18+
Собрание сочинений

Бесплатный фрагмент - Собрание сочинений

Том пятый. Рассказы

Объем: 448 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Собрание сочинений том пятый

День рождения и смерти

Юбилей (мертворождённый).

Ольга Михайловна устала и пошла в сад. Она вышла на веранду из своего двухэтажного коттеджа через заднюю дверь, и дорожка по аллее сада привела её в беседку, скрытую за высокими кустами в дальнем углу. Сад был довольно большим и располагался на все 40 соток. А всего было два участка по 40 соток, купленные ещё её отцом, когда земля в пригородном посёлке продавалась-раздавалась ещё за дёшево.

«Эта „прислуга“ бестолковая утомила меня» — думала Ольга. Уже третий раз, не так давно, ходила она в фирму «Светлана» по найму «обслуживающего персонала», — в первый раз, была иностранка ей предоставлена, из далёкой страны Тайланда. Подруга посоветовала, говорила: что «тайки» послушные, трудолюбивые, неприхотливые — всем «богатым» нравятся. Но Ольге не понравилось — трудно в общении. А второй раз, была «хохлушка» из Приднестровья, которая знала турецкий язык и даже жила в Турции, гагаузка, — но та оказалась с гонором и многоговорящая. А в последний раз нашлась семья русских: мужа взяли шофёром и газонокосильщиком и по чистке бассейна, а жена Люда — небольшая пожилая уже женщина помогала готовить и убиралась в доме.

На юбилейный обед было много приготовлено: и утка, которую готовили в каком-то «тандыре» муж с шофёром, и пироги с разной начинкой, приготовленные вместе с Людой.

Итак, подавали гостям обед из восьми блюд, и гости занимали своими «бесконечными» разговорами. Вся эта суета: обязанность, как хозяйки, непрерывно улыбаться и говорить; звон и перебор посуды со стола и на стол; бестолковость «прислуги» — это поставь, это убери, приходилось указывать постоянно Людмиле; длинные перерывы-антракты между переменой блюд, долго ждали пока извлекут уток тушёных из «тандыра», — так утомили Ольгу Михайловну, которая была на последних неделях беременности, что ей хотелось уйти подальше от шумного дома, посидеть в тени и отдохнуть от суеты на мыслях о ребёнке, который должен был родиться у неё через полтора-два месяца.

Ей было привычно, что мысли о ребёнке приходили к ней, когда она с большой аллеи, обсаженной по бокам розами, сворачивала влево на узкую дорожку из квадратных больших плиток и с травой с пол-ладони проросшей между ними (приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть на живот, не дай бог!). Тут, в тени сливы и позади и сбоку растущих вишен, ветки под ветерком царапали круглую железную крышу беседки, пинькали-чирикали птички, охотясь за насекомыми, взлетали, трепеща крылышками между веток, — а в мыслях вырастал образ маленького человечка неопределённого пола (она не хотела знать кто будет и отказывалась ехать в больницу), с неясными чертами (на мужа или на неё будет похоже дитя, тоже неизвестно). Она сидела на лавочке, вкруг стола, в недвижном летнем воздухе начинало пахнуть и сеном и мёдом, и слышалось жужжание пчёл и шмелей, — маленький человек будет у неё, — он занимал всё пространство её головы, она думала и успокаивалась («релаксация», раньше где-то услышанное слово приходило ей на ум).

И на этот раз, в праздник, Юбилей мужа, она пришла, села в беседке и старалась подумать, «релаксировать», — но в её воображении вместо маленького человека вставали большие люди, от которых она только что ушла.

Её уже беспокоило, что она, хозяйка, оставила гостей, хотя предупредила некоторых важных, что отойдёт отдохнуть. Вдруг вспомнила, как за обедом, за той пресловутой уткой из «тандыра», её муж, Дима и её дядя Николай спорили обо всём: о суде присяжных, которого раньше не было, о печати и телевидении, газеты уже мало имеют влияние, о женском образовании, которое муж считал ненужным: «место женщины дома, не только у плиты, конечно…», как он выразился, но подразумевалось.

Дядя, несмотря на свои 59 лет, сохранил ещё в себе юношескую свежесть духа и свободу мыслей и спорил с её мужем, Димой, так, что цеплялся к каждому его слову (они недолюбливали друг друга давно, неизвестно за что поссорившись вскоре после свадьбы). И сама Ольга Михайловна не выдержала и влезла в их разговор-спор, защищая женщин-учёных, чем мужа обидела, и сама обиделась на него. Именно тогда, муж предложил ей отдохнуть, пойти развеяться, — потому что ей вредно нервничать…

— — — — — — —

Ольга сидела за кустами. Неожиданно послышались шаги и голоса. Кто-то шёл по дорожке-аллее и направлялся к прудику с лилиями и с лавками около него:

— Душно! — сказал женский голос. — Как, по-вашему, будет дождь или нет? —

— Будет, прелесть моя, не раньше ночи, — ответил томно очень знакомый голос. — Хороший дождь будет. —

Ольга Михайловна рассудила, что если она спрячется тут, то её не заметят: пруд напротив беседки, на той стороне аллеи, но чуть ближе к дому.

— Какое здесь хорошенькое местечко! — сказал женский голос. Посидим, Дмитрий Петрович. —

Ольга Михайловна стала глядеть в просветы между ветками вишен. Она увидала своего мужа Диму и гостью Любочку Ш., которая училась на последнем курсе института в городе.

Дмитрий Петрович, в шляпе прикрывающей его лысину, плешь на затылке, томный и ленивый оттого, что выпил много вина за обедом, вразвалку ходил у лавочек перед прудом и ногой сгребал скошенную траву (её скосил триммером шофёр, а убрать не успел и трава ровными рядами, как после сенокоса в полях, лежала на газоне и придавала некий романтически-сельский вид всему участку, от пруда до самого крыльца коттеджа). Любочка, — молоденькая в легком обтягивающем платьице, с розовыми щеками от жары и, как всегда, хорошенькая, не садилась, а опиралась одной рукой на высокую спинку лавочки, и следила за плавными движениями Дмитрия Петровича, покачиваясь всей красивой фигурой в такт его движениям.

Ольга Михайловна знала, что её муж нравился женщинам, и — не любила видеть его с ними. Ничего необычного не было в том, что Дмитрий Петрович лениво сгребал сено, чтобы посидеть на нём с Любочкой — они так делали вместе с ней (ревность всё же просыпалась в глубине души); и ничего необычного не было и в том, что хорошенькая Любочка кротко глядела на «её Диму». Но всё же Ольга Михайловна почувствовала досаду на мужа, а, одновременно, страх удовольствия оттого, что ей можно сейчас подслушивать.

— Садитесь, очаровательница, — сказал Дмитрий Петрович, опускаясь на собранную кучу сена и потягиваясь рукой вверх, будто приглашая девушку к чему-то большему (к обниманию). — Вот так, сказал он, когда Любочка опустилась на траву робко с краю. — Ну, рассказывайте мне что-нибудь, — и он прилёг на бок, опираясь на локоть, лицом к Любочке.

— Вот ещё! Я стану рассказывать, а вы уснёте. —

— Я усну? Господи! Могу ли я уснуть, когда на меня глядят такие глазки? —

В словах мужа и в том, что он в присутствии гостьи лежал, развалившись в трико в футболке с рукавами (всё в обтяжку) и контрастирующей со спортивной одеждой шляпе на затылке — не было ничего особенного. Он был избалован женским вниманием, знал, что нравится им спортивной фигурой (для чего занимался на тренажерах, стоящих в комнате рядом с бассейном на первом этаже коттеджа, после занятий сразу можно было нырнуть в воду). В обращении с женщинами он усвоил себе особый тон в голосе, который, как все говорили, был ему к лицу. С Любочкой он держал себя также, как со всеми женщинами. Но Ольга Михайловна всё-таки ревновала.

— Скажите пожалуйста, — начала Любочка после некоторого молчания, — правду говорят, что вы попали под суд? —

— Я? Да, попал… К злодеям сопричтён, моя прелесть. —

— Но за что? —

— Ни за что, а так… Все это зависть и интриги, — зевнул Дмитрий Петрович. — Это борьба — «левая» против «правой», борьба «добра» со «злом». Да разве ж это в первый раз! Всегда заказчики недовольны бывают и подают в суды… Но, все дела прекращаются легко: разве вы не знаете в какое мы время живём — всё покупается и продаётся. Приходится, конечно, давать кому нужно и сколько нужно, ха-ха… — и Дмитрий Петрович решил перевести разговор.

Он рассказал короткую историю криминального характера, раз уж Любочка заинтересовалась судом: «Как-то я занялся утренними пробежками по нашему коттеджному поселку. По кругу нашей центральной дороги вокруг участков. И вот, рано поутру, когда ещё все спят. Я бежал уже назад к дому и на нашей улице увидел, как из калитки выходят два гастарбайтера и вытаскивают обычную тележку на колесах, в которой лежал большой плоский телевизор, а под ним другие вещи и предметы. По тому как телевизор выделялся, он лежал сверху — я понял, что это было ограбление, и подбежав близко я вступил с гастарбайтерами нерусскими в драку. Они бросили свою тележку и стали убегать. Одного из них я успел задержать, а тут приехала полиция на машине: сигнализация сработала в доме уже давно, но пока полиция ехала гастарбайтеры воры могли убежать далеко и где было потом их искать: они же все на одно лицо — „лицо кавказкой национальности“, как говорят. Вот так я помог поймать воров. Хорошо, что я спортивный и сильный, так что те трое не могли со мной справиться: одному двинул, другого ударил, и они упали, встали и побежали. а третьему руки заломил и на землю уложил» — похвалился Дмитрий Петрович и согнул руку и напряг мышцы, показывая Любочке свой накаченный бицепс.

Любочка вдруг вскочила и в ужасе замахала руками перед собой.

— Ах, пчела. Пчела! — взвизгнула она. — Укусит! —

— Бросьте вы! — сказал Дмитрий Петрович. — Какая вы трусиха! —

— Нет, нет, нет! — крикнула Любочка и, оглядываясь на пчелу, быстро пошла к дому.

Дмитрий Петрович уходил за нею и смотрел ей вслед с умилением и некоторой грустью на лице. Что видно было подглядывающей Ольге Михайловне. — Должно быть, глядя на молоденькую студентку, он думал о своём, и кто знает? — быть может, даже думал о том, как бы тепло и уютно жилось ему, если бы женой его была эта девочка, — молодая, чистая, свежая, не испорченная жизнью, не беременная…

Странные мысли приходили в голову Ольге Михайловне. Когда голоса и шаги стихли она направилась к дому. Ей хотелось плакать. Она уже сильно ревновала мужа. Ей было понятно, что Любочка не опасна, как и все те женщины в доме, которые теперь пили в доме чай. Но в общем, всё же, было непонятно и страшно, и уже казалось, что Дмитрий Петрович не принадлежит ей наполовину…

— Он не имеет права! — пробормотала она про себя тихо-тихо, стараясь осмыслить свою ревность и свою досаду на мужа. — я ему сейчас всё выскажу! —

Она решила сейчас же найти мужа и высказать всё: гадко, как можно флиртовать с чужими женщинами — он бы должен за женой ухаживать, не отходить от беременной жены… Что ему сделала жена плохого? В чём она провинилась? Зачем он бросил меня? — так она накручивала себя для будущего разговора.

Мужа она нашла в его кабинете. Он всегда уходил в свой кабинет, когда хотел успокоиться. Теперь Любочка напомнила ему о делах его фирмы, которая действительно судится уже не первый раз с заказчиками и ему нужно было некоторое время, чтобы подумать и побыть наедине. — Лицо его было строгое, задумчивое и виноватое. Это был уж не тот Дмитрий Петрович, который с задором спорил за обедом и которого знают гости, а другой — утомлённый и недовольный собой, которого знает одна только жена. В кабинете он всегда был такой, когда думал, работал. Перед ним лежали папки с документами. Он открыл одну из папок. Положив её перед собой и, так и застыл.

Ольге Михайловне стало жаль его. Было ясно, как днем, что человек чем-то томился и «не находил себе места», может быть, боролся с собой. Она молча подошла к столу, желая показать, что она не помнит обеденного спора и уже не сердится (именно после спора о женском образовании и её месте на кухне, она и удалилась отдыхать, пошла в сад), она положила руку ему на плечо.

«Что сказать ему? — думала она. — Я скажу, что ложь, как тот же лес: чем дальше в лес, тем труднее выбираться из него. Я скажу: ты увлёкся своей ролью весельчака…»

Встретясь глазами с женой, Дмитрий Петрович вдруг придал своему лицу выражение, какое у него было за обедом и в саду, — равнодушное и слегка насмешливое, зевнул и поднялся с места.

— Уже шестой час, — сказал он. Взглянув на часы на стене. — гости скоро начнут расходиться. —

И, что-то насвистывая, он медленно, своей обычной спортивной походкой (с пятки на носок) вышел из кабинета.

— — — — — — — — — — — — —

Она вышла к гостям, где вновь разговоры с ними с принудительной улыбкой стали её утомлять. К ней пристал дядя Николай и долго бранил своего спорщика за обедом — Дмитрия Петровича: то один оскорбительный выпад, то другой, — «во-вторых, — говорил он с возмущением, — со всеми он рассорился! Сегодня именины, а, погляди, не приехали Востриковы, ни Яшин, ни Васильев, наши почти родня! —

— Ах, боже мой, да, я-то тут причём? — спросила Ольга Михайловна.

— Как при чём? Ты его жена! Ты умна, в институте училась, и в твоей власти сделать из него честного человека! —

— В институтах не учат, как влиять на тяжёлых людей. Я что, — должна просить извинения у всех вас, что я училась в институте? — сказала Ольга Михайловна резко, раздражаясь. — Послушай, дядя. Это как с музыкой: если у тебя целыми днями будут играть одни и те же гаммы, то и ты не усидишь на месте и сбежишь. Я уже целый год слышу о нем одно и тоже, одно и тоже. Господа, надо же, наконец, иметь капельку жалости, перестаньте ругать его! —

Дядя сделал очень серьезное лицо. Потом пытливо поглядел на неё, будто видит впервые и покривил рот насмешливой улыбкой.

— Вот оно что! — пропел он старушечьим голосом. — Извиняюсь! — сказал он и церемонно поклонился. — Если ты сама подпала под его влияние и изменила свои убеждения, то так бы и сказала. Извини! —

— Да, я изменила убеждения! — чуть не крикнула она, выплеснув раздражение. — Радуйся! —

— Извини, извини! —

Дядя поклонился как-то вбок и отступив назад отошёл в сторону.

«Дурак, — подумала Ольга Михайловна. — И ехал бы себе домой!»

Часть гостей и молодёжь она увидела в другом углу сада в густом малиннике, тянувшемся от барбекюшницы и от площадки с тандыром, к которому вела отдельная дверь из кухни и отдельно проложенная узкая дорожка. И Дмитрий Петрович был там окруженный женщинами. Он придурялся и о чём-то смешном рассказывал. Он смеялся и шалил, как мальчик, и это детски-шаловливое настроение, когда он становился чрезмерно добродушен, шло к нему гораздо более, чем что-либо другое. Ольга Михайловна любила его таким. Но мальчишество продолжалось обычно недолго. Так и на этот раз, когда Ольга Михайловна подошла, он почему-то нашел нужным придать своей шалости серьезный оттенок.

— Когда я занимаюсь спортом, то чувствую себя нормальнее, — сказал он, — если бы меня заставили заниматься одной только умственной жизнью, то я бы с ума сошел. Нужно и нужно каждому заниматься физкультурой. —

И у Дмитрия Петровича начался разговор с женщинами о преимуществах физкультуры (против лишнего веса), о культуре, потом о вреде шопинга, о лишней трате денег на ненужные предметы женщинами… Слушая мужа, Ольга Михайловна почему-то вспомнила, что дом и участок и вся недвижимость ей подарена, как приданное её отцом.

«А ведь будет время, — подумала она, — когда он не простит мне, что я богаче его. Он гордится собой и очень самолюбив и, пожалуй, возненавидит меня за то, что многим обязан мне!».

У барбекю на большой площадке стояли два стола со столешницами из искусственного камня, и кто-то предложил пить чай на природе — голос прозвучал от Любочки-студентки и был поддержан. Принесли чайники, с электрической переноской и стали заваривать. Было, конечно, замечательно — в чай можно было добавить свежие ягоды тут же сорванные с кустов малины. А за хозяйку пришлось становиться Ольге Михайловне. Тут же принесли из дома наливку (алкоголь) для мужчин (не могут они без выпивки!).

Потом началась суматоха, обычная на природных пикниках, очень утомительная для хозяек. Едва «прислуга» -Люба успела разнести стаканы полные, как к Ольге Михайловне уже возвращались руки с пустыми стаканами. Один просил без сахара налить чай, другой просил покрепче, третий пожиже, четвёртый благодарил и отказывался. Она же превратилась в продавца за прилавком «уличного кафе» — и всё должна была помнить и потом кричать: «Иван Сергеевич, это вам без сахара и покрепче» или: «Кому (кто) пожиже?». Но тот, кто просил «пожиже» или без сахара, уже не помнил этого и, увлекшись приятным разговором, брал первый попавшийся стакан. В стороне от столов, бродили как тени, унылые фигуры: на улице быстро сгущались сумерки, над столами желтым светом горели фонари. «Вы пили чай?» — спрашивала Ольга Михайловна у «теней», и тот, к кому относился вопрос, просил не беспокоиться и говорил: «Я подожду» — потому что стаканов на всех не хватало. Хозяйке же было бы удобнее, чтобы гости не ждали, а торопились.

Одни занятые разговорами. Пили чай медленно, задерживая у себя стаканы, другие же, в особенности те, кто не пил чай сразу после обеда, не отходили от стола и выпивали стакан за стаканом, так что Ольга Михайловна едва успевала наливать.

Один шутник пил чай с малиной и всё приговаривал: «Люблю побаловать себя травкой» — то и дело просил с грубым вздохом: «позвольте еще одну черепушку» — чашечки и вправду были маленькие, стаканов на всех не хватало и использовали чашки из сервиза китайского фарфора. Пил он громко и чавкая и думал, что это смешно, сам улыбался и смеялся. Никто не понимал, что вся эта суета мелочная была мучительна для хозяйки. Да и трудно было понять, так как Ольга Михайловна всё время приветливо улыбалась и болтала вздор и о погоде, и о скором дожде: на небе собирались темные тучи, отчего так быстро повечерело.

А она чувствовала себя нехорошо… Её раздражало многолюдство (все гости из дома переместились сюда, к малиннику, к барбекю), раздражал смех, вопросы, и шутник чавкающий. Она чувствовала, что её напряжённая приветливая улыбка переходит в злое выражение, и ей каждую минуту казалось, что она сейчас заплачет.

— Ой! Кажется дождь — крикнул кто-то. Все стали смотреть на небо, которое местами ещё светлело бледными просветами между тучек, чернивших всё вокруг и надвигающихся со стороны запада, скрыв закат напрочь.

— Да, в самом деле дождь… — подтвердил Дмитрий Петрович и вытер щеку.

Небо уронило только несколько больших капель, но гости побросали чай и заторопились, скоро-скоро входили в дом последние гости под неровный стук дождя. Войдя в дом, она поднялась к себе в спальную и прилегла на постель. «Господи, боже мой, — шептала она сама себе, — зачем этот юбилей нужно было устраивать? К чему все эти люди, столько гостей, все делают вид что им весело? Зачем я улыбаюсь всем, когда мне совсем не до смеха? Не понимаю, не понимаю!» Она так «накрутила» себя, что у неё действительно закружилась голова и в закрытых глазах залетали искорки, её, вдруг стало тошнить. Она провалилась во тьму, вероятно на время потеряла сознание.

Потом, очнувшись, она резко встала и сразу же свалилась как подкошенная. В это время муж, проходил мимо лестницы ведущей на второй этаж и услышал звук её падения. Бегом вбежал он в спальную поднял жену и уложил её стонущую на постель. Минуты две она успокоилась и окончательно пришла в себя и попросила оставить её одну, понимая, что гостей кто-то должен проводить. Муж ушел.

Слышно было, как внизу муж прощался с гостями, как гости говорили напутственные слова, связанные с юбилеем: «долгих лет и успехов», всё в этом духе.

Ольге Михайловне казалось, что если она уснёт, то не проснётся уже никогда. Ноги и плечи её болезненно ныли, голова тяжелела с каждою минутою, и во всём теле по-прежнему чувствовалось какое-то неудобство. Ноги не укладывались, будто они стали длиннее.

Дмитрий Петрович, слышно было, как только проводил последнего гостя, прошёл на кухню, оттуда в зал и ходил там из угла в угол.

Когда он вошел Ольга Михайловна спросила:

— Разве кто-то остался ночевать? —

— Егоров. Я ему в зале на диване постелил. —

Дмитрий Петрович разделся и лег на свою половину широкой кровати к окну, выходящему в сад. Окно он открыл и закурил сигарету, (и сама Ольга курила раньше перед сном), а ей было сейчас всё небезразлично. Молча минут пять она глядела на его красивый профиль Ей почему-то казалось, что если бы муж вдруг повернулся к ней и сказал: «Оля, прости меня, мне тоже тяжело», — то она заплакала бы или засмеялась и ей стало бы легко. Она думала, что её ноги ноют и всему телу неудобно оттого, что у неё напряжена душа.

— Дима, о чём ты думаешь? — спросила она.

— Так, ни о чём… — ответил муж.

— У тебя что, — завелись от меня какие-то тайны? Это нехорошо. —

— Почему же нехорошо? — ответил Дмитрий Петрович сухо и не сразу. — У каждого из нас есть своя личная жизнь, поэтому должны быть и свои тайны. —

— Ого! «Личная жизнь», «свои тайны» … — всё это чужие слова, не твои! Пойми, что ты оскорбляешь меня своим поведением! — сказала Ольга Михайловна. — Если у тебя что-то есть на душе, то почему ты скрываешь это от меня? И почему ты находишь более удобным откровенничать с чужими женщинами, а не с женой? Я ведь видела и слышала, как ты сегодня на сене с Любочкой-студенткой сидел у пруда.

— Ну, и поздравляю! Очень рад, что подглядела. — он повернулся набок в сторону окна, отвернувшись от жены. Это значило: оставь меня в покое, не мешай мне думать. А Ольга Михайловна возмутилась всей душой, ненависть и гнев, которые накоплялись у неё в течении дня, вдруг точно вспенились внутри её; ей хотелось сейчас же, не откладывая, высказать мужу всё, оскорбить его, отомстить… Делая над собой усилия, чтобы не повысить голос до крика, чтобы не закричать она напрягала все внутренности, она сказала негромко, но с таким некоторым шипением в голосе, как «змея»:

— Так знай же, что всё это гадко, пошло, пошло и гадко! Сегодня я ненавидела тебя весь день — вот что ты наделал! —

Дмитрий Петрович поднялся и сел. Поднялась и села на своём месте, на широкой кровати, и Ольга Михайловна их разделяло скомканное одеяло собранное в середине кровати.

— Это гадко, гадко, гадко! — продолжала Ольга Михайловна, начиная дрожать всем телом. — Меня нечего поздравлять, — поздравляет он! Поздравь лучше себя самого! Стыд и срам! Долгался до такой степени, что стыдишься с женой оставаться в одной комнате, весь день убегал от меня к другим женщинам! Фальшивый ты человек1 Я вижу тебя насквозь, каждый твой шаг — и у малины дурачился, чтобы другим женщинам понравиться! —

— Оля, когда ты бываешь не в духе, то, пожалуйста, предупреждай меня. Тогда я буду спать в кабинете. — Сказав это, Дмитрий Петрович взял подушку и вышел из спальни.

Ольга Михайловна не предвидела этого. Несколько минут она молча сидела с открытым ртом и дрожала всем телом, глядела на дверь, за которой скрылся муж, и старалась понять — что же это значит? Всё было неожиданно и впервые. Может быть это один из тех приёмов, которые употребляют люди, когда бывают неправы, или же это оскорбление, обдуманно нанесённое её самолюбию? Как это понять?

Ольге Михайловне припомнился её двоюродный брат, весёлый малый, который со смехом рассказывал ей, что когда ночью «супружница начинает пилить» его, то он обыкновенно берёт подушку и, посвистывая, уходит к себе в кабинет, а жена остаётся в глупом положении, — пилить-то некого! Этот её брат, женат уже в третий раз: жены бросали его и за другие выходки…

Ольга Михайловна резко вскочила с постели. С мыслями: «что теперь оставалось только одно: поскорее одеться и навсегда уехать из этого дома; но дом-то был её собственный; но тем хуже для Дмитрия Петровича!» — Не рассуждая более, нужно это или нет, она быстро пошла в кабинет, чтобы сообщить мужу о своем решении («Женская логика!» — мелькнуло у неё в мыслях) и сказать ему на прощание ещё что-нибудь оскорбительное, обозвать его ловеласом…

— — — — — — — — — — —

Возможно, так и произошло: ругань бы продолжилась и посыпались бы оскорбления на голову Дмитрия Петровича, — но тут случился буквально несчастный случай: беременная Ольга в своём порыве стала спускаться с лестницы второго этажа и упала вниз, прокатившись по всем ступеням животом. От этого у неё случилось помрачение, возможно были переломы рёбер, но она потеряла сознание.

Всего она знать не могла: как забегали все по дому, как Егоров, оставшийся ночевать родственник, по приказу Дмитрия Михайловича звонил в скорую; а Ольгу подняли и положили на диван, отчего в забытьи она стонала (как говорили врачи — они зря двигали тело, чем повредили внутренности) и потом врачи увезли её в больницу.

Ребёнок в утробе скончался. Операция неотложная была проведена в кратчайшие сроки: но эти «кратчайшие» — составляли более часа. Роженицу спасали реанимацией: сердце её дважды приходилось «заводить» при помощи дефибриллятора и так далее.

Во время операции она была под наркозом. Когда она потом очнулась в палате, боли ещё продолжались и были невыносимы. Была ночь и в палате горел только ночник на стене у входных дверей. В полутьме серой тенью сидел Дмитрий Петрович в ногах кровати.

«Я не умерла…» — подумала сразу Ольга Михайловна, когда стала понимать окружающее и когда боли стихали или она к ним привыкала.

Дмитрий Петрович, а по силуэту она узнала его, сидел неподвижно, возможно дремал, спал сидя.

— Дима! — окликнула Ольга Михайловна мужа.

Дмитрий Петрович встрепенулся. — Чего тебе Оля? — голос его был тихий. Он глядел чуть в сторону, шевелил губами и улыбался по-детски беспомощно.

— Всё уже кончилось? — спросила Ольга Михайловна.

— Дмитрий Петрович хотел что-то ответить, но губы его задрожали, и рот покривился, как у старика, как у беззубого дяди Николая.

— Оля! — сказал он, обе руки подняв на уровень груди. — Оля! Не нужны мне чужие женщины, зачем мне чужие женщины (он всхлипнул). Зачем мы не берегли нашего ребёнка? Ах, что тут говорить! — и мужчина плакал детскими слезами. Он махнул рукой и вышел из палаты реанимации.

А для Ольги Михайловны было решительно всё равно. В голове стоял туман от наркоза, на душе было пусто… Тупое равнодушие к жизни… Она тут же уснула долгим сном.

Конец рассказа.

P.S. Может быть два варианта окончания: Оля может жить дальше…

А может быть: на могилу жены Дмитрий Петрович приносил цветы каждый день в течении более полугода…

Конец.

Самолет летел на закат

Пассажирский самолёт летел навстречу солнцу, над лесами и посёлками навстречу закатному красному горизонту. Это был не стремительный элегантный «ТУ-104», а бывалый, порядком облезлый (то было время заката гражданской авиации) АН-2, кукурузник по-народному. Кукурузники летали по районам и в каждом райцентре были приёмные аэродромы. Устроенные в стороне от посёлков, на окраинах, в подходящих полях на открытой местности.

Слепящее солнце висело прямо перед глазами лётчиков. Когда главный пилот, чтобы дать отдых глазам, снимал тёмные очки и начинал смотреть по сторонам, — оранжевый круг оказывался всюду, куда бы он ни смотрел. Он отпечатывался на зелёном фоне кудрявого леса внизу, на синеве неба по бокам от самолета. Второй пилот, Алексей Шуркин, сидел зажмурясь. Похоже было будто он спал. Позади пилотов, в своём тесном закутке, сидел самый молодой член экипажа, склонясь к рации, пилот-радист — Костя. Он совсем недавно получил это назначение. Это был всего пятый его самостоятельный рейс, он чувствовал себя неуверенно, ему всё казалось, что он может потерять связь с землёй, и оттого он беспрестанно терзал своих коллег на земле, которые поддерживали с ним связь. Старательно выстукивая ключом, он задавал земле совершенно ненужные вопросы. Земля отвечала ему то насмешливо, то сердито. Там радисты прекрасно понимали, в чём дело, и, слыша надоедливый позывной Кости, улыбались и отвечали.

В самолёте находилось всего четыре пассажира. Врач Иван Григорьевич летел в районный городок, потому что должен был там пересесть на поезд для дальнейшего следования в Москву на курсы повышения квалификации. Это был сильно поседевший человек добродушного вида. Он почему-то стеснялся того, что едет учиться (на старости лет), и уклончиво говорил: «Людей еду посмотреть и себя показать…». Молодая девушка Галя Степанова летела в город домой, где её отец был партийным работником, членом исполкома. Она возвращалась от старшей сестры, у которой провела летние каникулы. Летела она на самолёте второй раз в жизни, и ей было страшновато. Чтобы отвлечься от тревожных переживаний, она заставляла себя думать о школе — интересно, какой будет самый первый урок? Приехали ли все ребята или опоздает кто-нибудь — некоторые уезжали на отдых к морю, что они расскажут?.. Разговаривать ей ни с кем не хотелось, но её одолевал вопросами сидевший рядом рыжий великан-человек в кожаном пальто — директор лесного хозяйства Павел Загунский: «Ты, дочка, куда летишь?» — бесцеремонно начинал он свои расспросы и, не дождавшись ответа, говорил: «Я лично сплав леса проводить «перебрасываю» себя в новый районный сектор. Сплав для нас, лесовиков, что для мужиков-крестьян жатва. А то и больше…» — и тут же он задавал новый вопрос: «Как, дочка, не страшно? Вот я лично уже свыкся». Но по всему видно было, что боялся он сам. Галя молчала. Самолет почему-то пару раз встряхивало — воздушные ямы было не миновать.

Четвертым пассажиром был военный — Майор Аршинкин. И ему, майору, было очень плохо. Видимо, он знал, что ему будет плохо, и предусмотрительно занял самое заднее место, где была перегородка «туалетной комнаты». Майор был капельмейстером оркестра окружного Дома офицеров и летел в районный городок инспектировать гарнизонный оркестр…

Солнце, вдруг, что-то уж очень быстро покатилось к тёмно-синей полосе на горизонте. Геннадий Лужин (первый пилот) подтолкнул локтем, казавшегося спящим, второго пилота Шуркина.

— Вижу, — сказал Шуркин равнодушно, посмотрел на часы и прибавил. — Вылезет точно, как в аптеке… —

Да. Метеорологи не ошиблись: именно в этот час (а лёту и было час двадцать) — в зоне видимости лётчиков должен был появиться серьёзный облачный фронт с грозовыми задатками. И это он вылезал сейчас из-за горизонта навстречу солнцу, создавая впечатление, что солнышко неестественно быстро закатывается.

— Радист! — крикнул через плечо Лужин. — Запроси у городка (города №) погоду… —

Костя нервно застучал ключом. Земля не отзывалась. В наушниках верещали какие угодно позывные, кроме позывных городка (№). Руки у Кости мгновенно вспотели и стали влажными.

— Маркелыч может не дать посадки, — усмехнулся второй пилот. Оба они летали не раз и диспетчера аэродромов им были знакомы. — Это в его стиле — гроза подходит пока, мы бы успели, но он «аккуратист» … —

Геннадий Лужин пристально вглядывался в горизонт, который за короткое время уже весь раскосматился черными вихрами туч. Солнце заползло за один такой вихор, и вихор стал багряным, подсвеченным изнутри.

— Радист! Чего тянешь? Давай погоду! — крикнул сквозь шум мотора через плечо Лужин. Костя сжал зубы и продолжал стучать ключом…

Самолёт начало покачивать. Майор капельмейстер скрылся за перегородкой в туалетной комнате. Только звуки, едва слышные от его кашля выдавали что он там делал — его тошнило.

В пассажирском отсеке стало сумрачно, неуютно. Врачу Ивану Григорьевичу стало зябко. Он застегнул пальто на все верхние пуговицы и засунул руки в рукава… Рыжий лесовик Загунский перестал мучать Галю расспросами, сидел с мрачным, недовольным видом… Галя смотрела на часики и сказала сама себе: «Скоро — дом. Папа наверное, уже собирается на аэродром встречать меня…».

У радиста Кости даже дыхание перехватило, когда он услышал наконец позывной городка (№). Он схватил первый попавшийся бланк. Не заметив, что на бланке был записан последний ответ ему земли («Если нечего делать, ложись спать»), он начал записывать радиограмму, приказание городского аэродромного диспетчера… Это было категоричное приказание: прекратить полёт по маршруту и совершить посадку на промежуточном лесном аэродроме, около посёлка Белый. И как раз ниже приказа оказалось: «Если нечего делать, ложись спать»…

Лужин, прочитав радиограмму, удивлённо оглянулся на радиста, но тут же всё понял и, смеясь, передал бланк Шуркину. Тот прочитал и поморщился:

— Аккуратист… Везёт нам с тобой, Генка. Ночка предстоит — первый сорт, — в лесу, на заброшенном аэродроме. —

— Радист! — крикнул Лужин. — Ответь: пошли в Белый. —

Самолёт, резко накренясь, начал делать разворот. Пассажиры тревожно разглядывали вздыбившуюся землю. Сперва они подумали, что уже прилетели и самолёт готовится к посадке. Но пока они смотрели то в одну сторону, то в другую, отыскивая город, самолёт выровнялся и снова летел, как прежде. Только мрачная картина заката теперь была с левой стороны, а не перед глазами пилотов. Сразу всё понявший, не раз уже летавший по районам, врач объявил: «Идем садиться в Белый!» — видимо был уже с ним такой случай, когда использовали запасной аэродром.

«Как в Белый? Зачем в Белый?» — загудел рыжий лесовик Загунский. — «Меня в городе (№) „пикап“ ждет! Мне ещё надо деньги в банке выцарапать! Безобразие! Кто у вас тут главный?» —

Врач взглядом показал в сторону пилотской кабины и сказал: «Туда нельзя. Запрещается!». «Вот устроились!» — Загунский хотел встать, но в это время самолёт тряхнуло, он всплеснул своими длинными ручищами и рухнул в кресло.

Галя Степанова прислушивалась к разговору, но она ещё не поняла, что происходит… Врач Иван Григорьевич всё понимал, но отнёсся к этому с полным равнодушием, хотя ему надо было, а будто бы совсем и не надо, пересаживаться в городке на поезд, чтобы ехать дальше…

Майор Аршинкин находился в полном неведении. Он страдал «самолётной болезнью» в туалетной комнате…

Самолет летел над океаном леса. Но океан кудрявого леса уже не был зелёным, — он был фиолетовым и все темнел и темнел…

Аэродром.

Комендант аэродрома села Белый Яр, как в действительности называлась рядом стоящая деревня, называли запросто — Белый, был одинокий пожилой Сергей Фомич Второв, и свою работу он совсем не любил. Как он сюда попал — это особая история: его сюда назначили.

Когда он приехал в родную деревню, тут еще жили в основном пожилые старые жители. Работы особенной в деревне не было, но его назначили заведующим почтовым отделением, которое сохранялось и в котором работала одна бабушка-старушка. Всю жизнь Сергей Фомич служил в армии. — остался старшиной на сверхурочную службу по контракту, а потом продлял контракт по просьбам начальства. Старшиной он был хорошим, главное начальству подчинялся, привык подчиняться. Вот и в деревню свою приехал, а председателю колхоза, в селе, где центральная усадьба, человек был нужен. Деревня Белый Яр была заброшенная, люди переехали, но аэродром и почта были колхозу нужны.

Деревня Белый Яр располагалась на небольшой проплешине среди густых лесов. Сергей Фомич часто бродил по лесам с ружьишком, и не ради добычи дичи, а просто любил посидеть у костра возле мелкой речушки-ручья среди леса. Работу на почте он тоже не любил. Почта, однако, приходила и привозили посылки для отправки на самолёте раз в месяц в первых числах. Письма и посылки лежали многоцветной грудой на столе в отделении, в маленьком домике на краю поля. Зимой присылали трактор, чтобы чистить снег со взлётной полосы аэродрома. Но большинство времени проводил Сергей Фомич в одиночестве в своём маленьком домике рядом с домом почтового отделения. Иногда от нечего делать он начинал перебирать конверты на почте. Мелькали адреса — Ялта, Рига, Москва. Львов, Мурманск, Тула… И ему становилось грустно. Почему он сам не знал…

Только к прибытию самолётов приезжали грузовики уазики, и аэродром становился похож на аэродром. Самолёты на лесном аэродроме не задерживались. Кому охота заночевать в тесном домике Фомича? А потом аэродром вообще законсервировали — к центральной усадьбе в колхозе проложили хорошие дороги и почта перенесена была в большое село за пять километров от аэродрома. Числился аэродром еще как резервный, за прошлое лето на аэродроме Сергея Фомича побывал только один самолёт, который проводил аэрофотосъемку лесов, он задержался на три дня — взлетая и садясь по три-четыре раза за день. Лётчики тогда жили в доме у Сергея Фомича. Потом опять всю зиму была тишина, трактор приходил, однако после больших снегопадов, по запросу Сергея Фомича, все-таки аэродром ещё окончательно не закрывали.

Сергей Фомич тосковал. Он подал «рапорт» (как привык в армейской службе) о переводе его на другую работу в почтовое отделение хотя бы, но уже больше полугода ответа на рапорт не было. Единственной утехой последнее время был такой же одинокий, как он, лесник, живущий в лесу на кордоне в пяти километрах в глубине леса. Они ходили друг к другу в гости. Иногда вместе охотились. Как настоящие лесные люди, оба они были не речисты, умели приятно проводить время и молча. Они хорошо понимали друг друга… обоим было за пятьдесят. Оба прожили жизнь бобылями, больше всего на свете любили родные свои леса, (ракетная часть, где служил Сергей Фомич тоже находилась среди леса, была секретной).

Неделю назад лесник Фёдор Николаевич заболел. Сергей Фомич сообщил об этом по телефону в санчасть на центральную усадьбу. Обещали прислать врача. А на другой день позвонили и сказали, что врач выехал принимать роды в какую-то дальнюю деревню.

Сергей Фомич каждый день навещал больного друга. Лечил его своими лесными средствами, варил отвары трав, но больному становилось всё хуже и хуже. Сам Фёдор Николаевич стыдился своей болезни. Ругал её последними словами, но она была сильней его. Встать он скоро не мог уже, всё лежал в поту. Забываясь, он тяжко стонал, положив свою огромную узловатую руку на живот, где таилась проклятая, изнурявшая душу болезнь. Его то знобило, а то вдруг схватывала такая горячка, что пот ручьями бежал по его конопатому большому лицу…

Сергей Фомич как раз собирался идти к другу, чтобы всю ночь провести у постели больного, когда зазвонил телефон и звонивший с аэродрома из города диспетчер приказал приготовиться к приёму пассажирского самолёта. Он повесил трубку и выругался.

Было темно, туча закрыла всё небо своей чернотой добавляя жуткости. Пришлось зажигать огни посадочные, которые пробивались до этих двигающихся вверху огромных масс. Сергей Фомич ждал и самолёт, и дождь, который уже начал было накрапывать.

____

Самолёт плыл низко над лесом. Качка усилилась. Самолёт то проваливался, то взмывал, будто подтолкнутый разволновавшимся океаном густого леса. Ветер будоражил леса всё сильней. Летчик Лужин сосредоточенно смотрел вперёд, почти инстинктивно реагируя штурвалом на беспокойное поведение машины.

— Аэродром залит светом. Париж встречает гостей, — так шутливо Шуркин подтолкнул Лужина и показал ему на желтые точки-черточки огней прожекторов.

— Вижу… — Лужин уменьшил обороты мотора. — Не могли побольше сделать площадку. Садись тут, как на льдину в Арктике… — он молодым юношей служил в Арктической авиации, всегда вспоминал про это, видимо пришлось пережить трудности, которые так сильно запечатлелись в памяти.

Постепенно снижаясь, Лужин сделал круг над аэродромом, примеряясь к площадке по огням. Шуркин сказал:

— О бензине помни. Заправщики нас здесь не ждут. —

Лужин повел самолёт на посадку…

На земле подрулили к самой комендантской будке-домику. Первый на землю спрыгнул майор Аршинкин.

— Здравствуйте начальник! — приветствовал он Сергея Фомича. — Принимайте гостей со всех волостей! — ему уже полегчало, внутренности успокоились и, пустые, больше не тревожили, даже настроение было чуть приподнятое, от облегчения после «самолетной болезни».

Сергей Фомич невесело поздоровался. Он думал о больном друге.

Из самолёта вылез директор лесхоза Загунский. Стоя на лесенке, он посмотрел по сторонам, мгновенно с его лица исчезло злое выражение.

— Ух ты, богатство какое! — спустившись с лесенки на землю, воскликнул он, глядя на стену стройных сосен за домиками почты и избой Сергея Фомича. — Золото! Валюта в чистом виде! Ну в какой Канаде могут быть такие сосны? Жила у них тонка! —

Последним на землю сошел врач Иван Григорьевич. Он шатался почему-то, как пьяный, — его знобило.

Лужин разговаривал с Сергеем Фомичом:

— Охраны тут нет по-прежнему? —

— От кого охранять-то? — Комендант насмешливо смотрел на лётчика. — Кто ваш самолёт сопрёт? Белки лесные что ли? —

— А ты прикол организовал? —

— Да что вы, ей-богу?! — разозлился Сергей Фомич. — Приколы, приколы… На что они? Лес-тайга кругом как стена стоит. Птице не прорваться… —

— Ну, вот что, комендант. О птицах ты заботься на досуге. А сейчас давай топор, верёвки — будем прикол делать… —

Пока под крылья самолёта забивали в землю колья и крепили к ним машину, опустилась настоящая ночь. Ветер поднялся не на шутку сильный, — первый пилот как будто предвидел это. Лес гудел при каждом порыве ветра. Когда уже собирались уходить в дом, ветер ворвался на взлетное поле. И словно он обрадовался этому небольшому простору. Так вертанул над всем аэродромом, что самолёт качнулся на приколе. Лужин выразительно посмотрел на Сергея Фомича…

Все собрались в небольшой тесной избе.

Галя одна пригорюнясь сидела на крылечке, но, когда дождик из мелкого крапа перешёл в настоящие струи ливня, тоже забежала в избу.

Майор Аршинкин сидел у окна и спрашивал у рыжего «лесовика», директора лесхоза: «Где же мы находимся?». Загунский издевался над ним как мог: «Где находимся? — хохотал он. — Значит, так… Москва, Центральный парк имени великого писателя Горького. Аккурат — аллея чудес…».

В это время черную тучу надвое рассекла ослепительная молния, через окно осветившая даже половину дома. Сразу же сухо треснул гром и загудел эхом отражаясь по всему лесу. Ветер продолжил гул леса.

— Вот тебе и аллея чудес… — растерянно сказал Загунский. — в тайге находимся, товарищ военный. В гостях у её величества тайги-матушки… —

— Всё это ужасно, — тихо промолвил майор Аршинкин. Ему снова стало плохо, засосало в пустом животе, после самолётной болезни.

— Это верно, что ужасно… — задумчиво согласился «лесовик». — Если мой «пикап» уйдет из города (№) без меня, будет полная труба… —

Радисту не понравилась теснота в домике, и он уговаривал летчиков ночевать в самолёте…

— Десять человек в такой тесной избёнке! Ты подумай только. Задохнуться впору. А там мы сядем в кресла, как цари!.. — говорил он Лужину.

— Я лучше здесь, — робко возразил первый пилот, — и тебе не советую — ветер вон какой, не дай-то бог, что там будет… —

Врач Ива Григорьевич, которого всё еще знобило, давно занимался печкой. Ветер доставал и до печной трубы, даже дверка всё время открывалась, выталкивая в комнату едкий дым. Даже висячая лампочка над столом качалась и мигала. Галя Степанова забилась в уголок на лавочку возле печи и украдкой вытирала слезившиеся от дыма глаза. Она боялась, что подумают, будто она плачет… Впрочем, ей действительно хотелось заплакать — она чувствовала себя одинокой, беспомощной, и все эти люди вели себя так, будто она не существует вовсе… Майору Аршинкину опять стало плохо, и он выбежал из дома. Вслед ему рыжий Загунский сказал: «Коренной латыш — без Риги жить не может… — он успел познакомиться с майором еще до посадки на самолёт в аэропорту. — Побежал свою Ригу искать…» — пытался пошутить «лесовик».

Его шутку никто не поддержал. Хихикнул только молодой радист Костя, примостившийся возле окошка и поглядывающий на самолёт, все-таки желающий уговорить первого пилота, когда стихнет ветер, чтобы ночевать на креслах «как цари».

Сидевший на корточках перед печкой Иван Григорьевич сказал: «Это от человека не зависит. Природа!..».

— Точно, — подтвердил Лужин. — В Арктике у нас был летчик. Хороший летчик! Дай бог каждому так знать и чувствовать машину… Так он в полёты ведро с собой брал. Вот как природа над человеком пошутила! —

— Небось сумел обмануть все медицинские комиссии… — улыбнулся Иван Григорьевич, и сев рядом с Лужиным продолжил — А это уже воля человека. Тоже великая сила. Другой раз она посильней природы будет. Вот был у меня пациент, очень ценный партийный работник, страдал алкоголизмом — чего уж хуже. Наследственность у него была такая что ли? Как запьет — дым коромыслом. Лечили мы его и гипнозом, и сном. Уколы делали. Подержится, подержится — и опять за своё… Вызывает меня как-то секретарь горкома партии, спрашивает: «Можете вы его вылечить, наконец, или человека в архив сдавать?» Я ему говорю: «Делали всё, что могли, — не помогает». Секретарь очень рассердился. «Никуда, говорит, ваша медицина не годится, если не можете человека от баловства вылечить! Ладно, говорит, мы его сами лечить будем, мы на бюро обсудим эту наследственность!..» И обсудили… Что же вы думаете? Третий год человек не пьет. Встречаю его недавно в театре, смеётся: «Не туда, говорит, вы мне уколы делали, до совести не проникало». Вот вам и природа вместе с медициной, — закончил, смеясь, Иван Григорьевич.

Тут Сергей Фомич, понял, что у печи сидит врач, и начал вести себя странно: то тяжело вздыхал, глядя в окно, то вдруг начинал бродить по избе, ставшей такой тесной, что натыкался на всех. — Он недолго ходил из угла в угол, не сводя глаз с Ивана Григорьевича.

Разговор поддержал директор лесхоза Загунский:

— Да что там говорить, воля человека — это всё! Вот у меня случай был в прошлом году. На сплаве у нас. Лес ведь, он сам к реке не побежит. Его надо сперва свалить. Потом каждое бревно требует обработки. Сучья надо же обрубить. А когда сучья обрублены — то с хлыстами есть две комбинации: или нарезать на брёвна на месте — это одна комбинация. А другая — тралить хлысты на сплавной склад и разделывать там. Вторая комбинация лучше. Мы за неё боремся во всесоюзном масштабе, поскольку… — и далее рыжий «лесовик» рассказывал длинно и было абсолютно непонятно, какое отношение имеет его история к разговору о человеческой воле.

Под этот «нескучный» рассказ Костя радист привалился головой к стене у окошка и засыпал. И только по привычке, когда рыжий «лесовик» начинал гудеть сильнее, приоткрывал глаз. Заснула и Галя Степанова, привалясь к теплой печке. Врач Иван Григорьевич постелил пальто возле самой печной дверки и тоже привалился к стене сев на постеленное пальто, и хотел засыпать. Рыжего слушали только пилоты, да и то Шуркин катал ребром ладони по столу хлебный шарик, следя за ним так пристально, словно ничего интересней этого шарика для него не было.

Сергей Фомич присел возле Ивана Григорьевича.

— Доктор, а доктор… вы не спите? —

— Нет. Что случилось? — открыл врач глаза.

— Сидите, сидите. Я только спросить хотел… Если у человека сильные боли в животе, что надо делать? —

— Надо прежде всего посмотреть больного, — с учительской интонацией ответил врач.

— Это понятно… — Сергей Фомич встал и отошёл к окну.

За окном лес-тайга бушевала. Удары грома ещё были слышны уже вдалеке, и лил сильный дождь, струи которого наискосок хлестали от порывов ветра по стеклу окна. Сергей Фомич шумно вздохнул.

Рыжий «лесовик», дойдя до описания, как штабелюется сортиментный лес, вдруг остановился, махнул рукой и сказал:

— В общем, делов не оберёшься… — стал приглядывать местечко, где прилечь.

Лужин, исподволь наблюдавший за Сергеем Фомичом, обратился к нему:

— Комендант, поди-ка сюда… — сказал он тихим голосом. Сергей Фомич послушно подошёл к летчику… — Ты что, болен? —

— Я? — Комендант встретился с прямым и добрым взглядом лётчика. — Я-то здоров. Болен мой друг, лесник. Тяжко болен. Сдается, помирает человек. Железный, лесной человек, мужик, а стонет как малый ребёнок. Прямо плачет… — Сергей Фомич, может быть, впервые осознал, как дорог ему человек, с которым соединила его суровая судьба в дружбе. Поперёк горла у него, вдруг, встал горький комок, отчего и лицо сморщилось. — Помирает человек, — сказал он тоскливо, едва проглотив комок горечи.

— Где он? — по-прежнему тихо спрашивал Лужин.

— Да тут. Где ему быть? В лесу, конечно. Пять километров отсюда. —

Лужин встал из-за стола и присел на корточки возле Ивана Григорьевича. Врач дышал судорожными глотками, а зубы отбивали мелкую дробь, его знобило, вероятно он простужен. Лужин притронулся к его руке — она была жаркой и влажной.

— Кажется, и наш доктор свалился, — шепотом, обернувшись, сказал первый пилот.

— Вы его разбудите, — предложил Сергей Фомич. — может, это он со сна трясётся… —

В это время врач открыл глаза, увидел склонившегося над ним летчика.

— Что случилось? — спросил он с чисто докторской готовностью.

— Нужна ваша помощь, доктор. Человек умирает. —

— Кто? Наш военный пассажир? — спросил врач, намекая на майора.

— Что вы, доктор. Я — живой, — отозвался из полутьмы майор Аршинкин, он давно занял место в дальнем углу избы на лавочке.

— Местный лесник, — сказал Лужин.

— Какой лесник? Где лесник? — со сна забормотал директор лесхоза. Всклокоченный, он поднялся, ничего не понимая.

— Где больной? — спросил доктор и встал. Его шатнуло в сторону, но Лужин вовремя его подхватил и поддержал.

— Погодите, доктор. До больного пять километров. Лесом… А вы сами — того… —

Иван Григорьевич потрогал свой лоб ладонью.

— Немного температура поднялась… Но это не страшно. Идёмте! —

— Нет, доктор, так не выйдет. В лесу чёрт знает что творится. Вам не дойти. Есть план другой — больного мы доставим сюда.

— Да вы что? С ума сошли? — Иван Григорьевич вырвался из рук Лужина, подхватил с пола своё пальто и начал одеваться. Опять его шатнуло, и он беспомощно привалился к печке.

Лужин закурил папиросу и сказал врачу:

— Вы оставайтесь. А мы завернём больного потеплее и осторожненько принесём сюда. Проще простого. —

Иван Григорьевич сдался не сразу. Он подробно расспросил Сергея Фомича о болезни его друга. Потом долго и дотошно инструктировал Лужина, как больного нести — «ни в коем случае не поворачивать ни на живот, ни на бок даже». В это время Сергей Фомич уже ладил носилки. А первый пилот разбудил Костю, подготовил свой экипаж. Одевался и директор лесхоза Загунский. Заметив, как Лужин вопросительно смотрит на него, он решительно сказал:

— Я тоже пойду. Это ж мои кадры болеют…

— Тут неважно, чьи кадры, просто надо помочь человеку, сказал майор Аршинкин. Он стоял уже одетый, в шинели.

— Вы останетесь, — строго сказал ему Лужин. — Наш доктор сам болен, и кому-то из мужчин нужно остаться здесь…

Пятеро ушли в ревущий ночной лес-тайгу. Впереди с фонарём, легко шагал Сергей Фомич по знакомой ему лесной дороге-тропе.

________________

В доме больного горел свет. Это очень удивило Сергея Фомича. Но ему пришлось удивиться ещё больше, когда, подойдя ближе, он ясно услышал в доме сердитый мужской голос.

Мокрые они ввалились в дом. Больной сидел на постели, опустив ноги в тазик с горячей водой, от которой аж парило, а около него с полотенцем в руках хлопотал сам председатель колхоза Иван Иваныч. И ещё светловолосый паренёк возился около растопленной печки. Иван Иваныч, увидав пришельцев, растерянно спросил:

— Зачем пожаловали? —

Лужин объяснил, кто они и зачем пришли.

— Смотри, что надумали! — воскликнул он, не то восхищенно, не то раздражительно, подумал и сказал: — Дельно. А то я тут домашними средствами действую, а у вас врач имеется… —

Больной сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Похоже, что он не понимал происходящего. Но когда его стали одевать, он очнулся и стал возражать:

— Да что вы, ей-богу!.. Что я, грудной, чтобы меня нести? Я сам пойду… —

Его не особенно слушали. Он быстро впал в беспамятство и снова стонал без сознания. Закутали его в овчинный тулуп, уложили на носилки и понесли.

Сергей Фомич с фонарём шел впереди. Иван Иваныч, стараясь перекричать ревущий от ветра лес, рассказывал майору Аршинкину, который нёс носилки сзади:

— Мы с молодым шофёром пошли охотиться. С ночевкой. На утренний перелёт. А к вечеру буря. Мы хотели домой. Не успели с болота выбраться. Шофёр завёл меня к леснику. И вот — на тебе. Лежит человек одни-одинёшенек. Стонет. И помочь некому… —

Иван Иваныч по привычке перешёл на разнос и критику, как привык командовать в своём колхозе. И получалось так, будто во всём майор Аршинкин виноват…

— Вы что же думаете? Что леса — это дикие звери? Нет, уважаемый! Леса — это и люди! Я вам расскажу, что это означает! Обросли, в городах, понимаешь, медвежьим салом. О людях в деревнях забыли. Я вам этот жир в два счета спущу!.. — критиковал городских председатель колхоза.

Майор Аршинкин слушал его и, как выросший в городе и всю жизнь проживающий в городах, в самом деле чувствовал себя виноватым.

— Работа у нас такая, — сказал он свое возражение, но Иван Иваныч его не слышал за ревущим среди леса ветром…

_______________

В доме коменданта, на аэродроме, больного положили на лавку возле печи. Теперь командовал врач Иван Григорьевич.

— Дело неприятное, — после осмотра сказал он. — У больного может быть обычный аппендицит. Воспаление. Как он еще не взорвался, — а может взорваться в любую минуту, поэтому нужна срочная операция… —

Растолкав всех, председатель Иван Иванович бросился к телефону…

Он договорился насчет машины и насчет больницы, в которой уже вернулся врач и должен был завтра приехать к больному леснику.

Не прошло и часа, как больного увезли. С ним поехали Иван Иваныч и его молодой шофёр.

Крик председателя колхоза разбудил Галю Степанову. Она слушала, как он распоряжается и командует по телефону, абсолютно ничего не поняла и, решив, что всё это — продолжение сна, снова уснула.

А спустя ещё час в домике коменданта аэродрома было тихо-тихо. Кроме Сергея Фомича, все спали. Первым уснул врач Иван Григорьевич. Странное дело — его больше не знобило…

А утром самолёт возобновил свой «полёт на закат»…

Утро, умытое грозой. Было необыкновенно прозрачным. Казалось, вдали виден самый край света. Солнце теперь находилось позади самолёта, и тень его мчалась по земле впереди, ныряя в ложбины, взбегая на косогоры. Самолет вёл второй пилот, Лужин хотел поспать хотя бы эти двадцать минут.

Спустя часа два Галя Степанова была уже дома и завтракала вместе с отцом. Она увлеченно рассказывала, какая буря была в лесу и как они ночевали в маленьком домике. Она узнала о приключениях с лесником от того же рыжего дядьки, который донимал её вопросами: не страшно ли ей лететь.

— Правда, папа, интересно? — спросила она.

— Очень интересно, — рассеянно ответил ей партийный работник. Он, сурово сдвинув брови, читал заметку в газете, критикующую отдел пропаганды горкома. Он злился — критика была правильной. Кто её любит, хотя бы и правильную?..

— Очень интересно, — рассеянно повторил он и, вдруг, с недоумением посмотрел на дочку, — что здесь интересного? Он о её рассказе уже забыл. А может, он вовсе его и не слышал…

Конец.

Зарисовка: «Лес»

(подружки рассказ).

Погода какая у нас волшебная была. Август, моросящий дождь, холодрыга, все как положено. Осенью пахнет. В лес хочу, за грибами. Ужас как хочу в лес.

В прошлом году с родителями в деревне, в мой приезд, во время небольшого просветления, за грибами пошли. Лес у них новгородский, это не таежный сосновый бор, где подлеска то нет совсем, сухо, иголки пахнут, брусника всякая с голубикой и маслятами. У родителей лес лесной, перекопанный кабанами в кочки, с болотами, травой по пояс, осины, ольха, березы и елки вперемешку, буреломы, ветки с паутиной, сверху капает, снизу хлюпает. Ходить по нему надо запакованным в куртку, капюшон и штаны в носки запихивать, чтоб клещи и всякие комары с пауками не пробрались внутрь.

И вот, идешь так по кочкам этим и траве, а сырое все, хоть дождя и не было с утра, и тишина гулкая такая, и в капюшоне дыхание свое слышишь. Слышишь себя, как пыхтишь, пока по кочкам этим скачешь. И пахнет грибами-то, а нету грибов, грибов нет. Потом, вдруг бац… гриб! Там вот он, стоит. Ты к нему пробираешься, а по дороге кочки, трава, ямы, лужа какая-то черная, в ней лист осиновый плавает, в паутину лицом вляпалась, конечно, гриб же там, вот и несешься к нему со всех ног. Ну палкой шуршать пытаешься по дороге, чтобы змеи разбежались, но они, кажется, и без того разбежались уже, поняли, что сумасшедшие грибники пожаловали.

Ну, нашли гриба три, или пять может. Родители старенькие уже, долго и далеко ходить не могут, ну и дождь типа собирается. Ведь мы полдня за грибами этими собирались, пока солнце было полдня. Ну, пока проснулись, потом поели, потом в огород надо сходить… Ну и пошли, «пока дождя нет». Но у нас же семейное, мы без приключений не можем. Хотя ходили всего час где-то, и места там родителям знакомые — а заблудились. И конечно тут же ливануло, как только мы заблудились.

Собака Блум довольная скачет, вымокла вся, но контролирует наличие членов группы. То одного проконтролирует, то другого. Родители спорят, в своей обычной манере. 45 лет уже так спорят:

— Жанна, куда ты идешь-то, нам туда, туда я тебе говорю.

— Да не туда нам, ты все перепутал.

— Да туда, я тебе говорю.

— Юра, ну куда ты идешь, промокнем все, дождь холодный, нам туда надо, Конечно нам туда, вот же, туда нам.

— Да я точно тебе говорю нам сюда. Пошли, пошли, я тебе говорю.

— Да куда, это не туда вообще. Конечно. Это вообще в Парфёново. А собака где? Где собака? Блум! Блум! А, вот ты где. Юра, ну куда ты пошел, это в другую сторону же. Все, промокнем все сейчас. Под дерево встань, встань под дерево. Переждем под деревом. Зина, иди, под дерево встань, тут не капает. Ох, вот хорошо! —

— Думаешь переждем? Ну, переждем, давай переждем. Покурим пока. —

— Нет, дождь сильнее, пойдемте. Туда нам. Блум! Куда ты идешь то? Нам туда. А.. вот, дорога, надо же, нам сюда, — сказала мама-Жанна, и мы пошли.

Промокли насквозь все, встретили зайца, пришли, печку затопили, чай попили и спать легли, потом, на другой день, суп грибной сварили из пяти грибов, или трех что ли, и лимонный пирог. Вот такая была — охота за грибами.

Конец.

На родину приехал

«Поэтическое».

Закончился лес, безо всякой опушки, сразу за высоким «забором» из елей и сосен открылось поле. В лиловой дали тонули холмы, и не было видно их конца. Высокий бурьян колебался в поле от ветра. Носился коршун невысоко, нацеливаясь и высматривая свою добычу. Воздух все больше застывал от зноя и тишины, покорная природа цепенела в молчании…. Ни «громкого» ветра, ни бодрого свежего звука, и на небе ни облачка.

Но вот, наконец, когда солнце стало спускаться к западу, холмы и воздух не выдержали гнета и, истощивши терпение, измучившись, попытались сбросить с себя иго жаркого дня. Из-за холмов неожиданно показалось пепельное-седое кудрявое облако. Оно переглянулось с широким полем — я, мол, готово, — и нахмурилось, превратившись в тучу. Вдруг в стоячем воздухе что-то прорвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружился по полю, словно оттолкнувшись от стены леса позади меня и взъерошив мои волосы на голове. «Наверное, дождь будет» — подумалось. Необычайно быстро туча закрыла весь горизонт и приблизилась. Тотчас же трава и высокий бурьян подняли ропот, по дороге спирально закружилась пыль, побежала по полю и, увлекая за собой сухие травинки, стрекоз и перья птиц, вертящимся столбом поднялась к небу и затуманила закатное солнце.

У самой дороги вспорхнула птица. Мелькая крыльями и хвостом, она, залитая еще светом солнца, походила на рыболовную блесну или надводного мотылька, у которого, когда он мелькнет над водой, крылья сливаются с усиками и кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков…. Дрожа в воздухе, как насекомое, играя своей пестротой, эта небольшая полевая птичка поднялась высоко вверх, по прямой линии, потом, вероятно, испуганная облаком пыли, понеслась в сторону, и долго еще видно было её мелькание….

Невесело встретила меня моя заветная родная сторона. Вскоре пошел густой дождь. И в чистом поле мне совершенно негде было укрыться! Так я подошел к родной деревне — весь мокрый и слегка замерзший, и постучался в первый же дом на краю.

Мрачным, в вечерних сумерках, показался этот большой одноэтажный дом с ржавой железной крышей и с темными окнами. Этот дом в деревне называли «постоялым двором», хотя возле него никакого двора не было, и стоял он чуть в стороне от деревенской улицы ничем не огороженный. Чуть в стороне темнел небольшой садик с грядками, участок, вероятно, относившийся к дому огородик. В садике, раскинув руки, темнело чучело, и звякали банки консервные, подвешенные на нем, для того чтобы пугать стуком зайцев и птиц. Больше же около дома не было видно ничего, вокруг было поле, тянущееся до горизонта, где, вдали темнел край леса.

Раньше проходил тут Сибирский тракт. И может быть, этот дом сохранился с той поры, действительно бывший постоялый двор.

На стук мой в дверях показался хозяин. Его высокая тощая фигура размахивала руками: «Проходите, проходите, а то и ветер и дождь». Действительно, вымокший, я поспешил в тепло и оказался в полутемной большой комнате.

За старым дубовым столом сидела старуха. И комната мне показалась мрачной и пустой. Этот длинный стол у стены, в правом углу, был почти одинок. В комнате, кроме него, широкого дивана с дырявой клеенкой, да трех стульев, не было никакой другой мебели, ни шкафов, кроме иконного ящичка в правом углу над столом. Да и стулья не всякий решился бы назвать стульями. Это было какое-то подобие мебели с также потертой, отжившей свой век обивкой. У стульев неестественно сильно загнуты назад были спинки, придававшие сходство с детскими старинными санками. Трудно было понять, какое удобство имел ввиду неведомый столяр, загибая так немилосердно спинки стульев.

Комната поистине казалась мрачной при освещении одной маловватной лампочкой, да еще и спрятанной под тряпичным белесым выцветшим абажуром. Стены были серы, потолок и карнизы окон закопчены, на полу тянулись щели меж рассохшихся досок. И казалось, если бы в комнате повесили десяток лампочек, то она не перестала бы быть темной. Ни на стенах, ни на окнах не было ничего похожего на украшения (даже занавесок не было, какие обычно вешают хозяйки в деревнях: тюль и прочее). Впрочем, на одной стене в серой деревянной раме висел набор фотографий во множестве, такие обычно вешали в деревнях, где собирались фото всех родственников. Но и они потускнели от времени, и стекло было щедро засижено мухами.

Едва я прошел в комнату, за мной вступил через порог и хозяин, беспрерывно что-то бормоча и размахивая руками:

— Ах, боже мой, боже мой… дожжь, ветер, и собаку не вгонишь из сенков… ах, боже мой, боже мой… — только и успел разобрать.

Это был немолодой человек с очень бледным лицом и с маленькой и черной, как тушь, ровной бородкой на самом подбородке. Щеки его были чисты, будто выбриты, оттого лицо его казалось вытянутым овалом, худым, впалым. Одет он был в поношенный пиджак, который болтался на его узких плечах, как на вешалке, и взмахивал фалдами, точно крыльями, всякий раз, как хозяин от радости или в ужасе всплескивал руками. Кроме пиджака, на хозяине были еще широкие серые брюки и цветная рубаха навыпуск с рыжими цветами, похожими на больших тараканов.

— Здравствуй же, Антипыч! «Узнал ли Калавая-то!» — сказал я, повернувшись к хозяину вполоборота и подставляя лицо свету от лампочки.

Антипыч узнавал меня с минуту, наклоняясь из стороны в сторону, разглядывая. Узнавши все-таки, он сначала замер от наплыва чувств, потом всплеснул руками и простонал. Пиджак его взмахнул фалдами, спина согнулась, а потом резко выпрямилась, и бледное лицо покривилось такой улыбкой, как будто видеть меня для него было не только приятно, но и мучительно сладко!

— О-о-о! Ах, да это-ж ты! Боже мой, боже мой! Кала-а-а-вай! —

Ах, боже мой! И где же ты пропадал… — и засуетились мы оба. На глазах обоих выступили слезы, и мы скрывали их, незаметно смахивая кулаками, а оттого и задвигались, засуетились. Я стал снимать мокрую курточку, и брюки, и обувь, которая тоже вымокла, когда я бежал в дождь по лужам напропалую! Так же подключилась и «баба Зина». Она подала нам вешалку, принеся ее из другой комнаты, из-за печки. Она поставила там, в другой комнате чайник и постелила скатерть на стол и собирала там продукты, незатейливый ужин.

Вот я и «дома» — с таким ощущением я пил чай у своих друзей, в своей деревне, где прошло моё детство. В чистой фланелевой теплой рубашке, в трико и обрезанных валеных тапочках я согревался чаем из трав: зверобой и еще какие-то, которые собирала и готовила сама Баба Зина, по рецептам известным только ей! Знаменитая на всю округу травница была, лечебные отвары — сборы готовить умела. А друг Антипыч постарел. Он пастухом ходил теперь: всю скотину, с трех близких деревень собирал и гонял на реку, через перелески, на заливные луга, пасти! Вечером обратно. «Там и козы, и овцы, ну и коровы с бычками — смесь в стаде моем, смотреть одному трудно… подпасков беру из пацанов местных» — рассказывал Антипыч.

И долго мы еще пили чай, разговаривали о житье-бытье.

«И что-ж ты пропадал надолго так? Не приезжал совсем?! — спрашивал Антипыч.

«Да и к кому бы я тут приехал?! Дом-то мой как…?» — в ответ я рассказал, что ездил учиться в институте — 5 лет, а потом работал по распределению аж в Туркмении. Тем более после смерти матери, наш дом мы продали соседу Женьке, он с армии пришел и женился. Антипыч пояснил, что дом стоит заброшенный, а Женька уехал в большой поселок в другом районе, вообще, там он квартиру имеет городского типа.

«О, это хорошо! — сказал он, пригрозив пальцем в воздухе куда-то вверх. — Это хорошо! Выучился ты и профессию приобрел. Ты теперь умный стал, богатый, с „амбицией“ (употребил Антипыч слово, явно не понимая его значения). Вот бы мать то твоя обрадовалась! О, это хорошо!»

«Ну, да! Откуда мне быть богатым. Заработал вот немного, а сколько лет ушло, полжизни убил. Вот и приехал «на старости лет» пожить на родной земле.» — так с иронией в голосе пояснил я Антипычу в ответ на вопрос — «чё, мол, приехал одиноко.

«М-да… — объяснял я далее — Мне-то нечего Бога гневить, достиг я уже предела своей жизни, чувство такое. Детей не нажил, и с женой развелся. Тут из-за детей и вышел скандал. Проверялся по молодости: бесплодие у меня — вот!».

«Ну, — заявил Антипыч — против природы не попрешь!»

«И-то! Жить мне потихоньку на родине, кушать, да спать, да Богу молиться, больше мне ничего и не надо. Чувство такое — что доживать приехал, и никого мне не надо и знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого горя не было, и теперь, если б, к примеру, спросил меня Бог: „Что тебе надобно? Чего хочешь?“ Да ничего мне не надобно! Все у меня уже есть и все слава Богу. Счастлив я уже тем, что живу вот! Только грехов много, да и то сказать, один Бог без греха. Верно ведь?».

«Стало быть, верно». —

Антипыч и учил меня в свое время и Закону Божьему по старинной книге, и молиться, от него я научен был. Не был он особенным — ни сектант какой, но в деревне нашей верующий был он только один, истово верующий! Вот и стали мы опять о Божественном промышлении разговаривать. Разговор затянулся было до полуночи.

Так я приехал на родину. Выкупил у Женьки домик свой старый, дедовский, конечно. И начал я сельскую свою жизнь потихоньку, о которой и мечталось.

Конец.

Разум — врач и пономарь беседуют

Разум — счастливый дар человечества

И в то же время — он же, разум — проклятие людей!

В рассказах Чехова завершалась тема маленького человека, — эта трогательная тема Гоголя и Достоевского, которые подняли малость и унижение до трагедийных высот.

Чехову принадлежат удивительные слова о человеке, в котором всё должно быть прекрасно: «и лицо, и одежда, и душа, и мысли» и люди в его глазах, наверное уже вообще не могли быть «маленькими». Каждый человек имел своё значение. Весь секрет заключается в том, что Чехов изображал не людей («маленьких»), а то, что мешало людям быть «большими». Он изображал и обобщал это самое «маленькое», эти обстоятельства в людях.

Например, низы чеховского города населены весьма разнообразными созданиями (даже не людьми, в подлинном смысле), получившими название «мелюзга». В них обобщен темный осадок жизни, который марает, пятнает душу человеческую, и, естественно, эти персонажи мало похожи на людей. Есть среди них Хамелеон, а есть лакей, который нажил целое состояние свое тем, что свиньей хрюкал; есть философствующий обыватель, о котором только и можно сказать, что на нем синие панталоны; есть городовой Жратва; учитель Тарантулов; золотых дел мастер Хрюкин; генеральша Жеребчикова; купец Кашалотов; подпоручик Зюмбумбунчиков….

У этой «мелюзги» есть своя поэзия — рассказ «Сирена», есть своё собственное представление о равенстве и братстве — «Нынче все равны», — говорит один из персонажей «Хамелеона». — «У меня у самого брат в жандармах… ежели желаете знать». Есть у «мелюзги» своя доморощенная философия, о которой Чехов заметил: «В России философствуют все, даже мелюзга». Вот, например, один из афоризмов от «философов»: «Польза просвещения находится еще под сомнением, вред же, им приносимый, очевиден». Или еще по-другому: «Если жена тебе изменила, радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству». Или сказать ещё так: «Маленькое жалованье гораздо лучше большого безденежья».

Мелюзга рвется к чинам, к деньгам, к сытой и праздной жизни — всеми силами, любой ценой… лишь бы выплыть наверх хоть в хронике происшествий: в рассказе «Радость», 1883. — «Ведь теперь меня знает вся Россия! Вся! Раньше только вы один знали, что на свете существует коллежский регистратор Дмитрий Кулдарев, а теперь вся Россия знает об этом!».

Удивительную речь мелюзги передает Чехов почти в оригинале, речь неумелую, подражательную речь полузнаек. Которые: «хочут свою образованность показать и поэтому говорят всё о непонятном». Об этом можно было провести целое исследование, настолько эта речь персонажей Чеховских характерна и выразительна: «Позвольте вам выйти вон!», «Извините меня за эти кель-выражансы», «Я должен вам иметь в виду», «Прежде, матушка, когда либерализмы этой не было», «Всякий, кто мог, расставлял передо мной сети ехидства и иезуитизма!».

Психология мелюзги воссоздана в рассказе всего полнее, в удивительном, по своей беспощадной правдивости, который Чехов так и назвал «Мелюзга» 1885 год: «Украсть нешто? — подумал он. — украсть-то, положим, нетрудно, но вот спрятать-то мудрено…. А Америку, говорят, с краденым бегают, а черт её знает, где эта самая Америка! Для того, чтобы украсть, тоже ведь надо образование иметь…. Донос написать… да как его сочинишь! Надо со всеми экивоками, с подходцами, как Прошкин…. А куда мне! Такое сочиню, что мне же потом и влетит».

Если Чехов и «разоблачал» что-то в людях, в человеке, то прежде всего — это способность и готовность его быть «маленьким».

Человек мыслит, думает, размышляет.

Одно из характерных свойств ума, в том, что сталкиваясь с противоречиями, он не может оставаться пассивным. Ум приходит в движение с целью разрешить противоречие. Всем своим прогрессом поэтому человечество обязано этому факту.

— — — — — —

Еще с раннего утра небеса сияли такой ясной синевой, что весь день обещал быть жарким: ни облачка вокруг до самого синего горизонта и тишина, будто природа вымерла. Врач скорой помощи Сергей Петрович и пономарь Кудряшов шли по дороге между двух колхозных полей к дальним прудам за карасями, и поля эти, засаженные гречихой, представлялись им бесконечными. Далеко впереди из марева испарений, идущих от земли, были видны постройки маленького летнего стана с большими навесами. Если глянуть с холма, по которому спускалась плавно и полого полевая дорога, то были видны, на той стороне от низины прудов и стана, такие же громадные поля уже желтеющей пшеницы. Теперь, в тихую погоду, пока природа не отошла ото сна и не думала от него отходить, Сергей Петрович и Кудряшов были рады тому, что столь прекрасна была их родная сторона.

— В прошлый раз, когда мы ночевали на старице, — сказал Кудряшов, — ты собирался мне рассказать какую-то историю.

— Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.

Сергей Петрович протяжно вздохнул и переложил рюкзак с одного плеча на другое, чтобы быть лицом к сопутнику и начать рассказывать, но как раз в это время их стала догонять грузовая машина, за которой развевался огромный шлейф пыли. Путникам пришлось свернуть на обочину и даже подальше отойти от дороги, чтобы пыль их не задела. Чтобы не попасть под пылевое облако, нависшее над дорогой и в тишине безветрия не желающем опускаться, они пошли к пруду по засеянному полю, забирая влево, в сторону от построек полевого стана. Скоро показались тополя и кустарник, разросшийся вокруг пруда, заблестела вода противоположного берега, видного с пригорка по которому путники спустились к пруду.

На берегу, в первом же проходе, протоптанном среди густой и высокой травы, уже сидел рыбак, мужчина лет сорока, полный, с длинными волосами, похожий на художника или поэта, как его изображают на карикатурах. На нем была светлая рубаха и спортивные брюки с полосками на боках, лицо выглядело черным против светлой полосы шеи, так загорело на солнце. Он узнал пономаря Кудряшова и, по-видимому, очень обрадовался.

— Приветствуем рыбаков-везунчиков, — сказал он, улыбаясь. — Я сейчас к вам подымусь.

Спуск к берегу был чуточку круче и весь берег зарос разнотравьем, среди которой выделялись высокие кусты чертополоха. Вода в прудах была чистейшая, потому что через них протекала местная речушка Манага, которую и перекрыли плотинами, устроив три пруда подряд. И рыба в прудах должна была быть, так как для зарыбления запущены были карпы, а уж хищник: окунь и щука, разводились сами во множестве еще в естественной речке и её омутках ниже прудов.

— Рад вас видеть дорогой наш «святой человек», — обратился рыбак, пожимая руки, нашим друзьям. — Раз церковный человек пришел на пруд, значит, и рыбка будет клевать.

Свои слова, сказанные безо всякой иронии («святой человек») новый знакомый пояснил в рассказе про присутствовавшего тут пономаря. Познакомившись, рыбак представился как Володя-тракторист, они присели тут же на низкорослую траву, не спускаясь через заросли чертополохов к воде.

— О-о-о! Так вы не знаете, что все его в нашем поселке называют «святым», так я вам расскажу. — Обратился к недоуменному взглядом Сергею Петровичу Володя-тракторист и доставая сигарету, закуривая рассказал историю происхождения такого необычного прозвища пономаря Кудряшова.

Это случилось еще во время восстановления Храма. При Советском Союзе в Храме был клуб, а в середине 90-х здание передали в ведение Церкви и Храм начали восстанавливать. Многие из села принимали участие в восстановлении, а вот служить было некому в первое время. Священник приезжал только на выходные и пономарь Кудряшов оставался за старшего. И за завхоза, и за ответственного по проведению молебнов в обычные дни. Двери Храма открывались каждое утро. Приходили две старушки: одна торговала свечками, крестиками, иконками, а другая что пела на клиросе. На аналой пономарь клал книгу Богослужебную, находил соответствующие дню молитвы и показывал пожилой женщине что надо читать. Сам он возжигал лампадки перед иконами и, иногда, сам читал «часы» и другие молебные песнопения вместе с женщиной клиросной.

А тут случилось, в одном из домашних хозяйств жителей поселка отелилась корова двумя телятами и почему-то неудачно. Так — что слегла она и стала умирать. К кому бежать было за помощью ночью местные не знали и женщина-хозяйка побежала в Церковь, а в церковном доме рядом с Храмом жил пономарь с другими строителями. Женщина просила священника, а его не было, почему-то он уехал в город, хотя и был выходной день. Встал пономарь, одел подрясник, и человека помощника с собой взял, из строителей верующих могущего молится. Пошли они и в хлеву устроили молебен о здравии животного, коровы той умирающей, накадили ладаном вокруг неё и так далее. А самое главное: собрал пономарь Кудряшов всякие травы, которые принесла по его просьбе женщина-хозяйка: зверобой, мяту и прочие, которые собирались и хранились на чердаке у неё сушёные. Из этих трав, в корыте измельченных и залитых водой, скрутил пономарь круглые комки и скормил корове сразу несколько. А потом, после молитв, сказал, чтобы кормили корову этими комками смешанной травы через каждые полчаса-час.

Утром корова встала и постепенно выздоровела. А по селу прошел слух, поскольку соседки присутствовали при молебне о здравии животного, который пономарь проводил, а всех подробностей они не видели. «Святой человек» — наш пономарь Кудряшов, — корова умерла, а он помолился и кадилом махал-дымил — корова и воскресла!» — говорили по всему поселку нашему. А уж слухи они мифами обрастают. Дошло это и до зоотехника-ветеринара, и пришел он в Храм, спросить, как же так «корову воскресил» наш пономарь — «святой»? Ну что тут еще прибавить…. Пономарь так и сказал, что, мол, мы помолились, а Дух святой, Бог наш, восстановил здоровье коровы. «Я в духов разных не верю!» — сказал ветеринар. Он был из коммунистов. Спрашивал, какие уколы или таблетки вы давали корове? Да какие тут таблетки, сказали ему верующие в Церкви, ладаном кадили и молитвы пели — и прогнали ветеринара — раз он неверующий такой, старушки, что слышали весь разговор пономаря с ветеринаром.

— Вот оттуда и пошло: «святой» и «святой», говорят на него, — сказал с улыбкой Володя-тракторист. — Мы подробности-то узнали потом все, от хозяйки, как и что. Люди умные поняли: что трав было много разных, и все лечебные собирала сама хозяйка, — так что одна из них (из трав-то) могла помочь корове здоровье поправить. Но уж наших старушек-верующих не переубедишь, да и зачем! — улыбнулся он напоследок, и рыбаки разошлись.

Наши путники расположились рядом недалеко от Володи-тракториста, каждый вытоптал себе подход к берегу, пригнув траву и вырвав лишние сорняки, кусты чертополоха. Со своими короткими удилищами они не могли закинуть поплавки свои далеко. А Володя ловил на фидер и свою снасть закидывал на самую середину пруда, в крайнем случае, далеко, близко к середине.

Рыба, однако, не ловилась. Осмотревшись, Сергей Петрович увидел других рыбаков, которые сидели вдоль пруда, каждый на своем месте. Из-за высокой травы их не было видно сразу. Видно было, что они перезакидывают снасти и вновь скрываются среди травы, присев на берегу.

Пруд — это затопленный овраг, берега которого не были ровными, по берегу образовались заливчики, местами виднелись из воды ветки упавших деревьев. Первым стронулся с места пономарь Кудряшов. Ему надоело ожидание и тишина (в смысле клева).

— Пройдусь-ка я вдоль берега… — сказал он и собрал свою удочку и рюкзак накинул на плечо.

Всё утро рыбаки двигались и пробовали ловить в разных местах: и у коряг, с большей глубиной воды, и на ровном берегу на мели. Но рыба «не брала». Уже к 11 часам они вернулись на свое первое место, рядом с Володей, который похвалился своим уловом: он поймал-таки три небольших карася и пару плотвичек.

И всё это с глубины, с самой середины и на фидер, а это снасть с кормушкой. Кроме того, карась ловился на кукурузное зерно, — его насаживают по три штуки на крючок, как горох. У наших рыбаков зерна не было, были только обыкновенные черви.

Забросив свои снасти, укрепив удочки, друзья присели на берегу, уже не надеясь на рыбалку, поговорить. Присоединился к ним и Володя тракторист, смущая Петровича своим дымом от сигареты.

— А вот, я позвоню- ка своей Тамаре, скажу, что «святой» с нами тут рыбачит. — И он взялся за телефон.

— А что. Молитвы они помогают в любом деле, скажи-ка, пусть помолится, может у нас и рыба начнет клевать! — полушутя сказал пономарь.

Было исполнено. В разговоре по телефону Володя упомянул про «святого» и просил помолиться, якобы, «святой» просил, чтобы у них была удачной рыбалка.

— Ну, уж вы совсем как неразумные — обоим сказал Петрович, и ту же начал говорить про разум, как будто лекцию читал по написанному. Потом он оправдался, что это свежие его размышления: на отдыхе он стал читать книги и немного записывать полезные цитаты, конспекты писал. И вот как выглядела его «лекция».

3

Разум позволяет человеку мыслить ясно. Если вы будете мыслить ясно, вы и писать будете ясно, — как говорил один писатель, — Если ваша мысль ценна, будет ценным и ваше сочинение.

Все мы читатели читаем сочинения писателей. И разум нам помогает эти сочинения понимать. Я помню высказывания о мудрости, которую придает нам разум, если развивается, а не находится в застое. И ваша религия, которая советует вам молиться, это как раз застойное явление: она повторяет одни и те же истины, постулаты на протяжении тысячи лет.

А «Мудрость» перестает быть мудростью, когда она слишком горделива, чтобы плакать, слишком серьезна, чтобы смеяться, и слишком поглощена собою, чтобы искать что-либо кроме самой себя. Мир не стоит на месте и открывает новые знания и находит новые истины. Но даже разум глупца мирится с истиной — рано или поздно. Так же и Церковь и другие религии согласились с тем, что Земля вертится.

Мне даже запомнились стихотворные строчки написанные давным-давно, еще в древнем Египте на папирусе:

Как изумруд,

Скрыто под спудом разумное слово.

Находим его между тем у рабыни,

Что мелет зерно в жерновах.

Вот ведь как, даже до нашей эры разумом наделяли не только избранных. А религия считает только своих служителей-жрецов, наделенных разумом, чтобы судить об истине.

Ученьем зря не кичись!

Не считай, что один ты сведущ!

Не только у мудрых —

У неискушенных совета ищи.

Так кончается стих о разуме, который я запомнил. И все то, что проповедует церковь: любовь, решительность, вера, — это все относится к разуму, а также — и сомнение, неверие, твердость, размышление, страх — всё это разум.

С мудростью граничит глупость. Разум при защите справедливости терпит большой вред от собственной горячности, чем от наговора своих врагов. Считая мудрым утверждения, что Земля на трех китах или на черепахе — церковь казнила людей на кострах.

И глупым бывает всякий человек, кто глупцов не узнает, и еще глупее тот, кто, распознав их, от них не уходит, не отворачивается. Опасные даже при поверхностном общении глупцы, бывают губительны при доверчивой близости.

Запомнилось одно мнение: глупцы все, что глупцами кажутся, и половина тех, что не кажутся. Мир заполонило неразумное, а нежели на всей земле и встретишь крупицу мудрости «небесной», — она окажется безумием!

О глупце говорят, что это тот величайший глупец, кто себя таковым не считает, а только других обзывает глупцами.

Чтобы быть мудрым, недостаточно мудрым казаться — тем более самому себе. А как они хотят, — жрецы-священники: надувши щеки и гордо задрав свою голову, очевидно, считаю себя мудрецами!

Разум это сложная штука. Знает тот, кто понимает, что не знает — и не понимает тот, кто не понимает того, что другие понимают.

Мир полон дураков — так говорится о разуме нашем, констатируя факт, — да только никто глупости своей не замечает, даже не подозревает.

Мудрец не станет из вражды к виновным — уподобляться им, и бить и пользоваться теми же средствами, обливать другого грязью.

Нужно иметь большой ум, чтобы уметь не показать своего умственного превосходства.

Все люди жалуются на свою память, на свою забывчивость, но никто не жалуется на свой разум.

Пророчества изобилуют в церковных проповедях. Но предвидение будущего не от оракулов и святых, а от разума человеческого достигшего мудрости происходит.

Вот как можно сказать.

Сила разума в том, что он признает существование множества явлений ему непостижимых; он слаб, если не способен этого понять. Разуму часто непостижимы явления природы самые простые, естественные, а что уж говорить о сверхъестественном!

И так должно быть, как говорил Древний грек Демокрит: Разум — это зажигательное стекло, воспламеняя предметы, оно само остается холодным.

— Так уж и Демокрит? — усомнился пономарь Кудряшов, недовольный выпадами против церкви.

— Ну а как же, я вроде бы так запомнил — парировал Петрович и завершил свой опус по памяти заученными фразами.

Самым лучшим доказательством мудрости является непрерывное хорошее расположение духа, — так выразился один из писателей. И обычно — одна истина освещают другою, следующую за другой и так продвигается к большей и большей мудрости разум человеческий.

Особенностью живого ума является то, что ему нужно лишь немного увидеть и услышать нового, для того, чтобы он мог потом долго размышлять и многое понять в этом мире.

Пусть разум твои направляет дела,

Он душу твою не допустит до зла.

Лишь в разуме счастье, беда без него,

Лишь разум — богатство, нужда без него.

Никто не может быть мудрым все время, во всякую минуту, даже разумный творит глупости. Мудрый соблюдает меру, а до мудрости нам далеко.

Дело разумного человека в том, чтобы приложить свои мысли к делу сообразно с законами природы… и держаться истины, отстранятся от заблуждений и не рассуждать о том, что пока неизвестно.

А с другой стороны, не бывает великого ума без примеси безумия. Мы знаем, что у всех гениев были свои слабости.

Он уже и позабыл, что своею недавней болтовней о церкви невольно оскорбил пономаря. Они были друзьями, как две противоположности, которые, говорят, притягиваются как минус с плюсом. Гвоздиков Сергей Петрович приезжал всякий раз на лето, в детские годы и тут они виделись с Кудряшовым, который жил через дом от дома бабушки. В детские годы о религии не было упоминания, — они оба были пионерами и оба были приняты в комсомол скопом, вместе со всеми учениками 8 класса школы, один в городе, другой в поселке. Интересы обоих в детстве ничем особым не отличались, любили они смотреть одни те же мультики по телевизору, пели одни и те же песни. Размолвка небольшая, а потом всё больше приводившая к спорам и разногласиям началась в последние десять лет, в пору перестройки страны и возрождения Церкви.

5

Почему Кудряшов стал верующим, наверное, потому что жил недалеко от Храма. Когда он стал говорить о Вере и о Боге, к тому времени врач, с богатым опытом работы Сергей Петрович никак не соглашался с тем, что его детский друг, вдруг, стал оппонентом и противником здравого смысла. Научное мнение Петровича не могло принять «обращение» разумного доброго друга в фанатично-верующего человека.

Дружба

Под влиянием симпатий и по мере узнавания друг друга между людьми возникают близкие отношения. Дружба — один из видов таких отношений. И чем дольше длятся отношения, а еще к тому же, если они сформированы в детском возрасте, они становятся «крепче», между людьми возникает «крепкая дружба» на долгие времена, на всю жизнь. У друзей могут быть общие интересы. Интересы эти могут измениться, но между друзьями присутствует доверие, преданность и бескорыстие. Это — «по определению» так.

Для человека важно не только, чтобы его знали, замечали и общались с ним, — но важно и то, чтобы понимали и правильно с его точки зрения оценивали.

Вот тут кроется вся проблема наших ссор и размолвок. В восприятии людей важную роль играет первое и последнее впечатление. Эти впечатления зачастую зависят от обстоятельств знакомства. Если вы познакомились с человеком при хороших для вас обстоятельствах, когда вам приятно весело и хорошо, то и об этом человеке у вас в памяти отложится хорошее впечатление. Вы будете считать этого человека «своим». Напротив, плохое настроение во время первого знакомства, часто бывает причиной неприязненного отношения к новому знакомому. Первое впечатление обычно очень стойкое, и, чтобы изменить его, нужны очень веские причины.

Кудряшов и Петрович были друзьями с детства. А вот с религией у них были различные знакомства. Петрович служил в Воздушных войсках, в БАО. И во время его службы ему пришлось столкнуться с аварией на Чернобыльской атомной…

Их аэродром находился в городе Овруч, недалеко от Чернобыля. На ликвидацию аварии на атомной станции летали самолеты с их аэродрома, а возвратившиеся пилоты, получившие облучение, поступали к ним в санчасть, где проходил службу, а заодно и практику будущий врач Сергей Петрович. Тут он видел некоторые нестыковки религии с наукой. Потом он служил в других госпиталях, и там были столкновения со священниками. В момент перестройки религию «оправдали» и церковь начала возрождаться. Священники стали посещать и тюрьмы и в первую очередь больницы. Врачам было неприятно присутствие попов в палатах с больными. А тем более было неприемлемо, когда попы проводили свои «шаманские» обряды: приходя к больным в палату, они дымили своими кадилами, отгоняли бесов, тем самым, якобы, проводили какое-то лечение. Вот и пришлось спорить Петровичу со священниками, которые попадались, как на зло, слишком активные в своем «проповедовании». Облучение и лучевая болезнь сражала ликвидаторов, люди страдали и умирали, а тут попы со своей проповедью и надеждами молитвами изгнать «бесов». В общем, с религий Петрович изначально был «в штыки», вплоть до полнейшего отрицания.

Другое дело, как Кудряшов столкнулся с верой. Он служил на границе, и там было событие, когда его сослуживцев пришлось хоронить. Вот тогда приходил к ним священник добрый и умевший говорить проповеди. Кудряшов воспринял свое знакомство с религией позитивно. В армии же он начал читать книги, которые священник им оставил. Среди книг был Новый Завет, Жития святых и другие. Многие солдаты приняли рассказы про святых, как сказочную литературу, даже немного шутили над историями жизни святых. А вот Кудряшов даже спорил и ругался на шутки сослуживцев. Он понимал глубину и сущность рассказов из книги Жития святых. Он видел за «простенькими», «наивными» повествованиями глубокие мысли и наставления на праведную жизнь. Сказочный язык он объяснял тем, что в те времена люди были не знакомы с достижениями нашего времени и нашими понятиями, поэтому объясняли многие вещи «первобытным» языком. А после армии, в их селе начали восстанавливать Храм, конечно первым на его реконструкцию и постройку пришел он первым. Работая при Храме, он занял сначала место сторожа стройки, а потом принял участие в службах со священником, так и остался пономарем. А уж, сколько литературы он прочитал в вечернее время сторожа Храм, что окончательно изменил свои детские и юношеские отношения к Церкви и к Вере в Бога.

Дружба и Любовь

Дружба не всегда поддается «определениям». Так же, как трудно определить Любовь. Дружба всегда преследует определенные цели (не надо только путать цель, с простой корыстью): 1 деловые, чтобы вместе вести дела, основанные на общей деятельности; 2 рациональные, ориентированные на обмен знаниями-информацией; 3 эмоциональные, связанные с удовольствием от общения; 4 нравственные, направленные на взаимное совершенствование. В реальности эти цели обычно тесно переплетены, но разбираясь в своих дружеских связях, мы можем выделить одну из них: можем сказать, что с этим человеком дружим потому, что он умный, а с другим человеком нам просто весело.

От простого общения дружба отличается более глубоким взаимопониманием сторон. Для возникновения серьезной дружбы необходима зрелость человека как личности. Ребенок еще не в силах настолько оценить человека, чтобы завязать с ним дружеские отношения. Дети ориентируются на эмоции: на «хорошо, приятно». И наоборот. Первые друзья появляются на стадии формирования личности, в возрасте 12—15 лет.

Широко в обществе обсуждается вопрос: возможна ли дружба между женщиной и мужчиной? Однозначного ответа на этот вопрос не найдено. Но известно, что часто «дружба» между мужчиной и женщиной перерастает в более глубокое чувство — любовь.

А любовь — считается «Вершиной чувств».

Чтобы объяснить это чувство нужно копнуть глубже в психологию человека. Вот например, исследуя подсознание человека, психолог и философ К. Юнг выявил скрытые модели восприятия мира, во многом подобные инстинктам животных. Он назвал их «архетипами» — первообразами. Архетипы — это воплощение некоего «коллективного бессознательного» (по Юнгу же). Они являются общими для всех людей, независимо от национальности, культуры, места проживания и других факторов. Эти архетипы неясными способами передаются из поколения в поколение. Жизненный опыт каждого поколения людей наполняет эти архетипы новым содержанием, и они понемногу изменяются.

В подсознании каждой женщины, по мнению Юнга, присутствует архетип «анимус» — некий идеальный образ мужчины, а в подсознании мужчин — «анима», идеал женщины. На эти архетипы накладываются индивидуальные представления о лицах противоположного пола, сформированные по образу родителей, у девочек — по отцу, у мальчиков — по матери.

При выборе партнера человек бессознательно ориентируется на архетипы. Мужчина чаще всего ищет женщину, похожую на его мать. И часто отношение к жене у мужей соответствует отношению к матери в родительской семье. Женщина ищет мужчину точно так же, ориентируясь на своего отца. Если мнение о человеке будет похоже на бессознательное представление об идеале (архетипе), возникнет симпатия, а иногда и любовь.

Важно отличать любовь от сексуального влечения, от любви эротической. Любовь подразумевает наличие духовной близости, уважения, ответственности за любимого человека и желания разделить с ним радость и горе.

И то — это чувство истинной любви не приемлет подчинения одного человека другому. Человек, обожествляющий своего возлюбленного, готовый даже к самоуничтожению за право быть рядом с ним, испытывает — так называемую фанатичную любовь. А это чувство фанатизма, в отличие от истинной любви, не возвышает, а разрушает личность любящего человека.

Еще, в своей книге «Искусство любить» Эрих Фром говорит и о других видах любви: материнская любовь, которая свойственна и мужчинам и женщинам; братская любовь, это любовь между равными, например, любовь к друзьям и другие.

И бывает любовь к самому себе — это тоже важное чувство, влияющее на самосознание и самооценку, определяющее поступки человека. Тут тоже нельзя переусердствовать. Когда говорят об эгоизме, имея ввиду излишнюю любовь к себе, возникает вопрос: а может ли человек, который не любит сам себя, любить других? Доступно ли такому человеку, вообще, это чувство любви?

Так рассуждал врач и умный человек, по мнению друзей — Сергей Петрович. Рыбаки сидели на берегу и разговаривали в стороне от своих удочек, под жарким летним солнцем.

— Да. Про любовь Евангельскую ты ничего не сказал — продолжил рассуждения Петровича пономарь Кудряшов. — В греческом языке, до нашей эры еще, было разделение на каждый вид любви свое слово. А Библия изначально на греческом написана была. И есть слово «эрос» — по-гречески плотская любовь, «филос» — любовь предметная, как филантропия — любовь к человеку и фолософия — любовь к мудрости. А есть слово «Агапэ» — это любовь высокая и высшая, она и нашла выражение, как любовь к Божественному, к Богу. И Апостолы собирались на «вечери любви», которые стали именоваться — «агапы». И конечно, все слышали: возлюби ближнего как самого себя, — сказал Апостол, ученик Христа и наш учитель. —

Володя-тракторист, слушающий обоих умных людей, рассуждающих и философствующих, был практичный человек. Он был рад тому, что эти «умные» люди общались с ним на равных. Но ему надоело сидеть и загорать тут на берегу.

— А может, пойдем ко мне, у меня выходной сегодня. Тамара моя приготовит свежую рыбку, пожарит быстренько, посидим, и вы посмотрите мой дом, — я пристройку сделал недавно, — позвал он наших друзей.

— А что, Петрович, — обратился к другу Кудряшов, — вечернего клева ждать не стоит, при такой жаре, может только по темноте рыба выйдет из глубины кормиться ближе к берегу. —

— Да. Согласен. Рыбы у нас и так, наверное, достаточно, — поддержал всех и Петрович, вставая и надевая снятую рубашку.

Они быстро собрали снасти и через некоторое время уже шагали по полевой дороге к трассе, по которой мчались вереницей автомобили, оставляя за собой пылевые облака. Поселок был на другой стороне дороги.

6

Когда они вышли из низины на ровное чистое поле, на другой стороне дороги виднелись деревья с высокими пышными кронами, старые тополя и липы, посаженные вдоль улиц поселка. А между ними проглядывали разноцветные крыши домов, крытые железными листами профнастила, не так давно ставшего модным в поселке, отчего крыши домов приобрели и синий и красный и зеленый цвет.

В светлом белесом от жары небе появились облака, которые временами загораживали солнце, отбрасывая на поля тень. И в природе уже не было тихо и не было скучно: трещали кузнечики в травах, и в вышине раздавалась песнь жаворонка.

Идти вслед за друзьями, за Сергей Петровичем и Кудряшовым, тоже не было скучно, поскольку между ними продолжалась дискуссия-разговор. Они говорили длинными монологами. И Володя-тракторист шел за ними все прислушиваясь то к одному, то к другому. А для этого он отставал на шаг и переходил на сторону говорящего: когда говорил Петрович, он переходил, чтобы идти с его стороны, а когда речь брал Кудряшов, то на широкой полевой дороге, отстав и потом, семеня ногами, догоняя, Володя перебегал на сторону Кудряшова, чтобы идти с ним в ногу и рядом.

Умно ли, верно ли было то, что только что говорил Петрович, Володя-тракторист не вникал. Друзья говорили не об урожае и посевах, не о солярке, которая дорожает, не о запчастях и не о тратах денег на продукты в магазине, как жена Тамара — это он слышал ежедневно. Они говорили о том, что не имело прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали говорить.

— Раньше, в древние времена философия объединяла собой все науки. И конечно, главное, что она «изучала» — рассматривала это вопрос о человеке, — начал свою «речь» Сергей Петрович.

Кто есть человек?

В древней философии и в Греции, и в Индии, и в Китае человек считался частью космоса. Демокрит, в 5-ом веке до нашей эры, применил к человеку понятие микрокосмоса, считая, что человек содержит в себе все стихии космоса и тут же считал, что он состоит не только из тела, но и обладает душой, которая гораздо больше материального.

Сторонники переселения душ не видели разницы между душами животных и человека. Считалось что душой обладают животные и даже камни.

Демокрит же говорил, что душа человека состоит из особых атомов, которые отличаются от атомов, составляющих души животных, потому что обладают Разумом.

И есть известный факт, короткая история: ученик Сократа, в поисках простого и четкого ответа на вопрос — «Кто есть человек?» назвал человека двуногим животным без перьев. Его высмеял другой философ — подсунув ему ощипанного петуха — на двух ногах и без перьев! Тогда философ добавил: «Человек — это двуногое существо без перьев и с плоскими ногтями».

Так что философия имела сложное развитие и больше вопросов ставила, чем находила ответы на них.

— Конечно. Я слышал еще в школьные годы про всех этих Кантов и Гегелей, Фейербах там еще. И казалось, что философия ищет «смысл жизни», рассуждает всё время. — Говорил Володя тракторист, прерывая «речь» Петровича.

— Конечно. И о смысле жизни говорила философия. Но тут все просто. Есть такой философ-писатель- экзистенциалист Альбер Камю, так вот он назвал вопрос о смысле жизни основным вопросом философии. Хотя сам Камю видел в существовании человека абсурдность, в условиях закономерности природной. Он считал, что человек сам должен наполнять свою жизнь смыслом, сопротивляясь абсурду окружающему его.

Вопрос о смысле можно точнее понять, если поставить во главу угла цель. То есть цель — это смысл, «то, ради чего» совершаются все действия.

Однако вопрос «кто есть человек?» до сих пор остается самым спорным философским вопросом.

После средних веков, в эпоху Возрождения западные философы рассматривали человека, как независимого индивида, личность, с неограниченными возможностями, — тогда еще верили в чудеса и магию.

Во времена становления буржуазного строя появилось новое понимание: на человека смотрели как на эгоистическое существо, главная цель которого — самосохранение, продолжение своего рода. Эта эпоха Просвещения объявила себя, как «век разума», воспевался «здравый смысл» человека и тогда стали говорить о свободе и совершились затем первые революции.

А уже в 19-ом веке философы говорили о человеке как о субъекте духовной деятельности, создающем мир культуры. Но тот же Фейербах, ученик Гегеля, критиковал эти идеалистические взгляды и видел в человеке лишь существо с чувствами.

И вот, наконец, Карл Маркс, последователь «позитивизма» видел особенность и отличие человека в его умении с помощью орудий труда оказывать воздействие на окружающий мир. «Отчуждение» широких слоев населения в буржуазном обществе от результатов своего труда — вот главное зло общественное, говорили марксисты.

Сегодня широко распространено мнение, что каждый человек самостоятельно решает, в чем смысл его жизни, и каждый живет по своим представлениям. Так и получается, что все мы философы.

Лично я думаю — подытожил Петрович, — что по науке, которую я изучал, будучи врачом, — человек, относится к царству животных, к типу позвоночных, к классу млекопитающих. Класс млекопитающих делится на 20 отрядов. И человек причисляется к отряду приматов. Всё! Для справки: к приматам относятся — лемуры, лори, долгопяты и обезьяны от маленьких с ладошку до больших горилл.

— И вот тут согласен лишь наполовину, — вступил в разговор Кудряшов, до сих пор молчавший, так что Володя переместился на его сторону, чтобы слышать непосредственного рассказчика.

— И что же за половина? — задал он вопрос, догнав и сравнявшись с Кудряшовым по пути на дороге.

— А в том половина, что телесно-то мы состоим их животного тела, но вот Душа! Душа наша и то не одна, в каждой душе присутствует Дух. Человек троичен: Дух,

Душа и тело

О душе даже наука уже не спорит. Вес человека в момент смерти уменьшается на 3-или 5 гамм — и так далее, аура, там, обнаружена вокруг телесной оболочки человека. Но есть Дух. И этот «дух» Божий. Кроме человеческого есть и другие духи. Бестелесные, которые тоже Богом созданы еще прежде, чем человек.

Это конечно, Ангелы. Некоторые из которых, — одна треть, — это падшие ангелы — бесы. И воздействуют они на дух человеческий, на души людей. Бывает, что страх подкрадывается незаметно и безотчетно человеком овладевает беспокойство, которое сразу не понять. Интуитивно человек чувствует присутствие потустороннего. С каждым такое бывает, просто не все помнят такие моменты и еще меньше обращающих на такие моменты людей. А Духи вокруг нас.

— Есть орган в теле человека, как врач говорю, эпифиз, внутри мозга за мозжечком. Это некий «третий глаз». При помощи которого мог видеть человек этих самых «духов» или мир духовный… — поддержал разговор, переключившийся на «мистику», Петрович. Он сделал это намеренно, чтобы Кудряшов мог высказать своё, хотя во многом не был с ним согласен изначально. Но раз друг говорит, надо дать ему высказаться, считал Петрович. И вообще, по мысли его, — «зачем человек много знает?», для того чтобы рассказывать, делится этими знаниями с другими людьми. Пусть он знает противоположное что-то, но это новое знание и, возможно, оно окажется полезным и для другого человека, несогласного с этим мнением.

А Кудряшова-пономаря подзадорила поддержка друга, и его понесло, он стал рассказывать религиозное воззрение, которое знал:

«Человеку говорят, что надо делать добро — и все с этим согласны. А с добром борется дух зла, посылая своих «черных ангелов». Иногда враг спасения (злой дух), начинает приплетать ко всякому твоему добру свое зло, как плющь-сорняк вьется вокруг хороших растений и деревьев. Вот, ты займешься «богомыслием» назидательным, а он (бес) собьет тебя на совопросничество и любопытство о тайнах Писания, и начинаешь листать Библию, искать чего-то, другие слова, а это всё охлаждает и развивает пагубное сомнение в душе твоей.

Вот, ты будешь заботиться о том, чтобы не оскорбить кого, а бес собьет тебя на пагубное человекоугодие, — начнешь лебезить и перехваливать того человека, которого хотел было только не оскорбить, и тем, наоборот, обидишь его.

Вот ты будешь опасаться, чтобы не осудить, а бес поспешит навеять на тебя равнодушие и к добру и ко злу, и ты отвернешься или сделаешь вид, что тебя не касается — «моя хата с краю».

Душа –то твоя праведная, и разум твой все понимает и поймет ошибку твою, только после произошедшего события. А в тот момент какой дух на тебя воздействовал, ведь это не ты и не твой разум додумался так поступить противно, против воли человека всё это делается, — так что без воздействия «духов», которых считают потусторонними, не обходится в этом мире.

Как-то читал, что один монах говорил: «если бы открылись у человека глаза на мир всецело, — то ужаснулись бы люди, в каком страшном мире мы живем».

Так и во многом другом приплетают нам бесы своё: к страннолюбию — чревоугодие, к рассудительности — суровость, к кротости — двоедушие, к радости — самомнение, к надежде — лень и прочее.

Видишь, сколько «засад», как называют эти покушения бесов опытные в этой борьбе с ними люди-монахи. Поэтому нам надо усугубить внимание и бдительность, контроль за собой. Но человек слаб. И поэтому Бог создал Церковь в помощь».

Между тем путники уже подходили к поселку и виден стал купол Церкви, когда церковь открылась на прямой улице Кудряшов остановился поклонился в пояс и перекрестился. Затем они свернули в первый же переулок и направились к дому Володи тракториста

Конец.

Жуков — стилизация

История из жизни.

На реке и кое-где около заросших лесом крутых берегов поднимался туман. Эти невысокие издалека клочья тумана, густые и белые, как молоко, бродили над рекой, заслоняя прибрежные деревья и кусты. Эти клочья тумана и над лугом, по которому шла грунтовая наезженная дорога, каждую минуту меняли свой вид. И казалось, что одни фигуры из тумана обнимали друг друга, другие кланялись, пригибаемые легким ветерком, дующим по направлению течения реки, третьи поднимали к небу свои руки с широкими поповскими рукавами, как будто молились….

Вскоре, Сергей Петрович погрузился в это облако белого тумана, как только вошел по дороге в лесок и начал пока плавно спускаться к журчащему роднику; именно к нему и вела грунтовая дорога. К роднику ездили на машинах и местные и приезжие, набрать воды, — говорят, вода в роднике лечебная, содержащая кальций, магний и другие минералы.

Спуск к берегу по крутым, кем-то прокопанным ступеням, начинался в нескольких шагах, не доходя до родника. Сергей Петрович спускался, держась за ветки небольших деревьев и кустов, между которыми вилась зигзагами спускающаяся тропа.

На довольно широком пляже, усыпанном камешками известняковыми и галькой, как будто щебенкой, омываемом волнами реки, он остановился. В метре под облаком тумана виделась гладь реки, — удивительно спокойная ранним утром текущая вода несла на поверхности мусор, который легкими бурунами закручивался около встречной коряги, лежащей поперек течения.

Тут же сразу у родника рыбачить Сергей Петрович не стал. Он прошел по щебёнке пляжа вниз по течению метров триста, к дереву, свисающему над водой ветками с размытого берега, за который еще цеплялось корнями.

Но за деревом уже сидел какой-то рыбак. Он взмахнул удилищем, закинул снасть и поставил удочку на рогульки, воткнутые в щебенистый берег.

Подойдя поближе и узнав одного из местных жителей, Сергей Петрович улыбнулся, он был обрадован неожиданной встрече. Дело в том, что местные рыбаки вообще не рыбачили с берега. Они всегда на лодках становились на якоря вдалеке от берега или уезжали на другую пологую сторону реки, где между островов и песчаного дна рыбы было непременно больше, из-за донной растительности, которая была на мелководье в обилии.

Для лодок был создан огороженный кооператив «Речник», в котором были небольшие железные гаражи для моторов, под охраной на берегу. Дорога по деревне, стоящей на крутом склоне высокого берега реки, и вела к этим гаражам. А родник, у которого решил и рыбачил Сергей Петрович, в паре километров был выше по течению. Вода из родника смывала в мутную воду реки жучков-паучков, а кроме того, приносила свежую струю чистой водички, и рыба сюда подходила, как подумал Сергей Петрович уже в первый же день, когда приехал отдохнуть в деревне. Лодки у него, естественно, не было, а с местными жителями он имел только «шапочное» знакомство, чтобы попросить у кого-нибудь лодку. Он знал многих и его многие знали, помнили старожилы маленького мальчика, который приезжал к бабушке из города на летние каникулы.

— Рад приветствовать местных рыбаков! — поделился своим настроением Сергей Петрович. — Что ж так-то, с берега, не на лодке? — спросил он у местного мужичка-рыбачка.

— А… Это ты? Из Жуковых, приехал который? — вопросом на вопрос ответил мужичек.

Да я, — Сергей Петрович меня зовут — преподаватель я, профессор в институте в (городе) N, — сразу для знакомства сказал Сергей Петрович.

— Ну, а я — Иван Кузьмич, — колхозник бывший — пенсионер. Будем знакомы, из Приваловых я, — сообщил о себе мужичок-рыбачек, протягивая руку для пожатия.

Новый знакомый, виденный ранее Сергеем Петровичем в середине деревни мимоходом, выглядел довольно молодо, на вид не скажешь, что пенсионер. Он был невысокий, чуть пониже Сергея Петровича, рост которого под метр восемьдесят, но физически крепко сложенный телесно, не толстый, а будто бы накаченный, круглолицый. Сам Сергей Петрович, против Ивана Кузьмича — был сухощавый, с осунувшимся лицом и впалыми плоскими щеками. И его скорее можно было принять за старика-пенсионера. Но местные его знали, знали его бабушку и, вероятно, и деда, которого сам Сергей Петрович не помнил.

— Ну, что ж, и тут рыба есть… — Сергей Петрович не спеша сел на ближайший бугорок земли и достал сигареты. — Вот тут, под деревом ямка и есть, а еще ветки-палки нападали на дно, вероятно, — пояснил он закуривая.

— Я будто-то твое место занял… — извинительно обратился к нему Иван Кузьмич, на ты, как к младшему по возрасту и запросто как к своему, деревенскому.

И это понравилось Сергею Петровичу, — «признают своим», -подумалось.

— Ничего. Вон их сколько — указал он на наклоненные над рекой деревья, махнув в сторону вниз по течению реки. — Я пройду пониже и там ямку найду… —

Рыбачек-мужичек, Иван Кузьмич тоже закурил — клева не было.

— Удачи! — сказал Сергей Петрович, бросив окурок и затоптав его носком резинового сапога, и пошел искать место для рыбалки. Через некоторое время он уже сидел на берегу, и удочка была закинута.

_____________________

Летнее утро. Светло было уже в три часа, а в четвертом часу было бы светло как днем, если бы не густой туман, сквозь который Сергей Петрович не видел даже противоположного берега реки. Да и смотреть было особенно некогда, потому что начался утренний клев и надо было рыбачить: а это значит, всякий раз через минуту, вытаскивать рыбку, снова насаживать червячка и забрасывать поплавок снасти подальше от берега, а для этого он даже в воду заходил, для того и одел высокие резиновые сапоги.

Туман всё выше поднимался и исчезал на фоне голубого неба, а с первыми лучами солнца, багрянец зари и розовый цвет восточного горизонта приобрел яркую голубую окраску, и с появлением самого краешка яркого солнечного круга, природа вокруг вся преобразилась и ожила.

(Жалко, что рыбаки этого не замечали, у них, кроме ершей и мелкого окуня клевали и подъязки и крупная красноперая сорожка (плотва) попадались даже подлещики, видимо рыба подошла к родниковым водам).

Затренькали в прибрежном лесу птички и зазвучали в траве кузнечики, ящерка, прошуршав в прошлогодней листве, выбралась на пригорок погреться, а гудящие рои комарья почему-то куда-то исчезли, видимо испугавшись солнечных лучей. (Помогал утром рыбакам спастись от комаров репеллент).

А с оживлением природы, в связи с выходом на небосклон солнечного круга, ожила и река. Ветерок будто бы сильнее подул или река стала течь быстрее, — на воде появилась рябь и небольшая волна мешающая наблюдать за поплавком и видеть поклевку рыбы.

Вскоре, прошла по реке первая утренняя баржа, груженная ровными оранжевыми кучками то ли щебня толи гранитной крошки, почти беззвучная, только уханье едва доносилось с середины реки, ровно в такт работали двигатели: «Ух-так, ух-так, ух-так!». Время можно было проверять по первой барже, это заметил Сергей Петрович еще когда первые разы выходил на берег реки. Ровно в 7 часов, как проходила первая баржа, и через несколько минуток (3 или 4) после этого на берег обрушивались волны одна за другой. Поплавок рыболовной снасти качался на волнах, поднимался на гребень волны и падал в яму, а от этого и насадка на крючке — то ложилась на дно, то резко подпрыгивала, — тем самым отпугивая только рыбу, и о рыбалке уже не могло быть речи. Только-только большие волны от первой баржи улеглись, как прошла большая моторная лодка-катер, с рыбаками быть может; а за ней снизу по реке уже шел какой-то речной корабль.

Таким образом, рыбалка заканчивалась, ловить на волнах было невозможно. Сергей Петрович быстро собрался и пошел по берегу к спуску. Однако рыбачек-мужичек, Иван Кузьмич, сидел на берегу, видимо у него тоже не клевало. Удочка была закинута очень по-хитрому: установленная на рогульках удилище кончиком было выше волны на сантиметров 20, а поплавок на леске установлен был недалеко от кончика, леска внатяжку уходила в волны реки., — так что колебания воды никак не отражались на поплавке и на леске.

Сергей Петрович, как заправский рыбак знал о таком способе ловли рыбы и, кивнув на удочки, спросил Ивана Кузьмича:

— Скользящее грузило поставил? —

— Да. Вот волна поднялась…. А я так только пришел, отдохнуть от тяжестей мира. Молодежь меня только расстраивает. Дети приехали из города, так пусть помогают там со внуками бабушке в огороде: копают, сажают и прочее, — проговорил Иван Кузьмич.

— Да уж, — молодежь нынче подарок. Новое поколение приходит, — начал рассказывать Сергей Петрович присев и достав сигарету. — Я вот преподаю уже более двадцати лет и замечаю, что измельчала молодежь, в смысле умственном и духовном. Всяческие идеалы отсутствуют, нынче стало хуже.

— Конечно. Претерпело изменение всё воспитание. В школьной программе изменения. А потом и в институты неграмотные идут к вам. Ну-ну, и что же с молодыми у вас? — спросил Иван Кузьмич присев на положенный на берег кусок бревна, (он себе место для рыбалки оборудовал — мелькнуло в мыслях Сергея Петровича), и приготовился слушать.

— Если бы меня спросили, что мне не нравится в теперешних студентах, то я отвечу на это не сразу и не без оптимизма. Есть некоторые отдельные студенты, которые совсем не так плохи. Недостатки их я знаю, и мне поэтому не надо прибегать к таким «туманным общим фразам», типа: и такие они и сякие. Нет.

Мне не нравится, что они курят, употребляют спиртные напитки, хотя есть движение — «за здоровый образ жизни», однако основная масса остается в далеке от него. Потому что спортивные и всякие фитнес-клубы все платные, а у бедного студента, как всегда, нет денег.

Как сказал мне однажды пожилой завхоз и сторож наш, который всю жизнь в нашем институте проработал: «нынешние студенты не лучше и не хуже, чем раньше. Это он в отношении житейских бытовых недостатков. А мне видно чуть побольше: и новый у них язык появился, сленг поменялся. Но они плохо знают простые истины науки, которые им в школе должны были дать — и по физике и математике и по другим. А языки иностранные, как и раньше, — в школе учили-учили, а знают от силы 5—10 слов на немецком или английском.

— Помню и свои годы, — сказал Иван Кузьмич, — я тоже учил немецкий и вообще не знал ничего. А по наукам, тоже, — эти формулы по той же химии не каждому давались. А математика вообще: логарифмы были для меня загадкой. Но вот сыновья мои выучились — в люди пошли. Один по строительству, чуть не прорабом Строительный техникум окончил. А другой, помоложе, теперь уже замдиректора фирмы, — тоже по стройке, только институт в вашем же (городе) N.

— Наука, слава богу, еще живёт. Но тоже кризис во всем…, — что-то хотел было сказать Жуков Сергей Петрович, но его перебил Иван Кузьмич, — клюнула рыба и со словами: «стой, стой!», он дернулся к удилищу и схватил его за комель рукой. Не сразу, а постояв пару секунд в согнутом положении и держа удочку одной рукой, Иван Кузьмич дождался быстрых рывков поплавка на натянутой леске, — и только тогда резко поднялся и поднял удилище, сняв его с рогулек, тем самым совершил «подсечку».

В глубине реки, видимо, металась крупная рыба, попавшая на крючок, это видно было по леске, которая то в одну то в другую сторону отклонялась и по согнувшемуся удилищу, вершинка которого изогнута была в дугу и то и дело дергалась от рывков рыбы. Вываживание, сам процесс адреналиновый, для рыбака был главным. И этот процесс продлился довольно долго, — минут пять, если не больше, топтался на берегу Иван Кузьмич…. Но вскоре рыба сдалась и притянута была к мелководью и вытащена на берег. Это оказался довольно большой и красивый с красными нижними перьями плавников — язь!

— Ого! Здоровенный! — Обрадованно воскликнул Сергей Петрович. — На сколько потянет? —

— Да, килограмма три может быть! — тоже радостно и даже тяжело и быстро дыша от волнения, улыбнулся в ответ Иван Кузьмич.

— Да уж! — Сергей Петрович уже захотел тоже порыбачить. — И мне на своё место пойти бы надо. Я ж прикормил там. —

— Конечно. Еще до обеда — сколько времени, еще утро совсем. Поставь скользящее грузило, — есть у тебя? — поддержал его желание и спросил Иван Кузьмич.

— Есть-есть, — заторопился Сергей Петрович. Он снова одел свой рюкзак, снятый было с плеч, взял удочку и торопливо, чуть не побежав, направился к своему месту рыбалки.

2

Рыбалка продолжалась до самого обеда. Но когда солнце поднялось до своего пика на небосклоне и светило сквозь редкие белые облака, которые иногда закрывали его на минутку — наступила летняя жара и клев рыбы стих совсем.

Достаточно нарыбачившись, Сергей Петрович свернул все свои снасти, вытащил из воды, укрепленный на палке садок с рыбой, упаковал его в целлофановый пакет, собрал свой рюкзак и тронулся идти домой. Он дошел до Ивана Кузьмича, который сидел на своем месте и перед ним был расстелен кусок материи, на котором стоял термос и лежали продукты: огурцы, помидоры, лук зеленый, хлеб и другие. Он обедал.

— Привет. А я вот не взял ничего! — сказал Сергей Петрович, подойдя к Ивану Кузьмичу, — приятного аппетита! Ты, как вроде, не собираешься никуда? —

— Да уж. Дождусь вечернего клева. Какой день вот вырвался на рыбалку, в тишине посидеть… — сказал Иван Кузьмич.

— Хорошо! А мне бы домой надо, есть там работка: и трава выросла на участке заброшенном, кое-где и забор покосился…. Ремонт и в доме требуется, — поделился своим Сергей Петрович.

— Конечно. Дом тот пустой стоял уж несколько лет, после смерти Ивановны, бабушки твоей. Все в деревне её уважали. Она травница была и всем помогала…. Все заметили, как ты приехал: и калитку покосившуюся отремонтировал и забор уличный подновил. Тебе бы покрасить передок дома, чтобы не казался таким брошенным старым, — посоветовал Иван Кузьмич.

Сергей Петрович потихоньку пошел вдоль берега в сторону ручья, впадающего в большую реку от родника на крутом склоне. Он задумался о своей бабушке — не был тут лет 10, до самой её смерти. А её, оказывается, «вся деревня уважала» — по словам Ивана Кузьмича. Он подумал, что не зазря висели в сенях многочисленные пучки травы засохшей. Возможно их много и на чердаке, — не зря в сенях такая лестница на чердак построена: с широкими ступенями и «только место занимает» — тогда подумал он, когда только что приехал. Каждый раз лестницу надо было обходить: нижний конец лесенки в сенях стоял на пути — от дверей с улицы в сени до дверей в дом. «Вот оно в чем дело!» — а он сжег травы, которые и в прихожей висели черными пучками по стенам, рассыпая мусор на пол.

Сергей Петрович начал подниматься вверх в другом месте. — Он прошел дальше от тех ступенек, по которым спустился и увидел уже сам ручей, который журчал по камням широкой полосой, метра в три в своем русле. В этом месте верхний слой почвы, лежащей на известняковом каменном склоне, был очень тонким, во время весеннего половодья землю смывало. Камни поросли только мхом и мелким кустарником, мох зелеными пятнами скрывал бело-серые камни берега.

Подъем был крут, градусов под 60, и кустики волчьих ягод и тоненькие березки слабо держались корнями между камней. Всего этого Сергей Петрович не учел. А поэтому случился несчастный случай: он влез до половины или больше на крутой склон, когда поскользнулся на мху, вырвавшемуся из-под ноги, а деревце, за которое он схватился рукой, легко оторвалось от камней — и он полетел вниз навзничь, головой он ударился об острые углы торчащих камней и потерял сознание. Он слетел вниз, к самой реке, едва не коснулся воды головой. Сколько времени он так пролежал он не помнил. А очнулся уже окончательно у себя дома.

Он вспоминал, отрывочно, как сквозь туман, что его лицо сбрызгивал водой туманный силуэт лица Ивана Кузьмича, потом его трясло — это когда его поднимали на склон и несли в деревню какие-то люди.

Иван Кузьмич услышал шум его падения, хотя находился довольно далеко. Когда он нашел Сергея Петровича у ручья на берегу, он позвонил местным мужикам в деревню. Прибежавшие мужики вытащили Сергея Петровича и перенесли в дом, в деревню. Вызвали скорую помощь, и так он узнал, что весь переломан: обнаружилось, что поврежден и позвоночник, и трещина на голове на черепе. Его увезли в больницу не сразу, врачи долго совещались по телефону, прежде чем решились его перевозить с наложенными шинами: привязанными досками, изготовленными тут же мужиками. Сергей Петрович попал в операционную и там потерял сознание уже от наркоза.

За окном потемнело, скоро ночь.

Жуков Сергей Петрович, недавно прооперированный и только что освобожденный санитаркой от капельницы, которую она унесла со штативом с пустым пузырьком, — приподнялся на кровати и говорит вполголоса:

— Слышь, Пал Ваныч? Мне всё сон такой снится: что плывем мы, много людей, на длинной лодке по широкой нашей реке, берегов не видно, туман вокруг, как будто мы в океане, — а из воды показывается спина большой рыбы, как кит, но типа осетра с шипами и чешуей по всей спине, и под нашу лодку. Днище проламывается, лодка ломается пополам, все люди в воде барахтаются…. И я просыпаюсь весь мокрый от пота: и рубашка мокрая, и лицо, и голова. —

Человек, к которому он обращается и которого называет «Пал Ваныч», по его же словам-представлению, молчит, как будто не слышит. Он лежит на противоположной кровати у окна с другой стороны узкой длинной палаты-реанимации на четыре койки, две другие койки у дверей пустые. В палате они вдвоем.

Пал Ваныч тоже перенес операцию на черепе, ему вставили пластину, и теперь его голова полностью забинтована: ушей нет, щек не видно, и лицо выглядывает узкой полоской среди бинтов, как медсестры в перевязочной постарались. У него и позвоночник сломан был в нескольких местах, так что и грудь его была забинтована полностью, дышать ему немного трудно.

Опять в палате наступает тишина…. И до этого Сергей Петрович говорил почти один, Пал Ваныч односложно отвечал на вопросы, хотя вчера было наоборот.

За окнами районной больницы в два этажа, растут деревья. Они не только затеняют свет с улицы в палату, но стучат ветками по окнам и внешнему железному подоконнику и это раздражает Жукова.

— Ветер, как с цепи сорвался… — говорит Сергей Петрович, прислушиваясь к шуму веток.

На этот раз Пал Ваныч сдержанно, с трудом откашлялся раза три и отвечал даже чуть раздраженно:

— То у тебя лодка на рыбу наехала, то «ветер с цепи сорвался»…. Ветер собака, что ли, на цепи в будке сидеть, чтоб с цепи срываться? —

— Так это ж народная поговорка, так народ крещёный говорит, — оправдался Сергей Петрович.

— И народ, особенно крещёный, невежды и фантазёры как ты… Мало ли чего они не говорят? Надо уже свою голову иметь на плечах, и рассуждать пора уже. А все фантазии давно пора выкинуть из головы: еще бы в кикимор да водяных и леших верили! — раздражался сосед.

Пал Ваныч сильно болел, ему трудно было переносить боли, от одной капельницы и укола обезболивающего, до другой. И когда действие укола совсем ослабевает, он обыкновенно сердится и приходит в раздражение от малейшего пустяка. Пока новая порция лекарства не начнет свое действие, минут через 10 или 15, его трогать не следовало.

А сердиться, по мнению Сергея Петровича не на что. «Что странного, например, — думал он, — в этой огромной рыбе, про которую он рассказал или в том же ветре, что «срывается с цепи». Рыба огромная — это вообще сон был, а потому река и снилась, что болезнь пОтом выходила. А про ветры — это же красивый образ старины: так думали еще первобытные люди, — что там, где кончается земля, на краю земли стоят большие каменные собачьи будки и ветры там прикованы большими цепями…. Если они сорвутся с цепей, то и мечутся ветры по всему миру, как угорелые и рвут и рычат, как собаки!

Решив не затрагивать разговором соседа, Сергей Петрович сам попал под воздействие успокаивающих лекарств, которые получил через капельницу, и незаметно раздумья его перешли в сон: он видел бабушкину деревню, вдалеке широкую ленту реки….

Сон это маленькая смерть.

Сон для науки, до сих пор, — одно из загадочных состояний человека. Во сне, как считается, — сознание отключается, но человек продолжает мыслить, хотя его мышление меняется и подчиняется другим законам. Личность («Я» человека, по Фрейду) — начинает взаимодействовать с подсознанием («Оно» — по тому же Фрейду), тогда как сознание («Сверх Я) ослабевает во время сна.

Подсознание приходит со всеми подавленными желаниями и влечениями, в зашифрованной символической форме проявляющей себя в сновидениях. Человеку снятся смешанные, почти фантастические сны и иногда кажется, что сны реальнее реальности, так отчетливо бывает их ощущение. Сон как другая реальность, в этом случае, ибо для реальности человек почти отключен и тело его не двигается. А во снах он может переноситься куда угодно — в родную деревню бабушки из своего прошлого, как переносился во сне и Сергей Петрович.

А что же такое смерть? Ответ на этот вопрос ищут не только биологи и богословы, но и философы и физики, художники и поэты, и каждый человек в отдельности для себя. Понять смерть невозможно, человек может только сформировать общие представления о ней.

Так как наш Сергей Петрович, преподавал классическую физику, то он знал, что с точки зрения физики — смерть обусловлена стремлением материи прийти в равновесие с окружающей средой. Материя желает приблизиться к хаотическому свободному состоянию, рассредоточиться в пространстве. То есть смерть — это хаос и разрушение.

Вообще, любой организм, с точки зрения физики, — это сложная упорядоченная структура, вопреки физическим законам стремящаяся поддерживать свою упорядоченность с помощью энергетической подпитки извне, при помощи обмена веществ, происходящее в клетках. Но срок жизни клеток не бесконечен, существует предел их деления и изношенности. При каждом следующем делении в новых клетках накапливаются отклонения, приводящие к подавлению жизненных функций. Таким образом, клетки во всем организме стареют и умирают. Когда умирают клетки, обмен веществ прекращается — живой организм лишается подпитки энергией и материя приходит в равновесие с окружающей средой. Этот процесс — сравнивается с кипением чайника, пока горит огонь. Когда гаснет огонь, кипяток остывает до температуры окружающей среды — приходит в равновесие с ней.

И с точки зрения биологии — смерть это полное прекращение жизненных процессов организма. Когда вследствие болезни, травмы или старости жизненно важные органы (сердце, легкие, печень, почки и мозг) перестают функционировать, наступает смерть. Часто смерть связывают с остановкой сердца — прекращается кровообращение, — клетки лишаются кислорода и погибают. Первыми начинают погибать клетки мозга; клетки корней волос и ногтей продолжают жить еще многие часы после смерти.

С развитием медицины остановка сердца и прекращение дыхания перестают считаться окончательной смертью. Необратимая (соматическая) смерть наступает в результате гибели всех клеток мозга. А в клинической смерти человек может продержаться от трех до десяти минут.

__________________________

Сначала в туманной дымке обозначался круг света, который падал из окна; потом Сергей Петрович мало-помалу начинал различать предметы и своего соседа по койке, Пал Ваныча. Он возвращался из своих снов, будто из другого реального мира, погружаясь из мира «сновидения» в больничный мир. Было утро. Изначально приносили штативы с капельницами, потом бывал завтрак — его тоже приносили, слава богу, что кормили не с рук. Кровати у обоих пациентов регулировались, и половина, с головы, поднималась, так что пациенты могли брать с тумбочек тарелки и ложки. Пал Ваныч просил не опускать кровать и дремал после капельниц сидя, так ему было легче дышать, в лежачем положении он задыхался и кашлял.

Лицо его выглядывающее между бинтов было серое, нос стал длинным и острым, глаза, от того что он страшно исхудал, казались громадными. Глядя на лицо нельзя было понять возраста, хотя он был моложе Сергея Петровича на много — более десяти лет. А и сам Сергей Петрович выглядел, наверное, не лучше.

Был обход. Уже в который раз, из дремоты Сергей Петрович слышал отдельные слова врача. А в один из дней пришли сразу трое: «отбиты органы», «возможно надо интенсивную терапию применить», «в общем и целом», — слышал Сергей Петрович о своем соседе. Это был консилиум. Пал Ванычу поставили укол, обезболивающий, по его настойчивой просьбе.

А к нему, к Жукову, врачи не подошли.

Заметив, что Жуков глядит на него, Пал Ваныч, приободрившийся после укола, поворачивается к нему лицом и говорит:

— Я начинаю догадываться…. Да…. Я уже всё понял. —

— Что ты понял? — заинтересованно переспросил Сергей Петрович.

— А вот что…. Есть видимо приказ про вас — пенсионеров, чтобы вас лечить по минимуму. Ты не замечаешь, что ко мне больше внимания уделяют врачи — вот и еще одну операцию назначают. А ты все спишь и спишь, доктора лечат пенсионеров, чтобы только отвязаться — выживешь-не выживешь. Ты всё время во сне и в забывчивости находишься…, бредишь и не замечаешь.

Сергей Петрович был предпенсионного возраста — 59 лет, действительно. Но какое отношение это имело к лечению? Он не понимал Пал Ваныча; думая, что ему делают выговор, за то, что он пропускал обходы, обеды и ужины, находясь в своей реальности сна, и он говорит в свое оправдание:

— Я засыпаю, потому что устаю, сил нет, почему-то, утомляюсь быстро. —

— Возмутительно. Потому что мне-то со стороны видно. Главное, отлично ведь знают они — что вы самостоятельно не перенесете…, под старость все заживает дольше, и кости срастаются еле-еле и так далее. Ладно, я — я молодой, — говорил Пал Ваныч, раздухарясь, хотя он сам выглядел старше Жукова.

Из разговора врача, о себе — Сергей Петрович знал, что у него «тряханулись» внутренности, от того, что он летел с высокого склона ударяясь об каменный берег. Наверное, почки отбил, позвоночник вот тоже…, да и голова у него побаливала. Пока он делал какие-то выводы, он снова уносился куда-то в другой, свой мир, где было лето, кони на лугах, тогда у бабушки в деревне, в колхозе была конюшня. Его научили местные парни кататься на лошади, с уздечкою, но без седла, упираясь коленями на круп.

А что: вот он в институт поступил сам. Потом в аспирантуру и писал кандидатскую, из лаборатории не вылезал. Потом провал кандидатской, и его, еще по-доброму, оставили преподавать начальные знания, почти по школьной программе.

_____________________

Людям снятся сны. Человеку необходим отдых от ежедневных забот. Отдых во сне — это не только сам сон, но это и перемена деятельности. Если долго заниматься чем-то одним, непременно наступит усталость. Мысль, обогащенная тем, что хранится в подсознании, порой дарит нам во сне решения сложных задач. Известный пример — Менделеев, который увидел периодическую таблицу химических элементов во сне. Можно сказать, что сны упорядочивают наше сознание. Во сне человек начинает «разбирать» свой «чердак», и во сне борется с проблемами.

Жуков боролся во сне со своими болезнями: ему снилось, что вот он катается на лошади и падает и больно бьется головой об землю, болят бока, болят все внутренности, но он встает и вновь лезет на лошадь….

Во сне человек выбрасывает со своего «чердака» всё ненужное. После такой «уборки» могут «найтись» завалявшиеся нужные вещи, необходимые для верных решений.

Так, вспомнил Жуков, что бабушка его поила ароматным чаем из трав, которые висели по всему дому, а затем она убирали их по холщевым мешочкам.

Бывают и вещие сны, иногда сон предсказывает событие, которое вскоре случается. В этом случае мышление, анализируя события, о которых человек думал днем, по-новому их структурирует и выдает наиболее вероятный исход.

И Жуков видел Пал Ваныча…

Прошло, наверное, два дня. Пал Ваныч уже не сидел, а больше лежал; глаза у него закрыты, и нос как будто стал острее на худом лице.

— Пал Ваныч! — окликнул его Сергей Петрович испуганно. — Вам плохо? —

— С чего ты взял… — сказал через трудный выдох Пал Ваныч. — Ничего. Вот операция прошла, но еще боль не утихла.

«Когда его забирали на операцию?» — думает Сергей Петрович, — ах да, — вспоминает он вчерашний день, что он не выходил из сна, а только слышал санитаров, перекладывающих Пал Ваныча на носилки с колесами.

— Ну, и слава богу, — говорит Сергей Петрович.

— Жалко мне вас, как сравню себя с вами. Ученый, физик, материю и кванты, там, изучал, а туда же — Бога вспоминаешь. Это к концу когда идет человек, то вот он надежду последнюю, Бога…, за Него цепляется, — теперь уж упреком звучали его слова.

И дальше он снова говорил о религии, этой темы они в разговорах не касались совсем.

Это был откровенный монолог Пал Ваныча, который обвинял все религии скопом во всех грехах, против которых они говорили людям бороться. Сергей Петрович слушал, да поддакивал.

После разговора время проходит в тишине и молчании. Сергей Петрович снова погружается в сон-забытье, бредит о чем-то непонятном, бормоча и издавая несогласованные звуки.

Проходит час, и другой и третий; наступает ночь, но он этого уже не видит — он в другом мире своем живет своей другой жизнью.

Сквозь забытье он слышал, что в палату кто-то вошел, раздавались голоса, но проходит пара минут, и все смолкает. Даже глаза Сергей Петрович не открывал. И только с наступлением тишины «услышав» настороженность, он понемногу очнулся и позвал санитарку, нажав кнопку вызова на стене.

— Что с ним? Операция? — спросил Сергей Петрович у вбежавшей санитарки.

— Помер. Сейчас в морг унесли — наскоро ответила она, — Как у вас? Все хорошо? Может вам надо чего? —

— Да. Воды бы поближе… — попросил он.

— Санитарка налила полный стакан и поставила на край подвинутой тумбочки. Сергей Петрович отпил половину и поставил стакан на место.

Санитарка хотела было сразу убежать, но почему-то задержалась. Она снова наполнила стакан водой и присела на край кровати к нему:

— И вы, больной, не жилец на этом свете, — вполголоса сказала она.

— А это что доктор сказал? — спросил её Сергей Петрович.

— Есть, конечно, и врачебные установки: обычно назначают антибиотики и другие лекарства, а вам только обезболивающие и снотворные даем. Но еще и не в этом дело, по вам видно…. Человек, который скоро помрет, его сразу видно. Вы мало едите, исхудали совсем — глядеть страшно. Я говорю не для того, чтобы вас тревожить, а к тому, — может, вы хотите передать что-нибудь кому-нибудь. — Объяснила спокойным голосом медсестра. Она была так спокойна, потому что в реанимации работала третий год и на этих умирающих насмотрелась и привыкла к ним.

— Да я уже всем написал…. Так что помру, и все уже знают, что и как. Так что расстраиваться немногие будут.

После этого разговора Сергею Петровичу становится немного жутко, и его начинает мучить какое-то желание. Он снова пьет воду — проверяя — нет не то; он смотрит в окно, где ему видны ветви дерева — опять не то; он старается подумать снова о своей «бабушкиной» деревне — и всё не то…. Наконец ему становится душно и трудно дышать. Через волнения, от переживаний о своей участи, он теряет сознание, отключается. А приходит в сознание во «сне», в своей новой, обретенной реальности, в которой он жил большую часть времени, находясь в районной больнице. И тут видится ему жаркое знойное лето, и он на берегу большой огромной реки, когда другой берег едва виден, в руках у него удочка бамбуковая двухколенная, которая была у него в детстве, и которою он гордился перед деревенскими мальчишками. Они все ловят рыбу, и он поймал первый, и рыбка болтается на леске перед его лицом, разбрызгивая капельки воды, в которых отражается яркое солнце, они, капельки как алмазы слепят своим блеском… — и Жуков Сергей Петрович уже не проснулся, оставшись в своем мире всем своим сознанием.

Его заметили часа через два, заглянула в палату та же санитарка и ахнула, не услышав дыхания больного. Потом привезли носилки на ножках, погрузили туда Жукова и увезли в морг, где уже лежал Пал Ваныч, еще не взятый родственниками.

Конец.

Романыч, рассказ

Без сюжета. Романыч.

Вот уже несколько лет, по ночам, Александра Романовича преследует бессонница. Он встает, идет пить воду, ложится, ворочается. Но не может Романыч быть безучастным и сухим, как банный лист: голову человека переполняют мысли, он думает. О чем ему думать остается, когда нет никакой новой информации (?) — ему остаются воспоминания. Вспоминает и обдумывает он прожитую жизнь.

Уже под утро, во второй половине ночи, утомленный организм человека впадает в пограничное состояние между сном и реальностью. Он не спит, а находится в дреме, в полузабытье: когда знает, что не спит, но видит сны, в которых прошлое воспоминание, вырываясь в сознание на первый план, перемешивается причудливым образом.

_________________________

Сон.

Огни-отражения в окнах домов потускнели и остались в стороне позади, когда Романыч вышел из поселка. Впереди же, на поля опускался легкий туман, где темнел и проглядывался вдалеке темный лес. Солнце уже пряталось за лесом и на полях цветущей ржи растянулись вечерние тени. Дорога сквозь поле проходила вглубь леса, он начинался с ельника. С обеих сторон ряды тесно посаженных, очень высоких елей стояли, как две сплошные стены, образуя мрачную красивую аллею. В ельнике было тихо, темно, и только высоко над землей в вершинах, кое-где дрожал яркий золотой свет последних лучей заходящего солнца, и он переливался радугой в паутинных сетях. Потом дорога поворачивала, вдруг, сразу, в светлую березовую рощу. Розовые и белые стволы окрашенные закатом и черные тени, казалось, теперь, жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку.

Дорога от поселка шла по песку, и быстрым шагом по ней идти было нельзя, ноги увязали в песке. Природа вокруг молчала, радости не было, как днем при гомоне птиц, возможно, всё готовилось к ночи, но все вокруг было приветливо, молодо, так близко, всё — и деревья, и небо, и даже светлая как будто прозрачная луна в темнеющем небе востока, и хотелось думать, что так будет всегда.

Абсолютной тишины однако не было, вскоре Романыч услышал нечто вроде громкой барабанной дроби. Это токует дятел: самец петь не умеет и привлекает самку, стуча клювом по сухому дереву. Во всякое время года присутствие дятла выдает и его громкий крик: «кек-кек». Среди берез стояли погибшие сухие стволы, и на глаза попался большой пестрый дятел: он действительно очень яркий в своем черно-белом наряде, а у самца на голове, на темени еще и красное пятно, как шапочка. Есть еще и другая порода дятла — желна, или черный дятел.

Но этот пестрый улетел, а за ним над светлым березняком пролетела большая птица — ястреб-тетеревятник. Среди хищных птиц этот ястреб охотится не на открытых пространствах, как орлы, а в гуще леса. Гнездовья тетеревятник устраивает на деревьях в глухих участках леса, как раз в ельнике и было, наверное, его гнездо. Хоть этого ястреба и называют тетеревятником, рацион его весьма разнообразен. Больше всего от него достается мелким пичугам вроде синиц, а из более крупных он ловит диких голубей, и тетеревов. Лесные звери — белки, зайцы — также становятся его добычей. Тетеревятник — настоящий виртуоз засады. Он не тратит времени на поиски добычи, а поджидает её, притаившись на ветках деревьев. Заметив белку, увлекшуюся орехом, бесшумно срывается с места и на лету хватает грызуна лапами. Вот и теперь, наверное, дятлу не повезло: он привлек своим стуком и своим криком внимание ястреба, который и погнался за ним.

_______________________

Романыч уже засыпал, и спал бы крепко и спал бы долго, если бы его не разбудили те же самые воспоминания. Он вдруг вспомнил о телеграмме, которую получил, будучи еще довольно молодым, и прежде всего, посмотрел на адрес: с родины. Что-то тревожное. Сообщалось о смерти матери.

Тогда же вспомнилась родная деревня, и в то же время он думал о своей матери. У нее было трое детей и около шести внуков, детей брата Романыча, Геннадия. Она жила в глухой деревне глухого района далекой провинции, прожила она там очень долго, с детства до шестидесяти лет. Он помнил её самым добрым в мире существом, чуть ли не с трех лет — и как любил! «Милое, дорогое, незабвенное детство!» — подумал он, — «Отчего оно, это навеки ушедшее, невозвратное время, … отчего оно кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле? Когда в детстве или юности он, бывало, заболевал, то, как нежна и чутка была к нему мать! И теперь, „воздыхая“ о её смерти, всё мешалось с воспоминаниями, которые разгорались всё ярче, как пламя костра, поглощающее вновь подброшенные только что дрова».

__________________

Это был, как сон во сне, воспоминания о воспоминаниях. Тогда человек встал и, попив воды и вернувшись к кровати, вновь начав мыслить, — ужаснулся вначале, но испугался ненадолго. Пугало Человека не само воспоминание о смерти матери, а его равнодушие, с каким он встретил это трагическое воспоминание. Говорят, что «философы и мудрецы равнодушны». Неправда, равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть.

Опять Романыч лег в постель и начинал придумывать, какими бы занять себя мыслями. О чем думать, в свою бессонницу? Кажется, всё уж передумано и ничего такого, что было бы способно возбудить мысль, не было. Но через минуту, буквально, случалось новое погружение в пограничное состояние, «бред наяву» под воздействием сонного организма. А мозг и сознание подают новые и новые размышления:

«Познай самого себя» — прекрасный и полезный совет; жаль только, что древние не догадались указать способ, как пользоваться этим советом.

_________________________

Когда Романычу, прежде, приходила охота понять кого-нибудь или себя, то он принимал во внимание не поступки, в которых всё условно, а желания. «Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу, кто ты». По роду занятий приходилось Александру Романовичу принимать исповеди. Когда-то в юности он пытался начать карьеру священника. Но это скорее по настоянию родственников, чем по своему желанию. У него в роду был дед из священнического рода, поэтому и бабушка настояла, чтобы Александр поступил в семинарию. И он таки отучился и даже служил при большом Храме в городе. Но оставил всё и ушел с большим разочарованием и неверием в это дело священства. Не то, чтобы разуверился в Бога совсем, но сомнений заимел порядочно много по вопросам «вероисповедания», его многочисленных ответвлениях и разделениях.

За всё время, пока он был связан с религией, он не видел ни одного человека, который бы говорил со священниками искренне, попросту, по-человечески. Он и сам, поначалу, еще во время учебы в семинарии, испытывал подспудный страх, к которому долго никак не мог привыкнуть. Кресты ассоциировались у него со смертью, (как, наверное, у многих), кресты он видел во множестве на кладбищах. Да и радости не вызывали проповеди настоятелей-священников. В проповедях только и слышалось осуждение в грехах — «все грешные до одного», — как сказано в Писании. О чем же было радоваться, когда всех, на том свете, ждало наказание.

Священники же, выглядели людьми «умными и великими», причастными к «тайным знаниям»: они Библию читают и, главное, понимают, может даже с Богом и Ангелами разговаривают! И в их присутствии Романыч был испуганным маленьким и виноватым. Он робел, (и другие люди, наверное, робели), вплоть до того, что хотелось «бухнуться им в ноги», так, что и просить не знаешь о чем: о помощи.

Времена тогда были «смутные»: появилось много сект, одних только христианских конфессий насчитывалось до сорока, прочитал он где-то в печати статистику. Это и баптисты разных толков, от пятидесятников до Евангелистов, и Адвентисты седьмого дня, и Свидетели Иеговы и прочие и прочие.

Хорошо ещё, что пошел он по стопам предков своих и был в монастырях православных. Вспоминалось: как вечером монахи пели на службе стройно, вдохновенно. Служили молодые монахи-священники с черными бородами; и Романыч, слушая про жениха «грядущего в полунощи», и про чертог украшенный — чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину. Вспоминая, он снова уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда с бабушкой ходил в деревенскую церковь, тогда еще полупустую, когда также пели про жениха и про чертог. И теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда не было.

И, быть может, думалось, — на том свете, в той жизни мы все будем вспоминать о далеком нашем прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством, с чувством радостным. Кто знает!

___________________

Романыч уснул под самое утро, в комнате, светлеющей от света из окна. И во сне у него текли слезы из глаз по щекам. Уснул он с мыслями о том, что вот он прожил свою жизнь, достиг всего, что мог и что было ему доступно. Он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, рано было покидать эту жизнь; всё ещё казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то. И в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была в детстве, и в семинарии, и во время немногого служения священником. Именно поэтому он покинул это поприще в юности, и пошел искать в миру и в мире. Как бы хорошо ни пели монахи на службах, мир его сманил своей мечтой о чем-то; о чем — он не знал до сих пор.

Без сюжета. Романыч

Когда долго, не открываешь глаза, или когда долго смотришь на глубокое темное небо ночью, расцвеченное гирляндами звезд, — то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и всё то, что считал ранее близким и родным, становится бесконечно далеким, прошедшим и уже не имеющим прежней ценности.

Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла беспросветная, — равнодушны к короткой жизни человека. Когда остается Романыч с ними наедине, с глазу на глаз и старается постигнуть их смысл, душу гнетет их молчание; приходит на мысль то одиночество, которое ждет нас в могиле, и сущность жизни Романычу представляется отчаянной и ужасной….

Между тем, сознание возвращает позитивные воспоминания жизни.

__________________________

Осы.

На чердаке деревенского дома, иногда, Романыч видел подвешенный к потолку серый шар с отверстием внизу, из которого то и дело вылетали небольшие раскрашенные желтыми полосками насекомые. Конечно, это были гнезда осиные.

Материалом для постройки таких гнезд осами служит настоящая бумага. Насекомые делают её сами из волокон древесины, измельчая её челюстями и смачивая слюной. Поэтому этих насекомых так и называют бумажными осами. В таком гнезде есть ячейки, и в каждую оса откладывает по яичку. Из них вырастают личинки, которых осы кормят изо рта пережеванными насекомыми. Эти осы — общественные насекомые, но у них нет такого разделения труда, как у пчел или муравьев.

Есть также осы, которые делают гнезда в земле. Это настоящие хищники, которые питаются различными беспозвоночными. Оса «помпил», например, нападает на пауков, жаля их в спину и поражая нервный центр. А оса «пчелиный волк» поселяется вблизи пасек и охотится на пчел.

Есть ещё «земляные осы». В отличие от бумажных ос, эти живут одиночно. Самка вырывает в земле норку, откладывает в неё яичко, помещает туда же убитое насекомое и закрывает входное отверстие. Вылупившаяся личинка питается самостоятельно, а после превращения в осу выбирается на поверхность.

Природа наглядно показывает, как отдельные особи объединялись в коллектив, в малые группы со своими законами, разделениями, в некие «целые государства». Эти же осы, существующие одиночно, в конце концов, в результате эволюции (в смысле развития), превратились в пчелиные ульи, в «государства пчел».

Человек не одинок. Общество и личность взаимосвязаны.

Государства, нации, партии, социальные классы объединяют людей в «большие группы». В них входят тысячи человек, большинство из которых не знакомы друг с другом.

Коллектив — это сплоченная группа, в которой хороший психологический климат для человека. Деятельность коллектива эффективна, её результаты полезны не только для самих членов этой группы людей, но и для многих других. В хорошем коллективе люди дополняют друг друга. Коллектив легче справится с поставленными задачами, чем люди, не объединенные в группу.

Ничего нового люди не изобрели, думая, что они создали государственный строй и прочее.

_____________________________

Муравьи.

В лесах средней полосы у нас частенько можно видеть конусообразные кучи (пирамиды), сложенные из сухих веточек, травинок и хвойных иголок, по которым снует множество мелких насекомых. Эти кучи — муравейники, жилище лесных рыжих муравьев.

Длиной несколько миллиметров, с темно-коричневым брюшком на тонком «стебельке», они — муравьи, самые многочисленные и заметные из лесных обитателей.

От каждого муравейника в разные стороны расходятся тропинки, (аналог наших дорог между городами и селами), по которым бегают взад и вперед тысячи муравьев. Одни носят строительный материал для муравейника, другие добычу — убитых ими гусениц, жуков. Если ноша слишком велика, то за нее берутся сразу несколько муравьев и совместными усилиями тащат добычу домой.

Муравьи относятся к общественным насекомым: всё население муравейника — это одна огромная семья с четкими разделениями обязанностей. Основную часть её составляют рабочие особи. Самка-царица в несколько раз крупнее всех, она постоянно сидит в центре муравейника и откладывает тысячи яиц. Рабочие муравьи оттаскивают их в особые камеры, где из яиц выводятся беловатые почти неподвижные личинки. Со временем они превращаются в куколки желтоватого цвета, а из куколок выводятся новые рабочие муравьи. В период размножения из куколок выходят крылатые половозрелые самки и самцы. Они сотнями покидают муравейник и роятся — это их брачные игры. Образовав пары, крылатые муравьи улетают искать место для нового жилья, обламывают свои крылья на новом месте и основывают новый муравейник.

(Аналогично и человек завоевывал новые пространства земли. У людей исследователей, словно вырастали крылья за спиной, они пускались в дальние неведомые пространства, открывали «Америки» и строили новые государства. Сейчас, когда Земля уже перенаселена, с «крыльями за спиной», человек исследует космос и стремится на новые планеты: на Марс).

Муравьи вездесущи, от них нет спасения никакой мелкой живности ни в траве, ни даже в кронах деревьев. Охотясь на многочисленных вредителей, рыжие лесные муравьи полезны и приносят огромную пользу лесу: даже средний по размерам муравейник защищает лес на площади четверть гектара.

Нередко муравьи «пасут» тлей. Эти тли, мелкие насекомые живут большими группами, сосут сок из листьев и выделяют сладкую жидкость. Муравьи её собирают, сладость, и защищают тлей от охотящихся на них жуков — божьих коровок.

Муравьи-листорезы. Они названы так за то, что отгрызают кусочки листьев и переносят их, держа над собой словно зонтик, в свои подземные жилища. Но питаются листорезы не листьями: на измельченной листовой массе разрастается грибница, и грибы служат им пищей!

Есть муравьиные сообщества воинствующего характера. Муравьи воины-разрушители, завоеватели. Настоящий ужас на всё живое в тропической Америке наводят полчища муравьев-эцитонов. Они не имеют постоянных гнезд, а путешествуют многочисленными колоннами. В центре колонны ползут несущие личинок и куколок рабочие и сама «царица» -самка, а по краям — охраняющие их «солдаты» с огромными жевалами. Передвигаясь днем, на ночь эцитоны сбиваются в кучу, в центре которой самка откладывает очередную порцию яиц. Эцитоны миллионами укусов умерщвляют всех зверей, попавшихся на пути. Впрочем, пищей им служат, в основном, другие общественные насекомые — муравьи, термиты.

_______________________________

Неоднократно высказывалась мысль, что возможности Гениев — это не аномалия, а норма. Будто бы гением может стать каждый. Однако так мало гениев было за всю историю человечества. Людей миллиарды и еще миллиарды погибло. А гениев было всего около 500 человек (по случайно прочтенной, кем-то составленной статистике). Единицы на сотни миллионов. Причина может быть в том, что возможности нашего мозга используются далеко не полностью. Виной тому лень. Все время человек искал облегчения своей жизни. Облегчение добывания пищи, облегчение строительства жилья, облегчение передвижения с места на место, метро уж построили скоростное и прочее. Лишь бы не работать, а серьезная работа потребует серьезных знаний. Когда работы меньше и большие знания не нужны становятся. Прогресс неизбежно приводит к деградации.

______________________

Сон занимает значительную часть жизни человека. Но так уж устроен наш организм, что без сна мы не можем жить. Чтобы восстановить силы, младенцы должны спать до 18 часов в сутки, дети — до 10 — 12 часов, подростки — не менее 10 часов, взрослые — 7 — 9 часов. Во время сна наш организм трудится — избавляется от шлаков, накапливает энергию. Мозг анализирует произошедшее за минувший день, освобождается от ненужных впечатлений. Во сне люди часто находят выход из ситуаций, которые днем казались безвыходными.

И видит человек сны. А это особенное явление, между прочим. Как сейчас стремятся создать виртуальную реальность в гаджетах, природа дала человеку сон, вторую жизнь в которой он живет виртуально и нередко сон связан с реальностью непосредственно и сообщает человеку иногда его будущее: в так называемых «вещих снах».

Отчасти вещие сны тоже объясняются действием подсознания. Мысль, обогащенная тем, что хранится в подсознании, порой дарит нам во сне решение сложных задач. Так, например, — днем вы искали какой-то предмет, но так и не нашли. Во сне мозг продолжает его искать и обращается за помощью к подсознанию. А в нем сохранилась не схваченная сознанием информация о том, куда вы положили искомое. И другой известный пример — Менделеев, который увидел во сне периодическую таблицу элементов. Можно сказать, что сон упорядочивает наше сознание. Во сне человек «разбирает» свой «чердак», выбрасывая ненужное. После такой «уборки» могут «найтись» завалявшиеся вещи.

Будет человек думать над вопросом о скором будущем, — и сознание совместно с подсознанием даст ему ответ, появится «вещий сон», пророчество, предсказание. В этом случае мышление, анализируя события, о которых вы думали, по-иному их структурирует и выдает наиболее вероятный исход. Этот результат, возможно, давно был спрогнозирован, но сознание его не воспринимало, он (прогноз) был вытеснен в подсознание и извлечен оттуда во сне.

Возможно, нам каждый день снятся необычные сны, но мы их не все запоминаем, да и те, что запомнились и не сбылись, тоже выбрасываем из головы вон. Лучше запоминается сон, когда он сбылся, а это может быть и результатом совпадения. По-настоящему вещий сон, если таковой вообще бывает, обычный человек может увидеть всего раз-два в жизни.

Появление «вещих снов» иногда можно объяснить и телепатией. Когда снятся события, происходящие с близкими. И часто здесь имеет место факт, уже известный подсознанию, но отвергнутый сознанием и всплывший только во сне. Мы знали, что родные и близкие больны заранее, а потом увидели во сне их гибель или попадание в больницу. К тому же сны показывают нам всё в форме символов, и многое зависит от расшифровки: «Опять зарплату урезали! То-то мне сегодня сухарики снились», говорим мы. Сотни «сонников» уже существуют и ими пользуются так называемые гадальщики, частенько обманывающие людей.

Люди, постоянно видящие сны, либо хорошие аналитики, либо наделены неким даром, ясновидением.

____________________________

В коридоре висят часы с кукушкой, старенькие, они раньше каждый час куковали. Но потом сломались и теперь время было не узнать, надо было идти и смотреть…

Последние месяцы своей жизни, пока Романыч ждал смерти, кажутся ему гораздо длиннее всей его жизни. И никогда раньше Романыч не умел так мириться с медлительностью времени, как теперь. Прежде, бывало, когда ждал он на вокзале поезда или сидел на экзамене, ждал своей очереди, волнуясь, даже пятнадцать минут казались вечностью. А теперь он мог всю ночь сидеть неподвижно на кровати и совершенно равнодушно думать о том, что завтра его ждет такая же длинная, пустая ночь, и послезавтра, и после послезавтра….

Опять ложась в постель, Романыч начинал придумывать, какими бы мыслями себя занять.

____________________

А вот оно оказывается как: воображение бывает различных видов. Когда человек сознательно, усилием воли вызывает у себя определенные образы, он пользуется — «активным воображением». Если образы под влиянием каких-либо факторов возникают сами по себе, тогда работает — «пассивное воображение». И сны, и сновидения — это и есть плоды пассивного воображения.

«Репродуктивное воображение» — это еще один вид, сродни памяти. Воспроизводя виденные в прошлом картины реальности, этот вид воображения достраивает с помощью фантазии изгладившиеся, забытые детали. Тем самым создаются измененные картины реальности.

«Продуктивное воображение» — создание образов новых, в реальности несуществующих. Именно продуктивное воображение является основой творческой мысли.

И только человек обладает возможностью творить. Итогом творчества становится нечто совершенно новое, — будь то предмет (картина, какой-то аппарат или архитектурное решение) или идея.

Воображение всегда говорит о настроении, переживаниях, состоянии души автора. Так же и сны: Когда человеку грустно и сны ему снятся грустные.

Творцы творят по настроению: красочные картины, веселая музыка, забавные стихотворения — создаются обычно в минуты радости; Мрачные краски, тревожная музыка и печальные стихи — чаще всего свидетельствуют о душевном смятении.

И что же выходит, — а то, что творческим людям полезно спать и видеть сны. Но когда бессонница? Как же тут-то быть?

________________________

Эпоха «до революции» ушла, как жили там и тогда? мы не знаем. И про нас через 100 лет никто знать не будет: вот как, например, я варю-готовлю рожки. Всё очень просто и быстро: засыпаю сухие на сковородку с маслом подсолнечным на дне, и эти сухие прокаливаю-прожариваю, пока они не станут коричневыми (не все, но некоторые), а потом заливаю горячей водой из чайника, чтобы рожки в сковородке скрылись под водой на палец. Варятся минут 16 и впитав воду — готовы! Супер быстро и так далее… Кто- то узнает через 100 лет и это ему поможет. Опыты людские забываются и вновь восстанавливаются через книжки! Читайте и перечитывайте классику! 12 стульев, например!

Всё это вспоминалось во время бессонной ночи. Как Романыч нанялся по договору на работу на «стойки народного хозяйства» — так это тогда называлось, «завербовался». Были объявления от строительных организаций, «компаниями и фирмами» их тогда никто не думал называть. Вербовщики ездили по городам центральной России и собирали людей, а потом их отправляли на большие стройки, где поселяли в общежитиях. Так и Романыч попал на строительство новых городов в Западной Сибири. Открыли месторождения, начали добычу полезных ископаемых, а в сторонке строился город.

Кто-то в общаге научил его готовить рожки быстрым способом. А еще, чтобы экономить деньги, было изобретено «ноу-хау». В крупном магазине продавались куриные грудки, куриные ножки, и все полуфабрикаты, но все без шкурок. Сами шкурки куриные, кожа, содранная с мяса, продавалась отдельно за бросовую цену, как «отходы производства». Работяги брали эти куриные шкурки-отходы и жарили их на сковороде вытапливая имеющийся на них жир, а потом повторялся весь процесс приготовления «быстрых» макаронных изделий!

И хотя различной экономии был научен и при достаточно большой зарплате, Романыч так и не скопил денег, а приехал на родину в свою деревню, под старость, совсем бедным, на пенсии самой маленькой, минимальной.

Он нашел дом своих родителей обветшалым, требующим ремонта, огород заброшенным, заросшим сорняками. А денег на покупку материалов для ремонта дома не было: те же доски для разваливающегося крыльца купить было не на что.

При такой бедности достаточно было серьезного недуга, болезни какой-нибудь…, и страх смерти, влияние обстоятельств и отсутствие близких людей — всё повлияло на то, чтобы всё то, что Романыч прежде считал своим мировоззрением и в чем видел смысл и радость своей жизни, перевернулось вверх дном и разлетелось в клочья. Ничего не было удивительного в том, что Романыч омрачал мыслями и чувствами последние месяцы своей жизни, мыслями достойными варвара, что теперь он стал равнодушен и не замечал рассвета в своем полузабытье на пустой кровати в пустой комнате пустого дома.

Солнце освещало комнату, и начинался-таки новый день. Окончательно отойдя от сна, Романыч шел умываться, холодная вода хоть как-то могла взбодрить его на время…

3. Без сюжета. Романыч.

Наливая горячую воду из чайника в фарфоровый бокал, куда уже были насыпаны две ложки сахара и ложечка кофе, Романыч подумал, что вот, он пристрастился к этому напитку из-за того, что когда-то прочитал-узнал, будто Онорэ Бальзак выпивал по 30 — 50 чашек кофе за день в период своего творчества. И другие писатели выпивали кофе по многу.

Вспомнилось из школьных годов: у него был складной стаканчик пластмассовый из складывающихся круглых пластинок, который убирался в плоскую коробочку, круглую как хоккейная шайба; снимаешь крышку, встряхиваешь, и получается стаканчик.

Они ходили с классом на экскурсии на речку. У самой реки на крутом склоне бил родник, к нему была приделана труба с желобом, из которой можно было пить воду. Романыч тоже подходил к источнику за всеми по очереди ребятами школьниками. Он вынимал из кармана свой пластмассовый стаканчик, встряхивал и зачерпывал им воду из маленького круглого озерка, куда падала вода из родника, дно было из белых камешков, и вода была прозрачная-прозрачная, так что незаметно самой воды было бы, если бы не волны от падающей струи источника.

— Зачем ты пьешь из стаканчика, когда все пьют из самой трубы, — вода же бежит, льется? — спрашивал кто-то из его одноклассников.

— Кто пьет из трубы, а кто пьет из стаканчика, — отвечал Романыч уклончиво. — Каждый по-своему… Ты из трубы пьешь, ну и пей на здоровье…. —

Уже тогда, в детстве Романыч обладал удивительным зрением: он видел далеко-далеко. Никто ничего не видел вдали на опушке леса в километре или больше от реки, через поле. Один только Романыч видел что-то своими мутно-серого цвета глазами. Зрение у него было поразительно острое.

— А вот она красивая рыжая, — говорил Романыч, вдруг, ласковым и нежно-плачущим голосом. — Какая интересная!

— Кому это ты? — спрашивали его окружающие.

— А там лисичка… легла на спину и играется, словно собачка, и прыгает и на спине катается…. —

Все стали смотреть вдаль на опушку леса, но никто ничего не видел. Зато Романыч видел так хорошо, что пустынное поле и далекая опушка леса были для него всегда полны жизни и содержания. Стоило Романычу только вглядеться вдаль, чтобы увидеть лисицу, и зайца, и больших птиц — тетеревов, токующих среди деревьев на опушке. Он видел лосей и белочек и бурундуков даже под орешниками, растущими на далекой опушке далекого леса.

Не всякому доступно видеть диких животных в их домашней жизни, когда они не убегают, не прячутся и не глядят встревоженно по сторонам. А Романыч видел играющих лисиц, зайцев, умывающих лапками мордочки, как кошка; и ястребов-орлов в высоте небесной, выбирающих свою добычу на земле. Зрение Романыча было сродни орлиному. Благодаря такой остроте зрения, кроме нашего мира, который видели все, у Романыча был еще другой мир, свой собственный, никому недоступный и, вероятно, тот мир давал ему повод быть философом с самого раннего возраста. В школьные годы он учился хорошо, хорошо запоминал уроки и по учебникам только чуточку уточнял из того, что услышал от учителя. Назвали бы его «вундеркиндом», но скрытность, — это еще одна была черта присущая Романычу.

Думал Человек и над своим феноменом зрения, читал специальную литературу.

_________________________

Глаза это парные органы, представляющие собой два шара — глазные яблоки, — «интересно, почему это фрукты сравнивают с живым организмом?».

Эти «яблоки» защищены с одной стороны костями черепа — орбитами, а с другой стороны слоем кожи — веком. «Орбиты глаз — это как орбиты спутников вокруг земли? Примерно так», — думал Романыч тогда, привыкая искать сравнения, приучаясь к философствованию.

Глазные яблоки снабжены густой сетью кровеносных сосудов — их можно увидеть на белочной оболочке (склере), называемой в просторечье белками глаз. «Это как белок в вареных куриных яичках» — для сравнения.

И еще множество различных приспособлений придумала природа для того, чтобы дать зрение человеку. Тут и брови, и ресницы — от попадания пыли и грязи. И слезные железы — слезами глаза «умывающие». А также — конъюнктива, зрачок, радужная оболочка, лучевые и кольцевые мышцы, роговица и хрусталик — двояковыпуклый диск, линза. Внутри глаза, на сетчатке расположены светочувствительные рецепторы — палочки и колбочки. «Это как в лаборатории какой-то, только химия тут не причем, потому что вместо препаратов химических в тех колбочках преобразуется свет, идущий через отверстие-зрачок, сквозь стекловидное тело, внутриглазную жидкость, и падающий на сетчатку».

Четкое изображение предметов получается потому, что лучи света фиксируются точно на сетчатке. Но у некоторых людей глазное яблоко слегка вытянуто, и место фокусировки лучей не достигает сетчатки: изображение получается размытым. Это называется близорукостью. Чем сильнее удлинен глаз, тем хуже человек видит предметы, находящиеся в отдалении.

Когда, наоборот, глазное яблоко укорочено, лучи фокусируются за пределами сетчатки, и близлежащие предметы лишаются четкости изображения. Это дальнозоркость.

Причина и той и другой аномалии-нарушения в ослаблении глазных мышц. Нарушения зрения корректируют очками: вогнутыми — для близоруких и выпуклыми — для дальнозорких.

_________________________

Избавил Бог Романыча от болезней глаз и многих других болезней. Страдал он одной болезнью: суровостью своей. Юмора в нем не было, а значит, и веселья особого в жизни его не предвиделось.

Если ни в детстве, ни в юности он со смехом не дружил, ничего удивительного не было в том, что теперь Романыч был равнодушен ко всему и в последние месяцы своей жизни он омрачал мыслями и чувствами грустными.

Читал он всегда много и знал о юморе, о шутке достаточно, так что мог бы составить небольшое для себя эссе, что он и сделал в это утро и весь последующий день, просидев за письменным столом и штудируя книгу-цитатник, энциклопедию умных мыслей умных людей. Вот что у него получилось:

«Смех, насмешка, шутка.

Когда не над чем смеяться, — тогда рождаются сатирики. Они выискивают и находят трудности и пороки людского сообщества, высмеивая их.

Иногда ирония должна восстановить то, что разрушил пафос. Восторги собой иногда переходят в излишнюю похвалу — стоит немного пошутить — и похвала куда-то уходит.

Люди любят мысли, которые не заставляют задумываться. А шутка часто бывает легкой на слово и на мысль, поэтому воспринимается людьми легко и быстро.

Смеяться можно над чем угодно, но не когда угодно. Мы смеемся и шутим над смертью самой, но только не у смертного ложа.

Так что, несмотря на легкость, это всё не так просто. Только тот, кто ничего не смыслит в машинах, попытается ехать без достаточно полного бака бензина или без масла, пока не заклинит мотор, и так же — только тот, кто ничего не смыслит в разуме, попытается размышлять без твердой, неоспоримой основы.

Иногда надо рассмешить людей, чтобы отвлечь их от намерения злого против нас — мы часто слова оскорбительные переводим в шутку, спасая положение».

___________________________

И великая подмога самому себе, когда умеешь смеяться над собой, когда сглупил, поступил неправильно и видишь это.

«Без юмора живут только глупые», — сказал кто-то из Великих мудрецов, и Человеку, вероятно, надо было считать себя глупцом, прожившем свою жизнь без достаточного смеха».

__________________

Собственно, от чего мы умираем? — подумал Романыч. — Мы умираем от одной и основательной причины: неуважение себя. Мы, фактически, самоубиваемся. Не столько «времечко нас гонит», сколько мы сами гоним себя: «Уди уже ты, черт!». Это просто нигилизм какой-то. Такое имя дали нам еще с Тургеневских времен, — имя, которым окрестил себя русский человек, или, вернее, в которое он раскрестился. В изменившееся время, пытаясь вернуть и массово ввергаясь в лоно Церкви, понятие о которой совсем нет.

— Ты кто? Блуждающий в подсолнечном мире? —

— Я нигилист. И остаюсь нигилистом. Я только делаю вид, что молюсь. Я только делаю вид, что живу в «царстве-государстве». На самом деле — я сам по себе свой человек. Вот я, например, рабочий трубного завода и всё, а до остального мне дела нет. Мне бы поменьше работать да побольше денег получать. Мне бы побольше гулять-отдыхать.

Тоже и в деревне творится: работать поменьше хочет человек.

— Земля — она сама должна родить урожай.

И уходит от земли: известное дело, — Земля Божия. Она всем поровну. Да. Но не Божий ты человек. И земля, на которую ты надеешься, — ничего тебе не даст, если ты не приложишь к ней своего труда.

Только оканчивая свою жизнь, — думал Романыч, — ты видишь, что вся твоя жизнь была поучением, учебой, в которой ты был невнимательным учеником.

__________________

«Смех, насмешка, шутка. Продолжение.

Есть люди настолько «сухие», что можно «вымачивать» их в шутках целыми днями, и ни одна из них не попадет им под их «толстую кожу».

Смех — неплохое начало для любого дела, и смехом же хорошо его заканчивать. Приступая к работе, кажется, такое невозможно, а если пошутим и начнем, то страха перед невозможностью избежим. И закончив дело с шуткой оглянемся: а мы боялись, сделали же и возрадуемся.

Важно не то, над чем человек может насмехаться и издеваться или в чем он сможет найти какой-либо недостаток, а то, что он может любить, ценить и принимать. В каждый момент нашей жизни мы должны отыскивать не то, что нас отделяет от других людей, а то, что у нас с ними общего. И шутки могут нам помочь.

Смех — это сила, которой бывает, вынуждены покоряться даже великие люди мира сего.

Смех — это солнце: оно прогоняет мрачную зиму с лиц человеческих.

И нет силы более разрушительной, чем умение представлять людей в смешном виде.

«Шутку, как и соль, должно употреблять с умеренностью», — говорил еще Пифагор.

От смеха недалеко до высмеивания. Шутить надо для того, чтобы совершать серьезные дела. Шутка помогает ослабить напряжение, поскольку она дает отдых.

Кто мешает нам, смеясь, говорить правду? Насмешка часто решает важные задачи лучше и сильнее, чем строго обличительная речь. И насмешки же оставляют в душе смертельные уколы, когда они основаны на правде.

Лучше дать повод к смеху легкому, чем к насмешкам.

Смех наносит сильный удар по порокам и грехам, когда они выставляются на всеобщее посмеяние. Порицание, осуждение даже — переносится легко, но насмешку далеко не так: никто не хочет быть смешным перед людьми.

Будем смеяться, не дожидаясь минуты, когда почувствуем себя счастливыми, чтобы возрадоваться, — иначе мы рискуем умереть, так ни разу и не засмеявшись».

_________________

«Да уж, — подумал Романыч. — Чему было радоваться коль жизнь всё била и била не ключом родника, а ключом гаечным!».

__________________

«Умение легко перейти от шутки к серьезному и от серьезного к шутке, — требует гораздо большего таланта, чем обыкновенно люди думают. Нередко шутка служит проводником такой истины, которая не достигла бы цели без её помощи.

В нечутком уме — не место шуткам. Если бы острое слово насмешек красило бы нас, оставляло следы, — мы бы все ходили перепачканные от позорных шуток: и про лицо наше, про носы и про уши торчащие, и про одежду и про фигуру, далекую от спортивных стандартов.

А также, кто чрезмерно чтит старину, становится в новое наше время — посмешищем.

Шутка дозволенная приятна, а уж какую кто стерпит — это зависит от способности терпеть. Кто от колкости выходит из себя, только повод дает вновь его кольнуть.

Насмешка, между тем, — это наиболее утонченный способ выставить недостатки другого человека. Но если вы направляете в чей-либо адрес остроту, вы должны быть готовы принять её и в свой адрес.

Шутка и смех. Человек тем и отличается от всех других созданий — способностью смеяться над собой. А этому тоже надо учиться. Мы смеемся, если кто-то другой задет — а нас заденут, то смеха в нас нет. И шутка объясненная — перестает быть шуткой. Насмешка — детище презрения, и хорошее испытание для самолюбия.

Что сделалось смешным, уже становится менее страшным и опасным. Как чашка кофе, налитая нам и преподнесенная с учтивостью — и наше самоуважение возрастает; точно так же, достаточно порою небольшой шутки перед разговором, чтобы сбить с нас большую спесь.

Есть шутки непонятные совсем и не всем понятные: как шутки философов такие умеренные, что их не отличишь от серьезного размышления.

Да. Шутка призвана карать любые пороки людские и общества; она оберегает нас от постыдных поступков, помогает наставить и поставить каждого на его место и не поступаться своими принципами.

Разве смеяться плохо? И разве нельзя смеяться, сохраняя полную серьезность? Смех лучше сохраняет нам разум, нежели досада или огорчения.

Смеяться, право, не грешно

Над всем, что кажется смешно. — Говорил Карамзин стихами.

И ужас со смехом несовместим. Смех часто бывает великим посредником в деле отличения истины от лжи. Смеются всегда над явною ложью.

Дурной это признак, когда перестают понимать люди иронию, аллегорию, шутку. Если не понимает человек шутки — «пиши пропало»! И это уже будет неполноценный ум, будь человек хоть «семи пядей во лбу»!

Давайте шутить и смеяться и жизнь весело проживать!».

_____________________

«Всё! — решил для себя Романыч, — раз так, то нечего продолжать еще думать. Я побежден».

Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, «жажды жизни» что ли какой-то, — то достаточно было для него простого хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице — посланницу с того света, в каждом звуке с улицы (гул мотора проезжающей машины) слышать вой собаки. И всё его пессимистическое, и оптимистическое с их величайшими и малыми мыслями, в это время не имеют значение. В это время имеют значение только симптомы, — болезни, плохого самочувствия и прочего.

«Будь что будет. Буду сидеть и ждать…» — так решил про себя Александр Романыч.

Конец.

«Пассажир»

Поезд остановился. Четвёртый час ночи. Было тихи-тихо, слышны только шорохи за наружной стенкой. Наверное, стояли на какой-нибудь маленькой сибирской станции, и ветер хлестал в вагон сухим промороженным снегом. Потом слышны скрипучие шаги по снегу и раздраженный мужской голос:

— Это десятый?

— Какое у вас место? — Это был уже знакомый голос нашей проводницы. — Заходите, первое купе от входа. —

Это было купе пассажира, который прислушивался к тишине, невольно проснувшись. «Интересно, кого послала судьба дорожная?» — подумал Иван Степаныч спросонок.

Не постучавшись, новый пассажир с грохотом открыл дверь, вошел в купе и с таким же грохотом дверь закрыл. Почему-то в воздухе запахло больницей, касторкой, — как показалось Ивану Степанычу.

— Где тут зажигается свет? — спросил громко новенький. И как показалось, — тон его голоса был похож на тон начальника, который командовал своим подчиненным. Иван Степаныч возвращался из командировки, где этот начальник ему порядком надоел. Он притворился спящим. Новенький пассажир нашарил рукой выключатель и зажег свет.

— Так… полка моя, конечно, верхняя… — ворчливо рассуждал он вслух. — Просто загадка, как добываются нижние места? —

Пассажир снял с себя хрустящее кожаное пальто и повесил его над ногами Степаныча, — даже сквозь одеяло потянуло холодком по ногам и запах дошел — именно от этого пальто и пахло касторкой, ненавистным с детских лет запахом больницы.

Бормоча ругательства, Пассажир залез на полку, долго там возился, кряхтел, вздыхал, потом явственно выругался и затих….

_________________

Когда Степаныч проснулся, спутник сидел за столиком — чисто выбритый с круглым полным лицом, одетый в мягкий полосатый халат-пижаму под которой футболка-майка с рисунками из кубизма или другого течения в искусстве — «черточки квадратики линии полоски». Он читал книгу — рассказы Чехова, оставленную Степанычем с вечера. Его лицо отражало то недовольство, то удивление, то насмешку. Ему было, на вид, лет сорок пять, и это был человек крупный, массивный. Голова у него — большая, лобастая, с пролысиной и редкими волосами; ручищи такие, что развёрнутая книга почти умещалась на ладонях.

Степаныч откинул одеяло и, приподняв голову, удивлённо посмотрел на соседа, будто только сейчас обнаружил его в своем купе. «Пассажир» засмеялся, заметив деланное удивление Степаныча:

— Завидный у вас сон. Я ещё ночью поселился. —

Степаныч встал и начал одеваться. А «Пассажир» с живейшим интересом наблюдал за каждым его движением. Потрогал он ткань рубашки Степаныча, и, приподняв брови, непонятно чмокнул губами. Стараясь не дать прорваться раздражению, Степаныч схватил бритвенный прибор, полотенце и пошел умываться.

Когда он вернулся, «Пассажир» сидел у окна и рассматривал его запонки. Степаныч начал заправлять свою постель — убрал подушки к ногам и расправил одеяло с простынями.

— Знаете, о чём я думаю? — спросил «Пассажир», подбрасывая запонки на своей большой ладони.

— Не знаю, — ответил Степаныч, продолжая убирать постель.

— Человечество всё умнеет и в то же время всё легче обманывается. Сто лет назад все имущие (богатые) люди стремились иметь запонки из золота. А теперь нате вам, — жесть, крашенная под золото. И человечество довольно. Так и во всём остальном. —

Степаныч промолчал.

— Всё же надо нам познакомиться, — сказал пассажир, протягивая руку. — Павел Валерьевич.

Степаныч назвал себя.

Проводница принесла чай. Павел Валерьевич остановил её за руку:

— Хозяюшка, не можешь ли ты объяснить, с какой целью ваше начальство обучает пассажиров акробатике? —

Добрая проводница испуганно посмотрела на моего соседа. Потом на меня. — Если ещё чаю захотите, звоните в кнопочку, — торопливо сказала она и вышла из купе.

Павел Валерьевич рассмеялся:

— Наверное, подумала — сумасшедший. А я серьёзно. Ну скажите: зачем у вагонов такие высокие ступеньки? Чтобы влезть в вагон на станции, надо быть акробатом.

— Наверное, это для чего-то нужно, — смотря в окно, сказал Степаныч.

— Вы случайно, не транспортник? —

— Нет. —

— Извините, а кто вы будете, если не секрет? —

Он так спросил и так при этом посмотрел на Степаныча, что не ответить было нельзя. Степаныч сказал, что работает в области культуры.

— Много приходится ездить? — деловито спросил Павел Валерьевич.

— Да, бывают командировки? —

— Инспекции? Ревизия? —

— Вроде того…

— Угу… — Павел Валерьевич подумал и, помешивая ложечкой в стакане, задумчиво сказал: — Да, вашему брату ездить не переездить. Чего-чего, а бескультурья, неграмотности всеобщей у нас на весь мир хватит.

Степаныч сказал, что в области образования наша страна стоит на одном из первых мест в мире.

— Может быть, может быть… — усмехнулся Павел Валерьевич. — Весь вопрос — для чего наш человек становится грамотным? Разве только, чтобы писать заявления и жалобы. — Он раскатисто хохотнул и продолжил: — А возьмите нашу технику. Половина нашей техники ломается и работает плохо, почему-то, а? А всюду кричим: ах, наш технический прогресс! Несолидно получается… —

— Интересно, а чья же техника помогает нам запускать космические корабли? — спросил Степаныч.

— Может быть, может быть… — проговорил он, явно имитируя Аркадия Райкина из его монолога про «Родительское собрание», как догадался Степаныч. — Только я хотел бы знать, что вообще даёт этот космос нам — людям Земли, простым. Что? — явно не понимал Павел Валерьевич.

Возражал Степаныч «Пассажиру» или не возражал — для него не играло никакой роли. Любопытно, что ни одного аргумента он не отвёл и даже не пытался опровергнуть. «Могэт быть, могэт быть» — вроде соглашался словами Райкина из монолога. И тут же заявлял: «Но я-то говорю о другом…». Или: «Вы мне суёте отдельные факты, а я беру вообще…». А что означало его «вообще», понять было невозможно…

— Вообще я полагаю, — говорил «Пассажир», — что люди свиньи по своей природе. Чуть за ними недогляди, в момент напакостят. —

— И вы сами такой же? — не удержался и спросил Степаныч.

— Может быть, может быть, — покачал головой Павел Валерьевич. — Человек вообще никогда не знает — кто он на самом деле? —

Целый день Степаныч выслушивал брюзжание «Пассажира», и избавиться от этого было невозможно. Выйдешь в коридор, стоишь там. Стоишь, пока ноги не начнут неметь, возвращаешься в купе, а там «Пассажир» сразу начинает:

— Или вот возьмите такую область, как наша школа… — и пошел, и пошел…

Степаныч открывал томик Чехова, давая понять, что хочет читать. Не тут-то было.

— Вот Чехов рисует Россию такой, как она есть. А вообще она-то, матушка наша, какой была, такой и осталась. Свергнуть царя было легче лёгкого, а вот вся дальнейшая новая жизнь — тут уж извините, непочатый край. Вот она, матушка наша, поглядите… — кивал «Пассажир» на окно…

Поезд в это время мчался по безбрежной белой равнине — ни жилья, ни единой живой души в снежном океане.

— Вот она, сермяжная, — победоносно сказал «Пассажир», и, хлопнув Степаныча своей ручищей по коленке. Продолжал. — Но мы-то с вами живем в большом городе. А это — всё равно что на острове. Я вот давно никуда не выезжал и чувствовал себя спокойно. А теперь вот шуганули меня в командировку на одну строечку сибирскую. Ну и ну, скажу я вам… — и разговор-монолог продолжался.

После обеда Степаныч лег в постель. «Пассажир» наконец замолчал, но от злости, накопившейся за день, Степаныч не мог заснуть. А Павел Валерьевич, обнаружив, что Степаныч не спит, снова заговорил. К вечеру раздражение превысило все рамки нормы и Степаныч буквально осатанел и решил искать начальника поезда, попросить перевести его в другой вагон…

Неожиданно поезд остановился. Степаныч вышел подышать воздухом и заодно найти начальника поезда. Проводница была на посту. Она стояла возле вагона с флажком в руке. Степаныч спрыгнул к ней.

— Чего стоим-то? — обратился он к проводнице.

— Наверное занос снежный, — сказала она, — место такое, низменность таёжная, здесь часто так бывает зимой. —

Действительно. Вблизи железной дороги стоял черный таёжный лес — таинственный, молчаливый, а с другой стороны дороги, стелилась безбрежная снежная равнина, с которой ветром задувало огромные сугробы. Равнина, казалось, поднимается в Небо, такое же белёсое. В сумерках горизонта не было видно. Где-то впереди посапывал, отдувался паровоз.

Их вагон остановился перед маленьким домиком стрелочника, сразу незаметным. Потому что занесен был снегом по самую крышу. Из единственного окна пробивался сквозь сугроб свет, и видно было всё что делалось внутри. Там за столом, придвинутым к окну, сидела девушка. Сдвинув брови, она всматривалась в окно, но свет от лампочки, очевидно, отражаясь, мешал ей видеть поезд и нас с проводницей. В темное окно можно смотреться как в зеркало. Не зная, что на неё смотрят, она вытащила из-за спины толстую, точно из золота русую косу и стала её расплетать. Потом конец косы распушила, солнечным веером положила волосы на грудь и любовалась ими. Потом задумалась о чём-то, её пальцы автоматически собрали распущенные волосы в три пряди и сплели их обратно в косу. Она забросила её за спину, сцепила руки на затылке, откинулась назад и стала качаться из стороны в сторону, о чем-то напевая, если судить по открывающимся губам. На лице её блуждала задумчивая улыбка. Она была очень красивая — эта девушка, как настоящая «русская красавица из сказки». Степаныч подумал: «Если бы художник мог нарисовать и это освещенное окно на фоне черной стены таёжного леса, и эту девушку за окном, перед его картиной люди стояли бы часами, любуясь красотой и природы (с тайгой и сугробами снега) и девушкой!!!».

На площадке вагона появился Павел Валерьевич.

— Начальство, по какому случаю большая остановка? — обратился он к проводнице. Она оглянулась на него и сердито ответила:

— Непредусмотренная. —

— Долго ещё будем стоять? — спросил «Пассажир».

— Откуда я могу знать? Я же сказала — непредусмотренная. —

— Так. — Павел Валерьевич осторожно спустился на землю и подошел к Степанычу. А тот продолжал смотреть на окно.

— Смотрите, красавица какая! Настоящая русская царевна, а?! — услышал Степаныч за своей спиной и невольно вздрогнул и обернулся, потому что голос Павла Валерьевича прозвучал совсем непохоже на его постоянное брюзжание.

— Слава богу, хоть что-то Вам понравилось — сказал Степаныч.

— Нет, нет, — продолжил уже брюзжащим голосом «Пассажир» -Павел Валерьевич, но немного мягче и задумчиво, — что красиво, то красиво. Ах, какая красавица! Ну, как не позавидовать тому таёжному жлобу, которому она достанется. Тут глухомань, чёртовы кулички и такая красавица! А ведь достанется же, а? И будет он её под пьяную руку колотить. А ей бы стихи слушать и песни петь, а? —

Степанычу яростно захотелось отпихнуть от себя «Пассажира», но он стиснул зубы. А тот тихо рассмеялся:

— А может, ей стихи и ни к чему. Она небось чокает-окает, — чиво, какаво (вместо какао)! Верит в домовых, и любовь для неё — это муж на деревянных полатях из досок. А вот и не он ли — таёжный счастливец? —

Из-под вагона вынырнул мужчина в коротком тулупе и солдатской серой шапке-ушанке на «рыбьем» меху. В руках у него был фонарь. Он подошел к окну домика ближе, насколько позволял сугроб и крикнул:

— Зинка, скорый стоит! Тебе не надо? — и пошел, помахивая фонарём перед собой освещая дорогу в сторону паровоза.

— Эй, служивый! — крикнул ему Павел Валерьевич. — Не знаешь, долго стоять будем? —

Человек обернулся и громким голосом пояснил:

— Полчаса, не меньше. Снегоочиститель с рельсов сошел, сейчас его с пути убирают, подъемник уже пришел. — голос служивого был простуженный, хриплый, больной.

— Россия-матушка, — вздохнул Павел Валерьевич в ответ тоже громко.

— Уж да! — отозвался человек и развернувшись пошел дальше.

А из-за домика, откуда-то со стороны, где видно был выход, обойдя сугробы выбежала девушка в наброшенном на плечи ватнике. Голова её была укутана шерстяным платком-шалью, на ногах валенки. В руках у неё белел какой-то пакет. Она подбежала к проводнице:

— Тетенька, родная, будьте такая добренькая, — быстро заговорила девушка звонким голосочком, — возьмите мой пакет и киньте в Москве в почтовый ящик, пожалуйста! —

— Нам не положено, — строго произнесла проводница и показала на «Пассажира» — вон, пассажиров попроси.

Девушка подбежала и обратилась к Павлу Валерьевичу:

— Товарищ пассажир, не кинете мой пакет в Москве в почтовый ящик? —

— А что за пакет такой? — строго спросил Павел Валерьевич, беря из её рук пакет и бесцеремонно в это время рассматривая девушку.

— Всё скажу, как есть. Я заочница, учусь в Московском транспортном институте. Тут моя письменная работа, под самый последний срок закончила. Если вы возьмёте и бросите в почтовый ящик, то работа попадёт даже раньше срока, а так — от нас отправить, может и опоздать.

— Значит взяли. — констатировал Павел Валерьевич и сунул пакет себе под мышку. — Красавица, ты что же, здесь вот и живёшь? —

— Здесь вот и живу, — засмеялась девушка красивым детским смехом.

— А этот, с фонарём, кто тебе будет? —

— А это брат мой. —

— Вдвоём и живёте? —

— Вдвоём и живём. Вообще-то мы нездешние, мы из Калуги, в войну ещё бабушку эвакуировали, и она тут уже умерла, а мама уезжать не захотела. Она в посёлке живет — здесь недалеко — через лес четыре километра.

— Там же тайга, — сказал Павел Валерьевич.

— Девушка звонко расхохоталась:

— Это тайга? Не видали вы тайги. Этого леса всего на три километра и хватает, а за лесом — село, а в селе и школа, которую я закончила. —

— И ты туда пешком ходила? — спросил Павел Валерьевич.

— Захочешь учится — дальше сходишь. — ответила девушка звонким своим голосочком.

— А чего же ты не поехала учиться в Москву? —

— Не могу брата одного оставлять. Он у меня больной туберкулезный и так далее. Приступы бывают. Вот получу диплом инженера, уеду отсюда и брата заберу. Ему на море надо — лечиться. —

Заливисто загудел паровоз.

— Садитесь, садитесь — засуетилась проводница. Мы забрались на площадку вагона. Девушка махала нам рукой.

— Прощай красавица! — крикнул Павел Валерьевич, показывая пакет в руке, — Доставим пакет в лучшем виде. —

— Спасибо — звучал звонкий девчачий голос.

— Заходите, граждане, в вагон, — строго приказала проводница.

Мы вернулись в своё купе.

Павел Валерьевич положил пакет на стол, разделся и сел. Степаныч быстро привёл в порядок своё спальное место и лёг. «Пассажир» молчал. Видел, что Степаныч не спит, и молчал. Так он, молча, сидел довольно долго. Потом встал.

— Спать. — строго сказал он сам себе, будто приказал.

И утром молчал. Сидел и пил чай, вздыхал и молчал. Ивану Степанычу даже смешно стало.

— Что вздыхаете? — спросил он. — Красавицу таёжную забыть не можете? —

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.