В этой зиме
очень долго можно
считать шаги
одна в одном
Я так тебя люблю, что я уже не знаю,
кого из нас двоих не существует,
наверно, так из боли вырастают
до странностей рифмованного слова
Я всё ещё могу на ощупь различать
тебя сквозь многослойную природу,
ты всюду и нигде, и дальше, чем печаль
от вытянутых капелек на стёклах
Всё естество твоё живых полутонов
влеку в себе, как сердце запасное
Я так тебя люблю, что кажется давно
одна — из нас двоих — не существую
не
Время прожорливо и эфемерно,
миром жонглирует осени шут.
Левое ухо облизано небом,
капает смертью на чахлый лопух.
Злы философии райского сада,
свет понарошку, да ландыши мрут,
у одиночества рот нараспашку
и черномузыки полная грудь.
Ласки б твоей нахлебаться влюблённой
с привкусом лёгких туманов и лжи:
преобразиться и препримириться,
пересмолиться на лунную суть,
но на судьбе кто-то месяцы спутал,
числа порезал, другие пришил.
К бесам иди, звездопадная мудрость,
если с тобой ничего не найти,
если с тобой умирать даже скучно,
если с тобой до него не дойти
белым клевером
Наши четверти
жили лунами
и покоились,
не дыша.
Ночи блудные,
безнадёжные
не шептали нам сны, любя.
Осыпаюсь я
белым клевером,
полузвуками
фа-бемоль.
Унесёт меня
ветром северным,
с перестуками на восток.
И исчезну я
светом солнечным,
горизонтами
растелюсь.
Не притронешься
ты к душе моей,
а твою… я обнять смогу
далёкое
Опасно жить в марте без приглашения,
в котором грусть волчья, не сходят с ума,
скучают дожди, непроснувшись из комы,
и звёзды гуляют в пальто февраля.
Где в порах судьбы непрогретое тело,
в пейзажах глаза необъятных долин,
от спелого зарева валится пена
да в утренний ком собираются сны.
И каждое солнце всё смотрит и смотрит
сквозь тонкую душу с ухмылкою G,
и тянется мгла тёмно-синих поллюций,
а в ней без одежды танцуешь не ты
деревьев сон
только я, только я умею
обращать себя в то, что есть
пролетать пернатой метелью
целовать в уста свою смерть
забывать фантомную память
поминать законную жизнь
отпыхтелись грешные дали
свиристели не греют ель
мир клочками упал под ноги
в цыпках ветер, исчерпан бред
говорю, говорю, слышите?
у меня ничего не болит
вот и звёзды завили гнёзда
кормят небо червивым льдом
я сужаюсь в своей одежде
и врастаю в деревьев сон
покинь мою обитель
Покинь мою обитель, коли тесно, где мир мой до тебя был жутко пресным, пока с деки не вырвалась струна, и ты без нот сыграл воскресным утром песню, в которой я была твоя… Я не напрашивалась в гости к твоей душе на чашку кофе и не просилась на колени, чтоб ты сонливо гладил кожу моей спины — упрямо гордой — кончиками пальцев руки холодной… Я не пыталась владеть тобой до точки боли той, где прежде реки крови бурлят неистово, а веки после не в силах открыть весь свет, что меркнет быстро из-за разлук предсказуемых и скверных…
Я не хотела пыльных мыслей, от которых вздуваются невольно вены на висках, и отвечать на разные вопросы, где не было ответов, а если были, то напрасно долго ждать от них всех истин…
Но как бы ни хотела я воспоминания все будут, и каждым блёклым утром я буду думать о тебе не улыбаясь, ведь я хотела быть твоим отрезком жизни и пусть твой мир был так же, как и мой, до жути пресным
ещё не скошен снег
Весны чесун расчёсывает мир,
Скользя по сучьям сосен угловатых,
Вычёсывая ложь из мерзлоты.
А ты сырее тверди кругловатой,
Глазеешь на ленивую зарю,
(Она востоком пахнет, и тягуча),
Мой космос одевается в судьбу,
Где звёзды толстопузые трескучи.
По коже ходит музыка разлук,
Как в первый раз, сопровождая боли,
И белый луч тончайшею иглой
Пронзает айсберг сердца, не ломаясь.
Ещё не скошен снег бездомных туч,
Невротик ветер шаркает ногами,
Бог сеет по ночам чертополох,
Мешая с меланхолией молчанья.
Ты учишься по-новому страдать,
Но поздно, поздно… Сыт по горло старым.
Допить любви остаток, и пропасть
В эфире недосказанных верлибров
С ТОБОЙ ТАК МАЛО БЫЛО ПРОЖИТО ВЕКОВ
Я так давно на дне,
придавлена водой со вкусом соли,
разбавленной дождями иногда,
а иногда, простуженной ветрами,
гнётом боли, так глубоко засевшей
под тонкой гладкой кожей
так, что светятся все линии рождения,
опухшие невольно от тоски…
Я так давно на дне,
не хочется всплывать, и сил тех нет,
с которыми когда-то я летала
без крыльев — сверкающими перьями
без прошлого, теперь оно уж есть:
в ногах расположилось лежебоко,
что ржавчиной покрылись все мгновенья…
С тобой так мало было прожито веков
на изгибе
Целый век на изгибе зимы,
и его не растопишь ничем,
и земное уже не во мне:
только фон, и минутка любви.
Замыкающий осени круг,
тишины приворотная зыбь,
многотёмность бесформенных букв
и шаманский тотем пустоты.
В мире ржа перекошенных чащ,
в них секрет недопонятых слов,
да истерика в чёрных глазах:
страха блеск и востока белок.
Упразднились угодные дни
и в беспамятство канула ночь.
Целый век на изгибе зимы,
а в седьмой стороне где-то он
горсть за горстью
Если ты посмотришь на Неё,
то узнаешь, как уходят боги,
шаг за шагом, удаляясь вглубь
за необъяснимые пороги
всех концов дозволенных границ,
прячась за земною чужеземкой,
за леса, за горы до небес,
за глухие, звонкие помехи.
Ты услышишь, как они шумят,
сбрасывая осени повесы,
как хоронят взгляды в янтарях,
перенасыщаясь чернью света.
Если ты посмотришь на Неё,
то увидишь, как любили боги,
горсть за горстью, собирая яд
дорогого в жизни человека
начинка
В утробе квинтэссенции меня
угрюмый мир с февральскою начинкой,
в нём небо не спускает якоря,
земля хрипит, немеет боль в ложбинке.
Светлеет утро в алых парусах,
дымится междудонное раздолье,
худеет воздух в тонких проводах,
перемещаясь оползнем в пригорки.
Ворчит зародыш в корке пуза Ма:
подснежниковый рык пугает солнце,
на ветках ветки душат споры дня,
и лес сжирает вечер, прячет стронций.
На всосанную космосом печаль
косятся тени выцветших остатков
и бьётся недолюбленный хрусталь,
в утробе завершаются осадки
чача ветров
Меня выгуливает ветер,
толкая в спину животом,
а я лечу, лечу, кивая
своей влюблённой головой.
Несусь в космическую кашу
по суматошности времён,
чтоб получить по полю в души,
чтоб мы не жили кувырком.
Котомка чувств перевалилась
за грань телячьего тепла,
смакуют чачу божьи мысли,
трезвеют лунные глаза.
А ты всё ближе, только дальше,
А ты всё глубже, только выше.
Я заблудилась снова в небе,
и там распята как тоска
***
На книжных полках много драмы,
Трагедий и поэм в стихах,
Меж строк мои лишь панорамы
И безтебяшная труха.
Промаршировывают будни
Свои неровные пути,
В часы пустые, пополудни,
Ищу твои смычки души.
И, как в купальне, сердце моет
Свои кандальные бока,
И в томном жизнипереходе
Всё тот же вой до потолка.
Я без тебя, как мир без света,
Ещё немного, и в крови
Умрёт ещё одна планета
Без вздорно вздёрнутой брови.
На книжных полках кучно драмы,
Их не считаю, как грехи,
Пишу свои стихи, как шрамы,
Сцарапанных с долгов любви
когда ты уходил
Когда ты уходил,
соединялся с морем небный стан,
земля теплела, корни трав сношались,
алели вечера в степи молчанья,
ветра в бутонах северных кипели
и брачевались аисты в кустах.
Когда ты уходил,
звенели смертью храмы,
в церквях венчались юные глупцы,
а мы с тобой встречались в мире странном:
посередине полноты луны,
посередине выдохов богами.
Когда ты уходил,
я уходила тоже,
но возвращалась снова,
откуда ты не сможешь уходить
потерянное
Я вчера потеряла небо
Или просто оно улетело.
За спиной рыщет юная зрелость,
Ровно в осень закончится лето.
Я вчера потеряла море
Или просто оно утонуло.
Впереди безмятежные штили,
По глазам — чёрно-белые бури.
Я вчера потеряла землю
Или просто она раскрошилась.
На скрипучих качелях Вселенной
Тишина тишину приручила.
Я вчера потеряла радость
Или просто она притаилась.
По ошибке красуется солнце,
По улыбке волочится милость
енька
Толкает в сон февраль бесхозный
предчувствий ком, ненужность дней,
и вытекает чёрной лужей в сиянье моря за апрель…
На пустыре рассвет тарелкой, а в ней
овсяных хлопьев гвалт,
коричневеет чай над стужей,
толстеет снежный солнцевал.
Дом воробьиный тише тиши,
молчанье хруста у дорог.
Скольжу душистой лёгкой енькой
за свой предвиденный пролог
не угадаешь
сразу не отгадаешь — откуда приходит она
бывает, что просто её выдают дороги
порою спадает из неба в хрусталь родника
в торжественность тления, в старые кроличьи норы
бывает, она выползает под ливневый сплин
вокзалами пахнет, подъездами, урнами, ночью
ещё она может звенеть под ногами, и ныть
стоять в виде книги, вилять под речною водою
умеет годами смотреть на тебя с высоты
моргать на пороге, молчанием жить в телефонах
и где, под каким ребром — ни узнать, ни спросить
она начинает скрестись, где её истоки?
к причалам кривым запечатана играми волн
на сойкиных шеях катает свою долготу
не угадаешь — с какой стороны обходить
её совершенство границ не увидеть, не тронуть
моей пустоте не хватает мустангов в степи
чтоб топотом их заглушить голосов тревогу
чучельник
Из мира Чучельник слепил своё лицо:
на нём кривые реки и дороги,
чужая рукопись, где буквы — правда лжи,
где точки — кляксы, запятые — слёзы,
где против пролесков — поросль безбрежия,
вместо морей — страдания пустынь,
смоль неба протекает в мёд аллели,
а дар ветров — нетронутая грешность,
где ты и я прозрачные «никто»
в браслетах из художественных линий.
Нам не достались даже поцелуи…
А Чучельник смеётся,
сушит елей
другими
По снежинкам хрустит излетевший восток,
я дышу теплотой в личной памяти чисел,
мне хватает себя, чтоб сравнять с тишиной,
и так мало себя, что не хватит продлиться,
но ищу заповедное место для нас,
где земля не черствеет, как корочка хлеба,
по сердцам льётся мёд, цвет меняют глаза,
кровь зашедших ветров треплет хрупкую нежность;
звездопадный коктейль, тень лесная, ручьи,
нескончаемый кайф от ночных обниманий,
моя туфля, твой свитер, луна на двоих,
где наш Бог — это всё — и тот камень, и чайка,
но сначала найти надо нас у других,
по-другому,
друг друга,
другими,
для нас
не умирая быстротечно
Я не мечтала быть во снах
твоим случайным тихим ветром,
пока весна бежит от снега,
пригревшись в наших рукавах,
и не прощаю себе вольность
желать тебя и странно мыслить,
пока в запястьях пульс не умер
с парадоксальным сбоем ритма.
Стал беспокойно пахнуть воздух,
смешавшись с чувством благодати,
надежд исполненных иллюзий
могу рассеять без стараний,
но, как напуганная днями,
в которых ты исчезнуть можешь,
я начинаю есть горстями
любую мятую возможность,
чтобы позволить не бояться —
любить тебя, как мир под небом,
и научиться расставаться,
не умирая быстротечно
быть всем
по миру чувства растянулись
глазами въелась тишина почти что голос и текуче
зарёй облиты небеса орозовело чересчур
привычка вспять дышать терпимо
и забывать земную чушь ползучих камушков песка
смотреть за дали снов на хвоях
на лень туманную гряды
на росы с крохотную мошку сетей паучьих гамаки
и куржевин берёз свободных
и добрых идолов глаза
иссякнуть телом уместится в пуху белёсом птичьих стай
парить глазеть как серебрятся бочины рыб на дно в цвету
застыть горячим камнем слиться
прилипнуть к мокрому жуку
жужжать осой качаться ветром
быть всем никем ничьей его
и ждать приход созвездий узы
пить кровь заместо комаров
луны оранжевой подруги
алеть на сердце моряка
распластан мир на чувствах моря
засвечен парусом закат
ощущения
Я живое твоё ощущение —
тебе кажется — ты не спишь…
Не болея твоим отчуждением,
вспоминаю твой сброшенный крик
изнутри засекреченных комнат,
где небойкое сердце стучит
и швыряет лихие проклятья
на уставшие плечи мои.
Ты моё неживое больное,
мне не кажется — я не сплю…
Не владею своим вдохновением,
рассыпаюсь в мирах — вновь крошусь,
тороплюсь на единственный танец
звездочёта — он верит в мечту,
в ней моё сокровенное плачет
и вдыхает соль ветра в бреду.
Ты со мной, я с тобой — ощущения,
нам не кажется — нам снятся сны —
я в твоих — постоянство ранимое,
ты в моих — недочитанный стих
осень-бродяжница
Осень-сомнамбула шепчет пророчества и по ошибке падает с крыш — не разбиваясь на мелкие клочья, а рассыпаясь на грязную ночь — на тротуар, неисхоженный нами, на одеяла галльских цветов, на переулки с оставшимся прошлым, на перепонки, что глохнут без слов. Я пропускаю параграфы будней: всё, что внутри, не дрожит под дождём. Осень в припадке отглаженной жизни, мы в этой сырости — памяти ход. Пальцы сгибаются с хрипом усталости, и равнозначны дыханию дня.
Осень-бродяжница с пятнами лунными мне возвращает мечты, но с тобой
глупые бабочки
Тесно под твердью скрипучего неба.
Грязные дворики, мыльные лужи.
Скучно от взгляда на лица ванильные,
Хочется выть, только голос контужен.
Город-коробка, с бантом канатным,
Травит жавелем гремучие нервы.
Здесь одиночество чистит карманы
От залежавшихся милых волнений.
И лишь во снах оживают желанья.
Глупые страсти стремятся к грехам.
И киноварною ягодой пахнут
Губы, что впились в сухие уста…
Липкое утро дышит в затылок,
В гвалте теряются зыбкие сны.
В крохотном теле желанья ютятся,
Бабочки в них опыляют цветы
в образе вещи
Снова земными мученьями узнана,
как смотрит дитя на смерть стрекозы,
расщепление утр на туманы мутные,
обращение рос на дожди.
Шелест переходит в хруст,
руки деревьев толкают ветра
ближе к пустоте,
дальше Него.
Выпадая из родных ран,
попадаю обратно,
в те же ясли предательских звёзд,
в ночные новости
со знаками опоздания в жизнь,
готскими расстояниями
между мёртвым и запахом сумерек,
между любимым и тишиной
в образе вещи,
и она, может быть, снится разумному,
что умеет положить
сердце на место
в тлеющем времени
для воплощения
в будущем
среди одинокого, зябкого
жёлтый
Вот, если бы сердце
вернуть мне с морей,
несклёванным
жирными чайками,
возможно бы,
вставила между костей,
скрутила бы
временно — с гайками,
чтоб снова немного
учиться любить
и чувствовать
землю привычную,
вдыхать кислород
с дальтоном частиц
и пиццу жевать
с оливками,
стоять без одежд
под тотальным дождём,
пока в коньяке
тонет солнце,
да, море
исчезло,
песок, как
сырец,
и чайки
давно
уже
сдохли
негодное
Когда исчезну я из мира твоего,
скоси все травы и цветы,
убей всех птиц, сожги деревья,
закрой пути всем рекам и моря испей,
закрась всё небо грязным цветом,
и воздуху не дай кружить ветрами,
и песни вычеркни повсюду,
забудь все звуки, что шептались,
и мыслям дай заснуть, чтоб дни казались
ночью бесконечной,
кроши столетия мгновений —
создай своё — из праха и пустот,
когда исчезну я…
Не смею оставлять всё то,
что для тебя душою создавала —
теперь пришло в негодность…
«Негодное» моим осталось
как дети
Боги как дети,
для них всё естественно,
так же как мы, ошибаются,
чтут.
Реки ногами их все
перемешаны,
чтобы не дважды —
единожды.
Ноль начинается с дырки,
до минуса сходятся пальцы
зачатых сердец,
боль предначертана,
ей окольцовано
несовершенное место.
Ответ спрятан под
веками снов из прошедшего,
под антикодами старой зари,
новое сбудется и перемелется,
и у фатальности есть рубежи.
Тело не маятник,
чувство не фокусник,
суть языка — не касаться земли.
Небо заправлено
осенью.
Тихо.
Боги взрослеют,
меняя черты
белая осень
Белый закат лёг ребром
на широкие улицы,
равно внутри сжалось зло и добро
в многослойный кокон.
Ты спишь всегда на юге,
с эдемским ветром на ложе,
я в это время любуюсь ещё
луной круглощёкой.
Но у нас на двоих один бог,
и его причуды,
и ему не нужна темнота
с ароматом мускуса,
он давно разделил тишину
на сто разных звуков,
и архангелам крылья вручил
из молочного шёлка.
И, пока он прощает грехи
малодушным тварям,
мы свои собираем синхронно
без малого страха.
Вот бы мир навсегда заковать
в антикварный ящик
и оставить в былом
прокажённую белую осень
платья пудровые
Вчера осень издёргалась, нервничая, нерадиво расплакалась, хлипая.
Стало трудно её выслушивать, голос сердца осип, не выдержал.
Чем теперь его горло вылечить — до певучести, до протяжности,
До прозрачности звука выполоскать, отпустить недуг с ветром бродяжничать?
А у снадобья сроки исчерпаны — охрой дней, как ядом, пропитано.
Не смотри на меня, Осень, унылостью, дай прожить мне с тобой без слабостей.
Моя радость давно уж оплакана, следы счастья в прошлом повытерлись.
Будь премудрой, влюблённой, отчаянной, балуй солнцем — светом маисовым.
Ты опять не одна со мной маешься — я с тобой в твоих колких объятиях,
Если вновь не прощаешь, то смилуйся, не лукавь неизбежности сладостно.
Закружи меня в танце, рыжая, в опьяняющем ликовании,
Мы с тобой в дни пурпурные вырядимся в платья пудровые, струящиеся
небликовое
…небеса спадают в будни серой гаванью на плечи и больные поминутки бьют внутри кручёной плетью звукозаписью кричащей — отголосков-повторений — так, что глохнет запределье в сонном ультрафиолете…
…и басы летят в «немысли», заставляя двигать скулы, как кузнечиковый скрежет режет слух в часы-загулы, чтоб надежды-лилипутки уменьшались до пылинок, а в открытке-незабудке буквы тонут, как кувшинки…
…в темноте белеют руки, жаднотянущихся к свету, чтобы трогать ритмы танца твоего сердцебиенья, но такие ультразвуки могут слышать только тени, а они устали меркнуть бликом в собственной постели…
и осталось послезвучье от захлопнувшейся двери
за поводок
за ложь сермяжную зари за выпуклость тоски тяну туман за поводок за хохолок дожди в невосполнимое своё потешность чудоснов недорастраченную боль самоубийство звёзд несовпадение тишин лишение греха пересечение черты усыновлённых джа освобождение обид стеснение ночей совокупление воды опустошённых дней за иссякаемость минут пристыженной крови тяну туман за поводок в недолюбовь тобой
мой уроборос
…посмотри на меня,
я опять словно прах,
так, как будто бы ветры
были все для меня,
и сезоны дождей
только мной наслаждались,
вымывая всю боль —
ту, которая жгла и подкожно сгорала,
только жаль, что без яда.
…и внутри и вокруг
тьма не прячет глаза —
я тащу за собой
вереницей все страхи,
ведь уже не впервой
умирать без тебя так,
что смысл потерян давно —
бинтовать поседевшие раны.
…только дерево жизни
пьёт кувшинами воду
и корнями цепляет
задремавшее время,
заставляя дышать,
повторяя цикличность —
просыпаться,
припудренной синею пылью,
и опять под луной умирать,
как сначала
живи для меня
Живи для меня в этом мире, где всё осторожно,
где в каждом из звуков внутри есть своя тишина,
чтоб наши больные надежды имели возможность
вдыхать синегрудое небо, сжигая сердца.
Ещё не успели поймать мы из уст поцелуи,
от мыслей — касаться друг друга — прикрыты глаза,
и нежность дрожит, протекая по телу гипюрно,
да так, что у бога скользит по щеке слеза.
Живи для меня в этом мире, где ландыши вянут,
где цвет от черёмух спадает, как снег в декабрях,
чтоб наши уставшие души сошлись у трамвая,
в котором есть место для двух, и одно для костра.
Ещё не успели мы смять одиночества письма,
испить на двоих угловатую жизнь, не спеша,
но тянется сладкою ватой болтливое время,
пока нас волнует живое под шум камыша.
Живи для меня, для тебя я уже существую,
кричи, говори и пиши мне о чувствах шестых,
шепчи, что я буду твоя, что немного волную,
люби — так, как будто я завтра случайно умру
панический бег
Мне надо бежать,
не оглядываясь
и звонко кричать,
не оправдываясь —
ты тянешь меня на дно.
С тобой исцеляюсь
минутами,
с мечтой погибаю
секундами —
анфас полусмерти давно.
Живых нет улыбок —
потеряны,
истерики все —
холерики,
и зыбь от пророчества волн.
Играем вдвоём
в иголочки —
от них наши души
корочки —
и мысли, как битый фарфор.
И белая моногамия
темнеет внутри
дозами —
агатовыми росами —
от сытости твоих слов.
Панический бег
от слабости,
что буду любить
до старости,
сжигая твой «инь» собой
изменяя оттенок мечты
ты втыкаешь калёные иглы
в чёрный бархат ночных монологов
по ту сторону чисел явлений
сна уродца из-под полы
истекаешь отмученным словом
боголепную голь поглощая
не теряя фонемных привычек
изменяя оттенок мечты
и уходишь в себя кочевую
по бессмысленным тикам сердечным
за истерзанность зим и возможность
на страницы души прикипать
в недожизнь за портретную осень
неопознанной между объятий
человечно скривлённой от боли
не записанной в собственный рай
приду зимою
Со мною вечер исчезал,
сползая по небу вальяжно
по киноварной широте,
по краю небного кафтана.
Ты не ищи меня теперь,
я потеряюсь в белом поле,
в своей пушистой пустоте,
в своём небесном лукоморье.
Там по тебе пролью слезу,
дождусь покорного ребёнка,
вдохну надежду в мерзлоту.
А здесь, где я, лишь крик совёнка.
Со мною вечер говорит,
осенний шут в дожди играет.
Ты не ищи меня пока.
Приду зимою запоздалой
путник пьяный ты
Как пропитаны
нервы музыкой,
так и я пропитана
твоим шёпотом.
На твоих аккордах
мысли спутаны,
и под веками
сны штрихкодами.
Путник пьяный ты
тропы ломаной,
кот, не принятый
едким городом.
За чертой разливы,
мачты сломаны.
Ты желаем
душой вспоротой
просто пыль
Посмотри, как без нежности осень черствеет,
солнценитками вшита в неё пустота —
запечатана, втёрта под рёбра больнее.
И скулит под одеждой земная тоска —
та, что легче ветров, чёрных дыр тяжелее,
холоднее зимы, громче боя в часах.
Наши сны обнимаются с тусклостью неба,
долго спящим богам открывают глаза,
исчезают, впиваясь в сознание терпко.
Старый ангел едва держит счастье в руках —
то, что тише прибоя, ароматнее трав,
горше сладкой нуги. Мир немеет без нас.
Мы без нежности Времени пыль
русалочье
В твоей глубине вижу страхи земли,
нетронутой пустоты, молчанья безмерного,
дряблость луны, упавшей в тебя, чтобы плакать
о том, что прошло и чему не бывать,
пока небо тянет — лучами — постоянное солнце
в твоё тёмное скучное море,
но его свет бессилен в обители одиночества.
Глаза бы закрыть, да вода не даёт —
ледяное дыхание подводных течений
из мыслей твоих и касания волн
по ткани моего живого
белого платья.
Давно отражаюсь в боках рыбьих тел,
касаясь руками водоворотов
владений твоих,
теперь вместо ног у меня — плавник,
так легче тебя проплывать всего…
Вкушаю тебя с камнями подводными,
скалою сложившимися,
на соль пробую,
отдаюсь желаниям бессмысленным,
кружу в тебе, плавясь, как воск при огне,
моё море —
безропотное, тихое, поддающееся,
нежное, дрожащее…
Люблю,
пою теперь
для тебя и в тебе
русалочьи песни
кричащие
чьи-то живы боги
Отцвела рубаха,
скомкались манжеты.
Тело — чернь, ожоги.
И внутри раздетый.
А в кулак зажата
До сих пор надежда —
Рукоять зонта,
Да того уж нету.
Вместо плащаницы
Спицы и замочки,
Небо век открыто
В свете оболочки.
Медленно ржавею
Без воды и ласки,
Оттеняю пустошь
Неприглядной массой.
Мне бы замки строить,
Но гнию под солнцем.
Я давно здесь мёртвый:
Чьи-то живы боги
ветрянка
Белый космос открылся,
и в нём не видны блики света,
в районе шести утра исключительный дрейф —
сыреющей мыслью вся жизнь убегает в постскриптум
и всё, что любилось, опять замерзает в зиме.
Она остаётся в том месте,
где север взрывается,
где смехом людским выжимается чуждая голь,
где богом прощается грех — умирать, проклиная,
и где не пикируют чайки над чёрной водой.
И только слова разбросались
ветрянкой по пустоши,
в которых ещё что-то теплится, греет нутро.
Зима не приходит одна,
и не кончится в пятницу,
и мечется ведьмой любовь, исчезая в мирах
полынь
Пропах полынью дом твой тихий
в часы луны ущербной, властной,
где твёрдость слов, когда-то милых,
толчёным льдом валилась навзничь,
и каждонощно — вдох, как выдох,
питался горечью помятой
сухих бутонов эстрагона —
так одинокость уст дрожала.
Стучали аквилоны в спину,
босые ноги мчались к водам,
и чёрный карлик в жёлтых точках
слепил глаза своим приходом.
Целуя дно ручья живого,
слезами воду отравляя,
смывала слой полынной тиши —
застывших дней, где света мало…
твоя полынь — моя отрава
увечье
новорождение ночей душевной практики деталь но каждый раз сухой глоток её прохладен к увечью лирика широт и россыпь ветреных смешков пересыщение тоски в закат упавшей извне тринадцатых удач тотально прошлой ерунды пылает пятый элемент горчащей боли в изменах воздуха торчит перегостившая оса очей поблекшее стекло хрусталь тончайший
под фантом
Неугомонные чувствительные сны, когда в них не прощаются обиды,
а в шорох новостей ненужных истин
стучатся вновь
заплаканные дни.
В бокале виден горизонт без солнца, в бургундский цвет
окрашены мечты,
в углах холодных комнат нету бога, и сердце изнывает от тоски.
Бежать из тьмы во тьму, скрывая страхи,
нелепо так же, как рыдать без слёз.
Изнеженные чувства
умирали,
закрашивая суриком порок.
Пропахли горечью
ослепшие желанья,
и время спуталось
с кривою бытия,
доверье враг искусственному счастью,
когда любовь
под фантом
из стекла
утро
На тысячи снов разбросалось двуглазое утро
в туманной слюде под моргающим веком моим,
здесь каждая вещь на асфальте вчерашнего блуда
куда-то спешит исчезать, пряча тени в изыск
ещё недоспелого инея в сонме деревьев,
в изнанке домов, в неуклюжем движении ног,
в стучащих по рельсам, усатых и старых трамваях,
и в душах простых слабостойких электростолбов.
Здесь звёзды пропахли полынью шаманских угодий,
здесь осень шныряет обычно в лиловом пальто,
отсутствует юг и пришибленный вдох несвободы,
здесь птицы клюют пустоту с одиночества рук.
А мне через взгляд бледнолицего солнца в наколках,
мерещится счастье у пяток морского пупка,
но тянет тоска за рукав черепашьего бога,
который меня потерял на родных островах
одинакоко морозно
Как стать хоть немного заметнее жизни,
чуть больше травы, разбросанной в степях,
чуть меньше теней проползающих туч,
как имя своё называть, если негде
его говорить?
Преломляется слух
в неволе ощущение свободы,
как плюс бессмысленный.
Внутри иммунитета нет.
Полно людей, из них две трети — мифы.
Вещей не счесть, как и пророчеств
реинкарнации души.
Глаза небесных одиночеств постыло
жертвенно красны.
Всё невпопад.
И обречённость ожиданий,
на дне послушная глубокость,
а дно ветрами вознеслось.
И сны на ощупь моря холоднее,
как кровь у жителей прибрежных хуторов,
постскриптумы камланий и творений,
да ижицы обвёрнуты в метель.
Ещё невосхищённой простотою
ужалена кандальная земля,
передаются мысли какатоний
от птиц, недолетевших до тепла.
Затягивая прошлого петлю
на пульсе растревоженного мира,
сквозь жёлтое искрятся холода
и тянется безгранная долина,
из многодневных звуков мостовых,
тончатся неигральные аккорды,
по будущему ходят сторожа
и белотолстохвостая особа:
мне имя с ней своё произносить,
а звать нас одинаково морозно
живые
Кто ты? Моя минорная тень, скользящая рядом и спотыкающаяся вместе со мной, артистически кривляющееся пятно, в котором нет непроглядности и правильных очертаний, всегда беззвучное и изредка исчезающее под прямыми лучами света.
Кто я? Твоё перевоплощение, которому ты поклоняешься и благодаришь за своё существование, позволяя любить и играть воображением без рельефных оттенков, твоя временнАя синхронизация в ароматах моногамии.
Кто мы? Субстанции вселенной, в которой все равны, но разные — по линиям рук, рисункам на лицах, по лабиринтам, где прячутся желания… Мы те, которым снятся сны, происходящие от былого и состоящие из будущего, но мало что значащие для того, чтобы дышать свободно.
Не хочу рожать умирающие мысли — зачатки от «ничего», не сумею быть матерью «не своих детей», не буду четвёртым состоянием сознания и плакать, тыкаясь в рваные жилеты потому, что это бесполезное действие, приводящее к никчёмности. Ты будешь умирать счастливо и возрождаться вновь, чтобы быть моим повторением, позволять себе ползти со мной для того, чтобы другим снились сны с содержимым настоящего.
Мы живые
я зима
Нет меня в тишине,
не видна.
Я под слоем пергаментной стружки,
и вовнутрь унылые ангелы
возвращаются,
словно с прогулки.
Есть вчерашние дни под надгробьем,
сверху вмятины две —
от следов,
и засохшие листья от прошлого
обдуваются розой ветров.
В пустоте обескровлены стены,
тени сущностей что-то бормочут:
я для них, как предмет
совершенный,
едкий ком среди масс одиночек.
Сон в проветренных мыслях,
сугробы,
и предчувствие долгих молчаний.
Я зима.
И уставшая вьюга.
Рассыпаюсь в себе снегом мрачным
сличение
всё сличается со мною рань на небыль наползает бог под инеем щекочет нервы ясеневым снам зга качается дугою от востока уползая инженю ловца на звёзды бубен в солнцевых руках человеческого счастья больше мне уже не надо жить не больно во вчерашнем исчезать в бессонье нег хватает сопряжённых перекрашивая охру на молчания степные не со мною стыни слов обусловленной печали дно под белым глубже зло исчезает праха древность неисполненность предчувствий свет не терпит поражений снег по робкому хрустит
там, где флейта
Как жаль, что тем,
чем стало для меня твоё существование,
не стало моё существованье для тебя (с) И. Бродский
Как жаль, что тем, чем стало для меня твоё существование,
не стало моё существованье для тебя.
Под костью рёберной теперь лишь рёв дракона,
и птицы пролетают надо мной, роняя перья.
Цветущие вишнёвые сады в годах остались прошлых,
а в нынешнем — засеян пруд унылой ивой,
в реке луна не омывает свои руки —
она в ладонь уже не ляжет солнцем.
Из слов торчит букет калёных игл,
речь умирает на губах,
и краски гор в закатах стали тусклы —
так происходит при великой смерти,
так происходит при великой жизни.
Я полностью снимаю свою кожу
и оставляю голым естество
в день ветра, в день союзов между небом
и краем неиспорченной земли —
на ней молчат все вековые камни
и море убегает от воды.
Здесь нахожу огонь по дыму,
в нём опаляются мечты,
и пусть —
глупее только сны под утро.
Откуда я пришла — туда уйду,
осталось только вспомнить,
где звучала флейта
под материнской грудью
в местах единственного
подлинного дома…
И книгой недочитанной сгорю
***
Закрыть бы городу глаза
с излишней дозой пустоты,
изъять из времени песок,
в котором дни болеют снами,
где тени бьются в потолок,
и в лихорадке бредят дали,
необнажённое дрожит
под спящим солнцем,
или пьяным,
где облака, касаясь крыш,
перерождаются
в туманы.
Закрыть бы городу глаза —
не позволять
смотреться в окна,
чьи стёкла чувствуют закат
под тихий шелест
звёзд морозных,
и танцевать
в бессонных стенах
под песни ангелов
простывших,
творивших море
в чайной кружке,
в которой
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.