Бесплатный фрагмент - Собачий детектив

Все персонажи повести абсолютно реальны. Все описываемые события — вымышлены. Любые огорчающие совпадения являются всего лишь досадным стечением обстоятельств.

Автор

Глава 1

Тому, кто в городе был заточен,

Такая радость — видеть над собою

Открытый лик небес, и на покое

Дышать молитвой тихой, точно сон…

Из Джона Китса,

«Переводы» Маршака.

Из легких заболеваний самое неизлечимое — насморк. Говорят даже, что он смертелен, потому что по науке статистике 80% умерших внезапной смертью не менее чем за год до кончины перенесли насморк.

Представляете?..

Он поражает нас неожиданно, как материнский незлой подзатыльник — некстати, но поделом. Свербение в голове, неотвязное, как нечистая совесть, в какой-то момент разрешается оглушительным, вышибающим мозги чихом, после которого глаза кружатся вокруг переносицы, а в мозжечке елозят мохнатые лапы.

Каждому грамотному человеку известно, что эта жуткая хворь состоит из трех стадий.

Первая — «холодная война»: некая необъяснимая тревожность, сосредоточенная в области третьего глаза.

Вторая стадия — война на самоуничтожение, жестокая и беспощадная. Её девиз — «мочи их!»; осушить это стихийное бедствие не проще, чем вселенский потоп…

Зато третья — это уже отходняк. Не в смысле завещания, а в смысле остаточных явлений: вроде уже и протечка ликвидирована, и нигде не капает, но всё равно череп как будто залит цементом, и даже звуки доходят внутрь не сразу, а с паузой, как в разговоре с абонентом из дальнего зарубежья.

На тот день мокрушную стадию Ленка уже миновала, и теперь находилась в «ближнем зарубежье». Дома ей болеть никто бы не дал: замучили бы тревожными советами о необходимости дышать горячей картошкой, пихать в нос чеснок и закапывать сок алоэ. Поэтому после работы, на которую Ленка ходила несмотря ни на что — как будто, отстав от календаря на полсотни лет, жила в период сталинских перегибов, когда за прогул полагалась тюрьма, — она сидела у меня. Под маркой болезни она захватила лучшее место в комнате, а именно трёхместную тахту, которую мы с мужем некогда купили, ошибившись в расчётах, и подгребла под себя всех трех моих собак: Франт с Фросей спали, романтически перебирая во сне ногами, а Тюля, из всего рода человеческого доверявшая лишь мне да мужу, нервно косила на Ленку глазом, готовясь с визгом скрыться при малейшей бестактности (вдруг, например, погладить захочет).

Я сидела в кресле. Этот почтенный, ярко-брусничного колера ветеран был куплен ещё до перестройки, и потому являл собою оплот обветшалой надежности и угловатого уюта.

Испытывая некоторую ревность из-за собак, я сказала неприветливо:

— Чудо, не иначе. Середина лета, в тени 34 градуса, на солнце — 56, вместе вчера измеряли банным термометром. А ты насморк подхватить умудрилась. Ты его в морозилке, что ли, хранила про чёрный день?

— Отстань, — прогундосила Ленка, сморкаясь.

— Ладно, — согласилась я, немножко подумала и сменила тему: — у тебя клематис цветет?

— Как бешеный, — оживилась подруга, — а что?

Для не дачников объясняю: клематис есть многолетняя лиана метров так двух-трёх, с огромными цветами различных окрасок. Если её один раз посадить по всем правилам, а потом иногда удобрять — далее в течение лет десяти вы будете любоваться дивными цветами с июня по август.

— Да вот, мой не цветёт, — вздохнула я.

— Синий, что ли?

— Должен был быть синий.

— Ничего удивительного — ты ж его не удобряла.

Это был откровенный, ничем не оправданный выпад, и я возмутилась:

— Опомнись, мы всё синхронно делали! Делянки одинаковые, землю готовили в одном ведре — у тебя перегноя не было, — поливали одновременно…

— Не знаю, но чего-то твоему не хватает.

— Чего? — на твой клематис леса строительные с сарая упали — этого?!

— Откуда мне знать — может, и этого…

Говорят, самое страшное для любой женщины — это лучшая подруга. Врут! Ну, может, это там где-то, у язычников… Для православной же христианки — я себя имею в виду, — нет ничего полезней крепкой, конкурентоспособной подруги, имеющей желание и возможность посадить тебя в калошу именно тогда, когда ты начинаешь полагать себя венцом творения. Могу примеры привести, отчего нет… Когда я, изведя мужа нытьём, добилась-таки от него потратиться на летнюю веранду — утеплить, застеклить, — и превратила её в зимний сад с восьмьюдесятью горшечными растениями, плетеным столом и двумя шезлонгами, — кто, кроме лучшей подруги, мог сходу ляпнуть, только нос сунув в залитое солнцем пространство:

— У тебя здесь тесно, душно, и сидеть не на чем.

Сама же я и виновата — грех вообще-то хвастаться. Но вот отчего она была уверена, что я её не убью, вот что удивляет!

А кто, кроме лучшей подруги, мог ворваться ко мне на именины с радостным воплем:

— Я купила тебе подарок в магазине похоронных принадлежностей! Ты об этом всю жизнь мечтала!

Это потом выяснилось, что, желая сгладить бестактность с зимним садом, Ленка купила мне чудную напольную вазу из соломки. А поначалу-то среди гостей возникло бурное веселье, которое я сочла неприличным из-за ссылок на популярный монолог Елены Степаненко, где было насчёт «приталенного гробика»…

С Ленкой мы знакомы сорок лет, и это она ещё на три года моложе меня, а то было бы больше. Мы соседи по дачному кооперативу «Собаковка». Деды наши плечом к плечу этот кооператив строили в тридцатые годы, её папа и моя мама отошли в мир иной — Царствие им Небесное! — добрыми приятелями; мой папа и её мама обязательно передают друг-другу приветы при оказии, а мы вот дружим. В детстве босоногом отношения эти носили сезонный характер, но с годами выросли практически в родственные. Мы знаем друг о друге всё до седьмого колена, дружно ненавидим общение по телефону и дружно же питаем суровую, полную приключений любовь к флоре и фауне. Ещё в самом нежном возрасте, азартно играя в Чингачгука Большого Змея, мы изучили всех немногочисленных зверей и птиц, населяющих подмосковные собаковские окрестности, идентифицировали по книжкам все растения; мы постоянно что-то выкапываем, прикапываем и черенкуем, знаем разницу между золотарником, златотысячником и златоцветом, категорически не разделяем мнения моего мужа, что брахикома является разновидностью злокачественной опухоли (каждый дачник знает, что это нежный сиреневый однолетник), огурец от помидора различаем на стадии семядольных листиков, а собаки по Собаковке ходят за нами табуном.

Стыдно признаться, но всё остальное… хотя почему стыдно, наоборот. Очень даже хорошо, что всё остальное нас с Ленкой рознит, причем, как правило, до скандала. Христианство, идеалы семейной жизни, правила приготовления пирогов с капустой, приоритет нитрофоски перед нитроазофоской (это садовые удобрения) — ни по одному из этих вопросов за сорок лет нам, увы, так и не удалось прийти к консенсусу. А если бы, отпраздновав Ленкино совершеннолетие, мы не поклялись больше никогда не спорить, какая из дорог ближайшая от нас к дому отдыха Метростроя — ку-ку, мы и посейчас стояли бы на углу Маяковского тупика, шипя и плюясь, как две разъярённые кошки. Поединки наши обычно происходят в технике «стрижено-брито», пестрят ссылками на ранний склероз оппонента и собственную безусловную непогрешимость — что в споре ни разу не помогло, зато дружба приобрела калёную закалку дамасской стали. Мы с Ленкой даже внешне антиподы: она брюнетка, я — блондинка. У обеих фигуры типа «столб телеграфный», но зато у моей подруги это сооружение красиво разворачивается в плечах, а у меня все расширения с годами ушли в профиль, и потому дурацкую рекламу «…это не седьмой месяц… это седьмая бутылка «Айрон Брю»… — я восприняла крайне болезненно. Правда, Ленка своих преимуществ видеть категорически не желала, и, твердо следуя глупым убеждениям, ходила ураганной походкой человека, брезгующего иметь что-либо общее с собственным телом.

Теперь о Собаковке. Откуда пошло название, можно было понять, только туда заехав: количество четвероногих друзей человека на душу населения здесь превосходило всяческое вероятие. В любом дачном посёлке есть ничейные собаки; в любом посёлке есть точки собачьего притяжения — свалки, зады сельских магазинов, участки сердобольных старушек… У нас всё это тоже имело место. И, тем не менее, Овражный переулок, где стоит мой дом, именуется у нас не иначе, как «Собачьим хутором»; во-первых потому, что я ещё в спецшколе начиталась английской литературы и пленилась обычаем давать имена собственные загородным домикам. Во-вторых, потому что у Игоря с Ирой была одна собака, у Ксюши с Юрой — две, у меня — три, а у адмиралов — 38. Отставной адмирал с женой проживали на угловом участке; пока адмирал ещё служил, жена гуляла по Собаковке с двумя очаровательными пудельками. Потом как-то сразу оба пуделька погибли, и это горе — собачники поймут! — заставило пожилую бездетную пару всю оставшуюся жизнь посвятить братьям нашим меньшим. Адмирал вышел на пенсию, большую квартиру в центре Москвы они сдавали внаймы, а сами жили на хуторе, и участок их постепенно обрастал будками, вольерами и тёплыми домиками, в которых четвероногих бомжей ждала гарантированная мисочка с кашей, косточка и сердечная забота. Благородная эта деятельность, хоть и смахивала самую малость на психоз навязчивых состояний, ни в коем случае не являлась дилетантством: адмиральша состояла в каких-то крутых обществах Охраны животных, пару раз мелькала на голубом экране в передачах, посвященных братьям нашим меньшим, и регулярно летала заграницу — обмениваться опытом и пристраивать милосердным иностранцам собственных собачьих сирот. Характером она обладала нордическим, людей судила по их отношению к собакам, и ладить с нею порой оказывалось затруднительно. Она постоянно с кем-то ссорилась и мирилась, но мнение о ней собаковцев всегда сходилось по двум пунктам: что она «чуть с приглинкой», и что ей не худо бы поставить памятник. Без дураков.

Несколько лет назад, когда разгулявшаяся перестройка пошла рушить старый мир, я оказалась без работы, а вот муж — не иначе как по закону сообщающихся сосудов, — пошел не то чтобы в гору, но подъём явственно ощущался. Тогда он, благородная душа, велел мне больше не терзаться поисками заработка:

— Ну что ты в наше время заработаешь с твоей экзотической профессией — литературный редактор, — жалостливо говорил муж, — кроме невроза и тысячи рублей на проездной?! Сиди лучше дома…

Сын женился и ушёл служить в армию, и я переехала в Собаковку насовсем.

Все знали, что я люблю её любовью страстной, слепой и безоглядной. И всё же Ленка, не терпящая новшеств никаких, даже самых очевидных, предсказала мне, как она выразилась, блистательную фиаску: простужусь, не справлюсь зимой с газовым отоплением, заскучаю по ней…

Кассандрой она оказалась липовой. Заскучала не я, а она — мне некогда было. Мне было нелегко. То отключали воду — и тогда приходилось бегать с ведрами к ближайшей колонке, как делали до войны наши бабушки. То отключали электричество, и тогда вырубалось вообще все, от холодильника до компьютера, даже отопление — потому что именно электрический насос гнал по трубам батарей нагреваемую газом воду… Ну и что? — экстремальный быт оказал на меня прямо-таки живительное действие. В первую же зимовку случились холода под 40 градусов, тут же, натурально, отключили электричество, и отопление вырубилось… Но я бастиона не сдала, не дождетесь!

Конечно, опыта полярных зимовок у меня не имелось. Две батареи в крайних комнатах замерзли в лед, камин гудел, как съехавший с катушек орган, на антресолях с размеренностью метронома лопались банки с солёными огурцами, от мест общего пользования отчётливо воняло дохлым пингвином… Но я топила снег на газовой плите (которая от насоса не зависела), и потребовалось ровно полдня, чтобы догадаться — на чайник кипятку потребно ровно два трёхведерных таза снегу. Пока пол-Москвы заключало пари — сбегу я в город или нет, я ходила за дровами к поленнице, которую летом, из соображений эстетики, сама же сложила в самом дальнем конце сада, — с саночками, в сыновнем треухе и мужниной телогрее, под горестные завывания всех трёх собак… Обдирала руки о топор, задыхалась от мороза, но чувствовала себя по меньшей мере Папаниным, и была абсолютно счастлива. После чего московские знакомые объявили меня безусловно чокнутой, и оставили в покое.

Что я чокнутая, я и сама не минуты не сомневалась после одного случая: в первую же, опять-таки, зиму я любовалась из окна своей комнаты выпавшим за ночь мокрым снегом. Над старой бузиной на границе моего и Ленкиного участка снег как-то особенно постарался: с жилистых ветвей свисали немыслимые фестоны и оборки, и среди них, ярко выделяясь, алело на бузине румяное крупное яблоко.

Я протерла глаза. Всё-таки, утро, всё-таки — возраст, то — сё… Нет, ну точно яблоко, с одного бока совсем красное, с другого — такое чуть дымчатое, уже тронутое морозом. Я тупо пялилась на артефакт, и тут вдруг он расправил крылья, чирикнул и улетел на березу.

Оказалось — снегирь. Первый раз в жизни увидела не на картинке…

…И вот я живу на даче, со всеми вводными: мужем, приезжающим только на выходные, сотней комнатных растений и тремя собаками, и благодарю Бога и за два этажа, которые надо убирать, и за 20 соток запущенного сада, которые надо хоть как-то облагораживать. Бабушка с дедом, пока были живы и в силах, сажали тут все, что тогда невозможно было купить зимой: помидоры, огурцы, зелень, клубнику, кабачки и тыквы; в доме не переводились варенья, маринады, соленья… А вот мама моя работала на телевидении, про выходные знала, конечно, но… Музыкальная редакция, живые «Голубые Огоньки» по субботам… А папа — скрипач, ему руки надо было беречь, так что грядки оказались заброшены на многие годы.

Поэтому передо мною, затеявшей жить в деревне, стояла задача грандиозная: за 30 лет бесхозности сад зарос кленами, крапивой и хреном. Нет, конечно, сейчас огород не средство выживания. В конце-концов, ну, сколько на самом деле нам с мужем надо этих огурцов-помидоров, чтобы костьми ложиться на грядках! Но мотаться летом на электричке на рынок за пучком укропа — золотой укроп получается. Как и морковка. Так что всякую огородную зелень, а также цветы и декоративную экзотику я выращиваю с переменным успехом и громадным удовольствием. В свободное от сада время я провожу кулинарные эксперименты и пишу рассказы и повести, а иногда — всякий сентиментальный стихотворный вздор. Муж, вместе с которым мы некогда учились на факультете журналистики МГУ, опусов моих принципиально не читает — похоже, боится, прочитав, узнать обо мне нечто страшное: например, что слухи о моей гениальности, бродившие по факультету, на самом деле сильно преувеличены. Кулинарные изыски муж приветствует, а вот потребителями литературного творчества являются сын, невестка и знакомые, которые даже не ленятся ездить ко мне за этим в ближайшее Подмосковье. Готовить я больше умею, чем люблю, а писать больше люблю, чем умею, так что уж и не знаю, что останется от меня в памяти людской — детективы или мясо по-монтанарски.

Про оставленную мною — без малейших сожалений! — Москву могу сказать одно: она превратилась в последнее время в гигантскую машину по сжиганию времени и нервов, а московские квартиры — в горячие точки, где тебя в любой момент могут сжечь, залить, ограбить, убить, взять в заложники, выселить… Нет, я очень люблю Москву, — но ту, другую, какой она была ещё совсем недавно. Я родилась «у Харитонья в переулке», в буквальном смысле — в здании бывших конюшен на задах Волковых палат в Большом Харитоньевском. Там же родилась когда-то моя мама, а девятнадцать лет назад — и мой сын. Мы с ним знаем все проходные дворы в районе от Сретенки до Воронцова Поля, и даже с закрытыми глазами можем пробежаться по любимым с детства переулкам — Даеву, Ланскому, Козловскому, через Чистые Пруды к Архангельскому, Сверчкову, Старосадскому… Там же рядом, в Хохловском переулке, притаилась и церковь нашего прихода, Живоначальная Троица в Хохлах. Туда я езжу уже много лет, и там — несколько позже, уже за рамками этой повести, повенчаются мои дети и будет крещена моя внучка. Там же она первый раз причастится и исповедуется, и полюбит этот храм всей душой, как я… Но это будет потом.

Я не могу совсем вычеркнуть из жизни — как впавшего в Альцгеймера близкого человека, которого ты, плача от ужаса над деградацией некогда сильной личности, всё равно не можешь перестать любить, — дивный, заповедный край старых особнячков, многочисленных внезапных церквушек и маленьких двориков, где так хорошо посидеть, если ноги уже гудят от прогулки… То есть, конечно, гудели — так бывало когда-то. Теперь же особнячки проданы, дворики замкнуты решетками с секьюрити на воротах, и у всех секьюрити на лицах выражение эдакой многообещающей крокодильской ленцы. Людей в Центре почти не осталось. Нет, количеством их как раз в Москве сильно прибавилось, но, как писал Окуджава, «…хоть флора там все та же, да фауна не та»: клерки (респектабельные и потусторонние, как птицы-секретари), да торговцы воздухом (дружелюбные и свои в доску, как комары), да гости из ближнего Закавказья.

…Не хотелось бы на себя наговаривать лишнего (своих грехов и так хватает), поэтому не стану врать, что терпеть не могу людей. Ничего подобного: я не люблю бессмысленной трепотни «об вообще», историй из интимной жизни кинозвезд и мартовского кошачьего вопля «ва-а-у!!!». Просто с возрастом начинаешь понимать: есть некая неизвестная науке величина: критическая масса людей на одного тебя, то есть та масса, которую можно вынести без ущерба для рассудка, и своего, и чужого. Конечно, добрый христианин должен любить ближних. Но вот как раз с этого слова и начинаются сложности — собственно, ещё Евангельские слушатели, благоговейно внимавшие Господу Иисусу Христу, все как один в толк не могли взять, что же это за зверь такой — ближний. Суммируя то, что сказано и написано на эту тему и Отцами Церкви, и современными богословами, и нашим настоятелем о. Алексеем, ответ прост: ближний — это тот, кому ты можешь помочь. Но вот незадача: ни клеркам, ни секьюрити, ни торговцам воздухом, ни гостям из зарубежья я лично ничем помочь не могу. Ну, не нуждаются они в моей помощи, хоть тресни. Я им всем — слава Богу! — глубоко не нужна и категорически не интересна. Так что любить мне их ну просто абсолютно не за что.

Нет, я предполагаю, что в моих рассуждениях имеется некий эгоистический подвох, но какой — пока не пойму. И просто молюсь Богу о вразумлении меня, грешной.

В Собаковке всё много проще: 90% живущих там — знакомые моей бабушки, или друзья мамы, или мои, или приятели сына. И если у кого-то случается проблема, то всегда есть, к кому обратиться, и помощь гарантирована; а если мы когда-то ссоримся, то делаем это азартно и по-родственному, — без особого скандала, но с обязательным скорым примирением и искренней радостью по поводу последнего. Здесь вообще всё проще, без театральщины: дресс-код демократический, резиновыми сапогами с ватником никого не шокируешь, фейс-контроль отсутствует, а этикет выверен веками русской глубинки — здороваться со всеми, даже незнакомыми, и тут же знакомиться.

Здесь, вдалеке от Города, что бы ни случилось, какой бы тяжести травму не нанёс тебе мир, — всегда можно убрести подальше в поле, упасть лицом в траву, и сказать от всей души: «Господи, спасибо Тебе за все это — леса, луга, траву нетоптанную, которую Ты мне дал даром. Просто создал, и просто дал…». В Москве же, если затоскуешь, некуда деться, кроме квартиры; а там оглянешься по сторонам, протащишься по коридору, рухнешь мордой в диван — и сказать ему нечего. Если ты неврастеник — я вот неврастеник, — то в городе ты погиб. Когда каждую передышку от суеты воспринимаешь, как язву желудка, то какое утешение предлагает город? — кино, театры, рестораны?.. Ресторанов я сроду не понимала: готовлю не хуже, охота была — кушать, когда на тебя кто-то пялится!.. Пялятся, пялятся — зачем же ещё люди по ресторанам ходят… А свечи зажечь и вечернее платье надеть я и дома могу.

…Театры? — классику теперь принято ставить с таким расчетом, чтобы, не дай Бог, никто не догадался о первоисточнике; жевать чужие комплексы — увольте, мне своих хватает. Кино?.. Я его, честно, боюсь: сегодняшний репертуар, прямо скажем, для суперздоровых людей. И что остается — телевизор?.. Набор «говорящих голов», или сериалы с чужими страстями, экзотическими, как эскимосская свадьба. Или какое-либо смертоубийственное «мочилово», причём я никак в толк не возьму — это мне так везет, или действительно все голливудские фильмы снимаются на одном и том же пыльном складе, где выясняют отношения то гангстеры, то господа во фраках, то ниндзя, не к ночи будь помянуты. А в деревне…

О-о, в деревне совсем другой коленкор. Некуда себя деть, кругом одни враги и куча неприятностей? — иди, поливай газон. Это особенно приятно, если газона никакого и нет: тогда надо вытоптать метра три буераков, и вообразить, что здесь посажено нечто благородное. Даром, что ли, у неврастеников богатое воображение! Моя соседка Ксюша, не имеющая к славному племени неврастеников отношения никакого, кроме степени бакалавра психологии, приняла мою идею с громадным энтузиазмом. В Собаковке она с семьей живет недавно, но духи наших мест мгновенно прибрали её к рукам: она, из невыясненных соображений, тут же приплюсовала к своей старенькой собачке — дареной дворняжке с кучей вредных привычек, — вторую собаку, кавказскую овчарку Герду. Однако клубная аристократка немедленно обнаружила некоторую экстравагантность вкусов, более приличествующих ишаку: воспользовавшись отсутствием хозяев, сжевала моток колючей проволоки и шипастый краснолистый барбарис. Экспансивная Ксюша, переживавшая в то время эпоху увлечения японской культурой, прибежала ко мне в слезах, сказала, что теперь уже нет никаких сомнений, куда на самом деле подевалась железная щётка, которой счищали неправильную краску с забора, и саженец молодой ели; что участку теперь уже точно быть пусту, и никогда, никогда не создать ей японского сада… и что теперь, безусловно, остается только сделать себе харакири. Я напоила соседку (годившуюся, с небольшой натяжкой, мне в дочки) мятным чаем, провела воспитательную работу (немножко о грехе уныния и немножко об особенностях подросткового возраста собак), после которой Ксюша вытерла слёзы, беззлобно ругнула пройдоху, всучившего ей вместо собаки верблюда, и решительно попросила газонокосилку. Несколько удивившись столь быстрому эффекту своей воспитательной деятельности, я косилку дала, но пошла посмотреть, что Ксюша станет делать. Оказалось, гениальную вещь: она выстригла всю траву, оставив вместо солитеров пару кустов — один полутораметровый конский щавель и одну метровую крапиву двудомную. Сорняки, как им и положено, росли буйно, Герда к траве интереса не проявляла, смотрелось все это со стороны шедеврально, и отныне жизнь моей соседки ничто не омрачало. Полюбовавшись на участок, мы порешили, что только дураки завидуют миллионерам: у них газон, и у нас — газон; им вечно не хватает десяти миллионов долларов, а нам — десяти рублей, а какая, скажите, разница между рублём и долларом, когда их так и так нет?!

…Название Хутора до того пришлось ему впору, что тут же начало влиять на быт, нравы и лексику аборигенов. Сын мой Борис немедленно превратился в Барбоса; Ленка, рассказывая о новых занавесках на терраске, которые собрала в живописные складки, говорила, что повесила их «шарпеем». Я же, глядя в окно на выводок птенцов, прогуливающихся с мамашей по дорожке к летней мойке, воскликнула растроганно:

— Смотрите! Щенки трясогузки!

В тот вечер, с которого всё началось, Ленка сказала:

— Кончай отвлекаться на ерунду, у нас серьезное дело. Вчера приезжала тетка Женька, она привезла из деревни семена одного, понимаешь, дивного цветка, только не знает, что это такое. Листья, как у каштана…

— А цветы?

— Она сама не видела, но соседка говорит — потрясающие. А плодики — типа киви.

— Так, может, это клещевина обыкновенная? Плодики волосатые, листья…

— Сама ты клещевина! — обиделась за тетку Ленка, — у клещевины листья перистые, а у этой — овальные… Ладно, чего гадать — на следующий год войдет, посмотрим в справочниках. Тебе семян отсыпать?

— А как же!

— Так… Бумажку дай… Смотри, надписываю на фунтике: «Каштановый киви из деревни», гляди, не потеряй… Как ту наперстянку…

Время показало, что это был эксперимент из серии неудачных, потому что семена так и не проклюнулись, и мы так никогда не узнали, как выглядит каштановый киви из деревни. Хотя есть у меня подозрение, что это всё же была роджерсия, выкинутая кем-то вместе с ненужной землей в поле, и принятая Ленкиной теткой по наивности за артефакт.

— Мы за камнями пойдем сегодня? — спросила Ленка некоторое время спустя. — Если ты не раздумала строить колодец, то на Нагорной как раз дорогу отсыпали.

Камни — это было актуально. Последнее время ландшафтный дизайн вошел в моду у новых русских, но мы к ним никакого отношения не имели, и покупать декоративный булыжник по червонцу за штуку не могли себе позволить. А между тем облагораживанием сада я занималась всю сознательную жизнь — ещё с тех времен, когда этих новых русских с их дизайнами и в помине не было. Так что те камни, что можно было притащить на себе и сыне с речки и поля, были выворочены, и с кряхтением и натужными шутками приволочены в сад еще до Борькиной армии. Эффект каторжного труда превзошел всяческие ожидания: полная экспрессии линия окаймила дорожку от гаража, огромные белые кисти неистовой волжанки в магическом круге бульников засияли просто-таки эльфийским светом, а самый большой валун я уложила в развилку дорожек, и обсадила папоротником-орляком. Выкопанным, разумеется, из леса. Ну, и… аппетит-то нападает во время еды. Оказалось совершенно необходимым соорудить альпийскую горку там, где строители мешали для цоколя веранды бетон, и выложить на проплешине от костра, где жгли строительный мусор, декоративный колодец. В этих местах на самом грунте ничего не росло, требовалось поднятие этажности; в колодец же я планировала высадить сортовую настурцию.

Проплешина была, настурция была, а вот камней не хватало.

Охота за камнями, которой я заразила половину поселка, стала у нас азартным и небезопасным промыслом — альтернативой сафари, преферанса и рыбалки. Соседка Ляля однажды приволокла здоровенный кусок красного гранита с ВДНХ, в ридикюле на электричке. Друг нашей семьи, ездивший в отпуск с семьей на машине в Питер, привез оттуда подарок — полный багажник валунов. Ксюша как-то раз гналась на своей машине за грузовиком с камнями, влекомыми явно на чей-то новый участок. Нет, мы не грешили браконьерством, Боже упаси! Нашей добычей были случайные выбросы и технический брак. Так вот Ксюша, в надежде, что с грузовика что-либо свалится (причудливая траектория, изощренное вихляние кузова и предсмертное погромыхивание груза говорили о том, что водитель, скорее всего, не шибко трезв), заехала вместе с ним на незнакомую территорию, где-то на задах Лесной улицы. Там грузовик благополучно заглох, а из кузова ляпнулась пара-другая камней. Но когда Ксюша вылезла их подобрать (водитель не подавал признаков жизни, так же как и потенциальные получатели груза), она обнаружила, что стоит на площадке, на которую с пяти близлежащих ворот устремлены хищные бельма телекамер. Ксюша сказала, что выезжала оттуда на цыпочках, типа — ля-ля-ля, я просто туристка…

— Но камни-то подобрала? — строго спросила Ленка.

— Побоялась, — призналась Ксюша.

— Ну и правильно, — сказала я.

— Ну и балда, — сказала Ленка.

На прошлой неделе Ксюша, жестоко разочарованная этой неудачей, и, видимо, задетая Ленкиной реакцией, предложила мне съездить на её старенькой «шестерке» за камнями в поле. Там размечали новые дачные участки, вываливали грунт куда попало, и запросто можно было разжиться великолепными экземплярами.

— Тебе машины не жалко? — спросила я, как честный человек.

Надо сказать, что за руль Ксюша села недавно, под давлением обстоятельств: загородный дом, двое детей, перманентно занятой муж, и собственная, хоть и по договорам, напряженная работа… Дом был на ней, как и дети, няня и собаки. Ну, и куда тут — разве с сумками на маршрутке наездишься?.. Короче, соседка собрала в кулак всё своё мужество и пошла получать права. Человек она упрямый, молодой и талантливый, поэтому права получила сразу. Самое страшное началось потом: учёба окончена, права получены, и далее ты ездишь по обезумевшему от транспорта городу одна, без инструктора, без спасительной надписи «Ученик!!!» на крыше — только с позорным чайником на заднем стекле, об который городские экстремалы норовят оттачивать ненормативную лексику и мастерство нарушения правил — всех, какие нинаесть.

Поэтому поначалу Ксюше совершенно необходим оказался доброжелательный и не склонный к панике человек на соседнем сидении. Я под эти параметры подходила идеально, тем более что продукты покупать и мне требовалось, а в нашем сельпо было не всё, не всегда, и не по тем ценам (всё же ближнее Подмосковье, приют олигархов), так что мы быстро договорились. Сама я машину тогда ещё не водила, но у мужа машина была, и, катаясь с ним, я сформулировала и усвоила «правила обращения с водителем за рулем». Поверьте, это иногда даже более важно, чем «правила дорожного движения», и соблюдать их требуется не менее скрупулезно.

Например, ни в коем случае нельзя говорить под руку. Доводить до сведения человека, от которого в данный момент зависят твои жизнь и здоровье, частное мнение соседей о его привычке жечь сорную траву под их окнами, или включать ночью на веранде на полную громкость записи группы «Калинов мост»; просьба одолжить денег или бестактный интерес к состоянию тормозных колодок — все это квалифицируется, как попытка доведения до самоубийства. Садясь на пассажирское сиденье, перво-наперво следует узнать (по возможности ненавязчиво), может ли вообще водитель данного транспортного средства одновременно следить за дорогой и вести светские беседы. Иначе взаимная вежливость может дорого вам обойтись. И главное, главное — не спать, не расслабляться, быть постоянно начеку и не пропустить реплики, поданной нехорошим хриплым голосом, типа: «Что такое делает этот грузовик…», или: «Не волнуйся, нажать на тормоз я успею всегда!»… Волноваться, действительно, не следует — смысл? — следует в темпе припомнить, не стоит ли на заднем сидении картонка с яйцами, которые, как известно, имманентно не приспособлены к экстренному торможению.

Практическому вождению Ксюша обучалась в период российского межсезонья, а этот метеорологический беспредел продолжается у нас девять месяцев в году. И тогда от ДТП не спасает ни двадцатилетний стаж, — хоть сорокалетний! — ни шипованная резина, ни гидроусилитель руля, потому что у тебя все это есть, а у въехавшего в тебя — вуаля! — не случилось. А дороги усыпаны то снегом, то солью, то пешеходами, сплошь пораженными суицидальным синдромом… Так что к форс-мажорным обстоятельствам на трассе Ксюша оказалась неплохо подготовлена.

И это оказалось тем более кстати, что вскоре выяснилась престранная вещь: все совместные наши поездки, по совершенно независящим от обеих причинам, непременно приходились на какие-то фантасмагорические катаклизмы. Не громыхало над Первопрестольной ни одной грозной грозы, ни один залетный шквал не валил электрических столбов по Минскому шоссе без того, чтобы Ксюшина потрёпанная жизнью и мужем Ласточка не оказывалась в эпицентре. Самые невинные мероприятия — поездка на Сетуньский рынок за овощами, например, или на Малую Грузинскую за саженцами алтайского абрикоса, — всегда отчего-то приходились на всемирный потоп, тьму Египетскую и гибель Помпеи. Апофеозом этого идиотского фатума был некий вечер глухого ноября, когда мы тихонечко пробирались домой по Минке, слишком поздно заметив, что на Ласточке не горит левый поворотник. Правый не горел уже с неделю, — Ксюша всё никак не могла попасть в сервис, — а ехали мы в тот день мало того, что в жуткой пробке, так ещё и в настоящий, лично для нас выписанный из Сибири снежный буран. Слева от шоссе крутились белыми смерчами душераздирающие просторы полей Немчиновской сельскохозяйственной опытной станции, по обочинам тревожно, как маяки в девятибалльный шторм, мигали огни шашлычных и АЗС; угрюмее тысячное стадо автомобилей оскорбленно выло клаксонами, вспыхивало стоп-сигналами, кое-где уже предсмертно мигали аварийки… Вдоль рядов железных животных потерянного бродили погонщики-водители, пешеходы и гаишники, кто-то кого-то хватал за грудки — и отпускал в бессилии, метель улюлюкала… А у нас ещё, плюс ко всему, отвалилась от переднего дворника резиновая накладка. Отключить дворники из-за снегопада было невозможно, и вот мы крались виновато среди всего этого Содома, кокетливо отмахивая полуотвалившейся накладкой, как платочком в польке, и ждали, что нас вот-вот с позором задержат… И только миновав пробку, сообразили: ну кому мы-то, к шутам, сдались в этом светопреставлении, кому?!

Однако, после пережитых за зиму ужасов, за камнями поехали в некоторой даже эйфории. Стояли июли, снега не было, дождя тоже, зато жарило, как в духовке.

Как известно из произведений литературной классики, фраера губит жадность, как её не назови — азартом, настойчивостью или творческим полетом. Первый же монументальны валун, на который мы с Ксюшей кинулись, чуть было не прикончил экспедицию на корню: весил около тонны. Я, будучи человеком скромным и вообще вроде бы гостьей, предложила поискать менее затратный вариант, но Ксюша сказала, что для женщины, имевшей героизм родить двоих детей в период развитого социализма, никакие трудности не есть непреодолимые, и мы взялись за камень. Но когда, заезжая локтями и коленями в морды друг-другу, оступаясь и подвывая от натуги, мы взгромоздили утес в багажник Ласточки, автомобильчик обиженно крякнул и начал отчетливо складываться пополам. Ксюша задумчиво отмахнулась от настырного слепня, промышляющего по полям, и сказала:

— Нет, не понимаю. Для чего мне машина, если мы тянем, а она — нет?

Питая слабость к Ласточке, я мобилизовала всё своё чувство справедливости, и вступилась:

— Ксюша, побойся Бога. Ласточка же не рожала в советское время…

И мы поехали домой с добычей — но очень медленно, опасаясь потерять корму.

…И опять я отвлеклась.

Короче, мы с Ленкой пошли за камнями.

Ни о каких подвигах Геракла на сей раз речи не шло, однако, поход не задался. Вроде и с порога не возвращались, и черная кошка дорогу не перебегала, да и о. Алексей — настоятель нашего прихода, — не велит верить в приметы, а вот поди ж ты… На том участке Нагорной улицы, где валялись в кювете не подошедшие для мощения крутобокие бульники, стояла у калитки самого мрачного вида бабка. Нагорная улица с одной стороны застроена дачами, а с другой граничит с лесопосадкой вокруг полей Немчиновской опытной станции. Лесополоса разрослась на изумление густо, и с непамятных времен называлась у нас Дубками. Там росли майники, ландыши, фиалки и лесная земляника, по осени мы собирали меж березок и дубов белые и подберезовики; на переплетенной корнями тропинке, уходящей в глубину тенистой аллеи, смягчалась жара, стихал шум недалекого автострады, и успокаивалось сердце от тревог переменчивого мира. Но в данный момент на границе Дубков стояла бабка. Она делала вид, что выпасает коз, и на лице её было написано: плевать ей с высокого клотика, кому там какие камни не подошли, но беспределу, демократии и здравому смыслу она будет противостоять до самой смерти, эввиво коммунисто, но пасаран. Козы деловито нарушали «закон об охране полезащитных насаждений», объедая нежный подлесок Дубков.

Вступать в политические дебаты, несмотря на Ленкины подначки, я категорически отказалась: имелся у меня уже богатый опыт дискуссий о трёх собаках, гуляющих по ближнему Подмосковью без ошейников, поводков и пин-кодов на ушах. Бабка следила за нами горящим взглядом в полной боевой готовности, а я сроду не любила скандалов, и потому единственное, что себе позволила — это не слишком прилежно отозвать собачек, желавших непременно облаять коз со всех сторон по часовой стрелке.

И потом мы гордо удалились, принципиально отказавшись слушать, что такое кричит нам вслед бабка.

Решив, что надо оптимизировать настроение, я бодро сказала:

— Когда Барбос отсюда последний раз камни вез на тачке, нам навстречу друзья его попались, Саша с Женей. И интересуются, конечно, куда он это сокровище волочет — в баню, что ли? Бобка тут же лицо скучное сделал и отвечает эдак небрежно: «Да нет… Мать, говорит, катапульту из старой яблони соорудила, сейчас испытывать будем — долетит до Окружной, или на „Полет“ грохнет»…

— Ха-ха-ха, — мрачно отозвалась Ленка.

Глава 2

…И счастлив тот, кто сладко утомлен, — Найдет в траве прибежище от зноя, И перечтет прекрасное, простое предание Любви былых времен.

«Переводы» С. Маршака.

Из Джона Китса.

Если смотреть сверху на 27-ой километр Минского шоссе и взять шоссе за вертикальную ось, то, идя с 12 часов по часовой стрелке, мы получим на 1-м часе платформу «Собаковка» Белорусской железной дороги, прилегающий к ней станционный поселок с аптекой, двумя магазинами — «таким» и коммерческим, — оврагом и автошколой. На 3-х часах находится деревня Мамонково, которая на юго-западе нечувствительно сливается с областным центром Одинцово, где многоэтажные новостройки перемежаются полутора десятками строительных баз, продуктовым рынком и толкучкой. Про последнюю аборигены шутят, что «условные единицы», в которых проставлены цены на товар, местные торговцы считают не по доллару, а по фунту стерлингов…

Далее, от 6-и часов до 12-и, следуют поля, приютившие санаторий «Полет» в бывшей барской усадьбе (по национальности хозяина и названа в незапамятные веки ближняя Немчиновка), и бывшая военная часть, проданная ныне под склады. Затем идет наша Собаковка, лесничество, Буденовское шоссе на Переделкино, санаторий Метростроя, бывшая дача великого конника, и, наконец, где-то на без 5-и 12, — развилка Минки и Буденовки. На острие развилки стоит убогая лавчонка, обессмертившая себя тем, что её несколько лет не могли поделить Солнцевская и Одинцовская мафии, и она с упорством, достойным лучшего применения, горела раз в квартал, пока не была вообще снесена, к огорчению пьющих собаковцев. Я ещё помню, как в 60—70-х годах на этом месте располагался прекрасный газон, который портила только скульптура эпохи архитектурных излишеств. По ночам она пугала тогда ещё немногочисленных автомобилистов, внезапно возникая из-за поворота в свете фар, а днем поражала прохожих. Никто в толк не мог взять, что же такое должна символизировать группа в человеческий рост, состоящая из сакраментальной дамы с веслом, без признаков купального костюма, которую для чего-то обнимала другая дама, наоборот богато драпированная чем-то средним между греческий тогой и русским сарафаном. Может быть, анонимный ваятель намеревался воспеть ещё одну музу — музу водного спорта?.. В любом случае, облупившаяся штукатурка, строгое выражение лиц и поникшее весло жутко напоминали советское кладбище.

Поля между «Полетом» и Собаковкой принадлежат опытной станции ВАСХНИИЛ. Сколько себя помню, опыты на станции ставились лишь в одном научном направлении: если что-то посеять, а после плюнуть, то что будет? Иногда результаты удивляли — так однажды из чахлой кормовой свеклы вымахнули ядреные подсолнухи, не вошедшие в прошлую посевную. Кстати, я везде пишу «вошли», а не «взошли» не по недостатку грамотности, а потому, что сто лет назад случайная Ленкина обмолвка показалась нам гораздо более выразительной, и мы порешили отныне и навеки так и говорить.

Нет, в самом деле — всходят на трон и на плаху. А семена именно входят — в грядку, в жизнь, свою и нашу.

Ну, на опытной станции результат, как правило, соответствовал затраченным усилиям: уже с весны три сопредельных поселка начинали гадать, чем осчастливит их на этот год отечественная агрономия — кукурузой, горохом или соломой. По неписаному закону всякие овсы с пшеницами убирала станция, а остальное — местные жители и вороны.

Однако с начала Перестройки станция начала хиреть. Полевыми работами ученые откровенно манкировали: раза два в лето по небритым нивам проезжал задумчивый трактор, кое-где притормаживал, пригорюнясь, и опять уезжал куда-то… Но год назад ситуация изменилась: брошенная государством нерентабельная станция поднатужилась, что-то где-то приватизировала, и начала продавать земли под дачные участки.

Вот туда-то мы с Ленкой и отправились, решив компенсировать незадачу с камнями другой добычей. Дело в том, что земли покупали охотно, везде занимались стройки, а отвалы строительного мусора поросли сорняком, который мы страстно хотели заиметь. Это был прелестный однолетник, двухметровая плеть с большими виноградными листьями и зелеными, поросшими мягкими шипами коробочками плодов. Созревая, они лопались и разбрасывали окрест черные, почти арбузные семечки. За эту милую привычку растение прозвали «бешеным огурцом». Он рос где угодно, не требовал ни света, ни особого ухода, шикарно драпировал и летние туалеты, и помойки, и компостные кучи, и в то время ещё нигде не продавался.

Саперную лопатку и целлофановые пакеты мы носили с собой всегда.

…Увлекательное дело стройка, с точки зрения звукового ряда. Промышленное строительство в этом смысле неинтересно — индустриальные шумы монотонны и лишены юмора. Но созидание дачного поселка — просто симфония для понимающего человека! Справа клепают щитовую времянку для работяг, слева постукивают ударники каменщиков, сводный хор механизмов тянет к шоссе дорогу… На слух это воспринимается, как репетиция пьяного оркестра: унылым контрабасом стонут тросы подъемного крана, скрипичные интрады электропилы перемежаются литаврами кровельных молотков; басом-проффундо взрёвывает засевший в грязях экскаватор, а спиленное на обочине дерево валится в лопухи с изумленным стоном, как зазевавшийся солист в оркестровую яму.

Мы шли, с удовольствием прислушиваясь. Впрочем, особого оживления в новом поселке не наблюдалось, работы двигались вяло — всего два дома сданы «под ключ», и оба страшные, как Бутырки. Зато мы вдоволь налюбовались одним участком, где дома и в помине не было, зато все пространство занимали клумбы и грядки красоты необыкновенной. Как мы знали, туда приезжает по выходным большая и дружная семья на велосипедах, и с удовольствием копается в земле. Забора у них, как такового, не было — так, вешки воткнуты, — но собак моих они знали и не опасались, потому что сразу поняли: собачки приучены грядок не топтать. За это мы моментально записала друг-друга в симпатяги, хотя я и завидовала ужасно кусту голубой гортензии.

Бешеный огурец вольготно раскинулся по анвелопам вдоль проселка, мы с Ленкой полезли в кущи с лопаткой, но тут вдруг из-за штабеля бетонных плит выскочил мужик с вилами наперевес, и с утробным рыком бросился на нас. Был он в линялой спецовке и обтерханных портках, а на лицо — вылитый Урфин Джус: смоляные стриженые в горшок волосы и припавшие к переносице глаза. Из-под сросшихся бровей шарахали по проселку черные молнии.

Конечно, собаки, закидываясь от восторга, кинулись нас защищать. Генная память об охоте стаей просыпается у пёсиков сразу же, как их соберется более одного, поэтому действовали они слаженно. Франт, стопроцентный современный мужчина, осуществлял отвлекающие маневры, а девки вели непосредственные военные действия. Были бы они позлее, отбиться от них оказалось бы затруднительно — разве что приладить пулемет к граммофонному кругу. Сердце радовалось смотреть на четкость и слаженность их работы! Не создавая скопления живой силы, они прекрасно владели тактикой психической атаки и ложного отступления, а от нас требовались только рукоплескания.

— Уберите собак! — орал Урфин. Его собственная атака захлебнулась, но все же он продолжал делать убийственные выпады вилами. Я на этот призыв откликаться не спешила: неожиданный наскок, прямо скажем, недвусмысленно намекал на угрозу жизни и здоровью, а собаки мои, увы, не кусаются… Франт, как большой там-там, гавкал из-за наших спин. Фрося, казалось, рычала и скалилась со всех сторон одновременно, а Тюля, в силу миниатюрности занимавшая в собачьей диспозиции место передового отряда егерей, точным броском вцепилась в штанину агрессора. Тренировочные штаны на резинке опасно поползли вниз, и тут вилы пришлось бросать, дабы спасти достоинство. Разоруженный агрессор уже не выглядел столь устрашающе, хоть и лягался, как тапир, и мы решили пойти на переговоры.

— Так, собаки, заткнулись, — скомандовала я.

Тюля немедленно отплюнула штанину и залилась лаем, Фрося и вправду замолчала, а Франт, ещё не в полной мере насладившийся чудесами собственной храбрости, стал взлаивать реже, но истошнее, с каким-то истерическим подвывом.

Стараясь перекрыть рулады Франта, Урфин орал:

— Воры! Вы ответите! Какой-то притон, все тащат…

— Чего здесь тащить? — удивилась Ленка.

Мы совсем уже собрались умилиться такой пылкой любовью к бешеному огурцу, но тут выяснилось, что дело совсем в другом. Оказалось, что где-то здесь, в зарослях гарлупника, перепревает куча навоза, завезенная пятитонным самосвалом еще Опытной станцией, во времена первых полетов человека в космос. Потом станция отнеслась к навозу по своей обычной схеме, и поселяне, надо полагать, с удовольствием её, то есть кучу, расхищали. А вот теперь куча оказалась на участке Урфина, и он готов был отстаивать не своё добро серпом и молотом. Или вилами — что под руку подвернется. Нашу версию вторжения в заросли он выслушал скептически, предъявленные доказательства — выкопанные плётки огурца, — чуть не обнюхал; не поленился слазить в кусты, убедился, что там нет припрятанных мешков с краденым, вылез и посмотрел на нас с плохо скрытой брезгливостью. Но от намерения немедленно искрошить в капусту всё же вынужден был отказаться, и даже снизошел до разговора. Так мы узнали, что участки на полях ВАСХНИИЛ выделил сотрудникам за смешные деньги, и это обстоятельство, казалось, раздражало Урфина более всего. Обиженно фыркая, он сказал, что участки-то, конечно, все взяли, да толку — их поднять капитал нужен, а где он, капитал? Зарплату давно уже не платят, да и платили бы — это ж не деньги, а просто насмешка какая-то… Так что построились пока только директор с главбухом, а ещё трое, не мудрствуя лукаво, продали участки лицам кавказской национальности… Наше робкое упоминание о красивом участке с клумбами вызверило Урфина вконец, и мы услышали сермяжную правду простого честного человека о бездельниках, у которых свободного времени навалом, чтобы на велосипедах раскатывать и дурью маяться по огородам, в то время как у честного рабочего человека… и бла-бла-бла, и ту-ту-ту, и все про честного человека и кавказскую национальность. С трудом уклонившись от дальнейшего развития этой темы, мы не очень искренне пожелали Урфину всяческих благ и откланялись.

— …кидался, будто это бурт черной икры, — говорила Ленка минут десять спустя, когда мы опять вернулись на окраину Собаковки.

— Может, он бы за икру так не стал…

— Ха! Он бы за прошлогодний снег так стал! Ты глаза его видела — белые, как у вурдалака, и из них пена…

— Ленк, ты у нас много вурдалаков видела! Ладно, Бог с ним… Ну, живет себе человек по принципу социализма — «нам своего не надо, но и чужого мы не отдадим»…

— Оно и видно, что своего не надо — не дача, а графские развалины какие-то.

— Хорошо, а где ему денег взять — он говорил… Вспомни, он же сам говорил… А знаешь, ведь я его где-то видела.

— Где? — заинтересовалась Ленка.

— Погоди… так возле адмиралов — он с какими-то мужиками общался… Странно, мужики на джипе были, припакованые…

— Ну вот, а говорил — не знает в Собаковке никого!

— Не, те вроде не наши были. Хотя и вправду странно: полон участок стройматериала, а вопит, что строиться не на что…

— На последние, может, покупал… Слушай, а вдруг это не его участок?

— Здрасьте. А кидался тогда чего? Кто так станет кидаться за чужое?.. Нет, ну надо же — такая невезуха сегодня, даже странно…

Инцидент оставил неприятный осадок — как всегда, когда незнакомый человек с дона-моря теряет лицо.

— Ладно, хоть огурца накопали… Пошли отсюда, надо собак догулять.

Мы миновали Дубки, курган с трансформаторной будкой на темени, и вышли на Земляничную горку — самое красивое место в окрестностях, где поля круто обрываются к речке Сетуньке, образуя над излучиной величественный, заросший разнотравьем амфитеатр. На нашем жаргоне Земляничная называлось Полем Чудес, которое известно где бывает, и ни на какую особую изощренность эта метафора не претендовала: на верхней террасе откоса та же станция пыталась сажать то крыжовник, то мяту перечную, то вдруг один год здесь бегали с полной выкладкой солдатики из ближней военной части… Теперь взлобье горы усеяли особняки. Но и им не было счастья в Стране Дураков: стройки, начатые, как правило, с большой помпой, расцветали и вяли, как наспех и без ума пересаженное растение; дурные хозяева терялись в бесчисленных кризисах, путчах и переделах конца века. Потом являлись новые набобы, заносчиво сносили все под корень, заново вкапывались в красные собаковские глины цокольными этажами роскошных фазенд. Но опять что-нибудь случалось, и они тоже исчезали, как миражи, в мутных пучинах дикого капитализма.

Дед мой был довольно известный архитектор. Питая фамильную слабость к этому виду искусства, я внимательно вглядывалась в новостройки, не стесненные рамками критического реализма, и расстраивалась: никакого ренессанса, на мой взгляд, отечественная архитектура не переживала. Наоборот, вид строений удивлял какой-то изощренной антиэстетикой: то склеп в стиле рококо, то собачья будка с элементами Баальбекской веранды, то какой-то, прости Господи, Парфенон на курьих ножках. Фанерные апартаменты сезонных рабочих соседствовали с кордильерами мелкого речного гравия, из которых торчал ржавый остов асфальтоукладчика. Чуть поодаль кто-то вскопал случайную неудобь и засадил картошкой…

— Кто это нам машет? — спросила вдруг Ленка.

— А, — ответила я, приглядевшись, — это Кирилл.

— Какой такой Кирилл? — ещё больше удивилась Ленка. Зная меня, как человека патологически стеснительного, категорически не склонного к новым знакомствам, она тщетно пыталась вспомнить собаковца с таким именем. Каковых не имелось.

— Да не напрягайся, ты его не знаешь. Он студент, сторожем здесь на стройке подрабатывает, наши собаки познакомились…

Тут уже и Ленка увидела, как по целине несется к нам немыслимой красоты среднеазиатский овчар: он не бежал даже, а как-то стелился по-над полем, напоминая скорее анимацию о львах, чем собаку.

— Это Ара, — представила я.

Ленка кивнула — уж ей-то было доподлинно известно, что на собак моя стеснительность не распространяется.

Кирилл — совсем недавний мой знакомый, приобретенный в одиноких променадах со стаей, пока Ленка отъезжала в отпуск на Курилы по горящей путевке, — встретил нас очень радушно. Оно и понятно, конечно — широким кругом общения жизнь на замороженной стройке его вряд ли баловала.

— …Вчера солдатики какие-то набежали под вечер, картошку рыть, — печально рассказывал он, — смеркалось… Арка обиделся, — характер такой, — начал возражать, надеюсь, кость цела… Он у меня на улице вообще ночует — не уважает в помещении. Ну, и мне спокойнее… Уж и не знаю — может, и скушал кого, пока я спал, но трупов я никаких не находил на стройке, и жаловаться никто не являлся…

В росте Кирилл несколько уступал такому лосю, как мой сын, но малым выглядел крепким. Возраст его, кажется, уже малость перешагнул за рамки студенческого, но кого этим удивишь в наше время? Тем более что, по его собственным словам, он успел отслужить армию. Удивляло другое: меланхолическая полуулыбка и извечно вопросительное выражение глаз. Это придавало его облику легкий оттенок наивности и доверчивости; однако, в отличие от сиротки Марыси, ржать он умел громко и душевно, чувством умора обладал колоссальным, и в этих случаях выражение нездешней печали пропадало из его глаз напрочь. Иногда мне даже казалось, что он обожает прикидываться шлангом.

…В полях реял намек на ветер, и мы стояли, беседуя и наблюдая за опадающим светилом. Говорили о погоде, местных стройках, видах на урожай грибов, и нам всем это было очень интересно. Однако Франт, будучи по натуре собакой эгоистичной и упрямой до тупости, терпел всеобщее умиротворение минут пять. Убедившись, что Арку пустая трепотня хозяев вполне устраивает, а Фрося с Тюлей занялись поимкой коростеля (кокетливо перебежавшего нам дорогу год назад и вовсе не здесь), мой кобель понял, что люди есть коварные отродья крокодилов, что лично он всеми позабыт-позаброшен, и самое время обидеться насмерть. Собственно, вся его сознательная жизнь протекала в бдительном предвкушении именно таких моментов. Демонстративно подволакивая сломанную в детстве лапу (которая совершенно не мешала ему в других, более занимательных случаях), он подобрался поближе к нашей компании, зло поджал уши, скосил глаза, своротил морду набок и забрехал визгливо и оглушительно.

Разговаривать сделалось невозможно.

— его он хочет? — кротко удивился Кирилл.

— Гулять он хочет, — ответила я с тоской.

— Так кто не дает?

— Он один не пойдет, он без компании боится.

— За дамочками он один не боится, скандалист, уже задолбались его искать, когда удирает, — бросила Ленка, — Франт, да заткнись ты!!

Франт понял, что достал, и залаял увереннее. Стараясь его перекричать, мы торопливо решали, что делать, и тут нам на помощь неожиданно пришел Арка. Он встал и внимательно посмотрел на нас, явно оценивая размеры настигшего нас пердимонокля; оценил, не торопясь отряхнулся, подошел к Франту и слегка боднул его головой в бок. Отбежал на несколько шагов и остановился, оглядываясь через плечо. Мой скандалист, глубоко убежденный, что более крупных и сильных собак придумали враги исключительно для порчи жизни страдальцам вроде него, следил за Аркой настороженно. Арка посмотрел на него с жалостью, вздохнул и отпрыгнул вбок, припав на передние лапы. Только тогда до Франта дошло, что свершилось чудо: его приглашают поиграть. По щенячьи взвизгнув, он бросился вослед нашему спасителю, который терпеливо поджидал хроменького невежу, заманивая его подальше от нас, в поля.

— Атас полный, — сказала Ленка, приглядевшись, — ну надо же, пошел развлекать гостя!

— Куда ж деваться, — пожал плечами Кирилл, не особо удивляясь.

— Умнейший, воспитаннейший пёс, — сказала я, испытывая некоторую неловкость.

— Собаки вообще умные, — глубокомысленно заявила Ленка, — не путать с людьми. Да если про собак начать говорить… Хоть Франта взять, — так посмотреть, вроде бы дурак-дураком, а Катька сама рассказывала, как он их по утрам будил — у-у-у… Они же его совсем мелким взяли. Лаять Катька ему тогда запрещала, в доме Бобка маленький, и мама болела, остальным всем на работу с утра… Так он — представь, — брал в зубы кость, подходил к самой её кровати и разжимал зубы… Грохот — представляешь?.. Ну, она и вставала, хочешь-не хочешь, выпускала его на улицу… Они тогда жили ещё на Харитоньевском, в одноэтажном доме с палисадником… А Тюлька? — Ленка явно почувствовала, как и я, неясную обиду за нашу бестолковую стаю: — расскажи, расскажи, как ты лежала на диване и читала, а в руке яблоко. Чего ты не помнишь, — зачиталась, о яблоке забыла… Тюлька тихо-онько влезла на диван, тихо-о-онько подползла, поближе присунулась, аккуратно зубами вытащила из Катькиной руки огрызок и всунула вместо него свою голову — гладь, мол…

Кирилл охотно посмеялся, с искренним интересом поглядывая на девок.

Я сказала:

— На самом деле из всех моих Фрося — самая умная. Когда в Москве жили, уже на Курской, мне с пяти вечера окрестные собачники названивать начинали: Фрося сегодня на двор гулять выйдет?.. А все потому, что она всех собак выгуливала вместо нас. Вроде как Арка — Франта. Городские собаки все снулые, балованные, под кустик сходят — и стоят себе, ждут, когда хозяева их развлекать станут. Мух считают, обижаются… А Фроська — бездомная, брошенная, она и себя, и меня, и кого угодно готова развлекать. Я её так и называла — Перепетула Мобиля. Как начинала играть, так все собаки наши с поводков срывались, и за ней, а она их — кругами, по всем семи смежным дворам, галопом, синкопом, гандикапом… А потом — аккуратно назад, к хозяевам приводила… Все собаки с ней дружили, и большие, и маленькие, и породистые, и всякие… А мы с хозяевами стоим, отдыхаем…

— Слу-ушай, — сказал вдруг Кирилл, — три собаки, я понимаю… Но тебе здесь зимой не страшно? Все съезжают…

— Да чего бояться, кому она-то нужна? — удивилась Ленка.

— Нет, девочки, — покачал головой Кирилл, — смех-смехом, но никогда не поверю, что у вас тут не лазают.

— Кирилл, — проникновенно сказала я, — ну лазают, конечно. Но подумай, кто ко мне полезет, если меня ещё найти надо? Дом стоит в глубине участка, ворот — прорва в переулке. Ты сам, не смотря на незаконченное высшее образование, сорок минут не мог врубиться, как меня найти…

Кирил расхохотался. Действительно, когда мы познакомились, он уже достаточно пообтерся в Собаковке и знал, что самая короткая дорога с его поля в магазин (с Аркой без поводка) — это через наш овраг. Но при попытке обменяться адресами возникли проблемы.

— Овраг знаешь? — говорила я, — вот я там и живу.

— А, кирпичный дом, трехэтажный…

— Нет, это — Ксюша с Юрой, две собаки. Я правее.

— А-а, деревянная веранда с цветами на втором этаже?

— Да нет же, это Кира с Геной, зимует только муж, и собаки приходящие, прикормленные, — я как раз посередине.

— Там посередине дом из цементных плит, над гаражом. И виноград по стене…

— Так это Ляля с Сашей. Их две семьи на одном участке, а вход один. А ма-аленькая такая калиточка, в орешнике, между ними — вот это как раз моя. Но дома не видно, он в глубине, за лесочком…

— Ну, знаешь, тут без пол-литра не разберешься.

…Я сказала:

— Какой деловой вор полезет шут знает куда, шут знает зачем? У меня в окнах — даже если кто в бинокль с поля приглядится, — одни цветы. Что такого у меня можно украсть, что больше никогда не вырастет — мой шиньон? Плоскорез Фокина?

…Солнце почти совсем скрылось где-то за Одинцовым. Мы с Ленкой засобирались домой, Кирилл с Арой отправились провожать. Шли вдоль поля, по грунтовке, оступаясь по высохшим в камень колеям. Приближались «гражданские сумерки» — тишайшее время суток, когда солнечный диск после хлопотного дня присаживается передохнуть на крыши нового жилого комплекса за Можайским шоссе. На розовеющих в закатных лучах стрелках конского щавеля крылатыми метрономами качались щеглы; многочисленные жаворонки в вечереющем поднебесье журчали, как линия высоковольтной передачи.

Мы лениво переговаривались, и тут вдруг вспомнился инцидент с навозом.

— Знаешь, прямо Бармалей какой-то, — жаловалась я Кириллу, — и ни с чего, представляешь… Хоть бы он бы забор поставил, сквалыга, — уж я бы сообразила, за сколько километров его обходить…

— Это точно, — сказала Ленка.

— При чем тут его забор? — спросил Кирилл.

Ленка охотно объяснила:

— У Катьки своя система классификации людей. Ну, не людей — нас, дачников… Иногда в точку попадает.

— Не иногда, а всегда попадаю, потому что это не классификация никакая — у Фрэйда вон классификация, а у меня — просто реальность, данная нам в ощущениях. Но это так, не обращай внимания…

Кирилл вдруг остановился и сказал раздумчиво:

— А вот я сейчас прямо тут лягу и умру от любопытства, если немедленно не объяснишь, при чем тут заборы.

— Не смей ложиться, с ума сошел?! — не видишь, лошади гуляли… Объясню, чего не объяснить, если интересно…

Кирилл слушал очень внимательно.

Как потом оказалось — себе на беду.

…Огромное значение забора в человеческой жизни открылось мне недавно. Я тогда мучалась необходимостью хоть как-то понять — кто мой ближний. И помог мне в этом — прошу не смеяться! — как раз забор. Сперва он стал отправной точкой, а потом — критерием. Например, забор между участками моим и Ленкиным поставили ещё наши с ней деды до Великой Отечественной, и с тех пор не перестраивали, только кое-где подлатывали. Ленка как-то, когда нам с ней чуть перевалило за 20, сказала, глядя на свежую латку из шиферных плит:

— Забор обрастал подробностями.

Так вот, обратимся к подробностям.

…В. В. Набоков, которому я всё так и не собралась простить его игрищ с вещами, которыми не играют, но которого, скрипя сердце, всё же признаю большим писателем, где-то написал: «Разница между комической стороной вещей и космической стороной вещей зависит от одной свистящей согласной».

С этим я согласна. Как ни крути, у человека в серьезные минуты наличествует два базовых состояния: «хочу» и «могу». Остальное — производные, и лингвистическая шутка юмориста, открывшего наличие некоего третьего состояния — «да нет, пожалуй…» — есть исключение, только подтверждающее правило. Конфликт между «хочу» и «могу» включает в себя все философские, нравственные и политические проблемы, над которыми седели поколения мудрецов, за решения которых спокон веку люди шли на костер, в затвор и на Колыму. Этот вечный конфликт у нас, людей, решается, в отличие от животных, одной-единственной, выверенной исторической практикой, формулой: твоё право махать кулаками кончается там, где начинается нос твоего соседа.

Эта мудрость совершенна. Её пытались осмыслить все до единой цивилизации, но, на мой взгляд, только Евангелие наконец сформулировало её во всей жесткой полноте. Потому что только Евангелие дало человеку возможность уступить ближнему, не прогибаясь. Потому что только оно объяснило: можно уступить, а можно поддаться. И что враг и негодяй — это разные люди. И что негодяем может оказаться и брат, и друг, и не стать при этом врагом.

И что выиграть — не значит победить.

И что проиграть — не значит сдаться.