Это плач по утерянной МОСКВЕ
Но о чём бы я не писала,
Я всегда пишу о любви…
Глава 1. Рleasure
Дверной звонок надрывался так, что входная дверь чуть не слетала с петель. Трели его повторялись ещё и ещё раз, проникая во все уголки трёхкомнатной хрущёвки. Казалось, что подпрыгивали и звенели хрустальные рюмочки в старомодном серванте. Так звонить могла только Щука, Щучка, а, точнее, Ленка Щукина. Она уже давно носила мужнину фамилию, но в этом доме её за глаза звали именно так.
Если бы стали учреждать новые звания и титулы, то Ленка, без сомнения, получила бы Титул Мисс Бесцеремонная Наивность или наоборот Мисс Наивная Бесцеремонность, да её как ни назови.
Катя открыла дверь: «Ну, что ты ломишься! Маму разбудила!»
— Да уж обед на дворе, а вы всё спите… Всю машину заляпала, пока к вашему дому проехать пыталась, жуть! Когда ж вас сломают?.. Кругом уж одни пустыри да котлованы. Вроде только вчера сюда переселялись. А уж тридцать лет… Мама родная!
Катя без слов пододвинула подруге тапочки. А Ленка, кинув на руки Кате песцовую, а, точнее сказать, очередную шубу, брезгливо переступила через предложенные тапки и, мельком взглянув в зеркало, направилась в комнату, где лежала больная Катина мама.
Сама-то Щучка только четыре года прожила в этой хрущёвке. После школы выскочила сразу замуж да переехала к мужу на Остоженку, а потом с доплатой и родительскую квартиру поменяла на тихий центр. Правда, первый этаж, зато — Арбатский переулок, родные всё места.
Если она за что бралась, то хватка у неё была бульдожья, и Катя не переставала удивляться Ленкиной привычке идти напролом. Если надо будет, через любого перешагнёт, и не икнётся ей потом даже.
— У неё лоб оловянный, у твоей Щучки, — пождав губы, сказала как-то Надежда, старшая Катина сестра, — других подружек себе что ли найти не можешь. Ведь какую подлянку тебе тогда с танцами кинула! А ты всё Леночка, Леночка!
Катя отмалчивалась и пожимала плечами.
А Надежда про себя подумала: «Ох, Катерина! Просто как тварь бессловесная. И как ей объяснить?» Они совсем разные были, хоть и родные сёстры. А посмотреть-послушать, вроде не одна мать их родила.
И вот сегодня Щучка, которая очень давно не была у подруги в гостях, словно каким-то образом опять попала назад, в 1964-ый год, когда они только переехали на Профсоюзную с Собачьей площадки.
Та же железная высокая кровать с никелированными шишечками-набалдашниками на спинке. Такой же накрахмаленный подзор, украшенный кружевом ручной вязки, закрывающий сложенные под кроватью старые фибровые чемоданы и картонки с обувью.
«Лимита была, лимита и осталась!» — ехидно подумала про себя Щучка.
Тут Ленка покривила душой, потому что прекрасно знала, что это именно её мама, покойная Ефросинья Степановна, перед самой финской войной шестнадцатилетней конопатой девчонкой в онучах приехала из Череповца. Убежала от голода. А Катина мама была москвичкой в третьем поколении. Да и родня её до сих пор живёт рядом с Москвой, в Перхушкове.
Над кроватью тёти Лёли висел тот же гобеленовый коврик с вытканным замком из красного кирпича и лебедями на озере. Рядом с кроватью, на тумбочке, зелёная настольная лампочка-грибок. Хит продаж 1963 года, как бы сказали сейчас.
«Эх, — подумала Ленка, — за такую в антикварном 500 баксов срубить можно… Надо попробовать выменять у Катьки. Она всё равно ничего в этом не понимает».
В углу, на столике, укрытом вышитой гладью салфеткой, стоял телевизор КВН-49. С огромной линзой перед крошечным экраном. Этот телевизор купил Катин отец на первую зарплату после демобилизации в 1950 году. Все соседи по коммуналке сбежались смотреть на невиданное чудо. И на Собачке долго потом говорили, что Алёнке-то муж хороший достался. Телевизор смог достать.
Вода в линзе не менялась больше 30 лет, с тех пор, как ушёл отец, поэтому линза казалась зеленоватой. Телевизор давно уже не работал, но мама ревностно берегла его. Как-то раз Катя решила поменять воду и отчистить линзу стиральным порошком, или этим кометом, который всем советовала телевизионная тётка, но мама не разрешила.
— Эту воду заливал ещё отец, не надо трогать, доченька, — твёрдо сказала мама.
И Катя отступилась от подёрнутой зелёной ряской линзы. Села рядом на стул, положив руки на колени, задумалась. Вспомнилось вдруг, как смотрела она «Спокойной ночи, малыши» с Валентиной Леонтьевой. И это показалось ей чем-то вроде параллельной жизни. Вроде, всё так и осталось там. Там, где Катя, облизывая принесённое отцом эскимо, смотрит в прозрачную тогда линзу, за которой происходит какая-то непонятная жизнь. Интересная, недоступная… Но такая заманчивая.
Засыпая после передачи, она мечтала, что вот вырастет и будет такая же красивая, добрая, просто неземная, вещать детям на ночь прописные истины, от которых у взрослых сводит скулы.
Теперь телевизор был накрыт кружевной салфеткой ручной вязки, накрахмаленной так, что она, с её остро торчащими углами, казалась вырезанной из листа ватмана.
На кожаном, довоенном ещё, диване с высокой спинкой, полочкой, зеркалом и дверками, украшенными фигурными стёклышками с фаской, наискосок по спинке была прикреплена иголками дорожка, вышитая гладью.
Каждую неделю, по субботам Катя драила под чутким присмотром мамы медные ручки на этих изысканно резных дверках диванной спинки. Ох, и проклинала Катерина этот диван. Но никогда, ни слова маме не сказала. Не потому что ослушаться боялась, а потому, что просто считала, что если есть в доме правила и привычки, то не след от них отступать.
А Ленке и в голову не могло прийти, чем её подружка занимается. А Катя раз в месяц эту дорожку с дивана стирала, кипятила и крахмалила до деревянного состояния, как и салфетку на телевизоре, добавляя в воду остатки маминых обожаемых духов «Красная Москва». Саму Катю от запаха этих духов мутило с детства. Но пойти против желания умирающей мамы она не могла.
Она прекрасно понимала, что как только не станет мамы, закончатся все эти детские видения. Сестра, не церемонясь, выкинет всё это на помойку, не посоветовавшись с ней, Катей. Катю за личность Надежда не считала, потому, как была на семь лет старше.
А то ещё, думала иногда Катя, и продаст сестрица эти старые вещи за хорошую цену всяким любителям, собирающим разные интересные штучки.
Сестра тоже была себе на уме, умела извлечь выгоду из любого дела. Катя вздыхала и грустила. Она была вроде совсем из другого теста.
— Это ты в отцовскую родню пошла, — с укором говорила Надежда
* * *
Тётя Лёля лежала на приподнятых подушках, с восковым лицом и синюшными губами. Она по-своему жалела Ленкину маму, которая лет уж пять лет как убралась. Вместе на Трёхгорке в красильном цехе работали. А там пары анилина. Вроде совсем недавно бегали они с Арбата на Пресню, на фабрику. Алёна и Фрося.
Елена Григорьевна потихоньку уходила из этой не сложившейся своей жизни, не жалела себя, не плакала, была рада любому гостю. Даже зеркало в комнате было подвешено так, чтобы ей всегда было видно, что там творится на улице. От каждого проезжающего мимо грузовика со стройки, развернувшейся прямо под окнами, зеркало мелко дрожало, и отражение в нём казалось размытым.
— Леночка, — сказала Елена Григорьевна ласково, — бери стул, садись, расскажи, как там у тебя, как ребята. Что ж ты без шапки, ведь зима. Это всё девчонки-зелепухи без шапок бегают, форсят.
— Да я ж на машине, там тепло, — Щучка тряхнула модно стриженой головой.
По комнате прокатилась чуть заметная волна очень дорогих духов. У Кати даже ноздри раздулись, так захотелось вдохнуть побольше этого приятного аромата. Надо будет спросить у Ленки, как духи эти называются.
Тётя Лёля покачала головой. Ей была непонятна та, заоконная, жизнь.
Ленка села, на соседний стул поставила огромный пакет: «Это Вам, теть Лёль…»
— Да у меня всё есть, — стала отнекиваться мама. Но Ленка и слушать не хотела.
— Катерина, — повернулась Ленка к подруге, — тащи фужеры, повод есть!
И стала доставать шампанское из второго пакета.
Катина мама приподнялась на локоток: «Что ж там такого у тебя приключилось?»
Ленка разлила шампанское, заставила Катю намазать бутерброд для мамы принесённой чёрной икрой.
— Ну, мои дорогие, поздравляйте меня, я бабка теперь. Наташка мне вчера внучку родила, Юлечку. Беленька-а-а-а-я, хорошенькаа-а-а-а-а-ая! Нам сестра за червонец в окно показала.
Мама охнула и чуть не поперхнулась. Катя пригубила шампанское, поставила бокал на подоконник и молча вышла из комнаты, оставив маму наедине с Ленкой. У себя в комнате она уткнулась в оконное стекло, стараясь не слушать Щучкину болтовню.
— Я ведь что пришла, теть Лёль, — тараторила неугомонная Щучка, — Дмитрия моего в Чехию советником по культуре назначили. Уезжаем мы. А я всё должницей перед Катькой себячувствую. Вроде Димку у неё отбила. Знаю, знаю, вы все так считаете.
У Елены Григорьевны взлетели брови: «Твоего Димку? С чего ты взяла… Катя ничего не говорила».
— И не скажет… Да, ладно уж, что знаю, то знаю, — продолжала Ленка, — подарок хочу ей сделать. В прошлом году Димка во Франции был, в дивизии Нормандии-Неман выступали. Так он там так одного старичка своей речью так уж растрогал, что тот ему свою машинку маленькую подарил. У нас-то две машины. Я эту Кате хочу подарить.
Права у неё есть, в десятом классе вместе сдавали. Сделаю ей генеральную доверенность, пусть ездит. Дачи-то у Вас нет, будет летом Мишку, да и Вас по выходным за город в лесочек вывозить. Да, глядишь, и мужичок какой прибьётся, всё же дама с транспортом, — стрекотала Ленка без остановки, — и как это Вы без дачи остались?! Ведь на Трёхгорке всем тогда участки давали! Мои предки вон как отстроились. Мамулёк, пока жива была, так просто всю зиму дни считала до высадки рассады… Всё по лунному календарю высаживала, смешно. Эх, только вот и воздух свежий её не спас, — пригорюнилась на секунду Щучка, — всё этот ваш анилин, Ленка смахнула слезу, — Отец один отец теперь крутится. У моих-то ребят свои дачи, а я эти грядки-посадки с детства не терплю. Вот поесть клубнички, всегда с удовольствием. Деньгами отцу помогаю, а ездить некогда… Мы с Димкой всё по санаториям да пансионатам: ему бесплатно, а мне за 30 процентов.
— Что ты, Леночка, какая дача! — замахала руками Катина мама, — куда нам, хозяина-мужика-то в доме нет, а без него — куда ж! Гвоздь вбить некому. Внук-то мой не шибко какой помощник… Катя, Катя! Ты послушай, что Лена предлагает тебе, — и уже шепотом, — она ж в своём ЖЭКе копейки получает в паспортном столе. После сорока и с дипломом не очень куда устроишься. Вот жизнь — то какая пошла, не думала, что до такого доживём.
Ленка встала и пошла к Кате.
Катина комната резко отличалась от комнаты тёти Лёли. Мебель была современная. Интересные эстампы на стене. А, вот и один совсем давнишний, вместе с Катькой покупали в художественном салоне на Кутузовском, когда деньги после девятого класса за практику получили. Картинка, вроде как всю судьбу Катькину предопределила.
Осеннее, выцветшее небо. Тучи на горизонте. Спрятавшиеся в осенней желтизне деревенские домики. И одинокая тропинка, уходящая вдаль по скошенному полю.
Как вошли тогда в салон, Катька сразу за него и ухватилась.
«Да, словно и вправду вся Катина жизнь нарисована», — опять подумалось Ленке. Она даже повела плечами, так зябко ей вдруг стало.
Сервант в углу у окна, наполовину был приспособлен под книжный шкаф. Дюжина сверкающих хрустальных рюмочек, их с мужем подарок на Катину свадьбу. Знакомый письменный стол. Кресло в углу и бра над ним. Ленка знала, что Катя любит вышивать и частенько сидит за полночь в этом уютном кресле. Кровать у Кати была из дорогого гарнитура, но — односпальная. Эх, в сорок лет, одной под одеялом мёрзнуть, прижаться не к кому… Непонятно это было Ленке.
Соседняя с Катиной комната принадлежала её сыну, не так давно вернувшемуся со срочной службы из Чечни. На двери на маленьком крючочке висел голубой берет. А под ним бумажная лента с надписью «ДЕМБЕЛЬ 1996 — НИКТО, КРОМЕ НАС!» и подписями сослуживцев. И в дверь был вставлен английский замок.
И во всей чистоте этой разваливающейся хрущобы сквозила такая неустроенность личной жизни, такая тоска, что Ленке захотелось поскорее выскочить на улицу.
Провожая подругу, уже в прихожей, Катя спросила: «Лен, это что у тебя за духи?»
— Да не помню, Димка привёз как-то. Понравились? На, возьми, а то уж надоело, всё под руку в сумке попадаются.
Катя закрыла дверь за подругой, поднесла к глазам поближе оставленный Ленкой флакончик и прочитала: «Estee Lauder. PLEASURE».
Глава 2. Счастлива в этом доме я не была
Ноябрьские сумерки потихоньку накрывали улицы, словно кто-то набросил на Москву серое покрывало из органзы. В квартире было очень тихо. Тройной стеклопакет не пропускал ни звука. Катерина стояла у окна. Она собиралась уже прилечь, но подойдя по привычке перед сном к окну, вот уже час стояла, как заворожённая. Она смотрела поверх крыш. Смотрела туда. На Собачью площадку.
Уже совсем стемнело. Ярко горели вывески магазинов, кафе. Мчались машины. Мчались там, где разрушен был целый мир стольких людей. Где жили, любили, женились, рожали и растили детей. Где все знали друг друга. А теперь там Институт красоты.
Этот мир исчез. Исчез вместе с Собачьей площадкой, Собачкой. И вставная челюсть в виде Калининского проспекта навсегда исковеркала старинный район Москвы.
Внизу, по старому Арбату, залитому огнями рекламы, вывесок, сновал народ, сидели художники, стояли лотки с матрёшками. А у стенда, увешанного майками с серпом и молотом и надписью СССР, молоденький парнишка что-то вещал в рупор окружившим его иностранцам.
Вдруг Катя почувствовала, как устала она за целый день. Роман можно написать обо всех событиях угасающего дня.
* * *
Утром, проводив мужа на работу, она засобиралась на старую квартиру на Профсоюзной. Хрущоба шла на слом, но не все жильцы ещё выехали. Их дом стоял сиротливо среди котлованов, строительных бытовок, куч, не вывезенных ещё остатков от разобранных уже домов. Стройка подошла вплотную к дому. Бетонный забор — руку из окна протяни и достанешь. Грохот, яркие брызги сварки, чваканье бетономешалок, всё это сдабривалось непечатными выражениями, вылетавшими из проёмов ещё не застеклённых окон новых домов.
Входная дверь была снята с петель и сиротливо стояла рядом с дверным проёмом. Войдя в полутёмный подъезд с выщербленными ступенями лестничных пролётов, развороченными почтовыми ящиками, Катерина подумала: «Как после бомбёжки!»
Такого не было, когда они уезжали с Собачки. Там даже опустевшие дома не казались такими жуткими монстрами. Те дома были построены на века. И люди, которые жили в них, любили свои жилища, как родных людей. И дома те казались живыми существами, потому что тот, кто строил их, вложил всю свою любовь в возводимые стены, представляя, как хорошо и уютно там будет новым жильцам. Они наполнили своей созидательной энергетикой и добротой те дома на Собачке, которые хоть и канули в вечность, но оставили тёплый след в душах, населявших их людей. Но старое поколение уже почти ушло, унося с собой это никем не объявленное братство. Остались только дети 50-х годов, которые помнили Собачку. Это были дети тех, кому выпало счастье вернуться живым с той проклятой войны. Неужели же уже с их уходом даже воспоминания об этом районе исчезнет навсегда, оставшись лишь коротенькой географической справкой да парой фотографий в музее истории Москвы. А тогда! Как радовались, что уезжали из коммуналок! Но хрущобы оказались бездушными бетонными коробками, братьями-близнецами, все на одно лицо. Были они собраны наспех, и теперь отслужили своё. Безликие серые коробки. Нет ничего страшнее дома, у которого нет души! Вот и сейчас в этом разгромленном подъезде из каждого угла тянуло мертвечиной. Даже мурашки по коже.
Катерина поднялась к себе на второй этаж, вытащила ключи. Усмехнулась, такую дверь и она может запросто плечом высадить. Ни коврика, ни тряпки у двери не было. Соседняя квартира была опечатана и забита крест на крест горбылём. Ключи выскользнули из рук и звякнули о плиточный пол. На этот звук почти сразу приоткрылась другая соседская дверь.
— Катюша! Как долго Вас не было! — воскликнула соседка.
— Я живу в другом месте, — ответила Катя, не опускаясь до подробностей.
— Сын-то Ваш тоже съехал к жене. Так в ЖЭКе никак найти Вас не могут, чтобы ордер на новую квартиру выписать. Звоните им скорее, телефоны пока ещё не отключили.
— Спасибо, что сказали, я позвоню, — Катя закрыла за собой хлипкую дверь,
— Вот я и дома, — сказала она самой себе и села на калошницу в прихожей.
В квартире, несмотря на сильный сквозняк, пахло затхлостью и сыростью. Катерина осмотрелась. На кухне была открыта форточка, и ветер хлопал ею. Стекло в форточке было разбито, лишь острый осколок так и торчал в проёме, удерживаемый куском замазки. Под подоконником валялись осколки стекла. Другая створка окна была и вовсе без стекла. Вместо него была вставлена фанера. И всё та же мертвечина. Торчит изо всех углов. Если бы на окнах не было решёток, то бомжам не составило бы большого труда влезть в квартиру. Вроде, и не жили здесь люди, не рожали детей, не встречали новый год, не пекли пирогов, не смотрели комедии по телевизору. Тридцать лет! Но квартира так и осталось бездушной, необжитой.
На кухонном крошечном столе стояла недопитая бутылка водки, на разделочной доске лежали мумифицировшиеся от жары куски селёдки, горбушка ссохшегося бородинского хлеба, да два опрокинутых простеньких граненых лафитника, у одного из которых была отбита ножка.
— Да, хорош натюрморт, — подумала Катерина и вышла с кухни.
Она толкнула дверь в комнату сына. Комната была почти пуста. Лишь кровать, два старых стула, да старые занавески на немытых окнах. А на полосатом матрасе лежал, забытый сыном, голубой берет. Рядом — тетрадный лист, на котором почерком сына было написано.
— Меня можно найти вот по этим телефонам…
Катя взяла листок.
Мамина комната была совсем пуста. Ни кожаного старого дивана, ни телевизора с линзой, ни зелёной лампочки-грибка. Даже старинной железной кровати с шишечками не было. Значит, Надежда всё-таки продала любителям всяких интересных штучек мамину мебель. Только скомканные листы какой-то бумаги валялись в углу. Катя наклонилась и ахнула. Это была не бумага, а скомканные кружевные салфетки, которые она кипятила и крахмалила по субботам. Она осторожно разгладила их и свернула аккуратно, решив, что возьмёт с собой. Желание позвонить Надежде стало понемножечку таять.
В Катиной комнате всё было по-прежнему, все на своих местах. Только вот эстампы стопкой лежали на подоконнике. И сверху тот самый, который они купили со Щучкой на Кутузовке.
Окно в Катиной комнате тоже было надтреснуто: стройка-то совсем рядом, видно, камушек какой, наверное, отлетел. Через дырку в окне эстампы поливал дождик, нещадно жарило солнце, сыпалась на них строительная пыль. Картинка выгорела, вздулась местами. Как только Катя притронулась к ней, пересохшая на солнце бумага буквально рассыпалась в прах.
— Ну, вот, старая моя жизнь и рассыпалась, — Катя вздохнула.
Потом она вытащила из-под своей кровати сумку на колёсиках, положила туда альбом с фотографиями, кое-какие документы, да коробку с хрустальными рюмочками, что подарили на их с Виктором свадьбу Ленка с Димкой. Во время вспомнила про свою любимую вышивку, достала пакет с нитками и пяльцами и тоже запихнула всё в сумку.
Опустилась без сил в своё любимое кресло. Огляделась, не забыла ли чего, и с ужасом поняла, что ничего из этой квартиры в новой жизни ей будет не нужно.
Набрала телефон ЖЭКа.
— Куда же вы все делись, Лукошины, найти вас не можем. Вас там трое прописано. Всем положено по комнате. Тётке, как инвалиду детства, да вам с сыном, как разнополым. В Митино дали вам квартиру.
— Я Вам продиктую телефоны сына, пусть он ордер получает на своё имя. Тётка уже старая, а я живу в другом месте.
Катя положила трубку и уж собралась выходить из квартиры, как раздался звонок в дверь. Это была соседка. В руках она держала дрожащую Катину кошечку.
— Сын твой уезжал когда, попросил меня за ней приглядеть.
— Мусенька моя, ты жива! — Катя заплакала, — а я уж думала, что потеряла тебя навсегда.
— Давайте я провожу Вас, поймаем машину. А переноска для кошки у меня есть, от своего кота осталась, — соседка передала Кате в руки кошку и вышла. Прижавшись к Кате и учуяв хозяйский запах, кошечка перестала дрожать и с надеждой смотрела Кате прямо в глаза, мол, больше ты меня никому не отдашь? Катя опять присела в прихожей, огляделась.
Ну, прощай старый дом, прощай навсегда. Счастлива в этих стенах я не была. Почти вся жизнь здесь прошла. И прошла мимо. Спасибо, что хоть крыша над головой была. Вот, вроде бы и всё.
Прощай!
Соседка, провожавшая Катю, поймала машину. Расцеловались на прощание. Машина тронулась с места, но Катя даже и не оглянулась.
Ей не хотелось оглядываться. Счастлива в этом доме она не была
Глава 3. Капроновые банты
Катя и Лена были одногодками, с детства дружили. Когда они ещё жили на Собачьей площадке, мамы их работали на Трёхгорке, а девчонок водили в свой клуб, в танцевальную студию, чуть ли не с трёх лет. Вот и отплясывали они три раза в неделю всякие там польки и кадрили. Да выезжали на всякие городские клубные соревнования.
Приближалось одно из таких мероприятий. Платья и туфельки у всех девочек были одинаковые: фабрика не жадничала, дети были одеты всегда очень красиво и ярко. Но банты из шёлковой сильно накрахмаленной ленты достаточно быстро теряли свою пышную форму. Только Ленкина мама, Фрося, умудрилась где-то достать капроновую ленту, которая тогда только появилась в продаже вскоре после Американской выставки 1961 года
В народе говорили, что американцы подарили нам после выставки целый цех по производству капроновых лент и чулок. Очереди за этим заморским чудом были бешеные, а в руки давали только по три метра. Четыре часа отстояла Фрося в универмаге на Добрынинской площади. Банты у Ленки были шикарные, чего нельзя было сказать о волосах. Матери даже пришлось прикрепить их к волосам заколками-невидимками.
Пары на соревнования были уже утверждены. Катя стояла в паре всегда с миленьким блондинчиком Димкой, сыном какого-то бухгалтера с фабрики. Их пару всегда вызывали на бис. Да что там, на бис! Приезжал как-то балетмейстер из ансамбля им. Локтева, всех пересмотрел и выбрал Катю с Димкой. Сказал, что с нового учебного года их зачислят в ансамбль, а уже предстоящим летом поедут они с ансамблем на два месяца в «Артек». Сказал, когда и куда подойти с документами на оформление и получение путёвки в лагерь. Катя ликовала! А Елена Григорьевна готовила документы для поездки.
И вдруг эти банты! Руководительница не смогла устоять перед такой красотой, да и заменила в паре Катю на Ленку. Мол, надо всем на соревнованиях побывать (а Ленка-то выезжала редко: она была из тех танцоров, которым ноги всегда мешают, и мама водила её на танцы для укрепления здоровья).
На соревнованиях Катя с Димкой должны были солировать, они специально месяц репетировали по субботам. Катя думала, что Димка откажется танцевать в паре с Ленкой. Они ведь не просто в паре танцевали, а ведь очень они дружили, их даже женихом и невестой звали.
Да и Ленка ни одного па не знала из их сольной программы. Но Димка уже как конь гарцевал в предвкушении соревнований, забыв про Катю. Кто-то крикнул, что автобусы уже подошли, дети построились парами и пошли к выходу.
Увидев, как поникла Катюша, чья-то мама сказала: «Вот щучка какая, — недаром фамилия Щукина». А Ленкина мама, услышав это, бочком, бочком вышла из зала, понимая, что и дружба их с Еленой Григорьевной, наверное, на этом и закончится. Так и стали в семье у Кати за глаза звать Ленку Щучкой.
— Пойдём, Катюш, — позвала мама, — в другой раз поедешь.
Но другого раза уже не было. Какая-то балерина в жюри на соревнованиях признала Димку очень одарённым ребёнком, и его зачислили в балетную школу. В пару Кате поставили другого мальчика. Но она, расхотев танцевать без Димки, бросила занятия танцами. И в Артек не поехала. Рыдала и умоляла родителей не отправлять её в лагерь.
И с тех пор танцевать вообще никогда не ходила.
Ни разу.
А Ленку из студии отчислили, потому что чуть не сорвала выступление своими заплетавшимися ногами. Да и музыки она как будто не слышала. Зал просто покатывался со смеху.
Вскоре начался переезд с Собачьей площадки. Почти каждый день во двор въезжали грузовики. Уезжающие жильцы грузили вещи, плакали навзрыд и обнимались с остающимися. Да обещали сразу же сообщить новые адреса. Дед Феодосий, живший в полуподвале в Катином подъезде, даже соорудил доску объявлений, чтобы уехавшие могли прийти и повесить записки с новыми адресами.
Вокруг уже ломали старые дома, освобождая место для нового проспекта. Первой жертвой строительства пала детская площадка и любимые Катины качели. Те самые, которые поглотили в песке подаренное папой колечко. Гусеничные краны размахивали круглыми шарами на цепях, поднималась пыль от рухнувших стен. Совсем рядом уже, словно из-под земли, как грибы после дождя, торчали первые сваи новых высотных домов.
Кто-то не скрывал радости, предвкушая квартирку в черемушкинской пятиэтажке, но кто-то осознал вдруг, что никогда уже не будет того Старого Арбата, сердцем которого была Собачья площадка. И осознание этого высекало слезу. А по вечерам, когда строители заканчивали работы, на развалины снесённых домов стекалось множество народу. Это были искатели кладов и всяких старинных вещей. Милиция периодически гоняла их. Они прятались на время в разные щели, как тараканы, чтобы через некоторое время опять продолжить свои поиски.
Ветер, прилетавший с Москвы-реки, свистел среди новостроек, гонял пыль и обрывки бумаг по Собачке. А Собачья, Собачка, площадка, старинный московский район, где держал Иван Грозный свои псарни, умирала.
Тоска.
Моссовет принял решение — Собачку к чертям, забыв, что-то же самое изрёк ещё до войны сам Иосиф Виссарионович. Не нужен никому Дуриновский переулок, названный так по имени генерала Дурново, хозяина одного из Старинных уютных особнячков. Будет здесь проспект. Имени всесоюзного старосты. Калининский. Новомодный, широкий, с высотками и множеством магазинов, кинотеатром и ресторанами. Простой народ не знал, что проспект этот под копирку строился с Гаванской Авениды.
* * *
Катина семья уезжала почти самая последняя. Только две семьи, кроме них, оставались в расселённом подъезде. Не хотели ехать в Кузьминки.
Бабушка всё ходила по опустевшим дворам и плакала. Вся жизнь её прошла здесь, с тех пор, как замуж сюда в 25-ом году вышла. Всё вспоминала, как со своим Гришей после войны под баян почти в каждом Арбатском дворе танцевали. Вот и Катька в них с дедом лёгкой ногой пошла, уж как плясала. В балерины бы выбилась, не подвернись эта пигалица с бантами.
А теперь только ветер хлопает незапертыми окнами да дверями.
Дом опустел. Том дом, куда когда-то Катина бабушка принесла в 1926 году своих дочек-двойняшек, Алёнку и Зину. Куда привела Алёнка своего суженого Василия, а потом принесла из роддома сначала свою старшую, Надежду, а потом, через семь лет, Катюшку.
Тогда, после холодного лета 1953 года, наступила вдруг удивительно тёплая и сухая осень. Ни одного дождичка. Только жёлтые и оранжевые листья под ногами. По щиколотку. Вот в такой тёплый октябрьский день и появилась Катя на свет.
В роддоме на углу Б. Пироговской и Трубецкой. Бабушке, которая работала в ЖЭКе на Якиманке, позвонила соседка по квартире, сказала, что Алёну увезла скорая.
Бабушка!.. Да, какая ж бабушка, всего 53 года, бежала через Крымский мост в лёгком крепдешиновом платье, так тепло было в тот день. И плакала. Она всегда плакала.
И от горя и от радости.
И вот только 11 лет прошло. Прилетел ветер перемен, перевернул страницу жизни. Хочешь, не хочешь, а придётся смириться.
Бетонные остовы новых зданий ночью, в свете вспышек сварки, стали напоминать скелеты каких-то вымерших динозавров, и от этого делалось жутко даже днём.
Квартиру давали Катиной бабушке, двум её дочерям и двум внучкам, да зятю.
Улица, на которой им предстояло обживаться в новом доме, называлась Профсоюзная.
С утра до ночи шли сборы. Отец сам собирал свой чемодан и старого образца саквояж. Как-то по-особенному укладывал любимый белый чесучовый костюм и шёлковые сорочки с прошвами, даже маме не доверял. Где-то раздобыл картонку для велюровых шляп. Щёголь он был. И бабушка его не любила
Немецкий трофейный аккордеон был убран в специальный футляр, купленный несколько лет назад на Тишинском рынке у какого-то безногого инвалида-выпивохи.
Инвалид этот, сидевший на деревянной подставке с колёсиками из подшипников, своей синюшной и небритой физиономией напугал Катю, поехавшую на рынок вместе с отцом.
Инвалид вытащил из-за пазухи замурзанного петушка на палочке.
— Возьми, дочка… У цыганки на вокзале купил для своих деток.
Шестилетняя Катя попятилась и заревела, а отец повёл её скорее к воротам, где продавали эскимо. Облизывая мороженное, Катя шла за руку с отцом и читала названия магазинов и улиц. По слогам. Только-только читать научилась.
— Ма-ла-я Гру-зин-ская у-ли-ца…
— Молодец, дочка!
— Мос-ка-тель-на-я лав-ка. Пап, а это что такое?
— Это, Катюш, гвозди всякие там, замки. Зайдём?
— Не-а, я устала. Возьми на ручки!
Отец посадил Катю себе на плечи. Она обожала сидеть у отца на плечах. Так здорово смотреть на всех сверху! Иногда мороженное капало отцу в волосы, а Катя, думая, что отец будет ругаться, делала вид, что целует его, а сама слизывала мороженное с его головы. Отец всё понимал, но виду не показывал, только спрашивал: «Хорошо сидишь?»
Катя отвечала, как Машенька из сказки: «Высоко сижу, далеко гляжу!» Они смеялись вместе, и отец шёл дальше, специально подпрыгивая, да приговаривая: «По ухабам, по ухабам…»
Когда пришли домой, Катя тихонько посапывала у отца на спине, крепко обхватив его за шею.
— Вот, купил для аккордеона, — цокая языком, сказал отец, показывая жене и тёще купленный футляр.
Футляр был сделан из дорогой кожи цвета молочного шоколада, с красивыми медными замочками. Кате он очень понравился. От него приятно пахло чем-то совершенно непонятным, но очень приятным и загадочным. На внутренней стороне было что-то написано. По-французски. Так сказал отец. Вечером Катя залезла в купленный для аккордеона футляр и задремала там.
Их комната в коммуналке была одна на всех. Даже для лишнего стула не было места, поэтому папа разрешил Кате сидеть на этом новом футляре, в который он бережно уложил свой трофейный аккордеон.
Но это было давно.
* * *
Наступил день переезда. Подошли машины, началась погрузка.
Мама следила, чтобы не повредили вещи, а бабушка крепко держала завёрнутого в байковое детское одеяло кота Тимошку. Кате с Надеждой было приказано сидеть у машины на чемодане и никуда ни шагу! Мама помнила ту воздушную тревогу, когда бомба попала в театр Вахтангова, и очень боялась, что девочки в суете могут потеряться.
Глава 4. Бабье царство
И в этой суматохе переезда папа словно растворился. Его хватились только к ночи. Ни чемодана, ни саквояжа, ни картонки со шляпой нигде не было. Футляр с аккордеоном тоже исчез. Два дня мама не смыкала глаз. На третий день она решила подать заявление в милицию о пропаже.
Но к вечеру вдруг зазвонил телефон и Катя, первой схватив трубку телефона, чёрного и тяжёлого, услышала голос отца: «Катя, дочка, вы меня не ищите и не ждите. Я не приду. Никогда…»
— Папочка! — заорала Катя в трубку, но оттуда неслись уже частые гудки.
А мама, сидела на своём любимом, старомодном диване и молча укладывала складочками салфетки. Монотонно и очень ровно. Очень-очень ровно. Бабушку в ту ночь парализовало. Другая бабушкина дочь, чудаковатая Зинаида, старая дева, стала подёргивать головой, и всё что-то бубнила себе под нос. Катина старшая сестра, Надя, ушла в себя. Приходила из школы и сразу за книжки, даже гулять не ходила. В институт готовилась. Так и стали жить они бабьим царством. Мама сняла со стены и запрятала куда-то свадебную фотографию. Старую, отретушированную, уже начавшую желтеть. Да и то сказать, где 1945-ый, а где 1964-ый. Осталась в рамке над диваном только одна фотография, где бабушка с дедом Григорием. Он в лихо заломленной фуражке, а она в ярко алой косынке (так фотограф отретушировал), стоят, улыбаясь, у дверей того, канувшего в вечность, дома на Собачке.
* * *
Лет через пять после переезда, летом, получив деньги за практику после девятого класса, Катя со Щучкой поехали прогуляться по Москве.
— А ты чего на дачу не едешь? — спросила Катя у подруги.
— Да ну её, эту дачу. Мать заставляет грядки полоть, а я терпеть этого не могу.
— И я, — сказала Катя, вспомнив, как в лагере их возили в совхоз на прополку.
На полученные от практики деньги Катя купила себе в комнату эстамп, а Ленка — две пары капроновых чулок «рижская сетка» в галантерее у метро «Кутузовская». Они сели на троллейбус «двойку» у метро и доехали до «Глобуса». Так называли первый дом на новом Калининском проспекте.
На крыше этого дома, действительно, стоял огромный глобус. По вечерам на нём зажигались огоньки, глобус вращался, и создавалась впечатление, что самолёт, приделанный к глобусу на уровне экватора, облетает вокруг Земного шара.
Ничего не напоминало о том, что здесь когда-то была Собачья площадка, Собачка, так любимая москвичами. На месте сломанных домов, сквериков и переулком широкой лентой поднимался от Москвы-реки Калининский проспект, заканчиваясь у метро Арбатская.
Этот продуваемый всеми ветрами проспект с его высотками-книжками был похож на вставную челюсть пожилого человека, который и жить без зубов не может, но и зубы эти искусственные ему мешают.
Катя глазела на манекены, выставленные в витринах, облизывая эскимо, когда Ленка вдруг схватила её за руку и затащила за угол. Головой она мотнула в сторону улицы. Катя посмотрела в сторону улицы и обомлела. Держа в руках три эскимо, к машине бежал папа. У него же никогда не было никакой машины! В машине сидела девочка лет шести и женщина с причёской бабетта и в модных чёрных очках. На руках она держала маленького мальчика.
— Ой, папочка, мороженное! — заверещала девчонка, увидев отца с мороженым.
Катя прижалась к холодной кафельной стене колонны. Сердце стучало просто где-то в горле, как будто хотело выскочить.
— Не вздумай подойти! — рявкнула Ленка.
Домой Катя пришла чернее тучи. Даже купленным эстампом не похвасталась.
Мама что-то штопала, а Надька, как всегда, зубрила.
— Я видела отца.
В доме стало так тихо, что даже, показалось, ходики перестали стучать.
Мама посадила Катю рядом, прижала к себе и сказала: «Я давно всё знаю. И Надя. Ты поплачь».
Но плакать Катя не стала. Закусила губы до крови, вспомнив, как разъезжала на отцовских плечах по весенней Москве. Как в Зоопарке у неё, зазевавшейся по сторонам, какая-то наглая птица сквозь сетку выхватила клювом остаток ромовой бабы с изюмом. И как смеялись они с папой вместе со всеми над ловкой птицей.
И всё же выкатилась предательская слезинка.
А вот мама стала с того дня болеть и болеть. Даже умершую бабушку не ездила хоронить. Не было сил. Осталась стол накрывать для поминок. Её родная сестра, старая дева, чудная и ворчливая, казалось, совсем помешалась. Что-то бубнила себе под нос и пыталась Кате напихать конфет в портфель утром. Надю Зина побаивалась.
«Эх, — думала Елена Григорьевна, — случись, что со мной, что станет с Зиной? Девчонкам-то и 18-ти ещё нет».
Зину она жалела. Ещё до войны, малолетними девчонками, они по всему лету гостили у тётки в Перхушкове. Когда было им лет по шесть, поехали с братьями за сеном для коровы. Ребята нагрузили высоченную копну на телегу, стянули её верёвками и посадили младших сестёр на самый верх. Здорово было на высоченной копне, словно играли в «царь-горы».
Но на подъезде к деревне им навстречу попался громко стрекотавший милицейский мотоциклет. Лошадь, испугавшись, дёрнула воз с сеном, и Зиночка, не успевшая ухватиться за верёвки, стягивающие стог, упала с самой высоты на дорогу, ударившись головой о камень. Старший двоюродный брат бегом донёс её на руках до Перхушковской больницы. Три дня была она без сознания. Сказали, сотрясение мозга. Потом очнулась, сперва никого не узнавала, стала плохо слышать. В школу её не приняли: на лицо была прогрессирующая умственная отсталость. Бабушке предлагали сдать её в специнтернат, но она не согласилась, оставила девочку дома. Так и выросла Зиночка, не научившись ни читать, не писать. Даже не поняла, что мать с фронта на их с Алёнкой старшего брата похоронку получила. Просто и жила при матери и сестре.
* * *
Новое место жительства не очень понравилось Кате. Кругом строились такие же пятиэтажки, громыхали грузовики, привозившие панели для новых домов. Мало ещё было асфальтовых дорожек, и в школу приходилось ходить в резиновых сапогах.
Названия улиц, расположенных рядом, резали слух — Перекопская, Намёткина… Или, что просто было невыносимо для уха коренной москички с Арбата, — Зюзинская улица! Ну, была там когда-то деревня Зюзино. В честь какого-то Зюзи, наверное.
Фу-у…
А Арбат! Плотников переулок, Серебряный, Денежный. Молчановка, Большая и Малая. Мелодика совсем другая. Как и на Собачке, Катя с Ленкой попали в один дом и класс. Елена Григорьевна попросила директрису, чтоб не разлучали подружек, да и легче будет привыкнуть к новому коллективу. И Катя и Ленка учились на 4 и 5, поэтому она, директриса, возражать нее стала.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.