Бесплатный фрагмент - Солдатская доля

Солдатская доля.

Пролог войны

Колеса железнодорожного состава стучали размеренно монотонно, их звук далеко разносится по таежным далям. Леса и сопки высились над дорогой, по которому двигался серый эшелон, серые товарные вагоны-теплушки. В вагонах помещались бойцы в черных морских шинелях. На помощь защитникам Москвы выдвигался личный состав бригады морской пехоты Тихоокеанского флота.

Внутри было жарко натоплено, дым махорки стелился до самой крыши. Все пространство вагона занимали нары, расположенные в два яруса. В голове вагона стояли отдельные нары, рядом с ними- стол, неподалеку было уложены винтовки в пирамиду, их охранял часовой. За столом сидел старшина- уже седой мужчина крепкого телосложения с оспинами на лице. Пронзительный его взгляд выдавал в нем человека бывалого. В тонком журнале с твердым переплётом что-то записывал пером с черными чернилами.

Метрах в двух от него с ноги на ногу переминался часовой, дюжий детина двух метров роста, истинный сибирский богатырь. Из-под шапки вились золотые кудри, в могучих руках винтовка казалась игрушечной. На вид детине было не больше двадцати пяти.

— Прохор Кузьмич, разреши с поста сойти, малость прихватило, — на его широком скуластом лице по-наивному детские глаза выражали мольбу.

— Часовому запрещается покидать пост под каким-либо предлогом, матрос Зорин. Устав читай, — монотонно буднично произнес старшина. Не впервой ему было учить молодых желторотиков.

Зорин с минуту хлопал своими пышными ресницами, по всему было видно, что иной реакции он и не ожидал.

— Прохор Кузьмич, а ежели меня сменят? — не унималась бойкая натура.

— Сменят тебя только через час, — последовал невозмутимый ответ старшины.

— А ежели прямо сей же час товарищ заменит? Сей же час кликну?

— Отставить «кликну»! — передразнивая заключил Прохор Кузьмич.- Часик потерпишь, с тебя не убудет.

— А с вас убудет, ежели меня товарищ сменит?

— С меня нет, а вот с порядка да! Порядок заведен, от него ни ногой! — уже почти на крик сорвался старшина.- Привыкайте к службе, желторотики.

На лице крепыша не шевельнулся ни один мускул, глаза по-прежнему сияли наивностью. Казалось, он даже нисколько не обиделся на отказ.

— Зря вы так, товарищ главный корабельный старшина. Гляньте-ка на меня, у меня весь порядок вот в этих самых руках, в каждой жилке. Я немца и без порядка с нашей земли выкурю. Всю немчуру, всю их немецкую породу с корнем изведу. Каждую сволочь по отдельности и всех вместе!

Старшина окинул взглядом часового, отложил ручку. Со стороны уже стали наблюдать другие солдаты, балагуры заметно стихли.

— С одной лишь только силою навряд ли дело сделаешь. Еще и ум надо приложить. А коли правильно применить, то тут и порядок нужен, дисциплина по-другому. Без порядка и дисциплины ведь нет армии.

Затем, помолчав, старшина добавил:

— Немцы своим порядком сильны. Вот с ним и доперли почти до самой златоглавой. Ну а мы сейчас им свой порядок везем, русский, с сибирской закалкой, соль вся его в невозмутимости и стойкости. Положим, лежишь ты в засаде и приспичит тебя, прям как сейчас. Побежишь тотчас до ветра и позицию бросишь, товарищей?

— Нууууу, товарищей то не брошу, факт! Мы ж не в засаде, до войны еще не доехали, в вагоне, это ж малость…

— Всякая малость потом в большое дело оборачивается! Как привыкнешь ты в малом деле обходиться, так потом и в большое дело войдешь. Не тушуйся, как дитятя, ты солдат, потому терпеть все обязан, — глаза бывалого старшины так и сверлили новобранца.

Старшина всему этому поучал новобранца вовсе лишь не только из-за своего возраста. Главный корабельный старшина Прохор Кудрин ехал уже на третью по счету войну в своей жизни. Таким же, как Алешка Зорин, юнцом он ехал в похожем вагоне на бойню первой мировой, затем с началом гражданской стоял против Колчака. Словом, человек с войной имел дело, имел же он и полное моральное право поучать молодых.

— Иначе еще тебе на часах накручу…

Угроза подействовала, и все оставшееся время Зорин простоял молча, лишь что-то шепча губами.

Через некоторое время Алексей уже довольный шел к своим нарам после смены, чтобы скинуть сапоги и развалиться на досках, как тут же его остановил долговязый боец в ватнике. Тускло блестели круглые очки, губы нервно поджимались.

— Извините, уважаемый, но вот про всех немцев вы это зря обобщили, — интеллигентный голос его заметно дрожал.

— Это с чего вдруг? Фрицевские заступники нашлись? — нахмурился брови Зорин.

— Я Яков Крейцер, немец по национальности, но я коммунист, и в Германии тоже есть коммунисты, не все переметнулись к Гитлеру.

— Что же это тогда одна Красная Армия с ним воюет, а где немец-коммунист?

— Они, безусловно, борятся в Германии…

— Безусловно… Это я тебе сейчас по первое число накостыляю, ежели ты у меня вражину защищать будешь!

Правой рукой он схватил воротник долговязого и притянул к себе поближе. Немец хотел оттащить от себя здоровяка, но у него явно не хватало сил.

— Алеша, отпусти человека, он ничего плохого не сделал, — прозвучал низкий голос с явным азиатским акцентом.

Голос принадлежал низкорослому коренастому красноармейцу татарину Мустафе, сидевшему неподалеку на верхнем ярусе со скрещенными ногами.

— Он немец, я татарин, ты русский. Мы все хороший человек, там фашист- плохой человек. Оставь на него ненависть.

Мустафу все знали как рассудительного человека и набожного мусульманина. Говорил он немного, но коротко и всегда по делу.

Зорин чуть припустил хватку:

— Ну, немец, гляди у меня, я за тобой слежу, если что, в бою сам зашибу! Не верю я вашему брату…

Рубанул с плеча и дальше направился к своим нарам. Немец отрешённо съехал на нижний ярус, повернул голову к Мустафе, потирая шею, произнес:

— Зачем же злым таким ходить? Нельзя же из-за одной коричневой банды всех немцев в один котёл мешать. У меня дядя от них в Советский Союз сбежал, младший брат под Ленинградом воюет, я теперь на фронт еду…

— Горячий человек, Алексей. На войне хладнокровным надо быть, — заключил Мустафа.

На соседних нарах сидел, прислонившись к стене вагона, русоволосый парень лет двадцати, карандашом аккуратно выводил буквы на серой бумаге:

«Милая Ефросинья.

Пишет тебе твой Емельян. Уже третий день как нашу бригаду везут паровозом на запад. Здесь все горят желанием ударить по фрицу, горю желанием и я…

Ты не беспокойся, я живым непременно вернусь, обещаю. Если в дело идут сибиряки, то дело, считай, уже решено. Не унывай, Милая! Знаю, помню, что не виделись мы с тобою уже больше двух лет- на то ведь война пришла. И на войну всякие люди идут- и стар, и млад. Все горят ненавистью к врагу, все жаждут отстоять Москву. Отстоим, выживем, домой вернемся свадьбу сыграть. Молодые точно все сыграют, так наш старшина подбадривает, Прохор Кудрин, мировой мужик. Эх, ведь не забыть мне никогда, как кукушка звучит, как вода рябью об лодку бьётся, а в той лодке мы с тобою! На тебе венок одуванчиковый, мною сплетённый. Вот мы только с покоса, а сразу вдвоём по реке на лодке, кататься могли ночи напролёт, по песчаной косе гуляли. Рассвет наш за мельницей помнишь? Как свет через мельничные крылья пробивается, осветив твоё лицо загорелое. Я сотни раз это во сне вижу, жду видения этого каждую ночь…

Разлюбезная моя Ефросинья! Знаю, немало беды выпало нам на нашу долю, но держаться и помнить друг о друге, любить друг друга первейшая наша нужда теперь будет! Будем счастливы, не помрём! С горячим приветом к любимой Ефросинье от Емельяна! А по-твоему величать- разлюбезный Емелюшко!»

Глава первая

Паровоз, чихая белесым густым паром в ночную мглу, замедлил ход и остановился, немного не дотянув до здания вокзала. Хотя вокзалом можно было назвать такое строение лишь с натяжкой. Кирпич в стенах был порядком испещрён сколами и трещинами, время хорошо постаралось и наложило свою печать на здание дореволюционной постройки. Перрон был частично расчищен, частично завален какой-то хозяйственной рухлядью, некогда бывшей повозками и тележками. Стоял такой мороз, что двери вагона не сразу поддались при открытии. Пришлось лопатками долбить лёд в стыках, прежде чем выбраться из него. Округа наполнилась звуками хруста снега под ногами, которые перерастали в один протяжный звук, казалось, услышанный в самом Берлине. Держись, немец, к русским подошло подкрепление.

Бойцы строились поротно, выравнивались в шеренгах. Приказы командиров звенели на морозе. Пар сгустился над строем и надолго повис в воздухе. Новобранцы все стояли будто в ожидании чего-то важного и особенного в своей жизни, молодые люди приехали на войну с долей некого любопытства и интереса. Политработники знали свою работу, с бойцами было проведено множество бесед с целью моральной подготовки к боевым действиям. Также имели место многочисленные тренировки по слаживанию боевых действий бригады, бойцы совершали переходы, рыли окопы, учились обращению с оружием. В бригаде были, в основном, уроженцы Сибири, Казахстана, Забайкалья. Наученное горьким опытом Хасана и Халхин-Гола военное руководство долго держало бригаду в Приморском крае, ожидая нападения со стороны японцев, но всё же важность западного фронта дало о себе знать, бойцы после шестнадцати суток пути прибыли под Москву. Никому не надо было объяснять важности происходящих событий возле столицы, остановить и разгромить врага отнюдь не было пустым звуком, все понимали важность закрепления на данном рубеже.

Ждать в строю приходилось долго, командиры ещё не разобрались по ходу дела, каким образом и где разместить личный состав, комбриг исчез в здании вокзала, гулко хлопнув входной перекошенной дверью. Бойцы в ожидании курили, негромко переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Лёха подбежал к старшине с пустым чайником:

— Товарищ старшина, разрешите за водой метнуться?

Кудрин неопределённо махнул рукой, мол, не до тебя сейчас, и Алексей, сообразив, что в данной ситуации тот скорее разрешил, чем запретил, бегом помчался в сторону водокачки. Вызвался помочь ему Емельян, у которого осталось немного чая, поменянного на табак. Злотников не курил, лишь раз в детстве попробовал затянуться самокруткой вместе со старшими ребятами ради любопытства. Они тогда пол-дня шатались по приречной заводи, изрядно уморились в жаркий летний зной и малолетний Емельян поддался уговору товарищей, якобы от курева расслабишься и легче перенесёшь жару. Но вопреки обещанному после второй затяжки лёгкие столь резко сдавило, казалось, глаза вылезли из орбит, появились спазмы. Некоторое время душили изнутри паренька, пока не вылетел наружу спасительно-целительный кашель. Слюни из рта летели в разные стороны, Емельян согнулся пополам, на всю жизнь запомнив тот ошеломлённый страх и тупую боль в горле и лёгких, что навсегда отныне зарёкся курить.

Водица пошла не сразу, видимо, чуть примёрзла в трубе. Тугая струйка постепенно перешла в напор, медное нутро чайника наполнилось гулом.

— Вот и ладно, — удовлетворенно произнёс Зорин, когда чайник наполнился полностью.

На открытом огне вода быстро вскипела и вскоре около десятка бойцов сгрудились возле костерка, из рук в руки пуская железные кружки. Обжигаясь, хлебали тёмный напиток, бурча про тягостное ожидание.

— Вот чего тут, ждём, пора бы уж по избам, — гнусавил низенький тощий солдатик с узким лицом в шапке с подвязанными ушами.

— Да мы то чего, начальству уж видней, кого и куда отправить, — вслух рассудил Зорин.- Как будто не привык ещё к службе, как малой…

— Привыкнуть то привык, только как же нам воевать так выйдет, мерзлявыми да оголодавшими? Много не навоюешь, — ответил гнусавый.

— Воевали люди и замёрзшими, и голодными, и в окружении воевали, и без оружия. Одним своим духом и дрались, — подал голос неразговорчивый обычно Мустафа. За свою долгую и бурную жизнь успел понюхать пороха как в гражданской, так ещё и на Халхин-Голе.

— Всякое бывало, — отозвался с другого края людского кружка старшина.- Бывало, что ни единого патрона на винтовку, а вражья лава на нас летит, того и гляди сомнёт. Казацкие лошади дюже выносливые, махом степь переметают…

Замолкнул, сминая в пальцах цигарку с махоркой. Все окружающие напряжённо слушали, многие были ещё необстрелянными и о войне знали лишь понаслышке. Желание хотя бы по рассказам очевидца прочувствовать её внутри себя читалось в их усталых глазах.

— Шашки на солнце блестели так, что аж глаза резало, а гул от копыт лошадиных так вообще некоторых трястись заставлял. Белые налетали, сминали за миг, в плен никого не брали, рубили шашками, топтали, звери почти…

Растянул во рту папиросину, дым заструился к небу белесой струёй. Почти невидимый, утонул в потоке пара людского дыхания вперемешку с паром от чайника.

— Наше счастье, что мы на пригорке крутом окопались, поле кончалось, проход сужался, врагу пришлось цепочкой подбираться. Ну тут то мы и вдарили всем своим утлым снаряжением, а это были пять бердан, две «мосинки», «максимка» весь пробитый, на нём аж еле кожух держался, присобачили его уздечкой к затвору. Ну а главной нашей огневой мощью был ручной «льюис», так его можно было из края в край перетаскивать, на него вся надежда то и оставалась.

Бойцы бренчали кружками, дули на крепкий чай, но не переставали слушать Кузьмича, как звали его всей ротой. Своей обходительностью, крестьянской смекалкой он был симпатичен всем, его порой высокая требовательность в службе удивительно уживалась с его русской добротой, способной понять людей и их поступки в сложившихся ситуациях. За людей своей роты Кудрин всегда готов был встать горой.

— А задача у нас стояла к пристани белых не пустить, на ту пристань нам по Волге-реке продовольствие и боеприпасы поставляли. Царицын, девятнадцатый год, ей-ей лихое время… Туго бы нам пришлось, не знавали бы вы меня сейчас, если бы не смекалка наша простонародная. Тем оружием, что у нас тогда было только зелёных отпугивать, не то что казачью свару.

— Чего ж придумали? — не вытерпел и поинтересовался Зорин.

— На пристани смолы вдоволь было, мы ею пустые бочки прокоптили, подожгли и с горочки казачкам отправили горящий красноармейский привет. Ветер от нас дул, сухая трава махом занялась, кони огня и дыма очень уж пугливые… Так-то мы и отбили пристань.

Одобрительный гул стоявших бойцов заставил старшину усмехнуться в усы:

— Поэтому зарубите себе на носу, желторотики: на войне всегда гибнет тот, кто больше паникует. Раньше времени гибнут только из-за своего страха.

Дорога тёмной змеёй петляла среди снежных бугров, уходя в невидимый горизонт, морозной ночью складывалось ощущение будто бы вдали где-то земля смешивалась с горизонтом. Бригада, построившись поротно, перемещалась от станции прибытия к пункту дислокации, определённому ей в приказе. Перемещаться приходилось по фронтовым меркам совсем немного, около семи километров, на таком лёгком морозце было ещё терпимо.

— Вот они начались, военные дороги, сначала железные, потом обычные. Мне знакомый дядька всегда говорил, что самое тягомотное на войне, это дороги, всё тянутся и тянутся пути, всё нет им конца и края, — взбудораженно произнёс Алексей. Он шёл в первой шеренге роты.

— Так это ж не самое утомительное, вот ожидание, вот что человеку даётся гораздо сложнее. Ожидание боя, убьют или нет, вот чего он, то есть все люди, боятся, — ответил ему на это шагавший рядом Емельян.- Возьми вот, к примеру, шофёра или железнодорожника, им по-твоему, так дорога не в тягость, как солдату? Они этих дорог уже насмотрелись выше своей головы, ещё их внуков тошнить от дорог будет.

Царапнув щетиной подбородка воротник шинели, продолжил:

— Я и сам сколько таких дорог вот по малолетству прошёл голодным… В деревне по зиме хлеба ведь не добыть было, так ходил я на станцию километрах в восьми, там хоть каким-нибудь харчем разжиться ведь можно… По полю ведь идти совсем невмоготу, когда ветер в лицо прямо сечёт. А деревья все на дрова по краям дорог спилили, начальник районный так распорядился. Вот сестрёнка жива была, с ней вместе и ходили. Торбы через плечо, вёдра в руки, оба от горшка два вершка, смотреть жалобно… Голодная година, батьку с мамкой сразу забрала, мы с сестрой крепкими оказались.

— А волков что же, вообще не боялись? — спросил удивлённо Зорин.

— Голод страшнее волка, он съедает человека дольше, чем зверь. Мучается неделями, на крик исходят, разум мутнеет. А волк задрал моментально, да и делу конец.

— Эх ма, голод не тётка, я это ещё в интернате почуял на собственной шкуре, — подытожил Лёха.- Сиротой родиться, — всю жизнь поститься. Я ж не такой весёлый в детстве ведь был, голодный и злой всю беспризорницу проходил, даже дразнили, мол, никакой нет в тебе зори, а сплошной сумрак. Может, и взаправду…

— А когда повеселел то? — Емельян не заставил ждать себя с вопросом.

— Вот как-то фабричные ребята впятером отмудохали в парке на танцульках, так сразу забалагурил по жизни, — не растерялся тот с ответом.

Дружный хохот бойцов расстелился по строю надолго, даже старшина Кудрин задорно прыснул сам себе в усы.

Бригада вступила в село, довольно большое и протяжённое. Судя по дымящимся кострам и печному дыму, на постой здесь осталось большое количество солдат. Дорога была исчеркана траками, на окраине замаскированные стволы орудий буграми упирались в ночное небо.

— Сила есть, мужики, значит, жить будем, — подбодрил всех старшина.

После двухнедельного пути в отдельном эшелоне бойцам теперь очень важно было в моральном плане ощутить себя частью большого и мощного военного организма, чётко взаимосвязанного и подчинённого единой цели- раздавить врага. Тем более это чувство спаянности и товарищества было необходимо новобранцам.

Как необходимо им было и напутственное слово старшего начальника, отца-командира, появившегося внезапно перед бригадой, — тот резво выпрыгнул из подъехавшей полуторки, которая поспешно вывернула из –за угла большой бревенчатой хаты. Отцом-командиром оказался приземистый мужичок крепкого телосложения полушубке, отороченном белым мехом, и валенках. Окинув смелым взглядом бригадный строй, он поспешно кашлянул в кулак, заслушивая доклад подскочивших к нему комбатов. Коротко бросил в их сторону:

— Доклад принял. Вольно.

Командиры продублировали команду, нависла тишина, пар от дыхания бойцов навис над строем будто пелена, искрящийся снег слепил и контрастировал с чёрным полотном небес. Непроглядный дымчатый смог, образованный давлением морозного воздуха, будто бы небесным благословением и оберегом повис над русским воинством.

— Товарищи! Враг давит и прёт своей мощью на нашу армию, подмял под свою пяту сёла и города, рвётся покорить столицу нашей Родины.

— Ну вот, пошла политинформация опять… Лучше бы пожрать и поспать дали, — про себя пробурчал Лёха.

Но вопреки сложившейся традиции горланить бравурные речи о победе над врагом оратор продолжил свою речь вовсе не так бодро, как её начал:

— Много смертей и горя принесли фашисты на нашу землю, сильны они и числом, и техникой, и воевать хорошо обучены. Но только нет сил у них, чтобы сломить наш характер, русский характер. Они даже танками тот характер раздавить не могут, — в конце голос совсем дрогнул, послышалось волнение. Громко вздохнув, он продолжил:

— Совсем недавно ваши товарищи в количестве двадцати восьми стояли против пятидесяти немецких танков, двадцать восемь и пятьдесят, вдвое меньше… Погибли, но врага не пропустили. Приказываю вам также держаться, до последнего стоять, но не пустить врага к столице, потому как Москва сейчас есть символ борьбы нашей святой.

Повернувшись к командирам, произнёс:

— Ваша западная окраина села, домов, где расселиться достаточно. Обогреть и накормить людей.

— Это в одного против двух танков, разве оно так вообще может быть? — с сомнением бросил Лёха вслед умчавшейся полуторке.

— Эх ма, видать, жёстко прессуют брата нашего, что такие расклады выкатываются, — послышался голос из задней шеренги.

— Ну ка, отставили словесный понос, паникёрских разговоров не допущу, — осадил всех старшина.- Воевать приехали, не ныть и не стонать… Про тех смельчаков даже в газете написано, с фамилиями и фотографиями впридачу. С такими людьми всё одолеем!

Шагая по сельской улице в строю, Емельян с Лёхой затеяли нешуточный спор:

— Нет, ну сам ведь рассуди, какой бы солдат справный не был, но так чтобы каждый по паре танков угробил, почитай, целый танковый полк против одного взвода? Тут, брат, явный перебор, быть такого на белом свете не может. Немецкие танкисты не дуралеи, у них пушки с пулемётами, у них не забалуешь.

— Эх, Лёха, ты вот старшину послушай, на войне всякие геройства имеют место быть, почему бы и против танков нашим не выстоять. Может, были опытные ребята, что с самого нападения Гитлера воюют, злые да проворные, научились танки подбивать… Может, у них на каждого по противотанковому ружью было?

— По штату не положено на каждого! — блеснул знанием Зорин.- На взвод по два ружья должно быть.

— Значит, метко стреляли уж из этих ружей… А как же подвиг пулеметчиков, что батальон в капусту покрошили месяц назад, политрук зачитывал? Тоже придумали?

— Ну это ты промахнулся, то ведь пехотный батальон, без танков, да если в поле, да если ещё и без укрытий. Ежу понятно, что с пулемёта покрошить можно.

Ближе прислонившись к товарищу, добавил:

— Это ясно, что статейки эти боевой моральный дух поднимают, это правильно, я считаю. Но чтобы прямо по паре танков на бойца, это уже перегнули товарищи в политуправлении, честно тебе признаюсь.

Емельян лишь хмыкнул в ответ:

— Вот повоюем, увидим.

Они даже и представить ведь себе не могли, сколько страшных и удивительных вещей им предстоит увидеть в смертоносном калейдоскопе по имени Война. А разобраться с правдивостью газетной заметки предстояло уже совсем скоро.

Серенькие домики ровными рядами выстроились на снежных барханах, расстояние между всеми было выверенным и точным. Емельян удивлялся такому обстоятельству, мысленно сравнивая подмосковное сельцо с родной сибирской деревушкой. Сравнения были отнюдь не в пользу последней.

Домики его родины кое-где кучковались в узком кружку, а кое-где были разбросаны друг от друга на десятки метров. Да и внешне они сильно разнились с добротными срубами, поставленными почти четверть века назад, тогда как жильё в Сибири строилось переселенцами ввиду дефицита материалов и ресурсов на скорую руку, иногда даже на косогорах и ухабах. Ставить дома приходилось и на холмах, что в изрядном количестве высились над среднесибирской равниной. Золотое правило переселенцев, — «река это жизнь» было актуальным во все века и вынуждало с огромным трудом ставить дома в не самых удобных местах, лишь бы был ближе выход к воде. Его хата стояла далеко от речки, боец с тоской вспоминал ежедневные изнурительные походы с вёдрами по воду, тогда ему казалась эта работа нудной, а сейчас на фоне фронтовых будней ощущалась самой что ни на есть простой.

На следующее утро Лёху с Емельяном старшина отрядил на заготовку дров на пункт тылового обеспечения бригады. По пути к нему Злотников долго и молча любовался добротным видом подмосковных домишек, Алексей же рядом весело насвистывал какую-то незамысловатую мелодию. Его настроение приподнялось, когда выпала возможность пройтись размяться. Работы ни тот, ни другой никогда не чурались, Зорин ввиду своей бойкости, а Злотников ввиду своей крестьянской натуры, что прививала любовь к труду с детства. Выпас коров, колка дров и заготовка сена, сколачивание амбаров и загонов, — с детства Емельян испытал на себе все прелести крестьянского труда.

Возле широкого амбара были свалены спиленные стволы сосен и елей. Рядом работали солдаты, совсем немного, человек пять. Топоры друзья прихватили свои, но вот с пилами было туго, пришлось просить и ждать, пока освободиться инструмент.

Декабрьского зимнего солнца почти не было видно, слоистые облака плотно затянули небо, лишая людей порции тепла. Находиться на улице становилось уже невмоготу, особенно после долгой прогулки по улочке, и Злотников предложил зайти внутрь амбара. Пилить всё равно предстояло много, да и обещанные сани для перевозки дров должны будут появиться не раньше вечера.

Внутри строения бойцы увидели занятную картину: на деревянном ящике в углу здания стоял разобранный станковый пулемёт «Максим», а с его затвором возился усатый красноармеец зрелого возраста в одной гимнастёрке.

— Привет, стрелкам! Не в одном ли расчёте с Анкой-пулемётчицей воюешь? — начал острить с ходу Алексей.

Смутный взгляд карих глаз пулемётчика почему-то заставил Емельяна именно себя почувствовать неудобно из-за шутки товарища, и он толкнул того в плечо:

— Да ладно, будет, не отвлекай человека.

С невозмутимым видом тот продолжал чистить оружие. Зорин усмехнулся и предложил:

— Вон на тюки давай присядем.

В амбаре было теплее лишь градусов на пять, чем на улице, пулемётчик пока разбирал детали, — станина аккуратно была убрана с ящика на пол, потом принялся смазывать затвор, затем счищать нагар с длинного ствола. Емельян даже невольно залюбовался красотой огнестрельного оружия.

— Вот бы с такого пострелять, — медленно произнёс Алексей.- Ведь когда-нибудь придётся и из этого дракона по фашистским гадам пульнуть.

— Пулемёт ведь опытным доверяют, как Мустафа, который порох нюхал…

— Я и не хуже Мустафы с такой штукой управлюсь, — отрезал Алексей.

— Сегодня пока нам с дровами доверили управиться, а дальше видно будет, — подытожил Емельян.

Помолчали, глядя в запылённое стекло, как бойцы рубят и пилят деревья.

— У меня всё из головы не выходят те парни, что по два танка на каждого встретили, — вдруг признался Злотников, — ведь большой бойцы…

— Брось, времена вон какие страшные, вот люди и гибнут. Где командиры-то были, чего зевали с подкреплением? — резонно заметил Зорин.

— У них комдив через два дня после них тоже погиб. Панфёров, кажется…

— Панфилов, — бросил фамилию как отрезал пулемётчик, — Иван Васильевич.

Карий взгляд стал ещё более хмурым и сосредоточенным.

— Ну видишь, вот и поправил нас опытный боец, пусть земля им всем будет пухом, — вздохнул Алексей.

— Точно, в газете так и писали, панфиловцы они, двадцать восемь их было, двадцать восемь и погибло.

Звук щелчка пулемётного затвора, казалось, разорвал воздух амбара, с ящика свалился ключ. Боец всем телом развернулся к друзьям и, тяжело задыхаясь, произнёс:

— Врешь! Все живы, все до единого! Все, и Диев, и Панфилов, и Добробабин, и Москаленко, все… Все до единого живы и рядом живут, ясно?

Зорин громко присвистнул на такую тираду, а Емельян оторопело смотрел в налившиеся яростью глаза стрелка, их выражение явно не сулило бойцам ничего хорошего.

Вновь первым отреагировал Зорин:

— Да брось, боец, мы же не знали, что они друзья твои, окстись… Не подумай плохого, мы памятью-то дорожим.

Сжав кулаки, тот прислонился к ящику:

— Други мои, ушли вы и никаким газетным строкам вас не вернуть.

Смахнув выступившую слезинку промасленным рукавом гимнастёрки, спросил:

— Спирт есть?

— Это да, сейчас помянем, — засуетился Лёха, у которого всегда булькала заначка во фляжке. На замечание Кудрина всегда остроумно отвечал: «Зима ведь, вода мёрзнет, а спирту хоть бы что».

Первый глоток будто бы испил через силу, два последующих пошли уже смелее. Оторвав фляжку от губ, отдал её обратно Зорину.

— Я смотрю, из новобранцев будете?

— Мы с резерва, с Дальнего Востока, — ответил Алексей и тоже припал к фляжке, но лишь чуть пригубил, с Прохором Кузьмичём на спирте не пошутишь, живо учует и накажет строго.

— Нас встретили тоже необстреляными, а сюда приехали меньше месяца назад, — карие глаза буровили стену амбара.

Продолжил монолог не моргая:

— В поле всю ночь окопы рыли, сначала для самих себя, потом секреты, для пушек немецких. Было нас у Дубосеково целая рота, это на нашем участке двадцать восемь, остальные оборону за дорогой держали. Одно орудие даже выделили, ух, и помогло ведь оно нам в бою.

Короткими грязными пальцами достал пачку, потряс её, пока из прорези не показался серый цилиндр папироски:

— Политрук наш, Василий Георгиевич, широкой души был человек, любой из их породы политработников о героизме язык чешут, сидя в землянке командирской, да о долге перед народом и Сталиным, а сами жопы свои под пули подставлять не торопятся. Он же совсем другой закваски был, патриотом… И погиб он по-настоящему, со связкой гранат в руке.

Продолжил лишь тогда, когда сигарета укоротилась на треть, причём очень необычным вопросом:

— Сами то откуда будете?

Вопрос прозвучал неожиданно.

— Я с Твери, — ответил немного погодя Лёха.

— С Алтая, — отозвался Емельян.

— Земеля, — заискрились карие глаза, — будем знакомы, Иван.

Протянул друзьям по очереди широкую мозолистую ладонь.

— Емельяном звать.

— Емеля-земеля, вона как звучит… Ну а меня Лёхой, — всё острил Лёха.

— Забавный ты какой, Лёха. Задор, как и злость, на войне полезными бывают… Вот у нас Димка Тимофеев остряк всей роты, как и я, кое-как из этой передряги выбрался…

— Так и что, много кто выжил? Чего тогда в газете написали? — недоумевал Емельян.

— А кто их на хрен разберёт, чего они нас похоронить всех решили. Пропаганда, мол, умираем и не отступаем, мол, — неопределённо пожал плечами Иван.

— Ну а ежели самому-то пойти разобраться, объявится, мол, живы люди, — предложил Зорин.

— Оно мне надо, разбираться, не здесь сгинешь, так после в другом месте… Разбираться, — несколько волнительно протянул последнее слово пулемётчик.- Там, почитай, почти вся дивизия полегла, не только одна наша рота, комдив сам сгинул… Ну это всё к чертям, про ребят написали, что они герои, молодцы, не смолчали, и на том спасибо, остальное хрен с ним…

Пора было уже приступить и к дровам. Сквозь окно было видно, что бойцы на улице уже освободили одну двухручную пилу, но Емельян с Лёхой будто бы приросли к амбарному тюку, желая ещё хотя бы на пяток минуток остаться поговорить с героем, живым свидетелем смертельной схватки.

— Страшно ведь бывает? — задал вертевшийся всё время на языке вопрос Емельян. Спросил и тут же укорил себя: «Ещё чего подумает, что трус его земляк. Молокосос.»

Ответ последовал удивительно быстро, будто стрелок уже был готов к нему:

— Страшно, когда снаряды летя и разрываются рядом. Окоп сразу чувствуешь своей могилкой, а поле своим последним пристанищем. Немцы всегда с артиллерией наступают, без неё то и не воюют никогда.

Раздавив окурок о дощатый пол, он хлопнул рукою по своей коленке:

— Вот какое западло, ребята, как ночью лопатой землю ковырять, так она еле-еле поддаётся. Зато немецкий снаряд вырывает куски её просто на раз. Перепахал он с утра, значит, этой землицы будь здоров, танки на нас пошли. Только ведь танки одни погулять не выпустили, пускают строго лишь с пехотой, порядок у них немецкий, стало быть, такой.

Друзья даже поразились смене интонации рассказчика, из трагически печальной она перешла в более оптимистичный, как будто ни в чём ни бывало. Емельян про себя отметил: «Видать, на нервах».

А рассказчик всё продолжал:

— Я то с напарником подалее расположился, сбоку от позиции, пулемёт Василий Георгиевич, политрук наш, пожелал отдельно в засаду поставить, очень неглупый расчёт в этом был… По первости мы то совсем не высовывались, не стреляли, танки ближе к себе подпускали, а орудие наше единственное прямо напротив пулемёта на опушке стояло, — протянув руку, будто визуализируя картинку на стене амбара, пробормотало боец.

— Молодой момлей был, но упёртый и храбрый, при обстреле не спасовал, отлично его замаскировал. Обманных щелей фрицам нарыли, они по ним и лупили, — усмехнулся он в конце тирады.

Вновь полез в карман за папиросой, а некурившие Емельян с Лёхой, как заворожённые наблюдали за ним, совсем позабыв для чего они прибыли н этот край села.

— Одной пушкой все танки не побить было, хороший запас был гранат, птэров, бутылок с зажигательной смесью. Это летом же в начале надо было поджечь её с тряпки, а потом швырнуть, да поточнее, ведь сколько народу на них пообжигалось…

Перекатил губами цигарку из одного угла рта в другой:

— Ну а теперь то «чиркаш» придумали, черканул его да и передал фашисту наш пламенный русский привет. Таких-то приветов у нас штук восемьдесят, четыре ящика было.

Едкий дым тянулся к потолку амбара.

— Дружок мой, Колёк Москаленко… Самым мастером кидать эти бутылки был, в круг диаметром пять метров с восьмидесяти попадал… Усмехаетесь? Командир роты тренировал на совесть: и в круг на точность кидали, и деревянную конструкцию наподобие танка готовили, размером, как с него самого, вместо пушки бревно воткнули… Катали её на колёсах да учились подбивать, наукой воевать вот уж были подкованы неслабо.

Вдруг сумбурно выругался, передёрнув плечами:

— Известно что, немцы техникой да стратегией брали, на всю нашу дивизию тогда до двух сотен танков пёрло, да ещё и пехота. Перла, значит, гуртом, неторопясь, еле-еле, подпустили мы её где-то на сотню метров да как влупили из всех стволов, пушка заговорила. Встали первые гробы ихние, немецкие, серые, небо коптят, дошли, значит, до Москвы, а как же!… Я же своего зверюгу до лучших времён приберёг.

Слёзы наворачивались на глаза бойца по мере углубления в рассказ:

— Единственное орудие наше они всё-таки подбили, замолчала артподдержка, но и сами в атаке своей захлебнулись… Вторая волна уже через пару часов подобралась, эти махины стальные воюют да дождичком себе свинцовым поливают. Повезёт, так найдёшь себе укрытие, в земельку завернёшься, не то раздавит, расплющит гадина… Ну и мы их били, ох как мы их били! В борт, под башню, да ребята такие лихие, что в смотровую щель фрицу за здорово живёшь попасть могли…

Мотнул головой в сторону своего оружия, прокомментировал:

— На моём-то «максиме» задание особое было, оторвать пехоту от танков, с чем мы с ним, моим дружищем, с удовольствием справились… Так ведь, посчитать, голов восемьдесят немецких чертовских положили на том поле, так только я один…

Впервые за всё время рассказа на его лице появилась улыбка:

— А танков то, почитай, числом до пятидесяти горело, не врут эти газетные писаки. Хоть и не люблю я этих корреспондентиков, их бы самих в окопы, прочухать, что такое война.

— А про слова, про Москву, что за нами? Тоже врут? — осторожно спросил Злотников.

— Вот Василий Георгиевич, политрук наш, человек пламенный и горячий был, патриот и речь какую угодно мог ввернуть. Здесь уже не поспоришь, сам не слышал, но могло быть… Только и зацепил я краем глаза, как он в измазанном грязью полушубке, а щеголял он в нём белоснежном, дорожил такой вещицей. Значит, выскочил он из смотровой щели через дымы да швырнул гранату в танк, затем поджёг бутылочку, но выполз следующий хищник из дыма да срезал пулемётом Василь Георгиевича… Про слова его последние не знаю, я далеко ведь от него оборону держал…

Резко встал в напряжении весь с места, захрустели старые суставы:

— Ну а потом ведь меня самого и накрыло снарядом, бухнул, сволочуга, прям рядышком… Сильно меня оглушило, будто забылся я… Очнулся, когда уже смеркалось, весь день, почитай, дрались. Тишина-то какая на поле, будто бы в раю оказался. Вражьи махины только сгрудились чёрными пятнами, трупами серыми стелились… Бить их можно ребята, они сейчас натуру свою показали, прут своей наглостью и нахрапом, а мы их стойкостью и сноровкой берём, ещё и не так бить будем, и в хвост, и в гриву ещё погоним до самого их мерзкого Гитлера, где там эта шваль вся сидит…

Опёршись рукой на ящик, крепко рукой обхватил пулемёт:

— Оружие у нас не слабже их, тамошние пушки только поточнее бьют, вот и всё. Да эта точность и не значит ничего вовсе, против ребят таких… Гриша Петренко в смотровую щель танка попадал, шмалял точно, будь здоров… Яша Бондаренко бегал от щели к щели и так четырёх зверей приструнил, а Никита Митченко так и вовсе умудрился забраться на башню танка и прямиком в люк горящую бутылку закинул, устроил чертям ад… Попомните меня, с такими ребятами немцам точно крышка придёт.

Выходили друзья из амбара смутные да ошарашенные:

— Вот это герои, брат, вот это подвиг! — вздыхал Алексей.

— Есть же сила в нас, брат, однако… Человек после такой мясорубки и дальше в пекло лезть готов… Боевой у нас народ, огнеупорный, а сейчас ещё мы с Сибири и Дальнего Востока подтянулись. Крышка оккупанту, — рассуждал Емельян.

Долго потом они ещё высказывали свои мысли о подвигах и геройстве за двуручной пилой.

Глава вторая

Уже минут двадцать как горят костры в ночном поле, уже замерзли руки держать оружие, но команды идти в бой все еще нет. В растоптанных валенках и нульцевых ватниках всё равно было холодно. Только густые ели маскировали роту морских пехотинцев, вокруг в чистом поле не было видно ни зги.

Старшина передал команду ориентироваться по кострищам, двигаться по маршруту от костра к костру.

Вот, наконец, взлетает красная ракета, рота выбирается из леса, быстрыми перебежками люди продвигаются по полю, крики «ура» и любой другой разговор запрещен- приказ комбрига ясный: соблюдать скрытность до сближения с противником.

Емельян бежал рядом с Мустафой, чувствуя между лопаток струйки пота, а татарин вовсе даже и не запыхался. « Вот черт выносливый» — думал про себя Емельян. Снег был неглубокий, но валенки всё же увязали глубоко, передвигать ноги приходилось с трудом.

Через полчаса появились очертания деревенских домиков. Рота подошла к ним бесшумно, немцы начали стрельбу с явным запозданием, атаки совсем не ожидали.

Емельян смутно видел силуэты домов, фигуры людей, тело как будто двигалось в невесомости. В самом первом бою разве сообразишь что-либо. Сердце долбит, как пулемёт, семь потов под ватник сошло, ноги ватные, руки смёрзли. Мда, он явно не так представлял своё боевое крещение.

Справился с волнением, заметил немецкую траншею. С воплями из неё выбежали три фигуры. Присел на колено, вскинул винтовку- Бах! Один немец ничком уткнулся в снег, другие бросились в рассыпную. Краем глаза Емельян замечает татарина, тот броском настигает уцелевших и пронзает штыком одного из них. Татарин был опытным бойцом, и Емельян посчитал полезным в бою держаться рядом с ним.

Из траншеи выбегают еще двое и тут же становятся жертвами русских штыков. Мустафа подбегает к двери и бросает внутрь ручную гранату. Взрыв, всполохи пламени, довольный татарин скалит зубы:

— Уууу, шайтан, давись, фриц!

Дальше был суматошный бег по деревенским улицам. Утлые хаты перемежались с пепелищами, брошенными грузовиками, мотоциклами, техника, по большей части, горела. По улицам метались перепуганные лошади, судорожная паника охватила и немцев. Пулеметные расчеты были сразу же блокированы и подавлены. Много фрицев погибло в штыковом бою.

Емельян, Мустафа и ещё два десятка бойцов пробились к центру деревни и с ходу выбили немцев из добротного дома, как оказалось, из комендатуры. Полотнище со свастикой упало в грязный снег. Но продвинуться дальше помешал внезапно возникший пулеметный огонь. Немцы стреляли из подвала старой церкви, расположенной метрах в двустах напротив комендатуры.

Морпехи залегли. Прямо до церкви добраться не представлялось возможным. Старшина жестом приказал двинуться в обход. Обойдя здание комендатуры с тыла, Емельян и Мустафа преодолели несколько огороженных загонов, прячась за стожками сена, телегами и повозками. Скрытно подойти еще и помог почти двухметровый сугроб, наметённый с торца церкви.

Ползком по насту бойцы подползли к зданию, но до пулеметного гнезда, оборудованного в подвале, было очень далеко.

Мустафа указал на лестницу, ведущую в подвал. Видимо, сам церковный подвал был очень обширным, как и следовало ожидать, дверь в него была заперта. Бойцы разделились, окружив подвал с двух сторон. Дверь выбили с помощью пары гранат. Под напором ударной волны её вынесло, из глубины подвала раздались выстрелы и крики гитлеровцев.

Из самой церкви доносилось дикое ржание. «В церкви лошади!» — осенила догадка Емельяна. «Устроить в церкви, в святом месте конюшню, это же кощунство!»

Дверь выбили с целью отвлечения внимания, чтобы с другой стороны подвала через малые оконца морпехами дать возможность проникнуть. Такой приказ получили Емельян с Алексеем.

Бойцам потребовалось менее пяти минут, чтобы добраться до окон. Одно из них было завалено мешками, сверху торчал пулемётный ствол, — немцы педантично не оставили без охраны весь периметр подвала.

Бойцы отложили к стене оставшиеся гранаты, их оказалось всего три, потом решили действовать наверняка, так как не знали сколько именно фрицев засело в подвале. Договорились обезвредить немца- пулеметчика и сбить верхний мешок. Со стороны дверей послышалась хаотичная стрельба, приём с отвлечением сулил успех.

Алексей подкрался ближе ударил со всей злости по стволу пулемёта. Потом обеими руками ухватил ближе к прикладу и дёрнул со всех сил на себя. Послышался удар каски о камень, немец явно оказался оглушен. Емельян в следующий момент, перевернувшись на бок, стукнул ногой со всей силы по мешку, мешок брякнулся внутрь. Следом в чёрное нутро полетели подготовленные две гранаты.

Емельян лишь успел укрыться за стеной, как прозвучал взрыв, затем последовал следующий, более оглушительный, видимо, взорвался ящик с гранатами у немцев. Громыхнуло так, что у бойцов уши заложило. Приподнявшись, Зорин кинул еще одну, последнюю…

Внутри подвала воцарилась тишина. Сопротивление врага было подавлено.

Дождавшись, пока рассеется дым, Алексей с Емельяном заползли внутрь через оконце. В нос ударил мерзкий запах, так наверное, только горелое мясо и пахнет. Темнота в подвале была непроглядной, но даже в ней можно было различить отдельные фрагменты столь ужасной картины, что бойцы замерли на месте от охватившего их трепета.

Бесформенные тела в сером валялись в одном сплошном месиве, отдельно в стороне лежали два или три тупа, сложно было разобрать. Также можно было различить разметанные части тел: руки, ноги.

Ворота подвала резко распахнулись, вошли бойцы со старшиной, вместе с ними проник и свет- от увиденного у Емельяна резко сдавило желудок. Он резко согнулся в три погибели и сел на корточки, Зорину также стало похуже, но он сумел устоять на ногах.

Тёмно-красные разводы пролились под каждым немецким телом. Лица были обезображены, попадались даже обезглавленные трупы. В руках они все ещё сжимали оружие. На остатках ящика с гранатами валялась оторванная кисть с единственным уцелевшим из всех указательным пальцем. И ещё стены, обагренные кровью, её запах, чуть теплый, перемещался с запахом гари и, казалось, забивал лёгкие.

Не помня себя, Емельян очутился на улице. Растерев снег на щеках, засунул его даже в рот, затем долго стоял на коленях и отплевывался. Ему казалась, что немецкая кровь комом встала в горле. Подбежал Мустафа, склонился к нему:

— Эмельян, — так по-своему, с акцентом произнес имя, — вставай, вставай! Говори со мной!

Емельян встряхнул головой, словно сбросив оцепенение, посмотрел на товарища, тот бережно подхватил его под мышки и поставил на ноги.

— Не, не… Сам я, — слабо запротестовал Емельян, — сам смогу.

Подобрал винтовку, закинул за плечо, резко выдохнул, собрался с духом. «Бой еще не окончен, нет, нельзя раскисать, нельзя, недопустимо. Идти надо, идти должен…»

Но что-то блекло-алое виделось ему всё равно на стенах хат, бортах грузовиков, на ватниках и шинелях товарищей.

Немцев выбили почти из всей деревни, если можно было назвать так то, что от неё осталось- уцелевшими остались лишь церковь с комендатурой и десятка полтора домов. Остальные строения представляли собой сплошное пепелище. Враг сжёг эти дома, но сполна поплатился за свои деяния. Иноземные солдаты валялись теперь трупами по дворам, сараям, черными островками догорали в подбитым транспорте. И взгляд у всех был одинаковым, мертво-остекленевшим, этот взгляд уперся в небо. Словно с неба пришла кара им за содеянное. Остатки разбитого гарнизона прижали к крутому берегу речушки и там же перестреляли как куропаток. Дольше всех сопротивлялся долговязый офицерик, он вообще пытался удрать на чёрном легковом автомобиле. Но брошенная меткой рукой Мустафы граната подбила авто, офицер смог выбраться, даже добежал до обрыва, не желая сдаваться. Рухнул прямо с обрыва, провалившись по пояс в снегу. Немец был упёртым, выбравшись из сугроба, он добрался до ледяного покрова речки. Судорожно скользя по льду, он почти добрался до середины русла, как лёд хрустнул сначала под левой ногой. Он дёрнулся всем телом, только успел вытащить её, как сразу же провалился всем туловищем- трещина пошла дальше по разлому, другая нога в скользком сапоге не удержалась на поверхности. С берега красноармейцы смотрели на судорожные попытки врага спастись. Ледяная вода быстро сковала серую шинель тяжестью, оккупант пошёл ко дну с истерическими воплями.

Солдаты возвращались в деревню. Для многих это был первый бой, первая война. Для некоторых он же оказался и последним- рота потеряла около тридцати человек.

У околицы перед бойцами предстала душещипательная картина: большая толпа женщин, стариков и детей, оцепенело прижавшихся друг к другу. Прямо на снегу сидели раненые жители, их перевязывали бойцы. На заднем плане бесновался огонь, — горел большой амбар. Крыша и стены его уже рухнули, пламя топило снег вокруг костровища. Тёмный дым стелился в сторону востоку, в сторону Москвы.

Подойдя ближе, Емельян с товарищами обратили внимание на то, что у всех раненых были ожоги.

— Никак сжечь хотели! — вырвалось у старшины Кудрина.

— Так, голубок мой, так! — закричала в истерике из толпы женщина лет тридцати, словно душа вырывалась наружу.

— Собрали нас всех ещё с ночи, в этом амбаре и продержали всю ночь. Как пальба началась они, аспиды проклятые, двери подпёрли и зажгли вокруг.

Гневные возгласы поддержки лишь усиливали трагизм происходящего.

— До чего нелюди додумались. Как их только земля наша их носит! — гневно крикнул Зорин.

— Давить будем гадов! — проскрипел зубами Емельян.

Даже вечно невозмутимый Мустафа издал протяжный гортанный звук, полный ненависти.

Забилась женщина в приступе рыданий, её рассказ продолжил высокий кряжистый старик.

— Дым, копоть, все визжат, матушки мои, ну, видимо, умирать нам дано такою адской мукой… Если бы не хлопцы, сгинули бы, зажглись бы спичкой, — с этими словами дед указал на бойцов, перевязывающих раненых. Среди них был и немец Яков Крейзер.

Старшина подскочил к нему, обнял по-братски:

— Спасибо, дорогой, людей спас… Спасибо! К награде вас представим, всех!

— Я по разговору понял, что они людей в амбаре подожгли, — совсем тихо, еле слышно рассказывал потрясённый Яков, — я одного схватил, прижал к стене, он быстро показал, где людей собрали. Сюда с хлопцами бегом, еле успели…

Подскочил к беседующим и Зорин:

— Молодчага, наш парень! А за тот разговор в вагоне извини, погорячился!

Яков отрешённо кивнул головой.

Внезапно из столпа дыма вынырнули два бойца. С собой вели потрёпанного человека в овчинном полушубке без шапки. По голова и по густым усам его текла кровь. Мужику было уже за тридцать, мелко посаженные зелёные глаза бегали суетливо.

— Товарищ старшина, в подвале нашли, прятался.

Увидев пойманного мужика, толпа жителей заволновалась. Молодка лет двадцати пяти закричала гневным голосом:

— Поймали аспида!

— Товарищ командир! Предатель это, полицай, немцам служил! Гришка, кличка Кабан! Людей мучил! — гневные крики толпы заставили мужика вжать голову и согнуться.

— Они девушку пытали, — тоненьким голоском прокричал мальчик лет одиннадцати в облезлом треухе.- Неместная она, схватили приволокли в комендатуру, секли, потом голую вывели на улицу. Этот её ножом полосовал, я с голубятни смотрел.

«Иуда», «убивец», «каратель», — с такими словами люди наступали на полицая, солдаты стеной обступили жителей, оттащили Гришку-кабана от самосуда.

Старшина крикнул:

— Тише, тише, товарищи! Советская власть вернулась сюда навсегда, предателя будем судить! По всей строгости военного времени, не сдерживая себя от гнева!

Зорин засипел:

— Дай я его кончу, Прохор Кузьмич!

— Ошалел? Я сказал- судить! Отвести особисту.

Только проговорил, как краем глаза заметил вскинутый ствол винтовки. Вскинул руку, отбил предплечьем ствол старшина, пуля ушла в небо. Матерясь, он выхватил оружие из рук Зорина.

— Марш к комроты! Доложить, что деревня наша! Немедленно!

Алексей не сдвинулся, в глазах плясал недобрый огонёк.

— Есть, товарищ главный корабельный старшина! — подчинился приказу. Подойдя ближе, шепнул на ухо, — Прохор Кузьимч, только в глаза посмотрю.

Не дожидаясь разрешения, подошёл вплотную, гневно дыша:

— Девушку то как звали?

Одной рукой взял за богатый воротник, другую положил на плечи.

— Т-т-таня… — заикаясь, произнёс Кабан. Змеиные глаза впились в бойца недоумённо.

— Это тебе за Таню, — тихо и вполне отчётливо произнёс Алексей.

Левой обхватил снизу затылок, правой схватил за подбородок, за жиденькую спутанную бородёнку, дёрнул резко вверх и в сторону. Послышался хруст шейных позвонков. Труп предателя плашмя упал в грязь. Сопровождающие бойцы лишь хлопали глазами, — настолько стремительной была расправа. Потом морпехи дружно одобрили поступок Алексея. « Такие мрази не должны жить, не должны топтать советской земли.»

Старшина, увидев труп полицая, вздохнул, устало махнул рукою и отдал винтовку Алексею.

Солдаты брали людей под руки, помогали идти к своим хатам. Тех, у кого ничего не осталось, собирали вместе, ждали отправки в тыл.

Емельян вёл под рук высокого старика, печально размышлял: «Что ж за зверьё такое? Людей живыми жечь… Или нет у них стариков и детей своих? Что за нашествие пришло в края наши, пепел да кровь приносит?… Трудно будет одолеть врага, ох нелегко!» — мысль свербила в голове и не давала покоя.

Глава третья

Стальной корпус бывшего когда-то рыболовного судна, а теперь боевого катера с шумом рассекал волны Волги. По небу стелился дым, настолько плотный, что хмурое осеннее солнце казалось ещё более тусклым. Горел Сталинград, старый русский город, ставший бастионом русского духа на Волге.

Стайка катеров, сухогрузов, просто лодок, всего плавучего, пригодного для переправы солдат на ту сторону реки, шла по свинцовой воде, унося кого-то навстречу смерти, а кого-то навстречу славе. Тревожны были волжские волны. С ещё большей тревогой отражались они в глазах людей в серых шинелях и чёрных бушлатах.

На катере «Гремучий» морпехи заняли всю палубу. Емельян стоял почти на самой середине палубы прямо под большим круглым прожектором, используемым для освещения переправы в тёмное время суток. Солдат силился разглядеть силуэт боевого города, но ползучая ядовитая туча окутала горизонт, предвещая смерть и страх. Болтать никому не хотелось, даже завзятый балагур Алексей Зорин с деловитым видом, сложив руки на висевший на шее автомат, тянул сигаретку. Курили, поплевывая, думали солдаты невесёлую военную думу.

Страха Емельян не чувствовал, не первый месяц на войне, чувствовал просто, что не отдаст свою жизнь задёшево, просто так, не по трусости или слабости. «Ведь трусы первыми гибнут на войне!», — мутная свинцовая вода никак не располагала к позитивным мыслям, но и не давала сбиться боевому настрою. По официальным сводкам, слухам с фронта положение в городе становилось чрезвычайным, сродни битве под Москвой. И Емельян чувствовал в себе силы поучаствовать в таком деле.

Думал солдат и о любимой. Все девушки совхоза сейчас на сборе урожая. Недосыпая, а порой недоедая, девушки, старики, дети отдавая последние силы для фронта. Чувствовал, что не подведёт Ефросинью, страх смерти отступит перед чувством долга и собственной совестью.

Словно шмелиный рой поднялся над судами, — разрезая клубы дыма, прямо с высоты двухсот-трёхсот метров метров заходили на бомбёжку чёрные стервятники.

— Воздух! — остервенело крикнул рулевой из рубки катера. Разлетелись стёкла, посекли щёку матроса. Пулемётные очереди насквозь проживали рубку.

Вжались от страха бойцы в палубу, кто не успел припасть к ней, прижимались прямо к спинам товарищей.

Тупоносые бомбардировщики с характерным воем ныряли вниз, сбрасывая смертоносный груз. Разрывы гремели всё чаща и чаще, вода в реке вспенилась. В нос передового катера ударила бомба, его будто преломило пополам. В воздух взметнулись деревянные обломки, куски обшивки, бушлаты, людские ошмётки, превратившиеся в бесформенные обрубки. Пучина поглотила бойцов быстро, став для всех общей братской водной могилой.

Смерть гуляла по Волге, собирая свой неистовый урожай, сгребая вместе с металлом и деревом, катерами и лодками людские судьбы. За рёвом самолётов и свистом бомб невозможно было расслышать предсмертные крики утопавших. Алексей сгрёб руками Емельяна в охапку, вместе они прижались к стенке кубрика, присев на корточки.

Самым страшным здесь казалось ожидание, то самое ожидание своей бомбы, своей смертью, которая, возможно, уже несётся с очередной порцией немецких «гостинцев». Поэтому и хотелось сильнее вжать голову в плечи под смертоносные звуки немецких «хейнкелей». Бывалые фронтовики различали марку бомбардировщиков по звуку.

Скрюченными пальцами обеих рук приходилось держаться за трап, бились касками друг с другом.

Алексей и в минуты смертельной опасности оставался верен себе, своему неуёмному чувству юмора и потрясающему самообладанию. Подставив голову к уху Емельяна, зарядил во всю глотку:

«Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает!»

Емельян тут же подхватил:

«Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,

Пощады никто не желает!»

С песней страх отступил. Теперь уже казалось безопасным поднять выше голову из воротника бушлата, бомбы упадут мимо, пули увязнут в воде.

Метрах в двухста уже показалась полоска земли, — это уже был Сталинград. К рёву моторов и грохоту взрывов прибавился еще какой-то звук, непонятное глухое стрекотание. Вспышки в небе показали, что в дело вступили советские зенитные пушки и пулемёты. Воздушные разбойники дружно развернулись и удрали восвояси. Бойцы заметно приободрились.

Высадка на берег началась с обстрела. Немецкие батареи артиллерии и миномётов находились совсем неподалёку и сменили крылатых стервятников. Снаряды и мины рвались прямо в воде.

Катера причалили к берегу, чёрно-серая волна высыпала на песчаную косу, перерытую и перепаханную проклятой войной. Через восемьсот метров песчаная суша превращалась в оборонительную полосу: доты, окопы, блиндажи, капониры для орудий. Километрах в двух далее высились огромные здания- прославленный на всю страну Сталинградский тракторный завод. Именно за него изнурительная борьба шла уже полтора месяца.

Бежать приходилось во влажном песке, грязь комьями налипала на сапоги. Емельян с трудом удерживал равновесие.

Рядом бежал Мустафа вместе с ящиком патронов от пулемёта Дегтярева.

«Умудряется ещё и ящик на себе тащить,» — удивился в очередной раз недюжинной силе товарища.

Быстрым темпом бригада морской пехоты преодолела прибрежную косу и укрылась за оборонительными позициями гвардейской дивизии.

Старшина тут же собрал всю роту в окопе. По предварительным подсчётам, при переправе потеряли около дюжины своих товарищей.

— Противник расположился в здании бывшего завода и делает отчаянные попытки сбросить наших в Волгу. Ставлю боевую задачу: не допустить прорыва противника через оборонительные укрепления, стоять до конца, до самого последнего вздоха! Отстоим славный город на Волге! — с такими словами обратился к своим бойцам командир роты капитан-лейтенант Рожнов.

«Пехтура» встретила «полундру» с радушием. Делились едой, тушёнкой, сигаретами, немногих счастливчиков, выбравшихся из холодной воды невредимыми, тут же стали отогревать тёплыми вещами и спиртом.

На войне привал был как раз тем самым временем, когда можно было почувствовать себя в мирной жизни, несмотря на помокший бушлат, разбитые сапоги, вечно трущий плечи автомат.

В армии Емельян был с 39-го, он уже с трудом помнил себя в гражданской жизни, в которой хорошо знал столярное дело. Запах ржаного поля запомнил он хорошо, того самого поля, что убирала бригада Ефросиньи, он наведался к ней, помнил её руки, шевелящиеся колосья, знойное марево над всем полем. Потом пошёл дождь, проливной, с громом, они спрятались под телегой, поцелуи… «Суждено ли вернуться к ней иль сгину на войне?»

Через полчаса доставили пищу: гречневую кашу с мясом. Солдатская каша номер один. Так назвал её весельчак Лёха:

— А ну, братва, налетай на горяченькое! Ежели сложить свою головушку, так на сытое брюхо! Неизвестно, как ещё там на небесах с гречневой кашей обстоит, дают её там или нет!

— Зато фрицы свинцовую кашку направо-налево раздают! Смотри, не налопайся!

Старшина, как всегда, был в своей стихии, серьёзный, ненужного бахвальства не одобрял. Да и не понаслышке знал, что такое ранение в живот с набитой утробой.

— Не замай, старшина! Цыганка нагадала, не от пули я погибну!

— Ложкой поживее, да оружие вычисти! Расслабляться немчуре не дадим, к вечеру бой будет. Всем подкрепиться, подогнать снаряжение, пополнить боеприпасы, про оружие не говорю, сами всё знаете. Коль в бою подведёт оно вас- не будет пощады от фрица-курвы!

Наставления старшими подействовали почти магически-разговоры поутихли, только быстрее зашевелились ложки в котелках. Емельяну нужды напоминать не было- своего Шпагина он содержал в чистоте. Даже сейчас, казалось бы идеально гладкую воронёную сталь он тёр неспешно. Получил на пункте раздачи патроны, четыре гранаты, затем неторопливо забил два диска патронами, аккуратно сложил гранаты в сумку. Вспомнил, как старшина учил когда-то укладывать правильно-нерадивые бойцы подрывались не раз из-за своей оплошности, да и командир роты мог выписать затрещину по старой флотской традиции.

Вот и сейчас уделял внимание каждой мелочи- с командирами взводов, старшиной которого уважал за недюжинный опыт, к которому прислушивался, обходил окопы, контролировал подготовку бойцов к атаке, где пойдут пулемётные расчёты, как подогнано снаряжение, доведение каждому командиру взвода маршрут выдвижения на местности цель для каждого подразделения- все успевал отметить, обо всём успевал упомянуть Рожнов.

Сумерки медленно заволокли небо над Сталинградом. Где-то вдали бухала артиллерия и гудели моторы самолётов. Емельян со старшиной уселись у края окопа и ждали сигнала к атаке.

— Накинулась это война на нас, всю Россию на ноги подняла… Кабы не она, уже б женился давно, так вот мыкаюсь, на смерть лицу смотрю да на грязь… На что она, война эта, -в словах Емельяна слышалась иссупленная горечь и тоска.

— На что, на что! Немцам земля наша треба! — в словах старшины послышались нотки родного наречия, — нашу землю забирать пришли, твою, мою, всей советской власти.

— Да это я понимаю, знаю! Да ведь куда столько самой Германии, всей немчуре. Что они с ней делать будут?

— То, брат, политика, не солдатское дело! Доля солдатская- дерьмо грести из-под политики… Но я тебе так скажу, по опыту. Был я и в гражданскую, и в царскую, с немцами дело имел. В шестнадцатом с Брусиловым.

Глаза старшины показались Емельяну печальными и глубоко ранимыми, — такими он их ещё не видел.

— Тогда царь Николашка посылал нас на убой. Немец и тогда был крепок, как орех. Это ненужная война была, умирали за политику. Мы тогда на чужой земле были, а сейчас они к нам пришли, — голос звенел всё твёрже, а глаза становились злее, — и прогнать мы их обязаны, хоть с политикой, хоть без неё! Ради сыновей и дочерей, внуков и правнуков, ради неба чистого и поля русского! Из века в век такова доля солдатская.

Емельян вздохнул, поправляя ремень от автомата. Слова старшины воспринимались, как какие-то нравоучения, но разумное зерно в них определённо было. Просто привыкнуть к крови и смертям было не так то просто. Вернуться бы уже к верстаку да пиле…

По окопу, скрытому в сумерках, внезапно пробежало оживление, как будто муравейник ожил. Суматоха охватила все блиндажи, но была какой-то неспешной, толковой, даже оружие бряцало неправдоподобно тихо. В воздухе витала одна мысль: «Скоро атака!»

Минут через сорок в небо взметнулись две зелёные ракеты- сигнал. Почти одновременно с ними заухала миномётная батарея- железные болванки, вылетая, издавали звук, чем то напоминавший новогодние хлопушки.

— За Советскую Родину! Вперёд!, — зычный голос капитан-лейтенанта Рожнова залихватски подзадоривал бойцов. Командир роты сам первый взобрался на бруствер и повёл бойцов на врага.

Ночь была на стороне морской пехоты, нестройные тени неслись по пустырю, изрытому воронками- бои здесь шли уже больше месяца. Кровью и железом обильно насытилась земля Сталинграда.

Немцы ждали атаки- подпустив русских на расстояние около сотни метров заговорили станковые пулемёты. Монотонное их стрекотание перемежалось с криками «ура!» и стонами раненых.

В наступательным порыве дошли до заводской территории: сожжённые склады, разбитые бомбами бетонные стены, обугленные остова грузовиков, — всё служило на промзоне укрытием. Рожнов попросту решил не терять людей и закрепиться на достигнутом рубеже.

Сам он, укрывшись за обломков стены, пытался осмотреть местность. Ночью бой тем сложнее, что не разглядишь всех деталей местности и зданий, приходилось ориентироваться по автоматные и пулемётный вспышкам, по разрывам мин.

Дорогу к ремонтным мастерским преградили баррикады, в центре которых размещался обычный трамвай. Из каждого его окна, насколько возможным было разглядеть, торчало по стволу станкового пулемёта. С левого края баррикад, судя по звуку, лупила ещё и пушка. С обеих её сторон фрицы грамотно расположили огневые точки в шахматном порядке, закрепилась немчура основательно.

Бойцы рассредоточились за укрытиями, ждали приказа. Но Рожнов медлил, чего-то выжидал, или просто опасался. В войну такие командиры, что солдат берегут, — на вес золота. Тем более в такую войну.

Небо разорвал вновь знакомый свист: железные стервятники с крестами на бортах появились быстро. Видимо, неподалёку у них размещался аэродром.

Свист бомб, — немцы даже ставили оперения на своих бомбах таким образом, чтобы при падении они угрожающе свистели, — вой пушек и миномётов врага- всё это вместе заставило морпехов ещё сильнее прижаться к укрытиям, авось пронесёт.

Емельян своими глазами видел, что осталось после попадания авиабомбы в бетонное укрытие: лишь бетонная крошка, торчащая арматура да окровавленные ошмётки, размётанные вокруг, — за укрытием сидели трое…

Обстрел всегда был самым страшным на войне, никогда не знаешь, твоя это бомба летит или нет. Инстинкт самосохранения заставляет сжимать голову в плечи, вжаться, раствориться в окружающей тебя твердыне, просочиться в землю. Лишь это чувство заставляет тебя сильней стиснуть в руках оружие, не выбросить его и не пуститься наутёк. Бежать нельзя, ни в коем разе нельзя, накроет обязательно либо осколками посечёт. Безопаснее всё же выждать.

Смертоносный вихрь носился по позициям. Земля, камни, изогнутый металл и человеческая плоть сливались все в страшную массу. Столбы пыли, всполохи пламени витали по открытой площадке завода.

Внезапно всё стихло, минут через пять прилетела запоздалая мина, шмякнулась в стороне, не причинив никому вреда.

Далее чинно и размеренно застучали пулемёты, серые мышиные мундиры вылезли из своих укрытий и пошли в атаку.

Емельян с Алексеем огляделись, ряды морпехов бомбардировка ощутимо проредила, атаку придётся отражать меньшими силами, что имелись при высадке.

— Не журись, Емельян! — подбадривал Зорин.- Ща дадим курве прикурить-то!

— Бригада, к бою! — подал голос комроты. Он сидел за поваленной бетонной стеной как раз напротив центральной огневой точки немцев- трамвайчика.

«Серые» немцы мелкими перебежками, постреливая из автоматов, медленно приближались к позициям русских. Тактика немцев вообще отличалась предусмотрительностью. Они никогда не лезли наобум, внутрь дома, подвала, чердака, предварительно не кинув туда гранату или не пустив струю из огнемёта. Также противник никогда не приступал к активным действиям без поддержки авиации и артиллерии. Координация действий у немцев была блестящей.

Емельян с Алексеем залегли за штабелем бетонных блоков с двух сторон.

Справа и слева от них ещё остались боеспособные бойцы, позиция была хорошей. Наискось вправо за большим нагромождением блоков, расположенных перпендикулярно друг другу сидели Рожнов, Кудрин, ещё трое морпехов, один из которых радист. По радиосвязи срочно летели сигналы о помощи.

Подпустив оккупантов метров на сто пятьдесят, комроты засадил очередью, следом начали стрелять остальные.

Емельян бил не вслепую, а тщательно выбирая цель. Вот нелепо взмахнул руками и упал бородатый унтер. Вот уткнулся в мусор и больше не встал низкорослый гренадёр.

Рядом метко клал пули в цели Зорин, подкрепляя каждое своё попадание крепким трёхэтажным забористым высказыванием. Так ему веселей казалось бить врага, да и Емельян постоянно ощущал присутствие товарища.

Враг лез вперёд, не обращая внимания на потери. Серых фигурок становилось всё больше, подбирались они всё ближе.

Глава четвертая

Всё чаще и чаще впивались пули в бетонные укрытия морпехов, небольшой камешек даже рассёк Емельяну щёку. Оккупанты за счёт количества принялись планомерно выдавливать морпехов. Кое-где бой уже перетекла в рукопашную схватку, бойцы стойко стояли на своих рубежах. Всех подбадривал жёсткий голос капитан-лейтенанта. «Командир жив, выходит, держимся» — в этом морпехи все как один были уверены. Дабы подойти ближе к блокам фрицы очень умело сосредоточили автоматный огонь и поражающее действие мин, бойцам приходилось всё реже высовываться из укрытий, чтобы не словить осколок. Немцы всё же одолели количеством и обошли блоки.

Емельян встретил первого же смельчака свинцовой струёй в живот, затем перекинул через блоки свой гостинец- осколочную гранату. Крики раненых свидетельствовали об успехе и боец решил его закрепить. Перебежал к торцу укрытия, высунулся и дал пару очередей в сторону врага. Патроны кончились, он потянулся в подсумок за очередным магазином.

Тут на него сверху навалился немец с ножом, видимо, тоже кончились патроны. Перехватить его руку стоило больших усилий, лезвие блестело почти у самого лица. Выручил товарищ вовремя: саданул неприятеля прямо в лицо прикладом. Того откинуло в сторону. Емельян быстро поменял магазин и отправил на тот свет храброго фашистского вояку.

Пришлось держать оборону и с другого края. Зорин умело насадил не в меру прыткого гренадёра на штык.

Отстреливаться теперь приходилось совсем в упор: дважды немцы обходили укрытие, но столько же бойцы их выбивали. На помощь им присоединился Мустафа, видя отчаянный напор неприятеля. Втроём дело пошло быстрее, гора немецких тел рядом с блоками увеличилась.

Уже закончились все патроны, и бойцы палили из немецких автоматов, отнятых у убитых. Их прицельная дальность была больше, чем у советского оружия, врага получалось за счёт этого сдерживать на более далёком расстоянии.

Лязг железа, крики, взрывы, — всё смешалось в сплошной гул, и через этот гул Емельян действовал на автомате, все его чувства отключились. Атмосфера боя полностью поглотила бойца.

Внезапно ко всему ещё и прибавилось отдалённо доносившееся «ура», и когда бойцы еле отбили очередной неприятельский приступ, то наступило всеобщее ободрение, это же шла подмога.

То были стрелки-гвардейцы. Командование предпочло не терять отбитые рубежи, видимо, тракторный завод был важным объектом в стратегическом плане обороны Сталинграда.

Фигурки красноармейцев, которые приближались со стороны Волги, добавили сил морпехам. С утроенной яростью дрались они с немцами, руганью и матом, штыком и гранатой, кое-кто и вовсе кулаком- бились с врагом. Не более чем через пятнадцать минут после вступления в дело гвардейцев, кусок обороны морпехов был полностью очищен от врага, в едином порыве русские солдаты устремились далее на баррикады противника. Не спасали уже и длинноствольные пулемёты МГ-34, миномёты: красноармейцы вплотную примкнули к отступающим фрицам и нещадно преследовали их.

Емельян с товарищами бежали по направлению к рубежу, за которым укрепились старшина с комроты. Беглого взгляда вполне хватало, чтобы убедиться: среди мёртвых лежащих на блоках, не было ни того, ни другого.

Мустафа среди атакующих смог разглядеть чёрную тужурку командира:

— Вон он, впереди!

Бойцы приободрились и смело устремились за командиром.

В пылу атаки стрелки и морпехи заняли оборонительную позицию немцев. Злосчастный трамвайчик пришлось закидать гранатами. Путь к заводу был для русских открыт.

Дорога в сборочные цеха пролегала через промышленную площадку. Разбитые гранатами, снарядами помещения представляли собой жалкое зрелище: разорванные, изогнутые шпалы, разбитые станки.

Естественно, немцы считали цеха очень выгодными в плане обороны.

Только вот русский штык вражеский расчёт во внимание не брал…

У немцев, оборонявших цеха, почти не было пулемётного и другого тяжёлого вооружения, в этих металлических катакомбах толку от них было мало. А русскому солдату не в диковинку биться в рукопашную. С давних времён у русских парней в особом почёте была народная забава: стенка на стенку. Вот в этой забаве и крепли настоящие коллективные боевые качества: дружеская спайка, товарищеская поддержка и чувство локтя, которые давали абсолютное преимущество в рукопашных схватках. Красноармейцы лезли вперёд остервенелые, как черти. Уж если добирались штыком или прикладом до оккупантов, то неизменно сыны России брали верх над супостатом. Лилась немецкая кровь, обагрив сталинградский металл, красила в алый цвет волжские камни. В первых рядах наступавших бежал Рожнов с немецким «шмайсером»: все патроны своего табельного уже истратил. Рядом с ним держались Кудрин, Емельян Злотников, Зорин и Мустафа Ахметдинов.

Морпехи, проникнув в цеха, немедленно разбились на двойки и тройки, так их учила война уже больше года. Емельян был в паре с Мустафой. Принцип взаимодействия был прост: один продвигается, другой прикрывает, затем второй подтягивается под прикрытием первого.

Крепким орешком попалась на пути взорванная транспортная тележка, она была перевёрнута на бок.

Бойцы принялись её обходить так, чтобы уменьшить сектор обстрела врага, затем добраться до позиции. Мустафа поливал свинцом угол, за которым спрятался вражеский автоматчик, а Емельян со всех ног устремился укрыться за соседней тележкой. Добежал, залёг за колёсами, уже оттуда нашпиговал фрица свинцом.

Замешкались немцы, всё внимание устремили на тележку Емельяна, подняли пыльные фонтанчики у шпал.

Отвлеклись от татарина, а тот уже несётся прямым ходом к перевёрнутой тележке. Подбежал вплотную, ухватился за колёсную пару, подтянулся, опёрся на левую руку, перекинул правую с автоматом через край, секанул очередью вниз, протяжно и продолжительно. Послышались вопли, винтовочные одиночные выстрелы.

Но тут уже подоспел Емельян и кончил того, что палил из винтовки. Мустафа перепрыгнул через тележку, в самом углу забился тщедушный фриц. Судорожно порошил он сумку с патронами, смачно сплёвывая кровавые сгустки. Еле-еле достал гранату-колотушку, руки потянулись к чеке. Мустафа невозмутимо загнал ему пулю в лоб, также невозмутимо загнал ту же самую гранату себе за пояс.

Эта граната очень пригодилась им при штурме контрольного поста- узкого вагончика, стоящего на металлических опорах метров на десять от пола. На посту даже имелся пулемёт- весомый аргумент для контроля пространства сверху.

Емельян ползком добрался до ближайшей опоры, его прикрывал Мустафа и вся тройка старшины, вдвоём бы не справились. В смотровую яму спереди от поста залёг татарин, глазами прикинул расстояние. Лишь только ствол немецкого пулемёта ушёл немного в сторону, Ахметдинов вырвал чеку, размахнулся и отправил смертоносный гостинец прямо на открытую площадку контрольного поста. Взрывом вышибла тонкие стены, казалось, их можно было прошить автоматной очередью. Пулемёт застыл стволом вверх.

Злотников живо полез вверх по вертикальной лестнице, пока никто из немцев не показался сверху. Он почти достиг площадки, когда из открытого проёма показался гренадер, с остервенением передёргивавший затвор автомата.

Емельян среагировал быстро, ухватился за перила, оттолкнулся от ступенек, повис. Правой вскинул верный ППД и послал свинцовый привет.

Автомат фрица закрутился и шлёпнулся вниз, тот стоял на коленях и дико визжал, обхватив перила сверху. Морпех почти забрался вверх, уже из-за плеча гренадёра различил, как в проёме мелькнули оскаленные злые чумазые лица. Соображая, что некуда прятаться от немецких пуль, он внезапно припал к раненому, схватив за воротник и притянув плотно к себе. Одновременно просунувший автомат тому под мышку- рраз! —

Очередная порция горячих приветов нашла своих адресатов.

Пара пуль, видимо, попала всё-таки в живой щит, немец дёрнулся и затих.

Емельян откинул его на площадку, вскинул автомат и хорошенько прошерстил открытое пространство внутри поста. Затем, перебравшись через труп, мигом пробрался в вагончик. Никого, кроме, естественно, мёртвых. «Что ещё нового может быть на войне?», — пронеслось в голове бойца.

Огромную ценность, несомненно, представлял собой пулемёт. Гладкий вороненый ствол с прорезями, чётко выделяющийся кожух, — всё это смотрелось так величественно, что Емельян быстро придумал, как поддержать бойцов.

Развернул «чёртову машину», как говаривал старшина Кузьмич, выдал очередь по рубежам фрицев. Сверху ему были отчётливо видны фигурки своих бойцов.

Емельян ненавистно выжимал гашетку, удерживая ствол по направлению к ненавистным чёрным силуэтам. Грохот выстрелов чрезвычайно бодрил.

— Аааа, сучье вымя! Вот вам Волга, вот вам Сталинград!

Патроны в ленте кончились. Пристёгивая следующую, он кричал:

— Сердечный привет от Емельяна, от Ефросиньи, от всей Сибири!!!!

Вновь прильнул к прицелу, нажал гашетку. Немецкий пулемёт косил немецких же солдат.

Под прикрытием длинноствольного «дракона» красноармейцы прошерстили все цеха, остатки гитлеровцев ушли через площадь вглубь города.

К разгорячённому Рожнову, взъерошенному, в расстёгнутой тужурке, подлетел тучный майор

— Комбат майор Чистяков, — представился командир стрелков.- Командованием предписано гнать врага дальше из самого города.

Затем наклонился и внушительно произнёс:

— Фронт слева и справа от нас также в наступлении.

— Ну что же, наступать так наступать! Сколько можно драпать? Полундра! — разгорячённый комроты, казалось, не знал усталости.

Всегда бывший при нём старшина лишь только фыркнул. Верно, горячие какие…

Командиры собрали своих людей и с упоением повели в атаку прямо из каменного жерла цехов на серую унылую площадь.

Нестройные ряды атакующих вырвались на простор. На другом конце площади высились вражеские баррикады. Бойцы высыпались кучей с оружием наперевес, забористый мат разлился по всей округе.

Внезапно с улицы, примыкавшей к площади, выкатился к баррикадам чёрный немецкий танк, чудовище с крестами на бортах. Вряд ли кто-то что-либо смог сразу сообразить, то ли из-за эйфории боя, то ли из-за того, что не могли сразу разглядеть вражескую махину. Танк лихо повернул свою башню и ствол озарился пламенем.

Снаряд осел прямо где-то в центре бегущих, разметавший тела по всей площадке. Первая линия бежавших чуть сбавила темп, пытаясь остановиться, но задние напирали столь рьяно, что этого невозможно было сделать.

Танк послал второй снаряд, опять в самую солдатскую массу. Ему начали вторить противопехотные пушки, которые подкат или к баррикадам, а следом подоспел ещё один танк и методично подключился к обстрелу.

Мясорубка… Наверное, и тысяча самых разудалых головорезов, ведомых самим дьяволом, не смогла бы такого натворить, пролить столько крови, сделать из здоровых мужчин и ребят сразу стольких калек и мертвецов, сколько сделали эти бездушные машины войны. Как по осени крестьянин собирает свой урожай, так и старуха с косой собирает свою жатву.

На разрытой снарядами земле лежали люди, а кое-где и просто разорванные туловища. Попадались целые и вполовину, ноги, руки, головы, каски, оружие, амуниция, — всё перемешалось. Крики раненых вперемежку со свистом снарядов.

Снаряд взорвался где-то позади Злотникова, но голову тут же пронзила боль. Совершенно пропал слух, по спине словно пробежал электрический разряд. Руки выпустили автомат, ноги онемели и не слушались.

«Ну всё, конец. Отвоевался… Фросенька, прости, подвёл тебя», — пролетели мысли в голове молниями.

Упал на четвереньки, он затем полностью прижался к земле. Но сознание не терял.

Голову мотало из стороны в сторону, поджилки тряслись. Всё вокруг происходило как в немом кино. Впервые его видел Емельян, когда попал в город Барнаул. После немого показывали картину «Если завтра война». Как разительно отличался этот фильм про войну от реального происходящего!

Инстинктивно боец потянулся к оружию, успел схватить, даже по привычке проверил патроны в магазине.

«Слабо, всего семь», — мелькнуло в голове, захотелось приподняться. Закинул автомат за спину, опёрся руками о землю, силясь опереться на ноги, не получалось, ноги были словно ватные. В голове непрестанно шумело, уши как будто бы наглухо были забиты чем-то металлическим, абсолютно ничего не было слышно. Внезапно пришло осознание: «Чёрт, это же контузия!… Не смерть, не рана, а контузия!». Комья холодной земли попали за шиворот, Емельян вспомнил, что всё ещё находится под обстрелом. Тело уже машинально прильнуло к земле, двигаться приходилось ползком.

Изрытые воронки, гарь, трупы в неестественных позах, — всё это вперемежку устилало площадь. Самыми ужасными и почти театральными выглядели части тел, они казались оторванными от манекенов и выкинутыми на площадь, будто бы за ненадобностью. Но покрывавшая всё вокруг кровь красноречиво свидетельствовала об отсутствии всякой бутафории.

Емельян полз к зданию завода, перебираясь через трупы, брошенное оружие, кирпичи. Поселилась в мозгу мысль: «Сейчас, если доползти до своих, то там, у них, контузия непременно пройдёт, я стану слышать». Ведь главное солдату на войне всегда верить, плевать на страх, главное, верить. С верой солдат твёрдо может пойти на погибель, может с этой же верой и спастись.

Краем глаза отчётливо заметил, как уцелевших косят пулями, автоматом либо пулемётом, значит, немцы пошли в наступление. О том, что они добивают раненых, Злотников знал точно, определённо.

На своём пути Емельян обнаружил огромную широкую воронку, которая образовалась, видимо, вследствие попадания нескольких снарядов. Легли все близко друг к другу и образовали одну большую яму. На дне её скопилось большое количество воды. Вода сбегала из разбитой трубы, торчащей из земли. Снаряды пробили водопровод. Емельян кубарем скатился на дно ямы. Пробравшись к трубе, он подставил обе руки и умыл лицо. Холодная вода привела в чувство, мысли полетели быстрее, он сообразил, что из ямы пока лучше не высовываться, необходимо переждать.

Но мысли о спасении тут же переборол гнев: « Что же, здесь я как мышь затаюсь, а там мои ребята под пулями погибать будут? Нет, не годится!». Взобрался на самый край, чуть высунулся и принялся наблюдать.

Немцы шли осторожно, мелкими группами, перебегал через трупы, долго на открытых участках не задерживаясь, прячась. Огонь сопротивляющихся красноармейцев понемногу сдерживал вражеский порыв, некоторые из немцев единожды упав уже не вставали.

Метрах в пятнадцати от себя Емельян обнаружил группу бойцов, тоже засевших в воронке. «Рискну, была не была», — решил Злотников и подполз ближе к краю ямы.

Быстрого осмотра вполне хватило, дабы увидеть безопасный маршрут. С другой стороны воронки, начиная от водопроводной трубы, площадной асфальт пошёл разломом, куски его расщепились и образовали нагромождение. За асфальтовой горкой безопаснее ползти, — так решил морпех.

Емельян здорово удивился собственной сноровке, когда стремительно перебрался через водопроводную трубу, когда подобно ужу прополз сквозь разломы асфальта, прижимаясь к сырой земле, боясь отхватить пулю. Но молодость и сноровка сделали своё дело, — он почти пробрался к своим.

Укрывшись за разбитой стеной, как за щитом, от немцев отстреливались Мустафа, Алексей и ещё пара морпехов. Скорее, даже просто пытались отстреливаться, поскольку немецкий огонь был настолько плотным, что позволял бойцам лишь огрызаться.

Услышав шорох позади себя, татарин резко обернулся, готовый мгновенно выстрелить, но, увидев Злотникова, тут же обрадовался и поспешил на помощь:

— Друг дорогой, жив, вот удача то, Аллах тебя храни!

Емельян всё ещё слабо слышал, позволил взять себя под руки и положить под стену. Ноги дрожали, руки не слушались от усталости. Татарин протянул бойцу фляжку с водой:

— Эк его, похоже, контузило…

Глотал Емельян долго, но вовремя спохватился, бой ведь продолжался и неизвестно когда закончится, еле оторвался от фляжки, отдал обратно.

Один из бойцов произнёс:

— Точно контузило, кровь из ушей идёт. Отправить бы назад к нашим, а то пропадёт.

Злотников прислонился спиной к укрытию и лишь сипло дышал, в груди бешено колотилось сердце. Жажда прошла, а вот слуха ещё не было. В отчаянии он принялся бить руками по голове, по лбу, по ушам: «Всё, конец, больше уже ничего не услышу…»

Лёху сцена растрогала, он прижал двумя руками товарища к себе:

— Ну всё, будет, успокойся, вот малахольный, то а… Я его сейчас выведу.

Поняв, что речь идёт о нём, Емельян быстро замотал головой:

— Сам… Сам дойду… Доберусь один.

Мустафа, отстреливаясь от немцев, крикнул:

— Всем уходить надо! Немцы близко, всех убили!

Немцы подавили на площади все очаги сопротивления и плотным кольцом приближались к оборонявшимся. Бойцы поняли всю тщетность своей обороны. Враги обязательно выдавят бойцов, смысла удерживаться не было никакого, справа и слева никого из своих не было. А в цехах, в тылу, стрельба не утихала, — русские там ещё сопротивлялись. Возможно даже подошло подкрепление.

Группами по двое уходили бойцы, Емельян уходил с другом Алексеем.

Бежали они кучкой, Алексей позади, спиной прикрывая товарища, ещё успевая и отстреливаться.

«Вот человек открытый, для другого свою жизнь отдаст, хороший, душевный Лёха», — мысли о благородстве друга занимали голову Емельяна во время отступления.

Как ни странно, но до цехов добрались все целыми, хорошо помог огонь прикрытия из цехов.

Емельяна осмотрел санинструктор:

— Небольшая контузия, скоро восстановится.

Где-то в глубине цеха под разбитым станком ему отвели место, он сразу же забылся мёртвым сном.

Глава пятая

Речные волны мерно стучали о борта лодки. Рассвет только-только занимался над нестройным рядом деревьев, вокруг стояла тишина.

Емельян грёб веслом, рядом сидела Фрося. Деревянное струганое весло разгоняло утреннюю рябь воды. На фоне природы сибирских лесов, кристально чистого воздуха не ощущалось вовсе никакой войны. Вдалеке, в камышах кричали утки, а земля мигом впитывала в себя росу, сбегавшую с травинок.

Эх, до чего же хорошо и счастливо, как же прекрасна может быть природа… В полной тишине, да ещё и без войны… Воздух небрежно бодрит ноздри, гари ведь совсем не чувствуешь. Сидеть в лодке спокойно совсем непривычно, — пули ведь не летают, не надо хорониться. Вся природа напоена спокойствием, как в первозданном времени, — такие мысли сеяли в сердце Емельяна покой и душевное равновесие.

Девушка берёт его за руку, в глазах одна мысль: «Милый мой, только мой один, вернулся с войны живой- вот и слава Богу».

Он в ответ: « Конечно, Родная, я же обещал. Теперь у нас общее счастье и лад».

Чьи-то руки трясли его за плечи. Веки открывались неохотно, будто были прибавлены чем-то тяжёлым. Голова плыла, гул, поселившийся после контузии, явно стал тише. Он видел перед собой лишь очертания силуэта в кителе и каске.

— Вставай, Емельян, слышь меня? — громкий бас старшины казался глухим и далёким.

— Слышу, — чуть тихо ответил Злотников.

«Слышу, ведь слышу, чёрт побери! Будем жить!» — мысль пульсировала в висках у Емельяна и придала ему столько сил, что он сразу приподнялся на руках, несмотря на бежавшие в глазах круги.

— Вставай, воин, ещё повоюем, — по-отечески напутствовал Кудрин, оттряхивая запылившийся бушлат бойца.- Айда вон в соседний цех- гречки отведай.

Емельян обрадовался пище, только сейчас вспомнив, что не ел со вчерашнего дня. Возле кухни встретил Мустафу, тот, видя, что у бойца ни ложки, ни котелка, вещмешок пропал на поле боя, дружелюбно поделился. Весь харч уплели минут за пятнадцать.

Лишь только прекратился стук ложек о котелки последовала резкая, как выстрел, команда:

— Становись!

Звонкий голос капитана-лейтенанта поднял бойцов, кое-кто умудрился ещё и поспать. Солдатская мудрость проста как дуб, — выдалась краюха свободного времени, смыкай глаза. Отдых на войне вещь крайне необходимая, как патроны.

Люди строились повзводно, в три шеренги. Даже беглого взгляда со стороны хватило бы, чтобы осознать, — от штатного состава роты осталась едва ли половина. Почти все легли под снарядами на площади. Можно считать, что в одну братскую могилу.

Капитан-лейтенант повёл своих людей через сады- если только можно было так назвать эти полумёртвые лужайки с переломанными деревцами, испещрённые вокруг ямами от мин и снарядов. Не было сейчас в Сталинграде такого места, где бы не бомбили и не стреляли. Не было и быть не могло!

Этим манёвром Рожнов рассчитывал обойти площадь и баррикады, закрепиться и ударить с фланга, а стрелки-гвардейцы тогда помогут с фронта. Обстановка в городе требовала осторожных шагов, но и командование за Волгой не оставляли в покое, требуя безостановочного продвижения.

Весь сад прошерстили, немцев не было. От сада через изгородь- двухэтажный дом, клуб, или что-то подобное. Зачищали дом осторожно. Блокировали каждую дверь, шерстили подвал, держали под прицелами глазницы окон. Тщетно, и здесь врага не было. Капитан-лейтенант уже начал подозревать, что где-то поблизости засада. Махнул пистолетом вверх:

— Занять верхний этаж.

Бойцы без суеты заняли позиции. Фронтоном клуб выходил на площадь. Вид был просто поразительный. Все танки и пушки фрицев были как на ладони. Чертовски удобная позиция!

Рожнов распорядился сразу же выставить наверх четыре противотанковых ружья, полученных от стрелков. За одно из них не без удовольствия устроился Зорин. Ждали сигнала.

Минут через тридцать с территории завода взлетела зелёная ракета. Комроты скомандовал:

— По немецким танкам- Огонь!

Железные звери настолько были уверены в своей безнаказанности, что даже не соизволили встать в укрытие. За что и поплатились. Два из трёх танков были подбиты первым же залпом, третий поспешно ретировался. Командовал противотанковым расчётом, конечно же, Зорин:

— Огонь по сволочам! Заряжай… Пли!

— По пушкам огонь ведём, задарим чертей!

Враг огрызался автоматными очередями, пушки были почти уже все выбиты и торчали дулами кверху в суровое сталинградское небо.

Серой волной снизу по площади устремилась вперёд пехота, нестройное «ура», казалось, сотрясло стены близлежащих зданий.

Неожиданно рванул на крыше взрыв, затем на уровне верхнего этажа последовал второй, третий. С таким характерным воем летают только мины, — Емельян уже отчётливо различал этот звук.

Тут же к нему присоединился другой, более гулкий и протяжный. Третий танк не покинул поле боя и теперь долбил из своего орудия.

Не впервой приходилось бойцам вжиматься в кирпичные и бетонные стены, надеясь на авось, что пронесётся железная смерть мимо них.

Рожнов уяснил обстановку и понял, что необходимо спуститься на первый этаж, укрыться от мин, а также помочь пехоте в штурме баррикад.

Морпехи оперативно сбились в кучки и высыпались на первый этаж, покинув бывшую каких-то пять минут назад выгодную позицию. На войне ведь обстоятельства меняются с каждой минутой, и вот господствующая в тактическом плане высота через минуту превращается в капкан для своих солдат.

От перекрестка улиц к площади внезапно началось движение: гитлеровцы подтянули подкрепления и решили штурмом взять клуб. Медленно подтягивались серые фигуры, чёрный танк предпочёл вести бой на расстоянии.

Рожнов командовал всё тем же хладнокровным голосом:

— Не стрелять, пока не подойдут! Ждать, огонь только по моей команде!

Ох и крепко же сдерживали руки бойцов оружие, глядя на приближающегося врага! Емельян чувствовал, как капля пота скатывается медленно по его лбу, щекам, подбородку, попадает за воротник грязного кителя, как мокрый солёный след остаётся на его лице. На этаже стояла тишина, лишь сдерживаемое дыхание было еле слышно.

Когда фрицы приблизились на расстояние около тридцати метров, капитан-лейтенант зычно гаркнул:

— Огонь!

Могучее стрекотание очередей, так внезапно начавшееся, застало немцев врасплох. Кинулись врассыпную, но найти укрытие от свинца на пустыре было не так-то просто. Пули находили врагов мгновенно, некоторые даже не успевали издавать и звука, как сразу же падали, как подкошенные. Бойцы мстили им за бойню на площади, за павших товарищей. Мстили с лихвой…

Уже весь пустырь покрыт трупами непрошенных гостей в серых кителях, и Рожнов вновь зычно кричит:

— В атаку! За мной!

Вновь усилие солдата над собой, над своим телом, над своим духом. Бросить себя навстречу смерти, навстречу свинцу и осколкам. В таких моментах страшно лишь одному. Когда тебя подхватывает одна большая срощенная с тобой масса, ты растворяется в ней и уже не принадлежишь самому себе. Ты принадлежишь зову долга, что придаёт силы и ярости этой массе.

В стремительном ударе красноармейцы теснили врага, к тому же опасавшегося рукопашной. До чего же страшны русские в рукопашной схватке!

Емельян уже совсем отошёл от контузии, всеобщий ор его воодушевлял. Он расстрелял из-за укрытия пару магазинов, присоединил третий и строчил по врагу уже вблизи. Немцы почти не сопротивлялись, в панике пытаясь укрыться от рукопашного удара. А удар получился воистину разящим.

Злотников всадил пару пуль в спину жирного немца, одну пустил в голову раненого в ногу гренадёра. За год войны он в совершенстве научился стрелять как одиночными, так и очередями.

Ворвавшись в самую гущу рукопашной, он с маху зарядил цевьём по лицу очередного гитлеровца, затем добил двумя выстрелами. Отбив автоматом ствол винтовки, двинул своим же стволом прямо в подбородок. Зорин же, выхватив винтовку и обрадовавшись штыку, как ребёнок бывает рад новенькой игрушке, принимается разить врагов налево и направо.

Страшны русские морские пехотинцы в рукопашном бою! На даром фрицы дали им прозвища «чёрные дьяволы». Сами парни этим прозвищем очень гордились, осознавая какой смертельный и панический ужас наводят они на немцев.

Морпехи гнали оккупантов через весь пустырь, с ходу ворвавшись в двухэтажный дом. Вместо крыши у него зияла одна большая брешь- последствие попадания бомбы.

В самом доме фрицы закрепились очень основательно и крыли наступавших из всех видов оружия. Красноармейцы смогли отбить лишь половину этажа да пару смежных комнат. По находившимся в этих комнатах партах и доске можно было смело сказать- раньше здесь была школа. Сам этаж был настолько задымлён, что невозможно было отличить своего от чужого. Ориентировались лишь по крикам. Гортанные немецким крики перемешивались с русским матом.

Взвод Емельяна штурмовал лестницу. Немцы с педантичностью обстреливали этот сектор- мышь не проскочит. Но храбрые морпехи и здесь проложили дорогу.

В углу напротив лестницы стоял массивный сейф. Он вполне мог послужить укрытием, вот только добраться до него было чрезвычайно сложно.

Опытный Кудрин сразу разглядел лазейку- через окно с улицы. Окна были как с торца, так и в смежных комнатах.

Четвёрка храбрецов: Злотников, Зорин, Ахметдинов и Крейцер получила задание пробраться к сейфу. Действовать решили через улицу.

С двух сторон подобрались к окну лестничного пролёта, в это время товарищи из глубины здания отвлекли немцев стрельбой. Морпехи тут же заняли позицию, стали поддерживать огнём своих.

Емельяну посекло щёку куском битого кирпича, смахнув кровь, он вновь припал к автомату. Кончились патроны, полез в сумку заменить магазин и с ужасом вспомнил, что накануне прорыва к школе снарядил все четыре рожка последними патронами. «Вот это конфуз, пора переходить на экономию».

Воспользовавшись тем, что пулемётный расчёт перезаряжал своё оружие, а автоматчики водили стволами, не зная откуда ждать атаки, Зорин одним махом добрался до сейфа. Один из автоматчиков высунулся, чтобы достать смельчака, но тут же упал, сражённый двумя пулями в грудь. Алексей из-за укрытия успел снять одного из номеров пулемётного расчёта.

Емельян кинулся на подмогу другу за спасительную железную громадину сейфа, вдвоём они уже успешнее контролировали лестничное пространство и знаками показывали своим в коридоре: «Мол, пошли, всё чисто!».

Застучали, забухали хором сапоги, бойцы спешили наверх. Оставшийся в живых немецкий пулеметчик еле успел укрыться от пуль морпехов.

Бойцы ворвались на этаж, шквальным огнём прочёсывая весь этаж. Фрицы в ужасе метались, но нигде не могли найти укрытия от свинца. Морпехи неутомимо разили врага на расстоянии, а уж в рукопашной одлевали врага и подавно.

В голове у Злотникова непрерывно крутилась мысль: «Патроны, только бы добыть патроны!». В числе первых он забрался на этаж, обнаружил уцелевшего пулемётчика, обрушил цевьё автомата на голову. Ошалевший фриц не мог ничего сообразить, визжал и метался в суматохе, пытаясь дотянуться до автомата. В порыве ярости Емельян схватил в руки булыжник, каска у фрица съехала с головы, и камень приличных размеров обрушился на затылок оккупанта. С убитого Емельян снял «шмайсер» и два полных рожка, с рядом лежащего трупа- ещё пять рожков. Уложив магазины в сумку, он отправился дальше в бой.

На этаже комнат было немного, зачистка заняла минут десять. Бойцы через дыры в полу начали обстреливать немцев, засевших на первом этаже.

К врагу подошла подмога: уцелевший танк будто вынырнул из небытия, поднял ствол и долбил по второму этажу.

После двух первых разрывов старшина в сердцах крикнул:

— А, холера тебя разбери, железное чудовище-уёб…! Всем вниз!

Бойцы мигом перебрались ниже.

Но и на первом этаже было нелегко. К школе тут же подоспели бронетранспортеры с пехотой, немцы высаживались и просачивались на нижний этаж. За спиной у некоторых можно было разглядеть металлические контейнеры овальной формы со шлангами. Бойцы узнали это новшество сразу в первые же минуты схватки, когда сноп огня вырвался из-за угла. Пламя перекинулось на Яшу Крейцера, что крался вдоль стены. Одежда и волосы вспыхнули мгновенно. Вопли солдата даже заглушили автоматные очереди, словно горящий факел распластался он у стены, не двигаясь с места, словно прикипев к обшарпанной штукатурке. Товарищи даже не смогли приблизиться близко к нему, настолько высокой была температура горения. Он просто сник, завалилось на бок обугленное тело, похожее на головёшку, вытащенную из печи.

Случившееся обескуражило бойцов. Впервые им пришлось увидеть последствия действия огнемёта. Все были ошарашены. А струи огня продолжали расползаться по этажу. Из-за гари, копоти и дыма бойцам всё труднее приходилось сдерживать оборону.

Рожнов внезапно осознал, что в такой мясорубке ляжет вся рота, необходимо отойти на другой рубеж. Приказал бойцам покинуть здание. Бороться с огнемётами в замкнутом пространстве не представлялось возможным. Через квартал удалились в сторону баррикад, что заняли стрелки-гвардейцы.

Окинув взглядом уцелевших, капитан-лейтенант не сдержался, бросил в сердцах: «Сколько народу полегло, сколько пропало…». От всей роты в строю осталось десятка три, остальные сложили свои головы в череде атак с самого утра.

Глава шестая

Отступавших фрицы тут же принялись зажимать в тиски, с одной стороны оттесняя от школы, с другой стороны блокируя у площади.

Бойцов стиснули на заднем дворе школы. Плотный огонь из здания не позволял высунуть и носа из укрытия, путь к гвардейцам преградили бронетранспортёры.

Рожнов, стиснув зубы, лишь просил беречь патроны, именно просил, а не требовал. Рядом его подбадривал Кудрин:

— Не боись, Сергеич! Осадим фрица!

Опытный глаз сразу ринулся искать ходы отступления. Но немцы уже вплотную подступились к роте морской пехоты, фактически ставшей уже неполным взводом. Суровый тяжёлый взгляд Кузьмича тщетно осматривал все окрестности, уже было просто тупо уткнулся в землю, как вдруг упёрся в выпуклый предмет. Чугунная крышка обычного канализационного люка.

— Идея, командир, пробраться через канализацию, гляди, куда-нибудь то и выйдем. Не всё ж на заднем дворе погибать то… А немцы туда и не сунутся, побоятся.

Раздумывал комроты не более минуты.

— Отдраить люк, — последовала команда на флотский манер.

Старшина вместе с Мустафой вставили в пазы арматуру, подобранную неподалёку, поддели люк. Тот со скрипом поддался, откинули в сторону чугунку.

Снизу повеяло теплом, странно, но запаха канализации не чувствовалось.

— Пошли вниз, — скомандовал Рожнов. Все настолько были утомлены боем, что никто даже не выражал никаких эмоций по поводу канализации. Жить захочешь- и под землю зароешься, не то, что в люк…

Внутри канализации стоял сплошной сумрак, сочился тёплый воздух. Лестница оказалась короткой, ступенек в десять, она упиралась в лист железа. Старшина спрыгнул первым, достал фонарик. Луч света охватил небольшое пространство высотой метра в два. В ширину простирался один сплошной туннель. Посередине пролегала широкая канава, заполненная водой. Канализационная система города была вся обрушена, вода отсюда почти вся вытекла.

Замывающим шёл богатырь Зорин, он закрыл за собою крышку. Спрыгнул с лестницы и замер, выставив наверх дуло трофейного автомата.

— Алёшка, сукин сын, мать твою дери… Убежал под люка, немец огнём свалить тебя может! — оскалился на него Кудрин.

Зорин подчинился приказанию.

— Куда далее попрём, Кузьмич? — устало поинтересовался Рожнов, всегда прислушивающийся к мнению старшины. По выражению лица было понятно, что прогулки по подземным коммуникациям ему совсем не по душе. Но к своим выходить было просто необходимо…

Старшина внимательно осветил пространство фонариком по обе стороны. Безрезультатно, ни единой лазейки. Коридор пристально смотрел зияющими чёрными дырами.

Затем была обследована канава. Кудрин вздохнул, простодушно улыбнулся:

— Надо по течению воды в канаве идти. Разумею, что вся она прямиком к Волге и течёт. Там как раз и наши…

На что капитан-лейтенант лишь махнул рукой в сторону течения сточной воды и скомандовал:

— Вперёд.

Луч света освещал путь бойцам, видели дорогу хорошо лишь человек пять впереди идущих, остальные пробирались на ощупь.

Емельян шёл с Алексеем. Тот нерасторопно передвигал ногами и был чересчур напряжённым.

— Ты чего такой зажатый? — спросил у него напрямую Злотников.

— Да ничего не зажатый… Тут крысы есть, интересно? — рассеянно буркнул здоровяк.

— Ты крыс, стало быть опасаешься! Вот чудак-человек, пулям немецким не кланяется, а крыс испугался!

Зорин возмутился в душе:

— В детстве так одна в кровати прям за пятку хватанула, неделю потом нормально шагать не мог.

По мрачному туннелю бойцы шли минут сорок, впереди забрезжил тусклый свет и туннель перешёл в широкий рукав.

Сверху рукава ячейками зияли стоковые решётки. Через них то и струился свет. С правой стороны рукава лежали широкие трубы, из них сочилась вода.

Подойдя к другому краю рукава, бойцы увидели, что попали в тупик, — проход был перекрыт массивной кованой решёткой. Старшина аж крякнул:

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Рожнов сразу же вспохватился:

— Без паники! Отправить наверх разведку, пусть вылезут, посмотрят!

Ни с того ни с сего Алексей дёрнулся и выставил автомат в сторону труб:

— Вот чёртовы крысы!

— Я не крысы! — раздался из-за трубы звонкий мальчишеский голос.

Бойцы удивлённо повернулись на возглас. Из-под трубы вылез маленький чёрный человечек в куцей фуфайке и кепке-восьмиклинке на голове. Ловко перелез через трубы и спрыгнул на железный лист.

— Дяденьки, а вы же наши будете? — робко спросил пухлыми губами. Из-за губ виднелись маленькие зубки, из-под кепки выбивался вихрь чёрных как уголь волос, маленькие юркие серые глаза смотрели недоверчиво.

— Малец, ты откуда будешь? — подойдя ближе спросил старшина.

— Я с домов, сверху, — показал пальцем малец на решётку водостока, — мамка за водой послала.

— Откуда здесь воде то взяться? Одна грязь кругом… Антисанитария! — удивился Алёшка.

— Вот с этой трубы чистая бежит, — показал пальцем мальчуган.- Здесь нашенский водопровод. Наверху воды то и нет.

— Много вас народу наверху? — спросил комроты. Ему раньше не доводилось видеть гражданских в городе. Хоть и ходили слухи, что эвакуации не было никакой.

— Семей пять, мужиков нет, одни старики, — серые глаза сверлили Рожнова насквозь.

— Немцы рядом?

— Были, да ушли недавно. Через квартал отсюда в здании суда сидят, знаю точно.

— Наших больше не видел? — продолжал спрашивать Рожнов.

— Месяц уже как, вас, почитай, первых то и увидел.

Капитан-лейтенант задумался. С одной стороны, под землёй делать было нечего, путь закрыт. С другой стороны, наших наверху не было, ещё одного серьёзного боя бойцы не выдержат, всех перебьют. Сидеть как мыши в подземелье, — это вообще выглядело абсурдом, люди ведь воюют. А так, может чем и населению помочь…

— Ну, мальчиш, веди к своим, — хлопнул по спине пацана комроты.

Тот метнулся к трубам, схватил ведро в руки, подбежал к лестнице и попытался вскарабкаться.

— Давай ведро, малой, — помог ему Зорин.

Мальчуган вёл бойцов дворами, из них можно было спокойно просматривать улицы, — настолько сильно были разрушены дома. Они сейчас представляли из себя каких-то каменных исполинских чудовищ, низвергнутых с небес за свои проступки. Город вымер, превратился в кучу развалин, битой техники и сборище непогребённых мертвецов. Они попадались бойцам на пути, — то серая красноармейская шинель торчала из-под обвалившейся кирпичной стены, то вражеский китель мышиного цвета свешивался из оконного проёма.

На одном из перекрёстков на краю воронки лежала фигура в женском пальто, правой рукой обхватив свёрток. В свёртке безмятежно спал младенец. Уснул насовсем, вечным сном. Совсем немного довелось ему побыть на белом свете, и он ушёл в небытие вместе с матерью.

Бойцы при виде таких ужасов лишь горестно вздыхали, — навидались уже всякого! На войне душа черствеет. Лишений и кошмаров насмотрелся и Стёпка, их проводник, тринадцатилетний подросток. От силы на вид ему можно было дать лишь лет десять.

Пройдя по дну широкой воронки, бойцы пробрались к основанию трёхэтажного здания. Малец юркнул вдоль фасада, забежал по лестнице в маленькую нишу, отводил хлипкую деревянную дверь и махнул рукой:

— Сюда, дяденьки.

Бойцы организованно просочились в подвал. Внутри было тесно, идти приходилось только по одному, пропустив вперёд Стёпку.

— Опять подземелье! Ёшкин кот! — в сердцах бросил Зорин.

— Скажи спасибо, что не могила, — урезонив его Емельян.

В подвальном помещении жило человек пятнадцать, дети и женщины. А самым старшим был высокий сухой старик, встретивший бойцов доброжелательно:

— Ну, наконец-то, соколики пришли немца проклятого гнать. Проходите, милости просим…

Рожнов со старшиной оглядели невысокое полутёмное помещение, бывшее когда-то хранилищем. Свет давала единственная лампочка, вдоль стены на матрацах сидели укутанные в тёплые вещи жители разрушенного города. Картина удручающе подействовала на бойцов, видя, как страдают бедные люди без крова над головой и без одежды. Вот во что превратила их война, в земляных червей!

Старик горестно взмахнул руками:

— Уж простите- угощать вас нечем, сами кое как перебиваемся!

И кивнул в сторону маленькой кучки котелков и кружек:

— Весь харч у фрицев на складе. Раньше речные хранилища были, как они этот берег заняли, так сразу склад устроили…

«Так, так, продсклад- это уже о насущном. Людям продукты достанем. Согнула их война! Не мешало бы и бойцов покормить.»

— Будет провиант, отец, достанем, — заверил старика комроты. Стёпке кивнул, — проведёшь к хранилищу.

Мальчуган молча кивнул и побежал к выходу.

С ним отправили двух бойцов, в их числе и Алексея. Остальных Рожнов отвёл в дом напротив. Размещаться в одном доме гражданских значило подвергать их опасности.

Разведка вернулась уже минут через сорок. Алексей доложил:

— Склад на ограждённой территории, колючая проволка вокруг. На воротах будка с пулемётом. Три хранилища всего, рядом маленькая караулка, часовых всего два. Народу охраняет мало.

Протянул Рожнову листок с зарисовками. Комроты вложил его в планшет. Затем закурил и молча поднял голову, уставил взгляд в потемневшее небо.

Уже поздно ночью территорию бывшего совхозного овощехранилища проникли два человека в форме немецкого вермахта. Быстрыми шагами они подошли к контрольно- пропускному пункту. Заспанный унтер что-то бурчал себе под нос, медленно подошёл к прибывшим. И тут же получил в тот же самый нос, благо он был настолько большим, что промахнуться по нему было просто невозможно. Уличный фонарь светил настолько светло, что попасть в следующий момент в стоявшего на пулемёте часового тоже не составило большого труда. Переодетый в немецкую форму Мустафа уселся за пулемёт, точно так же переоблаченный Зорин связал унтера, вытащил свою финку и зашёл в будку. После минутной паузы вышел:

— Ещё один.

Поправил автомат и уселся рядом с Мустафой. Тем временем бойцы на другом конце склада перерезали колючую проволку и кустами пробрались к ближайшему хранилищу.

Часового на посту сразу же снял старшина. Со вторым пришлось повозиться подольше.

Рожнов с тремя солдатами двинулся в караулку, а старшина с оставшимися принялись сбивать замки и открывать ворота. Внутри в тесном, душном хранилище лежали на коробки, вдоль стены стояли холодильники.

Бойцы подхватывали коробки и тащили их из складов через дырку в ограждении. Метрах в сорока от ограждения стоял остов сгоревшего автобуса, в него то и несли бойцы коробки.

Рожнов с тремя бойцами тем временем покончил с отдыхающими в караулке и стал руководить бойцами, требуя в первую очередь выносить консервы, галеты и воду в бочонках.

До рассвета осталось около часа, когда Емельян пробрался к Мустафе и Лёхе, сидевшими на КПП:

— Всё, уходим.

Продовольствие перетащили в автобус. Чего тут только не было: рыбные и мясные консервы, галеты, шоколад, варенье. Воды набралось литров на двадцать. Затем за две ходки всё переместили на пункт своей временной дислокации.

Старшина выделил шестерых, чтобы две трети добытого и всю воду перенесли в подвал.

Радости людской не было предела:

— Ох, родненькие!… Спасибо!… Уберегли от голодной смерти!

А Стёпка первым делом стал оприходовать шоколад. Он вообще быстро привязался к морпехам. Ему нравились их тёмные бушлаты, тельняшки, настоящие хромовые сапоги. Как и многие пацаны, он очень мечтал стать моряком. До войны он видел их очень много, гуляющих на морской набережной. Но те были весёлые, жизнерадостные, в белоснежной форме, а эти были мрачными, грязными и ходили в чёрной.

После добычи продовольствия он частенько забегал к морпехам, а конкретно к Лёхе, к котором привязался всей душой. Бойкий мальчуган излазил всё вдоль и поперёк, знал каждый переулок. О чём с гордостью и хвалился своему другу, здоровяка в чёрной флотской форме.

— А здесь рядом штаб немецкий есть, туда и Гитлер сам ездит, — любил иногда прихвастнуть Стёпка.

— Да иди ты, Гитлер в Берлине сидит, — Лёху на мякине не проведёшь.

— Ну тогда от Гитлера кто-то ездит, ну или к нему из того штаба. Раз в три дня офицер, может, и вовсе, полковник. Ни дня не пропускает- срок в срок, раз в три дня.

О чём было тут же доложено Рожнову. Он отмахнулся:

— Подумаешь, чего только пацан не наплетёт.

Все его мысли сейчас занимал вопрос возвращения к своим. Но потом подумал хорошо и согласился: вдруг и действительно какая-нибудь важная птица окажется.

Но полковник оказался всего-навсего капитаном. Так доложил выставленный у немецкого штаба дозор. Комроты в сердцах плюнул и хотел уже оставить в покое этого посыльного, как старшина тут же горячо убедил его не бросать начатого.

Офицер ездил на мотоцикле, в люльке вместе с одним охранником. По свидетельству Стёпки, так он передвигался всегда. Офицер заходил на час-полтора в штаб и ехал обратно. Ехать из штаба он мог только одной дорогой, остальные были либо разбиты, либо завалены.

Место для засады выбрали подходящее: поворот сглаживал угол улицы между двух полусгоревших остовов несущих стен. Воспользоваться решили старым дедовским способом: сразу же за поворотом поперёк дороги положили канатную верёвку, привязали один угол к уцелевшей опоре электролинии, засели за углом и принялись ждать. Исполнителями были старшина, Емельян и Алексей. Рядом в засаде расположилось усиление.

Мотоциклетный рокот раздался ещё раньше запланированного, минут на сорок. Из-за поворота показалась мотоциклетка полевого цвета, мотоциклист сидел важно в крагах и очках, сзади него разместился автоматчик. В коляске сидел высокий капитан, надменно осматривавший развалины улицы.

— Ишь ты, гусь! Сейчас мы тебя потрепаем! — бросил в сердцах Зорин.

Спустя минуту прозвучала команда:

— Тяни!

Втроём бойцы что есть сил дёрнули за верёвку. Тихо сработать не получилось, раздались выстрелы. Старшина с бойцами выскочили из-за дома и удостоверились, что стрельбу начал уцелевший автоматчик. Его тут же урезонили морпехи, сидевшие в засаде. Офицера с мотоциклистом добили сразу же, нужды в «языке» никакой не было. К тому же, немецкого никто не знал.

Важный гусь теперь смотрел тоскливым омертвевшие взглядом в безоблачное небо, от вальяжности не осталось и следа. Его холодные руки мгновенно покинула кожаная отпечатанная папка.

Через полчаса папка уже была вскрыта Рожновым. С десятков листов, отпечатанных на машинке, и топографическая карта, — всё её содержимое. Уложив содержимое обратно, Рожнов произнёс:

— Хрен его знает… Доставим к своим, там разберёмся.

Глава седьмая

Держать путь командир приказал к Мамаеву кургану. По ночам оттуда явственно слышалась стрельба и разрывы гранат, шли бои, — значит, там стояли наши. Город не сдавался.

Стёпка, узнав об отходе морпехов, расстроился:

— Как же мы теперь без вас…

Алексей утешал его:

— Не вешай нос, богатырь… Немцев выбьем из города, тогда и увидимся.

И задорно щёлкнул по носу мальчугана.

Выходили на рассвете. Группами по четыре-пять человек, стараясь не пересекать простреливаемые перекрёстки, солдаты шли к своим. Унылая картина разрухи, трупов, к этому прилагалась ещё и запах разлагающейся плоти, — вся эта обстановка действовала на бойцов удручающе. «Идём к своим!» — этот призыв, лишь эта мысль поддерживала их.

Наткнулись на немцев неожиданно, будто злой рок сыграл с ними свою шутку. В одном окопе лицом к лицу, русских оказалось больше, но к немцам подошло подкрепление. Гулко запрещали пулемёты. Комроты скомандовал:

— Все в укрытие!

Заняли полуподвальное помещение. Фундамент был настолько крепким, что не поддался ни бомбам, ни минам. Из узких прямоугольных окон бойцы отстреливались от врага. По всей видимости, немцев было около роты, огрызалось несколько пулемётов.

Капитан-лейтенант пробежался вдоль окон подбадривал бойцов. Он тут же определил, что бойцы забрались наглухо, с торцов подвала выхода не было. Это озлобило его.

Подбежав к проёму, он высунулся по грудь и строчил напрямую из трофейного «шмайссера». Прошло меньше минуты, перестал стрелять, запрокинул голову. Автомат вывалился из рук, тело грузно упало на бок, каска звонко ударилась о кучу камней.

Старшина первым заметил гибель командира, подскочил к нему, повернул голову. Вместо правого глаза зияла огромная кровавая дыра- пуля попала точно в глазницу.

Кудрин ошалело смотрел на труп командира, затем резко вскочил на ноги, его впль заглушил местами стрельбу:

— Комроты убило!… Беру командование на себя!

Затем ещё более громко:

— Внимание! Цепью повзводно, бегом, ааааарш!

Смерть командира потрясла всех солдат, многие находились в состоянии аффекта, рота поднялась и пошла под убийственный огонь.

С отчаянием обречённых, с яростью загнанных в ловушку зверей… Немцы явно не ожидали такого храброго безрассудства. Они подошли слишком близко к оборонявшимся. Морпехи потеряли несколько человек от пулемётного огня и слились с противником в рукопашной схватке.

Емельян плохо соображал, что вокруг происходит- его вытащила наружу толпа общей ненависти. Он действовал стремительно и рефлексивно, совершенно не думая о том, что его ранят или убьют. О таком исходе забываешь как-то в пылу боя, ведь видишь рядом с собой своих же собственных товарищей, они бегут рядом в одном с тобой строю, очень надеясь на то, что соседи слева и справа не подкачают, под страхуют вовремя, не дадут пропасть. Каждый вправе был надеяться лишь на чувство товарищества.

Он бежал и совершенно отчётливо видел куда, по направлению к гитлеровскому пулемётчику. Отчётливо различал глаза, зверский оскал его лица, напряжение скул, ясно различал и чёрный воронёный ствол пулемёта, который медленно передвигался. Емельян уже физически ощущал, что враг довернёт пулемёт в его сторону, пули вылетят из ствола, пробьют грудь навылет в нескольких местах, а одна, возможно, даже попадёт в голову, и он рухнет среди руин Сталинграда вдали от родной и любимой Сибири…

Зажмурив он в ярости глаза, но чья-то неведомая сила заставила вновь раскрыть их. Пулемёт молчал, свесив свой ствол вниз с насыпи, его хозяин лежал рядом ничком. Чья-то шальная пуля достала фрица и спасла Емельяну жизнь.

К бесхозному оружию тут же подскочил Алексей, страховавший Емельяна. Злотников даже хотел спросить- не его ли пуля сразила пулемётчика, но тут же понял, что сейчас в бою это неуместно.

Адским пламенем вырвался огонь из «МГ-34», злобным роем метнулись пули навстречу оккупантам. Зорин развернул пулемёт и строчил очередями, рыча в пылу боя и отчаянно матерясь.

Уже в какой раз немцы почувствовали тяжесть рукопашной схватки с морской пехотой, даже трёхкратное превосходство врага списывалось со счетов. Враг уже умудрился в панике потерять половину своих пулемётов, они теперь успешно стреляли по своим. Лишившись ключевых позиций, фрицы бежали. Старшина Кудрин был распалён боем, но всё же приказал:

— Отставить преследование! Закрепиться на занятом рубеже!

В глазах старого воина играл задорный огонёк: «Не зря погнал народ в атаку, забились бы в подвале- выкурили бы как мышей!»

Тело Рожнова уже лежало за бруствером отбитого у немцев окопа, умиротворённая поза, видимо, душу капитана ангелы уже забрали на небеса. Бойцы горсткой собрались возле убитого командира, печальные глаза хмурые лица отдавали дань его памяти.

Старшина ладонью прикрыл левое веко, достал из кармана удостоверение. «Погиб смертью храбрых» — как точно попадал комроты под такую формулировку.

Похоронить решили неподалёку, разгребли место под могилу в конце переулка в тупике. Разрыли небольшую ямку, сантиметров восемьдесят. На работу ушло много времени, рыть приходилось малыми сапёрными лопатками, их осталось всего три, копали по очереди.

В могилу воткнули скрещённые деревянные палки, на жестяной табличке нацарапали «кап-лт. Рожнов», повесили её. Три прощальных похоронных залпа выстрелило в сталинградское небо.

От всей роты в живых осталось шестнадцать человек, их них двое раненых.

После прощания с командиром объявился дозорный, выставленный на случай внезапного появления немцев. Он доложил:

— Со стороны врага движение.

Три силуэта, одетые в камуфляжную форму возникли будто бы из-под земли. Шли не таясь, закинув оружие за спину. Морпехи наставили на них оружие.

— Стой! Кто?

— Свои, — незамедлительно последовал ответ. Малорослый боец с явно азиатскими корнями еле щурясь шагал впереди всех смелой, даже дерзкой походкой. Безошибочно определил в Кудрине старшего.

— Полковая разведка. На звук боя вышли.

— А наши то далеко? — устало, даже чуть с безразличием поинтересовался старшина.

— Где-то с километр. На Мамаевом кургане.

Глава восьмая

Возле землянки бойцы сидели уже в сумерках. Старшина вместе с азиатом зашли внутрь и находились там уже часа два. Емельян лежал прямо на земле, мысли его витали где-то далеко от боёв и выжженной земли.

Скрипнула дверь блиндажа, вышел Кудрин:

— Злотников, Зорин, Ахметдинов, за мной.

Уставшие бойцы собирались, поднимались тяжело, ещё не понимая, куда и зачем их вызывают. Хотелось спать, похлебать горячего.

Внутри землянки было тесно, у стены на узкой скамейке сидел худощавый усатый человек в гимнастёрке со шпалами майора. В зубах дымилась папиросина, глаза смотрели хмуро. Дождался, пока все войдут, кивнул на скамейку, предложил присесть.

Бойцы молча уселись, буравя оплывшими глазами офицера. Тот помолчал с минуту, произнёс:

— Пакет вы мне доставили, моряки, важный! Спасибо, полундра!

Чуть покачнувшись, потушил окурок в тарелке, служивший пепельницей:

— На завод сразу две немецкие дивизии навалились, вы бы своей ротой ничего бы не смогли сделать, не удержали бы позиции. Но увязли сильно там фрицы именно благодаря вам.

Емельян тупо уставился куда-то мимо него на висевшую на стене офицерскую фуражку. «Какого чёрта он нам тут распинается, политинформацию доводит… Мужикам это расскажи, что среди кирпичей и бетона гниют. Сколько раз ты из своей землянки под пули вылазил? Когда последний раз в атаку ходил?»

Даже не взглянув в его глаза, закрыл свои, чувствуя, как ком подошёл к горлу, слёзы навернулись: « Почему такие, как комроты в земле лежат, герои, а эти по землянкам расселись, как клопы…»

Отчего то Емельян был уверен, что майор- отчаянный трус, отсиживается за чужими спинами вдали от пуль и снарядов, в окопы даже и носа не кажет. На войне таких называют «шкурники».

Медленно разжал веки:» Да и чёрт бы его побрал! Пусть живёт, как знает, у меня своя доля, — ею и буду жить. Пока живу».

Майор разминал железную зажигалку, крутил в пальцах:

— В тыл я вас не отправлю при всём желании, только раненых. Каждый штык на счету.

Голос глубокий, отрешённый, даже в чём-то обречённый, как граната с вырванной чекой.

— Но и в окопы вас не заставляю лезть, — выдержав, сразу добавил, — предлагаю в разведку полка, выбило у нас многих.

«Выбило!… Как много за одним словом стоит! Попал на мины, прошит пулями, разорван снарядом, замучен фрицами», — неслось суматохой в голове у Емельяна.

Майор тяжело отвёл глаза от солдат, будто просил прощения за что-то. Емельяну так показалось, по крайней мере.

В неуклюжей землянке слышалось нервное дыхание бойцов. Каждый думал о своём личном выборе. Ведь разведка на войне- самая жестокая и беспощадная вещь, к тому же безвестная. Пропадёшь, никто даже не похоронит по-человечески, не вспомнит.

Глухим басом отозвался голос старшины Кудрина, на правах старшего решившего за всех:

— Мы пойдём в разведку!

Офицер замялся, видимо, не ожидал, что получит ответ так скоро. Тонкими пальцами разгладил морщины возле губ, продолжил:

— Слушайте и уясните своё первое задание.

Сцепил пальцы обеих рук:

— Задание связано напрямую со смертью вашего командира капитана-лейтенанта Рожнова. Вы уже знаете, что нашёл он свою смерть от пули снайпера. Этот гитлеровский сучёныш многих солдат наших «подобрал». Полной уверенности нет, но, скорей всего, он вашего командира убил, один из снайперов тут шороху наводит. Изобретательная сволочь. Где найти его и все его повадки волчьи- об этом вам сержант Тулаев объяснит, он же с вами и пойдёт.

Водил глазами майор из стороны в сторону, как будто стараясь ничего не забыть и не упустить:

— Будете работать группой поддержки Тулаева, он сначала прогонят вас по азам разведки. Расскажет, как действовать при обнаружении снайпера. Поверьте, морпехи, задание очень важное…

Емельян вдруг посмотрел резко на Кудрина и увидел на его лице печаль жестокой усталости, прорывающуюся через небритые, покрытые жёсткой щетиной скулы, набрякшие веки. «Устал человек от войны», — мелькнула простая незатейливая мысль.

Больше инструкций от майора не последовало. Он объявил:

— Теперь ночку отдохнуть, с утра за труды приниматься.

Морпехи выходили из землянки медленно, слегка покачиваясь. Старшина немедленно собрал всех бойцов вокруг себя:

— Все поняли, что на верную смерть идём?

Лица у всех застыли, словно высеченные в граните Лики античных героев. Суровые, выдержанные, уставшие, никто из них не удивился, не возмутился. Всё-таки как стоек и непоколебим на войне, да и в любой смертельно опасной ситуации русский человек!

— В разведку согласился идти не ради славы и наград, а ради памяти командира павшего. Издавна в морскую пехоту сильных да отважных брали, которые ни врага, ни морского шторма, ни самого дьявола не боялись! Из этого разведвыхода не все вернутся. Но кто объяснит мне, чем мы лучше тех наших погибших товарищей, что головы навечно сложили в руинах этого города. Кто не согласен со мной- говорите сразу и топайте в окопы!

Несогласных не нашлось.

Через три дня разведгруппа в составе пяти человек выдвинулась в сторону промышленной зоны города на поиски снайпера. Тулаев, Кудрин, Злотников, Зорин, Ахметдинов.

Ночами было ещё тепло, от Волги поднимался туман.

Шли почти по самому берегу среди костровищ и пепелищ бывшего речпорта Сталинграда. Накануне сапёры прошерстили весь маршрут, доложили- мин нет.

Бойцов переодели в зелёные маскировочные халаты и просторные костюмы камуфляжного цвета, их лишь недавно в массовом количестве стали поставлять на Сталинградский фронт. Всех вооружили немецкими «шмайссерами», гранатами и финками.

Сержант Тулаев, казах по национальности, «ловил» немецкого снайпера уже две недели. За это время потерял трёх напарников-снайперов, один раз был легко ранен врагом.

Вражеский охотник всегда работал в одном и том же обширном районе. Центральный универмаг, ткацкий комбинат, склады речпорта, мастерские трамвайного депо. По карте площадь района примерно километров семь- обширный радиус поиска указывал на то, что операция будет непростой.

Снайпер всегда работал в предутренние часы, грамотно использовал направление ветра.

Вообще не было такой практики в стрелковых подразделениях, такая тактика приводила всегда к огромным потерям. Старшина сам это осознавал, старый воин не раз чувствовал себя пушечным мясом. Ещё большее количество раз он попадал в различные передряги, из которых умудрялся выйти живым.

Ещё в марте, после того как отогнали немцев от Москвы как-то во время передышки между боями, он разъяснил своим подчинённым нехитрую фронтовую истину:

— Страх на войне есть вещь двуликая. С помощью страха на войне можно погибнуть, но ещё страх может предупредить об опасности, сохранить жизнь. Распознать это, поведать об этом может чуйка. А чуйку лишь в боях да в самых разных передрягах натаскать можно. Без чуйки мы все на войне- глупое двуногое мясо…

Помолчав, изрёк:

— С чуйкой или без неё, но стоять мы должны за народ свой до крайнего.

Ни лишнего слова пафоса, что так напыщенно вещали комиссары в предвоенные время. Слова простого мужика, но именно они так запали всем в душу. Емельян вспомнил эти слова сейчас.

Вначале решили обследовать район универмага. Было ясно, что немецкий снайпер высокого класса не будет сидеть на одном месте. Расчёт строился на то, чтобы определить все пригодные для стрельбы позиции, отработать их, обнаружить следы пребывания и позже выйти на противника.

Сам снайпер с восточной тщетностью и терпеливостью изучал карту, был дотошным при определении ориентиров. Он был стрелком-снайпером в дивизии почти с самого начала войны, уже успел обучить молодых снайперов. Старшина Кудрин сразу определил в Тулаеве опытного воина.

До универмага добрались в первой половине дня, но за работу принялись лишь с наступлением темноты. Снайпер-фриц всегда выходил на позиции с рассвета, — так читал своего врага казах. Безусловно, он мог сидеть в засаде и больше суток. Но риск на войне пока никто не отменял.

Группа разбилась на три части: две поисковые и одна огневая. Огневая в составе одного Тулаева обеспечивала прикрытие, Кудрин с Ахметдиновым начали с обхода правого крыла, Злотников и Зорин подходили с тыльной стороны.

Тулаев видел в темноте лишь силуэты, рассчитывать на точное попаданием ночью не приходилось, поэтому он сразу засел в засаде с автоматом.

Руины разрушенного города казались Емельяну уже тихими и унылыми, они смотрелись серыми глыбами, сиротливо косящимися друг на друга. Переползая, он чувствовал всем телом могильный холод, исходящий от разбитого камня. Добрались до здания тихо. По наблюдениям Тулаева, фриц облюбовал себе место где-то на втором или третьем этаже с обзором на перекрёсток двух улиц. Бойцы использовали маршрут в обход зловещего перекрёстка. Это было то самое место, где пал смертью храбрых капитан-лейтенант Рожнов. Неубранные трупы попадались бойцам очень часто, Емельян даже мог припомнить как погибли некоторые, отдельных русских бойцов он знал лично. Голоса, интонацию, походку…

Смахнув рукавом гимнастёрки навернувшуюся слезу, немедленно одёрнул себя: «Ну хватит! Иначе также остыну, окоченею, как ребята на камнях!»

Невольно мелькнуло в голове: «Даже по-человечески не похоронить…»

Внутри здания ветер шуршал обрывками газет, куски штукатурки хрустели под ногами. Морпехи встретились в коридоре, по силуэтам узнав друг друга.

Пробраться наверх решили по лестнице с торца здания Кудрин с Ахметдиновым. Емельян с Лёшкой поднимались по центральной лестнице. Долго пробирались сквозь разбитую мебель. По всей видимости, до войны магазин был очень шикарным.

Осмотр верхних этажей ничего не дал. Не удалось найти ни лежанки, ни чётких следов пребывания снайпера, — Тулаев уже поведал бойцам о снайперских повадках и приметах. Да и Кудрин имел опыт, недюжинный опыт следопыта.

В предутренних сумерках все собрались в подвале пятиэтажного дома, сильно пострадавшего от бомбёжки, но сумевшего сохранить свой остов. Молча перекусили холодными консервами, легли передохнуть, назначили дозорных. Лёша всё ворчал, жалуясь на кормёжку и привередливый желудок.

С рассветом группа ушла к ткацкому комбинату. Ближе к Волге била артиллерия, гул воздушного боя раздавался совсем рядом.

Маршрут поиска проходил прямо по промышленной зоне. Уже недели две эта территория считалась ничейной, но встретить противника всё же были шансы.

Бойцы приободрились, отдохнули, были настроены по-боевому. Старшина категорически запретил громко разговаривать и курить: снайперы особенно рьяно находили свою жертву по табачному дыму.

Емельян никогда не курил, пробовал ещё подростком лет шесть назад. Махорка вызвала рвоту и стойкое отвращение.

Идти в паре с Зориным он всегда считал удачей. Несмотря на суровый нрав, Лёха был весельчак от по натуре и обладал поразительным чутьём. Тулаев так вообще утверждал, что немца можно даже унюхать. Человеческое тело обладает своим неповторимым запахом. Казах как заправский охотник при встречном ветре мог запросто учуять врага. Но это ещё и при погодных условиях, отсутствии ветра и дождя. Ещё он уверял, что невозможно по запаху спутать своих и немцев. Вот как именно- дитя степей, неграмотный с детства, объяснить не мог. Говорил только: «Наши ядрёные, немцы приторные».

Осмотр помещений комбината также не дал результатов. По строгому указанию, он был проведён опять ночью. Эта монотонность давила на Емельяна изнутри. Бодрствуя часть ночи, он всматривался в развалины, пытаясь угадать в них чудовищ из сказок, прямо как в детстве. Было ощущение, что все поиски тщетны. Вражеский профессионал затаился надёжно. Возможно даже, что почуял за собой охоту.

Склады речпорта занимали немалую территорию. По привычке, вновь пропустили день и начали поиски в темноте.

Самой подходящей позицией посчитали крышу сортировочно-весового пункта. Зияющая в ней дыра прекрасно подходила для ведения огня и контроля за всеми складами. Казах занял позицию за руинами проходного пункта.

Поисковики обходили сортировочную по соседним линиям складов. Шуршали куски бетона под сапогами, но особенно донимали бойцов мухи, — погода стояла жаркая. К тому же, здесь, как и по всему городу, покоились неубранные мертвецы. «Город непогребённых трупов», — вот как теперь можно смело было называть Сталинград, с тоской и горечью думал Емельян. Темень плотным кольцом окутывала сортировку, не видно было ни зги. Тулаев не отводил прицела от чердака. Немец, завидя разведчиков, давно бы отреагировал…

Емельян с Лёхой залегли за грудой мусора, сверху торчал поваленный телеграфный столб. До сортировки оставалось метров десять-двенадцать. Старшина с Ахметдиновым укрылись за штабелем блоков. Кудрин вёл наблюдение сквозь щель в штабеле. Казах же обошёл штабель сбоку на четвереньках.

Прижавшись телом к нагретой земле, подтянул к себе автомат. Ухватился за выступ, подался телом вперёд. Сухой щелчок прозвучал в воздухе как удар хлыстом.

Ахметдинов разом обмяк, уткнулся в выступ лбом.

Старшина растянулся вдоль штабеля, вжавшись в землю. Снайпер определённо попал в товарища.

Почти дуплетом с первым грянул второй выстрел- Тулаев был начеку. На крыше громыхнуло что-то тяжёлое.

Кудрин по-пластунски добрался до Ахметдинова, оттащил от выступа дальше за штабель. Повернул голову: над левой бровью запеклось красное пятно. Прямо в голову. Старшина подпёр руками свою и чуть было не заскулил от досады. Татарин « открыл себя» для снайпера и погиб геройски.

А его собрат, отомстив, щёлкнул затвором. Но затвор вместо характерного щелчка отозвался грубым:

— Вжииик!

Пуля чиркнула по кирпичу и обожгла плечо. Тулаев почувствовал в нём острую боль.

Емельян с Лёхой видели, что с Ахметдиновым не всё в порядке. У них еле выдержали нервы не сорваться, когда снайпер упал на чердаке. Ведь если бы они сунулись к штабелю, то непременно бы оказались на линии огня. Игры со снайпером заканчиваются трагически. И судьба Ахметдинова- тому подтверждение. На миг высунулся поменять позицию, — и уже не дышит.

Лёха неожиданно краем глаза зацепил шевеление брезентового полога, закрывавшего вход в проветриваемый склад, предназначенный для хранения зерна. Движение, безусловно, выдало противника. Дал в ту сторону очередь. Ещё одну.

Подключился Емельян, подбежав чуть правее и ближе к хранилищу.

Старшина был поражён смертью Ахметдинова. Уж кто-кто, а этот боец был профессионалом. Смелый, храбрый, выносливый, он во многих боях выказывал доблесть.

Он бежал и видел, как шевелится полог, пробиваемый пулями, как в стенах появляются выщербины. Кудрин бежал истреблять фашиста, мстить за товарища.

Ворвавшись в полутьме складского барака, он прижался в угол. Враг мог затаиться где угодно. Лишь обследовав всё помещение, стало ясно, — фриц ушёл через трубу ведущую в главный элеватор.

Она зияла чёрной трубой в противоположном конце помещения. Старшина предостерёгся, обошёл с фасада. Тут уже подтянулись товарищи слева. Морпехи укрылись за насыпью, знаками прося поддержки у снайпера. Тот быстро сменил позицию, взяв под наблюдение элеватор.

Хранилище было круглым, его стены воронкой уходили в фундамент. Снаружи четыре опоры с каждого угла поддерживали конструкцию. С фасадной стороны ко входу вела небольшая железная лестница. Дверь была заперта. Снайпер не стал бы здесь оборудовать позицию, — элеватор ему нужен был для отступления.

Лёха под прикрытием товарищей взобрался по лестнице. Ступил на пролёт, протянул руку и внезапно замер, услышав неожиданно резкий выкрик Кудрина:

— Стоять! Назад!

Лёха только сейчас сообразил, что дверь может быть заминирована. Снайпер здесь часто оперировал, наверняка, через элеватор проходил основной маршрут отхода. И заминировать единственную дверь было бы логично. Дверь следовало открыть и сделать это с безопаснейшего расстояния.

Емельян с Тулаевым отправились на поиски верёвки. Ничего подходящего даже и близко не было. Тут взгляд Зорина вновь упал на изгородь с колючей проволкой. «Ну раз не хрен брать, так хоть колючку попробовать», — со злостью подумал он.

У казаха оказались с собой кусачки, ими перерезали проволку длиною в метра два с половиной.

Старшина, увидев импровизацию, лишь хмыкнул:

— Голь на выдумки хитра! Лёха, затяни конец на ручке двери!

Тот перемотать её как смог. Затянул потуже грязными длинными пальцами несколько слоёв. Скатился быстро по лестнице.

Для лучшего хвата обмотали снятым костюмом, чтобы не уколоть руки.

Втроём схватились за тугую проволку, та нехотя выгнулась, выпрямилась. Противно за скрипели ржавые старые петли.

Едва-едва дверь вышла из створки, как из помещения вырвался сноп пламени, дверь отшвырнуло, серый дым взвился в небо.

Морпехам пришлось выждать пару минут, дабы рассеялся дым. Далее поодиночке выдвинулись к элеватору.

Огонь на створке двери уже прогорел. Внутри стояла кромешная тьма, включили фонарь. Пыль застилала вокруг всё пространство, внутри элеватора ещё хранилось зерно. Почерневшее, оно напоминало опалённую волжскую землю.

По лежавшему зерну был отчётливо виден след. Кто-то либо полз, либо его тащили волоком. След вёл к внушительной горе зерна, где внезапно обрывался. А над горою зияло отверстие вентиляционного короба, запертое решёткой. Фриц каким-то образом исчез именно в этом коробе, а дверь заминировал, чтобы не устроили засаду на пути отступления.

Лёха со злости зарядил очередью по кирпичной кладке:

— Уууу, курва! За татарина кишки достану!

Старшина утёр нос рукавом костюма, промолвил:

— По верёвке забрался, точно. Спустился вниз по верёвке, оставил её, пострелял, потом забрался смотал верёвку наверх, всё просто.

Дальше по следу идти не было смысла- вражина наверняка смылся, в западню или тупик он не полез бы.

Ахметдинова похоронили прямо возле сортировочного пункта. Поставили крест: основание в виде металлического прута, поперёк накрутили проволку. Вот и весь надгробный знак.

Тулаев подошёл и загнул концы проводки вверх. Пояснил для чего:

— Мусульманин. У них полумесяц- священный символ, как у вас крест.

Спорить с ним никто не стал.

Глава девятая

Набережная Волги в районе рыбачьей пристани представляла собой изрытую снарядами и бомбами песчаную площадь. Сожжённой техники было много, поэтому группе разведчиков передвигаться по этой территории осторожно и с опаской. Смерть Ахметдинова заставила бойцов обдумывать каждый свой шаг и манёвр.

Переползая на брюхе от одного остова к другому, бойцы чётко прослеживалось перед собой пятачок земли до Волги, на котором не осталось ни кустика, ни травинки, — всё сожгла война.

Восток только начал выпускать из своих объятий солнце, когда бойцы всей группой разобрались возле перевёрнутой полуторки со сгоревшим кузовом. Узкий жёлтый луч рябью стелился по воде. Холодная вода почти не волновалась, ветра не беспокоили матушку-Волгу. Война не иссушила, не залила огнём, ничего не смогла поделать с великой русской рекой.

Чёрное горе будто всё же оставило на реке свою печать, — над почерневшей водою стелился туман. Кривой косой, будто ватным струистым облаком, он расходился в разные стороны, предоставляя дорогу солнечным лучам. Солнце встало в зените, совсем не грело, будто обидевшись на людскую глупость: «Зачем вам война? Люди, опомнитесь…»

Кузов полуторка насквозь был пробит осколками и пулями, наблюдать за обстановкой было удобно. Немец любил работать именно в эти рассветные часы.

Внезапно заработала вражеская артиллерия. Батареи стояли в километрах трёх-четырёх. Гул разросся по округе, снаряды пролетали над станцией и ложились где-то на склоне Мамаева кургана. Разглядеть, где именно, — не представлялось возможным.

Тулаев сразу прикинул возможную позицию снайпера. Может залечь за бугорком на противоположном конце станции, на самом её краю. Может выбрать и спасательную каланчу, что одиноко торчит посередине станции.

— За бугром повнимательнее, — инструктировал Тулаев бойцов, -чуть каждое движение, мне сразу… На каланчу не полезет, отходить оттуда плохо. Надёжный путь отхода для снайпера, — залог успеха.

Ещё добавил, что именно здесь, во время прорыва наших со стороны кургана снайпер-фриц собрал большой кровавый урожай.

Орудия гулко ухали вдалеке, перелётная через станцию с вязким и ужасным визгом.

Солнце уже поднялось достаточно высоко, когда Тулаев что-то заметил:

— «Блики» на каланче!

Через прицел «мосинки» он наблюдал минуты три, затем тихо передёрнуло затвор. Крепче сжал приклад, палец аккуратно лёг на курок. Тот плавно сдвинулся, на половине своего хода остановился, как будто запоминая положение. Утомительно тянулось время в ожидании выстрела.

Снайперское ремесло, — ювелирная работа. Путь к меткому выстрелу, — это маленькая тропинка, проложенная над крутым берегом бездонной пропасти. Когда снайпер выходит на дуэль, он волнуется, как будто встаёт на острие ножа. Чтобы удержаться над пропастью, на самом острие, нужны, безусловно, смелость, опыт, спокойствие и хладнокровие. Победителем из поединка выходит первым тот, кто сумел победить прежде всего свой страх. И потом уже, своего врага.

Сухо щёлкнул выстрел в воздухе. Тут же резко стащил винтовку с позиции и перекатился:

— Всем сидеть! Не высовываться! — отрывисто бросил он.

Выстрел могли засечь, взять под наблюдение позицию и снять любого, кто засветится за укрытием. Ещё неизвестно, зацепили немца или нет. Не исключено, что он работал с группой поддержки.

Прошло уже минут пятнадцать, и Кудрин с казахом договорились знаками показать приманку. На тонкий металлический прут повесили пилотку, поднесли к щели. Затем быстро убрали, имитируя движение. Выстрелов не последовало. Затем Кудрин ещё два раза выполнил манипуляцию, никакой реакции не последовало. Либо немец разгадал муляж, что не было редкостью в городских условиях, либо цель была поражена.

Тут с обратной стороны вышки опрометчиво метнулись две тени.

— Фрицы! Драпают!

Казах вскинул винтовку, припал к цевью, почти не целясь, нажал на курок. Следом, почти дуплетом, вылетела вторая пуля. Немцы упали как подкошенные, один за другим…

— Зассали, вот и сорвались! Кто ссыт на войне, — тот гибнет! — подвёл итог старшина.

На поведение матёрых снайперов было мало похоже. Группа прикрытия? Только вот кого?

Ползком, а иногда перебежками разведчики пробрались к лестнице, ведущей на вышку. Страховал Тулаев из-за укрытия. Емельян остался внизу, Кудрин с Зориным собрались на самый верх. Прыгнули в проём, — именно из него мелькали блики.

Под проёмом лежал труп, накрытый серой шинелью. Казах таки не промахнулся. У его ног стояла радиостанция, мерцала лампами.

«Значится, корректировщик артиллерии», — мелькнуло в голове у старшины.

Бойцы наверху пробыли недолго, но спускались обратно какими-то возбуждённым, как показалось Емельяну. Кудрин лишь махнул рукой на его вопросительный взгляд:

— За полуторку, там всё опишу.

— Значит, так, — начал он, когда все собрались за машиной.- Ты, стрелок, наблюдателя щёлкнул, который артиллерию корректировал… Эти двое его прикрытие. Дурканули или зассали… Но ещё мы там его позицию нашли. В дураках нас водил, всё просто оказалось.

Глаза казаха горели недобрым огнём.

— С другой стороны, там, где нет лестницы, канатная верёвка висит. Он ночью по ней поднимается, маскируется, дело делает и спускается. Падла, ныкается путёво, не проймёшь! Наверх залез, — за собой смотал, спустился, — натянул, подмотал, маскировка. В элеваторе он ведь тоже по канату залез, в отдушине.

Глаза казаха горели всё ярче и злее:

— Ну хотя бы теперь мы знаем больше о его повадках, — зло процедил он.

Небо заволокло грозовыми тучами. В воздухе носилось ненастье, а звуки орудийного гула были словно предвестниками грома.

Орудия били на Мамаевом кургане. Район, в котором располагался универмаг, вот уже дня четыре как был «ничейным», — здесь оперировали лишь разведка и корректировщики огня.

Группа Кудрина уже шестые сутки рыскала в поисках снайпера, на исходе были припасы, бойцы осунулись, благо боеприпасов хватало, война вокруг оставляет богатые трофеи.

Пару раз группа натыкалась на противника, но всякий раз старшина уводил бойцов от открытого столкновения. Сейчас же бойцы решили ловить снайпера возле большого серого здания, бывшего когда-то городским универмагом.

Казах оборудовал себе позицию в здании через дорогу от универмага. На пятом этаже через щель обзор на фасад был отличным. Запасные позиции располагались на этаж ниже и чуть левее основного входа. Они позволяли бы отслеживать маршрут отхода врага.

Морпехи окопались на углу универмага, возле перекрёстка улиц.

Замысел был следующим: выманить снайпера в район универмага. А для этого следовало бросить вызов…

Первыми жертвами казаха стали члены трофейной команды, бродившие среди руин города. Четырёх солдат и одного унтера нейтрализовали быстро, заодно и пополнив боезапас.

Район универмага представлял собой кромешной месиво из камней, бетона и кирпичей. Многие улицы наглухо были завалены обломками зданий, о многих домах напоминал лишь фундамент. Война перевернула и растрепала весь город.

Воздух навевал грозу, по всем меркам уже должно было начаться «бабье» лето, но волжская природа имела свой гонор. Сражение за Волгу фоном звучало за обезглавленными руинами. А морпехи терпеливо ждали свою добычу.

Треск мотоциклетки взбодрил бойцов. Кудрин в бинокль разглядел двоих на мотоцикле, третий сидел в коляске, мотоциклист в очках блестел нагрудным знаком, болтавшимся на шее. Отблеск не остался без внимания, казах уже вёл наблюдение из укрытия. Как только лишь немецкий «БМВ» вывернул мимо обгоравшего грузовика, так сразу сбавил ход. Напарник в коляске не успел ничего предпринять, как мотоциклетка вильнула вправо и ткнулась коляской в кабину перевёрнутого грузовика. Сам мотоциклист завалился набок.

Солдат вермахта опешил, опёрся руками о край коляски, но так и не успел выбраться, — пуля вошла аккурат в середину лба.

Группа старшины примчалась сразу же на подхвате. С пулеметчика сняли полевую сумку- использовали каждую возможность добыть документы.

Казах удовлетворённо прищурился- ни одна пуля не прошла мимо. Как и учили в школе снайперов в далёкой Средней Азии.

Морпехи группы прикрытия оборудовали себе позицию на третьем этаже универмага. Маскировка и возможность манёвра обуславливали успех в городском бою. Особенно, когда основная угроза исходила от снайпера.

В ожидании время будто бы остановилось- день тянулся как месяц. Бойцы спали попеременно в засаде, хоть и неудобно было лежать на битых кирпичах и мусоре. А казах помнил о том, что основное искусство снайпера заключалось больше в том, чтобы ожидать, и в умении произвести нужный выстрел, поражающий врага насмерть.

Бойцы, вынужденные ждать вместе с казахом, чётко понимали, что местопребывание в засаде более выгодно, нежели пребывание в окопах, траншеях под бомбами, либо самое пекло городских боёв. Впрочем, этих людей уже невозможно было напугать ни первым, ни вторым, ни ещё чем-либо…

Восход солнца ознаменовал начало следующего дня, немцев поблизости выявлено не было. Казаха Тулаева тоже не было видно, — он никогда не нарушал правил маскировки. Возможно, только лишь такие снайперы и доживают до конца войны. Весь день бойцы так и провели в укрытии, копили силы.

В тот миг, когда смерклось окончательно, старшина Прохор Кудрин бодрствовал. От его цепкого взгляда не ускользнула пара тёмных силуэтов, пробирающихся с вражеской стороны. Они тайком прошли от угла универмага, аккуратно преодолевая препятствия на своём пути.

Пройдя от угла метров пятнадцать, ночные пришельцы нырнули внутрь через щель в подвале. Прохор потревожил бойцов, — Алексея оставил дежурить, а сам с Емельяном последовал к широкой парадной лестнице. Она вела вниз, в фойе, которое простреливалось насквозь со стороны улицы из-за стен и дверного проёма, основательно разрушенных.

Из фойе в подвал можно было спуститься двумя лестницами, морпехи не стали испытывать судьбу и затаились возле центральной лестницы.

Солнце в очередной раз поднялось над обескровленным городом, Тулаев, последние трое суток живший словно мышь, всё время наблюдал за театром и подходами к нему. Прибытие ночных гостей он тоже отметил, приняв их за группу поддержки вражеского снайпера. Матёрый волк не выходил на рубеж без прикрытия, — опыт всего разведпоиска явственно говорил об этом.

Он давно уже подметил выгодные позиции для противника: выделялся подбитый советский танк, кусок чугунного ограждения служил неплохим прикрытием. Осталось только ждать, ведь выдержка и есть основное качество снайпера.

Наблюдение через оптический прицел винтовки утомляло, глаза слезились, но Тулаев вытирал их платком аккуратным движением рук и продолжал всматриваться.

Ночные гости, видимо, ещё не вышли на рубежи наблюдения, — казаху со своей позиции были видны и их манёвры. Постоянное смещение внимания от ориентиров вблизи здания к подвалу могло привести к фатальному просчёту, посему Жамбыл старался наблюдать из разных оконных проёмов по очереди, переползая между ними. Меняя точки наблюдения, можно было легче различить изменения в обстановке.

Солнце уже зашло в зенит, Тулаев тут же различил еле заметные блики: «ага, устроились, твари, значит, и старший хищник где-то рядом вьётся», — пронеслось в голове у снайпера. Он прекратил вести наблюдение и перешёл к приманкам.

Заранее были приготовлены муляж человеческого тело и надёжно припрятанная винтовка. К муляжу был прикреплён шест, длинная палка, с помощью которой имитировалось движение чучела. К спусковому крючку винтовки была привязана верёвка, приманки были разделены двумя проёмами.

Казах обхватил конец шеста, легко начал отталкивать. Подтянул голову чучела к оконному проёму, через пару секунд убрал его. Привлекал внимание снайпера. Попытки оказались успешными, пуля попала на третьей «вылазке» макета прямо в лицевую сторону. Работали помощники, не сам «матёрый».

Морпех замерли, когда грянул выстрел. Прохор Кудрин махнул в сторону левой лестницы:

— Туда!

Подбежали к ступенькам, взяли под наблюдение подвал.

Казах выдержал двухминутный интервал, пробрался к следующей приманке, чуть выставил ствол винтовки, сверху на его цевье было закреплено зеркало для отблеска. Дёрнул за верёвку.

— Хлоп! — ответная пуля ушла в сторону театра. Произошла некая имитация снайперской дуэли.

Выстрел немцев прозвучал с небольшой задержкой: проём, где находилась винтовка, засекли сразу, значит, бил непрофессионал, да и через оптику казах явно удостоверился, что ориентиры по-прежнему «молчат».

Шаблоны в снайперском поединке приводят к поражению, шаблон- это выстрелить и сразу же сменить позицию, если этого не сделать, то сразу же засекут. Жамбыл решил сыграть по немецкой педантичности…

Манекен вновь замаячил в проёме, скрылся, вновь высунулся… Лишь на четвёртой вылазке пуля пробила соломенный тюк, отрикошетила от кирпичей и ушла в сторону.

Тулаев подтянул манекена, внимательно изучил его, — пуля вошла с левой стороны, это значило, что ас принял вызов. И, дабы обессилить соперника, следовало ликвидировать его помощников.

Казах подсунул руку в карман, достал небольшой гусиный манок, который используют охотники для приманки гусей. Два крякающих звука разнеслась по улице.

Кудрин заранее договорился о сигналах с Тулаевым. Сейчас он только прошептал Емельяну:

— Без выстрелов, тихо…

Емельян с детства умел обращаться с ножом, — ведь Сибирь вечная земля ссыльных и каторжных…

Достав финки, бойцы медленно прокрались по лестнице, ботинки предварительно обмотав тряпьём.

Проём был серый, во тьме была видна лишь часть подвала, полоска света пыльным облаком светилась в помещении. За кирпичным выступим было лишь видно краешек тёмной пятнистой формы. Спина гитлеровца словно фанерная мишень на бригадным стрельбище. Второй был где-то поблизости, во тьме подвала. Нож, брошенный меткой рукой старшины, впился стальным жалом под лопатку гитлеровца. Мимо изогнутого тела жертвы проскочил Емельян в поисках второго снайпера и налетел на него в темноте в самом дальнем углу. Немец в панике передёрнул затвор винтовки, никакого другого оружия, видимо, у него не было с собой, но морпех крепко ухватился за цевьё, пытаясь вырвать. Фриц был дюжим и схватка затянулась бы надолго, если бы на шум борьбы не пробрался старшина. Чётким и плавным движением руки нож зашёл в левый бок врага. Немец обмяк и выпустил оружие. Шума удалось избежать- ас остался без прикрытия.

Тулаев терялся в догадках: откуда стрелял враг? Поменял позицию либо просто залёг? Спровоцируют ли его бойцы?

На всякий случай, ещё раз подёргал манекеном. Выстрелов не последовало. «Видать, раскусил трюк либо просто заподозрил что после гусиного кряканья. Ещё бы, откуда тут гуси, — в самой разрухе Сталинграда?»

Морпехи обшарили весь подвал- неспроста ведь фрицы проникли именно сюда! Нашли толстую пеньковую верёвку, привязанную к крюку из арматуры.

— Эвона как, — присвистнуть Прохор.-Касатик то наш страсть как всякие верёвочки-рюшечки любит, — усмехнулся, имея в виду врага.- Небось, по его душу эта висючка. Да и лаз под крюком аккурат в пол-человеческого роста.

— Туда я полезу, — продолжал Кудрин. Емельяну и подошедшему Алексею наказал.- А вы нашего товарища подстрахуйте. Вдоль стены со стороны улицы наблюдайте. Заодно дадите знать, что мы его поддержку кончили.

Старшина знал, что фриц в поисках укрытия устремится именно к этой верёвке именно в этот лаз. Сам он привык постоянно быть на опасных участках и беречь своих солдат.

Солнечный свет резко ударил по глазам, морпехи зажмурились, немного поморгали несколько раз, глаза привыкли.

Рухнувшая стена и отмолотый кусок фундамента, частично выдавленный взрывом вверх, вместе образовали между собой нишу, удобную для перемещения и маскировки. Именно оттуда снайпер мог безопасно пробраться в подвал. Кудрин взобрался сверху на бетонную плиту и затаился.

Казах с удовлетворением заметил бойцов, вылезших из подвала, мысленно похвалил их.

«Однако, дельные парни мне достались». Те притаились вдоль стены, один у самого угла здания, другой в канаве у самой дороги.

Всё-таки на фронте со временем вырабатывается своё, природное чутьё, — старшина знал, где пойдёт враг. Именно там он и появился…

Вначале появилась пыльная серая кепка как поплавок на речной ряби. Немец медленно выползал будто бы из-под земли. «Наверняка пора», решил про себя Кудрин, вскинул автомат, прицелился.

Мушка медленно следила за кепкой, враг пробирался очень искусно, если бы не головной убор, его можно было бы и не заметить. Но вот траектория его движения перетекла в извилистый поворот, асу пришлось чуть повернуться и приподняться, мушка упёрлась прямо в предплечье.

Три коротких нажатия на спусковой крючок, — немец застыл в неподвижной позе.

«Есть! Сразил!», на минуту мелькнуло в голове у старшины. Тут же спрыгнул с фундамента, обогнул ползком кусок рухнувшей стены, лишь высунувшись на миг из-за металлической бочки отметил про себя, что немецкое тело отползло по обратному пути, лишь злополучная кепка мелькнула и исчезла в норе.

Дыхание перехватило от ярости:

— Твою ж мать! Заговорённый, что ли, уродец!

Все мысли тут же сбил нарастающий рокот моторов с той стороны. Со стороны немцев.

Злотников с Зориным ещё раньше расслышали приближение техники. Учитывая обстановку, оба ретировались обратно в подвал.

Со стороны центра города двигались серые бронетранспортеры с чёрными крестами по бокам. Позади их в клубах пыли шагали немецкие пехотинцы.

Тракт бронемашины вгрызались в разбитый асфальт, пыль оседала на горшкообразных касках и кожаных ранцах. Молча шли, как прирождённые убийцы.

Со стороны Волги, словно почуяв противника, с яростным и знакомым «ааааа!» наступала другая сила. Воинственный клич перемежался с рёвом двигателей- это шли танки!

Жамбыл не верил своим глазам- наши танки и в Сталинграде! За два месяца боёв их у русских вообще была горстка. Из своего укрытия он, как завороженный, наблюдал за появлением из переулка, примыкавшего к театру, трёх красавцев «Т-34». Ведущий тройки лишь только вышел на перекрёсток, чуть довернул башню и заслал снаряд с противным шипением в одну из машин немцев. Рваные куски обшивки посыпались на солдат вермахта, калеча и убивая.

Вся ярость войны, вся её жестокость теперь вылилась в столкновение двух сил. Дух смерти носился на маленьком клочке сталинградской земли, собирая кровавую дань. Перестрелки перерастали в рукопашные схватки, издали стоящие танки засылали снаряд за снарядом. Истреблённые бронетранспортеры будто плавились под сталинградским солнцем. Советская пехота прошла по серым трупам, проехались по ним и советские танки. Победа осталась за русским оружием, бой откатился в сторону центра.

Морпехи всё побоище просидели в подвале, — высовываться не имело смысла, да и снайпер был поблизости. Казах также наблюдал со своей позиции. Смотрел он пристально на знакомые ориентиры, где-то там таился враг. Хотя и было вполне вероятным, что он смог ускользнуть под пеленою дыма. Тулаев спрашивал себя, — отступил бы он в такой ситуации. Скорее, нет, не отступил бы, достал бы своего соперника и выиграл смертельный поединок!

«Думай, как враг», — непреложное правило снайпера.

Вновь морпехи вышли на знакомые позиции. Неразбериха боя изрядно поменяла ситуацию, воронок и укрытий появилось больше. Старшина теперь обошёл ещё глубже бетонное сочленение фундамента и стены, спрятавшись в воронке.

Тулаев во время боя успел поменять обойму в подставной винтовке, а к манекену приделать зеркальце. С помощью манипуляций манекеном зеркальце бликовало. Выстрел прозвучал будто вымученно, нехотя. Следом казах дёрнул за крючок подставной винтовки. Через прицел потом наблюдал за ориентирами, оценивал…

Старшина держал под прицелом уже знакомую щель, и полной неожиданностью для него стало появление аса метрах в семидесяти от злополучной норы. В два прыжка тот вскочил из воронки по направлению к подбитому танку. Рефлекс: палец-спусковой крючок сработал безукоризненно. Немец резко увернулся, упал, не добежав до укрытия.

Тулаев лишь «зацепил» крем оптики серый камуфляж, тут же сместил перекрестие и медленно согнул палец.

Кудрин отчётливо видел, как брякнулась в пыль винтовка, потом задёргались ноги, торчащие из-за строительной кучи.

— Есть, попали! Обходим! Он ранен! — зычно крикнул Кузьмич.

Бойцы вскинули автоматы и устремились к немцу. Обходили метров за тридцать…

Издали можно было заметить, как извивается тело в агонии, — пуля казаха задела позвоночник, причинив адскую боль.

Фриц лежал на боку, бородатым ртом хватая воздух и что-то шепча. Серые маленькие глазки никак не гармонировали с широкими скулами. На вид ему было далеко за тридцать.

Лёха подобрал винтовку. Гравированный приклад, многочисленные засечки были выполнены ювелирно. Оптический прицел поражал наличием целиков.

— Знатный винторез, — ухмыльнулся старшина. Бойцы с удивлением рассматривали винтовку. Немец закатил глаза под лоб, ноги яростно сучили, но будто какая-то сила ещё держала его на земле, причиняя страдания в отместку за всех жертв.

Кудрин тускло взглянул на агонию, медленно поднял автомат и длинной очередью прервал муки.

Уходили с наступлением сумерек. Казах оставил себе трофейное оружие, Емельян с Лёхой только и болтали о наваристых щах с походной кухни, а Кудрин лишь молча крутил свой грязный длинный ус.

Глава десятая

Серая снежная пелена застилала всю округу, разыгравшаяся метель слепила бойцов, забивала снегом рот и ноздри. Чёрт его знает, как пробираться в такую погоду через линию фронта! Но команды не обсуждаются в разведке.

Белоснежное поле, днём казавшееся не таким широким, максимум километра в два- два с половиной, сейчас мерещилось необъятным. За полем был бугорок, на котором стояла рощица. Дальше рощицы уже раздвигал свои обширные объятия лес. Именно в эту лесную чащобу необходимо было и пробраться разведгруппе из семи человек под началом старшины Кудрина.

Не заплутать в поле и не потерять ориентацию бойцам помогала белесая луна, она тускло отсвечивала, прорываясь сквозь струящийся снежный поток. Благодаря ей держались нужного направления в сторону опушки. Маскхалаты, одетые прямо на полушубки, дубели на ветру. С собой каждому из семи бойцов приходилось нести в вещмешках килограмма по три, а радисту в довесок ещё и рацию. Молодой паренёк Вовка Старцев недавно окончил курсы радистов и был зачислен в группу Кудрина. На что Лёха отреагировал сразу же со свойственной ему бравадой:

— Вот как так! В другой взвод радиста-девку взяли, а к нам желторотика сунули…

Вовке только и осталось смотреть на громилу своими большими карими глазами, в которых явно читался страх сказать что-либо поперёк насмешки. Но Лёха тут же свёл в шутку:

— Не раскисай, карась. А хочешь с этой самой радисточкой познакомлю? Коллеги как-никак…

Молодой, чуть стесняясь, заулыбался.

Зорина, Злотникова и Кудрина после окружения немцев в Сталинграде перебросили вместе с дивизией под Ленинград. Ещё в городских боях они сплотили крепкий взвод полковой разведки и теперь пополнились людьми. Самих блокадников было мало. Больше года многострадальный город был измучен вражеским окружением. По пути на фронт бойцы воочию увидели весь кошмар блокады. Неубранные трупы, разбомбленные дома, голод, — все это острым ножом врезалось в душу каждого солдата, давая подпитку для ярости в новых атаках.

Группе была поставлена задача найти в заснеженных далях батарею дальнобойных орудий, наносивших городу огромный урон. Данные авиаразведки ничего не дали, потому пришлось в дело вступить пехоте. Несмотря на то, что друзей теперь перевели в пехоту, каждый из них наотрез отказался снимать тельняшки. Впрочем, полковое начальства, зная о лихости разведчиков, смотрело на это сквозь пальцы.

Ветер понемногу утихал, — такое впечатление сложилось у разведчиков, когда они перешли поле и укрылись в лесу. Сквозь валежник пробираться оказалось ещё сложнее, темп движения группы замедлился; Кудрин, идущий в голове, отстал в хвост и оттуда поддёргивал:

— А ну живее, живее, кому говорю!

У бодрого старшины сил вполне хватило бы на пятерых.

Блуждание по лесу продолжалось до рассвета, с его приходом разведчики вышли на опушку. Спереди было развёрнуто блестящее белое полотно, — озеро немалых размеров. На другом берегу озера чернело на фоне зимнего неба железное сооружение- железнодорожный мост. Путь взвода пролегал через него. На мосту в чёрной будке располагалось охранение, точное количество которого ещё предполагалось выяснить.

Весь следующий день бойцы провели в снегу. В целях безопасности не разжигали костров, не рыли ям, — никакого смысла не было разрывать снег, а потом ещё и долбить мёрзлую землю. Единственное, чем смогли себе помочь, — натаскали хвойных веток и на них улеглись.

К вечеру мороз окреп. Пальцы рук не слушались, пытались согревать их дыханием, но эффект длился максимум минут пятнадцать. Тяжелее всего приходилось дозору, в который пошли, как самые опытные, Емельян с Лёхой. Если на хвое лежать ещё было терпимо, то лицо приходилось периодически растирать. Причем не голыми руками, а настоящим спиртом. Запасливый Емельян как-то прихватил с собой в мешок в отдельной фляжке спирт, сейчас он очень пригодился.

— Внутря себя бы принять, — мечтательно произнёс Лёха, содрогаясь всем телом, но не стал этого делать. Пить спиртное на разведвыходе категорически воспрещалось, можно было загреметь и под трибунал, а Кудрин- мужик суровый и пьянства ни за что не потерпел бы при выполнении боевой задачи. Несмотря на прежние заслуги и личное отношение. Да и пьяному на морозе можно было заснуть и не проснуться вовсе.

Прижавшись плотнее друг к другу и растираясь спиртом, бойцы дождались темноты.

Луна зябко освещала искристый снег. В ночном свете снег казался Емельяну почти магическим оберегом, позволяющим защититься и укрыться от врага. Зимой он попал на фронт, и по сравнению с летним временем можно было легко заметить разницу в поведении фрицев. Если летняя активность проявлялась очень ярко, то зимой они будто бы впадали в спячку и лишний раз не смели и носа показать из своих блиндажей и окопов. Несмотря на то, что тянулась вторая зима войны, немцы до сих пор не могли себя обеспечить в полной мере тёплыми вещами, — в разведке об этом знали не понаслышке. Тогда как советских воинов просто заваливали полушубками, телогрейками, валенками. Причем значительная часть высылалась простыми русскими людьми, которые колхозами и заводами собирали и отправляли самое необходимое на фронт. Бойцы чувствовали поддержку тыла и старались всеми силами оправдать доверие соотечественников.

Вспоминал Емельян и о Фросе: «Дорогая моя Ефросинюшка!… Редко получается писать тебе, фронтовая жизнь наша совсем не оставляет времени на письма. А писать то хочется. Хочется всю тоску свою излить беспробудную, что наполняет нас каждый раз, когда мы слышим вой снарядов и свист пуль, когда смерть вихрем проносится между нас, забирая себе молодых и здоровых! Лишь только бы вернуться обратно в дом родной к своим близким… Нет счастья большего в этой жизни, как вернуться к тебе и вновь взглянуть в твои очи, обнять твои плечи. Тоска гложет глубокая по родным краям…

Сейчас я под Ленинградом. И слов всех не хватит описать, что творится в нём, как живут здесь люди. Выживают даже, а не живут. Мёрзнут, голодают, но держутся, — даже оторопь от мысли, что случится, если город не выстоит. Коммунистов среди нас мало, но даже всякий беспартейный и неграмотный понимает, что нельзя ждать пощады и милости от фашиста, что нельзя прогнуться на фронте. Костьми все ляжем, но отстоим родных людей и свой очаг. Увидел фашиста, — убей его, вот какова наша главная заповедь! Здесь каждый готов блюсти её до последнего вздоха.

Ну а ежели сгину на фронте, так помни всегда обо мне, холостой али замужней. Помни, что был такой Емелюшко, готовый жизнь отдать за родную душу. Испокон веков так велось у русских, — Бог даст, останется это правило в народе неизменным!…

До новых писем, до новой весточки, разлюбезная моя Ефросинья!…»

Слезы предательски навернулись на глазах, Емельян уткнулся в рукав полушубка. Обожгло холодом переносицу.

«Собрался, рохля! На разведвыходе находишься, у фрица в гостях! Скиснешь, — Ефросинья в сотни раз больше слёз прольёт», мысленно укорил себя морпех.

Еле качнулась ветка сосны в сторону, это подошла, очередная смена дозорных. Сумерки потихоньку рассеивались, -над лесом поднималась ярко-пурпурная заря.

Наблюдение велось двое суток. Удалось точно установить, что смена всего караула на мосту производилась раз в двое суток. Караульные, три человека, располагались в небольшом запущенном домике, чем-то похожим на будку обходчика.

Немцы постоянно сидели в помещении. На смену они приехали с зарядными ящиками, очевидно, что в домике находился ещё и пулемёт. Наличие такого существенного фактора и сдерживало Кудрина от мгновенного штурма.

В разведке важна каждая мелочь. Именно мелочь то и помогла разведчикам.

Справлять физиологическую нужду немцы ходили на улицу. Причём не сразу за углом дома, а ходить приходилось метров за пятнадцать в ложбинку. Видимо, очень берегли фрицы свои причиндалы от хлёсткого враждебного ветерочка.

Группа захвата ждала желающего облегчиться за поваленным деревом, припорошенным снегом, лежащим у самого края ложбинки. Несомненно, что приходилось рассчитывать на случай, но, как известно, удача любит отчаянных.

Скрипнула дверь избушки, на улицу в наступившую резко зимой темень выбралась рослая фигура в серой шинели и в каске. Торопливыми семенящими шагами, утопая в снегу, немец целенаправленно брёл в заветное местечко. Но удачно оправиться ему помешала финка, мастерски брошенная Алексеем. Нож вошёл аккуратно под лопатку. Рослый фриц уткнулся в негостеприимный русский снег.

План проникновения на вражеский пост был отработан заранее. Лёхе шинель пришлась очень даже в пору, закинув за шею трофейный автомат, он такими же семенящими шагами направился в сторону домика. Пара разведчиков неотрывно следила за лазутчиком, подстраховывая смельчака.

Тот по утоптанной тропе добрался до бревенчатой стены. Издали приметил торчавший ствол пулемёта из бойницы, прорубленной прямо под маленьким окошком. За стеклом еле светился огонёк, что-то схожее с лучиной или свечой.

Натянув шарф до самого носа, Зорин потянул дверь на себя. Не поддалась, закрыта изнутри. За дверью послышался шорох, звякнул крючок. Дверь открыл толстяк в форме унтера, отошёл в сторону, в темноте не распознав разведчика. Алексей стремительно шагнул в избушку, срисовывая обстановку.

Унтер подпёр собою стену, стоя безоружным, два автомата стояли в козлах в противоположном углу. Возле оружия стоял стол. Белобрысый радист сидел за ним возле рации и смотрел огромными глазами на Алексея.

Спустя мгновение глаза стали ещё больше, явно заподозрив неладное. Лёха резко ткнул стволом автомата под дых подпёртого унтера, схватил с пояса нож и метнул в белобрысого. Резкий выкрик, похожий на тонкий девичий писк, — радист повалился со стула. Нож попал в левое плечо.

Унтер, загнувшись, мокрицей сполз по стене.

Подбежав к раненому, Лёха быстренько заткнул рот платком. «Радист, -птица важная, нельзя сразу убирать. Может пригодится,» — мелькнуло в голове у него. Схватил со стола тряпку, повязал быстренько поверх раны, вытащил финку.

Толстяк уже очухался и поднимался на ноги, жадно глотая воздух со свирепым выражением лица. Зорин обернулся на вздохи вовремя, ибо немец уже изготовился для прыжка к оружию.

Отточенное жало ножа фронтового разведчика вошло точно в шею под основание черепа. Вздохи трансформировались в булькающие звуки, толстяк навалился прямо на сложённые в углу автоматы. Кровь липкой массой залила дощатый пол. Недаром Алексей был лучшим мастером ножевого боя в разведвзводе.

Ещё раз проверил, не течёт ли кровь из раны радиста: «Радиста сохраним, ведь недаром его сюда поставили».

Затем связав руки вместе, положив пленника спиной на пол. Тот не решался проронить ни звука, только отчаянно гадая, с какой целью вообще его оставили жить. Это было заметно по его бегающим коричневым глазам.

Закончив процедуру связывания, Зорин снял вражескую каску с головы, смахнул пот со лба. Тяжёлыми шагами дошёл до двери, приоткрыл.

Громкий свист разнёсся далеко по морозному воздуху. Условный знак означал: домик зачищен. Разведчики попарно подобрались к нему, входили внутрь.

Лёха к их приходу уже осмотрел пулемёт, доложил старшине:

— Пост занят, из вооружения два автомата и пулемёт. Пулемёт стационарный, закреплён, сектор обстрела подступ к мосту. Двое караульных убиты, третий, радист, — кивком головы указал на него, — не мешало бы допросить.

Кудрин осмотрел домик:

— Хм, небогато… Видимо, временный пункт.

Подошёл к железному ящику с ручками на панелях, рации. Пара лампочек горела, ещё одна изредка мерцала.

— Старцев, знаешь эту технику? — спросил у молодого Прохор Кузьмич.

— Если чуть-чуть подразобраться, то освою… Штуковина-то немудрёная…

Хорошенько подумав, тут же изрёк:

— Нет, вместе с нами дальше отправишься. Там нужнее будешь.

Пристально взглянул на пленника. Того уже усадили на стул. Он чуть пришёл в себя, оправившись от шока.

«Ничего не предвещало беды, несли дежурство спокойно… Пропадает угрюмый Дитрих, залетает русский громила в его форме, убивает наглого самодовольного Курта, а меня ранит в руку молниеносным броском ножа, но затем оставляет в живых… Видимо, отправят меня в Сибирь. Боже, даже не знаешь, что ужаснее, смерть от ножа партизана или от холода в Сибири. Обер-лейтенант предупреждал, что в этих местах полно партизан».

Генрих Штрайбт закончил в Саксонии школу радистов и в конце 42-го года попал радиотелеграфистом в отдельный пехотный батальон. Честолюбие и горячая вера в фюрера Гитлера, которую взрастил в нём его отец, ярый нацист, были ему присущи, как и большинству немецких солдат. Как бы то ни было, Генрих сразу же настроил себя на то, чтобы бежать к своим при первой же возможности или погибнуть смертью храбрых, сопротивляясь.

«Лишь бы только в Сибирь не успели отправить..»

Старшина допрашивал пленного через Панкрата Стрешнева, филолога по образованию. Стрешнев был родом из Минска, сидел в лагерях по политической статье, с началом войны изъявил желание драться с немцем. После Мясного Бора вышел живым и был определён в разведвзвод Кудрина. Выжить после мясорубки Бора, — значило уже многое для бойца.

— Задача вашего охранения? — не мигая, глядя в упор, спросил старшина. Стрешнев перевёл.

Немец молчал, тупо уставившись в бревенчатую стену напротив. На стене, неторопливо перебирая конечностями, полз таракан. Генрих мысленно сравнил себя с животным.

«Был вот человек, а теперь его партизаны застрелят. В эту минуту застрелят, им это проще сделать, чем этого таракана прихлопнуть…»

— Я повторяю вопрос; в чём заключалась задача вашего охранения? — голос Кудрина зазвучал твёрже.

Немец задумчиво перевёл свой взгляд на старшину. Небритые скулы, выдающийся вперёд подбородок.

«Типичный унтерменш… Попался бы ты ребятам из СС, они быстро бы из тебя баварскую отбивную сделали»

Старшина разозлился на реакцию немца:

— Ничего, падла, у меня не промолчишь… Федя, пощекочи мальца, отучи в «молчанку» играть.

К немцу сбоку подошёл крепыш небольшого роста. Всей пятернёй обхватил за лоб, запрокинул голову назад, приставил острие финки к самому кадыку. Чуть надавил.

В разведке это называлось быстрым допросом в полевых условиях. Такие методики применялись к особо упёртым допрашиваемым. Официально они не приветствовались, но о них особо и не распространялись, ибо за такую самодеятельность можно было залететь на беседу к особисту. Такие допросы в разведке были всегда на совести командира. Кудрин считал их вполне уместными непосредственно в боевой обстановке или в тылу противника. Крайне отрицательно он относился к их применению в отношении «языков», а также пленных на свей территории. В моральном плане советские солдаты заметно отличались от фашистских.

Немец засопел, Фёдор сделал небольшой надрез возле самого кадыка. Эффект был больше психологическим так, как возле кадыка находится множество нервных окончаний и к тому же затруднялось дыхание.

Генриху казалось, что партизан остриём уже проткнул горло и залез под кадык, намереваясь, если не вырвать его, то явно изуродовать. Он не страдал сентиментальностью, но в то же время больше всего он хотел бы увидеть в последний раз пейзажи родной Саксонии, улыбку милой Берты, черепичную кровлю родного домика, маму в национальном костюме на Октоберфесте.

Сделав небольшой надрез, Федя остановился. Его очень подмывало нажать чуть посильнее и перерезать вражескую трахею. «Ничего, чуть подрежу тебя, а потом и вовсе кончу сучёныша», читалось в глазах разведчика. Его родное село, вся семья были на Орловщине в оккупации. Поводов для ненависти к чужакам было хоть отбавляй.

Немец дёрнулся, но его руки за спиной держал смертельной хваткой Зорин.

— Не упорствуй напрасно, просто расскажи нам всё, — тоном наставника уговаривал Стрешнев.

Клинок плавно разрезал кожу, спускаясь к шее. Его жало уже почти подобралось к жизненно важной артерии. Кудрин еле слышно брякнул:

— Теперь колено…

Лёха рожком автомата коротко стукнул пленника по ноге. Развернул автомат и приставил вплотную к колену.

— Имя, звание и должность…

— Генрих Штрайбт, ефрейтор, телеграфист взвода связи отдельного пехотного батальона.

— Генрих, мы тебя оставим в живых лишь в том случае, если ты подробно и достоверно будешь отвечать на наши вопросы. В противном случае, мы тебя будем пытать, а позже застрелим.

Суровое выражение глаз старшины казалось залогом правдивости слов. И немец начал говорить тихо, еле разрывая свою речь на слова. Панкрат даже разозлился и пнул его ногой:

— Разборчивей говори, твою мать…

Последнюю фразу он произнёс на чистейшем русском.

Генрих чувствовал коленом стальной холод. Где-то в глубине своего сознания он понял, что его не пожалеют эти унтерменши. Им незачем его жалеть. Но оставалась ещё маленькая призрачная надежда вырваться к своим. Он посчитал, что шансы вырваться из плена на немецкой территории ещё будут. Надо хитрить…

— У нашего дозора задача следить за движением тележек по железной дороге.

— Что в тележках?

— Ящики… С боеприпасами…

— Как часто проходят они?

— Раз в трое-четверо суток. Развяжите руки, давит…

Кудрин дал команду, — верёвки сняли. Пылала огнём раненая рука, на лоб наворачивался пот.

«Поверят унтерменши или нет?.. Что ещё спросят? Чёрт побери, как мне их обмануть?…» Мысли путались с чудовищной быстротой, — на фронте ведь ещё и полгода нет, а уже плен… Бесславный конец…

«Ведь отец гордился, всем соседям рассказал, что сын добудет Железный Крест, за это потом дадут поместье в Крыму, можно будет выращивать виноград и коз… Теперь меня ждёт Сибирь».

— Куда идут тележки?

Немец торопливо потирал кисти, исподлобья озираясь на Кудрина. Зорин резко ткнул стволом автомата в место ранения. Генрих скривился, шумно выдохнул:

— Орудия… Пушки.

— Далеко?

— Не могу знать.

— Сколько времени проходит между въездом и выездом? Отвечай честно…

— Часов двенадцать.

«Эх ма, а вот и наши бараны!… Батарея-то совсем близко… Получается часа два ходу по железке, разгружают час, обратный путь… Даже проще ситуация, чем казалась».

Тут же перед старшиной встал вопрос: разрушить мост с целься прекращения подвоза боеприпасов или двигаться дальше. Но задача стояла чёткая: найти местоположение батареи. Найти и по возможности уничтожить.

— Что вы передавали по рации?

«Ушлый русский, всё пытается узнать. Так это и так понятно, нет смысла скрывать..»

— Докладывал о заступлении на пост, о прохождении груза…

Кудрин задумался: «Доклады по рации… Может, пока немчуру оставить, перестраховаться, чтобы под нашу дудку плясал. Хрен его ещё знает, где их подразделения стоят. Не будет докладов, забью тревогу, а нам шумиха сейчас не в кассу.. Мы люди тихие»

Жестом подозвал Емельяна:

— Останешься в домике с фрицем и Панкратом. Надо этого радиста на крючке держать.

И тут же продолжил допрос:

— Как часто должны быть доклады?

— Раз в два часа.

Уточнив, старшина продолжил инструктаж:

— Раз в два часа он будет докладывать своим, что всё в порядке, а мы пойдём на поиски батареи. При появлении противника радиста ликвидировать, уходить в лес.

Емельян кивнул:

— Всё понял, Прохор Кузьмич. Будет у меня, как у Христа за пазухой…

Стрешнева оставили переводчиком. Человек он был проверенный и отважный, не раз выручал соратников из беды. Продуктов в доме хватило бы дня на три с лихвой, для огневой поддержки оставался пулемёт.

Немец затравленными глазами наблюдал, как разведчики уходили из домика.

«Неужели вот так вот оставят одного?», мелькнула наивная мысль у Штрейбта. Но тут же грёзы рассеялись, когда Панкрат сел напротив на табурет и спросил, сверкнув глазами:

— Когда следующий сеанс?

Глава одиннадцатая

По замёрзшей железнодорожной насыпи, местами покрытой настом, местами закованной в лёд группа шла к мосту. До него было добрых метров двести. Старшина шёл в головном дозоре, он всегда предпочитал находиться впереди. Находясь впереди всех, видишь больше, чем все, — практически придерживался такого правила. Но только лишь на марше. В засаде, дозоре или при ведении боевых действий вёл себя иначе. Вообще не терпел шаблонных действий и никогда не руководствовался ими. Каждый матёрый разведчик знал, что шаблон, — это враг разведки. По шаблону враг может тебя различить, опознать и уничтожить. В действиях разведки должна присутствовать некая импровизация, выдумка. Прохор Кузьмич это прекрасно понимал и на полную катушку пользовался своей смекалкой.

Снег забористо хрустел под ногами, ночь была безлунной, тёмной, было на удивление светло для января. Влажность чувствовалась при каждом вдохе. Снежный лес казался исполинским великаном, что раскинулся вокруг на десятки километров, захватив в свои тиски горизонт и подперев собою небо. Разведчиков этот «исполин» нисколько не страшил, только наоборот, помогал укрыться от вражеских глаз.

Сеанс связи окончился быстро. Генрих отчётливо понимал, связываясь со штабом дивизии, что теперь он мог не рассчитывать на снисхождение от камрадов, которые, возможно, отобьют его у партизан. Им будет непросто объяснить, почему доклад с поста не вызвал никаких подозрений. Он же ведь, фактически, становился пособником русских. Но стволы двух автоматов, смотревшие в упор на Генриха, не оставляли тому никаких шансов…

В тот самый момент он вдруг до боли в груди ощутил, что невероятно боится смерти. С детства воспитанный рассказами о героизме деда Томаса, кавалериста, погибшего в Верденской мясорубке, он с упоением читал саги о викингах. Его очаровывают красивые сказки о белокурых воинах, о их храбрости и жестокости к противнику. Будучи активным членом «Гитлерюгенда», Штрайбт с юности усвоил и принял рассуждения отца об исключительности немецкой расы, о Гитлере- пророке и спасителе в одном лице. И вдруг вера отступила перед паническим страхом в виде двух унтерменшей, сидящих напротив в тёплых ватниках.

«Что за дьявол изобрёл этого русского великана, который запросто расправляется с двумя гренадёрами?… Эти партизаны живут в лесах под сугробами, по ночам выползают и истребляют нас. Люди ли они вообще? Знал ли их фюрер хорошо, когда отправлял нас сюда?… О, боги, даже если я хитростью вырвусь из их лап, то всё равно вокруг снега, я не выберусь самостоятельно. Только они могут месить снег под ногами, всю жизнь ходить по проклятым равнинам пешком. Вурдалаки, а не люди…»

Емельян, сжимая в руках автомат и наблюдая за пленным, почему-то всем нутром чувствовал недоброе: «К чему этого цуцика в живых оставили? Выдаст же всех, найдёт способ. Глазки коричневатые, цвета говна, хитрющие, проныра. Оставил бы старшина Стрешнева за рацией, этого бы в расход… Ох, не к добру».

Стрешнев покормил пленника, затем бойцы поели сами. Панкрат перевёл немцу:

— В угол ложись. Спать!

Тот медленно добрёл, сел на разложенную шинель.

— Руку перевяжу, — голос Генриха звучал обречённо.

Стрешнев кивнул.

Тот выложу развернул шарф, потрогал пальцами рану. Кровь давно перестала течь, осталось лишь тёмно-красное рубище. Потянулся за аптечкой, достал йод, бинты, вату.

Перебинтовался быстро, — его возлюбленная Берта, была медсестрой, работала в госпитале городка.

Устало улёгся на здоровый бок, прикрыл глаза и ещё долго слушал дыхание враждебной русской ночи.

Немец много ворочался и стонал во сне.

«Видать, Гитлера своего любезного во сне видит,» отрешённо подумал Емельян.

Они поделили ночное время на двоих со Стрешневым, тот пристроился прямо возле пулемёта.

Спать совсем не хотелось, несмотря на то, что прошлая ночь была почти вся проведена в дозоре. Емельян сидел у окна, внимательно любуясь тем, как искрится снег. Чуть дальше метров двадцати стояла кромешная тьма, лишь только на этом расстоянии можно было что-то различить.

Местная природа была очень схожа с сибирской. Столько же много снега, такие же тёмные ночи, вот только ветра не такие сильные.

Немец дёрнулся во сне, — повернулся на раненую руку. Емельян же с равнодушным видом подумал вновь, что напрасно оставили его в живых. Ведь не должен он ходить по русской земле, спать сейчас в русской избушке. Лютой ненависти, как таковой, Емельян сейчас вовсе не испытывал. Скорее всего, это было какое-то равнодушное бессердечие, реакция на войну.

Генрих чуть приоткрыл глаза. Очень хотелось пить. За столом, как назло, сидел русский, который не говорил по-немецки. Он задумчиво смотрел в окно.

«Можно в один бросок добраться до автомата и положить их обоих! Чёрт, он ведь наверняка без магазина,» сокрушённо подумал пленник.

Пробовал глотать слюну, но рот был вязким, в горле всё пересохло.

«Попрошу у него воды, наверное, с ходу зарядит кулаком… Проклятье!», Генрих безошибочно ощутил враждебность разведчика.

Потёр раненую руку, особой боли не ощутил. Рукав кителя так и остался тёмно-кровавым, мокрым, он казался очень тяжёлым, почти как свинцовым.

Емельян заметил, что фриц проснулся. Поднял фляжку со стола, открыл крышку, влага спасительной прохладой разлилась по телу. В избушке было натоплено, так что влага пришлась организму как нельзя кстати.

На звук бульканья воды немец повернул голову, затравленно смотрел на флягу. Емельян перехватил этот взгляд. Закончил пить, брякнул фляжкой об стол, закрыл крышкой. Немец смотрел, не отрывая взгляда

— Пить! Пожалуйста…

Емельян не различил звуков, лишь какое-то шипение.

«Очнулся, гнида», лишь отметил про себя. Принялся гулко барабанить пальцами по столу, — была у него такая привычка, когда приходилось находиться в ожидании чего-то.

Звук перестукивания пальцев начал бесить Генриха уже где-то через минуту, а русский вовсе не унимался, дробь участилась.

Один на один с поверженным врагом Емельян чувствовал себя уверенно. Тот страх, который он испытывал в конце 41-го перед фрицами, давно прошёл. Война приучила быстро как к храбрости, так и к ощущению смерти. Емельян уже почти на уровне инстинкта ощущал немцев, все они мыслили и действовали одинаково. Немец в плену, а тем более один, — уже не тот же самый солдат со своими соратниками в одном строю.

«Унтерменш издевается, понятно», со злостью подумал Генрих. Скрипнув зубами, он повернулся к стене. Попробовал закрыть глаза. Но красная рябь на опущенных веках всё мешала ему уснуть. Кровь стучала в висках, лоб прошиб пот.

«Нужно срочно воды».

Развернулся в обратную сторону, кашлянул. Емельян вновь вопросительно уставился на пленника.

— Воды… Пить!

Морпех смотрел на немца вопросительно, чуть вскинув вверх брови. Сообразив, что тот ему говорит, перестал барабанить и указательным пальцем показал на фляжку.

Немец поспешно кивнул:

— Да, да…

Всей пятернёй обхватил её и кинул немцу. Фляжка подкатилась к шинели, на которой лежал пленник. Одной рукой он схватил брошенный предмет, приподнимаясь на локте. Раненой рукой шевелить было трудно, она просто лежала вдоль туловища. Прижав фляжку под мышкой, он пытался открыть её. Сообразив, что крутит крышку не в ту сторону, четырёхнулся:

— Проклятье…

Морпех с интересом наблюдал за потугами фрица.

«Давай, гадёныш, попробуй открыть. Не по зубам тебе русская фляга. Не судьба водицы-то испить».

Всё же справился с крышкой, она крепилась к горлышку цепочкой и теперь свободно болталась. Подобрав под себя предплечье, Генрих хотел рукой взять, но большим пальцем задел за горлышко, та опрокинулась на пол. Жидкость толчками вытекала на пол.

Емельян вскочил на ноги, подошёл и подобрал её с пола.

— Сволочуга… Прибить бы тебя…

Емельян не задумываясь сию минуту пристрелил бы немца, но Кудрин приказал стеречь его. И слово командира в разведке, — это закон.

Изо всех сил захотелось дать ему ногой под дых, чтобы кровью изошелся. Сдержался, задвинул фляжку за пояс.

Подошёл к печурке, закинул ещё дров, — под утро ощутимо потянуло холодом. Свет от огня отбрасывал тени на стену. Тени двух непримиримых сторон.

Генрих обречённо уткнулся в потолок.

Сжав кулаки, он задышал чаще: «Не будь я в таком унизительном положении, я бы тебя уничтожил, унтерменш. Убивал бы долго и мучительно».

В порыве гнева вдруг подумал о раненой руке, она чувствовала себя гораздо лучше. «Отлично, уже восстанавливаюсь, прихожу в порядок».

Закрыв дверцу печурки, Емельян развернулся к фашисту, поправив автомат за спиной. «Молодой, сукин сын. Какого лешего тебя сюда принесло? Не сиделось в своём Берлине».

Как ни странно, после наблюдения о возрасте пленного градус ненависти понизился. На войне молодым сложно, жизнь ещё толко не началась, а вокруг смерть. Хотя молодые то и гибли безрассудно, храбро, без лишних рассуждений. В отдельной бригаде, целиком погибшей на Волге, почти все были молодыми. Такого же возраста, что и радист-молодчик.

Задумавшись, Емельян махнул рукой:

— Хрен с тобой, пей…

Удивлению Генриха не было предела, когда он увидел перед собой открытую фляжку. Русский сам лично поднёс к его губам. Приложился и жадно глотал живительную влагу.

Емельян недолго держал фляжку у головы фрица.

— Всё, хватит. Сидеть ещё долго.

Про себя отметил: «Больше гаду никаких поблажек».

Немец удивлённо хлопал ресницами, смакуя во рту капельки воды: «Странный унтерменш… Очень странно, что же это могло значить?».

Разведчик взглянул на часы. «Время сменяться. Пора будить Панкрата».

Спустя минуту напарник, кряхтя, поднимался с места, дабы проконтролировать передачу очередной дезы фрицам и заодно уступить место товарищу.

Зарево неумолимо занималось над чащобой леса, сумерки нехотя рассеивались, уступая природу утренним лучам. Дымка в воздухе не висело, — это означало, что температура сегодня днём не понизится. Кудрину с бойцами в поиске будет теплее.

Докладывая по плану, немец даже и не думал срывать его. В его глазах и его поведении окончательно поселилась покорность.

Панкрат не оставлял его без присмотра, даже к помойному месту водил под конвоем. Куда-то сбежать не было ни места, ни возможности.

Штрайбт уже окончательно усомнился в возможности своего побега, но жизнь резко подкинула подходящий случай.

Солнце недавно вышло из зенита, но вестей от группы не было никаких. Бойцы меланхолично вспоминали довоенную жизнь. Панкрат рассказывал о вечно зелёном Минске, а Емельян вспоминал о бескрайней Сибири. Пленник отрешённо наблюдал за обоими, дивясь их жизнерадостности.

«Глупцы, сидят себе в избушке и радуются… Может быть, сейчас их на нас наткнутся гренадёры, а их пристрелят. Ужасные непредсказуемые русские».

Будто в подтверждение этих слов по округе разнёсся рокот двигателя. Емельян прильнул к амбразуре. Панкрат кинулся к окну. Минут через пятнадцать на просёлочной дороге показался немецкий крытый вездеход. Переваливаясь на ухабах, махина с чёрными крестами на бортах неспешно продвигалась встроены моста.

Емельян присвистнул:

— Человек пять внутри могут поместиться…

Стрешнев кивнул.

Пленник приподнялся с места, намереваясь посмотреть, что творится же творится на улице, но Емельян быстро осадил его:

— Назад! Быстро!

С угрюмым видом Генрих уселся на стул. Без слов порешали оборону держать в избушке. Пленника пустить в расход, если ситуация осложнится и враг прорвётся.

Не доехав метров десять до избушки, автомобиль остановился. Передние дверцы открылись, выбрались две фигуры в серых шинелях. Коренастый обер-лейтенант в серой зимней шапке, чуть прихрамывая, поплёлся к домику. На его груди блестела бляха фельдполиции. Его спутницей была женщина-ефрейтор. Её белокурые волосы были аккуратно уложены под пилотку, худощавая фигурка заключена в шинель. Шинель топорщилась, скрывая дополнительный комплект одежды, ведь зимой при таких температурах ей было было бы очень холодно.

Панкрат присвистнул:

— Патруль полевой жандармерии. Этот стервец и словом не обмолвился о нём, — кивнул в сторону пленника.

— Давай так порешим, — в голове Емельяна быстро созрел план.- Заманим их в избушку и устроим допрос.

Генрих увидел, что русские не на шутку переполошились. « Они вели бы себя так лишь в одном-единственном случае, если бы поблизости появились свои», мелькнула шальная мысль в голове у радиста. И только лишь он приготовился издать радостный вопль, как Емельян рывком поднял его с табуретки. В спину упёрся ствол автомата русского. Немедленно подвёл к двери, воротник сдавил шею, немец непроизвольно зашипел.

Емельян вновь надавил автоматом:

— Молчи, стервец. Пристрелю как собаку.

Стрешнев мигом облачился в немецкую форму и приготовился встречать гостей. Следовало разобраться с патрулём, не производя в то же время шума.

Емельян подсказал напарнику:

— Хотя бы дверь открой. Чтобы ничего не заподозрили.

Стрешнев четырёхнулся:

— Ага, хлебом-солью. Верно, лучше открыть самому.

Широко раскрыв дверь, он лихо начал импровизировать:

— Добрый день, господин обер-лейтенант. У нас всё без происшествий.

Офицер приложил два пальца руки к шапке, чуть кивнул.

Стрешнев предусмотрительно пропустил гостя вперёд. Там их ждала жаркая встреча. Лейтенант шагнул вперёд и его взору предстали двое: бледный ефрейтор в помятой форме и с перевязанной рукой и русый крепыш в белом халате. Крепыш стоял чуть позади, обворожительно улыбаясь:

— Добрый день! Руки вверх! — из-под мышки ефрейтора прямо на офицера смотрело дуло автомата. Руки его непроизвольно потянулись вверх, а глаза полезли на лоб. Стрешнев тем временем обхватил сзади вошедшую за офицером немку сзади, сорвав с плеча у неё автомат. Ошарашенная происшедшим, она и пикнуть не успела.

Генрих лишь горестно вздохнул: «Коварные проклятые унтерменши!»

У офицера тут же из кобуры извлекли «вальтер», он перекочевал в карман кителя Емельяна.

Стрешнев тут же учинил допрос пополнению пленных. Из сбивчивого рассказа женщины, а говорила, в основном, только она, стало ясно, что патруль просто-напросто отклонился от заданного маршрута, заблудился и случайно наткнулся на домик лесника. На вопрос, через сколько должен закончиться объезд по плану, последовал ответ, — часа через полтора.

Стрешнев озабоченно бросил Емельяну:

— Времени мало. Как-то связаться с Кудриным надо.

Емельян рассудил куда обстоятельнее:

— Да как бы не так, они от маршрута отклонились, связи со своими у них нет. Пока кинутся искать, ещё часа два-три в запасе есть.

Затем, вздохнув, заключил:

— Без связи со своими вообще мрак. Свяжем давай-ка «новобранцев».

Глава двенадцатая

Место для артиллерийской батареи немцами было выбрано оптимальным с точки зрения безопасности.

С двух сторон её окружал лес, с третьей утопала в снегу со всех концов просматриваемая лощина. С четвёртой стороны батарея усиленно охранялась. Колючая проволока и патрули по периметру. К этому охраняемому участку и вёл железнодорожный мост. Всего батарею охраняло, по сведениям дозорных, до двух взводов.

Было отчего закусить губу Кудрину, — до двух взводов, а у него всего лишь пять бойцов. Силы неравны. Несмотря на то, что задача была выполнена и батарея была найдена, всё равно бойцы горели желанием действовать. И Кудрин их желание понимал, мало того, он чувствовал, что уходить просто так нельзя.

Место дислокации батареи усиленно охранялось, всякие попытки проникнуть туда неминуемо привели бы к фиаско. Тогда старшина обратил своё внимание на пункт выгрузки. Две железнодорожные колеи уходили в тупик, метров за тридцать от тупика стояла крытая платформа на одной площадке со складами. На все склады полагался единственный часовой, — видимо, фрицы были очень уверены в неуязвимости пути доставки боеприпасов и все силы сосредоточили непосредственно на охране самой батареи.

Кудрин решил не дожидаться рассвета и решил действовать мгновенно.

«Подорвав пути, можно вывести из строя батарею максимум на неделю. Чёрт, так можно было подорвать просто-напросто мост, да и дело с концом. Так даже проще.»

Этой мыслью он поделился с Лёхой. На что тот отрицательно махнул головой:

— Не годится, Прохор Кузьмич. На мосту многоколейка, там на всё взрывчатки не хватит. Если подрывать, только здесь.

Кудрин хмыкнул в усы:

— Эх, точно, ведь там много путей было. Давай кумекать, как здесь взорвать.

Заряд решили заложить прямо рядом с платформой. Силы взрыва должно было хватить и на бетонированное основание платформы. Минёр Серёга Вострецов для такой цели приготовил сразу две контактные мины. Рядом с каждой он задумал заложить несколько шашек динамита.

— Поздравим фрицев от души с прошедшим Новым Годом!, — скалился он во все свои тридцать два зуба.

Уральский рабочий паренёк, он не попал на заводе под броню, а воевал с сорок второго. Потом ранение, госпиталь. От соседа по койке узнал про школу минёров, загорается этой идеей и в самом начале сорок третьего года попадает в группу Прохора Кудрина.

Привести в действие мины решили одной из тележек, стоявших в тупике. Но перед этим следовало устранить часового. В этой области непревзойдённым асом был Алексей.

Группа затаилась в лощине, Кудрин с Зориным во все глаза наблюдали за часовым. Так и не нашли ни единой лазейки, по которой можно было бы незаметно пробраться к врагу.

Внезапно Лёха заявил:

— Прохор Кузьмич, а ведь в обход через тупичок могу в самый аккурат к немцам подобраться. Как раз между штабелями мышью проскользну.

— Добро, Лёха, — напутствовал его командир.

Белый маскхалат разведчика мелькнул через запретное ограждение тупика, поплавком покачался между штабелями, затем замер возле самой платформы. Она возвышалась над путями в половину человеческого роста. Поскрипывал от лёгкого ветерка фонарь, освещавший складские двери. Вдалеке слышались редкие окрики патрульных. Мелкий снежок падал с неба. Алексей ощущал, как он ложится на ресницы, щёки, покрывает всё лицо.

По счёту шагов он минут двадцать изучал маршрут часового, затем решил брать его в середине платформы возле самых перил. Как только тот миновал их, Алексей с ловкостью кошки забрался на платформу и вонзил свою острую финку под основание черепа фрица. Нож был таким острым, что с лёгкостью прошёл через утеплённый воротник немецкой серой шинели.

Немец плашмя рухнул на платформу, Алексей подскочил к трупу, вынул нож и вытер о форму. Заткнул его в ножны, затем быстро накинул вражеские ремень и каску на себя. Переодевание было чревато излишним шумом, поэтому лишь чужая шинель легла на маскхалат. Менее чем через минуту труп скатился с платформы. В дело вступил минёр.

Тот шустро переполз через обе колеи, неся в рюкзаке свой смертоносный груз. Перекатившись на бок, он аккуратно развязал тесёмки и аккуратно достал одну из мин. Сверху метрах в трёх от него обстановку контролировал Алексей. Свет от навесного фонаря падал в сторону, — Алексей специально избегал его.

Пальцы Вострецова быстро управились с первой миной, закрепив её проволкой к рельсе. На вторую мину ушло ещё меньше времени, маленькие шашечки динамита были уложены вплотную к адским машинкам и для маскировки были прижаты щебёнкой.

«Дело сделано, на всё про всё не более пяти минут», удовлетворённо заметил Алексей. Мешок бросил тут же, более он не понадобится.

Внезапно послышался шум, из-за угла склада быстрыми шагами вышел худощавый фашист. По всей видимости, он услышал, как копошится минёр на рельсах. Немец окликнул часового, развернувшись к нему всем корпусом:

— Что за шум? Ты что-нибудь слышал?

Алексей стоял во тьме не шелохнувшись. В голове мелькнула избитая фраза: «Погиб смертью храбрых…». Вострецов тоже замер, распластавшись на путях.

— Ты что, будто онемел, — недовольно буркнул фриц и быстрыми шагами направился к разведчику. Полосу света он пересёк решительно, и Алексей взял на изготовку нож под полой шинели.

Приблизившись ближе, от неожиданности немец опешил, сообразив, что перед ним вовсе не часовой. Рука потянулась к затвору автомата, но не успела его передёрнуть. Финка с силой пробила грудную клетку, фриц даже не успел охнуть.

Алексей шепнул минёру:

— Ходу отсюда, живее…

Уже второй немецкий труп упокоился под платформой, а валенки Вострецова уже мелькали в кустах. Кудрин перевёл дух, наблюдая, как смело разобрался Зорин с патрульным. По его сигналу, по шевелению ветки кустарника, двое разведчиков отодвинули тормозные башмаки от колёс дрезины и толкнули ту по направлению к платформе. Колёса гулко загремели по рельсам.

Тяжёлая пятитонная махина катилась по направлению к платформе. Алексей наблюдал заврожённо за её движением, вцепившись в поручни. А со стороны уже раздавались выстрелы, — немцы различили тёмный силуэт катящейся тележки и подняли тревогу. Но остановить её уже не представлялось возможным.

«Сейчас, ещё немного,» мысленно приказывал сам себе разведчик. Вот места закладки осталось пять столбиков разметки, уже четыре…

Когда тележка поравнялась с третьим, Алексей спустился с платформы и прыжками перемахнул через пути. Скатился по насыпи в глубокий сугроб, полз, разрыхляя мягкий снег. Забивались ноздри, глаза, шапка съехала набок, — Зорин поправил торопливо, та оказалась на затылке.

Зарывшись в снег, под небольшую ель, принялся яростно скидывать с себя шинель, путаясь в рукавах. Скрежет колёс, наехавших на мину, был слышен по всей округе.

Вспышка огня взиманий мгле озарила чащу, грохот потряс платформу. Ударной волной колёсные пары подкинуло и выбросило к воротам склада. Само основание тележки вгрызлось в торец платформы стальным монолитом. Стёкла на складе разбило взрывной волной, щебень, летевший с насыпи, сбил единственный висевший навесной фонарь. В местах крепления поручней вывернуты бетонные плиты, а сами поручни искорёжены.

На месте закладки взрывчатки образовалась воронка глубиной метра в полтора, изогнутые кверху рельсы и перебитые шпалы дополняли печальный пейзаж. Неудивительно, ведь такой заряд был рассчитан в среднем на полнокровный воинский эшелон. Серёга Вострецов пускал их под откос неоднократно.

Лёха ушёл незамеченным, несмотря на то, что к месту взрыва со всех сторон уже неслись патрульные. Он удовлетворённо улыбнулся, глядя на то, какой переполох умудрилась устроить разведка на таком, казалось бы, безопасном и хорошо охраняемом объекте.

Приложив ладонь к виску, изобразил на лице яростный оскал, процедил сквозь зубы:

— Служу Советскому Союзу… Знайте, фрицы, наших.

Перекатываясь с одного бока на другой, пополз к ребятам, засевшим в укрытии. Менее чем через десять минут после взрыва группа отправилась в обратный путь. Без потерь, нераскрытая, она выполнила свою боевую задачу.

Глава тринадцатая

Поводов для постоянного беспокойства у Емельяна было предостаточно. Вот уже трое пленных, постоянные доклады врагу да ожидание прибытия какого-нибудь ещё заплутавшего немецкого патруля. Но он всем своим поведением старался не подавать виду. Хотя его голову сверлила одна и та же неотступная мысль: «Когда же группа пойдёт обратно?». Тем более, что пребывание в засаде было омрачено одним неприятным инцидентом, — обер-лейтенанта пришлось пристрелить.

Во время выхода радиста на связь он раскусил весь смысл засады и попытался сорвать сеанс. За что сразу же и получил в ухо, но на этом не успокоился.

Сославшись на больные почки, фашист напросился в туалет. Но после того, как ему развязали руки, он подножкой сбил с ног Емельяна, шустро перекатился по полу в надежде добраться до лежащего в углу в углу оружия. Но то был уже жест обречённого, мало было взять оружие в руки, его предстояло ещё снять с предохранителя и перезарядить. У Панкрата под рукой же оно было всегда готово к действию. Немец рухнул, сражённый короткой очередью. Дамочка же сразу слёзно забилась в истерике, а Генриху выпала участь зарывать труп соратника в лесу.

Место выбрали за домиком поближе к небольшой ложбинке. Радист управился быстро под надзором Емельяна. Тот с ухмылкой наблюдал, как немец с натугой роет снег. Фриц почти уже выбился из сил, когда снег пополам с землёй наконец-таки засыпал полуоскалённое лицо жандарма.

Панкрат оставался наедине с дамочкой. Невольно он всё чаще и чаще стал обращать внимание на заплаканные серые глаза, миловидный рост, белесую прядь, торчавшую возле уха.

«Чисто ведьмочка. Красивая», со злостью заключил Панкрат.

Немка всё время молчала напуганная неизвестностью своего положения. Её никто не допрашивал, относясь к ней своего рода равнодушно. На вид ей можно было дать лет тридцать пять, лицо ещё выглядело молодо. Морщин почти не было кроме двух-трёх на лбу.

— Съешь вот, — протянул Панкрат сухарь, рассудив, что совсем не годится морить голодом пленного, вернее, пленную.

«Ещё и баб с собой тащат из Германии», думал Панкрат. «Интересно, кем она там у них служила?»

На данный озвученный вопрос тихо промямлила:

— Переводчиком. Ехали в деревню к хиви.

Словом «хиви» немцы называли всех тех, кто сотрудничал с ними: полицаев, старост, простых секретарей и работников управы. Что, впрочем, позволяло переводить их в категорию предателей.

Из дальнейшего допроса немка показала, что после посещения сельской управы они отправились в штаб дивизии, лейтенант в темноте забрёл на дом обходчика. Населенный пункт, из которого они выбирались, находился километрах в тридцати. Там располагались батальон пехоты и миномётная батарея.

Во время допроса Панкрат не отрывал глаз от её губ, невольно в голову закралась мысль: «А с этим обером она точно по службе каталась?»

— Вас что-то связывало с обер-лейтенантом, кроме службы? — в голосе Стрешнева слышались нотки ехидства.

— Как? Что? В каком смысле? — её щёки запылали жаром.

— В таком! Вы любовниками не был? — уже со злобой бросил Панкрат.

«Давно и не раз», про себя заключил Панкрат. Он достоверно знал, что у немцев в армии даже свои бордели есть, причём со строгим делением на офицерские и солдатские. «А у нас медсестрички да связистки. Да и то со штабными всё крутят».

Генриха после зарывания трупа опять связали и усадили рядом с немкой. Кинув на неё взгляд, взволновался:

— Что-то не так, фрау?

— Всё хорошо, — ответ был таким тихим, что Генрих еле различил.

— Не волнуйтесь, — с тайным упоённым восторгом начал убеждать её в спокойствии радист.- Если делать всё, что они скажут, то мы останемся в живых.

Фрау лишь хмыкнула в ответ на эту волнительную тираду, а Панкрат, внимательно следивший за разговором, лишь оскалился.

Немка не могла из-за волнения долго усидеть на месте, поджав ноги, раскачивалась взад-вперёд, словно маятник. Емельян начал уже с подозрением коситься в её сторону, а Панкрат так вообще предложил:

— Выведу-ка я её на улицу, а то засиделась в духоте.

Под тревожным взглядом Генрих он поднял немку и повёл на улицу. Радист попытался соскочить, выражая свою тревогу, но Злотников урезонил его:

— Ну-ка сядь!

Для убедительности лениво подняло ствол оружия, пришлось повиноваться.

За углом немка подавила рвотные позывы, прислонившись к косяку избушки. Руки то и дело нервно теребили воротник шинели. Наконец оторвалась от стены.

— Мне уже заметно стало лучше. Всё прошло.

Стрешнев выкинул истлевшую цигарку, спросил:

— Вы ничего особенного не везли с собой в машине, фрау?

— Отнюдь, ничего.

— Это мы сейчас проверим вместе.

Панкрат автоматом указывал на вездеход. Немка стрельнула на него глазами, в которых явственно читалась тревога, но подчинилась безропотно. Стремительными шагами направилась к автомобилю.

Емельян в это время растопил печь, протянул немцу разогретую тушёнку и сухари Прихлёбывая чай из кружки, увидел из окна, как две фигуры идут к машине.

«Куда это они», невольно задался вопросом.

Широким взмахом руки ефрейтор фельджандармерии распахнул дверцу вездехода. Передние сидения были пустыми, ни оружия, ни сумок. На задних валялись какие-то тряпки и массивная фляжка. «Места много», мелькнуло в голове у Панкрата.

— Теперь заднюю дверь…

— Вам отсюда разве не видно? — глаза немки стали злее.

— Открывайте живее, фрау.

Она сделала шаг в сторону, распахнула заднюю.

— Поднимите тряпки. Что под ними?

Отбросила их рукой в сторону. Ничего не оказалось.

— Снимайте шинель и китель, фрау. Постараюсь всё сделать быстро и безболезненно, если не будете сопротивляться. Обещаю, что сохраню вам жизнь.

Глаза вспыхнули, она вся сжалась, ещё крепче обхватила воротник, всем телом прижалась к автомобилю, надеясь найти защиту у его дверей.

Панкрат грубо толкнул её в плечо:

— Пошевеливайтесь, фрау, не то я возьму вас силой, а позже пристрелю.

По его лицу гуляла наглая улыбка. Он чувствовал себя в этой ситуации правым. «Оприходую сейчас эту фашистскую суку! Эти сволочи с нашими людьми и не такое вытворяют. А это так, баловство, ещё и легко отделается… Лишь бы Емельян не увидел, ему бы это дело не понравилось…»

Всхлипы перешли в рыдания, но тонкие пальцы уже повиновались чувству ужаса, расстёгивая пуговицы шинели. Она плавно упала с плеч в снег возле большого грязного колеса.

— Полезай внутрь, быстрее, — скомандовал Стрешнев. Желание изнасиловать немку исказило его лицо, оно превратилось в маску гневного нетерпения.

Она лишь только забралась в салон, не успев сесть на сидение, как разведчик отбросил назад оружие и навалился на неё сзади. Немка растянулась на сидении, упав на живот. Панкрат навалился на неё в попытках расстегнуть брючный ремень. Похотливое желание придавало ему сил, он с энергией принялся за брюки. Немка громко закричала и пыталась отбиваться руками. Стрешнев весил прилично и с лёгкостью придавил женщину.

Емельян, заметив, как немка снимает шинель, сразу обо всём догадался:

— Какого хрена они тут разводят?! У меня не побалуетесь, рябчики!

Емельян чётко знал, что пьянки и всякие развлечения на разведвыходе чрезвычайно опасны и вредны, а поскольку старшим назначен он, то и ответственность за всё несёт он. Мысль о том, что Стрешнев решил просто изнасиловать её, даже не пришла разведчику в голову. Ибо такие выходки всячески пресекались в среде войсковых разведчиков.

Минуты две ушло, чтобы вновь связать радисту руки за спиной, автомат в руки и на улицу. Впопыхах не одел фуфайку и теперь бежал в одном кителе. Холодный воздух с ходу сковывал лёгкие, дышать было тяжело.

Руки немки судорожно колотили по двери вездехода, она чувствовала себя рыбой в консервах. Левая рука метнулась в угол сидения, попалось что-то круглое и металлическое. Схватив его, рефлекторно кинула за плечо. Это была фляжка. В ответ услышала отборный забористый мат, хватка ослабла так, как Панкрат одной рукой схватился за висок. Горлышко фляжки попало ему в голову, засочилась кровь. Немка, внезапно почуяв свободу, изловчилась, развернулась и локтём заехала в другой висок. Стрешнев уже не матерился, лишь судорожно охнул.

Быстрым движением женщина подтянула ноги к себе и с силой оттолкнула от себя бойца. Внезапно противоположная дверца резко распахнулась, видимо, в суматохе она успела всё же нащупать её. Одним рывком вырвалась из салона и семенящим бегом помчалась в сторону леса. Панкрат, выбравшись на улицу, громко матерился:

— Поймаю, измордую, суку!

Емельян только сейчас сообразил, что всё дело было в насилии. Взорвался изнутри:

— Сволочуга, на задании повеселиться решил! Я тебя сейчас сам измордую!

К окну прислонился Генрих и тревожно наблюдал за картиной побега. Глаза его светились радостью: «Фрау, бегите быстрее к нашим, передайте им всё!… Милая моя, дорогая! Бегите!». Но его желаниям не суждено было сбыться.

Панкрат уже остыл от похоти и отошёл от боли. Все слова, брошенные Емельяном, слышал отчётливо и разозлился очень. Разозлился и на себя, на то, что вёл себя недальновидно. «Ведь связать сразу можно было, сучку!»

Левой рукой он приложил снег к разбитому виску, правой подтянул автомат. Не глядя, заученным движением передёрнул затвор, прикинул расстояние. Немка ничего не соображала, судорожно барахталась в сугорбе что есть сил. Длинная очередь из «шмайсера» прервала все её усилия.

С громким стоном она рухнула, подогнув ноги. Лицо зарылось в сугроб, судорожно дёрнулась плечами и затихла.

Стон вырвался из уст Генриха. В порыве ярости он пытался распутать узлы на запястьях, стянутые крепкими сыромятными ремнями, бесполезно. Он в отчаянии рухнул на овчинную шубу и взвыл:

— Русские свиньи! Вы ответите за неё! Вы за всех ответите!

К Панкрату подлетел запыхавшийся Емельян. Уже не говоря тому ни слова, просто зарядил по лицу сначала с левой, затем с правой. Голова Стрешнева безвольно пошатнулась из стороны в сторону, безвольно опустилась на грудь, тело привалилось к вездеходу. Панкрат понимал, что не прав, потому и не думал сопротивляться.

— Ты какого чёрта распускаешься здесь, ходок? Ты в тылу у врага, а не на поселковых гулянках! Автомат отдай! Теперь только переводить будешь, больше не до чего не допущу!

И, приблизившись лицом к лицом, произнёс с укоризной:

— Мы, русские, до уровня зверей-оккупантов не должны опускаться. Мы за наш народ воюем, а ты тут хер распускаешь!

Закинул за плечо отбранное оружие, резко развернулся и быстрыми шагами зашагал к домику.

Глава четырнадцатая

Группа уже зашла на мост, когда со стороны домика обходчика услышала автоматную очередь. Кудрин тревожным голосом скомандовал:

— Вперёд бегом! Марш!

Стрешнев понуро плёлся, сплёвывая кровавую юшку по дорогу. Хоть глаза его и были полны злости, но в душе он укорял себя за опрометчивый поступок, совершённый под влиянием похоти. Стало очень жаль застреленную немку, причём столь внезапно, что он обернулся, желая ещё раз лицезреть белокурые волосы. Их разметало по всему лицу трупа, стройные пряди еле шевелились от ветра. Краем глаза Стрешнев еле уловил движение где-то в лесу. Ветки снежной пушистой ели чуть колыхнулись, снежная пыль заискрилась.

«Мерещится, что-ли?», мелькнуло в воспалённом мозгу Панкрата, но мелькнувший среди белоснежных бугров чёрный воронёный предмет развеял все сомнения.

— Емельян, немцы! — резко окликнул напарника Стрешнев.

Мгновенно развернулся Емельян, вскинул оружие наизготовку. Грянул залп с опушки, сразу четыре пули попали Панкрату в спину. Чуть изогнувшись, раскинув рукав стороны, он упал на колени. Мотнул головой, будто пьяный, окунулся в рыхлый пушистый снег. Умер мгновенно, не почувствовав боли. Завидев павшего товарища, сообразив, что сам находится под огнём, Емельян стремительно упал на спину, перекатился в канаву и пополз в сторону спасительного жилья.

Генрих тем временем воочию убедился, что бог действительно с немцами, и изо всех сил пытался освободиться от пут на руках.

«Сейчас, унтерменши, гренадёры фюрера устроят вам взбучку! Кровью изойдёте!» — злорадствовал в мыслях радист.

Руки его не успели выпутаться, как в домик ввалился Злотников и с яростным оскалом пнул того в живот:

— Рано радостью исходишь, вражина! Русские не сдаются!

По его глазам Емельян безошибочно определил, что нисколько не погорячился, — те горели ненавистным огнём. Желание пристрелить молодчика опять загорелось в душе у разведчика, но вновь урезонил себя: «Полно, сначала надо отбить атаку незваных гостей. Позже с этим говнюком посчитаюсь!»

Устройство немецкого станкового пулемёта Емельяну было знакомо ещё со Сталинграда. Быстрыми движениями рук он зарядил ленту и передёрнул затвор.

Услышав шорохи, Злотников повернулся к немцу; по глазам русского Генрих распознал очень явственное желание расправиться с пленником. Сконфузившись, Штрайбт посчитал за лучшее забиться в угол у печки и утихнуть.

Убедившись, что безопасность с тыла обеспечена, Емельян прильнул к прицелу в ожидании противника. Очереди зазвучали реже, видимо, противник перегруппировывался.

Минут через пять фигуры в белых маскхалатах на лыжах стремительно спускались с опушки. Скорость спуска была приличной, поэтому Емельян незамедлительно открыл стрельбу из трофейного пулемёта.

Нажимая на спусковой крючок, он видел лишь белые очертания лыжников: они мелькали по округе будто привидения. Почти добрую половину обзора застилал огненный шлейф, вырывавшийся из чёрного воронёного дракона. Враг тоже не давал маху: почти сразу же сверху посыпались осколки, окно разбилось, в хате на стене появились отметины от пуль. С опушки поддерживали диалог пулемёты.

Около дюжины фрицев осталось лежать на снегу, когда Емельян вставил очередную ленту и дал немного остыть стволу: как раз под пулемётом лежало сено, того и гляди могло вспыхнуть. Остальные оккупанты укрылись, часть за вездеходом, часть за сугробами.

В суматохе боя Емельян не различил, что подошедшая разведгруппа также включилась в дуэль. Воочию убедившись, что внутри дома держат оборону, Кудрин не скрывал эмоций:

— Вот молодцы! Ай да красавцы! Пулемёт всё-таки нужная вещь!

Трупа Стрешнева со своей позиции он не мог видеть.

На глаза со лба скатывался пот, пальцы немели. Минут пятнадцать он уже держал бой, отчётливее себе представляя, что помощи ждать не стоит. Осталось лишь выждать момент, когда немчура откатится, покончить с фрицем и уходить из дома. В доме его запрут и прикончат очень быстро.

Генрих в это время пытался незаметно избавиться от верёвок, будто бы чуя нависшую над ним расправу. Внезапно развернувшаяся стрельба подзадорила его и дала надежду.

«Камрады, вы пришли… Фюрер своих не бросает!», неистребимо крутилась в голове одна и та же фраза тысячу раз.

Кудрин дал приказ бойцам продвинуться ближе к дому, но огонь немцев был настолько свирепым, что не позволял им даже высунуться из ложбинки. Старшина принял решение проникнуть на помощь Емельяну через узкую канаву.

Немцы оставили бесплодные попытки атаковать в лоб, неутомимый пулемёт рушил все их планы. Звук «хлопушки», донёсшийся из леса, народился в свист, разнёсшийся моментально по воздуху. Снаряд ухнул метрах в десяти от домика, — противник применил миномёт.

Вторая урчащая порция прилетела минуты через две и напрочь разворотила крыльцо.

— Эх, ма, турма… Сейчас вот твои фрицы нас и поджарят, — с обречённостью бросил пленному Емельян.- Белый свет в копеечку покажется.

Третий снаряд с оглушительным воем разнёс угол домика, крыша резко осела, брёвна покатом съехали друг на друга, образовав что-то наподобие горки. С того же самого угла и пошло пламя, в считанные минуты занявшее всю крышу. Белесый дым мгновенно поменялся на чёрный, и разведчикам лишь осталось с горестью созерцать на разгоревшийся пожар, в котором погибала часть их маленького отряда.

Сквозь сдавленный стон Прохор Кузьмич пробормотал:

— Вечная память вам братцы… Пусть земля вам будет пухом…

Столько раз он в мыслях и на словах проговаривал эту фразу, он ни за что бы сейчас не припомнил. И каждый раз ему давался тяжелее, чем предыдущий.

А Лёха Зорин лишь вцепился в рукав маскхалата, издав что-то наподобие рыка:

— Емельян, брат, братишка… Что же за бл… во такое? Как же ты не уберёгся?

Кудрин был потрясён потерей сразу двух своих бойцов и приказал не ввязываться в бой с отрядом немцев. Те, удовлетворившись уничтожением домика, убрались восвояси.

В сумерках при последних всполохах пожара бойцы насчитали двадцать три вражеских трупа. Зорин произнёс отстранённо:

— На Героя ведь тянет, Прохор Кузьмич, ведь так?

— Подам рапорт, — ответ был кратким.

Здесь же, у машины, обнаружили труп Панкрата.

— Странно как-то, почему же он здесь погиб… Может, был на улице, поднял крик, когда увидел, тут его и порешили, — терялся в догадках старшина.- Выходит, один Емельян там погорел.

На этом догадки и завершились. Стрешнева похоронили, на могилу поставили крест из берёзовых сучьев. «Сколько ещё таких крестов придётся ставить бойцам. А сколько бойцов ещё бойцов лягут под них, а многие так и вообще сгинут», каждого из бойцов разведгруппы, уходящей с территории противника к своим, свербила в душе такая мысль.

Глава пятнадцатая

Сверху уже перестал клубиться дым, в подполе появилось уже достаточное количество воздуха, чтобы можно было свободно дышать.

Емельян и Генрих лежали в дальнем углу в подвале развороченной избушки. Непроглядная тьма окружала со всех четырёх сторон, непримиримые враги теперь оказались в одинаковых условиях, — с той лишь разницей, что у Емельяна имелось с собой оружие. Но немец не предпринимал никаких попыток к сопротивлению. Бесполезно было бы бороться в узком подвальном помещении, к тому же ещё и замурованном сверху.

Когда миной разворотило крыльцо, Емельян осознал, что выбираться необходимо немедленно. Дверь же и окно с амбразурой выходили прямо под обстрел лыжников.

«Обложили скоты, видать, помирать здесь суждено», с внезапно нахлынувшим отчаянием подумал Емельян.

«Эх, Фрося, не судьба уже больше свидеться… Теперь уже точно, отпишут, что пал смертью храбрых».

Генрих лежал полностью отрешённый от реальности. Миномётные разрывы напомнили ему звуки старого церковного колокола у себя в маленьком городке. В голове мелькнула одинокая мысль: «Ну хотя бы не в Сибирь…»

Патроны подходили к концу, да и из-за дыма невозможно было различить вражеские силуэты, стрелять было бесполезно. В отчаянии Емельян повалился на бок, — правая рука онемела от напряжённой стрельбы из пулемёта. Рукой упёрся, скрипнула половица.

«Эх, пол добротный, а одна из досок всё-таки скрипит», мимолётно подумал Емельян, окинув её взглядом.

Половица была короче, нежели соседняя с ней. Она обрывалась неожиданно, как старый деревянный мост. После половицы уже шли перпендикулярнее к ней. Это было подполье домика, и вбитое в доску железное ржавое кольцо было почти незаметным на фоне рыжих смолистых досок.

Времени на раздумье совсем не было, вот-вот снаряд ляжет точно в дом. Емельян пригнулся схватился двумя пальцами за кольцо.

Судя по всему, крышка подпола поднималась с большим усилием. Емельян с матом отбросил её, глянул вниз. Непроглядную тьму венчали две деревянные пролежни. Сунув руку, ухватился за ещё одну поперечную палку. В мозгу мелькнула спасительная мысль: «Это же лестница!»

Промедление было губительным, Емельян подхватил вещмешок, оружие и боеприпасы, взвесил всё на себя.

Подбежал к немцу, тот сидел, забившись, уткнувшись лицом в колени. Видимо, для штабного служаки было впервой оказаться под миномётным обстрелом. Ещё и под обстрел своих же…

У Генриха внутри стремительно билось сердце, по всем членам пробежал тремор. Страх перед визжащими снарядами заставлял зажимать сильнее в уши, рассеяться в пыль. Он сам себе признался, что никогда не было ему так страшно. Панику всё же не удалось скрыть, принялся шарить вокруг руками,, сгребая попадавшиеся предметы: противогазную сумку, какую-то рогожу, планшет. Будто бы пытаясь из них собрать некую магическую защиту от снарядов. Резкий рывок заставил подняться немца на ноги и почти вывел из состояния ступора. Как тряпичная безвольная кукла, натянутая за нити кукловодом, он послушно плёлся за Емельяном.