительно. И тема обозначилась принципиально.

— Я другу фуфла не предложу. Вот кто тебя в нашем городе еще так встретит? Думаешь Хомичев? Ошибаешься. Хомичев- жмот. Уж я-то знаю, как он свой первый миллион заработал. Капиталист! — крякнул Серега, уселся удобнее на самодельном табурете, положил на стол-коробку руки, как спикер Государственной Думы и опять ударился во все подробности повествования о противозаконных действиях Хомичева.

Содержимого третьей бутылки оставалось меньше, чем на две рюмки, и Серега потянулся за четвертой. Я понял, что мне пора его остановить или сменить тему. Иначе рассказ о ненавистном Хомичеве я буду выслушивать в пятый раз.

— Серега, ты мне скажи, кто такая Анжела? — спросил я, когда тот срывал зубами акцизную этикетку с пробки.

— Ты Анжелку не тронь! Я за Анжелку сразу по роже бью. Не разбираюсь, кто прав, кто не прав… Кто что имел в виду, кто что не имел. Бью наотмашь. У меня из-за этого такие расходы… От ментов приходится откупаться каждый раз. Я в городе, знаешь, человек не последний.

— Да, я понял…

— Понял, да? Если тебе женщина нужна, ты так по простому и скажи. Я что, не мужик, не понимаю? Рыбак рыбака видит издалека, — он похлопал меня по плечу и поднес рюмку к носу. Чокнулись и выпили не тостируя.

— Все, Серега, мне не наливать. Я пошел, день трудный был. Ну, ты знаешь, в каких условиях приходится работать. — Не называя имен и фамилий, я многозначительно кивнул головой в сторону двери. Серега схватил меня за локоть.

— Ты молодец, братан! Ты все понял, и я все понял. Я в людях честность уважаю. Вот я, знаешь, какой честный… Да, если бы не моя честность, я бы давно на месте Хомичева был. Ладно, все, братан, иди домой. Увидимся еще…

Я встал, меня повело в сторону. Стараясь не задевать ящики, упаковки и коробки с товаром, я начал движение к выходу. Не скажу, что я не руководил своим телом, но в какие-то моменты мне казалось, что меня так много в этом пространстве. Хотелось быстрее выйти, я попытался ускорить шаг, но на моем пути возник Серега.

— Тебе баба на ночь нужна?

— ??? — я посмотрел на Серегу в упор и увидел на его лице усы, которых до этого не замечал. «Сколько же мне надо выпить, чтобы разобраться в истинном положении вещей?» — хотел я пофилософствовать, но остановил себя. Мое молчание Серега расценил как знак согласия и достал из кармана кусок бумаги. Как я понял позже, это была самодельная визитка.

— Вот, возьми, здесь адрес. Придешь, скажешь, что от меня. Ты понял? От м-е-н-я! — тянул он каждый звук. — Я плохого другу не предложу. У меня все по высшему разряду.

— Проститутка?

— Ты, что, братан? Обижаешь! Гейша! Сечешь разницу? И поговорит, и напоит, и уснуть не даст. Я про таких в журнале читал. Решил внедрить новую технологию…

— Японка, что ли? Нерусская?

— Не, самая русская. Но имя, правда, дурацкое такое — Аглая. Я ей говорю, давай: Катей, что ли, или Леной назовись, а она ни в какую…

— Хорошо, что не Аделаида, — пошутил я, но Серега моего юмора не оценил.

Через минуту я стоял на главной площади под фонарем и пытался разобраться с адресом. Визитка мокла от падающей на нее снежной изморози и строчки растекались загадочными иероглифами. Я проявил максимум терпения и настойчивости, чтобы прочесть их. «Улица Прибазарная, дом 13, квартира 13. Сегодня я слишком много выпил, чтобы реагировать на эту чертовщину. Ружье заряжено и должно выстрелить! Вперед!».

Мне не составило труда найти в ночном городе улицу Прибазарную. И во хмелю я сохранял способность логически рассуждать. Улица начиналась сразу за ограждением базарной площади. Дом под номером 13 стоял на левой стороне улицы, почти в начале. Мои математические способности пригодились мне, когда я выяснял подъезд и этаж. Дом в четыре этажа представлял собою старинную постройку из позапрошлого века. Имел парадное крыльцо и еще два подъезда с торца. Мне захотелось войти в дом через парадное.

Я вошел в подъезд и поднялся на четвертый этаж. Тусклого света лампочки, горевшей на первом этаже, было совсем недостаточно, чтобы разглядеть номера квартир. Но, осмотревшись, я понял, что на площадке четвертого этажа, квартиры под номером 13 не было. Мне ничего не оставалось, как спуститься и войти в дом с торца. Строение было таким старым, что и все жители этого дома должны быть пожилыми людьми, с определенным отношением к ночным гостям. Я хотел проникнуть в покои гейши незамеченным. Но лестница скрипела под моими тяжелыми шагами.

Пьяной поступью я дошел до площадки третьего этажа. И остановился в нерешительности. В полоске света из приоткрытой двери, как в луче прожектора, на меня смотрело детское лицо. От неожиданности я не успел разобрать, кому оно принадлежало — девочке или мальчику. Но рыжий короткий ежик на голове очень шел этому безобидному существу.

— Не подскажешь, в каком подъезде квартира под номером 13? — спросил я и приветливо улыбнулся. Мне не хотелось испугать это безобидное чудо, чтобы остаться в неведении.

— В этом подъезде. А вам зачем? — ответил детский голос.

Я хотел отшутиться и припомнить историю о любопытной Варваре, которой, возможно, на соседнем базаре оторвали нос. Но передумал, так как голос видения цвета солнца мне показался странным, с простуженной хрипотцой.

— Хочешь быстро состариться? — отшутился я.

— Не хочу. Покажите мне такого человека, который с радостью встречает свою старость. Уверяю вас, ничего веселого в этом нет, я знаю, — говорил маленький философ. Дверь скрипнула и приоткрылась. Света стало больше, и в дверном проеме я разглядел лилипута. Он стоял на табуретке.

«Неудобно все время ходить с табуреткой», — подумал я и собрался извиниться. Но на лице маленького существа заискрилась улыбка, как у доброжелательного старого сторожа.

— Квартира под номером 13 расположена на чердаке. Вы ее не заметили. К ней ведет лестница, она была слева от вас. Как можно не видеть этой лестницы, просто удивляюсь я всем. Каждый поднимается и не замечает, каждому приходится объяснять.

— Наверху темно…

— Нет, нет. Не обижайтесь. Мне совсем не трудно. Мне в удовольствие. Я один проживаю, поговорить не с кем, а тут хоть какое-то общение, хоть какая-то разрядка, — лилипут спрыгнул со стула на пол, спустя мгновение он уже сидел на табурете, положив ногу на ногу. — А вы к Аглае Витальевне. Она сейчас дома. Она почти всегда дома. Очень хорошая женщина, душевная. Всегда поймет, подскажет. Мне хотелось бы чаще с ней общаться, но, сами понимаете, ее работа. Я прошу ее: «Зайдите ко мне, Аглая Витальевна, на чаек!», а она так вежливо отказывает: «Некогда, Артурчик!». Но два раза мне удалось ее уговорить, такая душевная и денег не взяла, говорит: «Не в деньгах счастье, Артурчик». — Он вздохнул и выпрямился.

— Меня Артуром Борисовичем зовут. Мама, царствие ей небесное, думала, что я буду великаном с таким-то именем, а я вот какой получился. Ох! А у меня замечательная коллекция марок, не интересуетесь? Увлечение началось в ранней юности. Можете себе представить, какие редкие экземпляры имею и храню. Раньше активно собирал, а сейчас только продаю или меняю. Нужда, сами понимаете. Всю жизнь на инвалидности. Интересуетесь?

— Нет, но хотите, я зайду к вам как нибудь? — соврал я, желая его обнадежить.

— Это очень хорошая мысль! А когда? Я буду ждать вас.

— Завтра, вечером, — врал я, не краснея.

— Договорились. А в котором часу? Хотелось бы определенности.

— Часов в восемь, вам удобно?

— Меня устраивает. Но у меня к вам маленькая просьба. Будьте пунктуальны. Даю вам уникальную возможность почувствовать себя королем. До завтра! — сказал он и стремительно спрыгнул с табурета, отодвинул его в сторону и захлопнул дверь. Эту поспешность я объяснил его опасением, что я могу передумать и отказаться от визита. Мне стало стыдно за вранье, которым я так его обнадежил. За дверью слышались торопливые шаги, они казались мне счастливыми.

«Неужели шаги могут быть счастливыми?.. Счастливым может быть человек или случай. А шаги? Какими должны сейчас казаться мои шаги? Пьяная поступь по лестнице в ад! Завтра буду мучиться угрызениями совести, что дошел до встреч с гейшами, проститутками. Какая разница! Как я завтра взгляну в свои протрезвевшие глаза? Что я в них увижу? Немой укор жены моей или упрек собственной совести… И завтра наступит раскаяние и придет покой… А сейчас я иду отдаваться женщине, которая из жалости отдается лилипуту и всем, кого послал к ней благодетель Серега. На этом чертовом чердаке она будет отдаваться мне. Но сначала выслушает мою придуманную историю, а потом расскажет свою, пересказав сюжет любовного романа писательницы-бульварщицы. Потом задаст вопрос: «Зачем мы пришли в этот мир?» — и сама же ответит на него «Познать радости любви! «… А почему я еще стою на площадке третьего этажа, мне же на четвертый».

Я прервал свои рассуждения — цинизм в этом деле не помощник. Пятнадцать ступенек к площадке четвертого этажа я прошел, не думая ни о чем, только считая ступени. Лестница на чердак действительно была! Но она пряталась в неосвещенном углу, поэтому оставалась незамеченной ночными посетителями и мной. «Сереге надо посоветовать повесить рекламный щит. Или лампочку вкрутить», — с усмешкой подумал я и позвонил в доисторический звонок.

Меня почему-то не удивило, то, что дверь сразу же открыли. На пороге стояла женщина.

— А я услышала голоса на площадке, думаю: «Это ко мне»! И точно ко мне. Проходите, пожалуйста, — сказала она и приветливо улыбнулась.

Я намеревался улыбнуться в ответ, но она повернулась ко мне спиной и жестом пригласила пройти в комнату. Я в замешательстве остановился на пороге. В Аглае Витальевне я узнал «даму в черном»! Это была она! Сомнений не возникало. Ее округлая спина, ее осанка и ее голос! Неосвещенное пространство коридора и приглушенный свет комнаты скрывали детали ее внешности, которые я изучал на протяжении одиннадцати дней. Но она была узнаваема во всем. Хотя ее шелковый халат до пят, высокая прическа с локонами-кольцами на шее, ее пунцовый цвет щек и глаза с черной подводкой меняли ее внешность до неузнаваемости, но я знал, что это она. Та серая безымянная мышка, которая меня сегодня так завела.

— Что-то не так? — спросила она и заглянула мне в глаза.

— А вы считаете, что все в порядке?

— Если вы об Артуре Борисовиче, то не обращайте внимания. Он ко всем пристает. Одинокий старый лилипут — это просто трагедия, драма, не правда ли? — Она вела себя как королева. Я ждал, что сейчас она меня узнает, и прошел в комнату.

— Да, он успел рассказать мне о вашей душевности. Мне даже показалось, что он в вас влюблен?

— А как вы хотели? В меня невозможно не влюбиться, — усмехнулась она и снова посмотрела мне в глаза. — В нашем деле без завышенной самооценки одна дорога — на дорогу, плечевой… Вас Сергей Иванович прислал?

— Кто???

— Так вы не от Сергея Ивановича?

— Нет, нет. То есть да. От Сергея… Ивановича. Он дал мне ваш адрес, — засуетился я и понял, что теряю самообладание. Что значит весь этот маскарад и ее наглое нежелание узнавать во мне обеденного собеседника? А может, она действительно не запомнила меня или не успела запомнить. Мне начинала нравиться эта игра. Теперь у меня появился иной интерес к визиту, интрига, которая вдохновляла на общение.

Несколько часов назад я готов был на скандал с ней, я мог предъявить ей массу обвинений и столько же претензий. Мое намерение разобраться в причинах ее хамского поступка имело небезобидный характер. Но почему я считал, что имею на это право, я не знаю. Может потому, что основательно готовился к встрече с ней. И потому, что решение подойти я принимал долго и мучительно. Мое двухнедельное одиночество сделало из меня эгоцентриста?

Она проплывала мимо меня с фужерами, а потом с вазой, наполненной фруктами, а потом еще с ажурными салфетками и еще, и еще несколько раз, то со свечами, то с другими предметами, при помощи которых сооружалась «интимная обстановка» на убогом чердаке. Я сидел на диване и задавал себе вопросы. И чем закончится эта встреча? — вопрос, который оставался для меня открытым.

— Не надо так волноваться, — сказала она, взмахнув широкими рукавами у меня перед лицом. Она протянула мне руку, в которую я положил визитку с адресом, а точнее то, что от нее осталось — смятый кусок бумаги. Странно, что я все время держал его в руке и безотчетно перебирал между пальцами.

— Все будет хорошо и почти так, как ты хочешь, — заворковала она над моим ухом.

Я ждал, когда же она закончит все эти кривляния и узнает меня. Она не спешила. «Хорошо, поиграем…»

— Что значит почти? Неужели вы чего-то не умеете? Вы же гейша?

— Нет, я не гейша, — она засмеялась и опять смеялась столько, сколько ей хотелось. Отхлебнув из бокала какой-то жидкости и предложив мне поддержать ее, она села на край стула и приблизилась ко мне так близко, что я разглядел разноцветные точки в ее зрачках.

— Я не гейша. Это Сергей Иванович предложил такой рекламный трюк. Кто такие гейши, в городе никто не знает. Вот и идут все к нам, то есть ко мне, чтобы узнать. Я стараюсь говорить все слова на выдохе, томно опускаю ресницы и отвожу взгляд, показываю смущение.

— Покажите? — Она показала и снова засмеялась.

— А вообще бывают фрукты — обхохочешься.

— Забавно…

— Ничего забавного, скучно, — не узнавала она меня.

— А я, значит, не фрукт? На меня эти услуги не распространяются?

— Разберемся, — сказала она и встала со стула, чтобы выключить «интимную музыку». — Ну, если заплатишь мимо кассы, то распространим…

— А я за тебя не платил — ни в кассу, ни мимо. Мне Сергей Иванович просто предложил тебя в качестве культурной программы, вместо четвертой бутылки водки, — я тоже перешел на «ты».

— Значит, поработаем вне плана…

— Да, придется, тем более что сочту это как благодарность за оказанную тебе услугу сегодня в обеденный перерыв.

— Я ничьими услугами не пользуюсь, в отличие от вас… Я сама эти услуги предоставляю, — она продвинулась на самый край стула. Я приготовился атаковать. Она меня опередила…

………………………………………………………………………………………….

Я ушел, не простившись. Просто встал, когда все закончилось, и ушел в гостиницу. На ходу, застегивая пальто и пряча нос в воротник, я вспомнил, как тепло мне было в ее руках, каким горячим было ее дыхание и как сильно стучало ее сердце под моей ладонью. Но здесь, на пустынной ночной улице, дул пронизывающий ветер и с неба сыпалась ледяная крупа. Я почувствовал, что замерзаю и прибавил шаг.

У меня бывали увлечения на стороне, не часто, но бывали. Все избранницы мои были мне симпатичны. Романы были легки и быстротечны. Наши чувства возникали на почве обоюдного влечения и так же быстро сгорали в огне необузданной страсти. Все как в бульварных романах — красивенько и пошленько.

«Дама в черном» и Аглая Витальевна — что это за женщина? Кем она стала для меня сегодня? Моей головной болью и моим лекарством. Послезавтра закончится командировка и закончится нелепое знакомство, которое и начаться-то не успело. Я буду вспоминать это приключение с грустной улыбкой. Оно меня вернуло к жизни, вывело из зимней спячки, пощекотав нервные окончания моего организма.

За столь короткое время общения она успела удивить меня дважды — своей интуицией, когда с точностью определила день зарождения моего интереса к ней, и своей выдержкой, когда не призналась в том, что мы знакомы. Но зачем ей водить меня за нос, меня — заезжего командировонного, встреча с которым в будущем так же маловероятна, как встреча африканского слона с белым медведем.

И вдруг я разгадал мотивацию ее поступков. Она застенчива и распущена одновременно. Мы все можем дать себе такую характеристику. Но она ее не дает, она пытается ее скрыть! Робкая женщина бальзаковского возраста и страстная гейша, которая не стыдится своего безудержного темперамента. Я познал ее тайну, и мой интерес к ней постепенно начал угасать.

И я решил, что обязательно подойду к ней завтра за обедом только лишь для того, чтобы поблагодарить за ночное удовольствие и попрощаться.

***

Утро ворвалось в мой день потоком света. Солнечные лучи пробивались сквозь промерзшие стекла окон и выстраивались прозрачными колоннами вдоль подоконника. Блики отражений от воды в графине играли на стене. Последний день зимы приветствовал весну радужными надеждами.

Улыбаясь и насвистывая, я пролетел по холлу гостиницы мимо кадушки с пальмой и администраторши, улыбающейся мне в ответ.

«Жаль, что я не запомнил ее имени и отчества. Сейчас бы отвесил ей парочку комплиментов. Странно, почему женщины нам так верят, когда мы откровенно врем и не верят, когда говорим правду?» — промелькнула мысль в голове, мысль и только.

— Юрий Валентинович, я вас прямо- таки не узнаю сегодня! — заострила она внимание на себе, пристав из-за стеклянного ограждения.

— Богатым буду — поделюсь! — ответил я и приостановился.

— Вы у меня завтра после обеда съезжаете? — спросила она на выдохе и томно опустила ресницы. — Зайдите сегодня вечером ко мне в администраторскую, необходимо составить опись вещей в номере. У нас порядки такие… — сказала она, отвела взгляд в сторону, показывая смущение. Я не смог сдержать улыбки: «Оказывается, приемы обольщения одинаковы у всех: и у гейш, и у администраторш…»

— Ну, раз такие порядки, то обязательно зайду, — я задержался на ее лице недвусмысленным взглядом и пожалел, что с таким упорством вел аскетический образ жизни, лишая себя радости общения с противоположным полом. Жаль, что на протяжении двух недель мои эфемерные грезы среди борщей и картофельного пюре в столовой подавляли желание оставаться мужчиной, в прямом смысле, без намеков и скрытой застенчивости заезжего из столицы командировонного.

Чемоданное настроение передалось моим сослуживцам. Хомичев предложил отметить мой отъезд прощальным ужином в ресторане «Встреча». Я обещал подумать и после обеденного перерыва сообщить о своем решении.

— Я думаю, пригласим человек шесть, только приближенных. Вечеринка для своих, — Хомичев моргнул несколько раз левым глазом, и я понял, что сегодня он намерен оторваться за мой счет.

В суете дорожных сборов обеденный перерыв ждать себя не заставил. В половине второго я вошел в столовую с четкими и ясными намерениями. Во-первых, утолить разбушевавшийся голод, а во-вторых, поздороваться и попрощаться с новой знакомой. Я действительно хотел ее увидеть!

Она сидела одна, на своем привычном месте — напротив окна, за столом, на котором стоял все-тот же поднос с тем же набором блюд — тарелкой супа и стаканом кефира. Она сидела на краю стула, с натянутой, как струна спиной, скрещенными под стулом ногами и все с той же стрелкой на левой щиколотке. Увидев ее, я забыл о первом намерении и через мгновение стоял у нее за спиной.

— Добрый день, Аглая Витальевна! — приветствовал я ее дружеским тоном. Она не повела и плечом, ее неподвижность меня насторожила. Я сел напротив и поздоровался с ней тем же доброжелательным тоном.

— Простите, это вы мне? — спросила она, удивленно поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. — Ах, это вы? Я не узнала вас. Вы как-то переменились…. Ради бога, простите меня за вчерашнюю недосказанность…

— Ничего страшного. Мне понравилось. В этом многоточии есть свои прелести, — сказал я с благодарным видом.

— Какое там многоточие? — перебила она мои недвусмысленные намеки и, понизив голос, продолжила. — Сбежала от вас, не поблагодарив, не спросив вашего имени. Я волновалась, переживала, что вы обидитесь и не придете. Слава Богу, вы пришли. Все восхищены вашей вчерашней щедростью, и я не знаю, как благодарить вас.

— Пустяки, если вы о расчете с «монстром», — я начинал приходить в недоумение — она опять меня не узнавала. То есть не узнавала во мне ночного гостя, того, с кем полночи кувыркалась на старом чердаке, ублажая и потворствуя всем моим прихотям и фантазиям. Я вновь почувствовал себя идиотом и посмотрел по сторонам на посетителей. Все были заняты обедом, и никто не обращал на нас внимания.

— Я как угорелая понеслась по улице, пока не свернула за угол ближайшего дома, только там смогла остановить себя и немного успокоиться. Вот такие у меня дела, — она вздохнула и отвела взгляд в сторону, ожидая продолжения разговора. Пауза затянулась, но не оттого, что не о чем было говорить, а напротив, хотелось столько сказать, что мне понадобилось время для обдумывания. Она покорно ожидала.

— Что вас так напугало? — не нашел я более важного вопроса и разозлился на себя за свою тактичность.

— Я ожидала этого вопроса и готовилась к нему, пусть моя чрезмерная откровенность не смущает вас. Я вам доверюсь…

— Попробуйте.

— Не перебивайте меня и не комментируйте мои слова во время исповеди, пожалуйста.

— Конечно, только едва ли в моем лице вы найдете духовника, после нашей-то встречи, — сказал я раздражаясь. Я решил, что пора обходиться без намеков. Она водит меня за нос, как мальчишку или как идиота? Ни один из вариантов меня не устраивал!

— Я не могла поступить иначе,… я больна. Но болезнь моя излечима, и главный лекарь этой болезни — разум. Я процитировала Шекспира…. Ну, вы помните эти строки из сонета «Мой разум- врач любовь мою лечил….», — в руках у нее появился носовой платок, она словно царевна- лягушка на пиру достала его из рукава. — Это случилось почти в одно мгновение — я почувствовала, что влюбилась. Что-то загорелось в груди, и по жилам потекла горячая жидкость, а потом возникло непреодолимое желание обладать и отдаться, причем одновременно. Прошу прощение, за откровенность. Моя душа трепещет при мысли о возлюбленном, мое тело томится от предчувствия его ласк, но мои надежды рушатся, когда я понимаю, что никогда не дождусь взаимности от него.

— Кто он? Не тот ли сосед, которого вы пугаете по ночам скрежетом ногтей о стену?

— Я так и знала, что вы подумаете именно о нем! — сказала она и смахнула заблестевшую на щеке капельку влаги. «Заплакала или вспотела?» — подумал я. Мне начинал нравиться весь этот спектакль, все это разыгрываемое представление самодеятельной актрисы. — Я разочарую вас!

— Ничуть…

— … Это не сосед. Я его и не видела никогда. Я про соседа просто так вам сказала… И может за стеной вообще никто не живет…. Я не знаю, честное слово….

— Ну, конечно, если вы проживаете в чердачном помещении, то, уверяю вас, вы там совершенно одна… Ни соседа, ни соседки…

— Нет, я проживаю в цокольном этаже старинного дома. Этому дому более ста пятидесяти лет, и он главная достопримечательность этого города, — она заплакала. Она зарыдала, но делала это совсем беззвучно — только обильный поток слез по щекам. — «Слезы не моют, слезы жгут…» — это Тургенев сказал…. Я же просила вас не перебивать….

Я смотрел на нее, я не отводил взгляда даже тогда, когда надо бы было отвернуться, и дать ей время привести себя в порядок. Но я смотрел в упор. Смотрел и восхищался перевоплощением этой безумной…. Чего она хотела от меня — африканского слона? Зачем ей продолжение нашего знакомства, ей, этой белой медведице в черном?

— Прости меня. Я больше не буду тебя перебивать. Говори, — сказал я шепотом. Теперь я смотрел ей прямо в глаза, но разноцветных точек, тех точек, которые играли в ее зрачках ночью, я не увидел. — Хочешь, я приду сегодня к тебе на твой дурацкий чердак? Ты смоешь с себя весь этот бесцветный грим, снимешь эти самые безобразные в мире туфли. Ты расскажешь мне о своей любви. Я обещаю не перебивать тебя и слушать всю ночь, до утра…

— Нет, не хочу.

— Почему?…

— Я вас не люблю, глупый, и живу я не на чердаке. — Она поднялась из-за стола и взялась за поднос. — Я в подвале живу, я же вам сказала…. Никто никого здесь не слушает… Или не хочет слышать, или делает вид, что не слышит…. Такая трагедия, просто драма…. Прощайте.

Пока я хватал воздух, беззвучно раскрывая рот, она проследовала в сторону выхода. Если она сейчас опять испарится, и я не получу объяснения всем ее выходкам, то мне придется задержаться в этом городишке до выяснения всех интересующих меня вопросов. Теперь я разозлился. Я резко встал, натолкнулся на угол стола, отчего поднос с тарелками, кем –то оставленный на соседнем столе, с грохотом ударился о пол. Поскользнувшись на остатках пищи и осколках посуды, я все же присел, чтобы их собрать. И потерял время.

— Молодой человек, аккуратней, не порежьте руки, а лучше попросите веник, а еще лучше оставьте все как есть. Это входит в обязанности уборщицы, — услышал я знакомый голос. Подложив скрещенные ладони под подбородок, за соседним столом сидел писатель. Я удивился, что не заметил его сразу. В его тусклом взгляде, которым он провожал незнакомку, пряталась тоска. — Напрасно вы ей нагрубили. Теперь вам ее не догнать. Она дама утонченная, с манерами институтки. Если хотите добиться ее расположения, никогда не перебивайте. Она же просила вас об этом. Мы, мужчины, любим, когда нас слушают, а сами совершенно невыдержанны.

— Я полностью с вами согласен. У меня нет времени вас слушать, извините…

— У вас нет ни малейшего шанса ей понравиться. Даже не пытайтесь. Мне знаком ее вкус…

— А с чего вы взяли, что я хочу ей понравиться? Мы не знакомы с ней, я даже имени ее не знаю, — сказал я и посмотрел в сторону гардероба. Она действительно испарилась.

— Я предвижу ваше удивление, если скажу, что тоже не знаю ее имени. Вот, как-то так получилось.… Мы общаемся с ней почти полгода, а имя ее мне не известно. Мое ее тоже не интересует, — старик вздохнул и предложил мне присесть. — Что вас в ней так взволновало?

Я поперхнулся и закашлялся. Неужели мой интерес к этой даме так бросается в глаза окружающим?

— С чего вы взяли, что я взволнован?

— У вас пуговицы на пиджаке неправильно застегнуты… Она чудесная женщина, приехала к нам издалека полгода назад. Своей добротой и приветливостью располагает к себе всех, кто обращает на нее внимание. Но ближе, чем на расстояние обеденного стола никого к себе не подпускает. Вы понимаете образность моего выражения?…

— Да, уж! Я понимаю.

— Ее тайна, ее недосказанность возбуждает к ней интерес многих мужчин в городе.

— Если бы я не видел даму, о которой вы так образно выражаетесь, я подумал бы, что вы говорите о Елене Прекрасной.

— Вам не идет малодушничество, молодой человек. Ее привлекательность не во внешней красоте, а во внутреннем совершенстве. Она способна на поступок. При всей своей хрупкости…

— Мне кажется, что мы говорим о разных женщинах….

— Это вам только кажется… Так вот, при всей хрупкости ее натуры, она очень сильная, очень, — сказал писатель и опять так тяжело вздохнул, что я почувствовал его отверженность этой безымянной дамой. Так могут вздыхать только глубоко ущемленные мужчины, страдающие от своей интеллигентности, робости и преклонного возраста. Сентиментальный тон беседы еще больше выводил меня из себя.

— Мне не хотелось бы вас перебивать, но мне пора. Обеденный перерыв заканчивается… — Я встал.

— Да, да, конечно. Вы позволите дать вам один совет?..

— Попробуйте.

— Лучше не влюбляться в нее…

— Я не успею. Завтра уезжаю из вашего города. Моя командировка подошла к концу! А за совет — спасибо. — Я отошел от старика, возле входной двери я оглянулся. Старик пил компот из граненого стакана с видом английского лорда, дегустирующего вино двадцатилетней выдержки. «Притон идиотов!» — сказал я сам себе, в надежде, что эта мысль меня развеселит. Но я не дождался улучшения настроения. И, спустя несколько минут, я точно знал, каким будет мой последний вечер в этом городе. Прощальный банкет с Хомичевым и сослуживцами в мои планы на вечер не входил!

***

Когда я вбежал в подъезд знакомого дома, вечерняя улица горела ярким светом фонарей. А в подъезде было темно и тихо. Я не думал о том, что мой настойчивый стук в чердачную дверь может нарушить чей-то покой. Мне было наплевать на всех, кого могло напугать мое вероломство.

Как альпинист изо всех сил взбирается на вершину пика с единственным желанием осознать смысл своего существования в этом мире, так и я карабкался по скрипучим ступеням потайной лестницы на чердак только с одной целью — осознать степень своего безумия и страсти к этой женщине.

— Молодой человек, вы не ошиблись дверью? — донесся голос Артура Борисовича с площадки. — Мне нравится ваша пунктуальность, но оскорбляет ваша невнимательность. Разве можно перепутать чердак с третьим этажом? Спускайтесь, голуба. Я боюсь оказаться в потоке сквозняка, а силы теперь не те, чтобы сопротивляться…

— Я действительно что-то напутал… Простите, ради Бога… Как-то проскочил и не заметил. Такая темнота в подъезде, — вдруг залепетал я.

— С кем не бывает! В наших подъездах нельзя оставить и спичечный коробок, а вы хотите, чтобы лампочку, источник света и тепла, не выкрутили. Довели страну до нищеты… Бог им всем судья… Проходите, пожалуйста. Тапочек вы с собой, конечно, не взяли, поэтому оставайтесь, в чем пришли.

— Благодарю, — ответил я и снова смутился. Но мое смущение оставалось незамеченным до тех пор, пока я не вошел в комнату. На огромном диване в подушках, расшитых шелком, сидела Аглая Витальевна! Точнее, женщина, которая была на нее похожа. Теперь я не торопился с выводами и не проявлял поспешной вежливости.

— Что вас так смутило? — спросил Артур Борисович, проскочив мимо моих коленок. Скорость его продвижения по комнате уменьшали углы стола. Но он проворно избегал столкновения. Подтянувшись на руках, он с мальчишеским задором запрыгнул на подлокотник дивана.

— Ну, что ж, позвольте представить вам мою гостью! Женщина — мечта, женщина — богиня, женщина- стена, женщина — княгиня…

— Нет, это совершенно ни в какие ворота, Артур Борисович, — она засмеялась, но ненадолго, с этаким царственным умилением. — «Богиня» — звучит восхитительно, а вот «княгиня» — это совсем не обо мне…

— Это образное восприятие…

— Ох, уж мне эти образные восприятия…. Дорогой Артур Борисович, я уверена, что, спустя несколько десятилетий, вашими стихами будет зачитываться вся планета. И биографы заинтересуются женщиной, чью красоту вы воспеваете. И во всей этой информационной паутине, хотите вы этого или нет, они отыщут сведения и обо мне. Поверьте, их разочарованию не будет конца, когда они обнаружат пролетарские корни в моем происхождении… Увы, я не Анна Керн.

— Но и я, увы, не Пушкин…

— Вы вымогатель, вы провокатор — постоянно добиваетесь комплиментов и похвал. «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве», — это я процитировала Станиславского Константина Сергеевича. Она нарочито посмотрела в мою сторону.

— Вы знаете мое отношение к цитатам. Но в ваших устах они как изумруды, как кладезь мудрости и интеллекта. — Артур Борисович потянулся к ее щеке. Она увернулась от поцелуя, но влажное чмоканье все-таки успело прозвучать в воздухе. Я кашлянул в кулак.

— Хватит, не дождетесь… Вы, кажется, хотели меня представить. Не томите молодого человека. — Она откинула подушку и величественно подняла себя с дивана. Артур Борисович вскочил на подлокотник. Теперь он был чуть выше ее. Для меня стал очевидным тот факт, что он часто проделывал такой трюк. Ткань на подлокотнике протерлась так, что обнажила всю свою сущность — уточно-поперечное плетение нитей. Артур Борисович засветился, как эта потертость на обивке. Он смотрелся настоящим кавалером. Элегантность, с которой он подхватил ее под локоток, очень шла ему. Про разницу в росте я больше не вспоминал.

— Аглая Витальевна, прошу любить и жаловать, — пропел Артур Борисович.

— Юрий Валентинович, прошу простить меня за рассеянность…

— Вас зовут Юра? — спросила женщина, и легкий румянец вспыхнул на ее щеках.

— Хотите сказать, что мы знакомы? — ответил я и расплылся в ехидной улыбке. Большего я не мог себе позволить, так как сомнения вновь проникли ко мне в душу. Ее непохожесть на столовскую «даму в черном» и чердачную гейшу была поразительной. Теперь она играла роль вечерней гостьи Артура Борисовича.

Как она была хороша, как целомудренна и величественна в наивной уверенности, что неотразима. При более детальном рассмотрении ее наряд не выдерживал никакой критики. Те достоинства, которые он выделял и явно подчеркивал, создавали образ женщины с претензией на утонченный вкус. Теплый рассеивающийся свет от абажура над столом придавал ее коже матовый оттенок, тонкий черный плюш, из которого было сшито платье, искрился ворсинками, а губы бликовали слоем густо наложенной помады. Шею украшала нитка пластмассового жемчуга, черные кружевные перчатки, чуть выше локтей, дополняли ее вечерний туалет, а лакированные туфли на высоком каблуке придавали ее фигуре геометрическую пропорциональность. Она претендовала на светскость в вечернем облике. Но ветхость ткани и дешевизна дополнений, бросающаяся в глаза, делали ее схожей со студенткой колледжа, которая, оставшись одна дома, бесцеремонно ворошит бабушкины сундуки и надевает то, что ей кажется сверх актуальным на сегодняшний день.

— Нет, — вмешался Артур Борисович. — Я посвящен в подробности личной жизни Аглаи Витальевны. Это дает мне право пояснить столь эмоциональное восприятие вашего имени.

— Ах, Артур Борисович, зачем же первому встречному рассказывать о причинах? И пусть все следствия останутся за семью печатями, — перебила она его.

— В нашей компании не должно быть никаких тайн. Не знаю почему, но вы, Юрий Валентинович, вызываете во мне доверие, — сказал Артур Борисович и почему-то понизил голос. — У нашей красавицы всех любимых мужчин звали Юрами.

— Почему в прошедшем времени? — спросил я с улыбкой, не придав значения вопросу. Женщина подошла к окну, отвернулась и задумалась. В ее позе я заметил провинциальную театральность. «Не хватает только мундштука и обволакивающего облака дыма», — подумал я.

— Потому, что их нет рядом с ней, неужели непонятно? — прокомментировал маленький кавалер. Он с досадой покинул подлокотник, на котором чувствовал себя на равных в нашей компании, подлетел к ней и дотянулся до ее локотка, — но, если Аглая Витальевна захочет, то сама вам обо всем расскажет. Это потрясающие истории, в которых такой накал страсти и драматизма, что они звучат как поэмы, нет, оды любви…

— Может Аглая Витальевна просто великолепная выдумщица? — сказал я с тем же едким намеком. Беседа не клеилась. Я не мог понять, зачем мы здесь. Здесь, в этой комнате, заваленной вещами, отжившими свой век. Здесь, когда должны быть на чердаке. Мы — это я и она. Артур Борисович был третьим лишним рядом с нами. А предлога для уединения я не находил…

Но этот маленький человечек чувствовал себя превосходно. И если бы она попросила его сделать тройное сальто через диван, он, не задумываясь, исполнил бы ее просьбу. Он парил над ней, хотя в его случае правильнее было бы сказать, лежал у ее ног.

— Пусть грустно станет тем, кто не с нами! — прокричал Артур Борисович в закрытую форточку. — Нас ждет чудесный вечер втроем! Моя фантазия бьет ключом! Прошу в столовую!

— Ну, зачем же так кричать? Давно пора за стол, а то все разговоры, разговоры….- задумчивость и грусть исчезли с лица Аглаи Витальевны так же быстро и незаметно, как и появились на нем. Она отошла от окна и направилась в мою сторону. Когда она подошла ко мне так близко, что я разглядел облупившееся покрытие на боках пластмассового жемчуга, Артур Борисович с криком «Алле оп!» дернул золотистый шнурок на стене. Аглая Витальевна подхватила меня под локоть и резко развернула к себе.

— Закройте глаза, приготовьтесь к неожиданностям…

Весь этот пассаж они проделали с такой синхронностью, что мне показалось это действо хорошо отрепетированным и, может быть, не раз исполненным для других посетителей и гостей этой странной парочки.

Неожиданность заключалась в том, что расшитые шелковые портьеры, разделявшие пространство комнаты, раздвинулись по подобию театрального занавеса и образовали будуар, внутри которого стоял круглый стол с резными ножками, стулья с высокими спинками и свечи, которым тоже суждено будет вспыхнуть неожиданно. Парочка напряженно смотрела на меня, они ожидали моей реакции. Я молчал. А им казалось, что они меня ошеломили таким превращением. Они радовались как дети.

— Браво! Брависсимо! — отрепетированно смеялась Аглая Витальевна.

— Ну, что ж, к столу, господа. Аглая Витальевна, зажгите свечи!

Мы вошли в будуар-столовую. Я сел напротив Аглаи Витальевны, Артур Борисович между нами.

— Прислуги не держу, поэтому смелее орудуйте лопаточками, — распоряжался хозяин — лилипут, с ловкостью раскупоривая бутылку шампанского. — Сегодня только шампанское! Реки шампанского…

— Наливайте уже. — Аглая Витальевна кокетливо протянула руку с фужером к бутылке. Артур Борисович не торопился — все делал с достоинством и со знанием этикета.

Ужин начался. Приборы на столе и посуда, блюда с салатами, бутылки с шампанским в ведрах со льдом, минеральная вода в графинах, белоснежные салфетки — все при свечах играло каким-то искусственным, ненастоящим светом. Реквизит и бутафория для спектакля на сцене «погорелого театра». Но на вкус все оказалось настоящим и приятным. Салат «Оливье», сыр «Российский», колбаса «Салями» и гусь с яблоками, фрукты в хрустальной вазе — обычный набор праздничного стола. «Да, к встрече Артур Борисович подготовился основательно!» — подумал я.

— Когда-то, в этом доме были две столовые, одна на втором, а другая на четвертом этаже. Этот дом построил мой прадед — Артур Игнатьевич Ступин — в начале двадцатого века. Он, великан двухметрового роста, косая сажень в плечах, все делал основательно, с размахом. А какие женщины его любили! Какие женщины, под стать вам, Аглая Витальевна… Со столиц приезжали только для того, чтобы послать ему воздушный поцелуй. Вот в этой самой комнате он их и любил… — Глаза Артура Борисовича запылали как угли.

— И этому факту есть доказательства? — пошутил я, но я не мог и предположить, что мой вопрос вызовет в нем такую бурю эмоций. Он вскочил на стул, раскинул свои коротенькие ручонки и скрипучим голосом закричал.

— Да! Воздух! Вы только принюхайтесь, ну, втяните воздух носом… А?! Чувствуете запах спермы?

— О, господи! Артур Борисович! Прекратите сейчас же! Иначе я уйду! Вы меня знаете…

— Не уходите, голубушка, не уходите, — заскулил он и в одно мгновение оказался у нее на коленях.

Аркадий Борисович заплакал пьяными слезами. Она позволила ему опустить голову на свою декольтированную грудь, и он, заглатывая воздух, потерялся в ней, спрятался и притих…

«Вот это я попал…» Страдания подвыпившего лилипута не вызвали во мне сочувствия, а вот очевидная связь между «уродом и красавицей» вызвала во мне отвращение и злость. Я отчаянно пережевывал гусиное мясо, искоса поглядывая на обоих. Но еще большую неловкость и озлобление я испытал тогда, когда Артур Борисович приложился губами к ее губам… Отвратительное зрелище… Но Аглая Витальевна нисколько не смутилась. Она ответила ему таким же страстным поцелуем, после чего спустила со своих колен, как мать, уставшая от капризов и шалостей балованного ребенка. Артур Борисович вернулся на свое место спокойным и довольным и, к моему удивлению, продолжил свое повествование как ни в чем не бывало.

— И разве мой прадед-великан мог предположить, что его правнук-лилипут будет ютиться в одной единственной комнатушке собственного дома?

— Вам еще повезло, что вас не отдали в приют, а оставили в семье, — сказала Аглая Витальевна равнодушно. — И жили бы вы сейчас в доме для престарелых. И дамы преклонного возраста оказывали вам внимание… и любили… бескорыстно и преданно.

— Голубушка моя, а я вас никогда ни в чем не обвинял. Я не оплачиваю вашу любовь только по одной причине. Я ценю вас за профессионализм! — Артур Борисович развернулся в мою сторону и с видом эстета от искусства, продолжил, — Аглая Витальевна в юности мечтала об актерской профессии. Я был ее репетитором. Мои опыт и знания в театральном деле пригодились ей. Она училась у самого Преображенского! Играла несколько лет на сцене областного театра, ее уже почти заметила столица, но…

— Артур Борисович, нашего гостя не интересует мое прошлое, рассказывайте лучше о себе, о доме, ностальгируйте о родственниках. Это ваш гость, между прочим, — сказала она сквозь сжатые зубы, но голос не повысила и даже мне улыбнулась.

— Да, Артур Борисович, так что там насчет дома? — поддержал я ее. Она ответила мне благодарной улыбкой.

— Вам, правда, интересно? — спросил он, и на его лице засияла детская улыбка. Его наивность и доброжелательность подкупали, и, как видно, не меня одного. Он устроился на стуле, поджав под себя коротенькие ножки. Такая поза возвышала его над столом, он чувствовал себя комфортно. И его ничто не смущало: ни наигрыш в перепадах настроения, ни интимные «шалости» по отношению к Аглае Витальевне, ни мое отвращение от увиденных сцен. Его вдохновляло мое недоумение, так же как вдохновляют режиссера-постановщика овации зрителя, когда дают занавес…

— На первом этаже мой дед завел магазин и назвал его «Галантерейные галереи», в трех верхних этажах — жилые помещения, цокольный этаж — для прислуги…

— А сейчас там кто-нибудь проживает?

— Что вы, голуба моя… А хотя нет… — он посмотрел на Аглаю Витальевну и протянул к ней морщинистые ладошки, угрожающе шевеля пальцами. — Крысы! Вот такие огромные, с меня ростом… И самый главный крыс среди них — я!

— Шутите, шутите, Артур Борисович. Даю вам последний шанс рассмешить меня. Иначе спектакля не будет…

— А я что делаю. Но одному, знаете ли, трудно, а наш гость, уважаемый Юрий Валентинович, как-то уж совсем безучастен к вам… — и лилипут посмотрел на меня такими глазами, как будто просил о помощи. Я не разобрался, в чем смысл его просьбы. Но решил поддержать его и включиться в их странную игру, в которой мне явно была отведена роль.

— На заднем дворе — конюшни. Купеческий быт, одним словом. Жили на широкую ногу, всех привечали, всем помогали. На деньги моего прадеда была вымощена центральная улица в городе… А потом все коту под хвост, всех в Сибирь…

— Вы слушайте его больше, он фантазер еще тот! Александр Дюма отдыхает, — улыбнулась Аглая Витальевна. Она, как обычно, сидела на краю стула, прижав локотки к туловищу. Но над тарелкой не кокетничала, ела с аппетитом, запивая шампанским.

— Голубушка, я понимаю вас… Вы просто завидуете мне. Я, в отличие от вас, знаю свое генеалогическое древо, — добродушно улыбнулся Артур Борисович. Становилось заметным то обстоятельство, которое объясняло все в их отношениях– лилипут ее боготворил, а она, используя его привязанность (нет, скорее патологическую зависимость), не ограничивала себя в поведении с ним. «Да, лилипут лукавил, когда говорил, что она навещала его всего два раза. Они близки и зависимы друг от друга», — злился я, разглядывая обоих. Мне были обещаны неожиданности, и я готовился к встрече с ними. Шутки мои не клеились. Мое напряжение опять не осталось незамеченным.

— Вы совсем не пьете шампанского или предпочитаете более крепкие напитки? — спросила она, допивая второй бокал.

— А вы, Юрий Валентинович, с такой же иронией относитесь к воспоминаниям о жизни своих предков? — спросил лилипут, допивая третий.

— Я мало что знаю о жизни предков. Жили как все, работали, растили детей. А пью я все, что горит. Мне непривычно пить спиртное в компании, в которой не говорят тостов…

— Юрий Валентинович, — не дала закончить мне мысль Аглая Витальевна, — сколько вам лет?

— Тридцать девять, а вам?

— А мне сорок один.… Но речь не обо мне.… Неужели вы, в свои тридцать девять лет не осознали ненужности и бестолковости красивых фраз.… Сколько раз вы поднимали бокал за здоровье детей…

— У меня нет детей…

— Простите, я образно выражаюсь, за детей вообще, а они болеют и умирают, например, от голода, в Африке. Сколько раз вы выпивали за любовь, а самый близкий, любимый человек бросал вас…

— Нет, с этим у меня все в порядке. Я в браке вот уже восемнадцатый год…

— Не перебивайте ее, она этого совсем не любит, — прошептал Артур Борисович, он стоял за моей спиной на стуле. Похлопав меня между лопатками, он, как шаловливый агнец, спрыгнул со стула и сел на свое место.

— … Сколько раз вы провозглашали тост за Родину, а ей на вас наплевать. Она вспоминает о вас, только тогда, когда испытывает недостаток в пушечном мясе.… Поэтому я не люблю тостов — этих пустых или надуманных афоризмов, коротких словосочетаний, этих бесконечных предлогов, чтобы выпить! Пейте без тостов, шампанское не потеряет свой вкус от вашего молчания. Пейте уже… — и она протянула свой фужер к бутылке, которую держал в руках Артур Борисович, он все с тем же восхищением смотрел на нее.

— И все-таки, может, я и нарушу традиции вашего стола, но я хочу выпить за встречу, за вашу неординарность и ваше гостеприимство! — я выпил до дна.

— Налейте вы ему водки уже, — сказала Аглая Витальевна. — А мне еще шампанского… и желательно через край…

Артур Борисович, достал из буфета бутыль с мутной жидкостью и налил в мой фужер, в котором осталось несколько капель шампанского. Налил через край. Аглая Витальевна, предложила выпить с ней на брудершафт, а потом долго и нежно целовала мои губы. Артур Борисович дернул золотой шнурок на стене и открылся второй занавес, за которым стояла кровать в рюшах. Мне опять бросилась синхронность их действий, но я не мог сопротивляться возникшему влечению. Я поплыл по руслу знакомой мне реки, растворяясь в тумане, как ежик…

Я проснулся от сильного стука в дверь, оттого события в моем сне сопровождались громовыми раскатами. Вернее не события, а одно единственное видение, в котором все застыло как на стоп-кадре. Я стоял в нелепой позе, слегка прогнувшись в спине с тем самым бутылем с мутной жидкостью. Меня окружали предметы, движущиеся на месте — машины с вращающимися колесами, цепочные карусели с пустыми застывшими сиденьями и еще какие-то вещи, очертания которых расплывались в моем сознании. Все одушевленное тоже окаменело… И только синий поток воды несся с бешеной скоростью так близко, что омывал мои ноги, но не сбивал меня с места. Я проснулся от удивления, почему бурлящие омуты реки издают странные звуки, а все одушевленное кричит голосом гостиничной администраторши.

— Юрий Валентинович, откройте немедленно! Слышите! Откройте, иначе взломаем дверь, и вам придется оплачивать ущерб…

— Одну минуту! — отозвался я сквозь сон, накинул одеяло на плечи и открыл дверь. На пороге стояла администраторша, имени которой я не вспомнил. — Проходите.

— Юрий Валентинович, здравствуйте! У вас будут проблемы…

— С кем?

— Со мной… Вы нарушили порядок, установленный правилами проживания в нашей гостинице. — Она повернула ключ в замке, села в кресло, закинув ногу на ногу. — Во-первых, за нарушение режима я обязана взыскать с вас штраф в размере…

— Не важно, сколько?

— Как это не важно! Вы, в состоянии алкогольного опьянения, вламываетесь в гостиницу среди ночи, нарушая покой проживающих… Во-вторых, вы отказываетесь от описи вещей, за которые расписывались… и, вообще, ваши хамские замечания в мою сторону не делают вам чести.

— Ну что ж, есть только единственный способ все исправить…

— Какой? — спросила она, не подозревая, что я окажусь таким догадливым и решительным.

— Прыгай уже ко мне, — сказал я и откинул одеяло. Она, как и положено женщине в столь щекотливой ситуации, сделала кокетливую паузу и… прыгнула.

«Это дурацкое „уже“, оказывается, самое действенное наречие в русском языке, а может и не наречие. Может, я ухватил ЕЕ интонацию, в которой несогласие звучит как смертный приговор тому, кто отказывается подчиниться». Мысль промелькнула и вылетела в приоткрытую форточку, на улицу, где фонари горели оранжевым светом. «Значит, еще ночь и останется время, чтобы поспать», — подумал я и приступил к исполнению мужского долга перед безымянной администраторшей…

Кровать, которая не раз была пристанищем для таких как я должников и для, может более очаровательных, кредиторов, чем эта блюстительница порядка, тяжко поскрипела растянутыми пружинами и успокоилась. Все проблемы были решены.

— Ты когда съезжаешь?

— Ты ведь знаешь.

— Поэтому и спрашиваю. Может, задержишься на денек — другой.

— Если только ради тебя, — я ответил ей этой замыленной фразой, только для того, чтобы выглядеть в ее глазах порядочным. Она восприняла мои слова иначе — обрадовалась и расслабилась, прикоснувшись щекой к моему плечу.

Шорохи и голоса за дверью дали мне возможность не продолжать заунывное перешептывание под одеялом. Ей пришлось встать, привести себя в порядок и выйти в коридор.

— Вот, работка! Никакого покоя, никакой личной жизни, — сокрушалась она на ходу. Дверь за ней неслышно закрылась.

***

Я зашел в тупик. Мне необходимо было разобраться в своих ощущениях от событий прошедшей ночи. Я должен провести анализ и сделать выводы. Но, к своему удивлению мне совсем не хотелось этого делать, я готов был принять все как есть. Я готов был признать, что моя личность решила раздвоиться. Понял я это не сразу, но, когда осознал произошедшие в моем сознании перемены, почувствовал облегчение.

Причина беспокойства стала ясной, как белый день. Меня дурачили, водили за нос и бесцеремонно пользовались моим кошельком. Но самым унизительным для меня оказалось то, что мои чувства, возникшие в порыве жалости и одиночества, не были оценены ею. А этот шумно сопящий, озабоченный лилипут за приспущенной портьерой… Мало того, что он подглядывал за нами, так он еще получал удовольствие за мой счет.

Второе мое «я» призывало не искать повода, чтобы увидеть ее еще раз, а пойти и открыться ей во всем. Вот, только о чем я хотел рассказать ей, я пока еще не понял. Признаваться в любви женщине, когда тебе почти под сорок, женщине, о которой ровным счетом ничего не знаешь, уныло и глупо. Мой цинизм, приобретенный за долгие годы спокойного супружества, возвышался барьером над любым проявлением чувств. Я казался себе глупым и смешным даже в моменты полного одиночества, в минуты, когда можно, оставшись наедине с самим собой раскиснуть в собственных слезах или воспарить над обыденностью, наслаждаясь поэзией великих.

Утро встретило меня привычными звуками за окном. Мой номер находился на первом этаже и выходил окнами на проезжую часть. В открытую форточку ворвался гул автодороги, голоса прохожих, воркование голубей и кудахтанье кур. Как ни странно, но эти глупые наседки были повсюду в городе; сначала это вызывало во мне умиление, но вскоре их раннее кудахтанье под окнами стало раздражать. Сегодня оно окончательно вывело меня из себя!

Я хотел прикрыть форточку, но передумал, когда почувствовал запах улицы. Нет, это был не запах спермы, это был запах весны, первого ее дня! Резкий, настойчивый и обнадеживающий!

Я решил отложить свой отъезд до завтрашнего дня. Сегодня я должен попрощаться с Хомичевым и сослуживцами, получить расчет и увидеть ее. Вот только подумав о встрече с ней, я не смог определиться, в каком обличии мне хотелось бы ее увидеть в последний вечер. Я не собирался выяснять с ней отношения, предъявлять претензии, чего-то требовать и что-то обещать. Пусть это будет еще один спектакль, в котором она сыграет главную роль, за собой же я оставлял право зрителя- наблюдателя, покорно повинующегося головокружительному обману.

Этим утром я согласился с тем, что сказал мне писатель из столовой с романтическим названием «Встреча» — ее тайна и недосказанность во всех поступках возбудила к ней и мой интерес. Хотелось обмануться бескорыстностью чувств. Первым весенним днем я испытал потребность в иллюзиях! А пусть меня дурачат и водят за нос. Если это доставляет удовольствие нам обоим, почему бы не поиграть в кошки-мышки?

Закончив короткую утреннюю процедуру, которая свелась к смачиванию висков холодной водой из графина, я вырвал себя из тесного пространства гостиничного номера. Вышел на улицу и вдохнул полной грудью морозный воздух! Мне не хотелось банальных сравнений, но они проникали в меня с легкими порывами уже весеннего ветра. Я сдался и признал-таки Аглаю лучом в моем темном царстве. Себе же я казался глубоким колодцем, из которого она черпала вдохновение.

Пройдя по скользкому тротуару первую сотню метров в направлении предприятия «Рассвет», я почти поверил сам себе. Принял все как есть, решив дождаться обеда и вечера. Но как я заблуждался, когда с гордостью думал о стальной выдержке, сознательно преувеличивая степень способности управлять эмоциями…

Никогда не замечал за собой стремительных перемен в настроении. Но хватило одного мгновения, нет, полсекунды, чтобы все изменилось. На пороге супермаркета «Анжела» я увидел ее черный силуэт! Перед собой она держала бумажный пакет, из которого вываливалась провизия. Я не считал себя жадным и мог накормить не одного голодного, но вдруг все изменилось во мне. Мысль о колодце испарилась, уступив место мысли об источнике, бьющем серебром в ее дырявом кармане. Я терял самообладание, яростный весенний ветер бил мне в лицо, когда я ускорил шаг, чтобы не потерять ее в толпе многочисленных утренних прохожих.

— Доброе утро, прекрасная незнакомка! — окликнул я ее со спины.

— Я с незнакомыми мужчинами на улице не разговариваю, — огрызнулась она и прижалась к пакету. Ей казалось, что он спрячет ее от неприятностей, которые надвигались на нее с моей скоростью. Мне не составило труда обогнать ее и встать перед ней. Она все еще надеялась спрятаться за пакетом. Я вырвал его из рук. В грубости я превзошел самого себя.

— Боже, это вы?! Как вы меня напугали! Вас невозможно узнать. У вас испарина на лбу и синие круги под глазами, это первые признаки инфекции, — промяукала она, достала платок из рукава и потянулась к моему лбу.

— Я думаю здесь не место, чтобы проявлять такую заботу обо мне…

— Вы правы, давайте отойдем за угол. Там меньше ветра, и мы перестанем быть препятствием для прохожих. — Она взяла меня под руку и повела к углу ближайшего дома, заботливо заглядывая мне в лицо.

— Может, пригласите меня к себе домой, на чердак?

— Опять вы о чердаке… Ваша идея попасть на несуществующий чердак кажется просто маниакальной. Почему вы стремитесь на чердак? Дался вам этот чердак! — Она говорила быстро, не придавая значения словам. Ее увлекло действие. Она положила на мой горящий лоб платок, прикрыв его кончиками глаза. Сквозь голубое плетение нитей я смотрел на нее и пытался понять, чего мне сейчас хочется больше: вцепиться ей в шею и задушить или перекрыть доступ кислорода другим способом — зверским поцелуем. Я не мог решиться ни на то, ни на другое.

— Может, хватит строить из себя дурочку?

— Как я ошиблась в вас, вы мне показались таким милым и интеллигентным человеком.… А вы… Боже, мне не остается ничего, как корить себя за откровенность, которую я позволила себе вчера с вами. Никто не давал вам право смеяться над моей слабостью…

— А кто тебе сказал, что я смеюсь над слабостью… Ты порочна, как сто китайцев… Чего ты добиваешься? Днем ты — монашка, а ночью — б… — я грязно выругался, мне не стало легче, я еще сильнее разозлился. Пакет ударился о стену, распрощавшись с содержимым.

— Я позову на помощь… Вы псих! — Она сделала шаг в сторону. Я схватил ее за руку, притянул к себе и ударил по лицу. Она увернулась от захвата и ударила в ответ, разбив мне губу. От неожиданности я потерял дар речи. Боли не было, но этот удар остудил мою ярость. Вид крови тут же вызвал у нее приступ «жалости». Она подняла платок с земли и кинула в меня.

— Я могла бы вызвать милицию, но вам скорее понадобится скорая помощь, — сказала она равнодушно, присела на корточки, собрала из рассыпавшейся провизии то, что можно было еще собрать. Карманы ее пальто раздулись как щеки хомяка, а ее бедра раза в два увеличились в объеме. Она направилась в сторону тротуара.

— Стой, слышишь! Стой! — я вышел из оцепенения, я кинулся за ней, но, наверное, ее ангел-хранитель разгадал мое намерение задушить ее и подкинул мне под ноги банан. Я поскользнулся и с такой силой ударился о землю, что несколько секунд калейдоскоп из разноцветных звездочек вращался перед глазами. Оправившись от болевого шока, в состоянии сильнейшего стресса, мне ничего не оставалось, как идти на предприятие «Рассвет». Теперь мне хотелось задушить Хомичева.

Но хотеть и мочь — это разные вещи, чаще всего взаимоисключающие. Аглая доказала это сегодня, в этой чертовой подворотне.… До утра я без нее не доживу. Я представлялся себе монстром с алым цветком в зубах, который, не дождавшись встречи, умер на вечерней заре. Я не боялся заката. Я ждал вечера, я торопил его приход мечтами о ней. Я решил, что до начала следующего дня я должен стать ее рабом. Но только до утра. Крики петуха разрушат ее колдовские чары. Автобус унесет меня восвояси, а время залечит все раны…

— У нас сегодня экстренная планерка с утра, а вы, Юрий Валентинович, опаздываете, — с натянутой улыбкой и блестящими глазами обратилась ко мне секретарша Хомичева. — Простите, но вид у вас.… Снимите пальто, оно в пятнах…

— Папе своему будешь указывать что делать, поняла?

— Юрий Валентинович, простите, я не хотела вас обидеть, — лепетала она, отводя взгляд в сторону и опуская ресницы.

— У тебя молоко на губах не обсохло, а ты все туда же… Гейша, твою мать! — Зачем я это сказал, я так до сих пор и не понял. Девочка заплакала и выбежала из приемной. Теперь я окончательно поставил себе диагноз — «идиотизм». Широким жестом я открыл дверь в кабинет.

— Юрий Валентинович! Проходите, пожалуйста. Мы как раз говорили о вас, — приветливо улыбнулся Хомичев. Но напряженные и сосредоточенные лица присутствующих говорили о том, что тон начальника до моего появления в кабинете был другим. И мое присутствие спасало всех подчиненных. При мне Хомичев хотел казаться интеллигентным и начитанным. Поэтому по кабинету прокатился вздох облегчения, когда вошел я. Хозяин сменил гнев на милость. Хомичев зависел от меня и поэтому уважал. — Вы не заболели, Юрий Валентинович, вид у вас необычный. Выглядите неважно.

— Да, немного простудился.

— Чаю! Юрию Валентиновичу! — крикнул Хомичев. — Посмотрите на этого человека! Он заслуживает уважения. Мало того, что он не нарушил графика работы, закончил в срок и с опережением, он пришел с температурой. А ведь мог побежать за больничным листом и потом трясти им перед моим носом, как некоторые из вас. Смотрите и учитесь! Приучайте себя работать по-новому, если хотите остаться на моем предприятии.

В кабинет вошла секретарша с чаем. Она поставила его передо мной. Ее смущение и обида еще горели на щеках пунцовым румянцем.

— Возьмите у Юрия Валентиновича пальто, — распорядился Хомичев.

— Нет, спасибо. Меня знобит.

Я решил оставить все как есть, так как теперь не был уверен, что мой внешний вид без верхней одежды будет соответствовать обстановке. Я никак не мог вспомнить, что на мне одето. Все перемешалось в моих мозгах. От утреннего весеннего настроения не осталось и следа. Внутри меня кипел котел ярости. Я с трудом сдерживал себя, чтобы не послать всех к чертовой матери. А самому не сбежать на этот злополучный чердак.

Хомичев еще некоторое время раскланивался и благодарил меня за мужество и трудовой подвиг. Его пространная речь казалась мне совсем невнятной. Он явно чего-то хотел от меня, но стеснялся попросить. В конце концов, когда я попросил его выражаться яснее и по делу, Хомичев заорал на подчиненных.

— Вот они новые трудовые отношения! А вы как работаете? Гайку с болтом путаете! Ведь вам все объяснили, перевели на русский.… Вот вам схема, пожалуйста. Только бери и соединяй. А вы все по старинке, тыкаете и тыкаете, куда попало! Я вам не за тыканье соцпакеты оплачиваю! — орал Хомичев. — Юрий Валентинович, у нас срыв запуска новой линии. Без вас никак! — обратился он ко мне так вежливо, насколько позволял ему его темперамент. — Задержитесь на денек другой. Оплата в двойном размере.… Пожалуйста.

«Ну, что ж, теперь у меня все основания остаться», — подумал я.

— Разберемся, — сказал я. Откуда в моем лексиконе появилось это странное словечко? Оно вселяет надежду в того, кому предназначено? И я вдруг вспомнил, что услышал его в первый вечер от нее на чердаке. Так хотелось во всем разобраться тогда. И такое облегчение испытал я, когда услышал это «Разберемся!». Она сделает это за меня, внесет ясность и подскажет, что делать дальше и как с этим жить. Но на самом деле все только запуталось. Она сначала вселила в меня призрачную надежду, а, спустя сутки, разбила ее ударом в лицо. О том, что я тоже ударил ее, я не вспомнил…

За этими пространными, не совсем понятными мне самому размышлениями, я не заметил, как кабинет Хомичева опустел.

— Спасибо вам, Юрий Валентинович. Как научить народ работать? — Ему явно хотелось выглядеть умным в моих глазах. Я предоставил ему такую возможность и выпил с ним предложенную рюмку коньяка «за наше общее дело». Хомичева потянуло на откровенность, и мне пришлось выслушать его версию накопления первого миллиона.

— Юрий Валентинович, трех дней вам хватит, чтобы со всем этим разобраться? — вдруг спросил Хомичев и посмотрел мне в глаза трезвым взглядом.- На большее не рассчитывайте, — тихо добавил он.

Я вышел из кабинета, оставив дверь открытой. Секретарша пудрила нос и даже не посмотрела в мою сторону. Дверь из приемной за мной с грохотом захлопнулась.

До обеденного перерыва оставалось время, за которое я успел побывать в производственном цехе. Ядреным русским языком я разъяснил мастерам-наладчикам способы подсоединения проводов в машинах. Проверил работу механизмов и, в принципе, остался доволен полученным результатом. Работа отвлекла меня от свирепых мыслей, я успокоился и принял решение больше не буйствовать и не злиться.

Я вышел за ворота предприятия, сделал глубокий вдох и почувствовал душевное облегчение. Довольно размеренным шагом я пошел в столовую, с твердой уверенностью встретить там Аглаю. Мне казалось, что те события, которые произошли этим утром, не повлияют на устоявшийся ход ее жизни. И что собственно произошло? Я сорвался не по своей вине, она сама спровоцировала меня на грубость и, она, как умная женщина, просто обязана сгладить конфликт между нами. Но я еще не понимал, что и мы, мужчины иногда ошибаемся и бываем не правы…

Огромный зал столовой, как обычно в это время, был полон. Но среди многочисленных посетителей ее не было. Стол, где должна была сидеть моя «дама в черном», был занят тремя женщинами из соседней парикмахерской. Розово-синие халаты делали их похожими на букет фиалок. Я отметил в себе переменившееся настроение и способность мыслить образно, прибегая к поэтическим сравнениям. Я сел на свое место, напротив «букета фиалок», и решил ждать ее появления.

— Если вы надеетесь на встречу с нашей прекрасной Еленой, то напрасно. Она не придет сегодня, — услышал я голос писателя за спиной. В руках он держал салфетку. Писатель закончил обеденную трапезу и собирался уходить.

— Почему?

— Потому что она никогда не опаздывает к обеду… Неважно выглядите… Весна — время простуд, надо беречься, молодой человек.

Писатель встал, откланялся и медленно побрел к гардеробу. Я решил ждать, и, через некоторое время, надежда на встречу с ней в этом «романтическом месте» испарилась, так же как исчезает пар над огромными кастрюлями, оседая каплями влаги на потолке. И когда из- за стола поднялся последний посетитель, я понял, что она не придет сегодня, и завтра не придет, и послезавтра и, быть может, не придет до тех пор, пока я не уеду из города…

— Молодой человек, мы закрываемся! — крикнула в мою сторону «монстр за кассой».

— А как ее зовут? — крикнул я в ответ. Но, скорее всего, я не крикнул, а пробурчал себе под нос, задавая вопрос себе самому. И кассирша его не расслышала, а когда я проходил мимо кассы, она мне приветливо улыбнулась.

— Закрываемся мы. Приходите вечером. Вечером у нас музыка и танцы.

— Спасибо. Зайду, как нибудь.

Мне ничего не оставалось, как покинуть заведение ни с чем. Но когда я подошел к выходу, меня окликнули.

— Вы меня? — оглянулся я и увидел за стойкой гардероба уборщицу, ту самую, которая в вечерние часы работы столовой перевоплощалась в охранника, наряжаясь матрешкой.

— Тебя, тебя, а кого же еще? Я пока не слепая, — кряхтела она, выходя из –за стойки. — Вот, просили передать. — Она протянула мне тетрадный листок, свернутый в несколько раз. Ответственная уборщица строго выполняла указания того, кто просил ее вручить мне послание. Листок успел пропитаться запахом ее рук и слегка помяться. — Имени просили не называть. Сказали, что вы сами знаете.

— Спасибо. Конечно, знаю, — ответил я, скрывая волнение, и поспешно вышел.

«Послание» оказалось предельно кратким: « ул. Прибазарная, д. 13, кв. 13». Но эти несколько слов сделали меня самым счастливым существом в первый день весны. Я упивался победой, ее вкус оседал на моих губах снежной крупой. Я приосанился, а потом, разгоряченный быстрой ходьбой, распрямился настолько, что холодный, но все же весенний ветер, врывался под полы пальто.

Но то, что произошло через пятнадцать минут, когда я вышел на улицу Прибазарную, произвело на меня такое потрясение, от которого я и сейчас испытываю слабую дрожь в коленях. В те минуты моя дрожь была равносильна дрожи отбойного молотка. Талантливому писателю было бы, где разгуляться, описывая картину разрушения дома под номером 13 и анализируя состояние героя от рушившихся, как стены старинного особняка, надежд! Моя краткость в описании сцены, которая разыгрывалась передо мной на Прибазарной улице, не признак моего писательского таланта, а стремление ускорить повествование о событиях первого весеннего дня.

— У вас есть разрешение на снос старинного особняка, главную достопримечательность вашего города? — задал я самый глупый вопрос в своей жизни пожилому рабочему в каске с отбойным молотком в руках. Рев огромной стенобитной машины и глухие удары чугунного шара заглушали мой голос. Но, наверное, в моих глазах застыли такой ужас и такое негодование, что рабочему захотелось меня утешить, и он прокричал мне в ухо.

— Хомичев дал команду на снос! На этом месте выстроим супербаню, закачаешься! Приходи через полгода, попаримся вместе!

— Какая баня, вы с ума сошли? — крикнул я в ответ. Мой тон явно не понравился пожилому рабочему, потому что он не стал разбираться со мной, а с силой вытолкнул за ленточные ограждения.

— Иди отсюда, здесь посторонним вход воспрещен! — орал он и махал кулаками в брезентовых рукавицах перед моим носом. Я понял, что ждать вразумительного объяснения происходящему бесполезно. Я отошел еще на несколько метров от пестрых лент и притих как побитый пес, только что не скулил от обиды на хозяина.

Я ждал многого от нашей встречи на чердаке, но такого! Такого хода событий не могло представить мое распаленное воображение, с явными признаками какого-то начинающегося психического расстройства.

Месть Аглаи несомненно достойна бурных аплодисментов обывателей, жаждущих повторения и кричащих виртуозной мстительнице «Бис!». Такой цинизм исполнения финальной сцены поверг меня в ужас, в шок! Жестокость расправы над моим чувством не находила оправдания в моих внутренних монологах. Они строились на одних междометьях и нецензурной брани!

Оно, это зародившееся чувство, было мне дорого. Ценность его для меня была велика только потому, что я нашел силы признаться себе в этом! Кем я стал для нее за эти короткие встречи близости, только прохожим, пассажиром в переполненном купе экспресс-поезда, безымянным собеседником, раскрывшим тайну своего существования в пустом мире? Мой пустой мир для нее -это всего лишь холодный номер в гостинице безымянного города, а я сам, я такой неординарный и мужественный, наблюдательный и немногословный, я стал для нее администратором, скулящим возле ее плеча под одеялом.

Эта стенобитная машина прошлась по мне, разутюжив все, то, что почти прорвалось наружу, пустило ростки в поле, заброшенном обитателями пустого мира.

Весенние мартовские сумерки спускались на улицы города с такой же неотвратимостью, как и зимние февральские. Центральную улицу осветили фонари и вывески на домах. Простояв над грудой досок и штукатурки разрушенного родового гнезда старика-лилипута, надышавшись пылью, я принял решение найти Аглаю. Разыскать ее в этом чужом городе, чего бы мне это не стоило! А что мне оставалось делать? Мое уязвленное самолюбие молило о пощаде, но гордость делала меня злым и беспощадным к обидчице!

— О, братан! Привет! Заходи, но только ненадолго. Я убегаю сейчас! Свидание… ты понимаешь, — замахал руками Серега, когда китайский колокольчик над порогом его супермаркета и у меня над головой зазвенел серебряным звоном. Вид у Сереги был праздничный. На нем был пиджак ярко малинового цвета и огромный галстук. Он проворно укладывал в пестрый пакет продукты в ярких упаковках. — Все так неожиданно… звонит и говорит загадочным голосом «Буду ждать, милый, хочу только тебя, на нашем месте, в тот же час!». Неделю к себе не подпускала, а тут сама, понимаешь… Чего ты потный такой? Заболел что ли? Весна, братан! Нам болеть не полагается, — Серега загадочно мне подмигивал, его намеки казались мне грубыми и пошлыми.

— А нет вашего места! — заорал я. Зачем я так закричал на Серегу. Мой голос, хриплый и глухой, напугал продавщицу за прилавком. Не разобравшись, что случилось и кто кричал, она закричала писклявым голосом в ответ.

— Нажрутся с утра пораньше и ходят целый день! Сергей Иванович, гоните его в шею, пока товар не стянул. Я одна не останусь в ночь, вызывайте сменщицу или сами оставайтесь. Я за копейки жизнью рисковать не собираюсь.

— Заткнитесь оба! Иди, работай… Братан, чего с тобой? Ну-ка, зайдем в мой кабинет, на пару слов. — Серега толкнул меня в спину, а я и не сопротивлялся. Теперь подсобка с товаром стала кабинетом, я почувствовал себя в нем крайне неуютно. Появившаяся неприязнь на лице Сереги и вопросительный блеск в глазах говорили о переменившемся настроении.

— Ты мне скажи, ты был у нее? Честно, по-мужски, ответь…

— Да.

Я хотел что-то пояснить, но не успел, потому что Серега ударил меня кулаком прямо в нос. Но он ошибся на мой счет. Я не заставил себя ждать и ответил ему таким же ударом. Мы разозлились оба. И начался мужской разговор.… Не знаю, как долго бы продолжалась потасовка, но пронзительный крик продавщицы «Убивают! Грабят!» остановил нас на полуслове.

— Ты чего разоралась, Степановна? Не видишь, мужики разговаривают.

— А кто вас разберет, разговариваете вы или морды друг другу бьете… Вызываю милицию… Оба сядете у меня на пятнадцать суток…

Пришлось окончательно прервать мужской разговор, чтобы не пугать Степановну, так звали бдительную продавщицу, и не привлекать внимание правоохранительных органов.

— Как ты мог, братан? Я все для тебя, а ты… — недоумевал Серега. Он обхватил голову руками. Сел на ящик с пивом и совсем по-детски засопел в сторону.

— Слушай, Серега, не горюй ты так…. Кто же знал, что так получится.… Не давал бы ты мне ее адреса, не пришлось бы сегодня отношения выяснять.… А особняк тот снесли сегодня. Я только что оттуда. Так что, может, ты мне скажешь, где ее найти. Я поговорю с ней, быстро, клянусь, очень быстро… ну, потом и ты поговоришь, — успокаивал я Серегу. Я сел на коробку с чем-то хрустящим напротив.

— Пересядь, товар испортишь.… А я смотрю на тебя и не пойму, что-то неважно выглядишь, братан.… А теперь вижу, что с головой у тебя проблема. Какой особняк? Ты кого ищешь, Агата Кристи?

Я не сразу уловил связь между Агатой Кристи и моей головой.

— Я тебе про Аглаю… Витальевну.… А ты про Анжелу подумал?

— Не заводи меня, слышишь? А то и в правду в ментовке окажемся… Ну, ты даешь, братан… А я не понял, вот, разнервничался немного… Давай мировую? — выдохнул Серега с облегчением. Он потянулся к полке, где в ряд выстроились бутылки с водкой.

— А как же свидание?

— А что свидание, сейчас выпью для храбрости и пойду. Ну, давай, за любовь! — Мы выпили не чокаясь. Серега разлил по второй. — Мужик я или нет? Я же не бормотуху пью…

— Давай выпьем. — Мы выпили, не закусывая, просто утоляя жажду и снимая боль от ушибов, — ты мне скажи, где ее искать теперь? Особняк-то снесли.

— Какой особняк? Это же барак для строителей предприятия. Он полвека простоял. А теперь миллионер наш хр-в выкупил это место. Что он там строить собрался, пока не знаю…

— Баню.

— Баню? Вот гад! Решил грехи свои смывать…

— Да Бог с его грехами. Ты мне скажи, куда Аглая переехала?

— А что? Зацепила она тебя?.. Ладно, понимаю и не вмешиваюсь. Вот только куда она уехала, она мне не сказала. Забежала сегодня с утра, набрала продуктов для лилипута-сожителя. Сказала, что с ним удар случился, что везет его в областную больницу. Попрощалась так душевно, поблагодарила, попросила плохого о ней не думать и ушла.… Давай по третьей, за любовь как положено…

Мы выпили. Серега вошел в свой привычный ритм, стал отряхиваться и перетягивать огромный галстук.

— Не могу я эти галстуки носить! Ну, прям, как удавка на шее…

— А кто она и откуда приехала, не знаешь?

— Не, не знаю. У нас с ней чисто деловые отношения были. Приехали они в город прошлым летом или осенью. Не скажу точно. Она пришла ко мне одна. Вежливо так обратилась, по имени отчеству. Попросила о помощи. Ну, как откажешь такой женщине. Но у меня с ней ни-ни… Сам понимаешь, Анжела… Да и город маленький… Клиенты у нее в основном командировочные были… Но все мужики порядочные. Я сам подбирал. Она молодец, такая внимательная. Предлагала мне часть дохода, но я отказывался. Что я не мужик… Они и так у меня все отоваривались.… Вот такой договор был… У нее, правда, один дальнобойщик появился, стал постоянным клиентом. Все просил ее с ним уехать. Пришлось мне с ним поговорить, уладить ситуацию… Хороший мужик оказался. А она ни в какую и все… Не поймешь этих баб. Чего им надо?

— Они все с другой планеты…

— О, хорошо сказал! За это выпьем, и пойду я, братан. Не обижайся, сам понимаешь, у меня такое свидание сегодня… важное… с инопланетянкой.

Мы вышли на улицу. С неба опять что-то сыпалось. Серега пожал мою руку.

— Давай, братан! Не обижайся. Эх, если бы не наш маленький город, мы бы с ней этот бизнес на широкую ногу поставили, — Серега подхватил пестрый пакет, поднял ворот куртки и пошел быстрым шагом. Мне захотелось проводить его взглядом. Пройдя несколько шагов на ветер, он развернулся ко мне лицом и пошел к своей Анжеле, пятясь, как рак, задом.

— Ты когда уезжаешь, братан? — крикнул он.

— Утром! — прокричал я в ответ.

— Счастливо! Заходи, если что…

Вот все и закончилось. Я поблагодарил Бога, что все так устроилось. Обратился к нему с некоторыми сомнениями. Но потом решил, что не совсем прилично беспокоить Всевышнего по таким пустякам. Пусть устраивает судьбы влюбленных, а не разбирается с таким придурком как я, «командировочным», который, в силу непонятных причин и обстоятельств, думал о ненормальной проститутке больше, чем было положено правилами приличия. А вообще, о каком приличии могла идти речь…

Алкоголь и морозный ветер в спину меня успокоили. Теперь я знал точно направление пути. Я спешил в гостиницу. Мне хотелось поскорее лечь в койку, заснуть беспробудным сном. А утром, не сказав никому ни слова, сесть в автобус и уехать из этого города навсегда!

Но моему желанию остаться наедине с самим собой, единственному здравому желанию за сегодняшний день, не суждено было сбыться.

— Добрый вечер. Ключи, пожалуйста, — обратился я к горничной, которая встретила меня холодным, равнодушным взглядом.

— Ваш номер занят новым постояльцем! У вас закончился срок проживания у нас! Вот ваши вещи! — услышал я знакомый голос администраторши в конце коридора. Она вышла из своего кабинета, дверь в который была открыта. — Всего доброго, счастливого пути! — Она оставила мой чемодан на пороге кабинета и хлопнула дверью.

— Забирайте вещи и выходите. Посторонним у нас нельзя. Мы закрываем двери на ночь. Инструкция… — горничная не проявила ни капли сочувствия к моему положению и поспешно удалилась в подсобку. Своей поспешностью она выразила солидарность с начальницей.

Я остался совершенно один в холле, но сдаваться не собирался. Я сел в кресло под пальмой и решил обдумать план действий. Цель обозначилась сама собой — не остаться на улице в эту первую ночь весны. Первую и очень холодную ночь. Я понял, что в моем положении мне ничего не оставалось делать, как выяснить отношения с женщиной, которую я так обнадежил прошлой ночью и о которой за весь день не удосужился вспомнить.

«А на что, собственно, она рассчитывала? Что она успела нафантазировать за время нашего короткого знакомства? И что дало ей право предъявлять мне претензии? Я не сказал ей ни одного слова, я был скрытен и осторожен. Моя вина заключалась лишь в том, что я поступил с ней так, как она захотела. Она прыгнула ко мне под одеяло по первому зову, приняв решение самостоятельно, о котором я ее не просил, только намекнул. Так к чему такая буря эмоций? Она провоцирует меня на поступок, но он меня вряд ли к чему обяжет! Она требует от меня лжи. Ну, что ж, если она настроена обмануться и в эту ночь, я помогу ей… Перспектива вокзального кресла меня не прельщает вовсе…».

— Ты обижаешься? Но почему? Я весь день просидел над работой. Я летел к тебе на всех парусах, а ты выставляешь меня на улицу. Или мой номер занят новым командировочным, и ты уже успела ознакомить его с правилами проживания в своем царстве? — начал я, стремительно ворвавшись в ее кабинет. Самое банальное наблюдение классиков о лучшем способе обороны — нападении — подействовало. Я подошел к ней так близко, что пути к отступлению были перекрыты стеной за ее спиной и моей широкой грудью. Женщина обмякла и осталась в моих объятиях. Представляю, как пошло прозвучит мое описание взятия приступом ее крепости, поэтому опускаю рассказ о подробностях нашего прощального свидания…

Первая ночь весны расставалась со мной визгливым криком петуха под окнами. На пороге я оглянулся. В мятых подушках спала сама безмятежность. Я утомил мою безымянную спутницу в ночи и успокоил одновременно. Успокоил настолько, что она не проснулась, когда, одеваясь, я наткнулся на стул, и он с грохотом отлетел в сторону.

…Водитель автобуса не торопился с отправлением. Он строго следовал расписанию и не спешил заводить мотор. Проверив наличие билетов у пассажиров, он еще некоторое время усаживался в водительское кресло, как будто хотел, чтобы все неровности и выпуклости его тела совпали с просевшими углублениями сиденья. Когда он понял, что его ничего не отвлечет в пути, мы тронулись.

Мы проехали по темным, дремавшим переулкам города, подбирая на остановках первых пассажиров. Не набирая скорости, выехали на центральную улицу. Мне показалось, что маршрут автобуса был согласован с кем-то, кто хотел, чтобы я еще раз увидел места, в которых происходили события прожитых дней.

Я прижался лбом к влажному стеклу. Прохлада испарений проникала через лоб и виски в мои мозги, остужала воспаленное воображение, возвращала способность здраво мыслить и хладнокровно воспринимать происходящую вокруг дорожную суету.

— Человеку плохо! — Услышал я визгливый крик за спиной. — Остановите автобус! — Распоряжался все тот же визгливый голос. Водитель притормозил, в салоне загорелся свет. Я собирался проявить сочувствие и предложить помощь. Но потерял способность владеть собой. В эту секунду, отпрянув от стекла, я увидел эту женщину с визгливым голосом, которая проявляла заботу о пострадавшем человеке. Все, что творилось за моей спиной, я видел в отражении. Запотевшее стекло как зеркало отражало происходившее в салоне. Пассажиры в тесном проходе салона волочили грузное тело немолодого мужчины, стаскивая с него потертую куртку.

Автобус остановился, человека вывели на улицу, смочили лицо водой и усадили на обочину. Что происходило дальше, меня уже мало интересовало. Я был увлечен своим открытием, которое раскрывало секрет интуиции Аглаи! На протяжении одиннадцати дней ОНА наблюдала за мной через отражение в огромном окне столовой. Она знала о каждом моем движении, она отслеживала каждый мой взгляд, направленный в ее сторону. Сквозь опущенные ресницы она следила за моими мыслями и читала их как прейскурант на помятом листке меню этой дешевой столовой. Она ждала и, спустя положенный срок, была готова затащить меня в свои сети. Она увидела во мне потенциального клиента на своем заброшенном чердаке. Мой горящий, голодный взор выдал меня, и она бесстыдно воспользовалась моим природным желанием заплатить за пикантное приключение заезжего командировочного. Мой холеный вид и толстый бумажник явились для нее стимулом начать эту пошлую игру. Ее цель поправить свое бедственное материальное положение оправдалась.

Простота суждений о случившемся душевном переживании, словно все та же прохладная влага стекла, вернула меня в реальность происходящего. Автобус набирал скорость на просторной пустынной магистрали города. Но, не нарушая правил дорожного движения, образцовый пожилой водитель притормозил на красном сигнале светофора. За окном я увидел фасад в мраморной крошке столовой «Встреча». Сюжет панно оставался тем же, но отблески света от уличных фонарей высветили не размытые блеклые пятна на причинных местах колхозника-пахаря и интеллигентки, а четко прорисованные, с тем же художественным вызовом Пикассо, их чресла. Спустя мгновение, параллельно отъезжавшему автобусу я увидел фигуру человека, спешившего спрятаться в темноту перекрестка. Сомнений не возникало — силуэт человека, с приподнятым воротником и втянутой в плечи головой, принадлежал… сумасшедшему писателю — автору неопубликованных творений, моему случайному собеседнику в обеденный перерыв, свидетелю моего помешательства дамой в черном.

Тот, к кому я обращался несколько часов назад в порыве страстных переживаний, предоставил мне возможность получить ответ на вопрос о женской интуиции и раскрыл личность художника-бунтаря. Всевышний простил мне мое прелюбодеяние и сжалился над моей пытливостью.

Мысли о предназначенности случайных встреч в жизни оставляли меня. Я расставался с ними без сожаления, немного разочаровываясь в незатейливости хода событий. Смущал меня в этой истории только финал — беспощадный и несправедливый. Но, возможно, там, наверху, сочли его верным и выставили счетом за льстивую оду собственной интуиции. А ласками уличной проститутки с богатым воображением и бурной фантазией решили смягчить боль от удара чугунным шаром-разрушителем. Эта беспощадная чугунная чушка крушила мою плоть, воспылавшую от удовольствий. А душу, с зародившейся надеждой на взаимность, оставили мне только для того, чтобы я сам с ней разбирался.

Но ночью, засыпая под стук колес поезда, я вдруг вспомнил тепло ее дыхания и шепот над ухом. Она то смеялась, то спрашивала меня, то настаивала, то обижалась: «Ты мой…». Сейчас я также молчал, как и в тот вечер, когда лилипут сопел за занавеской. «Ты мой!», «Ты мой?», «Ты мой…» — наверняка стучали колеса, но я их не слышал. Я заснул, как и в тот вечер, ничего не ответив ей.

***

Москва встретила меня солнечной слякотью! Следуя указателям на вокзальных щитах, я безропотно вливался в толпу и ликовал. Я радовался возможности быть обезличенным, неузнаваемым. Я чувствовал себя ребенком, которого оставили без присмотра, подростком, предоставленным самому себе. Двухдневное пребывание в душном вагоне оставило след на моей одежде легкой помятостью, запах несвежего белья окутывал меня туманом, который все же рассеивался на свежем воздухе. Трехдневная щетина придавала лицу сакральную мужественность. Я взял с себя слово больше никогда не экспериментировать с поездками в российскую глубинку!

Я решил стать сюрпризом для своей Елены. Позвонить в дверь собственной квартиры, а не воспользоваться собственным ключом, настояли мои врожденные и приобретенные качества характера — деликатность и воспитанность. Букет фиалок в блестящем полиэтилене в натруженных руках придавал моей потрепанной наружности вид элегантного франта.

— Секундочку! Дорогой, — отозвалась Лена. Ее голос всегда нравился мне. Когда она отвечала на телефонные звонки, ее абонентом мне представлялся или посол какого-либо европейского государства или помощник президента по вопросам внедрения новых технологий в экономику слаборазвитых стран. Никак не меньше! Таким важным и деловым был ее тон. Может быть, ее преувеличенная уверенность в том, что она знает все, может быть неусыпная забота влиятельных родителей о ней со дня ее рождения и по сей день, не исключаю и ее умственных способностей, — все это, в совокупности с природным обаянием и привлекательной внешностью, помогло перешагнуть ей порог тридцатилетия самодовольной и обеспеченной особой. Пора зрелости не отпугивала ее проблемами, связанными с переоценкой прожитых лет в замужестве с таким человеком как я… Она рвалась в распростертые объятия жизни, приветствуя каждый новый день возгласом надежды и удивления. Засыпая, она так же удивленно вздыхала и обнадеживающе целовала меня в щеку… У нас было все, у нас не было только детей…

Стрессы и капризы — эти постоянные спутники неосуществленных желаний и несбывшихся грез — временно усмирялись в медицинских учреждениях за пределами российского государства, развеивались на побережьях курортов Болгарии, Турции, Таиланда и других стран. Меня выматывали эти вояжи по планете в поисках новых методов лечения бесплодия у мужчин и женщин, но я соглашался на все эксперименты. Отечественные эскалопы, тибетские врачеватели, индийские йоги, колдуны всех цветов и рангов встречали нас радостными возгласами «Все поправимо!» и провожали еще более обнадеживающими вскриками: «Все в руках Божьих!».

В огромную папку укладывался очередной опус с предписанием лечения, и мы продолжали жить дальше…

— Дорогой… Секундочку! — повторила Лена в обратной последовательности и открыла дверь. — О, Боже! Я успела! — она кинулась в мои объятия, но надолго там не задержалась, тактично указав на дверь в ванную комнату. — Представляешь, — кричала она в приоткрытую дверь, — сломалась микроволновка, пришлось размораживать курицу бабушкиным способом. Положила в раковину, открыла воду, пока приводила себя в порядок, вода перелилась через край — настоящий потоп! Колготки порвала, пока пол вытирала, стала переодевать колготки, сломала ноготь. Потом тушь потекла, когда лук чистила, но результат просто потрясающий. Я осуществила мечту всей жизни, я приготовила сациви! Главное, я поняла принцип приготовления… Чертов ноготь, сейчас позвоню, договорюсь с маникюршей на завтра- Лена кинулась к телефону. — У нас завтра какие планы?

— У меня — никаких! — Кричал я, поддавшись настроению возбуждающей суматохи встречи. — Я еще в командировке! Завтра я весь в твоем распоряжении! Надеюсь, ты тоже в моем?

— Конечно, дорогой! Только в разлуке начинаешь ценить того, с кем расстался!… Алле… Добрый вечер, дорогуша…. Невежливо не узнавать постоянных клиенток… Я бы хотела прийти в салон завтра, ближе к обеду… Нет, сегодня, к сожалению, не получится… Спасибо, дорогуша!

Мне казалось, что голос Лены гремел повсюду. Она не баловала меня экспериментами, но, наверное, именно разлука разбудила в ней глубоко скрытое желание отдаться мне прямо в ванной…

Ужин прошел трогательно, по-семейному. Мы вздыхали по очереди, с притворным интересом рассматривая и восхищаясь цветом глаз у обоих. Запивая сациви красным грузинским вином, признавались в вечной любви и удивлялись новизне чувств, возникших при встрече после двухнедельной разлуки. После ужина попытались еще раз поэкспериментировать, чтобы окончательно удостовериться в пользе кратких расставаний. Но, то ли вино оказалось более крепленым, чем мы ожидали, то ли мы были переполнены духовным восприятием друг друга, но физиология воспротивилась эмоциональному перенасыщению…. И мы затихли в шелковых подушках и почти так же незаметно отошли ко сну.