Бесплатный фрагмент - Собаня

Этот сборник я посвящаю автору обложки и по совместительству моей жене Юле. И еще нашему псу Лорду, который на этой самой обложке изображен. Пока создавалась книга, собаки, люди и прочие животные не пострадали.

Сторож

Сырой ветер пробирал до костей. От дома до работы — километр напрямик по загаженным дворам обшарпанных многоэтажек. Или крюк в четыре остановки — если по проспекту. Антон всегда, в любую погоду, добирался до сторожки на своих двоих. Ходить ему было больше некуда, разве что за водкой в продуктовый по соседству. Так он жил последние три года — сидел в кресле перед телевизором, жирел, спивался, тупел. Тридцатилетний мужчина день за днем превращался в забулдыгу неопределенного возраста — и находил в этом свою, особенную прелесть.

Полтора года назад у матери диагностировали рак. Ей пришлось оформить инвалидность и уйти со службы. Содержать опустившегося взрослого сына она больше не могла, о чем однажды прямо ему сказала. Он встретил известие насупленным молчанием, однако в тот же день взялся искать источник заработка. Устроился ночным сторожем на главное городское кладбище. График — три через два. Зарплата не бог весть какая, но платили исправно, да и стаж капал.

В тот октябрьский вечер хлесткий ледяной дождь пригнал его к сторожке на десять минут раньше обычного. Администратор — рослый усатый мужик — широченно улыбнулся и сообщил, что дождется здесь, пока непогода поутихнет. Антон мысленно чертыхнулся, но кое-как наскреб в себе сил состроить дружелюбную мину.

«Летной» погоды администратор так и не дождался — через полчаса затрусил на остановку, вобрав голову в плечи и укутавшись в плащ. В конце концов, какой у него был выбор? Дома ведь ждет семья.

Семья…

Двадцать девятое октября. День рождения дочери.

Как ты мог забыть?..

А сколько ей вообще лет? Шесть? Нет, пожалуй, семь.

Да, семь. В сентябре, получается, в первый класс пошла.

С прошлогоднего Ирочкиного дня рождения ни звонков, ни поздравлений от Антона не ждали — и в этом был виноват он сам. Немного ранее Лариса вышла замуж за другого — и этот сраный качок стал для Ирочки новым «папой», как только Антон окончательно все испортил…

Он включил первый канал. По экрану ползали полуголыми задницами изрядно потасканные, но молодящиеся поп-звезды. Достал из потрепанного рюкзака пол-литровую флягу с водкой, пакет с бутербродами.

Свои трудовые обязанности он выполнял прилежно — рабочее место не покидал, вовремя делал обходы, два за ночь. Некрополь был огромным — начинаясь в городе (далеко не в самом отдаленном от центра месте), он тянулся к соседнему поселку; могилы каждый божий день вырастали в близлежащих перелесках, рощах, оврагах, на пустырях. Согласно инструкции, сторожу полагалось проверить все участки за один час, что было невозможно даже на велосипеде. Усач-администратор в день оформления Антона на работу сразу сделал оговорку: на самые окраины лезть не стоит; осматривай, мол, только вдоль асфальтированных дорожек. Как раз на это одного часа хватало.

Уже в день собеседования Антон получил место (место на кладбище). Других кандидатов попросту не нашлось: зарплата маленькая, да и суеверных мужиков в России двадцать первого века хоть отбавляй. Не всякому понравится несколько ночей в неделю чувствовать на себе взгляды бесчисленных скорбных лиц с памятников, когда вокруг ни единой живой души.

Антона это соседство не пугало. Атеистом он себя не считал, но был убежден: кладбища выполняют функцию сугубо утилитарную — и ни капли мистического в них нет.

И еще в одном он был полностью уверен: все худшее, что могло с ним случиться, уже произошло.

Несколько лет назад у него было все, чего мог пожелать себе юноша из небогатой семьи. С отличием окончил вуз по специальности учителя математики, устроился в школу, через год стал многообещающим педагогом, подал заявку на престижный грант, готовился побороться за звание учителя года.

Зарплаты в провинциальных школах скромные, но за счет классного руководства и других дополнительных обязанностей Антон имел вполне приличный заработок. К тому же на второй год работы, когда он уже успел заработать себе репутацию сильного учителя, родители завалили его просьбами обучать отпрысков индивидуально, причем за неплохие деньги. Антон не отказывался даже от трудных детей — учил всех.

Сразу после выпуска из университета он без роскоши, но с достоинством сыграл свадьбу с Ларисой — отношения у них завязались еще на первом курсе. Семейная жизнь протекала гладко, если не считать совсем уж мелких неурядиц. А у какой супружеской пары их нет? Главное, что дочка Ирочка росла здоровенькой и в целом все шло хорошо…

…пока одна маленькая слабость не вызвала чудовищный пожар, который подчистую выжег семейную идиллию.

Время близилось к полуночи. По первому крутили дебильное политическое ток-шоу с руганью и брызгами слюны. Антон остекленело глядел в ядовито мерцающий экран, сути дискуссии не улавливал. Когда постылые бульдожьи хари сменялись рекламой, он переключал на второй, где шел фильм про Индиану Джонса. Как только реклама прерывала кинокартину, — обратно на первый.

От выпитого он порядком осоловел. Впрочем, у него сильное опьянение давно перестало быть таким, как у людей умеренно выпивающих. Он впадал в ступор. В отупение. Если продолжал напиваться, то проваливался в сон — организм переводил невидимый рубильник в положение «выкл», когда количество выпитой водки переваливало за пол-литра. Поэтому на работу он всегда брал с собой именно столько — в самый раз, чтобы крепко опьянеть, но не впасть в забытье.

23.45. Время оставить уютную конуру. Первый обход.

Антон замотал горло шерстяным шарфом, надел шапку-гондонку и стариковскую куртку, что придало ему сходства с забулдыгой предпенсионного возраста.

Обход можно было и пропустить. Даже если бы вандалы разгромили целый участок, сторож не понес бы наказания. Так, пожурили бы — и дело с концом. На таком ненормально огромном некрополе должна дежурить бригада крепких охранников, а не один-единственный пропойца, которого соплей перешибешь. Однако Антон всегда с удовольствием обходил территорию — проветриться и слегка отрезветь, перед тем как снова принять на грудь.

Он вывалился из теплой сторожки в колючие объятия холода и мороси. В голове сразу прояснилось. Он включил фонарь и отправился в путь по молчаливым кладбищенским аллеям. За массивной каменной оградой с металлическими решетками шумела одна из главных транспортных артерий города, однако гул звучал приглушенно, словно некрополь находился под невидимым куполом.

Он прошел мимо первых могил — захоронений послевоенной пятилетки. Тогда, в конце сороковых, к городу официально присоединили множество примыкающих поселений, а их погосты упразднили. С тех пор кладбище, изначально крошечное, год от года росло как на дрожжах. Некрополь превратился в монстра, чьи щупальца протянулись далеко за город.

Подошвы чавкали гнилым месивом опавшей листвы.

Вот Аллея Славы под сенью стройных кипарисов. Скульптурные композиции, мемориальные комплексы. Братская могила павших в боях неизвестных солдат. Ряды захоронений героев войны. Люди, прославившие город.

Вот еврейский участок. Антон давно заприметил здесь могилу мужчины, прожившего сто шесть лет. Всякий раз, когда он видел у дороги тот памятник, его разгоряченное водкой воображение не на шутку разыгрывалось. Он пускался в путаные беседы с самим собой о жизни, смерти, вселенной.

О тщетности людского бытия.

О тщетности ТВОЕГО бытия, Антон Викторович!

А ведь к нему давненько не обращались по имени-отчеству. Когда-то привычное сочетание «Антон Викторович» зазвучало странно, словно стало обозначать некий неведомый объект.

— Антон, сука, Викторович! — издевательски произнес он вслух, смакуя.

Новые участки. Относительно новые, конечно. Конец восьмидесятых, начало девяностых. В те смутные годы могилы вырастали гроздьями, как поганки в лесу после дождя. Упершись в разрушающийся бетонный каркас недостроенного предприятия, орда захоронений обогнула его и усыпала овражный склон до самого ручья. Весенние оползни обнажали гнилые гробы, выволакивали наружу червивые куски почерневшей осклизлой органики. В дождливые дни запах там порой стоял непереносимый…

Увязнув в болоте угрюмых размышлений, Антон забылся и прошел дальше своего обычного последнего рубежа.

Из перелеска поодаль донесся крик.

Затем еще один.

Человек?..

Так надрывно и надсадно способен вопить лишь тот, с кого заживо сдирают кожу.

Для самоуспокоения Антон решил, что это дворняга защемила лапу — вот и орет как припадочная.

Он развернулся и заспешил восвояси.

Крик повторялся снова и снова, пока его не пожрала октябрьская морось.

Антон вернулся в сторожку, запер хлипкую дверь на замок.

— Хватит на сегодня обходов, — буркнул себе под нос.

Черт… а ведь эту дверку какой-нибудь громила вышибет одним ударом ноги. Тревожной кнопки для вызова подмоги здесь нет. И как же тогда спасаться? Антон был не в той физической форме, чтобы дать отпор врукопашную. Если повезет, успеет выстрелить в лицо из стартового пистолета. Это оглушит противника, причинит ему немного боли. Может быть, ослепит. А может быть, лишь разозлит или раззадорит.

Лучше забыть о тех воплях в перелеске. В жопу это все. Водка стынет.

Он устроился поудобнее в продавленном кресле, придвинул поближе обогреватель.

Прошло минут пятнадцать, и ему показалось…

…показалось?

…будто он слышит голоса снаружи.

Он прибавил громкости, позволив старому сварливому ящику орать вволю.

Голоса приблизились. Несколько человек то и дело срывались с шепота на громкий спор. Теперь у Антона не осталось сомнений: ему не мерещится.

За все время его работы кладбищенским сторожем ничего подобного не случалось. Сатанисты, готы, вандалы, некроманты и прочие любители нарушать покой мертвецов пробирались на кладбище с дальних подступов. Никто не рисковал приближаться к главным воротам и сторожке. Даже если б нашлись такие сорви-головы, вряд ли осмелились бы громко переговариваться, видя перед собой вагончик, в котором горит свет.

Антон поднялся из кресла, взял пистолет, рывком распахнул дверь. Пузырь теплого, застоялого, напоенного алкогольными парами воздуха выскользнул наружу. Каморку тут же заполнила холодная сырость с ароматом гниющей кленовой листвы.

Перед вагончиком остановились трое субтильных подростков — два парня и девушка. По виду одиннадцатый класс или первый курс универа (как вариант — технаря). Пацаны были одеты в длинные черные пальто и узкие джинсы, заправленные в говноступы с высокой шнуровкой. Один из ребят был настолько высок и тощ, что на него было некомфортно смотреть. Другой носил неопрятные сальные патлы до плеч. Девка — той же готической породы. С черными ногтями и волосами, густыми тенями вокруг глаз. С обильно напомаженными, глянцево блестящими губами цвета переспелой сливы. Со слипнотовским рюкзаком-торбой. Сочно чавкала жвачкой.

— Вы какого хрена здесь? — с порога выпалил Антон.

— Мы-ы-ы-ы-ы… — начал было один из пацанов — тот, что длинный как жердь.

— В курсе, что после восьми кладбище закрыто? — продолжал напирать Антон, тыча в них пистолетом.

— Э, дядь, ты потише-то с пушкой, — сказал патлатый.

— Рот закрой, — отрезал Антон. — Будешь мне еще указывать, дрищ.

— Пистолет свой на людей не наставляйте, — поддержала патлача девка. Из них троих она лучше всех владела собой.

— Вызываю полицию. — Антон протянул руку за лежавшим на столе кнопочным мобильником.

— Не, мужик, стой! — замахал руками тощий. — Мы ж к тебе и шли.

— Дядь, давай без этого, — попросил патлатый. — Вот серьезно. У нас беда случилась.

— Меня ваши беды не касаются. Я не благотворительный фонд. — Антону хотелось поскорее избавиться от нежеланных гостей и продолжить закладывать за воротник. Любое, даже незначительное, отклонение от привычного хода вещей он воспринимал болезненно.

— У нас форс-мажор! — с укором произнесла девка. — И нам нужна ваша помощь!

Антон печенкой чувствовал: сраные готы принесли с собой крупные проблемы. А значит, ночь испорчена.

— Что у вас стряслось?

— В общем, — начал тощий, подкрепляя свое повествование несдержанными жестами, — мы сюда пришли вчетвером. Мы не вандалы, ниче такого. Просто нравится по кладбищу гулять. А тут еще погода такая, ништяк…

— Ближе к сути, — поторопил Антон.

— В общем, бродили мы возле могил, и наш друг пропал.

Не было печали…

— Как это — пропал?

— Раком! — вспылил патлач. — Пушку убери, млядь!

Антон опустил пистолет.

— Рассказывайте, как пропал, — потребовал он. — Где именно?

— На кладбище, епт, — осмелев, усмехнулся волосатый и сплюнул.

— Мы искали старое кладбище, — выручила двух дебилов девка. — Ходили-ходили, а потом смотрим: одного из нас нету.

Антон поежился, вспомнив истошный вопль в отдаленном перелеске.

— Это не он орал на окраине?

— Не знаем, — продолжила готка отдуваться за всех. — Вроде голос похож.

Антону была безразлична судьба всех четверых — пусть хоть подохнут в муках, лишь бы не на вверенной ему территории. Убийство чревато приездом табуна ментов, бесконечными расспросами, разбирательствами. Придется невесть сколько торчать тут после смены. Еще, не дай бог, проверят на алкоголь.

— Что за старое кладбище? — спросил он. — Тут только одно кладбище, никакого старого даже близко нет.

— Да ты не в теме просто, — махнул рукой тощий. — Есть такая городская легенда. Типа, в этих местах раньше был погост. Там еще при царях хоронить перестали. И вот, типа, он как бы есть, но в очень укромном местечке. И искать его лучше вот такой ночью в октябре.

— Вы больные, — вздохнул Антон.

Он оделся, запер дверь на ключ, включил фонарь.

— Ведите, где ваш говнюк потерялся.

Они брели по мокрой асфальтированной дорожке в сторону новых секторов. Патлач первым нарушил молчание:

— Дядь, тебя как зовут?

— Чего? — высунулся Антон из вороха мрачных мыслей.

— Как тебя звать, а?

— Не твое дело. — Не хватало еще с этими чмошниками знакомиться.

— Антон, кажется? — сказала девка.

Он остановился.

— Допустим. А ты откуда знаешь?

— Ты у нас в школе работал. Антон Викторович, да ведь? Классный руководитель в бэ-классе моей параллели.

Она ухмыльнулась, ехидно шевельнув бровями. Паскудный нрав. Будучи сама ущербной и гонимой, норовила выискать в ближнем слабость, уязвить.

Антон скрипнул зубами и двинулся дальше. Ему отчаянно хотелось отделаться от мерзкой троицы, причем теперь его устроил бы любой исход — даже с ментами.

А троица специально поотстала от него. Девка принялась нашептывать что-то своим дружкам-обсосам.

Она помнит. Не может не помнить. Скандал прогремел на всю сраную школу. И на весь сраный город.

Антон Викторович всего раз потерял голову. Лишь раз дал маху. Из-за минутной слабости вся жизнь перевернулась вверх тормашками — и кувырком, со свистом, загрохотала под откос.

Это случилось во время одного частного занятия. Он никогда не принимал учеников у себя дома, чтобы не мешать жене и малышке, — сам ездил.

Та сука училась в одном из одиннадцатых классов его школы. Ее родилка заявилась посреди учебного года. Нужно, мол, срочно (СРОЧНО!!!) восполнить пробелы в знаниях, иначе «ребенок» не наберет нужных баллов, не поступит в вуз. Антон кое-как втиснул новенькую в давно устоявшееся расписание. Посещал ее по будням в рабочее время, когда родилка в поте лица тянула лямку мужчины-добытчика.

Самой ученице на вид можно было дать все двадцать. Сформировавшаяся фигура, чистейшая кожа, ухоженные волосы. Во время занятий она не тушевалась — принимала молодого репетитора одетая в короткий халатик на голое тело. Заигрывала, строила глазки, придвигалась поближе.

Он долго сопротивлялся первобытному инстинкту, но в один роковой день не выдержал. Секунда — и разум помутился. Родилка никогда раньше не показывалась дома во время занятий. Это придало Антону уверенности.

Только вот день выдался неудачный.

Словно почуяв неладное, мамаша нагрянула домой в самый разгар. Распахнув дверь в комнату, узрела дочурку голой, прикрывающей наготу одеялом, а незадачливого репетитора — лихорадочно напяливающим на себя мятую одежду. Дальше — ругань, крики, сбивчивые оправдания школьницы и поспешное бегство Антона Викторовича, не успевшего завязать шнурки.

Родилка взбеленилась не на шутку. Антон надеялся, что все обойдется, но вздорная баба на следующий день отправилась к директрисе и выложила историю как на духу. Потребовала уволить развратного педагога, хотя эксцесс имел место на частном занятии и не с ученицей из его классов. Угрожала публичным разбирательством с тяжелыми для учебного заведения последствиями. По-видимому, убедительно.

Он как ни в чем не бывало явился на работу, провел первый урок. На втором ему позвонили из приемной и приказали тотчас явиться «на ковер». Директриса, не глядя ему в глаза, велела написать заявление об увольнении по собственному желанию задним числом. Антон не пытался возражать. У него внутри воцарилась жгучая пустота. Деревянными пальцами он взял ручку и листок, написал «заяву», забрал из классной комнаты портфель и, не попрощавшись с учениками, навсегда покинул школу.

Возвращаясь пешком домой, он размышлял, что наплести жене, да так ничего и не придумал. Впрочем, врать не пришлось: в прихожей его встретила не любящая супруга, а несколько набитых до отказа сумок.

Как раз в те минуты, когда Антон писал заявление, родилка отыскала Ларису в социальной сети (что оказалось нетрудно) и в красочных подробностях описала ей то, чему накануне стала невольным свидетелем. Жена выставила Антона из дома, подала на развод, переоформила ипотеку на себя. Тут же нарисовался ухажер — какой-то старый школьный друг, который совсем скоро обзавелся статусом мужа. Сраный качок.

По городу поползли слухи. Клиенты один за другим отказались от репетиторских услуг Антона Викторовича. Он остался у разбитого корыта. Вернувшись к маме, несколько месяцев пил, разбазаривал сбережения и превращался в жалкую развалину. Потом худо-бедно взял себя в руки — устроился менеджером в частную компанию. Ненадолго. Его все глубже затягивало в яму алкоголизма. После нескольких прогулов ему указали на дверь.

Цыганские склепы. Могилы застреленных «братков». Белые березы, «мерседесы», спортивные костюмы.

Мелкая, похожая на пыль морось переросла в секущие ледяные струи. Ветер завывал, словно раненый зверь. Стволы голых деревьев жалобно скрипели.

— Вот здесь, — сказала девка, когда они оказались среди захоронений начала-середины девяностых. Примерно отсюда Антон и услышал вопль в отдаленном перелеске.

— Где именно вы заметили, что вашего… гм… друга с вами нет?

— Да шатались во-о-о-о-о-он там, где ивы, — ответил патлатый.

— Прямо среди могил?

— Ага.

Антон размахнулся и шарахнул фонарем по немытой волосатой башке.

Патлач сдавленно вскрикнул.

— Э, слышь, хрен, ты че, а?! — взвился тощий.

— Заткни пасть! — рявкнул Антон. — Не то сейчас тоже схлопочешь.

— Ты мне бровь рассек! — по-девчачьи скулил волосатый, шмыгая носом.

Антона трясло от злости.

— Думаете, смерть — это привлекательно, да? Заманчиво, прикольно? Считаете, можно ломать памятники, топтать то, что дорого семьям, и вам ничего за это не будет?

— Мы ни одной могилы не тронули! — возмутилась девка, гневно сверкнув глазами. — Просто гуляли!

— Как же, знаю я вас. Вандалье поганое. Найдем вашего дружка-полудурка — сразу вызову ментов. И попробуйте только рыпнуться, твари! Пистолет у меня с собой. — Он похлопал по карману куртки. — Не убежите. Да и в городе камер полно. На каждом магазине есть. Вас найдут в любом случае. И будете тогда отвечать за ВСЕ сломанные памятники! — Последнюю фразу Антон выплюнул вместе с брызгами слюны.

Подростки молчали. Даже девка уперлась взглядом в землю. Волосатик зажимал пальцами рассеченную бровь и всхлипывал, как девчонка. Из носа лилось ручьем, сопли смешивались с кровью, жижа стекала по подбородку и на отворот пальто.

— Готика ваша — говно, — сказал Антон. — И музыка ваша — тоже полное говно. И сами вы жалкие куски говна. Одеваетесь как чучела. Вами только ворон в огороде пугать.

Он презрительно сплюнул на асфальт и скомандовал:

— Пошли, быстро. И чтоб я ни слова лишнего от вас не слышал.

До перелеска у дальней окраины пришлось шлепать по жидкой грязи. Там из зарослей золотарника выглядывали неказистые кресты с номерами. Чувствуя, как набухают влагой ботинки и мокнут ноги, Антон думал: «Лучше б сразу сдал малолетних дебилов ментам». Миновав последние участки, они спустились по скользкому глинистому склону в овраг. Тощий поскользнулся и съехал вниз, изгваздался с ног до головы.

Вот он, перелесок, на пригорке.

— И кому только могло прийти в башку сюда лезть… — произнес Антон, взбираясь по склону в поникшей от дождя высокой траве.

— Мы сюда и не лезли, — осмелился возразить патлатый. — Мы там были, на кладбище. Все вроде нормально-нормально, а потом он раз — и исчез. То есть несколько секунд назад мы его видели, потом как-то все отвернулись — так совпало… и нет его. Может, старое кладбище нашел…

— Да нет здесь никакого старого кладбища! — заорал Антон, перекрикивая хлещущие кнутом косые струи. — Тут ничего не было до пятидесятых годов! НИ-ЧЕ-ГО!

— Но легенда…

— В жопу ваши легенды! Их сочиняют такие же бездельники, как вы!

Ребята сочли за лучшее не спорить с взбесившимся сторожем, иначе рассеченная бровь патлача могла оказаться лишь легкой затравкой.

Они поднялись по косогору в перелесок. Вдали виднелись редкие огоньки складов, граничащих с полудохлыми дачными поселками. Там, где днем хорошо просматривалось кладбище, теперь царила непроглядная темень, словно за краем плоского мира.

Они двинулись в глубь перелеска. Луч фонаря выхватывал из темноты одинаковые куски унылого пейзажа: поросшие грязно-желтой травой кочки, голые деревья, кусты.

Через пару десятков метров показались покрытые мхом и лишайником каменные плиты, обломки крестов. На поверхностях — остатки выбитых зубилом фигурных букв и цифр, дореволюционная орфография.

— А вот и старое кладбище, — произнесла девка то, что боялись сказать вслух остальные.

Антон не верил своим глазам.

— А кто-то только что утверждал, что нет никакого старого кладбища, — недовольно пробубнил тощий себе под нос.

— Смотрите, кровь! — воскликнул волосатый, указывая на темную лужицу в обломке каменной чаши.

— Да не кровь это, — отмахнулся Антон. — Вода обычная.

— И здесь, — проигнорировал его патлач.

Девка застыла на месте, зажала рот ладонью. Антон направил луч на предмет, приковавший ее взгляд.

Несколько отрубленных — нет, вырванных с корнем — пальцев на поваленной могильной плите.

— Его убили… — пролепетал тощий, вытирая с лица перемешанные с грязью капли воды.

— С чего вы решили, что это именно ваш? — спросил Антон.

— Кольцо.

Антон присмотрелся. На одном из пальцев — наверное, среднем — красовался дешевый перстень с несуразной гравировкой в виде вороньей головы.

— Надо уходить, — сказал Антон.

— А как же… — попыталась было возразить девка.

— Он сдох! Нет его! И искать мы его больше не будем. Во всяком случае, я точно не собираюсь, а вы как хотите.

— Ляньте туда, — обесцветившимся голосом произнес патлач, выпрямившись, как древко швабры.

Антон перенаправил луч — и…

Увидел.

Пацаненка — одного из готов — кто-то лишил ног, дочиста выпотрошил и, как резиновый чехол, натянул на могильную плиту — так, что ребра разломились, а острые зубчатые обломки пронзили плоть. Голова свесилась набок. На лице застыла маска запредельного страдания: парня потрошили заживо. Губы растянуты, зубы стиснуты. Глаза закатились так, что видны лишь белки, подернутые сеткой лопнувших сосудов.

Позади кошмарной инсталляции виднелся нескладный одноэтажный домишко с глинобитными стенами, грязным окошком и крышей из побитой ветрами дранки.

— Там сторожка, — сказал тощий.

— Правильно, — оторопело отозвалась девка. — Есть кладбище — должен быть и сторож.

В окошке засветился тусклый огонек. Внутри мелькнула тень.

Антон развернулся и бросился наутек. Готы припустили следом.

Услышав, как позади скрипнули ржавые дверные петли, Антон прибавил скорости. Остатки опьянения спали, словно разомкнутые чугунные кандалы. Ослабевшее от безделья и пьянства тело сопротивлялось: мышцы ныли, голова кружилась, в пищеводе закопошилась мягкими лапками тошнота. Дыхание сбилось до натужных хрипов. Антон бежал вниз по холму, увязал в длинных волосьях вымокшей травы, спотыкался о коряги.

Карабкаясь на противоположный склон, он несколько раз поскользнулся на мокрой глине. Падал, пачкал ладони, локти, колени.

Оказавшись на одной из дорожек своего — теперь казалось, такого родного и уютного — кладбища, он остановился, согнулся пополам, перевел дух. Под черепом пульсировало. Казалось, еще немного — кости треснут, розоватая жижа мозга с шумным жирным плеском вырвется на волю.

Готы тоже остановились.

Отдышавшись, Антон заявил:

— Значит так. Сейчас я возвращаюсь в свою сторожку, а вы — валите на хрен с кладбища и дальше разбирайтесь сами. За оврагом не моя зона ответственности.

Девка раскрыла было рот, чтобы возразить.

— Знать ничего не желаю! — отрезал Антон. — Я тут не при делах, так что сами думайте, как быть. Мне вас, обсосов, ни хрена не жалко. Ни грамма симпатии я к вам не испытываю.

Кое-как отряхнувшись, он зашагал по хорошо знакомой асфальтированной дорожке.

Во фляге осталось немного водки. С четверть. Допить, успокоиться и забыть обо всем, что видел. То было лишь минутное помешательство, вызванное… да черт знает — какая разница! С рассветом выяснится, что нет в том перелеске на пригорке никакого «старого кладбища». Это как пить дать.

Вдали забрезжил робкий свет.

Вагончик. Водка. Наконец-то.

По телу жидким свинцовым грузом разлилась болезненная усталость — и ночная реальность словно обрела иные формы и оттенки. Антону казалось, он не узнает местность. Многовато зарослей, могилы слишком неухоженные…

Надгробные плиты захоронений полувековой давности сменились грубо тесанными массивными камнями, на которых прочно укоренился мох.

Кровь в лужицах.

Антон чувствовал, как внутри закипает паника — рвется наружу, словно перепуганный до чертиков дикий зверь.

— Опять старое кладбище… — едва слышно пролепетал патлач, вытирая мокрое лицо.

В тускнеющем — батарейки доживали последние минуты — луче фонаря показался зачехленный человеческим телом памятник. Голова мертвого гота уже не свешивалась набок. Она застыла в вертикальном положении. Белки закатившихся глаз уставились на гостей.

Позади, в неверном свете окошка глинобитной хатки, утесом возвышалась фигура в длинном плаще и фуражке.

Антон развернулся, бросился прочь. Готы — следом.

Дряблые мышцы взвыли волком. Головокружение… тошнота… хрипы…

Заросли, кочки, коряги, лужи…

Противоположный склон. Предательски скользкая глина…

Кладбище — свое.

Антон останавливается.

Готы тоже останавливаются.

— Оно не хочет нас отпускать, — сказала девка дрожащим от подступивших слез голосом. — Водит за нос, не дает уйти.

— Давайте вот этой дорогой попробуем, — предложил патлатый. — Тут пешком минут пять до гаражей, добежим быстро. Дальше в поселок вырулим.

Внизу, под склоном, послышались чавкающие глинистой хлябью тяжелые шаги.

Они бежали пару минут. У Антона перед глазами пульсировала кровавая пелена. Сердце колотилось. Как бы в больничку не угодить после такого марафона…

Один из новейших секторов кладбища. Много свежих могил с еще не убранными пластиковыми венками. Яркие, причудливо переплетенные искусственные цветы, расписные черные ленты. Неопрятная помойка у обочины. Отсыревший мусор свален в кучу, которая, словно противотанковый еж, ощетинилась торчащими в разные стороны крестами-времянками.

Фонарь предательски мигал, готовясь вот-вот погаснуть окончательно.

Впереди показались похожие на монструозных глистов вереницы гаражей.

У Антона паника и страх уступили место облегчению.

Четверо нырнули в один из проходов между гаражами и понеслись по лабиринту.

Поворот…

Поворот…

Поворот…

Чтобы не заблудиться, всегда направо…

— Стоп! — крикнул волосатик. — Мы тут уже были. Я видел эти номера.

— НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ! — возопил тощий, согнулся пополам и схватился за голову, выжимая из волос ручьи холодной дождевой воды.

— Давайте в другую сторону, — скомандовал Антон, и они повернули налево.

Они ожидали увидеть еще гаражи. Гаражи, гаражи, гаражи…

Но их приняло в свои смертельные объятия старое кладбище.

Фонарь погас, но участок освещался подрагивающим светом керосиновой лампы, которую Сторож держал в приподнятой руке, облаченной в черную перчатку. На нем был длинный коричневый плащ, сшитый из лоскутов кожи. В отсветах керосинки зловеще поблескивал козырек форменной фуражки, соприкасавшейся с поднятым воротом плаща. Сторож был раза в полтора выше среднего человеческого роста.

Голова выпотрошенного, нахлобученного на плиту гота рывками моталась из стороны в сторону. Дьявольской белизной мелькал посмертный оскал. Разлетались кровавые брызги.

Великан сдвинулся с места. Заскрипел кожаный плащ. Послышалось низкое, зычное дыхание. Повеяло трупным смрадом.

Тощего обильно вырвало.

Антон отшвырнул бесполезный фонарь, развернулся и бросился прочь.

Не сделал он и двух шагов, как увяз. Ноги превратились в деревянные колодки, перестали слушаться. Вместо того чтобы бежать, пусть и медленно, он топтался на месте. Так бывает во сне, когда пытаешься удрать — и не получается; и просыпаешься в липком поту.

Только Антон не мог проснуться. Потому что все это происходило наяву.

Медленно, словно муха в банке с вязким вареньем, он повернулся. Повернулся, чтобы увидеть, как Сторож, держа в одной руке закопченную керосинку со стервозно повизгивающей проволочной ручкой, выпростал из другого рукава плаща пучок щупалец и потрошит готку. Одни щупальца связали ее по рукам и ногам, другие острыми концами вонзились в тело, остальные методично выматывали кишки. Формой образовавшийся клубок напоминал щедрую порцию розовой сахарной ваты на палочке.

Не в силах пошевелиться, Антон целую вечность созерцал чудовищную картину.

Покончив с девкой, Сторож повернулся к тощему, который толокся коленями в грязи, хныкал и молил о пощаде. Щупальце метнулось молнией, острым концом пронзило парню шею, с хрустом перешибло позвоночник.

— Главное — не бояться, — лепетал волосатик, стоявший здесь же, рядом, дрожа. — Главное — не бояться… Главное — не бояться…

Надрываясь и кряхтя, он поднял двумя руками кусок могильной плиты. Поросший осклизлым мхом камень выскользнул из рук, сорвал пацану ногти. Тот взвизгнул. От резкой боли его страх отступил. Он снова подхватил кусок плиты — на этот раз легко, словно пустой мешок. Выкрикнул дурным фальцетом: «Я тебя не боюсь!» — и бросил в подоспевшего Сторожа.

Щупальце ловко перехватило обломок и с влажным арбузным треском размозжило им голову волосатика. Тот рухнул навзничь и обмяк.

Извивающийся тугой отросток убрался обратно в рукав.

Антон стоял столбом. Ноги пустили корни глубоко в землю. Великан медленно повернулся к нему. Под низко надвинутой фуражкой сверкнул мертвенный свет, похожий на холодное свечение звезд в безоблачную зимнюю ночь. Огонек керосиновой лампы, словно беснующийся демон, выписывал замысловатые пируэты среди останков древних могил.

Скрипя кожаным плащом, Сторож медленно развернулся. Размякшая почва сочно захлюпала под подошвами сапожищ. Он удалился в свой домик. Скрипнули петли, хлопнула дверь. А снаружи осталось немыслимое кровавое побоище, посреди которого стоял Антон.

***

…Заперев дверь, Антон заглянул в маленькое зеркальце, висевшее над столом.

Синее от холода лицо. Дергающиеся веки. Поседевшая всего за одну ночь недельная щетина.

Он стащил с себя перепачканные куртку и штаны, бросил в угол. Упал в кресло, включил телик. Сделал пару глотков из спасительной фляги.

Уф!

Полегчало.

Он взял мобильник, который, уходя, в суете забыл на столе. Убедился, что начальство его не искало.

Зато двенадцать пропущенных от бывшей жены. А ведь за прошедший год она ни разу не попыталась с ним связаться. Как и он с ней.

Что могло приключиться?

Предчувствуя беду, он перезвонил Ларисе. Несколько издевательски долгих гудков. После — надрывные всхлипы.

— Лора, что случилось?

— Антон… Ирочка… — Всхлипы, всхлипы, всхлипы.

— ЛОРА!

— Ирочка умерла.

— Как…

— Праздновали сегодня… вчера… день рождения с другими детками. Нарезвились. Наверное, долго не могла уснуть. Встала ночью попить водички… или в туалет, не знаю. А на полу валялся медведь, которого ты подарил в прошлом году. В темноте наступила, поскользнулась. Ударилась виском о комод. Мгновенная смерть. Я эту мерзость еще тогда, год назад, выбросить собиралась… — Она разразилась горькими рыданиями.

Антон хорошо помнил свой позор на праздновании дня рождения дочки. Он выпросил у матери денег на дорогой подарок от них двоих — отца и бабушки, — но за день до торжества втихаря пропил почти все. Остались жалкие копейки, которых едва хватило на уродливого тряпичного медвежонка. В память впечаталось, как презрительно скривилось Лорино лицо, когда он вручал своему ребенку — своей «принцессе» — позорный подарок. Из вежливости его пригласили к столу. Он в считанные минуты наклюкался и учинил драку с новым мужем Лоры. Впрочем, «драка» — слишком громко сказано. Здоровый, крепкий мужчина сгреб алкаша в охапку и выбросил за порог, словно мусор. На следующее утро Лариса позвонила и потребовала забыть об их семье. Антон мог бы обратиться в суд, чтобы отстоять законное право видеться с дочерью, но на это нужны деньги и яйца — хотя бы немного того и другого…

Лариса стала говорить что-то о предстоящих похоронах, но он вдавил красную кнопку и не отпускал, пока мобильник не выключился.

Под развеселый шум очередной телевизионной развлекухи он сделал затяжной глоток из фляги. По щекам покатились жгучие слезы.

— Почему ТЫ не убил и меня? — вопросил он. — Почему?

Свет в сторожке погас.

Аляповатое мельтешение в телевизоре сменилось чернотой. Тишина мешком навалилась на Антона.

На черном экране проступили очертания старых надгробий. Из хриплого динамика послышались хлюпающие шаги, натужный скрип кожаного плаща. Из мглы выплыл демонически пляшущий огонек керосиновой лампы.

Сторож старого кладбища вплотную приблизился к экрану с оборотной стороны. На сей раз под фуражкой не мерцал звездный свет. Там зиял черный провал.

Сторожка Антона заполнилась застарелым трупным зловонием.

— Что толку тебя убивать? — заговорил великан голосом тысяч вещающих в унисон покойников с тронутыми тленом голосовыми связками. — Ты и так мертвец.

2020

Урочище

Изрытая ямами, как после бомбежки, грунтовая дорога вот уже много километров тянулась сквозь дремучий болотистый лес. Под колесами велосипедов мелькали отстрелянные ружейные патроны и кабаньи рытвины. По лицам струился пот. Жирные слепни спешили насытиться кровью на исходе лета. Местами колеса увязали в песке — приходилось тащиться пешком.

— Уверен, что правильно едем? — нарушил долгое молчание Егор.

— Угу, — промычал Леонид.

— Уже километров восемь отмахали. И везде лес. Кто в наше время согласится жить в такой дырище? Сюда ни «скорая» не доберется, ни пожарка, ни менты. И телефоны тут не ловят.

— Никто, наверное, и не живет, — отозвался Леня. — Думаю, деревня заброшена.

Из кустов впереди донесся суетливый шум. Через мгновение оттуда пулей вылетел перепуганный заяц, скрылся на другой стороне дороги.

Егор выругался, сильнее надавил на педали.

Топи сменились мшистым подлеском. Местность пошла на подъем, дышать стало легче. Вдоль дороги посреди смешанного леса стали возникать травяные проплешины со скрюченными одичавшими яблонями.

— Где-то здесь, — сообщил Леонид.

Через месяц с небольшим, в начале октября, Ленина жена Таня готовилась рожать. Потом — бессонные ночи, пеленки, какашки, сверхурочная работа. И никаких тебе больше развлечений. Беспросветная бытовуха. Поэтому Леонид решил провести свое последнее лето настолько ярко, насколько позволяло воспитание. Купил горный велосипед, а заодно придумал себе новое хобби — отыскивать на карте населенные пункты у черта на рогах и выходными гонять туда.

С Таней они обстоятельно обсудили, как изменится его образ жизни с рождением малыша: он пообещал продать велосипед, а количество дружеских пятничных попоек урезать.

Никому из его закадычных приятелей, как и ему самому, не исполнилось тридцати. И никто из них не спешил обзаводиться детьми. В их компании Леня стал первой ласточкой. Поэтому во время барных посиделок, как только речь заходила о пополнении в его семье, за столом воцарялось неловкое, почти скорбное молчание…

Затерянную в лесах деревню Житную Поляну — настоящий медвежий угол — Леонид обнаружил случайно, просматривая карту. И без раздумий воспользовался последними августовскими выходными: синоптики пугали скорым похолоданием с частыми дождями. Егор, велосипедист с многолетним стажем, редко отказывался составить Леониду компанию. Присоединился и в этот раз.

— Тут уже давно ничего нет, — сказал Егор, когда они миновали несколько проплешин, на которых, вероятно, раньше стояли дома. У него внутри скребло предчувствие недоброго. Хотелось поскорее оставить эти места.

— Возможно, — рассеянно отозвался Леонид, ведя велосипед за руль и всматриваясь в заросли. Он не обращал внимания ни на атакующих насекомых, ни на кожный зуд от соленого пота и укусов.

А Егору тем временем казалось, будто из чащобы за ними наблюдают. В буреломе мерещились то человеческие лица, то звериные морды.

Проплешины с заскорузлыми яблонями остались позади. А впереди, у границы урочища, над дорогой нависла арка из переплетенных ветвей. Не доехав до нее, путники заметили справа, чуть поодаль от дороги, крытую шифером кровлю. Грязные оконные стекла едва выглядывали из гущи плюща, увивавшего фасад. Мясистые сочно-зеленые колонны протянулись и по бокам крыши. Еще пара лет — растение погребет под собой весь дом.

Через несколько шагов парни оказались у почерневшей от времени деревянной калитки. Местами из земли торчали догнивающие штакетины забора, павшего в неравной схватке с сыростью и лишайником.

Леонид бросил велосипед у калитки, достал из кармана мобильник, включил камеру и принялся фотографировать все подряд, восторженно матерясь. Егор обреченно вздохнул, прислонил своего «стального коня» к дереву и отправился следом.

Вокруг дома сохранились остатки надворных построек — полуразрушенный навес, остов сарая. Подход к жилищу преграждали плотные заросли крапивы в человеческий рост. Леонида это не остановило. Он подобрал массивную ветку и, орудуя ею как мачете, стал прокладывать дорогу. Егор двигался за ним след в след.

Это был просторный бревенчатый дом послевоенной постройки. Хотя его явно давно забросили, стекла в окнах и шифер на крыше уцелели — наверное, потому, что в такое захолустье попросту мало кто суется, кроме охотников да редких городских придурков в погоне за острыми ощущениями. А вандалам и в городе есть где разгуляться.

Крыльцо покосилось. Отдельные несущие доски не выдержали тяжести козырька — надломились, ощерились острыми заусенцами. Ступеньки превратились в труху.

Дверь была приоткрыта.

Парни переглянулись. А вдруг там все же кто-то есть? Спятивший бородатый отшельник с заряженным ружьем.

Не советуясь с другом, Леня шагнул к двери, постучал. Громко.

Отозвалась лишь птица на ближайшем дереве. Коротко ругнулась и улетела подальше от незваных гостей.

Леонид стащил с головы бандану, утер ею лицо. Шагнул внутрь.

Сенцы. Кирпичная печка. Обувница с дырявыми калошами и стоптанными ботинками. На деревянной вешалке — фуфайка. На уровне глаз — полка с пыльными склянками.

Слева — дверь с щеколдой и металлическими проушинами для наружного замка.

Леонид распахивает дверцу. Пустое тесное помещение без окон. Из бревенчатой стены напротив входа торчат на расстоянии метра друг от друга ржавые железные кольца, с них свисают толстые цепи.

Комната. Письменный стол, стулья, погрызенные мышами катушки ниток на полу. Повсюду стреляные патроны, зернышки мышиного кала. На стенах — пожелтевшие, в потеках обои с цветочным узором.

Спальня. Хромоногий стул. Провалившаяся в пол одноместная кровать с плесневелым матрацем. Настенные календари поверх обоев: цветы, животные, цирк. Последний календарь — за 2002 год, семнадцать лет назад.

На подоконнике — самодельная подставка для посуды. С замысловатым, искусным резным узором.

Егор вертит вещицу в руках.

— Возьми с собой, — советует Леонид. — Подгонишь коллекционерам за бешеные бабки.

— Нельзя, — качает головой Егор.

— Почему это?

— Плохая примета — присваивать вещи из брошенных домов.

— И ты веришь в эту херню? — усмехается Леонид.

Егор не отвечает. Бережно кладет резную подставку обратно на подоконник.

Сделав сотни фотоснимков, Леонид направляется к выходу, но задерживается в первой комнате. Смотрит в окно.

— Пойду поссу, — сообщает Егор, выходит из дома и пристраивается сбоку крыльца.

Леонид замечает между подернутыми пыльной паутиной оконными створками маленькую голую пластмассовую куклу. Жутковатая инсталляция. Леня фотографирует с разных расстояний и ракурсов.

— Ну что, идешь? — зовет Егор снаружи.

Леня пристально глядит на куклу. Взгляд ее схематично обозначенных глазок под насупленными бровками устремлен вверх, в вечность. Когда-нибудь стены дома уйдут под землю — и куколка окажется погребена навсегда.

Повинуясь некоему неведомому инстинкту, он протягивает руку, приоткрывает внутреннюю створку. Визжат петли. Сухо трещит краска. Дребезжит потревоженное стекло.

Он очищает куклу от паутины и пыли, прячет в рюкзаке. Убирает телефон в карман, спешит покинуть дом. Под ногами скрипит трухлявый пол — словно стрекочет саранча или старуха смеется.

Они возвращались в город другой дорогой — через санаторную зону у городской окраины. Если не считать нескольких одичалых яблоневых садов, мимо весь путь тянулись две стены непроходимого леса, смыкающиеся верхушками.

Когда чащоба стала редеть, впереди замаячила кряжистая мужская фигура в одежде защитной расцветки и высоких резиновых сапогах. За плечами рюкзак. В руке плетеная корзина с грибами. Загорелое морщинистое лицо. На вид лет семьдесят.

— Соткудова путь держите, ребятки? — поинтересовался грибник, поравнявшись с ними.

Велосипедисты остановились.

— Из Житной Поляны, — ответил Леонид.

— Эк вас угораздило! — Добродушная беспечность на лице старика сменилась тревогой.

Егор глядел в сторону и помалкивал. Меньше всего на свете ему хотелось задерживаться в этих местах — тем более для болтовни с приставучим грибником-пенсионером.

— А чаво, у вас родня с ентих краев? — продолжал допытываться дед.

Леонид помотал головой.

— Вы лучше б туды не сувались — вот чего я вам скажу.

— Эт еще почему?

— А оттого, что место енто нечистое.

— Можно поподробнее? — Леонид положил велосипед на землю. Егор тяжело вздохнул, опустил голову и стал разглядывать березовые листья под ногами.

— Ведьма тама жила. Померла, нет — неизвестно. Труп ейнай нихто не видал. Сгинула лет пятнадцать-двадцать назад. Мож, спотыкнулась да залилась. Злющая баба была. Ух, злющая! Не дай бох! По деревням окрест, бувало, ходила, порчу насылала, хто косо взглянет. А то, бувало, колесом обернется. А то кабаном…

— Колесом? Это как?

— Да вот поди пойми! Колесом обращалась да катилась за тобой всю дорогу — хрен отвяжешься. Но чаще все ж кабаном. Вот тода токо держись! В селения редко хаживала, конечно, но вот в еланях тамошних ее часто видать бувало.

— В тамошних… где?

— Еланях, еланях. Болотах.

— А сами вы откуда?

— Сам с Осиновой Горки. Мимо того места обходная дорога имеется. По ней и хожу. Ну его на хрен — в края гиблые лезть. Боязно. Всяко тама разно творится непонятно. Люди, бувает, пропадають. А с год назад охотник тама застрялился, прям у хате у ейной. Мозги ажно по стенам порскнули. А отчего — нихто не знаить. В семье навродь усе ладно да складно было. Ведьма, видать, сглазила… Вы ж соттудова с собой вещей никаких не унесли, не прихватили?

Парни молча покачали головами. По телу Леонида пробежал холодок.

Поездка в Житную Поляну оказалась последней. В первых числах сентября осень громогласно заявила о себе проливными дождями и пронизывающим ветродуем. Леонид, как и обещал Тане, продал велосипед.

Двадцать четвертого сентября супруга легла в больницу на стационарное сохранение перед родами.

***

Когда город затянула пленка октябрьской серости, Таня родила мальчика. В день выписки медсестра с наклеенной на лицо фальшивой улыбкой вручила Лене перевязанный ярко-голубой лентой сверточек. Леонид взглянул в личико младенца и…

…оторопел.

Ему стало не по себе. Дежурный персонал осыпа́л новоиспеченного папашу поздравлениями, а тот в ответ молчал — лишь лыбился как дурак.

Внизу, в замусоренном окурками дворе, он всучил новорожденного супруге, усадил ее на заднее сиденье такси, а сам устроился спереди. По какой-то необъяснимой причине он опасался находиться рядом с Таней и мальчиком. Тревожное чувство царапало стенки пищевода.

Что-то шло не так.

Не успели они зайти в квартиру — бигль по кличке Джек вылетел навстречу и облаял хозяев. Он злобно рычал и брызгал слюной, чего раньше за ним никогда не водилось — даже если в дом заявлялись незнакомые. Леонид, у которого голова и без того раскалывалась от пережитого волнения, накричал на собаку, шлепнул по морде ладонью. Бесполезно. Пса словно подменили. Он так неистово заливался и бросался на молодую мать, прижимавшую к груди сверток с ребенком, что пришлось оттащить брыкающееся животное на балкон и там запереть.

Таня уложила малыша в новенькую детскую кроватку.

— Он разве не должен первое время спать с тобой? — Леонид сидел на диване и, подперев ладонями отяжелевшую голову, с недоверием косился на жену.

— Зачем? — ответила та, не глядя на него. — Нашему малышу и в кроватке хорошо будет. Он уже вон какой смышленый.

«Что за херню ты городишь?» — подумал Леонид, но ничего не сказал.

— Ты ведь смышленый, правда, Сереженька? — Она склонилась над сынишкой, принялась издавать каркающие звуки, корчить немыслимые рожи.

Младенчик не сучил ножками, не плакал, не гукал. Глядел на маму суровым, холодным взглядом из-под насупленных безволосых бровей. Пухлые щеки, совершенно голая, даже без пушка́, головка, выпяченные губки — все это вместе придавало ему вид очень недобрый.

«Сереженька… У этой личинки еще и имя есть…» — промелькнула возмутительная мысль. Леонид прикрыл глаза — и перед взором запульсировала венозная синева с красной каймой.

Нужно поспать…

Как Таня кормила младенца грудью, Леонид не видел. Перед началом этого омерзительного действа он ретировался на улицу — мол, собаку выгулять надо.

Пес так и не угомонился. Всякий раз, когда Леня собирался впустить его обратно в комнату, тот снова принимался заливаться как оглашенный. После вечернего выгула бигль и вовсе отказался переступать порог квартиры. Пришлось приподнять скулящее животное за ошейник и затащить внутрь.

Весь остаток дня Сережа ни разу не дал о себе знать — лишь вертел лысой башкой, оценивал обстановку колюче-холодным взором. Таня не сводила с него умиленного взгляда, корчила гримасы и протяжно завывала: «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!» — а затем шкодно хихикала в кулачок.

«Неужели это послеродовой гормональный фон так влияет?» — оторопело думал Леонид. А потом ловил себя на страшной мысли: лучше бы проявил мужскую твердость и уговорил ее на аборт.

Ночью он проснулся от настойчивого, требовательного стука. Выругался, приподнялся на кровати, огляделся. Дал глазам привыкнуть к темноте. Сереженька стоял в кроватке на ножках, держался одной ручонкой за бортик, а другой, сжатой в кулачок, стучал по заградительной перекладине.

Как он может стоять?! Он же новорожденный!

Леонид тронул за плечо спящую жену.

— Ау! — позвал он, когда супруга подала признаки жизни. — Он жрать, наверное, хочет. Стучит.

— Кто? — последовал вопрос.

— Сер… сын твой, кто еще! — Назвать ребенка по имени не повернулся язык.

Таня нехотя откинула одеяло, сладко потянулась под аккомпанемент стука. Неспешно подошла к кроватке. Взяла сынишку на руки, обнажила одну грудь. Малыш жадно присосался, принялся сочно, с похрюкиванием чавкать.

Леонид отвернулся, накрыл голову подушкой.

Во второй раз он проснулся под утро, часа за полтора до звонка будильника. Черная звенящая тишина навалилась мешком. Спросонья ему померещилось, будто кто-то невидимый склонился над ним и хрипло, неразборчиво бубнит. В черепную коробку словно проникли чьи-то холодные пальцы, ощупывали полужидкую мякоть мозга.

С трудом поднявшись по будильнику, он пошел в ванную, кое-как привел себя в порядок. Вид у него был помятый, как после бурной вечеринки. Под глазами набрякли солидные мешки.

«Надо бы взять отгул на пару дней…»

Таня спала. Он прикрыл дверь в комнату, а сам отправился в кухню состряпать себе нехитрый завтрак из двух яиц, хлеба и кофе.

Кусок не лез в горло. Еда горчила, вызывала тошноту.

Хлопнула дверь, по полу зашаркали тапки. Танин несдержанный зевок перешел в раскатистую отрыжку.

Пальцы Леонида выпустили вилку. Она тяжело клацнула о тарелку.

Супруга заглянула в кухню — просунула голову в дверную щель.

— Как малыш? — спросил Леня, повернувшись к ней. Он по-прежнему не мог заставить себя назвать сына по имени.

Жена лупала глазами. За ночь ее лицо заметно изменилось: щеки впали, кожа посерела, вокруг глаз образовались коричневатые круги. А на верхней губе…

…усы?!

Нет, не то чтобы настоящие, как у мужика. Лишь тонкая полоска пушка. Но черная и потому хорошо заметная.

Леонид поперхнулся куском яичницы.

Уходя в офис, он заглянул в комнату попрощаться. Дверь была приоткрыта. Таня стояла у окна, держа на руках ребенка, одетого в ядовито-красные колготки и распашонку — одежку, которую они купили на будущее, когда ребеночек подрастет.

Их шестнадцатиэтажку возвели на самом краю города. С пятнадцатого этажа, где поселилась молодая семья, открывался вид на болотистую равнину. Далеко впереди зеленела полоска хвойного леса, а на горизонте в ясную погоду живописно пылал закат.

Леонид подошел к двери так тихо, что Таня не услышала.

— Ты только погляди, дитятко, какой нонче седой туман в еланях! — приговаривала она.

Еланях?! Дитятко?!

Младенчик осторожно повернул лысенькую головку на толстой шейке. Но не к окошку, а в противоположную сторону. Пронзил отца взглядом, словно ржавым шилом.

Тот отпрянул от двери.

Губки Сереженьки растянулись до ушей, обнажив два ряда побитых застарелым кариесом, по-акульи острых зубов.

Леонид ринулся прочь из дома.

Гудки. Гудки. Гудки. Длинные. Издевательски долгие.

— Оп-па! Ленчик! Сколько лет сколько зим!

— Привет, Егорка. Я по делу…

— Сын-то у тебя родился наконец?

— Родился. Вчера выписали…

— Поздравляю, братишка, рад за тебя, — слукавил Егор. — Тыщу лет не виделись. Когда будем обмывать пополне…

— Егор, я за помощью! У меня проблемы!

— Что стряслось?

— Тут какая-то чертовщина. Ты, наверное, не поверишь. В общем… даже не знаю, как объяснить…

— Да уж попытайся как-нибудь.

— У меня дома стало опасно. И это как-то связано с нашей летней поездкой в Житную Поляну. Обязательно все расскажу, но не по телефону. Нужно сесть в спокойной обстановке, выпить, потрындеть. Ты ведь один живешь… Вот я и хотел попросить приютить меня на пару деньков, пока буду подыскивать съемную хату.

— Ну… не вопрос. Конечно. Когда ждать?

— Часа через два. Только вышел из офиса. Заберу из дома паспорт и шмотки кое-какие. И пса захвачу.

С порога его обдало запахом гари. В квартире по воздуху вальяжно дрейфовали тонкие слои сизого дыма.

Навстречу вышла Таня, держа в руке блюдце с черным дымящимся комком.

— А я котлетки готовлю! — возвестила она, по-детски гордая собой. — Ну-ка, попробуй! — Она перегородила мужу проход, взяла двумя пальцами «котлетку», поднесла к его рту.

Он отклонился, непроизвольно поморщился.

— НЕТ, ПОПРОБУЙ! — потребовала она и сунула черный ком ему в губы.

Пришлось открыть рот, откусить кусок. На зубах захрустели угли.

— Ну как, вкуснятина, да?! — Ее лицо лучилось нездоровым восторгом. — ДА?!

— Умгу, — промычал Леня, вымучив из себя улыбку.

— Приходи за стол. Руки помыть не забудь. — С этими словами она исчезла в кухне, закрыв за собой дверь.

Под толстой сгоревшей коркой оказались не то сухожилия, не то еще какая резиноподобная дрянь, которую невозможно было прожевать. С волосками. И кусочком хряща. Леня сплюнул горелую мерзость за порог.

Сама жри свои котлетки!

Он оставил дверь в квартиру приоткрытой, чтобы потом быстро и тихо выскользнуть. Вихрем влетел в комнату. Детская кроватка пустовала. Выходит, Таня забрала кроху с собой в кухню. Тем лучше. Чувствовать на себе этот пронизывающий взгляд — сущая пытка.

Почему собака не лает?

Он заглянул на балкон. Пса там не было.

Что они сделали с Джеком?!

От страха и незнания, с какой стороны нагрянет опасность, свело кишки. Капельки холодного пота проступили на спине, пропитали рубашку.

Он рванул дверцу шкафа. Аккуратную стопку постельного белья увенчивала отрубленная собачья голова. Остекленелые глаза жалобно глядели на хозяина. Простыни в крови.

Что это? Ночной кошмар? Альтернативная реальность?

Леонид дрожащими руками попытался отыскать свой паспорт в кипе бумаг на другой полке. В этот самый миг в соседнем отделении что-то шевельнулось. Блеснул нож для разделки мяса. Лезвие прошло между пястными костями, пригвоздило Ленину руку к дереву.

Он не вскрикнул. В первые мгновения он не чувствовал боли. Стоял, хлопал глазами. Из кучи беспорядочно напиханных свитеров и носков высунулась гладкая голова. Леонид свободной рукой попытался ухватить существо за глотку, но карлик ловко выскользнул, приземлился на пол и дал деру.

Сейчас позовет сюда свою мамашу-психопатку. Она в кухне, и у нее под рукой целый арсенал подручных средств поражения.

С трудом сдерживая крик, он выдрал нож из руки и скорчился от обрушившейся на него боли. Пачкая кровью одежду и поскальзываясь на половиках, он нагнал зловредную тварюгу почти у самой кухонной двери, за которой громко шипели на сковороде…

…котлетки.

Из чего эта сука их слепила?..

Леонид рухнул на четвереньки, обхватил лилипута, а лысый мерзавец вновь, подобно верткой рыбине, выскользнул из его рук и помчался в обратную сторону — к входной двери.

Я тебе шею сверну, гаденыш!

Леонид кинулся следом.

Сереженька шмыгнул за приоткрытую дверь. Ножки затопали к мусоропроводу. Когда Леня выскочил в подъезд, ребеночек уже повис на ручке крышки. Под его весом она отвалилась вниз. Кроха подтянулся на двух ручонках и ухнул в воняющую помоями гулкую трубу.

Леонид оторопело застыл на месте, обдуваемый помойным сквозняком. Из колодца слышался удаляющийся шорох.

Сзади, в квартире, сердито хлопнула кухонная дверь. С треском распахнулась оконная створка в комнате. Несколько ударов по жестяному отливу. Ворвавшийся с улицы ветер отправился гулять по лестничным клеткам.

Путаясь в собственных ногах, Леня бросился внутрь, подбежал к распахнутому окну. Выглянул.

Пятнадцатью этажами ниже по болотистой равнине нечеловеческими, семимильными прыжками неслась Таня. Черные как смоль волосы развевались за плечами, словно сама тьма гналась за ней по пятам. Полы халата полоскались на ветру. Следом, бойко поспевая за мамашей, вприпрыжку бежал лысый карлик.

Они мчались по болотам — еланям — туда, где в лесной гущине затерялась Житная Поляна.

Обуглившаяся собачатина жутко воняла. Дым повис плотной завесой. Леонид выключил газ, распахнул форточку.

Он выпотрошил шкафчик в ванной, отыскал флакон с перекисью, вылил на проткнутую руку. Согнувшись в три погибели над ванной, заскулил от боли. Сердце трепыхалось, словно птица в силке. Из зажмуренных глаз катились слезы. Придя в себя, здоровой рукой он кое-как перебинтовал поврежденную кисть. Достал из холодильника початую бутылку коньяка. Прополоскал рот от остатков горелой собачатины, затем основательно приложился. Спирт приятно обжег пищевод и желудок. Лишь тогда нервишки поутихли. Боль в порванных сухожилиях и задетых лезвием костях чуточку улеглась.

Собачья голова… Джек…

Он сгреб в пакет голову питомца вместе с перепачканным бельем. Спустил в мусоропровод. Туда же отправил сковородку с почерневшим прахом.

Вернулся, упал в кресло. Хлебнул еще коньяка.

Вы ж соттудова с собой вещей никаких не унесли, не прихватили?

Плохая примета — присваивать вещи из брошенных домов.

Егор… как же чертовски прав ты был тогда…

Трясущимися пальцами Леонид взял телефон, набрал номер друга. Длинные гудки. После — автоматическое отключение. Нет ответа.

— Твою мать! — брызгая слюной, сквозь зубы процедил Леня. — Почему ты не отвечаешь, когда больше всего нужен?! Где эта сраная кукла? Куда я ее подевал?..

Вернувшись из поездки в Житную Поляну, он зашвырнул походный рюкзак в кладовку. Хотел потом постирать, да так и забыл. И об игрушке тоже.

Нужно вернуть ведьме хренову куклу — и тогда все встанет на свои места. Наверное…

Рюкзак обнаружился в кладовке под слоем барахла. Леонид помнил, что положил куклу во внешний карман, а потом не вынимал.

Теперь ее там не было.

Егор, ответь, зараза ты эдакая!

Молчок.

Он задумался: как поступить? В вечерних сумерках ехать в те места, чтобы…

ЧТОБЫ ЧТО?! ЧТО ТЫ СОБРАЛСЯ ТАМ ДЕЛАТЬ БЕЗ ЭТОЙ БЛЯДСКОЙ КУКЛЫ?

Тупик.

Так… так-так… Выпей снотворного. Поспи хотя бы пару часов. Дождись утра…

Жаркая, удушливая ночь на исходе августа. Окно открыто настежь. Легкий ветерок проникает сквозь москитную сетку, но приносит не облегчение, а ядовитые пары с болот. После короткой тошнотворной полудремы жажда бесцеремонным рывком выдергивает Леонида обратно в темный, потный мир бессонницы.

Рядом на кровати — приглушенное влажное копошение.

Он поворачивает голову. По телу спящей беременной жены под простыней движется маленький бугорок.

Леонид откидывает одеяло, но не успевает помешать тому, что вот-вот произойдет. Грязная пластмассовая кукла, бойко перебирая согнутыми ручками и ножками, забирается под ночнушку, исчезает в промежности.

Таня издает сладострастный стон, вздрагивает всем телом — и…

…затихает.

Он проснулся около шести утра. Хмурый октябрьский рассвет едва забрезжил. В квартире стоял дубак. Подняв деревянное тело с мятой постели, Леня первым делом закрыл форточки, о которых напрочь забыл, когда ложился. По комнатам стало нехотя расходиться скупое тепло.

Голова разламывалась. Желудок скручивало от голода, нервного истощения и принятой накануне обильной порции крепкого алкоголя. Боль локализовалась в поврежденной кисти, ноющей почти непереносимо.

Ночной кошмар кровавыми пятнами проступил в сознании. Кукла заползла Тане в вагину?! Сожрала ребенка, а потом завладела разумом и телом матери?

Он включил ноутбук, открыл папку с фотографиями, которые сделал во время велосипедных поездок. Заросшие подходы к дому… Крыльцо… Утварь…

Окошко с куклой между створками.

Среди десятков фоток он отыскал ту, где свет наиболее удачно падал на игрушку. Над маленькими глазками две бровки срослись в одну волнистую складку, придали личику каменную, потустороннюю, мертвую озлобленность. Бровки, щечки, губки — каждая черточка словно срисована с лица Сереженьки.

Егор. Связаться с Егором…

На столе у компьютера стояла бутылка с коньяком. Он жадно высосал остатки спиртного, подавил рвотный спазм.

Егор…

Абонент не отвечает или временно недоступен.

Есть СМС.

Открыл.

От Егора. Вчера в 22.33.

«Я в Житной Поляне, как ты просил. Таксист до конца ехать отказался. Стою на дороге в лесу возле того дома. Связь плохая, не могу до тебя дозвониться. Что, блядь, происходит? Ты где? Это что, шутка такая?»

— Это что, шутка такая? — заплетающимся языком повторил Леонид, тупо пялясь на дисплей. — Вы все сговорились меня разыграть? Наняли сраного карлика-аниматора?

«Я заболел, сегодня отлежусь», — эсэмэска шефу. Отправить.

Он пригладил водой непослушные вихры, чтобы не выглядеть совсем уж опустившимся забулдыгой. Обулся, надел пальто. Отправился на остановку.

В ожидании пригородного автобуса Леня продрог, голова превратилась в гудящий колокол. Кое-как втиснулся в машину-душегубку, под завязку набитую преющими пассажирами. Минут сорок ехал стоя, зажатый со всех сторон, едва дотягиваясь до поручня. Когда вывалился на безлюдную остановку с покореженным козырьком, вовсю лил дождь. В лес, к Житной Поляне, тянулась серая грязевая лента раскисшей дороги. Впереди — восемь километров пути.

Через два с лишним часа, грязный, усталый и издергавшийся, он оказался в урочище. Секущие струи частых ливней сбили с ветвей всю листву, так что место теперь выглядело совсем по-другому. Дом хорошо просматривался с дороги.

Леонид пару минут раздумывал, переминался с ноги на ногу у калитки.

Нужно поговорить с Таней, воззвать к крупицам здравого смысла, которые у нее остались. Если остались. Или оглушить и унести с собой. Если она вообще там. А чертовой личинке, выросшей из куклы, переломать кости, если вздумает мешать.

А потом что? Как вытравить ведьмино семя, если оно не выйдет само? Позвать священника? Экзорциста?

И где теперь искать Егора? Он вернулся домой или?.. Тоже там?

Он не знал. Все происходящее казалось бредом душевнобольного.

По огибающей дом тропинке он двинулся к крыльцу. Дверь оказалась прикрыта, но незаперта. Он рванул ее на себя и погрузился в плесневелую затхлость брошенного деревенского жилища.

Женщина, бывшая некогда женой Леонида, неподвижно сидела на табурете в ближней комнате, положив руки на колени. Халат и ночнушка сплошь заляпаны грязью. Кожа посинела. Кисти превратились в сведенные судорогой узловатые лапы. На лицо свесились волосы, в которых застряли палые листья и комки грязи.

Из-за двери чулана слева слышалось увлеченное чавканье.

Леонид потянул на себя дверцу, приоткрыл. Заскрипели петли. Скудный дневной свет выхватил из тьмы то, что происходило внутри. Цепи на стене сковывали запястья обнаженного мужчины. Сереженька вынимал из вспоротого брюха пленника волглые красные внутренности, от которых поднимался пар, и с аппетитом, причмокивая, пожирал. Острые зубы с резиновым звуком пронзали ткани, отрывали куски. Брызгала кровь.

Опущенная голова умирающего приподнялась. Исполненные боли и страха глаза с мольбой воззрились на Леню.

Егор.

Карлик прекратил жрать. Замер, но оборачиваться не торопился.

А что если он сейчас кинется НА МЕНЯ?!

Леонид захлопнул дверь, запер щеколдой. Чавканье возобновилось.

Он обратил взгляд к ведьме, что неподвижно сидела на стуле посреди комнаты. Облизнул шершавым языком пересохшие губы.

Может, лучше не геройствовать, а задать стрекача?

— Таня… — пересохшими губами пролепетал он.

Нету больше твоей Тани, дурак! Думаешь, настоящая Таня уцелела бы, сиганув с пятнадцатого этажа?! Да ее бы расшибло в кашу!

Ведьма вскинула голову. Открылось синюшное, покрытое взбухшими венами лицо. Глаза — чернее дегтя. Она разинула пасть до невообразимых размеров. Остальные части лица превратились в едва видное мертвенно-синее обрамление бездонного рта.

Дом сотрясся от рева, в котором сошлись сонмы неистовых октябрьских ветров.

Он не помнил, как покинул дом. Первая осознанная мысль возникла, лишь когда он, скользя по грязи, несся прочь. Решил, что маршрут лучше сменить. Дальше по главной лесной дороге, через несколько километров после поворота на ведьмино урочище, железнодорожная платформа, откуда можно уехать в город электричкой.

Убедившись, что за ним не гонятся, он перешел на шаг. Силы были на исходе: сказались напряжение последних дней, сидячая работа да жирок, наеденный за три года семейной жизни.

Семейная жизнь… Что он ощутит, когда окажется дома? Тоску по Тане, чью душу высосала, а оболочку присвоила себе ведьма из глуши? Вину перед другом, которого он обрек на гибель? Или желание поскорее все забыть?

Как объясняться перед Таниными родителями и полицией, когда исчезновение молодой матери и младенца выплывет наружу? Он не знал ответов.

Смешанный лес растворился в душистом сосняке, а тот, в свою очередь, сменился жиденьким березняком. Серый день катился в черную пропасть ночи.

«Только бы успеть на платформу дотемна», — думал Леонид. Меньше всего ему хотелось пробираться по этим местам ощупью.

Впереди, за изгибом дороги, среди берез что-то мелькнуло. У Лени екнуло сердце. Он остановился. Ноги подкосились от нахлынувшего страха.

Из-за поворота выскочило деревянное колесо и, подскакивая на ухабах, понеслось прямиком на него. Он попытался отклониться, но колесо оказалось ловчее. Высоко подпрыгнуло на кочке, врезалось Леониду в лоб.

Звук — как хлесткий удар кнута.

Перед глазами взорвался фейерверк. Леня опрокинулся на спину.

Он очнулся от пульсирующей боли в раненой руке. Ее кто-то небрежно теребил, словно тряпку.

Попытался приподняться — тщетно: голову будто придавил к земле свинцовый груз. С трудом повернув ее, он увидел, как в кисть вгрызается здоровенный кабан. Бинт растрепался, окрасился свежей кровью.

Зверь заметил, что жертва проснулась. Оставил руку в покое, приблизился. Заглянул в глаза. Фыркнул, выпустил в воздух облако тухлого влажного тепла.

Бодро работая челюстями и похрюкивая, принялся объедать лицо.

2020

Хлюпик

Вечер перед первой ночью.

— Что за звуки из ванной?

— Ага, напрягают чутка. Уже часа два их слышу.

— А ты еще вискаря накати — не будешь слышать.

— Сделай что-нибудь. Ты же хозяин.

— Если б мог, сделал бы. Походу, слив забился. А разбирать — тот еще гемор.

— И как ты так живешь? Невыносимо же.

— Это он сейчас че-т разошелся. Раньше не так громко было.

— Оборзевший хлюпик.

— Тоже выпить хочет. Давайте ему глинтвейна горяченького вольем!

Словно в ответ, из ванной донесся звук, похожий на слоновью отрыжку.

— Если пару минут подержать кран открытым, оно прекращается.

— Ты его почаще пои водичкой.

— Вот именно. Пусть водицу хлебает. Хрен ему на нос, а не глинтвейна…

После ухода гостей. Ночь.

Пьянки по воскресеньям — абсолютное зло. Нет ничего кайфовей и нет ничего паскудней. Вроде выпил — и хорошо. Но завтра ведь понедельник, хренова работа. Не проспишься толком. Трудовые подвиги зовут, типа того, а ты похож на половую тряпку. И чувствуешь себя аналогично.

Выпили мы тогда зашибись. Под сплетни, шуточки, настольные игры бухлишко на ура зашло. Мешали пиво с вискарем, «кровавой Мэри», сухим красненьким. Глинтвейна наварили целую кастрюлю — мама не горюй. Уж не знаю, с какого по счету бокала начался перебор: никогда у меня не получалось вовремя стопарнуть.

Гости рассосались, как всегда, ВНЕЗАПНО. У меня обычно все допиваются до состояния нестояния в одно и то же время. Часа в два ночи какой-нибудь слабак говорит: я, мол, пойду. Остальные ватные тела держатся в сидячем положении еще максимум минут десять, а потом херак — и посыпались. Тоже вызывают такси, сливаются. Остаюсь дома один. С горой немытой посуды, батареей пустых бутылок да утекающими под плинтус остатками веселья.

Посуду обычно мою перед сном, чтоб не оставлять на завтра. Утром с похмелюги срач в хате особенно удручает. Но в ту ночь пришлось сделать исключение. В глазах помехи, в башке, бля, первозданный квантовый хаос, ноги не держат. Не то состояние. Лучше сразу в кроватку. Хотел даже зубы не чистить, но предки в детстве слишком хорошо приучили к гигиене. Ремешком приучали. Ших-х-х-х, ших-х-х-х-х!

Открыл, значит, воду. Смотрю на себя бухого в зеркало. Отражение ходуном ходит. На автомате выдавливаю пасту на щетку. Кладу тюбик на раковину — тож на автомате. А дальше автомат отказывает. Пальцы обмякли — почти жидкие. Щетка выскальзывает, падает на пол. Пытаюсь поднять, равновесие подводит. Ногой заехал по этой самой щетке. Улетела под ванну, сука. А там темное ущелье, и творится в нем хер разберет что. Даже знать не хочу. Не-не. Лучше не надо.

Не помню уж, как и чем я ее оттуда выколупывал. Но долго.

Все это время из крана лилась вода. Когда я таки нащупал щетку, мне что-то послышалось подозрительное. Как будто в сливе под раковиной, в глубине кто-то глотает. Глыть, глыть, глыть. Хлебает.

Первая ночь.

Знаете это состояние, когда ночью после пьянки со сна подрываешься? ВНЕЗАПНО. Пописать там или водички попить. Вставать тяжко — мама не горюй. А надо. Потому как хрен ты уснешь, когда мочевой пузырь туда-сюда треснет или в горле кошки насрали. А хуже, когда и то и другое.

Вот и в тот раз у меня так — и пописать, и попить приперло. Только вот проснулся не от этого. Сначала даже не понял отчего. А потом, когда картинка сложилась, ка-а-а-а-а-к понял!

Мразь опять хлюпает. Громко так, настойчиво. Причем как будто вопрос задает.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП?

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП?

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП?

Потом интонация меняется.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП!

Восклицательная уже. Типа: «Хорэ спать, дрыхло! Шуруй-ка сюда, кабанчиком!»

Приподнимаю, значит, голову. С неизбы-ы-ы-ы-ывной болью в голосе говорю:

— Ну сука…

(Про неизбы-ы-ы-ы-ы-ы-ывную боль — эт я не сам придумал. В киношке какой-то слышал.)

А сам думаю: какого это хера происходит у меня дома?! Почему какое-то говно под раковиной мешает мне спать? По какому праву?!

Иду в ванную, открываю воду. Думаю: пусть льется, пока я свои мокрые делишки делаю.

Минуту, наверное, отливал в толчке, потом зашел на кухню водички хлебнуть. Выглушил два полных стакана, так что аж пот прошиб. На это время звуки пропали. Ну, вернее… не то чтоб совсем пропали. В трубе опять как будто кто-то хлебал — приглушенно так. Чавкал водицей. Прям как я с похмельдоса.

Пошел выключил воду. Слив рыгнул. Смачно. Прям по-человечьи.

Подождал еще минуту-две. Все тихо. Почти. Булькнуло только пару раз. Негромко. Как будто напился пива и икает.

Пошел спать.

Утро после первой ночи.

В будние дни встаю в половину седьмого. По будильнику, ясный красный. Работка зовет, типа того. Время и так раннее, но хуже всего, когда просыпаешься за чуток до будильника. Пять минут, семь, десять. Бывает такое — приспичит в сортир или просто отчего-то проснешься — я хрен знает, если честно.

Так оно и тут вышло. Просыпаюсь, значит, башка трещит, солнце уже в окна лупит. Беру мобильник, смотрю. 6.15. Вот же херня, несправедливость вселенская! Пятнадцать минут эти ни в пизду, ни в Красную армию.

А из-за чего я вообще проснулся-то? От боли в башке?

Нет, фигушки. Лучше бы от нее, ч-ч-черт…

Тварь…

Вот же тварь…

Боже, как же гудит башка… Зачем было столько бухать? Каждый долбаный раз задаю себе этот вопрос, и все равно жизнь ни хрена ничему не учит.

Звуки стали громче, зачастили. Как будто гигантская жаба в сливе застряла и квакает.

Надо сантехника вызвать. Вот сегодня и займусь, нечего кота за яйца тянуть.

Злой как собака. Все кругом раздражает. Любой звук. Каждое движение болью в башке отдается.

Выдул воды еще два стакана. Знаю, от такого только хуже будет, но все равно всегда так делаю.

Врубил чайник. Первым делом надо умыться и кофе хлебнуть, а то котелок не соображает ни фига. А потом уж думать, чего пожрать.

От мыслей про работу прям-таки затошнило. По трезвяку от этих офисных рож с души воротит, а с похмелюги так ваще… Еще и сидеть на жопе весь день. Кровь застаивается. В обеденный перерыв похаваешь — вроде как отпускает. Но такая слабость накатывает, что лечь бы прям на пол да отъехать…

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП…

Вечер после тяжелого рабочего дня.

Сантехника вызвал, когда на работе был. Занудная бабища прогундосила в трубку: заявка, мол, принята. Говорит: ждите, типа того. Я говорю: я вообще-т работаю; когда ждать? Она: завтра в течение дня. Я: а поконкретнее? А она в ответ трубку швыре́нь.

Ну что за уроды, а? Я им бешеную квартплату отстегиваю просто так, что ли? Чтоб они вот так трубки кидали? Скоты позорные…

Вечером ехал домой на маршрутке. Потно, душно. Чуть не сдох. С похмелья все эти людишки, твари, бля, раздражают неимоверно. (Как один мой кореш их называет, хомо эректусы.) Локтями пихаются, на ноги наступают, от кого луком ядреным прет, кто по мобиле трындит на весь салон, у кого личинка на коленях визжит… А вон тот с козлиной бородой сидит и смотрит.

Хрен ли смотришь, пидорюга?

Возвращаюсь домой разбитый и, значит, деморализованный — типа того. Открываю дверь.

И застыл на пороге.

Обложило меня, значит, запахом таким… затхлым-затхлым… Нет, не запахом, это неправильное слово. Смрадом — вот чем! Зловонием. Не то рыба тухлая, не то морская капуста сраная испорченная — помните, в детстве предки заставляли жрать… А может, все это вместе. Да, скорее так.

Что тут, бля, делалось, пока меня не было?! Кто-то притащил сюда херов склад морепродуктов?!

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

А, вон оно че! Это все хренов говнослив, трахать его в жопу!

Все проблемы оттого, что он изначально неправильно сконструирован. Потому что нефиг в новой квартире ремонт своими кривожопыми ручонками делать — вот что. Лучше специалистов позвать. Недешево, зато надежно — типа того.

Вся хрень в том, что мой слив опускается вниз, а потом резко изгибается вверх. Слишком резко. И вот в этом самом изгибе со временем скапливается всякое дерьмецо и не вымывается. Мыльная вода, жирные волосы, высморканные сопли, грязь с ботинок — чего там только нету. И все это застаивается, бродит, цветет.

Года два назад я почувствовал — в ванной какой-то гадостью резко запахло. Это долбаный слив переполнился отходами жизнедеятельности, так сказать. Решил я, значит, эту сраную трубу прочистить. Пока раскручивал, она у меня из рук выпала и все говнище на пол вылилось. Черная такая жижа. С прозеленью, с какими-то вкраплениями отвратными. А вонь-то, вонь какая стояла! Мне ажно поплохело. Слава богу, на пол не струганул, а то еще и рвоту пришлось бы убирать.

А пару месяцев назад я туда какую-то непонятную личинку смыл. Щас расскажу. Ездили мы с другом в июле на великах по ебеням. В такие дебри забрались, что не дай бог никому. Еще и под ливень попали. Приехал я после этой, значит, восхитительной-охуительной велопрогулки домой, зашел в ванную ботинки помыть: на них грязюки тонна налипла. Вместе с грязью смылся… такой… кокон, не кокон — хрен разберет. Белая длинноватая штукенция, но не червяк, не гусеница. Такая маленькая, твердая… сантиметров пять… Ну, я воду включил, смыл хреновину к чертям собачьим. Верняк, оно там и осталось, в сливе, в изгибе. Может, из этого кокона какой мутант вылупился?..

Умылся. Поглядел на свою рожу в зеркале. Тоскливое зрелище. Не из приятных, прямо скажем. Таким людям хочется оказать гуманитарную помощь.

Надо пожрать и поспать — вот что. Вздремнуть с набитым брюшком — самое то…

Так-так. Слив вроде не хлюпает. И на том спасибо, как грится.

Все бы вроде ничего, но этот сраный запах…

Пошел я на кухню, пожарил яишенку, котлетки разогрел. Запах божественный — типа того. Жить можно.

Поддеваю я котлетку лопаткой со сковородки, собираюсь положить на тарелку, а тут…

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-УП

Громко — пипец, чуть в штаны не навалил. И это при закрытой-то двери. А котлетка вместо тарелки на пол шлепнулась.

Тут меня и прорвало.

Матом заорал, пнул котлету ногой. Она об стенку шмякнулась, на обоях пятно жирное. По полу фарш, масло растительное.

Бегу в ванную, хватаю долбаный вантуз. Разворачиваю боевые действия. С каждым толчком хлюпает сильнее. Потом совсем громко становится. С такими звуками машина-говновозка кал из очкового сортира отсасывает.

Хренов хлюпик сопротивляется. Раковина трется о подставку, повизгивает.

Ну его на хрен. Прекращаю это дело. А то сворочу всю конструкцию к чертям собачьим. Со злости выдираю себе клок волос с головы. Ору фальцетом. Зубы скрипят.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-УП

Раковина дрожит. Пол вибрирует. Смрад так загустел, что щас блевану.

И тут чувствую помимо этой рыбной вонищи что-то горелое. Очень сильно горелое. Прям угольки.

Блядь… Сковородка с яичницей. Конфорку забыл выключить.

Бегу на кухню

поскальзываюсь

падаю

что это? слизь какая-то? откуда?

да хрен с ней!

вырубаю конфорку

дым

закидываю сковородку в раковину вместе с углями от яичницы

бегу обратно в ванную

нахожу пробку от раковины

затыкаю

Жду.

Раковина вздрагивает, вздрагивает, вздрагивает. Как будто чихнуть хочет, но никак.

Нет, так дело не пойдет.

Вырываю из дырки пробку, швыряю в сторону, становлюсь на колени, руками раскручиваю слив.

Как и в прошлый раз, все дерьмо выпадает на пол. Причем в самое неудобное место — за подставку, где труднее всего убирать. Там еще и темно, как у слонихи в пизде. Вонища — жесть. Как от тухлых креветок или чего-то такого. На полу черная куча водорослей с волосами.

Чуть не блюя, нахожу под ванной тряпку. Собираю всю эту гадость, выхожу в подъезд, выкидываю в мусоропровод вместе с тряпкой. Возвращаюсь, беру другую тряпку, вытираю насухо.

Ну все, дело сделано. Теперь можно спать спокойно. Не так уж трудно оказалось. Сам справился, без сантехника.

Закрутил слив обратно.

Еще полчаса — привел в порядок кухню. Правда, жирное пятно с обоев уже никуда не денется. Будет глаза мозолить.

Прошло полчаса. Сижу на диване, жду. Молчит. Видать, и правда вся фигня была из-за засора. А из-за чего еще.

Ладно, ща успокоюсь. Надо почитать книженцию какую-нибудь. Редко я это делаю…

Беру с полки первую попавшуюся. Кафка. Рассказы. Не читал. Кто-то подарил года три наз…

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

Да епт! Выходит, засор глубже засел?

Вот опять!

Хочется заплакать. Щас разноюсь, как сикуха.

Раковина дрожит. Сердито так. С агрессией.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

— Чего тебе, мразь?! — ору в раковину. Голос мчится по трубам, как хренов свихнувшийся поезд. Crazy train, епт. Сходит с рельс, падает в пропасть.

Опять затыкаю пробкой. Раковина содрогается примерно раз в двадцать секунд.

Но хлюпов больше нету.

Стою, смотрю на пробку. Кольцо подскакивает.

Кафка.

Диван.

Кафку любишь? — Да, офобенно грефневую. Гы-ы-ы-ы!

Страниц через пять привык к глухим стукам. Не так страшно. Не сильно хуже, чем когда соседи ремонт делают или трахаются громко.

Странице на десятой глаза стали слипаться. Бля, ну и вечерок…

И вот, когда уже почти уснул…

…хлопок.

Клац — металл по плитке.

Сучара вытолкнула пробку!

Чувствую себя бессильным. И перед чем? Перед сраным сливом под раковиной!

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

Звук — как будто кто-то вынырнул из-под воды и резко вдохнул.

На подоконнике на кухне есть горшок с орхидеей. Тяжеленный. Мама принесла на кой-то хрен — мол, интерьер оживить. Он-то, этот горшок, мне и поможет. Ща разберемся.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

Опять заткнул пробку, а горшок поставил сверху. Что ты на это скажешь, а, скотина? Зажопил тебя! Ха! Задохнись там и сдохни.

Вторая ночь.

Просыпаюсь от громкого звука.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

Звон. Что-то разбилось. Сначала не понял толком, в чем дело. А потом дошло: орхидея!

Подрываюсь, бегу в ванную.

Сраный Хлюпик уничтожил мамину орхидею. Валяется на полу поломанная. Горшок вдребезги, грунт по всему полу.

Бля, ну и вонь. Невозможно терпеть…

Долго стою над раковиной, сжимаю кулаки. Визжу как обосравшееся животное.

Стоп… Есть ведь чудодейственное средство от засоров. Купил с год назад. И как только забыл… Где оно? В туалете, наверное… Да, вот. Подумал тогда, в хозяйстве рано или поздно пригодится. Может, убьет Хлюпика?

Пальцы дрожат. Срываю крышку. Жижа едко пахнет. Выливаю в раковину всю бутылку. Из слива шипение, рев — как будто бы демон кончает.

А трубы не разъест?

Ну, разъест — и хер с ними. Новые поставлю, лишь бы этих звуков не слышать.

Трубы дрожат. Сильнее, сильнее. Кажись, вся ванная дрожит — пол, потолок, стены, ванна, стиралка, зеркало, отражение в нем моей морды ошалелой.

И вдруг все стихло. Напряженная такая тишина.

Наклоняюсь, смотрю вниз, в темноту.

Сдох?..

Отрыжка. Короткая. Злая.

В лицо хуярит черный фонтан. Едкий запах химикатов. Жижа в нос, рот, глаза. Задыхаюсь.

Нащупываю кран ванны, включаю, сую голову под воду. Кое-как промываю глаза, волосы, полощу рот, высмаркиваюсь.

Смотрюсь в зеркало. Глазья красные, навыкате — как у бешеного быка. Щиплет. Слезы ручьем.

Плетусь к кровати. Падаю. Пытаюсь заснуть под звуки ада.

Утро после второй ночи.

Ну и рожа, блин. Глаза пульсируют. Но вроде полегчало. Щиплет не так сильно.

Запах в квартире непереносимый. Смрад в каждом углу, в каждой щели. Впитался в одежду, мебель.

Открыл все окна. Полчаса проветривал. Не помогло. Тухлятина победила.

Пока собирался на работу, решил через силу съесть пюрехи. Если не набить чем-нибудь боюхо, потом весь день рабочий через жопу.

Пока под саундтрек хлюпов и рыготы поедал комковатое месиво, на глаза попалась лейка. Маленькая леечка. Она у меня всегда на подоконнике стоит, а теперь вот на полу валяется.

Обычно поливал орхидею по четвергам. Потом сразу опять наполнял, чтоб вода неделю отстаивалась. Сегодня вторник.

Лейка на полу, воды вокруг нету. Внимание, вопрос: куда делась вода?

И что за мутные разводы кругом?

У плиты и под подоконником пол в пятнах. Что-то густое, прозрачное. Типа как клейстер. Но зеленоватый. Точно не вода из лейки.

Бросил вилку, встал из-за стола. Подошел к месту, где слизь. Сел на корты́, уставился.

Глянул на потолок. Не, не оттуда накапало.

Тогда откуда?

Зацепил слизь пальцем, нюхнул.

Бля… Что может так мерзко пахнуть? Ящик с тухлыми улитками?

Вымыл руки с мылом. Глянул на палец. Целый. Даже не покраснел.

Так вот на чем я поскользнулся вчера, когда бежал на кухню тушить яичницу.

У меня дома кто-то есть. Живет в сливе. Доводит до нервного срыва своими сраными хлюпами.

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

И иногда выбирается наружу…

Тапок при поднятии ноги отрывается от чего-то липкого. Разводы не только возле плиты. Они, мать их, везде. Возле плиты их просто больше всего. Жирный липкий след идет с кухни…

…в коридор…

…в ванную…

…к раковине.

Вот тут-то мне рил поплохело.

Либо Хлюпик из слива правда существует, либо…

Либо у тебя крыша поехала.

БУА-А-А-А-А-А-А-А-А-А

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

Покрываюсь холодным потом.

Дома какая-то херня, ребяты. Надо отсюда валить, пока оно опять не вылезло и не придушило меня.

Но сначала…

— Управляющая компания. Я вас слушаю.

— Здравствуйте. Дом номер один дробь четыре, квартира двести один. Вчера оставлял заявку на сантехника.

— Вообще-то у нас еще рабочий день не начался. Меня тут в это время быть не должно.

— Ну пожалуйста!

— Минуту… Да, ваша заявка в процессе рассмотрения.

— Что значит в процессе рассмотрения?! У меня раковина… ИЗДАЕТ ЗВУКИ! Я спать не могу!

— Кхм… звуки? Раковина? Издает? — Смешок.

— Ну… я не знаю… Наверное, засорилась. Пришлите кого-нибудь. Срочно! Весь санузел дрожит. Как будто тут землетрясение!

— Не может такого быть, молодой человек. — Сука уже еле сдерживает смех.

— Не может?! Вот, послушайте! — Захожу в ванную, подставляю трубку к раковине.

И тут все затихает. Ни звука. ВНЕЗАПНО.

— Ну, и где? — слышу по громкой связи. А потом эта тупая манда ржет.

— Ща будет.

Еще с полминуты проходит.

— Послушайте, молодой че-е-ек! Обратитесь лучше к психиатру.

Бросила трубку.

Ну и жопа…

Наспех оделся, взял портфель, двинул на работу. У лифта столкнулся с соседкой сверху. Тощая мымра в халате.

— Это вы ремонтные работы проводите с утра пораньше? Весь стояк дрожит! — Перегородила мне проход, как Терминатор.

Ну и наглая же…

— Во-первых, здравствуйте, — говорю.

— Здра-а-а-а-а-а-асьте.

— Нет, не я, — отвечаю.

— А мне кажется, что все-таки вы, — настаивает.

Обхожу ее, вызываю лифт, говорю:

— Когда кажется, креститься надо.

Пока манда думала, как нахамить в ответ, приехал лифт.

Выхожу из подъезда.

Блин… чует моя задница, что-то я забыл.

Шарю по карманам. Ага, так и есть. Пропуск на работу. Идиот. Назад не хочется, а надо.

Подымаюсь опять на свой этаж. Моя квартира — за поворотом и дальше по коридору. Останавливаюсь возле лифта. Слышу, шаркают, возятся.

Стою.

Высовываю голову из-за угла.

Долбососедка стоит там, ухо к двери приложила. К моей двери, блядь! Слушает, что у меня там делается. Подойти б щас, взять за шиворот да спустить к херам с лестницы.

Но не пойду. За моей дверью хлюпы, рыгота. Шаги тяжелые. Как будто кто-то шлепает по воде. Что-то переворачивается. Стол кухонный.

Не-е-е-е-ет, ребятки, туда я сегодня точно не ходок. Добазарюсь с охранником — он меня так на работу пустит, без пропуска. Будет, конечно, быковать, но пустит.

Может, ментов вызвать?

Не, не буду. А то вдруг там ничего нету и меня в дурку упекут?..

Вечер.

После работы двинул в бар с корешем Яриком. Посидели, кружек по шесть пива приговорили. Наконец-то чутка расслабился. Выложил ему все как на духу.

— Должно быть разумное объяснение, — говорит. Язык чутка заплетается. Почесал каштановую бородку. Аккуратная — пипец. У меня такая не получается ни хрена.

— Должно быть, ясный красный, — говорю. — Но нету.

— А не хочешь томограмму мозга сделать? — говорит.

— Чего, пардон?

— Ну, это типа сканирование такое. Покажет, есть у тебя мозговая опухоль или нет. Такая хреновина говенная. Всякие там глюки от нее быть могут.

— Да не глюки это! — почти кричу, допиваю кружку залпом.

На нас люди ажно оборачиваются.

— А давай пойдем посмотрим, че там как, — говорит.

— Не ссышь?

— Если по чесноку, я тебе не верю ни хрена. Не то чтоб я утверждаю, что ты брехло, но… приглючило. Да. Со всяким может, знаешь ли.

— Ладно, пошли.

А бар тот как раз в моем доме, на первом этаже. И вот мы, порядком бухие, вываливаемся, заруливаем в подъезд. Подымаемся на лифте. Подходим к квартире.

Вставляю ключ в верхний замок. Незаперт.

Смотрю в Яриковы пьяные глаза.

— Что? — спрашивает.

— Запирал утром, — говорю. — А теперь незаперто.

— Да не гони ты!

— Не ори на весь этаж, — говорю. — Правда запирал.

— Смотри-ка сюда, — говорит Ярик. Глядит в пол, поправляет чуть съехавшие очки.

Смотрю на плитку. От моей двери к общему балкону тянется слизь с прозеленью. С тонкими красными прожилками. Кровь?

Переглядываемся.

— Открывай, — говорит Ярик тихо.

Аккуратно нажимаю на ручку. Свет из подъезда освещает прихожку.

Все перевернуто: ботинки, тапки, пакеты, обувница. Велик на полу валяется. Зеркало разбито. Шкаф сдвинут. Кругом слизь вонючая. Блестит на стенах, жирно капает с потолка.

— Блин, ну и вонища! — Ярик закрывает нос и рот рукавом пиджака. Кашляет. Морщится.

Запах невыносимый. Тухлая рыба, водоросли гнилые.

В прихожке лежит тощий-претощий трупак. Только по халату и седым волосам понимаю: мымра с верхнего этажа. Теперь что-то наподобие мумии. Как будто высосали досуха. Рот разинут. Глазья пустые. Волосы клочьями в разные стороны.

Из-за угла в подъезде доносится

ХЛЮ-У-У-У-У-У-У-УП

Слышу шаги. Тяжелые. Волочатся.

Ярик вталкивает меня внутрь. Захлопывает дверку, запирает.

— Твою мать, ты куда меня привел?! — Глаза как салатницы.

— Ты сам хотел, — говорю одними губами.

Включаю свет.

На полу в комнате за прихожкой лежит белесая куча. Такие ж личинки, как та, что я летом смыл в раковину после велопрогулки.

— Да что тут на хрен творится?! — истерит Ярик. Прижался спиной к стене. Лицо в поту, мертвенно-бледное, с синевой.

Удар в дверь. Огромное, тяжелое.

Меня трясет. Ярика тоже.

Еще удар.

За дверью хлюпают, слюняво жуют, рыгают…

Удар.

— Дверь выдержит? — спрашивает Ярик.

— Я откуда знаю! — почти ору. — Должна выдержать!

Удар.

Ярик отлипает от стены, медленно приближает лицо к глазку.

Отскакивает.

Теперь я подхожу к двери, смотрю в глазок.

Господи… За что ж это? Что ж за дерьмо-то такое?!

Там, за металлом и обивкой, двадцать сантиметров от меня, стоит ОНО. Расплывчатое, осклизлое, бесформенное. Рот шамкает, похож на пожарное ведро. Из него красные куски выпадают. Как фарш мясной.

Поворачиваю голову к Ярику. Он сполз на пол, свернулся в позу эмбриона, зубами в колено вцепился.

— Не ссы, у меня второй этаж, — говорю. — Если что, в окно сиганем.

Он в ответ только мямлит — ни слова не разобрать.

Грохот в ванной. Раковина раскололась.

Ярик поворачивает голову на звук.

Мокрые шаги волокутся. ОНО рыгает.

Не вижу, что за углом — там, где ванная. Стою столбом.

Зато Ярик со своего ракурса видит. Глаза совсем безумные стали.

Шаги приближаются.

2017

Три Лица

Случай на Чусовой

Когда на Чусовой резко меняется погода, остерегайтесь числа три. Возвращайтесь лучше домой — от греха подальше.

Сергей, бомж с вокзала Пермь Вторая, кандидат филологических наук.

— Ну что, поворачиваем? Возвращаемся на станцию?

— Это ж долго!

— Долго, не долго, а тут оставаться — околеем. На станции хотя б люди живут.

Шум реки Чусовой, вдоль которой путники прошагали двадцать километров от захолустного полустанка, давно стих позади — за снежной стеной.

Апрель месяц. Теплая солнечная погода давно устоялась, так что четверо старых друзей наконец собрались в пеший поход, о котором вели разговоры последние три года. Из Перми выехали за полночь. Подремали в одной электричке, потом в другой. Вышли в отправном пункте пешего маршрута — на станции Рыбье Болото. Добрались до Чусовой и двинули вдоль русла вниз. Так ни карта, ни навигатор не нужны — идешь себе и идешь; главное, чтоб река оставалась на виду — тогда точно не заплутаешь.

К наступлению темноты планировали добраться до покоса у камня-бойца Хултум, где раньше была деревня с тем же названием. Там поужинать консервами с хлебом, выпить водки, потрещать за нелегкую семейную жизнь, заночевать, а наутро двинуть восвояси.

Димон, Леха, Саня и Петька — четверо тридцатилетних мужиков. Офисный работник, ремонтник-самоучка, дизайнер-фрилансер и университетский преподаватель экологии. Учились когда-то в одном классе. Не бросали друг друга все годы после выпуска.

Петька — бородатый эколог, опытный по части походов — сам спланировал путешествие, выбрал маршрут. К слову, раньше ему здесь хаживать не доводилось, но опасаться, мол, нечего, раз весь путь лежит вдоль Чусовой.

Шагать было весело и легко. Сальные шуточки с крепким матом сыпались, словно из волшебной сумы. Вокруг ни души. Вовсю светило ласковое апрельское солнце, заливались радостно птицы.

Только вот до Хултума путники так и не добрались.

Около четырех пополудни откуда ни возьмись налетел злой колючий ветер, а небо затянула необъятная свинцово-серая, почти черная, туча. Повалил крупный снег.

Тут-то веселье и поутихло.

Еще с час они молча брели вереницей по тропе, которую все сильнее заметало. Температура стремительно падала. Обманули синоптики, черти! Ни в одном прогнозе не намекнули на такой поворот событий. Оделись путешественники тепло, но все же совсем не для зимы.

Около пяти пополудни, когда тропу основательно замело и повсюду выросли сугробы, Петька стал что-то сосредоточенно искать на бумажной карте, которую свирепый ветер норовил вырвать из рук. Электронным навигаторам Петр не доверял: бесовская это, мол, хреновина — всегда врет и заводит не туда; лучше, дескать, по старинке.

— До Хултума по такому снегу не дойдем, — удрученно признал он. — Еще целых десять кэ-мэ. Можем свернуть вот сюда. — Отряхнув снег с густой бороды, он указал на ответвление от прибрежной тропинки, уходившее в лес. — Через километр деревня Пять Сычей. Полсотни домов. Попросимся на постой.

Коренастый Леха — ремонтник — с присущей ему практичностью попытался возразить: не стоило бы, мол, от Чусовой так далеко отходить, особенно в лес; по такому-то снегу и заблудиться недолго; на метр впереди ни зги не видать. Но остальным так хотелось согреться, поесть и нагрузиться водкой, что они и слушать не стали.

Они тащились растянутой цепью по занесенной снегом лесной тропе, отмахали намного больше обещанного Петькой километра, а деревня Пять Сычей так и не показалась. Только снег, валуны уральских предгорий да потрескивающие от внезапного мороза деревья. Ветер выл, хлестал снегом в лицо, ослеплял.

— Ну что, поворачиваем? — предложил толстый Саня. — Возвращаемся на станцию?

— Это ж долго! — воскликнул щуплый Димон.

— Долго, не долго, а тут оставаться — околеем. На станции хотя б люди живут.

— Смотрите-ка! — воскликнул Петька, указывая пальцем вперед. — Я что-то вижу. — Он сорвался с места и побежал трусцой — быстро, насколько позволял наметенный снег. Остальные — следом.

Эколог остановился у торчавшего из земли деревянного столба с неопрятной табличкой на кривом ржавом гвозде. Надпись было не разобрать — краска почти стерлась.

— Это Пять Сычей! — обрадовался Петька и улыбнулся во всю ширь своей бороды. — Точно Пять Сычей!

— А почему на карте они показаны на километр раньше? — засомневался Леха.

— Значит, карта неточная, — быстро нашелся эколог. — Место ведь глухое. А может, в последние годы хаты, что стояли ближе к реке, опустели и исчезли.

— Исчезли, — тупо повторил Димон.

— Ладно, пойдемте, нам в эту сторону, — позвал Петька.

— А ты почем знаешь? — спросил Саня. — Тут тройная развилка. Дороги-то, поди, скоро совсем заметет. Потом и вернуться не сможем, если что. Заблудимся к хренам.

— Видишь, куда стрелка показывает?

Остальные пригляделись: табличка, оказывается, была не просто табличка, а вырезанная из щербатой доски стрелка-указатель. Если считать с левой стороны, то идти нужно было по третьей дорожке из трех.

На лес опустился полумрак. Ребята замерзли как цуцики. Под носами наросли сосульки.

Среди деревьев показался просвет. На небольшом холме виднелись три дома. Если считать слева, то лишь третий выглядел жилым. Первый стоял заколоченным, у среднего провалилась крыша.

— Это и есть твои полсотни домов? — усмехнулся толстый Саня.

— Ну, карта старая, советская, — оправдался Петька. — Давайте к третьему дому.

Пока пробирались к жилищу, утопая в снегу по щиколотку, вдали раскатился эхом низкий, утробный отрывистый рев.

— Что это?! — перепугался Димон.

— Кажись, человек, — отозвался Леха — не то в шутку, не то всерьез.

— А мне думается, не станет человек так реветь, — сказал Петька. — Медведь, верняк.

— Медведь ниже ревет.

— Ладно, хорэ сиськи мять, пойдемте в дом.

Петька громко постучал в дверь. Затем еще раз. Потом Леха отодвинул его, схватился за ручку и дернул на себя.

Дверка открылась. Изнутри хлынуло тепло с прелым запахом деревенского жилья.

Четверо переглянулись.

— Заходим, заходим, — поторопил Леха. — Тепло не выпускаем.

Они ввалились, последний плотно закрыл за собой дверь.

Тесные, темные сенцы. Чугунные горшки в углу. Старые кирзовые сапоги. Одинаковые серые фуфайки на вбитых в стену гвоздях.

— Э-э-э-э-эй! — позвал Петька. — Есть кто?

— Видать, хозяин отошел.

— Хорошо, если не в мир иной.

Петр приоткрыл дверь в комнату. Внутри — грубо тесанный стол, три табуретки, похожая на лагерные нары кровать. На полу — вытертый половик.

На столе в тарелках — хлеб и сало. Свежие.

Натопленная глиняная печь чуть слышно гудела жаром. Леха приоткрыл заслонку, заглянул.

— Дровишки-то почти прогорели. Наверное, хозяин в лес отправился.

— Есть идея, — сказал Петька. — Давайте-ка его найдем, объясним ситуацию. А то вернется, увидит четверых пришлых лбов у себя в хате, испугается и убежит.

— Давайте, — откликнулся Леха.

— Я за, — поддержал Саня.

— А я бы лучше тут остался, — пошел на попятную щуплый Димон. — Что-то мне, ребят, совсем лихо. Замерз. Вы теплее меня одеты — вот и идите.

— Ишь ты какой хитрожопый черт! — завозмущался Саня. — Нет уж, если идти, то всем!

— Да ладно, пусть остается, — великодушно разрешил Петька. — Ты глянь на него. Весь посинел. Втроем справимся. Пошли.

Оставшись в одиночестве, Димон уселся за стол, поудобнее пристроил голову на изгибе локтя и уснул сном младенца.

Вскинулся, когда стемнело. Он все еще был в доме один. Поднес к глазам часы, включил подсветку, посмотрел время. 20.34. Выходит, ребята отсутствуют больше двух часов.

Глянул в окно. Похмуревший день догорал последними отблесками. За вечер намело немерено. Буря поутихла, но снег не перестал, а ветер выл раненым зверем.

Димон достал из кармана мобильник, посветил на потолок. Ни лампочки, ни даже торчащего провода. Деревня без электричества.

Зато на столе стояло блюдце с огарком свечи. Димон поднес к фитилю зажигалку, как вдруг…

…снаружи донесся рев, отдаленно похожий на человеческий крик боли. Низкий, яростный, короткий.

Димон остолбенел.

Вот снова! Очень близко к дому. Совсем рядом.

Что это? Скрип свежего снега под ногами? Или под лапами?

Так и есть! Шаги. Приближаются.

Димон отпрянул от окна, вжался в угол между теплой печкой и стеной.

Существо обогнуло хибарку и оказалось у двери. Димон с ужасом вспомнил, что не стал запирать засов, когда ребята уходили. Клятая беспечность!

Дверь отворилась. Послышалось старческое кряхтение. Пришедший обил снег с сапог о порожек, плотно закрыл за собой. Стал снимать верхнюю одежду в сенцах.

Соображай, мать твою, соображай! Делай что-нибудь, иначе он тебя с испуга пристрелит!

— Не стреляйте! — крикнул Димон.

Возня за закрытой дверью прекратилась.

— Мы заблудились, замерзли, оказались у вашего дома! Было незаперто. Мы просто хотели погреться. Только не стреляйте!

Шаркающие шаги. Распахнулась дверь. Во мраке проема выросла сгорбленная низкорослая фигура. Человек подошел к столу, достал из кармана коробок спичек, чиркнул, зажег огарок свечи. Комната наполнилась тусклым теплым светом.

То был старик лет восьмидесяти. Высохший, маленький. С густой, неухоженной бородой. Жилистый. Живчик — помирать явно не торопился.

— Здравствуйте, — поздоровался Димон, поднимая руки и выходя из угла.

— Сдаешься? — усмехнулся хозяин. Голос был сухой, как прошлогодняя листва.

Димон опустил руки, виновато улыбнулся дрожащими губами. Ружья при старике не было.

— Дык чаво ты там говорил? — спросил дед.

Димон сбивчиво рассказал, как они с друзьями отправились в поход, как внезапно повалил снег, как они набрели на домишко, как ребята отправились искать хозяев.

— Это ведь деревня Пять Сычей? — спросил Димон.

— Хо-хо-хо! — рассмеялся дед. — Вы с развилки по какой дороге пошли?

— По третьей слева.

— А надо было по первой — тогда бы попали в Пять Сычей. Там-то народу поболее. А тут-то я один остался.

— Как мне к вам обращаться?

— Чаво?

— Как вас звать?

— Тимофей Иваныч я.

— Дмитрий. — Он протянул руку для пожатия, но собеседник проигнорировал жест вежливости.

Тебе тут не рады.

— Вы ребят не встречали в лесу?

— Не, никого не видал. — Повернувшись к гостю спиной, дед рылся в тряпье на подоконнике у стола.

— Их уже два часа нету. Даже больше. Что делать?

— Ни хрена. Ждать.

— А вдруг они в беде?!

Старик по-молодецки развернулся и заглянул непрошеному гостю в глаза.

— Ты тут-то не ори, сынок. Не люблю, когда орут у меня в хате. Слух покамест хороший, слава богу.

Димон смутился.

— Ты, братец, не суетись. — Дед положил сухую ладонь Димону на плечо и стал совсем другим — добрым, гостеприимным. — Сядь, подкрепись. Вот сало сопсного приготовления, хлеб — тож, из печки. Поешь. Небось голодный. Лучку, правда, нету, только к лету будет, тут уж не серчай…

При упоминании о еде Димон понял, что зверски голоден. Второго приглашения не понадобилось. Он сам отрезал ломоть хлеба, положил сверху сала, стал откусывать большие куски, жадно жевать.

— Во, другое дело, — похвалил Тимофей Иваныч, усаживаясь напротив. — Соткуда сами?

— С Перми, — ответил Димон с набитым ртом.

— Погулять прибыли, значит?

— Вроде того. В поход с ночевкой.

— Эх, ребяты! Зря вы так рано. В походы самое оно ходить в мае, июне. А то у нас тут так часто. Вроде в апреле, кажись, уж почти лето, а тут — херак! — и снегопад — вот как нынче.

— Первый раз такое вижу.

— Потому что в городе живешь. В Перьми-то небось тепло щас. А вы забрались к черту на рога.

«Странно, — подумал Димон. — Не такое уж большое расстояние, чтоб настолько разнилась погода».

— Ты кушай, кушай. Мне не жалко. У вас-то пожрать есть чаво с собой?

— Тушенка.

Старик поморщился.

— Дрянь-то какая… Тута у меня все свое. Я по весне порося завожу, откармливаю, а по первым снегам закалываю. На всю зиму хватает. А весной уж утки дикие идут, куропатки. Не бедствую. Хлеб тож сам пеку. Много все равно не ем. Оно с возрастом, знаешь, уж и не нужно-то много.

— Хорошо вам тут одному, наверное, — разговорился Димон, наевшись. — У меня вот мечта — подзаработать, уехать в деревню. Подальше. Чтоб вокруг ни души… Вам, смотрю, и деньги-то не особенно нужны.

— Пенсию получаю, покупаю кой-чаво. Спички, всякое по мелочевке. Хватает… Вкусное сало?

— Еще какое!

— Во-о-о-о-о-о-от! Дед Тимофей умеет!

— А что за животное тут ревет постоянно? — сменил тему Димон.

— Вот это? — спросил дед. Снаружи донесся рев — как будто по команде старика.

— Ну да, — растерянно отозвался Димон.

— А, не знаю, — отмахнулся Тимофей Иваныч, отводя взгляд в сторону. — Зверь какой-то ходит. Бывает, спать мешает.

— Не нападал на вас?

— Не. На глаза не показывается. Мал клоп, да вонюч, как говорится… А ты своим друзьям по етому свому… как его… сотовому звонить не пробовал?

— Тут сети нет. Не ловит.

— Хреново дело, браток. За три часа уж сто раз бы вернулись, кабы могли.

У Димона внутри росло черное отчаяние. Вот бы распахнулась дверь и на пороге появились друзья — все трое. И нашлось бы какое-нибудь смехотворно простое объяснение их долгому отсутствию…

— А как эта деревня называется? — поинтересовался Димон.

Тимофей Иваныч выдержал паузу.

— Три Лица.

— Странное название.

Старик пожал плечами.

— На Урале таких пруд пруди. Вон, Пять Сычей — не странное?

— Не знаете, почему так называется?

— Знаю, конечно! Я ж тута коренной. У меня и мать с отцом, и дед, и прадед — все сотсюда. С Трех Лиц. Я последний. Все померли да поразъехались. — Казалось, старик хотел увильнуть от ответа на вопрос.

— Так почему Три Лица? — настаивал Димон.

Тимофей Иваныч зыркнул исподлобья.

— Снегопад кончился, — вкрадчиво произнес хозяин, покачивая головой. — Самое время поискать твоих ребят.

— Расскажите все-таки сначала про Три Лица, — попросил Димон подрагивающим голосом. Он тянул время. Даже мысль о том, что его друзья попали в беду, не смогла подавить желания отсидеться до утра в теплом домишке. Выходить в колюче-холодную тьму — туда, где ревело неведомое животное, — нет уж, дудки!

— Ну, раз просишь, — нехотя согласился дед. — В общем, Три Лица — это вроде как местный злой дух. Есть про то старый уральский сказ — еще с древних времен. Когда еще русские сюда не то что не явились порядки свои скотские наводить, а знать не знали про такое место — перьмь. Три Лица — огроменная толстая баба в шубе из человечьей кожи. У ней одна большущая башка, а лиц целых три — тех, кого она сожрала последними.

— Сожрала? — отупело повторил Димон.

— Ага. Если трое путников забредут в ее логовище в чащобе, она их сожрет, кости дочиста обглодает. Если больше или меньше — не тронет. Мне бабка моя сказывала маленькому, как трое ейных подружек в лес пошли. Дело было в пору бабкиного детства. По ягоды, значит, собрались. И бабка моя с ними должна была. Да не пошла — по дому мамке надобно было помочь. Девки пропали, сгинули. Искали их всей деревней. А потом мамка да папка одной вернулись домой какие-то пришибленные да разговаривать совсем перестали. Месяц молчали, а потом языки у них все ж развязались. Сказали, будто встретили они в тот день в лесу огроменную бабу в шубе из голой кожи. Она к ним башку повернула — а там три лица. То были лица пропавших девок. Баба на родителей шестью мертвыми глазьями зыркнула, развернулась да исчезла. Вот так-то. А еще — это уж на моей памяти — в тридцать седьмом была история. Тута ж у нас, в Перьмском-то краю, одна сплошная зона. Лагеря, лагеря, лагеря. Беглых зэков тьма тьмущая. Вот так трое с ближней зоны сбегли да дотопали до тутошних мест. Зашли в деревню нашу. Хотели обобрать одну старуху, да та прикинулась — мол, ей их жалко. Сама отдала все съестное, что у ней было, тряпки какие-то тож, пожитки. И указала, какой дорогой идти. Знала, ведьма, где баба Три Лица живет. На следующий день пошла в лес — вернулась с узелком, что сама собрала беглым зэкам. Вот. А еще лет эдак тридцать назад забрели сюда трое туристов — два парня да девушка. Комсомольцы, энтузиасты, студенты, мать их налево, тьфу! Место для большого слета, говорят, разведывать. Ну, их кто-то в шутку и послал по тому ж маршруту, что бабка отправила беглых зэков. Никто их больше и не видал с тех-то пор. Нашли только вещички в крови. Видать, угодили прямиком в логовище бабы Три Лица. Во как бывает.

— А вы сами в эту бабу Три Лица верите? — спросил Димон, нервно сглотнув.

— Да кто ж знает, есть она или нет, — уклончиво ответил Тимофей Иваныч. — Я-то сам не видал… Ну что, пошли твоих искать? — Он встал из-за стола, взял старую фуфайку и швырнул Димону. — На, надень, а то замерзнешь. И топор, вот, возьми. Ежели какой опасный дикий зверь — промеж глаз ему садани, не тушуйся. Крупных тута быть не должно. Волки, медведи — все перевелись давно уж. Мож, собака какая, не знаю. У меня-то руки уж слабые, я не замахнусь как надо. А ты молодой, потянешь. Пошли.

Димон кое-как напялил на себя фуфайку и удивился, увидев на ней грязный, вытертый номер лагерного заключенного.

Взял топор.

Тучи рассеялись, взошла луна. Неземной свет отражался от полотняно-белого снега. Лес, пригорки, валуны — все подернулось пленкой синеватого свечения.

Издали послышался отрывистый рев.

— Вот видишь, — сказал Тимофей Иваныч. — Та зверюга нас сама боится как огня. Аж вон куда ноги унесла. Пошли.

Они двинулись по просеке. Лес молчал. Только хрустел под подошвами свежий снег, хрипло дышал старик, да безответно звал друзей Димон. Рев тоже временами слышался, но с каждым разом все дальше.

Они долго брели, утопая в снегу, — пока местность не пошла под уклон. Лес сгустился. Просека превратилась в едва заметную тропку.

— Вот, видать, где-то тута они и заплутали, — сказал Тимофей Иваныч. — Если ты не местный и очутился в такой чащобе, сразу назад повертывай. Эт я тут каждую травинку знаю, а вы… — Он махнул рукой, гневно сплюнул в снег. — Э-э-э-э-эх! Дрочилы городские!

Вскоре в чащобе показалась поляна, посреди которой громоздился серый валун в шапке из снега. Его окружили несколько елей — стояли, как язычники вокруг идола.

— Давай-ка наверх взлезем, — промолвил старик. — Соттуда окрест получшей видать.

Они обогнули валун, за которым прятались еще два помельче; взобрались по уступам наверх. На самом высоком месте росла одинокая ель. Снег под ней был в брызгах свежей крови. Повсюду — дочиста обглоданные кости и ошметки одежды.

— Вот те раз, — озадаченно брякнул старик.

— Что это?! — воскликнул Димон. Внутри у него снежным комом росла паника.

— Друзья твои — вот что, — сварливо бросил Тимофей Иваныч.

— Кто… кто мог…

— Да я почем знаю.

Димон задыхался. Его захлестнула волна животного страха.

— Дай-ка топорик сюды, — приказал дед. Димон, словно робот, протянул ему топор.

Тимофей Иваныч подошел к ели, уселся на корточки спиной к спутнику и принялся что-то делать. Димон тупо глядел перед собой. В голове не было ни одной внятной мысли.

— Трое их было, говоришь? — произнес дед, не оборачиваясь.

— Трое, — бесцветным голосом ответил Димон.

— Эт зря. На какую тропинку, говоришь, вы у развилки свернули, ежели слева считать?

— На третью.

— В какой дом, ежели считать слева, заглянули погреться?

— В третий.

— Сколько тут валунов?

— Три.

— Сколько я табе историй нынче рассказал?

— Три, кажется.

— Твоя правда, малец.

— И что?! — Паника уступила место раздражению. — Не верю я в эти ваши хреновы сказки! Вы ЗНАЕТЕ, кто их убил!

— Хе-хе! — недобро усмехнулся дед.

— Чего смеетесь?!

Димон сжал кулаки и двинулся к старику. Тот поднялся на ноги — словно пружина распрямилась.

— Ты погоди, сынок, — сказал Тимофей Иваныч, все еще не оборачиваясь. В руке он сжимал топор. — Не торопись. Некуда табе торопиться.

Димон остановился в растерянности: дедов голос звучал слишком спокойно. Настолько невозмутимо, что пугал.

— Я табе не сказал кой-чаво про бабу Три Лица. Когда ей надо, она может человеком прикинуться. Легче легкого. Ну, и на всякие другие чудеса горазда.

Старик стал расти, разбухать — пока не сделался почти в два раза выше Димона, а заодно и в несколько раз шире. Раздался тугой щелчок. То лопнула дедова обескровленная оболочка. Кучей тряпья и сухой кожи она упала на снег.

Великан, одетый в шубу из желтоватого материала, стоя спиной к Димону, издал отрывистый рев — тот самый. Повернулся неспешно.

Из отороченного выдранными с корнем человечьими волосами капюшона выглядывал кусок красного мяса, а из него высунулись три лица. То были лица убитых друзей — посинелые, мертвые. Три рта одновременно раскрылись, словно приводимые в движение внутренним механизмом.

— Вот и ты попался, — произнесли в унисон три жутких голоса.

— Вы… ты же… ты же сказал… сказала, что… — Димон тщетно пытался собрать в кучу расползающиеся слова.

— Что нападаю на путников, только когда их трое? Так то ж в сказе. А так-то и на одного могу. И на пару. И на четверых… А ты никак по правилам захотел? — с усмешкой полюбопытствовала баба.

Не в силах выдавить ни звука из пересохшего горла, Димон закивал — авось пронесет.

Баба Три Лица подняла топор, казавшийся в багровой лапище детской игрушкой, и произнесла своими леденящими кровь тремя голосами:

— Что ж, уболтал. Будь по-твоему. Топориком немножечко поработаю — станет тебя не один, а трое. Тогда и съем. Все по правилам. По сказу. Как ты просил. Тут уж не серчай.

2019

Сказка о Лосе

Жил-был в одной панельной многоэтажке подмосковного города Королёва маленький мальчик. Бабушка ему всегда говорила: как станет темнеть, прекращай все игры с ребятами во дворе и мигом ступай домой. Однажды мальчик спросил: но почему, бабушка? А мудрая бабушка ответила: потому что выйдет из лесу лось, схватит тебя да утащит с собой. Ты что, мол, не знаешь, какие у нас тут в округе лоси огромадные водются?

Мальчик испугался. С тех пор, едва начинало темнеть, он со всех ног мчался домой.

Когда мальчик чуточку подрос, он перестал бояться. Теперь из уроков природоведения он знал: лоси — травоядные звери. Зачем им утаскивать людей в лес?

И вот однажды зимой мальчик допоздна заигрался с ребятами во дворе. Погода стояла хорошая, они построили горку, катались, бросались друг в дружку снежками, хохотали.

Наступили сумерки. Еще чуть-чуть покатаюсь и пойду домой, подумал мальчик.

Внезапно ему приспичило пописать. Он зашел за гаражи. Только он расстегнул ширинку — из лесу показался огромадный лось.

Мальчик перепугался и бросился наутек с расстегнутой ширинкой. Дома он ничего не рассказал бабушке, потому что не хотел ее огорчать.

Ночью мальчику приснилось, будто он писает за гаражами и к нему подходит лось.

— Мальчик, принеси мне соли, — просит лось. — Я очень люблю соль. Пожалуйста. Будь другом.

На следующий день мальчик тайком от бабушки прокрался на кухню, отсыпал соли в целлофановый пакетик, сунул в карман, оделся, обулся и отправился во двор к ребятам.

Наступили сумерки, и мальчику захотелось пописать. Он зашел за гаражи, и из лесу вновь показался лось. Мальчик достал пакетик с солью, раскрыл его, протянул лосю угощение на ладошке. Зверь разинул пасть и заглотил руку мальчика почти по плечо. Тот даже вскрикнуть не успел — лось уже жевал оторванную руку, аппетитно хрупал косточками, причмокивал от удовольствия. Из плеча мальчика хлестала кровь.

— Спасибо тебе, мальчик, — поблагодарил лось, жуя. — Я люблю человечинку с сольцей.

Мальчик повалился на желтый от ссак снег, истек кровью и умер.

И поделом! Потому что бабушку нужно слушаться!

Королёв — наукоград, город космической славы, гордость Страны Советов.

2018

Бойфренд

— Э, мадам! Пятнахи на опохмел не найдется, а?

Пьяница появился откуда ни возьмись — словно из-под земли вырос. Сутулый, тощий, похож на глиста. В мешковатой одежде. С блуждающими водянистыми глазами, коричневыми зубами в сколах. Волосы — грязная солома. Рыжеватые усы торчком. Беспробудное пьянство стерло признаки настоящего возраста: можно дать и двадцать, и сорок.

Николь отшатнулась от смердящего перегаром упыря.

— Мадам! — повторил абориген, пьяно растягивая слова. — Мелочевки займи, слышь!

Она боязливо оглядела главную площадь: два продуктовых магазинчика, заколоченное отделение почты, сельский клуб. И никого. Анатолий остановился здесь, вспомнив, что в доме закончилась соль. Повезло, что спохватился в поселке. Дальше путь лежал по наплавному мосту через реку, а затем пятнадцать километров по лесу — до забытой богом деревни, где остался один дом — тот самый, доставшийся Анатолию от деда. Без соли ужин не приготовишь, а лишний раз мотаться в такую даль заняло бы уйму времени.

Пока он отсутствовал, Николь вышла глотнуть свежего воздуха: из-за недосыпа и долгой дороги ее мутило.

Анатолия не было долго. Наверное, безуспешно пытался расплатиться в сельмаге банковской картой.

— Че, оглохла, мать?! — продолжал приставать булдырь.

Николь попятилась. «Почему ты не возвращаешься?!» — мигала в голове панически-красная лампочка.

Словно откликнувшись, Анатолий пружинистой атлетической походкой вышел из магазина. С упаковкой соли в руке. Судя по смурной мине, остался недоволен обслуживанием. Увидев пристающего к девушке алкаша, ускорился. Словно хищник, приблизился к деревенщине со спины. Пьянчуга повернулся и тут же схлопотал сильный толчок в недоразвитую цыплячью грудь. Шлепнулся на задницу, принялся хватать ртом воздух.

— Поехали, — грубо скомандовал недовольный всем на свете Анатолий.

Когда они уселись и закрыли двери, он вдавил педаль газа так, что у девушки захватило дух. Она положила ладонь на его руку, погладила. Он рывком высвободился и наорал:

— На кой хрен ты вылезла из машины?!

Раньше она его ни разу таким обозленным не видела.

Всю оставшуюся дорогу они молчали.

Одинокий двухэтажный дом стоял на границе леса и прибрежной луговины. Деревянный, обшитый крашенной в коричневый цвет вагонкой. Несмотря на почтенный возраст, жилище выглядело крепким, добротным. Вокруг — высокий забор из сетки-рабицы.

— Тебе тут не страшно ночевать одному? — спросила Николь.

— Я привык, — отозвался Анатолий. — Тем более у меня надежная защита.

Из дома приглушенно доносился собачий лай — напористый, злобный.

— Почему ты именно бультерьера завел? — поинтересовалась Николь. — Они ведь дико опасные, даже для своих хозяев.

— Это смотря как воспитать, — принялся объяснять он, вынимая сумки из багажника. — Главное — строгость и готовность потратить много времени. Зато потом, если кто заберется в дом, уйдет без яичек. Если уйдет.

Девушка поежилась от пронизывающего ветра, окинула взглядом окрестности — бескрайнюю октябрьскую серость, граявшую сиплыми грачами.

— Почему мы сюда не ездили летом? — спросила она.

— Не было времени, — ответил он. — К тому же тогда я еще не до конца убедился, что у нас с тобой серьезно. Мы ведь только в июле познакомились. — Он захлопнул багажник, нажал кнопку включения сигнализации на брелоке.

Николь захотелось домой. Она расслышала неприятную новую нотку в отношениях. Нотка пока не приобрела отчетливого звучания.

Он ворвался в ее жизнь ниоткуда. Добавил в «друзья». Поначалу Николь настороженно отнеслась к Анатолию, даже порывалась отфрендить. Но всякий раз что-то ее останавливало. Он был убедителен. Делал небанальные комплименты, грамотно писал, что вообще редкость. К тому же красив — с мускулами, белой улыбкой, почти гипнотическим взглядом. Ну, и деньжата у него водились — тоже плюс.

В общем, так она и не удалила его из «друзей». Прошло немного времени — и они встретились. Николь — приличная девушка, на первом свидании не отдается. Отдалась на третьем. У него дома. Он снимал однокомнатную квартиру в центре. Обставлено уютненько: диванчик разноцветный, кухня в стиле хай-тек, здоровенный плоский экран посреди зала. Когда она увидела все это, сразу представила: Анатолий после работы возвращается в свое холостяцкое убежище, достает из холодильника бутылочку дорогущего пива (непременно 0,33), устраивается на диване, не снимая брюк и белоснежной рубашки. Включает стендап-шоу. Не спеша пьет, посмеивается над остротами. Отдыхает. Как в фильмах о состоявшихся, успешных мужчинах…

Да, и никаких уменьшительных кличек, пожалуйста. Никаких «Толь» и «Толиков». Только полное имя.

Месяца два прошли как в сказке. Дорогие подарки, роскошные вечера, страстный секс.

И вот, вдруг…

…неприятная нотка.

Он отпер два замка — верхний и нижний. Восемь раз клацнуло с визгливым скрипом железо. Дверь открылась, изнутри потянуло затхлостью сезонного жилища.

— Ты хотя бы пыль здесь вытираешь? — поинтересовалась девушка.

— Когда как. — Он поставил на пол сумки, одной рукой захлопнул дверь, другой притянул Николь к себе и произнес: — Тебе придется покормить песика. Иначе он тебя не будет любить.

Животных Николь обычно сторонилась.

— Без этого никак? — спросила она. В ее планы не входило наводить мосты дружбы с бойцовым псом.

Анатолий покачал головой.

— На самом деле он ласковый. Если сначала покормишь.

Теперь Николь поняла окончательно: отдых в глуши пройдет совсем не так хорошо, как она ожидала. Дома Анатолий разозлился на нее из-за затянувшихся сборов. Впервые за месяцы их знакомства он выказал раздражение. Разговаривал сквозь зубы, старательно отводил взгляд. Когда она спросила совета, какой из свитеров — толстый или тонкий — взять с собой, он насупленно отвернулся и промолчал. За всю дорогу они обменялись лишь парой фраз. Остальное время она подавляла в себе чувство горечи и неопределенности, а он, набычившись, крутил руль. Мимо мелькали голые деревья, придорожные селения, заправки, закусочные — все угрюмое до невозможности.

А потом еще грубость во время вынужденной остановки в поселке. Как будто Николь была виновата в том, что к ней пристал пьяница.

А теперь, ко всему прочему, придется задабривать подношениями бультерьера.

— Ди-и-и-и-ик, мальчик, иди-ка сюда, — приговаривал Анатолий, выводя из кухни за ошейник утробно рычащую собаку. Вытянутая морда животного напоминала осклабившиеся хари вурдалаков со средневековых полотен. Крошечные красноватые глазки. Уверенный взгляд. Мощные мышцы играют под короткой гладкой шерстью. Из пасти тянутся нити слюны.

— Тихо, тихо, малыш, — ворковал Анатолий. — Николь, возьми из холодильника кастрюлю.

— Что? — спросила она в замешательстве.

— Ка-стрю-лю, — повторил он по слогам. — Из хо-ло-диль-ни-ка.

Она неловко сдвинулась с места, зашла в кухню. Открыла допотопный тарахтящий холодильник «Смоленск». Большая алюминиевая кастрюля оказалась тяжеленной — заполнена была под завязку. Николь отнесла ее в прихожую, водрузила на тумбочку. Вопросительно уставилась на хозяина. Собака вырывалась и ворчала.

— Ну, чего стоишь? — Раздражение Анатолия вновь росло снежным комом.

Николь хотелось ответить: «Я тебе не „ну“, мразота. И с твоей слюнявой псиной в одном доме находиться не собираюсь. Отвези меня в город, немедленно». Вместо этого она произнесла:

— Скажи хотя бы, что делать.

— Скажи, что делать! — передразнил он. — Бери кусок, клади на пол. К собаке поближе. И медленно. Дик должен видеть, что это ты его угощаешь.

Рваное мясо было напихано в кастрюлю вперемешку с жилами и раздробленными костями — как будто разделывали кувалдой. Выглядело месиво неаппетитно. Но у Николь снова не хватило духу возмутиться вслух. Не хотелось злить бойфренда. Набитая дура внутри настаивала: нужно быть шелковой, угождать; это естественное желание женщины перед таким сильным и властным самцом. Да и здравый смысл советовал помалкивать: говорят, собачники бывают склонны к неадекватному поведению.

Она взялась за кусок. В нос ударил противный запах. Мясо было явно не первой свежести. Николь задержала дыхание, взяла двумя пальцами склизкий ошметок, осторожно подступила поближе к бультерьеру. Бросила жратву ему под нос. Кобель подобрал подношение, прожевал, аппетитно похрустел обломками хрящей, проглотил. Вновь уставился на гостью. Зарычал, но уже тише.

— Во-о-о-от, так-то лучше, — одобрил Анатолий. — Продолжай.

Еще после трех кусков животное, казалось, утихомирилось.

— А теперь еще один — и ты сможешь его погла-а-а-а-адить. — Хозяин потрепал безобразную морду Дика. В стороны полетели слюни. Пара капель попала Николь на джинсы.

— Подойди к собаке и погладь, — приказал мужчина стальным голосом.

Пересиливая страх и брезгливость, она еще на шаг приблизилась к Дику. Пес уселся на задние лапы. Анатолий придерживал его за ошейник. Когда девушка протянула руку, зверь ощерился, зарокотал.

— ДИК! — рявкнул Анатолий так, что животное подавилось собственным рыком.

Голова питомца была неприятно гладкой на ощупь. Местами с противными складками.

— Вот видишь, не так уж страшно. — Анатолий отпустил Дика. Тот принялся носиться вокруг Николь. — Теперь он тебя точно не укусит.

— Я все равно не хотела бы, чтобы он свободно бегал по дому, пока я здесь, — попросила Николь, косясь на мечущегося бультерьера.

Анатолий пожал плечами. На его лице читалось детское разочарование.

— Ладно, как скажешь, — бросил он. Взял Дика за ошейник, отвел в кладовку и закрыл. — Хороший ведь пес.

— Не спорю, хороший. Красивый, — соврала она. — Но я побаиваюсь таких животных.

— Ладно, ладно, — отмахнулся Анатолий, словно обиженный мальчишка, который, впрочем, не желает ссориться.

Николь знала: она больше в жизни сюда не приедет, пока четвероногая тварюга не подохнет.

Когда они разобрали пакеты с продуктами, Анатолий надел рабочую фуфайку и сказал:

— Мне надо час-полтора. Дров наколоть, еще кое-что сделать по хозяйству. Ты ведь всю ночь что-то по учебе готовила, да?

Она кивнула. Чтобы получить «автомат» по социологии, нужно было защитить ошеломительный проект с компьютерной презентацией. Время поджимало. Совершив героическое усилие, она подготовила все за одну ночь.

— Пойди наверх, отдохни, — посоветовал Анатолий.

Она согласилась: если не вздремнуть сейчас, есть риск не досидеть до ужина — тогда и романтической ночи не получится. А день и без того проходит не слишком-то радостно.

Анатолий показал ей спальню — комнатушку, занимавшую весь получердачный второй этаж. Единственное, что там помещалось, — это кровать. Не то чтобы односпальная, но и на двуспальную не потянет. Ночью вдвоем будет тесновато.

Он пожелал Николь спокойного отдыха, чмокнул в щечку и удалился. Когда дверь за ним закрылась, девушка, не раздеваясь, бухнулась на матрас. Сон навалился почти мгновенно.

Ее разбудил неистовый лай. Дик заливался так, словно ему наступили на яйца.

Дик… Боже, каким же надо быть придурком, чтобы ТАК назвать собаку…

Почему он лает как оглашенный? Кто-то заявился в гости?

Со двора слышался размеренный стук топора. Мало ли, что могло произойти в доме, пока Анатолия нет. Нужно проверить.

Она разлепила веки, поднялась, сунула ноги в привезенные из дома тапочки с заячьими мордочками. Посидела неподвижно, прислушиваясь к дребезгу стекол в рамах и вою ветра в щелях. За окном на луговину и лес ложился пока еще робкий предвечерний морок.

Она спустилась. Взяла свой мобильник, который оставила на подоконнике в прихожей. Проверила, не было ли звонков и сообщений.

Нет, не было. На экране уведомление: «Вставьте SIM-карту».

Странно. Наверное, место настолько глухое, что даже карта не распознается…

А ведь она не предупредила родителей. Черт, да они даже не знают, что у нее есть парень! Совсем все запущено. Надо к ним съездить, что ли, а то некрасиво выходит.

Она машинально сунула бесполезный мобильник в карман джинсов. Подошла к входной двери, приоткрыла. Поежилась от сырого холода. За порогом — никого. Не желая по пустякам отвлекать Анатолия от рубки дров, снова закрыла дверь и прислушалась.

Ей казалось, она слышит тоненький звук, но непрекращающийся лай не позволял определить его источник.

Прошло с полминуты — и мозг соединил слабые сигналы воедино: плакала женщина. Близко, но вместе с тем далеко. Глухо. Как будто внутри подушки.

Николь подумала было, что спросонья ей мерещится, как вдруг послышалось первое членораздельное слово — «помогите».

Она похолодела и замерла.

Где это? Дом небольшой; голос наверняка доносится из подвала — больше неоткуда.

Поискав, она обнаружила под кухонным столом люк. Крышка была накрыта линялым половиком.

Кто стелит половик под кухонный стол? Это ведь непрактично…

Она потянула за кольцо, откинула массивную деревянную крышку. Рыдание сменилось всхлипами. Во дворе стучал топор. Запертый в кладовке Дик надрывался до хрипоты.

— Не бойтесь, — сказала Николь в сырую тьму погреба. — Я сейчас к вам приду.

Всхлипы прекратились.

Черт… Как женщина ухитрилась туда попасть? Заблудилась в лесу, а потом влезла в подпол через нору крупного животного? Да не, это бред какой-то…

— Я иду, — повторила Николь, спускаясь по приставной лестнице. Деревянные перекладины прогибались и скрипели.

Почему она не догадалась позвать Анатолия? Просто не догадалась — вот и все. Бывает такое. Тем более, он раздраженный какой-то сегодня…

Она встала на земляной пол. Впереди — темный коридор. Она достала из кармана смартфон, посветила. Вдоль подернутых известью кирпичных стен громоздились стеллажи с пыльными банками. Всхлипы слышались в нескольких метрах впереди.

— Я уже здесь, — сообщила Николь темноте.

— Сюда, — отозвался слабый женский голос. Перед мысленным взором пронеслись кадры из паршивенького фильма о туристах, заблудившихся в лесу, где их преследует НЕЧТО.

Она оказалась в просторном помещении. Там было сырее и холоднее, чем в коридоре. Изо рта шел пар.

В углу на земле сидела девушка. С руками, заведенными за спину. Одна нога отрезана почти по самый пах. Обрубок забинтован. Одежда грязная, драная — трусы да растянутый свитер. Рядом алюминиевая миска с темными разводами.

Пахло давно не мытым телом, мочой и болью.

— Где здесь свет? — спросила Николь. Она понятия не имела, что делать. Хотелось исчезнуть отсюда, начать день заново — получить второй шанс. Вернуться в утро, сказать Анатолию: прости, я заболела и не смогу поехать…

— Откуда я знаю! — хрипло, с отчаянием в голосе произнесла девушка. — Он не включает.

— Слушай, — сказала Николь как можно спокойнее, — тут мой парень, я его сейчас позо…

— НЕТ! — выкрикнула пленница и зарыдала: — Пожалуйста, не надо! Вызови полицию!

Николь склонилась над незнакомкой. Оказалось, та была прикована наручниками к толстому металлическому шесту, который уходил концами в пол и потолок. Наручники массивные, внушительные. Явно не из магазина секс-игрушек. Без ключа не разомкнуть. Кисти рук покрыты запекшейся кровью.

От девушки смердело.

Незнакомка подняла на гостью мутный взгляд, полный безнадеги, граничащей с безумием.

— Сейчас приведу помощь, — пообещала Николь. — Здесь мой парень, он тебя освободит…

— ЭТО ОН! — хрипло заорала девушка, разбрызгивая слюну и трясясь от беспомощного гнева. — ЭТО ОН, ТУПОРЫЛАЯ ТЫ СУКА!

Осознание свалилось на Николь, как сошедший с крыши снег. Первые зерна понимания проросли еще наверху, у люка, но она никак не могла заставить себя поверить. А теперь…

Как быть?

Оглядевшись, она заметила в дальнем углу шесть земляных холмиков, формой и размером похожих на могильные.

Внезапно что-то исчезло. Что-то, к чему Николь успела привыкнуть.

Стук топора — вот что. Собака продолжала неистовствовать, но стук точно пропал.

Если он сейчас явится и обнаружит, ЧЕМ ты тут занимаешься…

— Заткнись теперь! — приказала Николь всхлипывающей пленнице. — Я пойду наверх и что-нибудь придумаю. Только молчи, пожалуйста! Не выдай нас!

Девушка приумолкла, а Николь бросилась к лестнице.

Поднялась в кухню, захлопнула люк, прикрыла половиком. Больно стукнулась макушкой о столешницу.

В этот самый миг у порога зазвучали шаги. Когда она вынырнула из-под стола и встала у холодильника, Анатолий мелькнул в кухонном дверном проеме. Заметив Николь, вернулся. Посмотрел на нее. Пристально, испытующе. Ее трясло. Она до смерти боялась увидеть в его глазах ПОНИМАНИЕ.

— Проснулась, — улыбнулся он. Теперь она не знала, как расценивать его улыбки — как признак хорошего расположения духа или как угрозу.

Боже, зачем он тебя сюда НА САМОМ ДЕЛЕ привез?!

— Д-д-да… проснулась, — выдавила из себя Николь.

— Ты чего дрожишь? — Он подошел к ней, обнял. Тепло его разгоряченного рубкой дров тела больше не было приятным. Николь только сильнее затряслась в объятиях.

Лишь бы не догадался…

— Холодно, — пролепетала она.

— Почему ты так мало поспала?

— Надо позвонить родителям. — Голос предательски задрожал. — Оставила здесь телефон — вот и спустилась.

— Тут нигде не ловит. Забыл тебя предупредить.

— И что теперь делать? — У нее внутри бушевала паника — вот-вот прорвется наружу.

— Ничего. — Он выпустил ее из объятий. — Думаю, до завтра тебя точно не хватятся и в полицию не сообщат.

Не сообщат в полицию…

Он шагнул к двери кладовки. Открывая, произнес:

— Дик, ну, ты чего?

Едва дверь приоткрылась, псина пулей вылетела из чулана, нырнула под кухонный стол, отодвинула лапой половик и принялась скрести когтями крышку люка.

— Дик! Что тебе там понадобилось? — Анатолий заметно занервничал.

Николь наблюдала, как он оттаскивает пса от люка, и размышляла: «Почему кобель только сейчас поднял лай? У собак ведь хороший слух, а пленница явно давно там, внизу. Выходит, мудило накачал ее препаратами, чтоб не шумела, но что-то пошло не по плану. Так вот зачем он на самом деле вчера сюда мотался, а не чтобы „прибраться“».

— Наверное, крысу почуял, — выдумал объяснение Анатолий. — Ты ничего не слышала? — Он вбуравил в гостью испытующий взгляд.

— Нет. — Полностью овладев собой, Николь покачала головой.

— Не боишься крыс? — спросил он со злобненькой издевочкой.

— Боюсь. — Она поежилась, когда представила, как жирный помоечный грызун подбирается к пальцам на ноге, нюхает, дотрагивается до кожи мокрым холодным носом. — Я пойду посплю еще чуть-чуть. К вечеру надо быть в форме. — Она вымученно улыбнулась и подмигнула ему.

Казалось, ей удалось рассеять его подозрения. Хотя бы ненадолго.

С трудом подавляя желание побежать, она дошла до лестницы, поднялась по ступенькам.

раз

два

три

четыре

пять

шесть

семь

восемь

девять

Плотно закрыла за собой дверь, сбросила тапки, улеглась на кровать. Укуталась в одеяло.

Придется признать очевидное: ты — из ТЕХ. Станешь еще одним холмиком земли в подвале. И никто никогда не узнает, где ты обрела последнее пристанище.

Внизу заиграла музыка: Анатолий подрубил свой смартфон к колонкам.

Брайан Адамс.

Now it cuts like a knife

But it feels so right

Yeah, it cuts like a knife

Oh, but it feels so right

Думала, ЧТО это было за мясо, которым ты кормила Дика? Вон, тебе Брайан подсказывает. У девки-то ноги одной нету — заметила?

Хлопнула входная дверь: Анатолий вывел во двор собаку, вышел сам. Снаружи возобновился монотонный стук топора.

Попытаться бежать?

Машину ты водить не умеешь. Так что только на своих двоих. Днем незаметно уйти не получится. А он рослый, в прекрасной форме — догонит в два счета.

Николь перебирала в голове пути к спасению и отбрасывала их один за другим как непригодные. Так прошло полчаса. Густой студень страха, казалось, заполнил весь дом — каждый зазор между створками оконных рам, каждую мышиную щель.

Топор стих. Брайан Адамс внизу сменился Стингом.

Every breath you take

Every move you make

I’ll be watching you

Снова хлопнула входная дверь. Пару раз гавкнул Дик. В дом хозяин его не пустил.

Шаги по лестнице.

раз

два

три

Он идет сюда. Сейчас он тебя трахнет разочек напоследок, а потом размозжит голову о столбик кровати. Вот это будет достойный финал!

четыре

пять

шесть

ЧТО ДЕЛАТЬ ЧТО ДЕЛАТЬ ЧТО ДЕЛАТЬ ТВОЮ МАТЬ

Притвориться спящей — вот что! Мудило смекнет: спишь — значит не беспокоишься. Не беспокоишься — значит не знаешь.

семь

восемь

ДЕВЯТЬ

Только б не облажаться…

Он остановился у двери, прислушался. Николь изобразила дыхание спящего.

Только б не переборщить…

Ручка тихонько повернулась, скрипнули петли. Он осторожно вошел. Остановился у кровати, вгляделся в высунувшееся из одеяльного кокона лицо Николь.

Она чувствовала, как от страха мелко подрагивают веки.

Он стоял над ней. Она ощущала запах разгоряченного вспотевшего тела, смешавшийся с нотками свежего дерева, хвои и смолы. Еще вчера (нет, даже сегодня утром!) приятный, теперь он казался гадким.

Как, оказывается, легко, в одночасье, тот, в кого ты была влюблена, может стать отвратительнее слизня. Слизни, по крайней мере, не пытают людей в подвалах…

Дверь плотно закрылась. Удаляющиеся шаги.

Фух. Слава богу. Поверил.

Наверное…

Николь подождала, пока он спустится. Приподнялась на кровати, прислушалась.

Внизу скрипнули петли. Люк. Глухой стук крышки.

Мучительные, тягостные минуты. От бесконечного ожидания в голове поднялся комариный писк.

Наконец, петли крышки люка вновь взвизгнули. Снаружи гавкнул Дик. Шаги внизу.

Он ее добил!

Анатолий запустил собаку в дом. Пес поворчал и заткнулся.

Он ее точно убил! Или обколол конскими транквилизаторами!

Раньше Николь, конечно, слышала о маньяках. Даже читала что-то про последние громкие дела: то шесть жертв, то двадцать, то еще больше. Изнасилованные в особо извращенной форме, зверски убитые. Ты воспринимаешь эти истории как нечто… ненастоящее. Потому что ТЕБЯ не коснулось. А между тем ОНИ рядом с нами каждый божий день. Мы просим их передать за проезд в маршрутке, заходим с ними в лифт, едим из одной посуды в ресторане. Подносишь ты вилку ко рту и не подозреваешь, что какой-нибудь час назад ее облизывал тот, кто мучает и убивает — снова и снова.

И вот, теперь ты сталкиваешься с ЭТИМ. Лицом к лицу с чудовищем. У которого ты ночевала. С которым занималась сексом. Завтракала. Которого ты, мать твою, ЛЮБИЛА!

Почему именно сегодня ты впервые заметила в нем едва уловимую гнильцу? Все очень просто. Потому что этот день, по его замыслу, должен стать последним в твоей нормальной жизни. Ублюдок уверен, что домой ты больше не вернешься. Что твой дом теперь — это его подвал!

Он опять идет сюда! Ступени скрипят надрывно. Как будто вся тяжесть того, что он натворил, давит на них многотонным весом.

раз

два

три

четыре

Что делать?! Состроить умильную заспанную рожицу, потянуться к нему в объятия, словно ты ничего не знаешь?

пять

шесть

семь

Нет, сейчас ты не сможешь так притвориться. Мудило почует фальшь. У него инстинкты обострены, он на измене: девка из подвала нарушила его планы. Надо опять притвориться спящей…

восемь