Бесплатный фрагмент - Соцгород — 2. Письма Геракла

ГЕРАКЛ ПИШЕТ ИДРЕ ЛАРНЕЙСКОЙ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ

В Литературном музее было немного народа. Собрались по поводу проведения фестиваля.

Публика в основном пожилого возраста.

Хотелось запомнить всех. Они такие хрупкие — люди! Они такие — хрустальные. Сегодня он есть, а завтра нет. Да и ты сама — тоже фарфоровая статуэтка. У тебя тонкие танцевальные ножки, руки-веточки, бархатная шея.

Люди пишущие хотят, чтобы их знали. Читали. И боготворили. Вот написал человек басню или рассказ и хочет, чтобы это немедленно было в печати. Откуда такое желание? Может, достаточно прочесть друзьям, разместить в соцсетях? И хватит. Всё остальное сделает время.

Хочу признаться, что я обещала сжечь свои стихи, которые не являются шедевральными. Ибо есть строки написанные для ученичества, для того, чтобы перо не заржавело, чтобы рука не перестала строчить строки. Ни дня без строчки, даже часа нельзя без строчки проводить.

«Ты снялся с мест насиженных семьёй. И — на перрон с тяжёлыми вещами.

Добро бы летом, ты пошёл зимой, каких даров тебе наобещали?

Богатства, славы? Острова любви? Чего ты углядел с телеэкрана?

Я не могу тебя остановить, как будто вскрылась ноющая рана.

Разверзся словно ноющий рубец, пока рука не перекрестит старца.

И двинулся! О, матушка, отец,

вы так далёко — мне не докричаться!

А там — вокзал. И кажется, дошли. Мешок — на пол, и ужинать садимся!

Перрон поплыл, и словно нет — земли… Мы никогда друг с другом не простимся.

Мы так и будем от себя бежать под вспышкой снега, наглотавшись боли.

Забыв, что нам отмерена межа и поле с хлебом было бранным полем.

Народ, народ! Почти сбивает с ног, и тащит короб и толкает в спину.

Как будто окончательно продрог, готов — под танк или ступить на мину…

Он победил, но всё равно идёт. Ничто не знал, но все глубины вызнал.

Таков он — неделимый мой народ, готовый поделиться целой жизнью!»

…я обещала. Но нет. Не получилось. Уничтожить, изъять, бросить в костёр. Выпилить из текстов…

Но нет у меня такого топора и ножа. Нет пилы и гвоздодёра. Нет даже стамески. И тем более эти строки размещены на самом графоманском сайте. Строки ученические, ни на что не претендующие. Денег за них никто не даст. Медалей тоже.

Итак, сидим за круглым дубовым столом. Напротив меня руководитель кружка любителей литературы — Влад Терх. Он подписывал свои вирши именно так «Верх», затем ставил запятую и добавлял — руковожу КЛЛ. Ну, и пусть бы был Верхом, ибо человек — интересный, начитанный. Вдруг вбегает в зал одна моя знакомая, у неё тоже литературный псевдоним И. Мела, она участница КЛЛ, я улыбаюсь, двигаю стул, чтобы дать возможность опоздавшей присесть. У неё короткая стрижка, она вся такая седенькая, чуть сгорбленная, её все знают в этом зале и Верх тоже её знает.

— Садись, кукла моя!

У неё мягкие руки, коротко стриженные ногти, или, скорее всего, обкусанные немного не ровно. На самом деле она мне нравится, ни зависти, ни вражды у меня ни к кому нет. Я как-то в юности раскритиковала одну даму в пух и прах. Мне её стихи показались очень банальными. Звали её Люда Сурикова, с тех пор я никого не критикую, стараюсь быть со всеми вежливой. Ибо после моей критики Сурикова так на меня взъелась, что даже мимо было проходить страшно. Следующую знакомую я наоборот нахваливала, когда она написала про меня «Беременная стихами, вот-вот родит…», то я сделала вид, что мне не обидно, а кайфово. Женское восприятие очень своеобразное, даже психологи говорят — женщина воспринимает женщину, как соперницу, а мужчина мужчину, как соратника.

Вот никогда бы не подумала, что у меня будет конфликт с И. Мела потому, что я научилась обходить углы, сторониться споров.

Но скажете, причём тут стихотворение? И в чём его прелесть? Или в чём его непрелесть? Вообще, я закончила филологический факультет и, думаю, что разбираюсь в семантике, в хореях, в логосах, люблю Плутарха и Аристотеля, читаю К. Леонтьева…

А вот в чём — «Таков он — неделимый мой народ, готовый поделиться целой жизнью!» В том, что неделимый и готов поделиться. Это явный образ. И. Мела сходу начала говорить, ей не понадобился стул, чтобы присесть, мной вежливо предложенный:

— А вы что не видите, что Горькому подражают наши современные писатели? Например, Евгений, наша звезда, да он целыми главами списывает у Горького. Берёт и копирует.

И. Мела бросила взор в мою сторону. Она покачала головой. Ах, милая, милая Имелка! Нам ли быть в печали? Тогда я ещё не знала, что слова были обращены непосредственно ко мне. Так сказать, камешек в меня — лови, дружок! Поймала? Нет? Съела? Проглотила? Догадалась?

Но я даже внимание не обратила, ну Горький, ну и что? Кто-то ему подражает. Это его дело: хочет подражает, не хочет, пишет самостоятельно. Откуда берутся картины, сюжеты, навыки, как мы учимся слагать в столбик, в линеечку, как мы находим нужные верные слова? Да так, что прямо в сердце. Наотмашь! Отчего больно от слова?

Например, я считаю, что пишущий должен быть там, где народ, мой народ — неделимый мой народ, готовый поделиться целой жизнью! Поэтому я не уберу этот стих. Не потому, что это супер, а потому, что в нём моя позиция. Я с волгарями, с рабочими, с тружениками, я — советская…

А есть ещё люди считающие себя светскими, этакими элитными, выделяющимися из толпы, умеющими пристраиваться, сотворять себе имя, делать из ничего всё, или из капли гору, из мухи слона… Милая Имма! Я разглядывала её одежду, стриженные волосы, частые мелкие зубки. Вот что ни надень на человека, а всё на нём выглядит мешковато, есть такие женщины. А есть дамочки — хоть мешок натяни на них, а смотрятся, как будто самый модный и известный Зайцев шил им платье. Или Коко Шанель. Вот люблю Тимоти Шаламе и Berluti времен Хайдера. Они как ученик и ученик. Или как мастер и мастер без Маргариты. Пальто с приподнятым воротником или подвернутые брюки на лодыжках, футболка цвета хаки и рубашка в чёрных пятнах крови, бомбер, очки на носу, усы, мягкий шелест складок. Акерманн помоги одеть Имму! Какие-то вечные нескладные балахоны, спущенные чулочки, растоптанные туфли, как тапочки.

Имма, подойди и скажи, что тебе не нравится во мне? Есть же правило, чтобы сор из избы не выметать. Сор — по-ахматовски дело нужное, из него растут стихи… Вот есть такие люди, кто по соцсетям пишут друг другу гадости. Таких не любят. Считается, если не нравится, то не лайкай, иди мимо. Или напиши в личку. Это же так просто: «Слушай, Ветка, мне кажется, что твои вещи — вторичны, твои строки — не имеют свежести, они словно под копирку сделаны. Пойми, это не искусство. Это Сальери. Это мелко!»

Но я не понимала, то есть не улавливала сигналы, мне посланные. Не видела огней мачт, бакенов, берегов, мне даже в голову не приходило, что я — вторична. Шаблонна. Пошла. Мне никогда не казалось, что я вульгарна, двойственна, что до неприличия не воспитана. Что хохочу громко. Что разеваю рот широко… Что у меня толстые руки, рыжие волосы, тонкий поросячий голосок.

Верх мялся возле дверей, слушая Имму:

— Смотрите: диалог Самгина и череда фраз у Евгения — это два одинаковых абзаца…

— Нет, нет! — возразила я. — Это неверно…

…сюжет может быть похожим. Даже прямо-таки повторяемым. Но язык иной, подача другая и мысли вложены иные. Например, у меня есть стихи на одну и ту же тему про то, как сына бросила девушка, но ритм в обеих отличается своей противоположностью. И получается совершенно иной рисунок. Мне это было понятно. Просто ясно. Вот видно мне это, мне и всё тут. Конечно, Горького нет, и он не встанет и в морду не двинет. Мы иногда, как глухие бываем. А ещё тупы и упрямы в своём зазнайстве.

Вы видели, как дерутся женщины? Нет?

О… это некрасиво. Это унизительно. И не женственно.

А не попудрить ли носик? Не поправить ли причёску?

Я лишь помню, что мне приходилось извиняться раз восемь. Вот хожу и извиняюсь за — неделимый народ…

готовый поделиться своей жизнью.

И лишь в 2022 году я поняла: как справедливы эти строки, написанные двадцать лет тому назад.

ПИСЬМО ГЕРАКЛА ВТОРОЕ

Я пила.

Отчаянно.

Водку.

Затем бросила. Меня как-то спросил наш известный редактор:

— Ты пьёшь?

А ещё спросил:

— Бусы пластмассовые?

Словом, и да и нет. А бусы не пластмассовые, а тканевые. Цветочки лазоревые. Шарики стеклянные.

Про него Имма тоже сказала:

— Он второчен. Он списывает у Сельвинского.

Мы шли из библиотеки втроём — мой друг Горацио, я и Имма. Подошли к киоску печати. Помолчали. Имма пошла в гостиницу — ей там дали грамоту почётную. Кажется, дяди Сэма. Она первая в нашем городе начала получать премии, то одну, то другую. Как раз в начале века появилось конкурсное движение. Откуда оно взялось? Из прошлого. Ибо на заводах отличившимся рабочим выдавали вымпелы, передовикам производства выписывали премии, а вот как можно в литературе проводить конкурсы? Ну смешно же. Всё равно все знают и видят, кто даровит, а кто так себе. Но для самомнения, наверно, приятно получать благодарности и награды.

Вот я что скажу: «Плевала я на эти призы. На эти сладкие конфетки. На эти шоколадки-однодневки. У меня уже стены не хватает в комнате, где размещать вымпелы и благодарности!»

Интересно взглянуть, что будет после кончины, ну после смерти, после загробного ритуала? Думаю, что нас похоронят вместе с Иммой. Рядом. На Федяковском погосте. Или на Автозаводском кладбище. Или нет, её на Бугровском, меня в Марьиной Роще. Ибо я — воин. Да, да. С некоторых пор. Например, кровь сдавала для пострадавших в теракте, гуманитарку грузила. Книжки отправляла за свой счёт. И просто помогала. Ну там, носки вязала, чебурашек шила. Но это — капля в море. Даже меньше капли, часть капли, звёздочка её, лучик.

Вообще, человек творческий — это полувоенный типаж. Постоянно надо обороняться. Видела в соцсетях обо мне отзывы: Эта Ветка Веткина — такая сложная… у неё не слог, а дебри. Тьма.

Ага, нас тьмы и тьмы и нас свет и свет. Так и хочется сказать: отвали, моя черешня. И я бы сказала, если бы не увидела в соцсетях целый роман про меня написанный. И не лень этому человеку писать три дня и три года, доказывая, кто первичен, кто вторичен, а кто и вовсе третичен?

«Она, эта Веткина, кукла, homunculus. Она не настоящая. У неё губы сердечком. Нарисованная вся…» Вот просто скажи: я ненавижу Веткину! Даже кушать не могу! Такая неприязнь у меня!

А всё остальное — придирки!

Если я начну разбирать творения-нетворения-нетленку-тленку Иммы, то перья и пух полетят! Но у меня нет такой цели и задачи. Ибо «отечественная война, отечественная литература…» И мира я хочу…

Есть у меня такой, опубликованный в газете ветик-светик:

Свобода твоя — на три метра от века.

Свобода моя — простирать к тебе руки.

Я боготворила в тебе человека,

бери жизнь мою! Путь варяга и грека.

И кровь мою! Кров с теплотою ночлега.

…А нынче меня заказали — подруге.

И деньги она приняла — о, довольно ль? —

серебряных, звонких монет: курс Иудин,

один к тридцати! Не заплакать бы. Коль я

на мушке прицела, где пальчик смозолен.

День Судный.

Мы были с тобой молодыми, нам можно

смеяться, грустить, пить вино на скамейке.

А нынче меня заказали! В прихожей

затылком твой взгляд ощущаю. А всё же,

подумай.

А ну их?

Давай-ка скоренько

с тобой отмотаем обратно, как было.

…Ты целишься. В грудь. Ни в висок, ни в затылок.

О, нет, ни ножом. Ни винтовкой. Ни танком.

Ты целишься словом: не цельным — подранком,

ни фразой, а малым ребёнком, младенцем.

Да ты сочинять разучилась всем сердцем!

Кричу тебе вновь через насты, заструги:

бери жизнь мою. Кровь. Бери всё, что хочешь

до этих родильных, крестильных сорочек,

до кожицы в цыпках, заплатках в цветочек.

Но нет. Я заказана нынче подруге…

Не страшно мне! Нет. Не угрюмо!

Порочно…

Мне душно. Мне воздуха нет!

Не в кольчуге,

не в латах я. Даже не в бронежилете.

Открыта. Разверста.

…ты деньги в конверте

считаешь.

О, нет, не случились, чтобы сбила машина,

я б тут же в больницу к тебе, мол, спасите!

О, нет, не предай тебя лучший мужчина.

Была бы тебе я — жилетка и китель,

фуфайка, платок, пенье крохи-пичуги!

…Сегодня меня заказали подруге!

И тут я поняла в чём дело: в жадности. В скупердяйстве. Мелочности. И копеечности. Ибо своё — оно и есть своё. И не пахнет. А у меня пахнет. Вот для неё просто источает запахи!

Например, заходишь в рощу, а там сирень исходит, млеет, как духами в парфюмерном магазине! Голова кругом! А вот бывают иные запахи: смердящие, как от трупика собаки или кота, мыши, птицы… мне рассказывали, как собака выла, доедая мясо то ли грибника, то ли убиенного в окопе, то ли ещё кого-то. Именно выла! От жадности. Мяса много, а собака одна. Затем лисица прибегала, то же орала, как ненормальная, прямо-таки, как древняя плакальщица над покойником, а сама ела и ела. Затем волчица: ну это просто мороз по коже! Вы мурашки заказывали? Нет. Это вам — подарок!

И мне свалился такой подарочек — мурашки, вой, крик, плач, стенанья, какие-то жаркие печи возле меня, пляски, танцы — встаньте в круг! Понеслось!

Кто-то был за меня. Кто-то против. Кто-то сочувствовал. Кто-то понимал. Кто-то кивал. Враги посыпались, как новогодние подарки. Первая моя реакция — гнев. Вторая принятие. Третья — жалость и любовь.

Но я не стану выдёргивать контекст из контекста, не стану писать пародии, коверкать чужие тексты, выдавая их за скоморошьи, полу-психушные, бездарные. Ни за что не унижусь до этого! Хотя Имма мои тексты начала коверкать, как хотела, видимо, от этого ей становилось легче. Так сложился целый роман-пародия на меня, целый тяжёлый, чёрный, огроменный романище. Наверно, человек так лечился. Пил снадобье. Гуляй гулевань! То ли любовь, то ли ненависть-обожание. То ли поиск истин. Истин, коих нет! Ибо лишь она чуяла мою вторичность, мою несвежесть, мою неспособность, моё обезьянничание. Лишь она принюхивалась, как лиса к трупу, вырывала куски из моего тела и выла, стенала. Но куски тут же, как по мановение волшебной палочки прирастали. Бальзамировались. Я брала свои ветки-светки и переписывала их, оттачивала. Переосмысливала. Доводила до кондиции. Всегда полезно на себя взглянуть со стороны. Если бы я действительно была некой женщиной с психикой обезьянки, то меня бы это убило. Но литература — дело моей жизни, я ей посвятила всю себя и более мне ничего не интересно, хотя я могу шить, вязать, прясть, мастерить, вбивать гвозди в вагонку, красиво украшать дом, нянчить детей, варить вкусные щи, выпекать пирожки, писать статьи… и много ещё чего. Ибо наши русские женщины — белошвейки, пряхи, кухарки, блогерши!

Сначала я подумала: это заказ! Заказ — меня очернить. Выставить дурой. Растоптать. Я даже видела, как передавались деньги. Мы сидели за столом в кафе. И к Имме подошёл мужчина, сказав: «ты всё правильно сделала, а теперь хватит…» И я знала — за что ей заплатили: как раз шёл передел АКК. Перехват собственности, недвижимости. А я, как назло, встала на сторону второго АКК. Но и это утихло постепенно, после 23 февраля позапрошлого года мир изменился. Точней не мир. А проще — всё изменилось.

Когда придёт долгожданный миг радости, звёздной прелести, когда добро победит зло, тогда наступит то самое благоденствие! Но до него ещё далеко, как до Марса, как до Китая!

Но я перешла дорогу высокопоставленным чиновникам, дядям, правящим меценатикам, спонсорам. Вообще, у меня такая натура — защищать бедствующих, слабых. Если драться, то за них. Вот с детства такая я…

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Сказать, что я ощутила себя как в штрафбате — это ничего не сказать!

Скорее всего, я оказалась в одиночной камере. Меня ожидал приговор. А друзья приходили и утешали:

— И Лермонтова тоже упрекали во вторичности…

— И тебе, Ветка, тоже подражают…

— Тебя тоже копируют…

А Горацио мне даже подсунул статью, глянь, что пишут про твою подружайку!

Статья была разгромная. Называлась…

Но сначала скажу, что я лично ничего плохого не думала об этом тектоническом сказании. Человек старался. Человек так видит. Сказать, что статья заказная, тоже не могу. Ибо кому надо было — заказывать? Статья — чёрный пиар? Но любой пиар в наше время дорогого стоит. Ибо распиаренный писатель — всё равно хорош, да и кто эти статьи читает, кому надо?

Но дело в том, что у И. Мелы взят сюжет на христианскую тему, библейскую. Сюжет очень больной, очень насыщенный. Для верующих и их чувств — острая тема. И здесь либо хорошо, либо прекрасно. Многие приходят паломниками к этой святой. Она из разряда — лечебных. И сама святая многострадалица. Здесь надо очень-очень острожной быть. Святая, ибо Андрей. Такая боль неутешная. Такая соболезнованность. Такая глубина и вечность.

Я спросила И. Мелу:

— Ты читала статью?

Она ответила:

— Ой, да у этой журналистки не всё в порядке с личной жизнью. Ну, там травма развода…

— Но причём тут фантомность? — снова спросила я. — Это не имеет значения!

— Фи…

Словом, вроде как и плевать на разгромную статью. Вроде бы всё равно. Но равновесие Имма потеряла, я это ощутила словно кожей. Сейчас премии можно получить за деньги. Или по договору. Либо по знакомству. Либо статью написал хорошую о литераторе, а он тебе — медаль дал. Медали в АКК есть. Такие значочки имени Всех. Мне предлагали и за пять тысяч такую штучку и за тридцать пять. Но я не повелась.

Итак, статья называется…

Вот не хочу даже вспоминать, ибо мне Имму жалко. Чисто по-человечески. Она пережила драму. Большую. Это тебе, как Гамлета отменить в разгар репетиции. Может, поэтому так на меня она ополчилась? Я ж припомнила… я ж так не оставила… я ж начала барахтаться… взбухать… протестовать.

Но небольшие выкладки всё-таки для сюжета, чтобы не лицемерить, напишу:

Прозектор:

«Есть в истории христианства излюбленные сюжеты, истории любви, как пример. как подвиг: Блаженная теряет мужа в разгар любви и встаёт на мученичество ради Христа. Момент наитяжелейший. Но Блаженная, излюбленная народом и вопиющая о вечных ценностях, встала на путь стяжательства… Подвиг велик. Тут ни одна книга нужна. Ибо святость в роман не умещается, он выходит за рамки.

Ничего этого нет в книге И. Мелы «Святейшая», хотя главная героиня этого опуса повторяет сюжетно линию Святой. Тоже носит её имя, тоже теряет мужа… А вот про венчание И. Мела забывает. Ведь это главное для 26-летней вдовы. Но это для И. Мелы не важно. Ибо более авторшу интересует, простите мне, постельные сцены. Это около христианские мотивы, возле божественные, приукрашенные эмоциями и слезами. Но ни в одном слове нет самого божества. Даже в слове юродивая нет юродства. а есть танцы и пляски. Описание голого тела, грудей, живота, лобка, паха. Текст шизофреничный с самого начала, безхребетный, безсюжетный, можно читать его хоть с конца, хоть сначала. Можно совсем не читать, лишь просматривать, можно выхватывать абзац. Одна и та же экзальтация. Ничего нет такого, чтобы зацепиться. Белый стих. Чёрный грех. Или наоборот, грех белый, а стих чёрный. Да какая разница? Героиня может умереть, затем встать и пойти, может переспать с кем угодно, да хоть с ротой солдат, но всё равно она ж юродивая, или скорее всего дурочка с переулочка.

А ещё других учит! Сама в первую очередь научись писать-то… и так много постельных сцен. Они налагаются друг на друга. Все спят и спят. В разных позах. В разных манерах. Ибо героиня вечно без белья, трусов, бюстгалтеров, через ветхую одежду просвечивают очертания нагого тела. И это влечёт к ней мужчин. Хорошо, что не женщин, собак, кошек. Ибо и с ними у героини особое чувство. И с деревьями тоже. Сосна — это не сосна. Это объект страсти.

На самом деле — книга о самой Имме. Ибо её все хотят, вожделеют, возжаждут. Она имманентна. Но при этом бесконечно телесная. До гадости и сладости. Так пасть какой смысл? Чтобы вознестись? Тогда не проще ли не падать? Но даже в изнасиловании есть экстаз. Её насилуют, а она радуется, испытывает вулкан оргазмов. Бомжи и нищие — друг друга любят. Чешут себе причинные места. Ловят вшей в волосах, копошатся в лобках. И потом спрашивают друг друга: «Ты брат мой?» «Нет. Сын и дочь!»

И не лучше ли вообще такое не писать? Или писать, но не притягивать Святейшую? А сказать. — вот это я, меня бросил муж, меня имели все, кто хотел, я была такой… Или нет, не была, муж не кидал, детей я не бросала, не скиталась, вела праведный образ жизни… но мне приснился блуд. И я его растиражировала. А затем привела в порядок и подумала, пусть это будет не я. А она для начала.

О, прости нас, Святейшая!»

Статья был опубликована в Литературке. И подписана, скорее всего, псевдонимом Катя Иванова.

Позже я нашла Катю. Совершенно случайно встретились. Она мне понравилась: такая точёная фигурка у неё, взгляд из-под рыжей чёлки синий-синий…

Мне отчего-то стало мерзко. Вот вспомнила статью и поёжилась. Сейчас я сама на все свои повести крест кладу. Чтобы не повадно было. Книгу сначала в церковь несу, а потом только в соцсетях выставляю. Ибо, чтобы вернулось в чистоте мне моё.

Отечественная война литературы — очень кровавая и болезненная. Жестокая. С расстрелами и пытками.

Я сейчас в штрафбате сижу. Поэтому мои стихи немного заунывные. Или нет, не немного, а они просто заунывные. Эмоциональные. Стихи раненного солдата отечественной литературы.

Но я выздоравливаю. Поэтому пишу этот роман.

….

Я же — есмь добро. Для тебя — добро!

Никогда свой крик в твой не вставлю гроб.

И с чего ты вдруг этот грех взяла?

И с чего ты вдруг да удумала?

Хоть сто лет живи, а хоть двести два.

Будь хоть старою, будь хоть юною.

Будь хоть толстою, будь хоть нимфою.

Будь хоть лысою, хоть коса до пят.

Как Иван Иванович да с Никифоровичем

мы поссорились, и чего с нас взять?

Как Онегин да с другом Ленским вдруг,

и Дубровский как с Троекуровым.

И дуэль твоя — это сотни мук,

так бывает лишь с дурами!

Позабыла я — сколько лет прошло,

ем спокойно, сплю, не сужу тебя.

Если делаю, то я не во зло,

если делаю, то во благо я.

А твой бес в ребро, тебе бес в ребро!

Белый, маленький жмётся комышком.

В этом мире всё, мне поверь, старо,

Одного боюсь: не утонешь ли

в этой ране ты золотой своей?

Дать зелёнку? Мазь? Иль иной нужды?

За войну твою стали мы дружней,

так за дружбу мы не сдружились бы!

Как ещё призвать: позабыть меня?

Показать ли путь в град-Кукуево?

…Не могу! Прости! Так хочу обнять,

так тоскую я!

….

Что до ссоры было с Иваном Ивановичем?

Что до ссоры было с Иваном Никифоровичем?

Словно пряником марципановым,

леденцом, шоколадом плиточным.

— Хочешь, в горсть бери, сколько надобно,

чай отхлёбывай по три чашки ты!

…Над Миргородом слаще ладана

воздух трелевый да фисташковый!

Бутоньерка ли, пиджак с лампасами

да бекеша из шерсти шитая,

смушки прямо с ягнёнка связаны,

с трёхнедельного между нитями.

Красота! Гляди, приходи, входи!

Сад вокруг растёт: груши, яблони.

И, казалось, жизнь, что пирог в груди,

сладко ягодный, как у барыни.

Не царапайте, не цепляйте вы.

Гусаком-рябком обзывать нельзя.

А меня за что? Волколаками,

А меня за что? Да удавками.

А меня за что? Вкруг груди — петля?

Так с петлёй иду, да иду, бреду

со свечой, с огнём, с фонарём в руке!

То сорокою, крачкой, какаду,

то вороною, то совсем никем.

А на той петле не одна вешу,

здесь качается моя родина.

И берёзы все! И осины тут!

И ещё весь путь мною пройденный.

И не пройденный, и не хоженый.

И небес, и солнц много из свинца.

Посчитай с тех пор два моих лица,

что обтянуты тонкой кожею.

Отчего же два, а не сорок пять

от ночных утех до дневных похвал?

Прохожу киоск: пишут, что сдавать

можно кучу книг, словно бы металл

и макулатур! Каждый день сдаю

я кусок себя, рву я в кровь слова.

Не забудь предлог с запятою «а».

Не забудь предать всю мою семью.

Что до ссоры той, что в Миргороде?

До Ивановича, до Никифоровича?

Интересней мне да у Гоголя

и поплакать мне и повыкричаться!

Да какой-такой из меня вахлак?

Да какой-такой из меня дурак?

Стоеросовый, барбарисовый?

И откуда вздор, и такая чушь?

Видно, мозг совсем поубавился.

Не брала твоих деревянных груш,

ни молитв не чла, ни акафиста.

Исцеление! О, причисти мя!

Избавление от семи грехов.

…На Полтаве суд у Ивановича,

под Полтавою у врага его.

Скучно, скучно жить во Миргороде!

Стар Иванович.

Стар Никифорович.

Дождь, как из ведра, да на голое,

словно поле весь нынче выльется!

…

Что вверила в руки твои

Клаасовый пепел у сердца.

Весь космос мне душу скровил,

и кто же тебя подкупил

за несколько жалких сестерций?

Так раб может стоить. Цена:

смех Августу Октавиану

в Помпее. Какого рожна

я нынче пригвождена

к скале, ко кресту и к капкану?

Ужели ты из стихо-дрязг,

из шлюшных сетей социальных,

ужель ты из тех, кто предаст

за жалкий кусок премиальный?

Заказчик — всё тот же the best,

вулкан, сжёгший Рим — исполнитель!

Наивная я! «О, поймите!» —

вопила продажной элите.

А эллины — масло и шерсть

на рынок несли. Караваны

текли. Доблесть, слава и блеск

царили — легки и туманны!

Я думала, ты мне — сестра!

А ты — мёртвый город. Продажны

в нём женщины. Я в твоей краже

не лучше, не хуже, не гаже.

Икарами рифма щедра!

Шопеном. Есенинской плахой,

повешенным шарфом, рубахой,

расстрелянным небом в упор.

И файл и портал нынче стёрт.

И клинопись нынче в ожогах,

я выращу ухо Ван Гога.

И — в порт.

Там матросики бродят,

охранники на теплоходе.

Девицам продажным привет!

Наташе, Катюше, Ириске.

Я вся в Прометеевых искрах,

во мне Прометей ранил свет!

Я нынче продажных люблю.

Тебя и простых проституток.

Мне больше ни больно. Ни жутко.

Мне больше никак. По нулю!

…

Ах, Милена, прошу тебя, больше не лги — Троя пала!

Камни летели в затылок, сгорали столетья!

Что теперь беды иные со вкусом сандала,

с запахом смерти?

Их драгоценные туши чадят, что Везувий!

Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!

Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья

на сковородке небесной плывёт камнепадом.

Жарко, Милена!

О, нет нам пощады в эпохах!

«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.

Мир Хасавюртовский жаждущий чистого вдоха,

много цветов, винограда и с маслом оладий.

Карты на небе начерчены: Минска не будет!

Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.

Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.

Мир — обоюден, прилюден, разыгран на нотах!

Он не убил нас! Он выстроил щит нам на сердце,

домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!

Можно поужинать, выпить, немного согреться,

войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!

Не говори: Конь Троянский привязан на жердь — ось земную,

лучше меня опорочь в звонах цивилизаций!

И — на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,

чтоб признаваться!

Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом

тонет и тонет. Разверзлись все земли, все Марсы.

Правды взыщи! Восстанавливай!

Кто имя треплет

истин высокое — с теми борись, не сдавайся!

Если разрушено, если распято святое!

То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!

Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,

что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.

Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых

из обихода планет, городов, стран, поверий!

Но разроссиять нельзя! Как разгречить Троянских,

так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!

Вот пишет он с того света космических лазов,

сгибший супруг твой про комья космической глины.

Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже

тот, что со Швецией был заключён триединый.

Будем пророками в нашей Отчизне былинной,

в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!

В камне застывшая Троя погибшая гибнет…

Плачь же!

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ

Наверно, это подвиг, оставаться в литературе, хотя всю тебя поглодали, покусали! На самом деле на стихах тоже можно зарабатывать! И деньги в том числе!

А кто против?