Бесплатный фрагмент - Сны под стеклом

Предисловие предисловия

Случилось так, что в 1993 году от Рождества Христова, в декабре месяце, я дожидался автобуса из Арада в Эйн-Букек. Был полдень. Солнце не светило, а жарило так, как будто вознамерилось обратить город Арад в плазму. Вместе с жителями, уродливыми четырехэтажками, автобусной остановкой и с автором этих строк.

Белый воздух вокруг автобусной остановки дрожал, накаляясь с каждой минутой всё сильнее. Вода закончилась. Можно было бы купить ещё бутылку в ларьке, но в кармане у меня была огромная сумма в 20 шекелей, и я не мог позволить себе такую роскошь. Возникало серьёзное опасение, что пока рейсовый автобус доберётся до этой остановки, он найдёт лишь прозрачный вибрирующий эфир.

За обочиной шоссе справа и слева, насколько мог охватить зоркий взгляд путешественника, простиралось бескрайнее жёлто-белое море песков.

Я вдруг увидел прямо перед собой бедуина в свободных белых одеждах. «Парень, наверное, со времен Саладдина не менял гардероб…». Я не успел удивиться его столь внезапному появлению — казалось бы, человек не может выйти из пустыни на шоссе незамеченным — как бедуин направился прямо ко мне и сунул мне в руки какую-то потрёпанную толстую тетрадь.

Кисти рук и лицо кочевника были темно-коричневые, морщинистые, как будто вырезанные из красного дерева.

Совершенно машинально, я взял тетрадь и, с трудом ворочая пересохшим языком, спросил: «Что это, брат? Зачем?»

Бедуин молча и отрешённо проследовал мимо меня, как будто никого рядом вообще не было, и растворился в песках за шоссе.

Тетрадь была исписана от корки до корки мелким почерком. Кое- где почерк был неразборчив, но мне удалось понять, что ко мне в руки попал какой-то дневник. Устроившись на удобном сиденье рейсового автобуса, я углубился в чтение.

К сожалению, ни имени, ни даже инициалов автора дневника я нигде не обнаружил. Вместо этого, на внутренней стороне обложки было несколько телефонных номеров. Я потрудился обзвонить абонентов, но большинство оказались посредниками по съёму дешёвых квартир; был ещё один, явно пьяный, автомеханик и две раздражённые чем-то девушки. Никто из них не мог сообщить никакой информации относительно загадочного бедуина, вышедшего из пустыни с полинялой тетрадью. Я даже отодрал выцветшую клеенчатую обложку, пытаясь найти хоть какую-то зацепку — но тщетно. Дело в том, что я проникся какой-то симпатией к автору. Меня, правда, немного раздражало то, какие необъяснимые обстоятельства предшествовали появлению загадочной рукописи.

«Дневник русского репатрианта… и вдруг — какой-то бедуин?!»

Кроме того, мистическим образом, некоторые события казались мне точным изложением того, что произошло со мной.

Но нужно ли стараться непременно понять всё и возможно ли это: достичь тотального и завершенного понимания? Индусы уверяют, что такое возможно, необходимо только выполнить 7 миллионов асан. Я же давно решил для себя, что жизнь нужно принимать такой, какая она есть, и не пытаться докопаться до сути вещёй, ибо суть эта изменчива и понимание наше — эфемерно.

Но вернёмся к автору. Местами, увы, слишком лаконично, он описывал свои впечатления о репатриации в Израиль. Потом переключился на социалистическое детство и юность в СССР. Затем шли воспоминания о работе в психиатрической больнице, о службе в Армии Обороны Израиля и в Израильском Управлении Тюрем.

Кажущиеся поначалу точными, фактические описания вдруг перемежались с записями снов, а кое-где казались явными выдумками и казусами.

Мне захотелось сохранить рукопись, и даже, возможно, опубликовать её. Будь я писателем или журналистом, я мог бы превратить эту рукопись в неплохую книгу — так думал я. Но Бог (или ДНК) не наградил меня литературным талантом, крылья моей фантазии тяжелы и неуклюжи. Кроме того, в Израиле, как и в любом другом месте на Земле, манна небесная не падает на голову среднего потребителя (единственное исключение описано в древних книгах, произошло более чем три тысячи лет назад, и вероятность повтора ничтожно мала). Поэтому, мне пришлось в поте лица своего зарабатывать на хлеб насущный, и было совсем не до писанины.

Прошли годы. Рукопись практически полностью выцвела, и я начал понемножку перепечатывать её. К тому времени я уже разбогател настолько, что, после долгих лихорадочных размышлений и подсчётов, рискнул приобрести «Пентиум-1» с огромным, в 2 ГБ хард-диском.

Местами исправляя, по своему разумению, немногочисленные ошибки, местами дополняя «выпавшие» из логической цепочки повествования моменты, я начал реставрацию рукописи. Главного героя и автора я решил назвать «капитан Зельтц», поскольку именно от лица капитана Зельтца изложены некоторые события.

Прошло ещё несколько лет, восстановление рукописи закончено. Поскольку истинный автор нам неизвестен, я, как корректор (и в какой-то степени — соавтор) предлагаю считать автором рукописи капитана Зельтца.

Все упоминаемые ниже события, персонажи, страны и континенты — вероятно, являются проекцией вымышленных иллюзорных фантомов в интроецированных аспектах бессознательного отдела психики автора.

Любые совпадения с реальными физическими лицами — случайны и неумышленны.

Предисловие

У бело-силиконовой стены нашей девятиэтажки притулилась маленькая жестяная крыша входа в подвал.

Подвал этот индуцировал в октябрятах разные страшные фантазии. Там, как и полагается реально страшному и таинственному подвалу, не было освещения, пахло старой могилой и те, у кого хватило смелости спуститься по ступенькам, и свернуть за угол, куда вели кишечные хитросплетения труб… те уже не возвращались.

Не возвращались такими, как прежде. Ибо не только нельзя войти в один и тот же подвал дважды, но, что ещё интереснее, вошедшие в подвал — это уже не те, что вышли из подвала. Я вот увлёкся темой подвала, а на самом-то деле, хотел поговорить о жестяной крыше.

Жила-была жестяная крыша. Голуби не сидели на ней. Не было на ней кирпичной трубы, и дебошир-Карлсон не опускал свои мото-ягодицы на её раскалённую полуденным солнцем жесть. Крыша чувствовала себя одинокой и ненужной, несмотря на то, что силиконовые кирпичи пытались всячески подбадривать её, уверяя, что она просто-таки спасает подвал от дождя и снега. Но крыша не верила кирпичам, потому что подвал и так был вечно залит по колено вонючей жижей из его ржавой требухи.

Один мальчик очень любил забираться на крышу, лежать на ней и глядеть в космос. Между ним и космосом плыли облака. И мальчик любовался ими, а они выделывались, принимая причудливые формы: смешные рожицы, животных, а иногда — целые воздушные замки. И мальчик, и крыша, и облака ощущали в это время океаническое единение, покой и блаженство. Облака степенно проплывали мимо, и мальчик забывал об унылой школьной серости, о задорном дворнике, которого звали почему-то «тётя Лена», который/ая не раз гонял детей метлой, при этом сатанински хохоча раскатистым громовым басом.

Он забывал про постылые домашние задания, про хулиганов из соседнего дома, про ненавистные кружки вечером. Лёжа на крыше и созерцая воздушные замки, мальчик был по-настоящему счастлив. Установившаяся связь с крышей и с воздушными замками сохранилась у мальчика на всю жизнь. С тех пор прошло уже более 40 лет, а мальчик и сегодня занят, в основном, крышами и воздушными замками.

Послесловие предисловия (в котором упомянуты различные известные и неизвестные персонажи, оказавшие некое влияние на автора)

Никогда не рассказывайте о себе ни хорошего, ни плохого. В первом случае вам не поверят, а во втором — приукрасят. КОНФУЦИЙ

Но я всё-таки рискну.

События, о которых пойдет речь, произошли давным давно. Однако, уже после того, как проклятый царизм в форме Яйца Фаберже был превращён в яичный порошок, сметён светлым социалистическим будущим в образе Павлика Морозова, но всё же несколько ранее того, как это, всё такое светлое социалистическое будущее, принявшее кустистые очертания Дорогого Леонида Ильича, в свою очередь, было сметено совершенно бесцветным, я бы сказал, кристально-прозрачным, феодализмом.

Эдакая нелепая смесь лапотно-лубочного цирка-шапито с кибернетическим Апокалипсисом.

А ведь предупреждал меня трубач-одиночка Лопатников. Говорил он, готовя нас, пионеров, к выступлению на Международном Фестивале молодежи и студентов (в благословенном Оруэлловском 1984): «Ребята, не разговаривайте с иностранцами! Вот, одному мальчику подарил американец красивую авторучку, а она взорвалась!»

Трубач оказался прав — взорвалась авторучка, мальчик, и вся страна.

Отдельная благодарность Б. Глубокову, который в 1983 году оказал автору высочайшее доверие и преподнёс в дар окаменевший экскремент Неизвестного Динозавра. Этот, поистине бесценный, презент служил для меня путеводной звездой при написании и последующем прочтении сего скромного труда.

Бурный поток ассоциаций уносит меня к крылатому изречению трактирщика Паливца… но я, как опытный кормчий, направляю свой потрёпанный челн (здесь действительно опасное место — я чуть чуть не перепутал буквы!) сквозь водовороты измышлений — вперёд, вперёд!

То есть — назад! Назад! К началу этой истории. Точнее, к началу дневника. Странно, но дневник мой начинается отнюдь не сначала, а с того момента, когда мой сокурсник, ныне уважаемый российский доктор Д. Л. Левит, спросил:

— Ну, и как тебе в Израиле? Как, вообще, всё происходило?
«Хорошенький вопрос! Как ВСЁ происходило?!»
Ничего не ответил я почтенному доктору, но крепко задумался.
Думал я три дня и три ночи. И ещё три месяца. И придумал.

---

Часть первая. Комсомольцы VS Brave New World

Глава 1, в которой молодой врач готовится стать рэкетиром-любителем

Место: Галактика Головы Лошади, Солнечная система, планета Земля, Восточно-Европейская равнина.

Время: Последняя декада 20-го века.

Папа и маленький сын, взявшись за руки, стояли на трамвайной остановке. Крупные хлопья снега искрились в свете фонаря, и красиво кружась, плавно опускались им на плечи.

Папа, в осеннем пальто и в лыжной шапочке (по последнему писку парижской моды — «петушок»), ждал трамвая. Трамвайные карманники были хорошо знакомы с папой и обходили его стороной. И отнюдь не по причине буйного нрава, боже упаси! (папа, был человеком экспрессивным, но отнюдь не злым). Просто карманы папиного пальто были всегда пусты, и более того — бездонно пусты. Ибо давно протёрлись изнутри. И потерять в них было намного легче, чем найти.

Вокруг была непроглядная морозная тьма. Кое-где мерцали огоньки папирос, тишину зимнего вечера нарушало изредка покашливание курильщиков, да изредка проносились одинокие авто. Знакомый частник-таксист уверял, что ему пришлось потратить целый день в очереди за бензином, и что теперь никто не станет выезжать без крайней нужды.

— Пол-дня работаешь — день стоишь в очереди на заправке! — возмущался таксист, совершенно отказываясь замечать положительную сторону ситуации.

«Удивительно, как некоторые люди видят только плохое! А ведь у любого явления есть, как минимум, две стороны. Ну, например… таксисту теперь не придётся страдать от перегрузок и стресса, проводя за баранкой сутки без перерыва. Да и воздух стал намного чище…»

Это было время огромных сюрпризов. Проявляя неустанную заботу о гражданах России, правительство то закрывало огромные заводы, то проводило приватизацию, то денежную реформу, то аннулировало сберегательные счета. И те, кто был никем — стали ничем.

Папа и сын стояли рядом с ларьком. Ларёк этот всё ещё носил на козырьке буквы «Союзпечать», но полки его были заставлены импортным шоколадом, консервами и красивейшими, соблазнительными бутылками. Папа был знаком с этим ларьком с детства. Когда-то, в нём пахло свежими газетами (о, этот волшебный запах!), сбоку стояли пластинки (иногда даже с записями иностранных исполнителей!), а иногда там появлялись миниатюрные модели машин. Недёшево, конечно, 3р. 50 коп., и маленький папа мог только мечтать о такой машинке. Но зато, там были дешёвые «раскраски» и контурные карты. Теперь, пластинки и контурные карты сменились «сникерсами» и бутылками «Смирнофф». Свободный рынок диктовал новые нормы жизни.

Папа прекрасно понимал, что не может позволить себе абсолютно ничего из этого изобилия загнивающего Запада. И стоял, повернувшись к дьявольским соблазнам спиной. Просто ему казалось, что в жёлтом свете ларька ожидать трамвая было не так тоскливо. Даже… чуточку теплее? Глупо, конечно. Стопы его уже замерзли, и он топтался с ноги на ногу, сутулясь в своём тонком пальто и пряча правую руку от мороза в дырявом кармане. Левой рукой он сжимал маленький кулачок сына, и его страшно умиляло это прикосновение. Ему казалось, что он ощущает тепло через шерстяную варежку малыша.

«Если бы… четыре года назад… мне рассказали бы, в какой реальности придётся жить моему ребёнку… я ни за что бы не решился…» так думал папа, ужасаясь собственным мыслям. К счастью для малыша, папа его не обладал даром предвидеть будущее. И, будучи очень и очень молодым папой, не размышлял о жизни слишком глубоко. Не глубже одной текущей недели.

Сын, анемичный мальчуган, закутанный, как колобок, гипнотизировал через стекло витрины красивый «сникерс».

— Папа, купи мне шоколадку!

«Папа не может купить тебе шоколадку, сынок. Папа в этом месяце получил зарплату спичками и мылом…»

Папин школьный приятель Вадька уверял, что за шоколадку «сникерс» он уложит в постель любую пионерку.

«Странно, где-то ещё остались пионерки?!»

— Папа, купи мне шоколадку!

— Шоколадки кушать вредно! В них нет витаминов… — внушал папа ребёнку, испытывая одновременно когнитивный диссонанс, невыносимый стыд и тоску.

Обдав грязной снежной крошкой томящихся от мороза и от ожидания пассажиров, с танковым урчанием пронёсся огромный сверкающий джип. Он лихо затормозил у ларька. Из джипа, как черти из табакерки, выскочили два крепких, остриженных «под ноль», парня. На них были одинаковые спортивные костюмы «Адидас», одинаковые златые цепи поблескивали на одинаковых мощных шеях. Невзирая на холодное время года, оба были обуты в «сланцы» на белый носок. В общем, выглядели они, как два инкубаторных брата-гоблина.

«Да… вот где все витамины…»

Братаны забарабанили мясистыми кулаками в заднюю дверь ларька. Дверь немедленно лязгнула, и потом лязгнула снова, уже закрываясь.

Унося в лапах какой-то большой пакет, гоблины бодро запрыгнули в джип, ещё раз обдали толпу смесью грязи со снегом и скрылись в темноте. Через несколько секунд джип вернулся. Открылось окно позади водителя, и оттуда высунулась рука с пистолетом. Кто-то внутри джипа весело помахал пистолетом человечкам на остановке. Джип исчез в темноте.

Папа вспомнил недавний разговор с друзьями. Вадька агитировал его, обещая лёгкую жизнь:

— А чё, давай и мы в бандиты заделаемся!

— А ты… человека сможешь покалечить… за бабки? — строго вопрошал многоопытный Серёга.

— Смотря какой человек! Есть такие, которых я и бесплатно покалечу! — философствовал Вадька.

Папа в своих криминальных талантах сильно сомневался. «Витамины витаминами, а калечить невинных людей… Да и Вадька — тоже мне, рэкетир. В школе он даже не подрался ни разу, а туда же… Аль-Капоне, блин…»

Папа как раз закончил «мед», и, после подключения мыслимых и немыслимых связей, мог бы рассчитывать на место участкового терапевта. Он мог бы продолжать подрабатывать массажистом, время-от времени — грузчиком, иногда — дворником. В больнице, где папа проходил практику, был известный пожилой терапевт. Закончив приём пациентов, терапевт отправлялся на товарную станцию и там разгружал вагоны с цементом.

— Пришёл к нам в бригаду один качок, — радостно рассказывал терапевт. — Здоровый! Посмотрел на меня и рожу скривил. Типа, «старик, дохляк»! Начали разгружать. Качок уже через полчаса «сдох», а я — хоть бы что!

Да, терапевт, вне всякого сомнения, умел разглядеть положительную сторону. Вот только… жизнерадостность его почему-то не передавалась папе.

«Проучиться всю жизнь… чтобы потом разгружать вагоны?! Здесь что-то не так! Что-то неправильно!» И тогда, на промёрзшей темной остановке, папа в первый раз подумал: «Уеду в Израиль! Хотя бы, ради ребёнка!» Подумал, и не поверил сам себе.

Глава 2, в которой кратко описывается, как автор провёл почти полные 365 дней в параллельном мире

От проницательного читателя не ускользнуло, разумеется, что речь в предыдущей главе шла не о Папе Римском, а об авторе. Мы просто тёзки, а вот фамилии у нас — разные. Дабы прекратить путаницу, и во избежание дальнейших недоразумений, поведу повествование от первого лица.

Есть серьёзные современные историки, утверждающие, что создание Интернета (именно так, с заглавной буквы) породило новую религию: Датаизм.

Почему я сейчас вдруг пишу об этом? А потому, что в ту далёкую зиму, когда я решил покинуть тонущий борт ржавого дредноута «СССР», ни интернет ни Интернет ещё не были знакомы рядовому потребителю. И невозможно было представить, что можно, валяясь на диване со смартфоном, заполнить и подать бумаги онлайн.

Кстати, рядовой потребитель также ещё не был знаком Интернету, и можно было свободно говорить о чём угодно, не ожидая, что тебя начнут «бомбить» целенаправленной рекламой по подслушанной теме.

Разумеется, даже в до-Интернетную эру, не рекомендовалось:

1) публично не выражать восторга по поводу линии Партии и Правительства;

2) рассказывать политические анекдоты;

3) низкопоклонничать перед Западом (желать импортных шмоток, любить иностранную музыку и т. п.).

Но это отдельная тема, она слишком велика для моего скромного дневничка. Оставим её историкам.

Для того, чтобы оформить документы на загранпаспорт, нужно было приехать в ОВИР, взять незаполненные бланки, заполнить бланки и подать их в порядке живой очереди, в часы приёма: «Вторник с 9:00 до 14:45; перерыв на обед с 13:00 до 14:00. Четверг с 9:00 до 14:45; перерыв на обед с 13:00 до 14:00».

Моя первая поездка для оформления загранпаспорта состоялась в ту же зиму (с несвойственной мне оперативностью).

Меня предупредили, что очередь в ОВИР нужно занимать в 5 утра. И вот тёмным и безрадостным декабрьским утром, с первым трамваем, я отправился туда. В трамвае, по причине зимнего времени, не работал обогрев. Ехать, впрочем, было минут сорок, не больше. Да что жаловаться? При царе, например, трамваев с обогревом вообще не было. А тут ― в каждом трамвае есть обогрев, пусть даже и отключенный.

Все пассажиры дружно подняли воротники, подпрыгивали на сиденьях и притопывали, выпуская клубы пара. Я тоже, чтобы не выделяться, поднял воротник, засунул руки в карманы, притопывал и подпрыгивал. Казалось, мы исполняем некий танец сидящих эскимосов.

У закрытых (естественно) дверей ОВИРа уже толпились антисоветчики, космополиты и потенциальные предатели Родины. Они тихо, как на похоронах, переговаривались друг с другом и рисовали номера на кисти левой руки, прямо на точке Хэ-гу (укрепляет иммунитет, снимает менструальные боли). Я тоже получил свой номер ― 19. И вот, хотите — верьте, хотите ― нет, с тех пор менструальные боли меня не беспокоят!

Огромные резные двери открылись в 9:00. Появился пухлый, похожий на откормленного кота, милиционер. В приёмной не хватало стульев и пространства, поэтому «дальним» номерам, пришлось топтаться снаружи, на морозе. Мороз, знаете ли, создаёт бодрость духа и способствует обострению восприятия. Поэтому, наверное, песни о строительстве Байкало-Амурской магистрали переполнены оптимизмом.

Я прохаживался по грязному утоптанному (предателями) снегу перед входом в ОВИР и напевал: «Слышишь, время гудит …БАМ!!! На просторах крутых… БАМ!!! И большая тайга покоря-я-я-яется… нам!!! Слышишь, время гудит …БАМ!!! На просторах крутых …БАМ!!! Это колокол наших сердец мо-ло-дых!!!»

Опытные ренегаты открывали дымящиеся термосы. Доставали бутерброды, завернутые в бумажные пакеты из-под сахара. Я вдыхал аромат горячего чая и отмечал приятное отсутствие мыслей. Я стал практически просветленным. 5 часов на морозе способствуют, знаете ли.

Где-то в половине одиннадцатого я уже продвинулся в приёмную почти на метр, мне уже видно было Заветную Дверь, за которой исчезали униженные просители. Перед дверью на стуле восседал котообразный милиционер и хищно посматривал на очередь. «Ведите себя пристойно, безобразий не хулиганьте — и я вас не трону!» — как бы говорил его властный взгляд.

Входная дверь весело распахнулась. В приёмную ввалились два лысых близнеца-гоблина. Оба, как положено, в кожаных куртках, спортивных костюмах «Адидас» и в сланцах на белый носок. Их розовые лица озарили мрачную приёмную какой-то детской радостью. Не теряя время на ненужные колебания, они дружно направились прямо к Заветной Двери. Мимо глупышей с номерами на лапах. Мимо грозного стража Заветных Врат.

Очередь напряглась и затаила дыхание.

Милиционер вдруг прилежно уткнулся в газету, должно быть, увидел там нечто захватывающее.

Один из гоблинов просто толкнул дверь ногой и весело помахал кому-то внутри. Изнутри вырвалась волна тепла, доброты и безусловной любви. Она подхватила близнецов и увлекла вовнутрь. Не прошло и пяти минут, как гоблины вынырнули обратно, ещё веселее, чем прежде, помахивая большим бурым конвертом перед носами пронумерованных предателей.

«Вот видишь — им ненадолго нужно было! — увещевающе пробормотала какая-то носатая старушка своему спутнику, носатому старичку. — А ты сразу нервничаешь!»

Старичок поморщился и молча проглотил какую-то маленькую таблеточку из маленькой стеклянной трубочки.

Моя очередь. С замирающим сердцем открываю Заветную Дверь. Вот оно, настоящее присутственное место: огромный кабинет, за необъятным министерским столом отсутствующее лицо.

Под отсутствующим лицом начинался мощный женский торс, затянутый в серый мундир с майорскими погонами. Мне захотелось упасть на колени и подползти с столу, но я сдержался, и просто положил свои бумаги перед майоршей. Для этого мне пришлось обойти большую часть стола и потом пятиться обратно. Стульев для посетителей не было предусмотрено, ибо не нужно рассиживаться и отнимать время у занятого человека.

«Заходи тихо, говори чётко, проси мало, уходи быстро».
Я вдруг услышал механический голос, с оттенком ненависти:

— Здесь и здесь подписано неправильно. Придёте через месяц.
(Ползи отсюда, жалкий червь!).

С артистической чёткостью майор швырнула всю пачку моих неправильных бумажек через стол и я поймал их в воздухе зубами, сделав красивую стойку на задних лапах.

Я шёл по заснеженному городу.

«Может быть, зря я всё это затеял? Да кому ты там нужен? Но здесь же творится черт-те что! А там — просто рай на Земле. Там просто заждались тебя! Чужая страна, ты никого там не знаешь! Здесь, как ни как, родственники, друзья, знакомые! Всегда можно пойти в Армию!»

Голоса инерции звучали всё громче и убедительнее.

Я вышел в центр города, на пешеходный переход. Я уже, практически, перешёл дорогу. Уже моя правая нога опустилась на тротуар, когда мчащийся по противоположной полосе джип вдруг прибавил скорость, выскочил на встречную полосу и ударил меня. К счастью, удар пришёлся в левую пятку, которая уже оторвалась от земли. Меня перевернуло в воздухе и я, весьма удачно, приземлился в сугроб.

Джип помчался дальше. Я лежал в сугробе, и, хотя я ещё не совсем сообразил что к чему (насколько сильно пострадала моя левая нога и всё такое), но радость переполняла меня.

В этом, казалось бы, незначительном эпизоде, я смог найти массу положительных и даже вдохновляющих моментов:
1. Если водитель потрудился выехать на встречную сторону, чтобы сбить меня — наверняка было во мне нечто такое… что привлекло его.
2. Добрый водитель джипа мог бы остановиться и добить меня, пока я лежу в сугробе. Но он милосердно проехал мимо. А вот Вадьке, моему школьному приятелю, повезло гораздо меньше. Добрые люди остановили его на улице. Он им чем-то понравился. И они попросили Вадьку встать в угол в подворотне. И пока Вадька там стоял, добрые люди стреляли по нему из «воздушки». Не со зла, конечно, а забавы ради.
3. Хвала Всевышнему! Была зима, на мне были толстые зимние сапоги. Получи я удар джипом в голую пятку, упади я на кучу кирпичей, а не в рыхлый сугроб… Понятно, что сценарий мог бы быть экстремально драматичным. Я бы мог, к примеру, переходить дорогу задом наперед, и тогда удар пришёлся бы в черепушку. Или я мог бы отлететь под другой, мчащийся из точки Б в точку А, автомобиль. А если бы вместо сугроба там бы торчали вилы? Или если бы вместо тротуара там была бы пропасть?

Я всё больше убеждался, что мне просто колоссально повезло!
4. Я вот лежу себе, дышу, размышляю… Значит, как говорил Декарт, дела мои не так уж плохи. Ведь правда, совсем немногие, пережившие наезд джипом, могут похвастаться таким состоянием.
5. Мне сказочно повезло — ведь будь я Ахиллесом…

Так, преисполнившись радости, я кое-как стащил сапог, и убедился, что пятка моя на месте. Немного опухшая, но обычной конфигурации, без смещений. Наступать на ногу было больно, но я доковылял до трамвайной остановки. Не сидеть же мне в сугробе, пока пятка заживёт.

И знаете что? Может быть, именно этот джип подтолкнул меня к правильному решению.

Посещения ОВИРА стали привычными.

Привычно я ловил в воздухе свои неправильные документы.

— Здесь не хватает печати, а здесь подпись неразборчива. Придёте через месяц.

На каком-то этапе от меня потребовали справку из ЖЭКа о том, что я уже не прописан и съехал с квартиры. Я таки съехал с квартиры и жил у родителей — благо, было где жить, а мытарства со справками и подписями в ОВИРе продолжались ещё месяцы после того, как я формально и официально превратился в БОМЖа.
Одновременно со справкой из ЖЭКа потребовалась справка об увольнении с места работы. Прежде, чем отпустить своих строптивых сыновей, Родина заботливо избавляла их от материального бремени, коим являются право на труд и право на жильё.

Догадываюсь, что люди, обремененные семьей и без возможности «кантоваться» у родственников, просто искали средства «подмазать» колеса государственной машины.

Я почти не скучаю по своей Родине — СССР.

Год спустя, Москва.

Израильский консул какой-то неестественно розовый и чистый. После служащих ОВИРа он кажется мне неприлично, непривычно вежливым. Говорит он со смешным акцентом.

— А почему ви едете в ИсраЭль без семьи?

— Э… ну… я хочу посмотреть сначала… что к чему…

У консула поднялись брови:

— Поехать в ИсраЭль — это же не поехать на Луну!

Ты прав и не прав, розовый консул, это как поехать на Марс.

Глава 3, в которой рассказывается о моих первых днях на Земле Обетованной

В аэропорту «Бен Гурион» мне стало жарко в свитере. Новых Репатриантов собрали в отдельном зале, где какой-то раздражённый мужик в костюме демонстрировал нам, как нужно пользоваться бумагой для рук. Отточенным жестом он отрывал кусок бумаги из белого жестяного кожуха на стене. Он тщательно вытирал руки и бросал бумажный комок в урну.

— Видите?!

— А как быть с туалетной бумагой? Демонстрация будет? — пробормотал негромко некий зритель.

После серии всяких собеседований, я получил конверт с чеком на 1000 шекелей, и меня отправили (в компании с прочими пассажирами) на маршрутку.

На улице был декабрь месяц, издевательски палило солнце в бездонном синем небе (прошу прощения за банальность), вокруг было много загорелых людей и… пальмы. Настоящие пальмы!

А уже через неделю… я бреду мимо ставших привычными пальм, и в руке моей ведро цемента, а в другой — мастерок, а на мне грязная рабочая одежда, а в голове сумбур. Возможно, сумбур был там всегда. Я приехал в Израиль с одной спортивной сумкой и с солидной суммой денег — 500 баксов. Родственников в Израиле у меня не было. Потом (через несколько лет) оказалось, что родственники в Израиле у меня были, но я их не знал. Не знаю я их и сейчас.

Неделю я перекантовался у друга, а потом — начал самостоятельную жизнь.

Каждое утро я отправляюсь на автобусе в другой город. Потом нужно пройтись пол-часика пешком.

Потом мы садимся в кузов «пирожка», прямо на инструменты и мешки с цементом.

Мы –это уроженец Белоруссии Рома и я. Почётные места в кабине занимают наши начальники. Потомок уроженцев Йемена — Эйфи и потомок выходцев из Польши — Хэйзи.

Хэйзи и Эйфи — рожденные в Израиле штатные работники мэрии, мы же с Ромой всего лишь разнорабочии подрядчика.

Мы и они. Наши зарплаты отличаются раз в 6—7, а статус работника мэрии отличается от статуса разнорабочего примерно так, как отличается статус старшины и новобранца в Советской Армии.

Хотя Хэйзи и Эйфи планируют работу и иногда работают вместе с нами, нередко они просто ставят нам «боевую задачу» и исчезают на несколько часов. Вернувшись, они поторапливают нас с Ромой и даже помогают иногда собрать инструменты. Отношение к нам снисходительное, примерно как к двум олигофренам. Нас терпят. Меня это не задевает. Я-то знаю, что не останусь на этой работе, а вот Рома страдает. Роману под 70, он приехал из Минска, где трудился на должности главного инженера. Иврит труден для изучения, особенно людям пожилым, и пока Роман подбирает нужные слова, нетерпеливые южане уже отмахиваются от него и теряют к беседе всякий интерес.

Переход из касты инженеров в разнорабочие дался Роману нелегко, но он упрямо держится за это довольно пыльное и явно неподходящее человеку его возраста место. Он загорел и закалился под южным солнцем, на стройках сионизма.

Глава 4. Среда обитания

Здесь коротко описываются персонажи, с которыми автор делил жилплощадь в течение первого года жизни в Израиле. Мои скромные финансы не позволяли претендовать на отдельную квартиру. Тогда мой друг привел меня в «воронью слободку». Это была шикарная, по советским меркам, квартира: 4 комнаты, общая кухня, 2 балкона.

Когда я вселялся в «воронью слободку», там обитало всего 2 жильца. Горец Гена и художник Яков.

Гена малорослый, чернявый, с ногами кавалериста. Гена верил в себя в прямом смысле этого слова. Он останавливался напротив собеседника, смотрел с ильичёвским задорным прищуром и сообщал:

— Мне был знак!

Далее следовало наставление. Гена считал себя пророком и неформальным духовным лидером Израиля. Никто с ним не спорил. Правда, случалось, что Гену били.

Иногда Гена возмущался непочтительности, с которой я относился к его советам. Он вздымал руки, восклицая:

— Со мной советуется весь Израиль!

Художник Яков был дородным, румяным, загорелым мужчиной лет 50 с плюсом и операцией на сердце в недавнем прошлом.

Яков чем-то напоминал растолстевшего и поседевшего испанского певца Хулио Иглесиаса. То ли глянцем румяных загорелых щёчек, то ли маслянистым взглядом. Где-то в Раше у него (у Якова, не у Иглесиаса) была жена и взрослый сын. Главным занятием Якова были попытки продать свою картину «Похищение Европы», а кроме того, он часто и подолгу гулял на море и был погружен в амурные приключения.

На балконе были выставлены 2 мольберта с работами Якова. Всё первое полотно занимал некий фиолетово-малиновый туман с чёрным глазом посередине. Картина, видимо, символизировала службу соц. страхования, на пособие которой Яков худо-бедно существовал. Вторая картина, «Похищение Европы», изображала женщину на быке. Бык переплывал бурный поток и, судя по пропорциям изображения, должен был быть размером с небольшого слона. Женщина была обнаженной, если не считать трусиков, и стояла прямо на бестолковой бычьей башке, широко расставив ноги и упираясь в похожие на руль велосипеда рога. При взгляде на груди Европы сразу возникало ощущение, что бык должен утонуть. Дело в том, что Яков многократно (и с неослабевающим воодушевлением) дорабатывал своё зоо-эротическое творение, причём после каждой такой доработки молочные железы его героини прибавляли в объёме. Очевидно, сказывалась неустроенность интимной жизни художника.

Незаметно для меня, население квартиры разрасталось. Там появился плиточник–штукатур Наум. Был он худ, лысоват и печальными складками на высоком челе напоминал поэта-неудачника. Откуда-то взялся здоровенный вихрастый атлет Леха с эскортом из двух развесёлых молодых барышень неопределенной профессии.

— Это сёстры мои — басил Лёха, подмигивая. — Я их на заработки привёз.

Жили они вместе и поврозь, мигрируя по разным комнатам квартиры и на диванах в салоне.

Появился поросший густой шерстью и фыркающий, как леший, дядюшка Гены. Дядю изгнала супруга, и он обрел пристанище на балконе, прямо под пышногрудой Европой.

Периодически, наездами, поселялись в квартире и исчезали разнообразные персонажи. Освобожденные зэки, молодые хулиганы, прекрасные девушки и мечтающие остограмиться разнорабочие. Иногда салон наполнялся людьми. Люди шумели, играли в карты, пили горячительные напитки, резали желтоватое сало.

Всё это проходило мимо меня. Я уходил на работу, приходил с работы, жарил камбалу и скрывался в комнате. Иногда меня дружелюбно приглашали к столу, но я всегда вежливо отказывался. Народ глухо выражал недовольство, и я даже слышал, что меня считают зазнайкой, что, разумеется, было ошибкой. Просто принять приглашение в застолье означало бы для меня нарушение границ. Мне казалось, что, не меньше личной камбалы, для меня важно своё личное «стерильное пространство». Вернувшись с работы, я закрывался в комнате, учил иврит и немножко слушал музыку. Того общения, которое неизбежно происходило вне комнаты, было для меня более чем достаточно.

Я жил на 40 шекелей в неделю. Я точно знал, сколько кусочков хлеба или сыра съем за день. Я пил самый дешёвый кофе без сахара и без молока. Конечно, это не блокада Ленинграда, и не хрен жаловаться.

В конце концов — у меня был кофе!

Когда обнаружилось, что соседи по квартире тоже не брезгуют моими скромными запасами — я перешёл на мороженную камбалу с мороженными питами. Вернулся с работы, бросил на сковородку, 10 минут — и порядок. Кроме меня, возиться с мороженными продуктами никто не желал.

Лирическое отступление
Совершим небольшой скачок во времени. «Уже заканчивалась весна» — хотел написать я, но никакой такой весны вовсе не было. Просто, зимняя жара сменилась летней жарой. В квартире было пусто. «Гудевшие» у нас вчера гости постояльцев, видимо, ушли на работу. Вместе с постояльцами. И я наслаждался редкими минутами тишины.

Солнце пробивалось в кухню через раскрытые двери подсобного балкончика. На балкончике покачивалась двухметровая боксёрская груша и тихо ржавела в углу стиральная машинка. Иллюминатор машинки был варварски порублен. Судя по характеру повреждений, травмы были нанесены боевым топором викингов.

Мне некуда было спешить — в тот день я вернулся с ночной смены, и часов до двух мог бездельничать, а потом нужно было уходить на вечернюю смену. Я сделал зарядку, побил немножко грушу, позавтракал жареной камбалой и выпил чашку растворимого кофе без молока и без сахара.

Вдруг до меня донёсся девичий смех, и на кухне появились две Лёхиных «сестры».

— Смотри, какой мускулистый! А… потрогать тебя можно?

Одна сестрёнка обняла меня сзади, а другая очень решительно подступила с фронта.

Клянусь, я даже не мечтал, чтобы такое случилось. Да ещё без всякого усилия с моей стороны! Вот вам Эмануэль с Дикой Орхидеей на «Греческих каникулах». Но что-то мешало мне расслабиться. Это не был какой-то там Внутренний Голос, и отнюдь не совесть, и не чувство… как там её… пристойности? Порядочности? Вовсе нет. Это была предвзятость, предубеждение: как бывший медик, я был уверен, что сестрички совсем небезопасны с точки зрения микробиологии. Чрезвычайно приятное приключение могло иметь столь же чрезвычайно неприятные последствия.

Так шептал мне разум, а весь примитивный, животный мозг, вместе с гормональной и репродуктивной системой, пульсировали и рычали:

— Такая возможность! Они сами к тебе лезут!

А разум не унимался:

— Русо туристо! Облико морале!

— Две! Сразу две девчонки! Не упускай этот шанс!

— У них же, наверняка, целый букет профессиональных заболеваний… Триппер тебе гарантирован… это в лучшем случае…

И я сказал:

— Погодите, девчонки! Я так не могу! Мы ещё слишком мало знаем друг друга!

Мои вежливые отговорки ещё больше раззадорили сестричек. Мне пришлось высвобождаться из пылких объятий, используя навыки дзюдоиста.

— Я не верю в секс без любви! — крикнул я и заперся в комнате. Я уставился в учебник иврита, но мысли мои… они были за дверью.

Чувство гордости за стойкость и проявленное благоразумие, смешивалось с чувством досады. Но, в общем и в целом, я не жалел. Почти.

За дверью некоторое время было слышно хихиканье, но потом всё успокоилось. Говорят, одну из сестричек потом депортировали, а другая нашла себе состоятельного престарелого вдовца северо-африканского происхождения.

Сюрреалистическое отступление

Был вечер. Я был дома, а это значило, что утренняя смена закончилась, и мне нужно было возвращаться в ночную. Из салона доносился шум пьяного веселья. Несколько минут назад, когда я проходил в свою комнату, меня зазывали «посидеть» и сердито шумели, когда я вежливо отказавшись, прошёл мимо.

Я читал в своей комнатушке. Вдруг дверь распахнулась и в комнату вошёл Лёха. Глядя мутными пьяными глазами, он приставил к моей голове пистолет.

В тот период, всё происходящее казалось мне сном. Может быть, поэтому я был совершенно спокоен. Я знал, что Лёха ревновал ко мне свою девушку. Я знал, что один из участников застолья работает охранником, и пистолет, скорее Лёха взял у него. Я не знал, заряжен ли пистолет, но, почему-то, был уверен, что Лёха не выстрелит.

— Ну, давай. — подбодрил я его.

Лёха постоял надо мной, сопя и покачиваясь, затем опустил пистолет, молча повернулся и вышел.

После этой бизарной выходки, Лёха начал относиться ко мне намного дружелюбнее.

Глава 5, в которой рассказывается о трудовых буднях летучей ремонтно-строительной бригады имени Моше Рабейну в январе месяце, много-много лет тому назад

Жарким январским днем мы копали траншею. Мы — это ваш покорный слуга и бывший главный инженер Роман. Мы усердно рыли Святую Землю. Обливаясь потом, вгрызаясь в скудную каменистую почву, за три часа непрерывной работы мы выкопали кубометров эдак шесть. Не знаю, много это или мало (по меркам профессиональных землекопов), но знаю точно, что это было весьма и весьма утомительно.

Увы, мы не наткнулись ни на захоронения сокровищ Саладдина, ни на Ковчег Завета (хотя шанс был — мы просто копали не в том месте!).

Солнце заботливо поджаривало нас, а на небе не было ни облачка. Отдыхали, усевшись на краю траншеи, и по-инерции, исходя потом. Влага наших тел, сдобренная солями и минералами, капала в жёлто-красную пыль, впитывалась в Святую Землю, как бы оставляя там частичку наших организмов. Потом, именно на этом месте, выросли удивительной красоты цветы.

Это шутка, конечно.

Работали в школьном дворе. Я заглянул в помещение и увидел кулер и пузатого пожилого «батюшку» — белый верх, чёрный низ, пейсы, борода лопатой и чёрная кипа. Батюшка расставлял стаканы с водой на подносе.

— Батюшка, дай водицы напиться…

— Прочь, прочь, ирод! Тут всё кошерное!

Батюшка даже задрожал от возмущения.

Шла вторая неделя моего пребывания в Израиле. Не обладая достаточным словарным запасом для аргументации, и, разумеется, сознавая свою полную некошерность, я не стал перечить батюшке. И я уверен, что у батюшки не могло быть никаких личных претензий ко мне. Просто он опасался, что прикосновением своих нечистых стоп я могу осквернить целое учебное учреждение.

В Израиле я начал привыкать к новому парадоксу: если в России, мои любимые сограждане/сверстники/знакомые нет-нет да и бросали мне что-то вроде «жид поганый», то здесь я вдруг оказался в той же незавидной позиции, но уже с другой стороны. Я стал русским, некошерным и безбожным чужаком. Я не сержусь ни на ксенофобов русских, ни на ксенофобов евреев. Ксенофобия — биологический эволюционный механизм, такой же как агрессивность, и виноват в этом только один человек. Дарвин. Это же он придумал эволюцию.

Шучу.

Не получив от батюшки ни капли гуманизма и сострадания, я вернулся к нашему детищу, к траншее. На краю её уже стоял Хэзи и объяснял Роману, что траншея удалась на славу, но теперь её нужно воссоздать в другом месте. Он пока не знает, в каком, но вот именно в этом месте — не надо. В этом месте её надо закопать взад и обратно, и сделать, как было до раскопок. Наш пот и героические усилия были напрасны. Когда мы закапывали траншею, Роман благодушно объяснял мне:

— А их вообще ничего не волнует… я, как-то раз, грузил листы стекла в картонных упаковках… пупок рвал… а они, молодые лоботрясы, сидели рядом и пили кофе…

«Они» — это иностранцы, израильтяне. Мир Романа тоже разделился на «своих» и «чужих».

А Рома продолжал:

— Одно стекло вдруг съехало из упаковки… прямо мне на голову. И рассекло лоб. Кровищи было! Вот тогда они испугались! Но, когда поняли, что я жаловаться не собираюсь — сразу успокоились. Работай дальше, говорят. А вот когда «у них» кто-то палец дверкой автомобиля прищемил — неделю сидел на больничном. А ты только слышишь от них: «быстро, работа!». Как в концлагере.

А рядом — совсем другая жизнь. Траншея похоронена и забыта. Нас перебрасывают на другой объект. Мы ремонтируем забор вокруг теннисного корта. Стройные гибкие девушки в белых мини своим присутствием влияют на темп моей работы. О таких нимфах я могу только мечтать — без гроша в кармане, одетый в грязное рванье… вряд ли я заинтересую их.

Тренер в белом спортивном костюме обнимает юную теннисистку за талию и с улыбкой щебечет ей что-то на ухо. Несомненно, даёт ей наставления о технике крученой подачи.

Начинается дождь. В Израиле всё сведено к крайности, в том числе и погода. Переходных сезонов нет как таковых. Страшная жара летом становится менее страшной к ноябрю, а потом начинаются тропические ливни и пробирающие до костей приморские холода. Дождь начинается и за секунды превращается в водопад. А иногда и с ураганным ветром. Какие там зонтики! Если вы крепко держитесь за зонтик, ветрила вывернет этот ваш зонтик наизнанку и переломает спицы. Алюминиевый штырь с рукояткой сгодится, чтобы отгонять собак. В ту пору, как в свое время вермахт под Москвой, я не был готов к зиме. Дождевая вода хлюпала в моих летних полуботинках и в карманах болониевой куртки. Удивительным было то, что спина и плечи куртки промокали насквозь, а вот карманы держали воду.

Именно в такую погоду нашу подвижную бригаду вызывали на ремонт крыш. Должен заметить, что с детства боюсь высоты, а тут воленс-неволенс приходилось карабкаться на мокрые скаты и искать дефекты покрытия.

Правда, однажды я залезть на крышу отказался — был сумасшедший, неистовый ливень. Скат крыши был необычно крутым и совершенно гладким. Нас подняли к краю ската в специальной «чашке» для ремонта электростолбов, на уровне пятого этажа. Я честно пытался ухватиться за скат ладонями, но руки скользили, а поджилки тряслись. После официально заявленного мной протеста, на крышу ухитрился вылезти Хэйзи. Через полчаса он вернулся. Я ожидал его в «чашке» под проливным дождём. Моего иврита хватило, чтобы похвалить Хэйзи за храбрость.

Он спросил, подняв бровь:

— А здесь звона не было слышно?

— Нет… какого ещё звона?

— А мне там, на крыше, казалось, что у меня от страха яйца звенят…

Глава 6, в которой уже наступил февраль, а я заработал 50 шекелей за ночь и стал заместителем филиппинца

Я уже отработал в бригаде около месяца, когда мой друг Б. Г. (не Борис Гребенщиков!) нашёл для меня подработку. Тесть его шефа, престарелый израильтянин, загремел в больницу и нуждался в услугах сиделки. На роль сиделки выдвинули меня. В назначенный час я пришёл в больницу, на встречу с семьей клиента. Сам клиент лежал тут же, между тумбочкой и монитором. Электронные капельницы монотонно попискивали. На мониторе чётко видны были признаки инфаркта.

Родственники посулили мне 50 шекелей за ночь, проведенную с любимым тестем. На тот период — очень неплохая сумма! Тем более, что все что от меня требовалось — давать дедушке пить или помогать ему перевернуться с боку на бок. Все прочие необходимые услуги выполнялись персоналом отделения.

Во время переговоров с семьей я поддерживал беседу как немой Герасим — с помощью мимики и жестов. Суть разговора я уже понимал, но сходу складывать ивритские слова в предложения ещё не получалось. Полагаю, что со стороны, моё «гуканье» выглядело потешно. Родственникам польстило, что рядом с дедушкой на посту бдит человек с дипломом врача, пусть даже и не говорящий. В ту ночь и клиент поучаствовал в моём обучении. Часа в два ночи он начал хрипеть и я расслышал:

— Пить!

— Не волноваться, — сказал я дедушке на иврите и напоил его из специального поильника с носиком. После этого, дедушка почему-то захрипел ещё интенсивнее. «Уж не поперхнулся ли?!»

Я пытался похлопать его по спине. Я предлагал ему поесть, попить, повернуться на бок, сесть на горшок…

Дед продолжал сипеть, как компрессор и страшно таращил глаза. Я уже начал серьёзно беспокоиться и собирался позвать медсестру, как вдруг расслышал в дедушкиных хрипах:

— Надо говорить — «не волнуйся!»

— Ах, не волнуйся! Ну вот и не волнуйся!

Дедушка умиротворенно закрыл глаза и откинулся на подушки.

Целую неделю я добросовестно и глупо бдил около дедушки. Глупо — потому как спать мне никто не запрещал, а я, получая свои серебреники, из чувства долга сидел над клиентом не смыкая глаз, как сыч. И натурально, начал засыпать на работе в бригаде. Я засыпал, усевшись в кузов «пикапа» на мешках с цементом, засыпал, воткнув штык лопаты в землю, засыпал в автобусе после работы. В тот период я записался на вечерние курсы иврита и спал на занятиях. Через две недели курсы пришлось бросить, и я продолжил штудировать иврит дома. Из этих ночных бдений, тем не менее, развилось несколько любопытных сюжетных линий.

Линия первая — романтический блицкриг.

Моя первая работа на медицинской стезе подходила к завершению, поскольку дедушку-клиента собирались выписывать. В эти дни кто-то подбросил в почтовый ящик «вороньей слободки» письмо на мое имя. Именно подбросил, так как на красивом, добротном конверте отсутствовали штемпеля почты, а из данных адресата было указано лишь мое имя. Внутри конверта была написанная явно женским почерком одна единственная строчка: «Позвони мне, Яна», и номер телефона.

В тот же день я, скрепя сердце, разорился на телефонную карточку и набрал указанный в записке номер. Я не обдумывал предстоящий разговор заранее и не представлял, что и от кого могу услышать и что собираюсь ответить. Ответила, судя по голосу, пожилая дама. Запинаясь на трудных иностранных словах, я попросил к телефону отправительницу письма. Услышав в ответ длинное и непонятное предложение на иврите, я проигнорировал тревожные интонации в голосе дамы и просто повторил свою просьбу. Так мы беседовали несколько долгих минут и вдруг в трубке раздался голос молодой женщины. Она также не слышалась умиротворенной.

— Что-что? Это Яна? Я плохо тебя понимаю — ответил я.

И тут она сказала нечто, что я прекрасно понял. Она сказала:

— Не понимаешь? Ну, вот когда подучишь иврит, начнёшь понимать — позвонишь ещё раз.

Простимулировав меня таким образом к изучению иврита, таинственная незнакомка положила трубку.

Линия вторая — заместитель филиппинца.

Дедушка-клиент благополучно выписался из больницы, но пожелал продолжить сотрудничество. Оказалось, что практически постоянно дедушку обслуживал некий филиппинский санитар Майкл. По мере надобности Майкла подменяла юная медсестра Настя, а мне предлагалась должность заместителя Майкла. На те случаи, когда Майкл и Настя по каким-то причинам отсутствуют. Настя рассказала мне, что дедушка иногда конфликтует с молодой женой Ривой (жене было 60 с копейками, а деду — все 80).

— Мы сидели в салоне, смотрели телевизор, — рассказывала Настя. — Рива, наверное, сама хотела посмотреть что-то, и говорит мне: «Всё, забирай деда в кровать». Дед стал артачиться, да бесполезно. Она телевизор отключила. Я отвезла его в спальню, стала перекладывать его на кровать, а он показывает глазами в сторону Ривы и говорит мне по-русски: «Вот щука!» Я не поняла сначала: почему щука? А он спрашивает: «А как будет самка собаки по-русски?»
Я говорю: «Сука?» Дед оживился, даже закудахтал: «Вот-вот, сука!»

Так мы и прозвали между собой деда — дедушка Щука.

Щука, оказалось, был выходец из Польши, оттрубил 5 лет в ГУЛАГЕ, вдохновившись на лесоповале, наладил поставки древесины из СССР в Израиль и зажил припеваючи.

Теперь же жизнь его ограничивалась пределами квартиры, а главной экзистенциальной проблемой Щуки было удачно опорожнить кишечник.

Сидя на специальном пластиковом кресле с дырой в сиденье, Щука заметно волновался. Он мог сидеть в сортире час и более, а я (или Настя, или Майкл) должен был стоять рядом, прислушиваясь — не послышится ли плеск воды? Иногда Щука входил в раж, ёрзал, потел и хрипел, умоляя:

— Ну пожалуйста! Подними меня за подмышки и потряси! Может, выйдет…

Легендарное кресло с дырой, в не боевом положении имело выдвижной ящичек под сиденьем. По тревоге (когда Щуке чудились движения в прямой кишке) ящичек выдвигался, и кресло было готово к эксплуатации. Щуку переносили на кресло и везли в сортир. Однажды, Настя перепутала очередность действий, и по тревоге выдернула ящичек уже после того, как голый Щука восседал на кресле. Мелочь, не так ли? Бедный Щука сидел себе на кресле, предвкушая поход в сортир, свесив шары в отверстие… И тут усердная Настя выдернула ящичек. Ящичек не мог выдвинуться из-под кресла, не ударив со всем своим пластиковым равнодушием прямо по висящим у него на пути причиндалам горемычного Щуки.

Настя клялась, что парализованный Щука подпрыгнул минимум на полметра и завыл. К Настиному удивлению, её не уволили после этого.

Кроме того, Щука любил принимать горячий душ (попробуйте, попарьтесь в обуви и в одежде в душевой, вместе с чужим дедушкой). А после душа Щука любил, чтобы его натирали массажным маслом, а между пальцами ног нужно было прокладывать ватные шарики. Уверяю вас, всё это — невинные мелочи по сравнению с тем, чем занимаются армейские психиатры.

Линия третья, о которой я расскажу в следующей главе.

Глава 7, в которой я совершаю головокружительный карьерный скачок

Во время ночных бдений в больнице, рядом с дедушкой Щукой, я познакомился с медбратом Эди. Эди пришёл на ночную смену. Он угостил меня кофе и беседовал со мной «за жизнь». Буквально на второй день нашего знакомства Эди загорелся идеей «устроить» меня на «ставку» в больнице.

— А чё тебе? Работаешь в помещении, с кондиционером, жрачка, зарплата нормальная…

По израильским законам, даже если ты дважды профессор медицины — медбратом ты работать не можешь. Врачом я работать тоже не мог — чтобы работать врачом, нужно было сдать госэкзамен, который, разумеется, я сдать не мог. Нужно было время — посидеть с учебниками и разобраться, что к чему. Поэтому трудоустроиться в больнице я мог только в качестве санитара. Эди, как бы между прочим, «выловил» старшую сестру больницы, и мне устроили собеседование тут же, у постели Щуки, без всяких проволочек. Так началась моя карьера санитара.

На следующий день, я с удовольствием сообщил своим коллегам по кирке и лопате о моём грядущем увольнении. Был уже конец месяца и все согласились, что лучшего времени для увольнения не найти. Мне повелели ждать у конторы. Вскоре прикатил на шикарном авто подрядчик. Одетый в шёлк и бархат, как венецианский негоциант, упитанный мужчина лет сорока выписал мне и Роману чеки на 1000 шекелей каждому. К моему сообщению об увольнении подрядчик отнесся мужественно, без истерики.

Роман поведал мне, что текучесть кадров у них очень высокая, и что молодняк, вроде меня, дольше двух недель обычно не держится. Эта моя ремонтно-строительная история не уникальна. Позже, я познакомился с историком, выпускником университета из Венгрии, который около года отпахал на настоящей стройке. Историк, таская по этажам вёдра с песком и цементом, приобрёл нечеловеческую силу в кистях рук и в ногах. Врач Дима драил по ночам полы в универмаге, другой врач Дима работал сторожем, врач Боря упражнялся в малярном ремесле, доктор Семён потрудился на укладке кабеля, ещё один доктор (ортопед) около двух лет работал столяром. Некоторые мои знакомые приехали в Израиль с дипломами врача и поняв, сколько времени и сил нужно «положить» ради подтверждения диплома, переквалифицировались на медбратьев (и сестёр), предпочитая реальную жирную синицу в руке, но сегодня. Среди таких оборотней был доктор, который переучился на трудотерапевта, а потом двинул из Израиля в Канаду. Известный профессор из мединститута (где обучался ваш покорный слуга) по приезде в Израиль ухитрился устроиться лаборантом в гематологической лаборатории при больнице, да так и остался на должности лаборанта. Случаи, когда «русский» врач приехал в Израиль, быстренько сдал госэкзамен и начал работать врачом также известны, но они составляют, скорее, исключение.

Глава 8, в которой рассказывается о бойцах невидимого фронта, а автор задумывается о Боге

После интервью со старшей сестрой больницы я был приглашен приступить к работе в звании санитара (в буквальном переводе с иврита — «вспомогательная сила»). Уже не помню — было это сразу после интервью или через пару дней. Для меня эта работа была очень важна, ибо чтобы худо-бедно начать «продвигаться», нужно было скопить деньжат. Я планировал вызвать в Израиль жену и пятилетнего сына, и селиться с ними в «вороньей слободке» мне казалось неподходящей идеей. Съём отдельной трёхкомнатной квартиры требовал в те сказочные времена 400—450 баксов в месяц, не считая налогов и питания. Доллар стоил около 3-х шекелей.

Чтобы подтвердить лицензию врача, нужно было засесть за учёбу и положить все силы на экзамен.

«Все силы» — это значит деньги (которых у меня не было), всё свое личное время и всю силу воли, не отвлекаясь ни на что. Если у тебя во время подготовки будет рожать жена — ты будешь продолжать учиться. Поздравишь её по телефону и будешь учиться дальше.

А пока ты учишься — надо на что-то жить. Но, допустим, каким-то чудом я сразу же, «сходу» сдал бы экзамен. Тут начались бы новые заморочки: без знания и официального, и разговорного иврита мне было бы нечего делать с этим прекрасным результатом.

Короче говоря, меня ждали во втором терапевтическом отделении в 7.00. Я вышел из дома почти за 40 минут — решил сэкономить на автобусе и пошёл пешком. Тогда я ещё очень плохо ориентировался в городе, прочитать названия улиц занимало время. Ни тебе улицы Ленина, ни проспекта «20 лет ВЛКСМ»… Всё какие-то Герцли да Вейцманы. Или ещё почище — Шешетаямим. И всё на нерусском языке написано. На одном из перекрёстков я задержал взгляд на названии улицы, при этом продолжая двигаться вперёд быстрым шагом. Повернув голову в направлении движения, в сантиметре от своего носа увидел фонарный столб. В далёком прошлом я играл в регби, и поскольку масса у меня неплохая, да и двигался я быстро — сносил защитников легко, даже крупных. Но вот со столбом я явно оплошал. Столб не дрогнул, а я припечатался к его серой твёрдой поверхности лицом, очки мои отлетели куда-то, и у меня заняло несколько минут, чтобы найти сначала очки, а потом найти правильное направление. Лучше бы я занимался боксом — был бы шанс увернуться от столь подло напавшего на меня фонаря. Из рассечённой брови вытекло немало крови, и в отделение я пришёл с залитым кровью лицом. Доложил старшей сестре отделения о готовности приступить к своим обязанностям. Она ахнула, подвела меня к зеркалу, очевидно, чтобы я полюбовался своей неотразимой внешностью. Я, правда, ничего не рассмотрел, потому как очки тоже были заляпаны кровью и залапаны грязными руками. Меня за ручку отвели в приёмное, дежурный доктор заштопал мне морду лица и меня отправили домой, пообещав, что если я приду завтра целым и невредимым — начну работать. На следующий день я был внимателен, обходил столбы аккуратно и добрался на работу без приключений.

Меня закрепили за вёртким молодым йеменцем, который считался неформальным лидером санитаров. Впрочем, кроме него в отделении самцов не было, да и он вызывал подозрения. Я плохо понимал нюансы его вербальных интеракций с другими коллегами, но звучало это так, как будто между ними происходят постоянно какие-то базарные склоки. Кроме того, мой инструктор постоянно пытался трогать меня за плечо, за руку и чуть ли не поглаживать, пришлось в ответ на такие проявления симпатии так же по-дружески хлопнуть его пару раз по спине. От души и с улыбкой. После этого попытки физического контакта прекратились.

Работа санитара в терапевтическом отделении сильно отличается от работы санитара в России. На втором курсе я поработал санитаром, и мне было с чем сравнить. Не буду углубляться в профессиональные тонкости, скажу лишь, что за смену удавалось присесть только на 15-минутный обеденный перерыв, и ноги у меня всё время болели, особенно первый месяц. Я приходил домой, задирал ноги на стену и лежал часок, пока не утихнет боль в пятках. Старшая сестра носилась по отделению с сигаретой в зубах, успевая контролировать всех (и врачей, и медсестёр, и санитаров, и уборщиц). Говорят, особо въедливые адмиралы во время инспекций на кораблях проводят пальцем в белой перчатке в разных эротических местах (в стволе пушек, под койкой у юнги). Старшая открывала парализованным старичкам подгузники, заглядывала им в глотку за гланды. И если находила где-нибудь грязь — экзекуция следовала незамедлительно.

По неопытности, я пришёл на работу в белых летних туфлях. Не то, чтобы у меня был выбор. Была у меня пара элегантных полуботинок и вот эти вот летние белые полусандалеты-полумокасины.

Утро началось так: меня завели в восьмиместную палату с парализованными старичками и предложили прокатить их всех по очереди в душ. Потом — переодеть, разумеется, и рассадить по креслам. Всё это предполагалось сделать быстро, и даже ещё быстрее.

Вам не приходилось поднимать из кровати парализованного 80-килограммового дедулю? И сажать его на кресло, а потом, влажненького (потому что есть места, которые вытереть в душе нереально), да, влажненького, пересадить на другое кресло?

Первый же дедок проделал мне тест на концентрацию внимания. Я высадил его на душевое кресло (на колесиках и с дыркой в сиденье), и мы резво помчались в душевую. Только в дýше я заметил, что мои белые штиблеты густо заляпаны экскрементами, которые, судя по изученным мною позже следам, на протяжении всего маршрута щедро валились через отверстие в сиденье прямо мне на ноги.

Этот небольшой инцидент повлиял на мою походку — придал ей эдакий морской стиль. Ноги на ширине кресла, переставляются по параллельным линиям. Кроме того, я понял, что когда лежачих больных резко переводят в вертикальное положение — жди сюрпризов. Были и другие сюрпризы. Были дедки, которые вдруг могли треснуть тебя здоровой рукой — тут, опять же, главное не зевать, понимать клиента с полувзгляда и со здоровой стороны к нему не подходить. Больше хлопот доставляли, однако, молодые пациенты (те, кому ещё не было 80-ти и которых ещё не стукнул «кондратий»). Те истошно орали по поводу и без повода, взывая к санитару, или же упорно названивали в звонок вызова.

Пролетели первые 2 часа беготни по отделению. Начинается следующий обязательный номер программы: «Раздача харчей».

По отделению, преодолевая угловое ускорение Земного Шара, ползёт буфетчица Сусанна. Бесформенное существо, со смуглым квадратным лицом. Сусанна толкает перед собой металлическую конструкцию с подносами. На подносах — одноразовые тарелочки с диетической пищей. Весь этот буфет медленно и громоздко двигается по отделению, а вокруг вьются санитары — хватают подносы и разносят пациентам, возвращаются… Со стороны это напоминает кадры из «Звездных войн» — «Звезда Смерти», и вокруг неё снуют истребители.

— Санитар!

Бежишь на уже ноющих (после утренней помывки) копытах. Прибегаешь.

— Чего изволите?

— Что сегодня на завтрак?

Буфетчица Сусанна слышит этот вопрос и начинает бурно ржать.

— Я уже 20 лет здесь работаю, каждый день здесь на завтрак одно и то же!

На завтрак — омлет с грибами и пармезаном, салями, паштет из гусиной печенки с орехами, жареные в меду перепела, и недорогое 20-летнее «Шардоне».

Ну, я чуточку преувеличил, конечно.

Значит так: 20-граммовая баночка крем-чиз, малюсенькая баночка маргарина, хлеб, варёное яйцо и, в одноразовой тарелочке, нечто напоминающее манную кашку.

Сьюзи похожа на упитанного деревенщину-батрака, но общается с клиентами на 4-х языках, а ещё — ухитряется раздавать пищу, не отделяясь от буфета — за счёт умелой манипуляции санитарами.

Мне быстро объяснили, что манипулирование себе подобными — разновидность местного спорта. Поначалу, я не хотел конфликтовать даже с последней уборщицей, и мне пришлось побегать. Уже скоро по отделению гремело только мое имя. Правильно — кого будет звать клиент? Того, кто с большей вероятностью примчится на зов родного голоса.

После раздачи завтрака Старшина отсылает меня на подмогу в палату ИВЛ.

Там тихо. Там скучает медсестра и посапывают аппараты искусственного дыхания. На койках три трупа. Через электронные капельницы им дают жидкость и лекарства. Им закачивают питательные смеси через зонд прямо в желудок. За них дышит машина. Моча сливается по трубочкам в пакетик под кроватью.

Иудейская вера запрещает отключать покойника от аппарата ИВЛ, пока бьётся его сердце. А когда сердце устаёт — прибегают посланники господа (или сатаны?), привозят с собой электрическую адскую машину, бьют мертвяка электричеством — и вот, он уже снова попадает под категорию «живой». Хотя, по сути, он обычный зомби. Несколько раз возвращённый из ада и насильственно удерживаемый в Сансаре организм.

Я помогаю медсестре ворочать, обмывать и намазывать кремом разбухшие от отёков тела. На телах остаются углубления — следы от наших пальцев, и в них моментально набирается жидкость. Иногда тела начинают поносить, и они буквально плавают в смрадной жиже. В комнате становится трудно дышать, но мы, сдерживая рвотные спазмы, обмываем их и меняем им бельё. Впрочем, есть ещё одна, не менее экстремальная процедура — обработка пролежней.

Я поворачиваю тело на бок и удерживаю его. Сестра снимает зловонные бинты. Открывается серо-зелёная глубокая рана. Практически, дыра, в которую можно спрятать кулак. Хирург невозмутимо кромсает гнилое мясо. Я стараюсь не дышать, потому что, боюсь, такой невыносимой жуткой вони мне не выдержать, и меня вырвет прямо на операционное поле.

И богохульные мысли посещают меня: если кто-то действительно верит, что Господь милосердный всё видит и всё знает — нужно бы привести его на денёк в эту палату, в хранилище живых трупов. Нужно бы показать ему милосердие Господа во всей его неумолимой, всесильной и беспощадной мощи.

Образ нейрохирурга овеян славой и возвышен в глазах публики. Но мой герой - рядовой и безликий общий хирург, который каждый день обрабатывает пролежни, задыхаясь от невыносимого смрада, и не получая за это признания, регалий, дорогих красивых бутылок. Его пациенты безмолвны. Его подвиги будничны, рутинны и безвестны.

Как-то раз, вместе с обдристанным бельём некой старушки я выбросил, не подумав дважды, и её запачканный калом чепчик. На мою беду, через несколько минут к бабушке пришли посетители. Не увидев на челе вегетативной своей бабушки чепчика, они пришли в ярость. Они кричали, размахивали руками и хватали меня за рубашку.

Бабушка уже несколько месяцев молчала, не двигалась, не моргала и только распухала от отёков. Видимо, моё деяние с чепчиком было расценено как надругательство над телом. Тщетно я пытался объяснить, что чепчик был обкакан — родня отказывалась верить таким басням.

— Она же чистая! Как она могла накакать до чепчика?

Я мог бы предложить им несколько возможных объяснений, но не успел. Пришла Старшина и грозно отправила меня в прачечную — разыскивать чепчик. А семью ласково увела к себе в кабинет. В прачечной меня ждали эвересты ещё не постиранного белья. Скользнув взглядом по этим не столь романтичным вершинам, я понял, что чепчик потерялся безвозвратно. О чём и доложил начальству.

А с бабушкой этой произошёл ещё один забавный инцидент.

Мы, персонал отделения, только уселись поужинать, как вдруг заверещал монитор, сигналя о чём-то нехорошем. Мы помчались в палату ИВЛ. Кто-то бросился за адской машиной, кто-то начал вызывать врача. Мы с сестрой влетели в палату и увидели, что монитор выключен из розетки, вместо него воткнуто зарядное устройство мобильника, а хозяин мобильника, внучек, тут же трещит по телефону и не может понять, что это за беготня и суета вокруг его драгоценной бабули.

Глава 9. Страх и мерзость, но не в Лас-Вегасе

И всё-таки есть в жизни светлые моменты! Кто-то передал мне целую кучу ношенных шмоток. Всякие футболки, джинсы, рубашки. Часть вещей была просто в идеальном состоянии, и я носил их ещё несколько лет. И самое замечательное и невероятное — среди вещей оказался кассетный плеер с наушниками. Я раздобыл кассету «Крематория» — «Танго на облаке» и сборник «Кино», и ходить на работу в «Дом скорби» стало веселее.

Осталось переобуться. Белые мокасины абсолютно не подходили для моего рода деятельности — при помывке больных они сразу промокали, а к концу смены, после многочасовой беготни по отделению, невыносимо болели копыта. Поэтому в один прекрасный день я отправился на рынок, где, по словам знакомых, находился самый дешёвый в городе обувной магазин.

— Продавец там — перс, с ним надо торговаться. И можно реально сбить цену! — уверял меня пророк Гена.

Легендарный магазин оказался размером с маленькую комнату. Всё было заставлено коробками, оставляя тесные проходы для посетителей. Гирлянды обуви свисали с потолка, ящики с беспорядочно сваленной в них обувью разных фасонов и размеров громоздились прямо на земле перед входом.

Уверяю вас, что фильм «Хищник» запросто можно было бы отснять в этом магазине. Без малейшей вероятности, однако, что Шварц смог бы отыскать там кого-то.

Дверь в магазин отсутствовала. В ящике с тапками энергично копошились какие-то тётки, продавца нигде не было. Остановившись на пороге, я осматривал эти кучи и гирлянды ботинок, тапок, кроссовок, сандалет, и дивился, как же хозяин бросил весь этот обувной клондайк на произвол судьбы.

Хозяин же, всё это время стоял неподвижно, на расстоянии вытянутой руки, слившись со штабелем полуботинок и наблюдая за своими жертвами.

Я вздрогнул, когда вдруг встретился с ним взглядом и осознал, что всего в метре от меня стоит живой человек. Человек этот был мал ростом, смугл, кучеряв и темноволос (а блондины, вообще, встречаются в Израиле нечасто). Поняв, что его «засекли», он немедленно отделился от своего товара и… я ожидал, что он бросится к кассе с криком «тук-тук за себя!», но он начал буквально извиваться вокруг меня и тараторить без умолку со смешным персидским акцентом. В руках у него появлялись всё новые экземпляры обуви, которые он совал мне под нос, демонстрируя подошву, шов, окрас, каблук, шнурки… Как истинный «совок», под натиском продавца я испытал инстинктивное сопротивление и сильное желание уйти со сцены. Но мне нужны были кроссовки. О чём я и сообщил продавцу. Мне немедленно были предложены кроссовки за 500 шекелей. Сумма на тот момент астрономическая, для меня, разумеется. Заметив моё удивление, перс моментально извлёк другой экземпляр, очень похожий на предыдущий.

- 100 шекелей! Отличный ботинок! Крепкий! Новый! Смотри, какой шов! Я своему брату такие купил!

Торговаться я никогда не умел, но выложить за пару кроссовок целых 100 шекелей? Я просто не мог себе позволить такого расточительства. Чувствуя сильнейшую неловкость, я уже готов был ретироваться.

Но отделаться от перса было не так-то просто.

— Так что ты хочешь, получить кроссовки бесплатно? Я брату своему вот такие же кроссовки купил! Так и быть, забирай за 80! Просто ты мне понравился!

За 80 мне тоже было дорого. Цена снизилась до 60. Я вышел на улицу и побрёл в сторону «вороньей слободки».

Перс вырос передо мной как из-под земли.

— Забирай за 30! Всё! Последняя цена. Даром отдаю, терплю убытки! Я брату своему вот такие же точно кроссовки купил! Так и быть, забирай за 30! Просто ты мне понравился! Разорил меня! Оставил без гроша! Ты мне как брат, за 30 забирай — и всё!

С кроссовками подмышкой я отправился домой.

В салоне было практически безлюдно. Только за широким столом сидели люди, человек 10, не больше. Было уже около 4-х часов дня, на столе стояла полупустая двухлитровая бутыль «Белый орёл».

Шахматист Фима, стопроцентный кошерный иудей, рубал желтоватое сало, прикрывая шматок левой ладонью. Или он хотел скрыть свое деяние от взора Господа, или не хотел пробуждать излишних аппетитов у присутствующих. Атлет Лёха рассказывал, как он продавал папины «жигули» перед отъездом в Израиль.

— Пацаны узнали от кого-то, что я уезжаю и продаю тачку. Приходят ко мне двое в кожанках и в белых носках. Оба здоровые, как слоны. (Тут нужно заметить, что сам Лёха по габаритам не уступал Шварценеггеру). Ну, давай, говорят, посмотрим твою тачку. Один сел за руль, я рядом, спереди. Второй «братан» сзади. Погнали. Скорость — 90, 100, 120… «Братан» крутит руль одним пальцем. Я уже обоссался конкретно, думал: «Скорей бы это закончилось!».

А он так позёвывает и говорит:

— Ну… и сколько ты за неё хочешь?

Я назвал цену, а он говорит:

— Многовато… Ты подумай, братан, подумай…

Короче, забрали за бесценок...

— Да ладно — тачку! — подхватил мотив Фима. — У меня квартиру так же точно братки купили! «Купили» — почти даром забрали! Пришли «посмотреть». Человек пять быков в кожанках. Походили по квартире и говорят:

— Ага, утюг ты ещё не упаковал. Это правильно.

Потом уселись у меня в салоне и сидели, несколько часов объясняли мне, что жадничать нехорошо, что от жадности всякие неприятности бывают. Несчастные случаи в семье, родственники пропадают… Меня после этого визита мандражило день и ночь. Мандражило, пока в «Бен Гурионе» не приземлились.

— А меня по-другому развели! — вступил кто-то из гостей. — Мне кто-то сказал, что в Израиль лучше везти не деньги, а ковры. И электродрели. Ну, я половину бабок вложил в электродрели и ковры. Всё это богатство — в контейнер. Приехали. Я туда-сюда… Никто на мои ковры не кидается… Дрелей в магазинах полно, самых разных. «Бош» и всё такое. Я начал их в подарок друзьям раздавать. У кого день рождения — так я ему дрель или ковер… На Новый год, на Пасху… Всех одарил, да на балконе у меня до сих пор ещё несколько ковров гниёт…

Советское прошлое не отпускало нас даже на Святой Земле. Совковое прошлое дышало в затылок и наступало на пятки.

Но что же это я — всё о грустном да о грустном.

Наш общий друг, для конспирации назовем его Прометей (а для краткости — Митей), был одним из немногих обладателей автотранспорта. Кроме того, он был горазд на выдумки, и энергия его иногда зашкаливала за рамки обычного трёхмерного мироздания. Он не входил, но влетал в квартиру, швыряя ключи от машины в одну сторону, бумажник в другую, не пребывая в покое ни мгновения, что то выдумывая, модернизируя, мастряча. Уходя, метался по квартире в поисках бумажника и ключей.

Когда бы он не появлялся в «слободке», последствия чаще всего были экстраординарными. Так, пророк Гена, увидев воткнутый в дверной косяк нож, вяло замечал:

— А… Митяй приходил…

В тот день Митяй ворвался вольным ветром, разметав вялое застолье. Художнику Якову он пообещал найти покупателей на картину или заказчиков на портрет. А всему остальному населению слободки было предложено отправиться на пляж.

— Только бы жена не начала меня разыскивать — заметил Митя. К счастью, мобильные телефоны в те годы были БОЛЬШОЙ редкостью.

Обычный седан рассчитан на пять пассажиров средней комплекции. В седан Митяя в тот вечер набилось всё население «вороньей слободки» вместе с гостями, минус печальный плиточник Наум, минус свободный художник Яков, плюс две девицы без определенной профессии. Итого 12 человек. Авто рвануло с места. Жена Митяя поливала цветочки на балконе, когда прямо перед её безмятежным взором пронесся знакомый седан, из открытых окон которого торчали разнообразные члены, то есть части разных тел. На светофоре седан круто развернулся и помчался обратно, снова мимо изумлённой супруги.

— Кошелёк у вас забыл, — объяснил Митя. Поиски кошелька в квартире оказались безрезультатными.

— Погоди… — вспоминал Митяй. — Я вошёл в квартиру… и вышел на балкон… Точняк! Я их на балконе оставил!

На балконе тихо покрывалась коррозией стиральная машина. К ней-то и направился пружинистым шагом наш герой.

- Вот оно! – Митя торжественно ткнул пальцем в иллюминатор машинки.

— Блин, только Митяй мог бумажник в стиральную машинку забросить, — восхитился кто-то из зрителей.

Очень быстро выяснилось, что иллюминатор заклинило.

— Чья это машинка?

— Ленки…

— Прости, Ленка!

Прежде чем зрители успели осознать зловещий смысл этой короткой реплики, в руках у Митяя оказался топор, которым, ни секунды не медля, наш герой расколошматил несчастный иллюминатор...

Неизвестно, как бы отреагировали народные массы на подобное событие в другой ситуации, но в тот день пассионарность масс достигла критической точки, цель была ясна, Митяй стремительно мчался впереди с бумажником в руках. Зрители ринулись за ним, на бегу выкрикивая разнообразные междометия.

Супруга Митяя имела удовольствие  созерцать проносящееся мимо семейное авто в третий раз.

Далее события напоминали фильм «Страх и мерзость в Лас-Вегасе». Пассажиры седана пили тёплое пиво, потом теплую водку. Что-то кричали невинным англоговорящим туристам. Купались голышом в свете луны. Познакомились с группой каких-то молодых людей из Новосибирска. Карабкались по крутым склонам, цепляясь за чахлые растения и скатываясь кубарем по песку вниз. С кем-то собирались подраться или в действительности подрались, но слово «в действительности» было бы неуместным.

Когда же Митяй снова обнял штурвал своего авто, начался прилив, и в борт седана била чёрная ночная волна. Седан заводиться не желал и гордо начал погружение.

Дома я оказался в 4 утра.

В 6.30, не приходя в сознание, мой организм поднялся и отправился на работу. На работе я старался на сотрудников не дышать, хотя предосторожность эта была излишней. Повальное пьянство в те годы в Израиле было в новинку, и даже врачи-израильтяне частенько запах перегара принимали за запах ацетона и ставили поступающим в приёмное отделение алкашам всякие экзотические диагнозы.

Седан вытащили на следующий день с помощью буксира и трактора. Пассажиры вернулись к домашнему очагу без потерь, если не считать зарубленной стиральной машинки.

Особенности трудоустройства в Израиле — реплика из зала

— Нашёл я спортклуб. Я ж с 10 лет восточными единоборствами занимаюсь. Ментов тренировал. А здесь… помощник сантехника. Без израильского диплома — никуда не пролезешь. В спортзал инструктором — не взяли. В школу физруком — не взяли. В дом престарелых, старичкам уроки физкультуры проводить — не взяли. Полная жопа. А чтобы получить диплом — надо баблосы заплатить и закончить трёхгодичные курсы в Израильском Институте Спорта. А баблосы, сам понимаешь… Короче, в зале ничего нет, только груша висит. Трое ребят — Роберт, Славик и Рома. Роберт чемпион ***стана по тэквондо. Рома и Славик — какие-то крутые каратисты.

— Ну, поработай на груше, — говорят. Я поработал.

— Давай спарринг, — говорю. Спарринг не захотели.

— Ты нам подходишь — сказали. — Нам нужен надёжный парень, и чтобы не пиз*Ил много.

— Приходи в четверг, в 7 вечера, — сказали.

Ну, лады, жду четверга. Ровно в семь прихожу. Никого. Зал закрыт на замок. Подождал полчасика — и пошёл. Работаю дальше с сантехником — а чё делать? Потом встречаю в городе Славика. Оказалось, в тот четверг они на полчаса раньше меня пришли и их полиция «замела». Роберт и Рома хотели рэкет развернуть, уже успели на кого-то «наехать». Теперь «сидят». Славика отпустили, на него у полицаев ничего не было…

Глава 10. Путешествие рояля

Кажется, это было через пару недель после моего появления (я бы сказал — пришествия. Я ведь пришёл туда пешком!) в Воронью Слободку.

Публика вдруг взволнованно засобиралась куда-то. Как выяснилось, маман одной-из-не-проживающих-в-слободке-но-дружественных-нам-юных-особ (несложно обозначил, правда?) подрядила молодежь помогать с переездом. Переезжать предполагалось из центра Израиля в Нацерет (или Назарет).

Маман гарантировала участникам перевозку туда и оттуда, банкет по окончании акции и бессмертную дружбу по окончании банкета. Перевозить предполагалось домашний скарб.

Охваченный массовым психозом, я оказался втянутым в эту, совершенно бесполезную для себя, авантюру. В процессе переезда я ещё и понес невосполнимый для себя ущерб в виде китайских кроссовок.

Кроссовки были привезены с географической родины, были совершенно новые, «ненадёванные» и пахли ещё заводской краской (или какой-то другой синтетической дрянью). В процессе многочисленных подъёмов и спусков по ступенькам в тот день, кроссовки начали отторгать от себя кусочки подошвы и расслаиваться. Возможно, так принято в Китае — чтобы кроссовки размножались почкованием. Я был немало удивлен, так как такое случилось со мной впервые. В Раше, например, я носил совдеповские ботинки годами и без видимого ущерба. Но не было времени на сантименты, подлые крошащиеся кроссовки были забинтованы наспех клейкой лентой, и я продолжил работу.

Не помню, как это произошло, но только в руках у меня оказался вдруг край рояля. Со всех сторон рояль облепили труженики-добровольцы и, с прибаутками и бурлацкими стонами, начали проталкивать инструмент из салона в коридор. Пухлая Маман порхала вокруг нас, уговаривая соблюдать максимальную осторожность. Прекрасно помню, что первая отделившаяся от рояля панель была тёмно-вишнёвого цвета, под старое дерево.

Маман вскрикнула, как при приступе почечной колики, и работяги стали двигать роялем с заметной осторожностью, но нас стало на одного человека меньше, ведь панель вишнёвого цвета сама же в лифт не пойдёт же.

Путь наш, от салона до лестничной клетки, был орошён потом и усеян частями рояля.

Заканчивал перевозку рояля ваш покорный слуга в гордом одиночестве. Мои ретивые коллеги исчезали один за другим, а когда и по двое, унося вниз очередную отделившуюся от инструмента деталь. Маман судорожно вздыхала и постанывала. Медные педали, деревянные с войлоком молоточки, белые клавиши и чёрные диезы — все останки были собраны в целлофановый пакет… и таков был грустный итог.

Я почтительно вручил хозяйке тяжёлый, бряцающий потрохами рояля, пакет. К чести её будет сказано: она не устроила нам сцены и условия контракта выполнила. Уже в Нацерете, в новой и заваленной коробками и узлами квартире, сидели мы за столом, и помню, что есть и пить мне совершенно не хотелось.

— Чудак ты, — сказал, наливая себе стопарик, лобастый парень по кличке Свин. — Ну, хотя бы, выпей, давай…

Свин считался знатоком израильского быта и, кроме того, если верить слухам, пил с Шевчуком и Гребенщиковым. Не знаю, пил ли он с ними вместе или поврозь, это уже другая сказка.

Глава 11. Морские сюжеты

Сюжет первый.

В первые же дни своего появления в Израиле я посетил пляж. Был январь, пляжный сезон, понятно, уже закончился (или ещё не начался?), но на пляже было людно. Приятный холодный ветер нёс запах йода. В старой, почти утонувшей в прибрежном песке лодке целовались подростки. В приморских кафешках мельтешили официанты, лавируя среди застывших с крошечными чашечками «эспрессо» клиентов.

Потратить 5 шекелей на чашку кофе было для меня немыслимо, даже когда я уже продвинулся из разнорабочих пролетариев в надменную касту санитаров. В 10 метрах от кромки прибоя стояли турники, и там я отводил душу после тёмных коридоров и зловонных больничных палат. Кроме того, море обладает магическим действием после определенной порции пива. Можно сидеть на кромке воды, вытянув ноги в Средиземное море, закопав банки с пивом тут же, на расстоянии вытянутой руки, и любоваться закатом. Ночью на пляже кипит жизнь. Ночная, конечно же. Толпы «поддатых» молодых (и не очень) людей вяло перемещаются вдоль берега, в поисках лёгкой любви и прочих приключений. В 4—5 утра жертвы ночной романтики измученно плетутся в город, а некоторые остаются лежать в светло-жёлтом песке. Закрываются кафешки. Пляжная жизнь вступает в новую фазу — появляются толпы бегунов, в основном, пенсионного возраста. Возникает атмосфера рекордов и успехов. «Спартак — чемпион» и «Динамо» бежит.

Первым своим израильским летом я бывал на море нечасто — больница сжирала много времени и сил. Я работал по 10—13 смен в неделю, да ещё был период, когда брал дополнительную работу (пас старичка Щуку, брал ночные смены в доме престарелых).

Как-то раз, невероятно жарким летним днем, я возвращался с рынка, гружёный дешёвыми апельсинами. Вдруг мир вокруг меня изменился: всё застыло. Пешеходы, машины — все замерло. В душном, горячем воздухе раздался какой-то пронзительный монотонный вой. Я тоже остановился, не понимая — что происходит?

Когда мне уже начало казаться, что я сошел с ума - вой оборвался и всё, как ни в чем не бывало, пришло в движение, забегало, замельтешило...

Позже мне объяснили, что эта была сирена и минута молчания, когда каждый останавливается там, где его застала сирена, и стоит, очи долу, поминая врагов Израиля и тех, кого эти враги отправили на тот свет.

При чём здесь море? А вот при чём.

В тот же день, а точнее вечер, мы с Митяем набрались пивом и отправились на поиски приключений. Мир после пива приобрёл волшебно-романтическую ауру. Море звало и манило. На набережной Митяй «отрывался по-полной»: он задирал прохожих и требовал у продавца в ларьке ещё пива. Митяй бил кулаком по прилавку и грозно рычал:

— Подать мне две бутылки пива «Гольдберг»!

Продавец, перепуганный Митиной экспрессивностью, прятался бочком за холодильник и лепетал:

— Пожалуйста… но у меня нет пива «Гольдберг»… У меня есть «Гольдстар» и есть «Карлсберг»… пожалуйста…

Набравшись ещё пивом, мы, естественно, спустились на пляж. Начинало темнеть, воздух по-прежнему был горяч и вязок. На берегу нас удивило огромное количество людей, контрастирующее с совершенно пустой акваторией пляжа. Хотелось окунуться в море, и мы, сложив одежду на песок, залезли в воду, не обращая внимания на многочисленную публику. На воде покачивались какие-то поплавки. Через несколько минут, над нашими пивными головами начали взрываться петарды и прочие чудеса пиротехники. Толпа любовалась фейерверком. На пустой чёрной поверхности моря, озаряемые вспышками салюта, покачивались две пьяные рожи. Неужели один из них я?..

Сюжет второй. Где-то в начале 21-го века.

Давно терзала меня идея пойти на море. Выйти рано-рано, пока все ещё спят. Побродить по берегу, найти прекрасную ракушку или даже что-то покруче. Например, какое-нибудь красивое полено. Судьба каждой попавшей в море деревяшки — быть выброшенной на берег. Утаскиваешь эту деревяшку домой, как трудолюбивый муравей, берёшь и выстругиваешь из неё комод под ретро. Или можно найти бутылку из-под ямайского рома, а в ней письмо — «Ямайская девушка желает познакомиться с мужчиной до 40, атлетического телосложения, глаза серые, рост 175, вес 82, разведенным, с ребёнком и без вредных привычек. Наличие квартиры, машины и денег в банке — значения не имеет. Необходимое условие — любовь к спорту и к тяжёлому року».

Хотя… на фиг мне нужны эти ямайские девушки? Ездить далековато… Да и ваще — поздняк метаться. Где были эти самые девушки год назад, когда я страдал от одиночества и чувства безысходности? Они жрали свой ром прямо из горла и балдели под Боба Марли. Во-первых, есть «аська» (Да-да! В те тёмные времена люди переписывались ещё с помощью ICQ — более позднее примечание) и, стало быть, бутылка — безнадёжный анахронизм. Правильно будет письмо выкинуть, а бутылку сдать. Во-вторых, бутылочная такая переписка опасна не менее, чем «аська». Переписываешься ты эдак с прекрасной ямайской незнакомкой. Представляешь, как выходит она на южное побережье и ждет письмецо из Израиля в бутылке из-под водки «Кеглевич». Она пишет тебе: «Приезжай, милый, к нам в Кингстон», а потом оказывается, что это какой-нибудь хамасовец Абу Азам из Газы.

В коммунистическом моём детстве, помнится, переписывались советские дети с детьми из Болгарии. Отправляли конвертик с адресом: «Болгария, София, любому мальчику или девочке». Ничего хорошего из этого не получилось — где теперь Страна рабочих и крестьян?! Короче, давно собирался я пойти на море до рассвета, но была одна маленькая техническая проблема — всю неделю я должен просыпаться в 5 утра, и оказалось, что проснуться в это же время в выходные — свыше моих сил.

Но вот долгожданный День Охоты за сокровищами наступил… Правда, проснулся я не в пять, а в шесть. Не встал с постели, а просто подорвался. Говорил мне брат: «После пяти нет смысла туда ходить — всё уже подобрали…».

Я съел «на ходу» банан, надел кроссовки, захватил плеер…

Полный романтического вдохновения, помчался к морю. Первое маленькое разочарование постигло меня неожиданно скоро: плеер оказался без батареек. Напрасно предвкушал я насладиться чистым искусством «Judast Priest», прогуливаясь у кромки прибоя…

Хорошо, что хоть сам прибой оказался на месте. Солнце ещё не взошло. Ветер был лёгок и свеж. Пахло йодом, водорослями и морскими приключениями.

Второе лёгкое разочарование наступило, как только я домчался до пляжа: стало понятно, что не один я такой любитель утренних морских приключений. Народу на берегу оказалось меньше, чем на центральном проспекте имени Герцля города Н. Ненамного меньше. Две толпы двигались по берегу: одна — на север, другая — на юг. Самый молодой из этих пешеходов был старше меня лет на 100. Мне показалось, что к запаху йода и водорослей начал примешиваться запах Дома Престарелых. Запах предопределенности бытия. Терминальности сущего. Морга. Формалина. Показалось, что в толпе мелькают пьяные санитары, патологоантом и похоронный оркестр.

Нарушив нить весёлых размышлений, чуть не налетел на меня дедушка-спортсмен. Пыхтя и отдуваясь, он маршировал, пробуксовывая по песку. На лысом черепе развивались уцелевшие в бурях седые волоски. Красно-фиолетовые пятна на бледной шелушащейся коже говорили о плохо подобранных антикоагулянтах. «Прямо с пляжа — в реанимацию».

Меня обогнали две необыкновенно толстые бабушки. Из-под игривых купальников свисали килограммы дряблого жира. До меня долетел обрывок фразы, произнесенной резким и капризным тоном: «…такая лентяйка! Я сказала ей: я плачу тебе за три часа уборки! Даже если ты заканчиваешь за час — скажи, я найду тебе ещё работу!…» Увлечённые беседой, они шлёпали ногами по кромке воды. Ласковые волны омывали их слоновые стопы.

Что ж… В тот день не нашёл я, увы, ни красивых ракушек, ни ямайских бутылок, ни сокровищ Агры. Влажный песок у кромки прибоя весь был изрыт стариковскими остеоартрическими копытами. Я побрёл обратно. Мои следы на песке терялись и появлялись вновь, и переплетались со следами старичков. А потом я перестал различать их.

Глава 12. День санитара. Утро

Коммерсанты да идеологи напридумывали для нас, мелких потребителей, всевозможных праздников. По правде говоря, скорее не столько для нас, сколько для самих коммерсантов да идеологов. Чтобы управлять нашими умами и кошельками. А то получается, что средний потребитель лишь 2—3 раза в год тратит деньги на подарки, выпивку да угощение. А если уж праздник совсем «левый», то есть, фальшивый, то соц. сети уговаривают тебя отправить виртуальную открытку или виртуальный подарок. Хотя деньги за виртуальные услуги берут совсем не виртуальные.

Так появился День Бастилии, День работников пищевой и лёгкой промышленности, День доярки, День системного администратора. Есть День Дураков и День Влюбленных (нужно было бы поставить их рядом).

Я расскажу вам про день израильского санитара. И это не имеет никакого отношения к праздникам, уж поверьте.

Просыпаешься в кромешной тьме. Смехотворная израильская зима может быть весьма и весьма промозглой, особенно ранним утром. Постройка здесь ориентирована на летнюю жару — большие окна, тонкие стены, полы каменные, центрального отопления нет. Квартиры с минимумом внутренних дверей, да и те плохо подогнаны. Сократим сказку — ранним зимним утром вылезать из теплой сухой кроватки в холодную и влажную окружающую реальность… ох, как не хочется!

На улице всего лишь +10, но льёт дождь, сказать «как из ведра» — явное преуменьшение. Дождь хлещет яростно, как будто хочет смыть государство Израиль к ёдрене фене. Ветер гнёт пальмы. Хорошо, что на них нет кокосов — было бы обидно получить кокосом по черепу. И лежать потом с травмой черепа в холодной луже, под проливным дождём. Как Лермонтов Михаил Юрьевич. В смысле, под дождём лежать. Убило-то его не кокосом, разумеется. Маленький кусочек свинца трагически и безвременно оборвал жизнь столь юного дарования… Ах, если бы не коварный Мартынов… Ах, если бы он не погиб так рано… Наверняка был бы жив-здоров и по сей день…

Что-то я опять ушёл от темы.

Речь шла о кокосах, кажется? Кокосом по репе. Или по тыкве. Тротуары после дождя усеяны такими вот, безвременно погибшими, кокосами. Были бы. К огромному счастью, кокосов-то ведь никаких у нас нету, разве что в магазине.

До больницы — полчаса энергичной ходьбы. Заткнув уши наушниками, в которых надрывается Шевчук, прикрыв биологическую оболочку болониевой, санитар галопирует на работу. Там, сонные, разомлевшие от отопления, ночные санитары и санитарки ждут меня. Они сжимают в мозолистых руках свои магнитные карточки, чтобы «отбить» их ровно в 7.00 и ринуться по домам.

Там обкаканные пожилые леди и джентльмены ждут меня. Ретивые медсёстры ждут меня. И вот я пришёл. В самой вонючей палате лежачих больных дедушка Шмуэль ухитрился освободить от вязок правую руку. Этой правой рукой он давеча страшно озорничал. Давеча поутру предстал пред его ясны очи доктор Махмуд. Знатный анти-сионист и большой любитель чистоты — этот доктор Махмуд. В столовой, например, перед едой, он чистую посуду обязательно ополаскивает кипятком. Руки он моет несчётное количество раз, и дверь всегда открывает локтем… в общем, водятся за ним всякие-разные чистоплюйские выкрутасы. Ритуалы, то бишь. Так вот, стало быть, предстал, сверкая своей чистой розовой лысиной, доктор Махмуд пред дедушкой Шмуэлем. Предстал, дабы взять кровь у дедушки у Шмуэля на анализ, из дедушкиной паховой артерии. Это нужно иногда. Технические подробности опустим. А дедушка-то Шмуэль уже давненько жил на автопилоте. Головушка-то его, с благородными сединами и твёрдым небесно-голубым, как у святого или пророка, взглядом, давно уже изнутри была поедена молью (или деменцией, одно из двух). Так что дедушке-то Шмуэлю, между нами, было безразлично, кто перед ним: санитар, доктор Махмуд, просто Махмуд или сам министр здравоохранения. Дедушка на внешние раздражители реагировал рандомально. И вот, стало быть, доктор-то, Махмуд, обнажил у Шмуэля интимные места и склонился над его чреслами, нащупывая пульс в дедушкиной паховой артерии. А дедушка-то Шмуэль глядит на доктора ласковым небесно-голубым сиянием и громко читает откуда-то всплывшее из уцелевших нейронов благословение. И гладит доктора Махмуда, гладит его по розовой блестящей стерильностью лысине. И гладит, и гладит… Доктор Махмуд берёт кровь, прижимает дедушкину артерию ваткой и выпрямляется. И стоит, и прижимает артерию; две минуты, как минимум, положено прижимать. И видит, уже выпрямившись, доктор Махмуд, видит руку дедушки Шмуэля, ту самую благословляющую руку, которой гладил его дедушка по розовой Махмудовской лысине. А рука эта, робяты, вся в шоколаде. Но, что за чёрт, думает себе доктор Махмуд, откуда у дедушки СТОЛЬКО шоколада?! И продолжает стоять и героически прижимает артерию дедушки, ровно две минуты. Но понимает уже, что помазали его по лысине вовсе не шоколадом… И бежит доктор Махмуд к раковине. И в зеркале, что висит над раковиной, зрит доктор на розовой своей лысине экскременты. И был это настоящий сюрприз для доктора Махмуда, доложу я вам. Уж не знаю — как долго и какими химическими средствами отмывал доктор Махмуд свою лысину, но была она ярко-красной в тот день.

Привязали, однако, дедушку Шмуэля не за это. А привязали его за то, что он, опять же, рандомально, ухитрился кого-то треснуть этой своей непарализованной рукой, перевернуть поднос с едой, оборвать занавеску, опрокинуть тяжеленную металлическую тумбочку, и бог знает что ещё бы он натворил, если бы не бдительность санитаров. Но то было вчера. А сегодня…

Вот я стою в дверном проёме этой самой вонючей палаты, и вижу я. Вижу я дедушку Шмуэля, сохранившего аристократическую осанку, благородные седины, твёрдый и ясный голубой взгляд святого или пророка. И в руке его большая, как колбаса, какашка. И дедушка Шмуэль колбасу эту смачно кусает и кушает. В жизни моей было всего раза четыре, когда мне было трудно побороть рвотный рефлекс (алкогольная интоксикация не в счёт). Первый раз — в городском ожоговом центре, в конце 80-х, в светлые годы прекрасных и мудрых горбачёвских реформ. Когда, к примеру, в ожоговом центре не оказалось ни антибиотиков, ни анальгетиков. Когда перед группой зелёных студентов привели в манипуляционную молодую женщину с обширным паровым ожогом, и когда сестра милосердия рванула, без лишних разговоров, присохшие к грудям бинты, и обнажились серо-зелёные и ярко-красные куски мяса, и хлынула зелёная слизь, и молодая женщина с изъеденными гнойными свищами грудями заорала нечеловеческим голосом…

Ну, довольно романтики. Передо мной стояла чёткая задача: какашку — отобрать, дедушку — помыть и привязать. Постараться, при этом, чтобы дедушка меня не поймал бы и не замарал бы. И нужно было торопиться, так много ещё разных чудес ждёт меня впереди. Половина отделения, как минимум. Так вот, стоял я перед дедушкой Шмуэлем, размышляя о суетности бытия. А он продолжал откусывать какашку. И седая благородная борода его приобрела шоколадную окантовку вокруг рта. Зачем-то я спросил его:

— Ну что, вкусно?

И тут он удивил меня удачным ответом:

— А ты что, тоже хочешь?

А дальше... Стивен Сигал оценил бы элегантность моих движений. Какашка была изъята, пациент – помыт и фиксирован, санитарский мундир остался незапятнанным.

Дверь палаты широко распахнулась и впустила толстое тело медсестры Моны. Белый халат трещал на мощной груди и ягодицах. Мона была недалёкая, некрасивая и недобрая молодая женщина бухарского производства. Голос у неё был грубый и хриплый, а манеры — как у невоспитанного и голодного беспризорника.

— Ну, чё ты тут возишься?! Быстрее давай, давай быстрее, ты же доктор!

Факт моей формальной медицинской квалификации не давал Моне покоя. Частенько, требуя от меня срочно, бегом, принести ей что-то с кухни, со склада, или просто вытереть задницу больному, она добавляла «доктор» и радостно кудахтала. Не одна Мона этим грешила. Есть люди, которые не могут чувствовать себя полноценными, не унизив другого.

Кто-то даже сказал мне:

- Вы же там все купили себе дипломы, вот и не можете здесь экзамены сдать.

— А ты поезжай в Москву и тоже купи себе диплом, что ты время-то зря теряешь? Тоже будешь доктором.

Пререкания с медсёстрами, однако, занятие небезопасное. Можно задеть нежные чувства медсестры неосторожным словом. Слово ведь бьёт сильнее пули. Слово бьёт сильнее пули, а рикошетом может «снести» санитара. Ибо, к примеру, толстая и ленивая медсестра Мона работает в больнице уже много лет, уволить её практически невозможно, и, в случае конфликта, администрации больницы намного проще избавиться от вздорного эмигранта, нежели разбираться кто-кого-как обидел. Да и уровень иврита не позволил бы мне спорить или объясняться с кем-либо.

Мона была далеко не худший вариант. Старшая сестра Дэми Вахмистр, например, была куда хлеще. Её родители приехали из Прибалтики в 70-х. В семье Дэми все приехавшие в Израиль после 70-х считались быдлом и проходимцами. Вдобавок к такой милой установке, бедняжка Дэми в детстве перенесла менингит. Не знаю, какой бы у неё был характер, не переболей она менингитом. Возможно, она была бы милейшим человеком. Я встретился с Дэми уже после того, как с ней встретился менингит. Лет через тридцать после. Это была высокая тощая особа с короткими овечьими кудряшками и весело-придурковатым взглядом. До общения с санитарами она не опускалась, а вот «русским» докторам частенько портила кровь на обходе, выговаривая им при всех:

— Доктор Алекс! Вы что это выписали больному? Вы что, не знаете что у нас нет «аспирина», а есть «микропирин»? В России вас этому не учили? Понаехали тут недоучки всякие!

Доктор Алекс пыхтел и краснел, и пытался отстаивать свою честь на смешном, примитивном иврите. Но у кого есть время и терпение выслушивать косноязычного?! Вот доктор Трэвис — другое дело. Доктор Трэвис прибыл из Австралии 10 лет назад и на иврите не говорил вообще, не успел выучить. Он изъяснялся на английском, и его слушали благоговейно. В общем, Дэми публично срамила братьев-славян, но и для неё нашлось противоядие. Оказалось, что Дэми унаследовала от родителей зачаточные знания русского языка и страшно любит когда при ней ругаются матом.

— Да не может быть! — не верил Алекс.

— А ты попробуй, в следующий раз обматери её, — советовал опытный санитар Эдик, ухмыляясь.

Во время очередной публичной экзекуции доктор Алекс набрался смелости и вдруг выпалил:

— Да пошла ты на *уй, Дэми, п*зда ты драная!

Дэми уставилась на Алекса круглыми птичьими глазками и вдруг заржала. Именно заржала, кобылой. И придираться к Алексу перестала. Видимо, все ж таки, менингит не прошёл бесследно, потому что потом она время от времени цеплялась то ко мне, то к доктору Алексу и просила:

— Ну, скажи что-нибудь матом!

И, услышав матерщину, Дэми радостно ржала, румянилась и сладострастно сопела. Возможно, с ней происходило и ещё что-нибудь, кроме сопения и покраснения. Про то не ведаю.

Вот я опять отклонился от темы, а утро даже ещё не началось.

Потных, обкаканных и описанных пациентов аккуратно высаживаю на помывочное кресло, завожу в душ, быстро купаю, вытираю, переодеваю и возвращаю в палату. Всё просто. Главное — быть бдительным. Чтобы высаживая туда-сюда упитанных паралитиков, не надорвать спину, не уронить клиента, не получить от клиента в репу, не дать себя обкакать, и сделать всё быстро и элегантно. Одно «но». Если всё сделать быстро — вовсе не означает, что пойдешь отдыхать. На второй половине отделения работает такая же «двойка», санитар и медсестра. И если ты закончишь работу раньше их — пойдешь на их половину помогать, иными словами, будешь наказан за хорошую работу. Впрочем, в любом случае, прохлаждаться не дадут.

Вот бабушка Рива, последняя в «лежачей» палате. Несколько дней она орала практически без перерыва, орала нечеловеческим голосом, и только «фенерган» с «галоперидолом» «по вене» её успокаивал ненадолго. Я поприветствовал бабушку и, откинув одеяло, взял её за костлявое плечо. Плечо её было твёрдым, как мрамор. И такой же мраморной температуры.

— Что-то она у нас совсем замёрзла… — сказал я Моне.

Мона вытаращила на меня глаза:

— Как это — замёрзла? Она ж под одеялом была!

— Ну, наверное, нужно ещё одно одеяло… Вон то — синее…

Синюю синтетическую ткань у нас использовали для упаковки трупов. Трупы в Израиле не вскрывают, для вскрытия требуется специальное разрешение от соответствующих органов. Поэтому умерших в больнице просто упаковывают в синий синтетический брезент, приходит батюшка и утаскивает их в морг. Израильский морг, кстати, отличается от русских моргов своей эстетичностью. Никаких там тебе столов и заштопанных мертвяков. Стена, в ней никелированные дверцы холодильных камер, внутри по полочкам разложены клиенты. Одна дверца – одна полочка – один клиент. Чистота и порядок.

Под бабушкой Ривой оказалась лужа крови.

— А ну ка, поверни её, — скомандовала Мона, намереваясь обтереть бабушку со спины мокрой губкой.

Я взял мраморную бабулю за плечо и повернул её на бок, лицом к себе. Бабуля булькнула горлом и изо рта её хлынула бурая жидкость. Вытекло литра три, не меньше.

— Ты что творишь?! — зашипела на меня толстая Мона. — Ты же доктор?!

— Эх, Мона… Почему ты не Лиза?

— Нам теперь придётся её целиком мыть!

Мона явно расстроилась, но выхода не было. Не оставлять же в палате труп в луже крови. По крайней мере, Рива теперь не пожалуется, что вода холодная, по морде тебе не треснет, пока ты вытираешь ей ноги, и орать не станет. Упокой, Господи, её душу. Через минуту после помывки прискакал батюшка в чёрном плаще и уволок тело в свои никелированные угодья.

Вот помыт, одет и причёсан последний пациент. Начинается раздача завтрака, и ты опять на бегу. Поднос-туда, поднос-сюда. А кроме того, нужно покормить тех, кто не в состоянии кушать самостоятельно.

И уже болят от беготни санитарские копыта, а день только начинается.

Вот в на середину палаты выехал в кресле дедушка Гриша. Наш, русский дедушка, Григорий Моисеевич Кугелаггер.

— Здоров, Григорий, — говорю. — Кушать подано!

Не подумайте, что панибратствую, боже упаси. В Израиле никого не называют по отчеству, нет такой формы обращения, и формы «вы» тоже нет.

А Гриша внимательно глядит в потолок и отвечает мне задорно:

— Слышь, Женя, принеси мне куртку!

И переводит взгляд в мою сторону, но глядит не на меня, а куда-то ЗА меня. А за спиной моей стена и дверной проём, но нету там никого. Да и я — вовсе не Женя.

И продолжает старик Григорий разговор.

— Мне б только подняться…

— И что тогда?

Он тычет в потолок:

— Груши видишь какие? Груш бы себе нарвал… Куртку мне принеси!

У меня нет времени беседовать с Гришей на сюрреалистические темы. Я передаю старшей сестре информацию о грушах на потолке 106-й палаты и продолжаю свой галоп по отделению.

— Эй, доктор! — орёт на весь коридор Мона. — Сгоняй-ка на кухню по-быстрому, нужно ещё салат из авокадо принести!

На кухне кипит работа. Дородная женщина месит руками салат из авокадо в огромном тазу. Помесив несколько минут, она тщательно вылизывает руки, обсасывает каждый палец и вновь продолжает месить салат. Сдобренный слюнями салат отгружается по отделениям, и вот, пожалуйста — требуют добавки!

Бегу обратно, навстречу мне по коридору бежит дед Григорий.

— Эй, ты куда?

— Я туда не вернусь, там одни фашисты!

Возвращаю Григория в отделение. Бегу в лабораторию, навстречу мне, с улицы, степенно вступает дед Григорий. Он уже успел покинуть отделение через окно, заметил, что и на улице полно фашистов, и решил вернуться. Спрыгнув со второго этажа, восьмидесятилетний старикан ухитрился ничего себе при этом не сломать.

— Григорий, да ты просто спайдермен!

Григорий отвечает мне длинной тирадой на идиш.

— Геен, геен, — отвечаю я ему и возвращаю Григория в отделение. Там его уже поджидает психиатр — высокая эффектная женщина-вамп. Под небрежно наброшенном на плечи халатом элегантный костюм, впрочем, не скрывающий форм. Дабы не превращать дневник в порнографию, не стану углубляться в детали. На запах «Кензо» слетелись не только доктора мужеского полу, но и санитар из соседнего отделения и водитель больничного микроавтобуса.

— Поди-ка сюда!

Это мне. Старшая сестра ставит передо мной боевую задачу:

— Уходит «ходячий» больной из 110-й палаты. Его кровать, тумбочку и кресло рядом с тумбочкой надо помыть дезраствором (Chlorhexidine Gluconate 1,5% + Cetrimide 15%, если кому-то интересно), на его место «поднимают» нового пациента. Чтобы всё было готово за 5 минут!

Я знаю, что Старшина придёт потом проверять качество исполнения, и будет заглядывать в тёмные углы, и водить пальцем по самым нижним панелям тумбочки и кровати. С креслом проще — там только протереть спинку, сиденье и подлокотники.

«Ходячий» больной уходить не собирался, однако. Это был настоящий даунообразный монголоид североафриканского происхождения. Он лежал на кровати и скандалил:

— Что, вышвыривают меня?! Не выйдет! Мне идти некуда! Не встану с кровати!

Прибежала старшая. Лестью и посулами ей удалось вывести монголоида из палаты. Но вытурить его из отделения не удалось. Он долго ещё  шумел в коридоре, пока охранник не выволок его за локоть.

До обеда оставался ещё час и меня отправили помогать в реанимационную палату. Там всегда тихо. Посапывают аппараты ИВЛ, попискивают монотонно мониторы, скучает юная медсестра Лора. Закрываем дверь и занавес, начинаем помывку живых трупов. Я ворочаю тело «на себя» или «от себя», а Лора обтирает их влажной мочалкой, меняет подгузники, натирает их кремом. В процессе работы выясняется, что на Лоре отсутствует лифчик. Уловив мой взгляд, она выпрямляется и с торжествующей улыбкой начинает позировать, выставляя свой бюст в самом выгодном ракурсе. Вот чертовка!

Раздача обеда. Опять беготня с подносами по палатам, болят копыта, и ты стараешься при каждой возможности или присесть, хотя бы на секунду, или хотя бы прислониться к стене. Строптивый монголоид ещё успевает получить порцию обеда, а вот старика Григория уже нет в отделении. Пока раздавали обед, Григорий сбежал от фашистов на улицу и заскочил в ожидающее кого-то у ворот такси. Перед побегом он прикарманил одноразовый пластиковый ножик, годный лишь на то, чтобы размазывать майонез. Усевшись в удобное кожаное сиденье, Григорий пристегнулся, взмахнул одноразовым ножом, как бы указывая таксисту путь, и заорал по-русски:

— А ну, гони!!!

На Григории была лишь больничная распашонка с бантиками на спине, едва доходившая ему спереди до колен и никак не соответствующая погоде.

Видимо, сочетание голых стариковских коленей, одноразового ножа и трагической экспрессии в голосе Григория вызвало у таксиста подозрения. Водила явно перетрухал и выскочил из машины, захватив, однако, ключи и заперев пультом своего несостоявшегося похитителя внутри машины.

Через полчаса приехали копы и бесстрашно обезвредили деда Гришу, изъяв у него оружие.

После коротких переговоров между копами и старшей сестрой, Григорий остался без обеда и отправился прямиком в психбольницу.

Раздача обеда тем временем закончилась, и нужно было опять пробежаться по палатам и проверить — кого необходимо покормить с ложечки. Обычно таких клиентов имеется с пяток, но их берут на себя санитарки и добровольцы. После обеда, с часу до двух, иногда до трёх — последний аккорд: старшая начинает тасовать пациентов в списке. Кровати и тумбочки выписанных и усопших нужно помыть дезраствором. А помыв — перетащить их (кровати и тумбочки) в палаты для вновь прибывающих из приёмного отделения. А из этих палат перетащить кровати с пациентами и со всем их барахлом в другие палаты. Начинался настоящий хаос. Сколько драм разыгрывалось клиентами, не желающими покидать уже обжитую палату! Старшая носилась среди курсирующих по отделению кроватей и тумбочек и вела тонкую дипломатическую игру с клиентами, и чаще всего — весьма успешно. И вот я толкаю отдраенную мною снизу и сверху металлическую кровать, застеленную новым бельём, и хочется мне прилечь на эту кровать и задрать ноги на каретку. Бывают такие безумные фантазии.

В заключение смены приходит партия чистого белья из прачечной и санитарка Вардит приглашает меня помочь ей разложить барахло в кладовке. В кладовке не развернуться. Вардит женщина крупная, с мужской фигурой и крупными чертами лица. Она разведена и видно, скучает. Разговор заводит она об очень важном для неё вопросе:

- Скажи, а я слышала, многие приезжают из России необрезанные?

У меня с Вардит хорошие отношения, и мне не хотелось бы делать их лучше или хуже. Как бы то ни было, я всего лишь пару месяцев в Израиле и понимаю иврит намного лучше, чем могу на нем изъясняться. Мое гугуканье разрушает романтическую атмосферу. Вардит вздыхает, бельё уже разложено и мы мирно расходимся.

Вечерняя смена задерживается на 10 минут, которые кажутся очень длинными, недаром народная мудрость гласит, что самый длинный конец — у рабочего дня. Дождь кончился. На лавочке у ворот сидит изгнанный из отделения утром монголоид. Я спешу домой, безрадостно сознавая, что уже очень скоро, в 11 часов вечера, пройду через эти ворота вновь.

Глава 13, в которой продолжается рассказ о трудовых буднях санитара

Как это часто бывает в субтропиках, яростный ливень и штормовой ветер вдруг прекратились, небо было безмятежно-голубым, солнце оптимистично сияло и припекало совсем не по-зимнему. Мне хотелось взлететь в это безмятежное небо, воспарить… да вот ноющие пятки мои были слишком тяжелы. Они прочно соединяли меня с Земным Шаром и сами собой двигались по направлению к дому.

Всю дорогу передо мной маячила крупная фигура санитарки Эйтаны. Она, как была в синем санитарском халате, так и топала в нём домой по улице, лишь накинув сверху болониевую безрукавку. Сзади я мог видеть её мощные, как у штангиста, обезображенные узлами варикоза икры.

В «слободке» были гости. Митяй и с ним две дамы. Митяй рассказывал о том, как он чуть было не влип в историю. Речь шла о таком банальном предмете, как мебель.

Один из нюансов эмигрантского быта — охота на новую выброшенную мебель. Есть такие милые районы, где живут адвокаты, дантисты, директора фирм и серьёзные бандиты. И бывает, проезжая по такому району, натыкаешься на совершенно новые диваны или шкафы, выставленные на улицу за ненадобностью. У Митяя на этот случай в авто всегда были наготове тросы, резинки и багажник на крыше. Практически вся мебель в его квартире и в «слободке», а позже и в моей квартире, была «с выставки».

Митяй рассказывал:

— Прикинь, вижу — выставили кожаный диван и два кресла! Паркуюсь, смотрю — всё новяк! Достаю тросы, прикидываю, как мне этот диван затащить на крышу… А тут из дома выходят грузчики, и забирают и диван и кресла в дом! Вышли бы они на пять минут позже…

Мы вели светскую беседу на балконе, когда на сцене вдруг появился художник Яков и, потирая руки, возвестил:

— Ну что ж, всё готово!

Все уставились на Якова. Тот сделал широкий приглашающий жест в сторону своей комнаты. Никто не двинулся с места.

— Вы же сказали, что хотите заказать у меня портрет! — сказал Яков, обращаясь к одной из дам. В голосе художника звенела обида. Тут все разом припомнили, что действительно, где-то месяц назад, наш Пикассо рекламировал апдейт своей «женщины на быке». Собственно, апдейт заключался в том, что художник продолжил работу над молочными железами изображенной на рисунке дамы, раз от разу добавляя им объем и блеск. Понятно, что женщина с таким бюстом передвигаться могла только на быке или на тракторе.

Сиськи на быке предлагалось приобрести по символической цене. Покупателя на этот шедевр среди нас не нашлось, но Митяй пообещал художнику поспрашивать у знакомых — не найдутся ли желающие заказать портрет. Впечатлительный Яков фантазировал, что сорвёт гигантский куш, нарисовав портрет прекрасной и богатой незнакомки. Увидев Митяя в обществе сразу двух незнакомок, Яков воспринял это как сигнал к действию. Он бросился откупоривать краски, готовить кисти и расставлять мольберт.

— Прикоснёмся к прекрасному! — зазывал публику вдохновенный художник.

Увы, прекрасные незнакомки не спешили заказывать у Якова портрет. В особенности, после ознакомления с его шедевром «Похищение Европы». Не отрывая испуганного взгляда от чудовищно распухших молочных желез Европы, незнакомки лепетали что-то о маме и о своей неготовности прикасаться к прекрасному.

Вечно румяный и загорелый инвалид по сердечным болезням, Яков сделался совсем красным. Надутые губы его задрожали. Казалось, он потребует сатисфакции… но он всего лишь убежал и закрылся в комнате. Митяй и его спутницы тоже покинули нас, совершив предварительно несколько традиционных кругов по квартире — в поисках бумажника и ключей от машины. Я остался наедине с мороженой камбалой и сухими бобами. В тот день меня ожидала ночная смена, и надо было бы поспать, да жалко было тратить время на сон. Я решил навестить Машу и Витю — молодоженов, с которыми познакомился на курсах иврита.

Вечерние курсы иврита я посещал ровно пару недель. Публика там была разношёрстная: степенные пожилые дамы, вечно всем недовольные и переспрашивающие каждое новое слово по 10 раз. Семейные пары разных возрастов, в том числе Маша и Витя (ребята моего возраста) и пара художников (оба очень похожие на армян, с огромными печальными глазами на смуглых, обрамленных иссиня-чёрными локонами лицах). Красномордые мужики-работяги, бывшие кадровые военные. Любопытно, что группа эмигрантов из Украины держалась особняком, не желая иметь ничего общего с «москалями». Вместе с салом и горилкой они привезли из Малороссии и традиционный привычный и любимый образ врага. На курсах я не задержался, трудно было сидеть в классе. То меня накрывало свинцовыми волнами сна (после утренней смены), то раздражали переспрашивающие всё по десять раз старушки. Маша и Витя почему-то прониклись ко мне дружескими чувствами и зазывали в гости. Маша была жгучей брюнеткой с аппетитными формами. Витя был подростковой комплекции, с мелкими чертами лица, со светлыми глазами и русыми кудряшками. Он напоминал мне маленького Ленина, каким его увековечили на октябрятской звёздочке. А жили они в соседнем доме. Длинный коридор-галерея был застеклён с одной стороны и предоставлял восхитительный вид на стену соседнего дома. На другой стороне располагались двери многочисленных съёмных комнатушек. Заканчивался этот коллектор маленьким, но уютным, салоном с диванами, столом и телевизором. Эдакий андроидный улей. Действительно, из салона доносился весёлый разноголосый гомон. Машу я заметил сразу — она возвышалась на одном из диванов. Возвышалась, поскольку сидела выше прочих отдыхающих. Приблизившись, я заметил, что между диваном и Машей находятся колени какого-то молодого джентльмена. И видно было, что чувствуют они себя весьма непринужденно, несмотря на присутствие ещё нескольких молодых джентльменов. На столе стояли пивные бутылки, стаканы, тарелки с борщом. Ощущение хаоса дополняли разбросанные карты. Потные розовые лица повернулись ко мне, и я незамедлительно получил приглашение к столу. Никто не поинтересовался целью моего визита или, хотя бы, как меня зовут. Маша узнала меня и весело замахала мне рукой:

— Давай, давай, садись!

— А Витя где? — спросил я, стараясь не выдать удивления.

Мой вопрос вызвал взрыв хохота, что озадачило меня ещё больше. Просмеявшись, один из персонажей ткнул пальцем под стол. Там, на какой-то подстилке, лежал Витя. Он явно был пьян. С по-детски пухлых губ его текли слюни, на светлых шортах чётко выделялось большое мокрое пятно.

— Обоссался наш Витёк! — радостно сообщили мне.

Я решил закончить визит и откланялся, публика неодобрительно пошумела, но за рукав хватать меня никто не стал. От визита остался у меня очень неприятный осадок, и более Машу с Витей я не посещал. Да и курсы иврита пришлось оставить — работа была важнее.

Через много лет, я встретил Машу в магазине. Она прибавила в весе, раздалась в плечах и в бедрах. Маша сообщила мне, что работает продавцом, одна воспитывает ребёнка. От кого ребёнок и что стало с Витей, я выяснять не стал.

Но вернёмся ко Дню санитара.

Покинув «андроидный улей», на улице я столкнулся нос к носу с тинэйджером Лёней. Визаж у Лёни был а-ля Юрочка Шатунов. Годков ему было 20 с небольшим, но выглядел он на все 17.

— Пошли в «каньон», по пивку двинем.

У меня ещё оставалось время. От пива я сразу отказался, но составил Лене компанию. На втором этаже «каньона» были разные общепитовские заведения — пиццерии, «Макдональдс» и просто кафе. Гремела музыка — мелодии и ритмы зарубежных стран. На свободном от столиков пространстве топталась в такт молодежь. Лёня плюхнулся за столик и достал сигарету. Не глядя, он сунул руку в толпу танцующих и притянул за шкирку какого-то мальчугана.

— Зажигалку! — процедил Леня на иврите.

— Щас принесу! — услужливо отозвался подросток.

Лёня не отпустил его, а отшвырнул от себя в толпу танцующих.

— И чтобы быстро! — рявкнул Лёня.

— Ты чего так круто? — спросил я.

Мне всегда неприятно, когда унижают или обижают кого-то. Не важно кого и не важно за что.

Лёня криво улыбнулся:

— А пусть боятся.

Буквально через пару минут подросток вернулся с зажигалкой и подобострастно поднес язычок пламени к Лёниной сигаретке.

Ожидание ночной смены тяготило меня и не давало расслабиться. А может быть, все эти мелкие и неприятные эпизоды проходящего дня тяготили меня? Всё это конкретное и метафорическое дерьмо. И если вы спросите — я выбираю дерьмо конкретное. От него легче отмыться. Занятый такими радостными мыслями, я погрёб к дому, оставил Леню вкушать пиво и наслаждаться собственным величием.

Глава 14. Ночь санитара

Есть в ночных сменах своя прелесть. Например, ночью больные спят (в основном), и намного меньше трахают мозги усталому персоналу. Утром, когда все нормальные люди приходят на работу, ты уходишь с работы. И весь день у тебя впереди. Это при условии, что тебе не влепили вечернюю смену, разумеется. В больнице на ночных сменах особенно не расслабишься — есть масса рутинной работы по наведению чистоты и порядка, сортировке инвентаря, и прочая и прочая. Кроме того, всех «лежачих» больных нужно поворачивать с боку на бок каждые два часа. А если старшая по смене хочет выслужиться перед начальством (на спинах подчинённых, заметьте), то под утро, часиков в шесть, начнется помывка в «лежачих» палатах. Шоб служба мёдом не казалась! Интересно, а если её, ретивую старшую смены, если её саму в шесть утра выдернуть из теплой кроватки, да голой жопой на холодный пластик кресла-каталки, да под душ… И не тот это душ, под которым можно стоять и париться, и кайфовать. Это скоростной, бодрящий душ. Раз — окатили водичкой. Два — намылили. Три — смыли. Так что, со временем, вся эта ночная романтика мне изрядно поднадоела. Ночь. Нож! Три кастета! Нет, это из другого жанра.

Ночь. Мы, не спеша, переходим от палаты к палате. Старшая вечерней смены торопливо рапортует около каждого пациента. Она торопится «сдать» смену — и домой. А время-то уже — двенадцатый час. Пока она доберётся домой, горемыка, пока помоется, смоет с себя миазмы… Первый час ночи… А потом — приступ обжорства. За несколько секунд уничтожит плитку шоколада и большую коробку конфет. А потом — раскаяние, мысли о лишних килограммах и килокалориях. Рвота над унитазом… Второй час ночи… А в 7 утра она помятая, как мочалка, опять идёт тем же курсом, по тем же зловонным белым отсекам, и те же родные лица вокруг… Но это будет утром, а сейчас…

В 4-й палате, прямо у двери в кресле сидит лысоватый мужик. Его глаза выпучены, рот открыт буквой «О», он пытается выдохнуть и сипит так, что его слышно из коридора. Старшая заглядывает в его файл.

— У него записана сейчас ингаляция.

Зарядили ингаляцию. Меня ожидают груды инвентаря, который нужно разложить, рассортировать, привести в порядок для утренней смены. Что-то добавить, долить. Разложить бельё в кладовке. Между делом, каждые два часа ходим с сестричкой ворочать молодцов-огурцов, вегетативных пациентов. Сестричка — молодая африканка. В тёмном коридоре белеет её халат и улыбка. Халат и улыбка вдруг приближаются ко мне:

— Ой, а ты знаешь, я боюсь темноты!

Меня берут за руку. Я «включаю тупого»:

— Да ты не бойся, щас у старшой фонарик попросим…

Через пару часов я вспомнил про астматика. Подумал, что хватит ему уже дышать воздухом из компрессора. Лекарства-то в ингаляторе хватает на несколько минут. Медсестра вообще забыла про него. Подошел к 4-й палате, отдернул занавесочку. Астматик сидел в кресле слегка ссутулившись и сжимая двумя руками подлокотники. Компрессор бесполезно тарахтел на всю палату. Ингалятор валялся у астматика на коленях, и дыхательных движений заметно не было. Лицо его было как маска Павора — открытый рот, выпученные остекленевшие глаза. На мой зов, кряхтя и охая, пришаркала медсестра. Делать кардиограмму не было необходимости. Его путь в Сансаре завершился. Пришёл заспанный дежурный доктор. Потребовал всё-таки сделать кардиограмму. Протокол и порядок. Я закрепил электроды на холодных и твёрдых конечностях бывшего пациента больницы. Бывшего астматика. Электрокардиограф безропотно зарегистрировал электрический потенциал с поверхности бренной оболочки. Я принёс результаты эксперимента — полоску бумаги с прямой линией — на сестринский пост. Пока медсестра говорила по телефону с семьей усопшего, врач лихорадочно строчил что-то в истории болезни. Эпикриз или катамнез. Официальный Эпилог.

Даже разговаривая по телефону, медсестра красиво жестикулировала свободной рукой:

— Я советую вам приехать… состояние больного внезапно ухудшилось (куда уж хуже?) …значительно ухудшилось… мы делаем всё возможное (да-да, даже, вот кардиограмму сделали!), но состояние очень тяжёлое… На самом деле, откуда нам знать — ухудшилось ли его состояние? Просто закончился некий окислительный процесс длинною в 60 лет.

До конца смены оставалось 2 часа. Медсестра зевала и, поглядывая на часы, фантазировала, что родственники усопшего за оставшееся до конца смены время, приехать не успеют. И объясняться с ними придётся старшей сестре следующей, утренней смены. Врач вчитывался в строки назначений, надеясь заметить и исправить ошибку, если таковая была. Было бы забавно, если бы он, например, нашёл бы выписанную по ошибке смертельную дозу препарата. Исправил бы запись, и тут, как результат исправлений, покойник оживёт. Но задачей доктора было защитить пока-ещё-живых от бытовых неприятностей. Необратимые биохимические явления грозили пока-ещё-живым административно-бюрократическими рикошетами. Вот вам параллельные миры. Через час пришёл батюшка-раввин и забрал труп в больничный холодильник. Я помогал ему, толкая каталку сзади. В утреннем полумраке чёрная фигура раввина с развевающимися пейсами напоминала гигантского жука. В холодильнике несколько ячеек были уже заняты. Лязгая стальными дверцами, раввин искал свободную ячейку. «Ищет ему подходящую нишу» — подумал я.

Хотелось спать. Спать, кстати, в больнице категорически запрещалось. Среди персонала ходили страшные истории, о том, как медсестра и санитарка уснули на ночной смене, и пришёл Чупакабра… То есть, дежурная старшая сестра больницы… И всех уволила. Сразу и навсегда. Поэтому, с 4-х часов утра начиналось самое мучительное для меня время. Я засыпал стоя, засыпал, стоило мне лишь на мгновенье остановиться. Мыли лежачих больных. Я поворачивал клиента «на себя», удерживая его в положении на боку и успевал увидеть сон, пока медсестра намыливала клиенту спину.

Уже в более поздний период, когда я стал «матёрым» санитаром, я брал дополнительные ночные смены в доме престарелых. Там было три этажа, на первом — лобби, кухня, кладовка с заветным холодильником. На втором и третьем — комнаты старичков. Ночи там должны были быть легче, но… В первый раз я дежурил там с медсестрой Даной. Это была высокая, ухоженная блондинка, не старше 30-ти. На дежурство её привозил муж, которого я никогда не видел. Дана намекала, что он довольно богат, и мне было непонятно — за каким чертом ей, в таком случае, нужны ночные смены? Уже в 12.00 с делами было покончено и мы с Даной расположились на диване в лобби, напротив телевизора. Кто-то постучал в дверь. Дана жестом приказала мне оставаться на месте и впустила какого-то бледного субъекта. Они уселись рядышком, взявшись за руки. Бледный по-хозяйски переключил на футбол. Я было поднялся, чтобы оставить их вдвоем, но Дана вновь остановила меня:

— Не уходи.

— Ты ж с другом?

— Да надоел мне этот козёл… — сказала Дана задушевным голосом и я вдруг сообразил, что бледный козёл, должно быть, не понимает по-русски. Иностранец. Иди вот, пойми душу женщины. А тем более, медсестры. Однако, смотреть футбол мне было тягостно. Я завалился на диван в двух метрах от влюбленной парочки и собрался почивать, как вдруг мерзко задребезжал колокольчик вызова.

— Это Мирьям…

Мирьям, толстая сгорбленная старушонка, жила на втором этаже.
Бегу на второй этаж. Мирьям сверлит меня взглядом и брюзжит:

— Можно было умереть 10 раз, пока вас дождёшься!

— Чего пожелаете?

Мирьям молчит. Я стою перед ней, ощущая жжение в натруженных на утренней смене пятках. Жду. Мирьям молчит. Выражение лица у неё такое, как будто её заставили скушать свежераздавленную жабу. Я молчу. Она молчит. Мы молчим. В конце концов, мне надоело и я поворачиваюсь к выходу.

— Стой!

— Да?

— Поправь мне подушку.

Я поправляю подушку.

— Да не так же, Господь всемогущий!

Я поправляю подушку. Ещё чуть-чуть! Я двигаю подушку ещё на миллиметр.

— Ты что?! Ты меня так с постели сбросишь! Варвар!

Ещё пять минут нелепой игры с брюзжащей старушонкой и с подушкой. Болят пятки и очень хочется спать. Преодолевая искушение положить подушку ей на лицо, спрашиваю:

— Ну что, так нормально?

Мирьям молчит. Когда я уже дошел до двери — выстрел в спину:

— Я хочу в туалет, помоги мне! Всё вам скорей-скорей! Лишь бы не работать!

Пытаюсь помочь ей встать с кровати. Беру за плечо и за руку и пытаюсь сначала усадить…

— А-а-а!!! А-а-а!!! Ты мне чуть руку не сломал!

Слышу из-за спины ангельский голос Даны:

— Мирьям, сука старая… Когда ж ты сдохнешь?

Мирьям неожиданно резво поднимается с кровати сама. От испуга я хватаю её под руку.

— Да ты что так давишь?! Хочешь мне кости переломать?! Медленнее! Ещё медленнее!

Миллиметр за миллиметром мы продвигаемся к унитазу. До унитаза метра два, мы проделываем это расстояние за несколько бесконечных минут. С ахами, охами и стонами.

— Жди меня здесь! Не уходи!

Но мне приходится оставить её — Дане нужна помощь на третьем этаже.

— Мирьям, посиди пожалуйста на унитазе, я вернусь за тобой.

— Вернётся он! Куда пошел?! Завтра пожалуюсь на тебя! Жди здесь, сказала!

Бегу на третий этаж. На третьем этаже взбесились супруги Твикс — «сладкая парочка». Это были высокие, дородные люди, похожие, как брат и сестра. Они занимали номер-люкс и очень элегантно одевались днём. А сейчас они шлялись по этажу голышом, причём муж напялил галстук, а жена была в какой-то игривой комбинации. Муж держал спутницу жизни под руку и высокомерно объяснял Дане:

— У нас самолет в Брюссель через два часа!

Элегантный галстук его заканчивался на уровне голого пупка. Дана, преграждая супругам путь к лифту, пыталась уговорить их вернуться в комнату. Твикс разом отвернулись от неё и двинулись к лестнице. Там я их и встретил.

— Куда же вы …без чемоданов…

— Чемоданы! Чемоданы!

Обнимая супругов за бледные старческие плечи я стал направлять их к комнате. Оба шатались из стороны в сторону, как пьяные, ковыляя на трясущихся ногах. В комнате нас ждал сюрприз — пол был обильно залит мочой (спасибо диуретикам!). Сладкая парочка начала скользить, как пьяные на катке, падать, цепляться за меня мокрыми от мочи руками. Вся эта сцена напоминала скульптурную группу «Лаокоон с сыновьями». Утихомирив сладкую парочку, вернулся к Мирьям. Та всё ещё «куковала» на унитазе.

— Пожалуюсь на тебя завтра, бездельник!

Опять стоны и причитания, миллиметровые шажки… Бегу вниз, предвкушая отдых… Звонок. Второй этаж… Мирьям.

— Дай мне воды!

Бутылка с водой на тумбочке, на расстоянии 30-ти сантиметров от старушки. Подаю ей бутылку.

— Помоги мне сесть, я же не могу пить лёжа! Да осторожнее, варвар!..

— Она может так по десять раз за ночь тебя дёргать. Хватит к ней бегать! — вдруг решает Дана. Сестра отключает шнур электрического звонка от стены. — Только утром — не забудь включить.

Мирьям сжимает в кулаке импотентный звонок и щёки её трясутся от негодования.

В лобби тьма сменяется предутренним полумраком. Долгожданные диваны кажутся уже не такими уютными. Дана выглядит помятой, усталой женщиной. Темнота многие вещи изменяет, да и вообще, всё в нашей жизни лишь вопрос освещения, не так ли?

Дана зевает и, не глядя в мою сторону, плюхается на диван. Я опускаюсь в кресло и кладу ноги на журнальный столик. Закрываю глаза. Трезвонят сразу несколько звонков из разных комнат. 6 утра. В комнате старушки Товы я открываю окно. Холодный утренний воздух, солнце, тяжёлые тучи, запах дождя. Ничего прекраснее того рассвета я не видел.

— Оставь окно открытым! — просит Това.

— Тебе что-то нужно?

— Ничего!

Маленькая, сухонькая, с румяными щечками, старушка Това кажется мне ангелом.

До конца смены ещё целый час.

Глава 15, в которой сюжет совершает неожиданный поворот: автор включает машину времени и мы переносимся на 25—30 лет до начала описываемых выше событий

Сначала объясню кое-что о своей генеалогии. Она не начинается от Меровингов или Рюриковичей. С домом Габсбургов я тоже, насколько мне известно, не имею прямых связей. Если мои одноклассники (или соседи) и упоминали моё происхождение, то лишь в в минуты крайней фрустрации (их крайней фрустрации) и всегда в негативном аспекте. Родители воспитывали меня в духе ленинизма и интернационализма. Никаких сионистских или религиозных тем никогда не поднималось. Были среди дедушек и бабушек рабочие, кузнецы, грузчики, казаки, офицеры. Колеватовы, Тихоновы, Детистовы, Хрусталёвы и Артамоновы. И был дедушка Зельтц. Лет до 7 я был уверен, что я — русский, советский. Эта концепция дала трещину, когда я начал учиться в школе, в первом классе.

Я подрался с кем-то на перемене. Мой побитый противник отбежал в сторону и начал выкрикивать противным голосом:

— Ев-рей! Ев-рей!

Я не понял, что это значит, но звучало это, как оскорбление. На всякий случай я догнал обидчика и побил его ещё капельку.

Меня поставили перед училкой, и та спросила строго:

— Почему ты побил Васю?

— Он обзывал меня евреем! — во мне ещё бродил кураж и задор потасовки. И я был уверен в своей полной правоте. Ведь если кто-то пытается тебя обидеть, это же твоё полное право — постоять за себя.

— Но ты и есть — еврей, — сурово одёрнула меня училка. — Не смей больше бить никого!

Весь кураж моментально улетучился. Я почувствовал себя крайне виноватым, обмякшим. Что-то не состыковывалось в моей детской голове. Я не понимал, что это значит — «еврей», но ощущение было такое, как будто у тебя вдруг нашли некий дефект, этого уже не исправишь. Ты хуже других, как бы ты ни старался, и тебе с этим жить.

Я пришёл домой и спросил у мамы, что значит «еврей».

— Еврей?! Да ты русский! — и мама перевела разговор на другую тему. И с той минуты, ощущение собственной второсортности стало лишь сильнее.

В общем, я и не подозревал, что принадлежу к древнейшему народу. Или почти принадлежу. По крайней мере, своей Х-хромосомой я обязан славянам. А вот Y-хромосома досталась мне прямиком от Праотца Авраама. Не более 100 поколений промелькнули между нами (между Авраамом и мной, значит). Но, как уже было отмечено выше (или свыше), я ни о чем таком в детстве не догадывался.

Когда я вспоминаю своё детство, мне не верится, что это было со мной. Я не уверен, что всё это вообще происходило в действительности. Нет у меня ощущения непрерывности и целостности сюжета. Остались в памяти лишь какие-то разрозненные картинки. Смотрю на них и не разберу — то ли Босх, то ли Кустодиев, то ли просто этикетки от «жувачки».

Вот вам картинка первая.

Мне уже четыре годика. Я старательно кушаю манную кашку, разжёвывая комки и прислушиваясь к отмороженному голосу Заслуженного Народного Артиста. Он повествует о приключениях Буратино. Голос доносился из колонки проигрывателя третьего класса «Рекорд». Буратино представляется мне болезненным ребёнком с вытянутым фиолетовым лицом. Мне было обещано, что если я доем кашку до конца, то в будущем стану солдатом или летчиком. И смогу, как Николай Гастелло, направить свою объятую пламенем крылатую машину на какую-либо благородную цель. Доедать кашу нет желания. Бабушка, дочь терских казаков из станицы Калиновская, возмущается:

— Да ты знаешь, как мои братики во время революции голодали и просили: «Сестрица, найди нам покушать!», а кушать-то было нечего.

Бабушка проводит по тарелке корявым пальцем и решительно подносит вымазанный кашей палец к моему носу.

— Ешь!

Я протестую. Корявый палец дрожит в миллиметре у моего носа. Бабушка яростно настаивает.

— У меня палец чище, чем твой рот!

Я рискую отклониться на стуле и встать из-за стола. Бабушка, сокрушённо качая головой, отвешивает мне оплеуху.

— Собирали лебеду в поле… с голодухи… По сухарику в день съедали…

Бабушка верит, что я должен съесть всё. Всё, что не досталось ей и её маленьким братьям. И тогда со мной в жизни не случится ничего плохого. Я не умру от голода. Никогда.

На мне зелёная рубашка с оранжевой звездой на левом кармане. «Как у солдата», — говорит мама. Такой рубашки нет ни у кого в садике. Мама сама сшила её из обрезков, что остались от её платья. Тогда, в четыре года, мне это очень нравилось. Проблема была в том, что и в школе мама продолжала шить мне рубашки и штаны из обрезков, перешивать дедушкины и папины вещи. Даже когда мне это уже совсем перестало нравиться. Зато это нравилось моим одноклассникам. Мало того, что почему-то я один на всю школу считался евреем (или так мне казалось). Так ещё и гардероб мой постоянно вызывал насмешки. Я ходил в мешковатом сине-чёрном костюме фасона конца сороковых. Костюм достался мне от дедушки Зельтца, который умер в 1953-м, за 30 лет до того, как я стал старшеклассником и получил его костюм. Пиджак вонял застарелым потом. Из драной подкладки на груди лез колючий конский волос. Швы на пиджаке и на штанах были засалены и блестели. Я вполне могу носить и даже передать своим детям дедушкин костюм и папины старые ботинки. Они почти не рваные. Только кое-где швы слегка разошлись. Жаль, что от дедушки мне не досталось ботинок. Не досталось от него и трусов с майками. Не досталось носков. Куда, чёрт возьми, исчезли дедушкины носки? Ведь не прошло и тридцати лет, как он оставил этот мир, а тридцать лет — вовсе не срок в Космическом Масштабе. Я чувствую себя обкраденным. И ещё кое-что мне досталось от дедушки. Это медная гарда от дедушкиной сабли. Дедушка служил в шестой Конной Армии. Дедушка скакал на коне и отвешивал белякам оплеухи. На гарде зарубки. Мне ещё не было пяти, когда я впервые прикоснулся к реликвиям: гарда и дедушкин блестящий портсигар с изображением Минина и Пожарского. Похоже было, что патриоты не поделили меч, вцепившись в оружие одновременно с двух сторон. Пожарский как бы присел, закрываясь круглым щитом. Минин же угрожающе воздевал мощную длань и выражение на металлическом лике его говорило: «Я-те, с-сука!» Были ещё пули от винтовки, зелёные пуговицы от дедушкиной гимнастерки (металлические, пузатые, со звёздочкой и с серп-и-молотом) и дедушкины зубы. У дедушки была цинга, и зубы он вынимал пальцами и зачем-то складывал их в коробку с пуговицами. Там они и пролежали 30 с лишним лет. Дедушка в глубине души верил в генетику и мечтал, чтобы его клонировали в 21-м веке.

Были ещё реликвии: на бабушкином старинном комоде стояли мраморные слоники, мраморные орлы, мраморный медведь с гармошкой. В разгуле бесшабашности бабушка разрешала мне потрогать все эти необыкновенные штуки. Со старинных фотографий пристально смотрели на меня отретушированными зрачками усатые люди в папахах, в бурках и с кинжалами. Мои предки. Была ещё одна вещица, которую мне не разрешалось трогать. Это была овальная банка фиолетового стекла. Внутри банки жили своей жизнью маленький дворец, балерина и фламинго. Мне разрешалось смотреть на это чудо. Там был целый мир, загадочный и волшебный. Я смотрел, затаив дыхание и мне хотелось поговорить с балериной, прикоснуться к прекрасным фламинго… Когда банка разбилась, пятно цветного масла растеклось по паркету. Балерина и фламинго безжизненными комочками воска лежали среди осколков. Бабушка намекает на то, что жить мне намного привольнее, чем, например Владику — моему отцу. Когда Владик был маленький, он убежал с ребятами воровать снаряды с военного эшелона. По возвращении — был положен животом на сундук и выпорот. Я не воровал снарядов, но меня тоже пороли, и за менее значительные проступки. Оплеухи не в счет. Сундук, мрачный как эшафот, стоит в кладовой. Это огромный деревянный сундук, красиво обитый жёлтой и красной жестью, с тяжёлыми металлическими ручками и замками. Я уверен — в нем хранятся сокровища. Понятно, что в сундук мне лазить нельзя.

Глава 16. Продолжение «Весёлых картинок», в которой описываются попытки моделирования «Травмы рождения»

Мы живем в коммунальной квартире. Мне 5 лет. Соседка, тётя Шура, угощает меня сгущёнкой. Этот волшебный деликатес — сгущёнка — налита в блюдце, и я должен собрать её хлебным мякишем. Родители приходят с работы поздно, поэтому, иногда тётя Шура присматривает за мной. Иногда приезжает бабаня (бабушка Аня). Бабаня глуха, и когда хочет сообщить окружающим что-то неприятное, предварительно отключает слуховой аппарат. Таким образом, она экономит не только дефицитные батарейки, но и свои нервы. Я хочу поиграть с бабаней и прячусь в ящик дивана — пусть поищет! Вдруг, по скрипу половиц и по вибрациям каркаса, я понимаю, что 80-ти килограммовая моя бабаня уже сидит непосредственно на диване, и что вылезти я уже никак не могу. Мне кажется, что меня похоронили заживо. Мне нечем дышать. Отчаяние, животный страх, осознание терминальности бытия — всё это я ощутил остро и сразу, почти так же остро, как тогда, когда застрял в керамической канализационной трубе.

А в трубе я застрял, когда вместе с другими детьми мы пытались пролезть по ней. Труба лежала во дворе, возможно, забытая строителями, а возможно, специально приготовленная для нас. Ловушка для любопытных, гуляющих без присмотра пятилетних детей. Труба лежала на песке, соблазнительно открыв нам свое лоно. Любой, заглянув в неё, мог увидеть потусторонний мир — мир по ту сторону трубы. Идеально круглый мир, сияющий сквозь керамическую черноту. Он звал нас. Нас было трое: Алка, Мишка и я. Мишка первым услышал зов и догадался предложить нам телепортироваться через трубу. Он сказал что-то вроде: «А не отыграть ли нам заново „травму рождения“?» Или: «А что будет символизировать цилиндрический объект, который введёт себя в другой цилиндрический объект?» И вот там, разыгрывая из себя неуклюжий сперматозоид, я повернулся неудачно, не выдвинул вовремя руку, и застрял. Если бы мне было 30, я бы сказал, что я чувствовал себя, как неудачно женившийся человек. Но мне ещё чуть-чуть не хватало до 30.

— Ты мой, — прогудела труба. — Ты останешься внутри меня на веки вечные!

И у меня было предостаточно времени понаблюдать этот изумительно светлый и идеально круглый мир снаружи. Там внедрялись рационализаторские предложения, воплощались решения съезда в жизнь, формировались народные дружины, проводилась беспощадная борьба с несунами и с низкопоклонничеством перед Западом. Там разрастались стройки коммунизма, выделялись отдельные квартиры каждой советской семье, решалась продовольственная программа. Где-то между отдельными квартирами и решённой продовольственной программой уже наклёвывались, как нераскрытые бутоны, новые олигархи в малиновых пиджаках. Бородатые чеченские боевики выстраивались в очереди за «синей птицей», по одной в одни руки. Сидя под бабаней, в недрах дивана, я видел только оправленную в твёрдое дерево черноту, слышал гробовую тишину и таким образом, любая сенсорная связь с иллюзорным внешним миром была потеряна. О, если бы такая ситуация повторилась сегодня! Если б я вновь оказался закрытым в диване, придавленный телом 80-ти килограммовой бабушки, я бы всё сделал иначе. Я бы изо всех сил, крепко и глубоко заснул бы и постарался бы проснуться не ранее 2020 года. Что ж, видно уже тогда я был пропитан марксизмом, потому что чрезвычайно испугался банальной сенсорной депривации, решил, что промедление смерти подобно и, барабаня изо всех сил, требовал сбросить гнёт и жаждал свободы, не подозревая, что именно будучи запертым в диване, я был истинно свободен. Не иначе, именно после такой неудачной игры в прятки я и начал заикаться. Родители же были уверены, что заикаться я начал после того, как меня де напугали «плохие мальчишки». Сухомлинский, конечно же, возразил бы. «Плохих мальчишек не бывает», — сказал бы он. С другой стороны — вряд ли он бывал в Арбатове.

В другой раз бабаня сыграла со мной шутку. Я вышел из комнаты и не нашёл её. Я кружил по двухкомнатной коммунальной квартире, я звал её и не нашёл её. Была зима, окна были заклеены, моё зарёванное лицо в форточке отражало экзистенциальный ужас и веселило прохожих. Всё это время бабаня, отключив слуховой аппарат, дремала на стуле за холодильником «Бирюза».

Глава 17. Продолжение «Весёлых картинок», антагонизм процесса и цели

Я ласково попрощался с плюшевой собачкой по кличке Авка. «Я еду в Детский парк!» Авка не возражала. Хотя её саму не брали в Детский парк, Авка не выражала протеста или фрустрации. Она безропотно и смиренно принимала жизнь такой, какая она есть.

Детский парк! Это было моей мечтой. Мама оделась красиво, мне выдали белые гольфики. Раньше я только наблюдал Детский парк из окна трамвая. Огромная белая космическая ракета возвышалась в центре парка. Педальные детские машинки ездили по дорожкам. Мороженое в вафельных стаканчиках!

Мы идём к трамваю. Возле трамвайной остановки — ряды аппаратов с газировкой исторгают пахучие потоки на асфальт. Потоки сливаются в лужи, граждане вываливают из трамвая, перепрыгивают через лужи и спешат, спешат, спешат…

— Куда стремитесь вы, безумцы? — сказал бы я но не сказал, и даже не подумал, в силу отсутствия способности к рефлексии. И даже такой простой факт, что в вечно истекающих сиропом аппаратах присутствует вечное отсутствие стаканов — даже этот очевидный и поразительный факт не привлёк моего внимания. Я видел перед глазами только белую космическую ракету.

Не веря своему счастью, я иду по грязному, замусоренному песку. Я приближаюсь к прекрасной белой космической ракете. Вблизи заметно, как облупилась на ней краска. Ржавчина разъедает ступеньки и поручни. Внутри полумрак, запах мочи и застарелого кала. Ничто в нашей жизни не имеет лишь одну сторону — сообщила мне ракета. А чаще всего, этих сторон больше двух, добавило мороженое. И само оно, мороженое, было как дао. Оно выпирало сверху, капало снизу и подтекало с боков, через разрывы в вафельном стаканчике. И за такие разочаровывающие выводы больше меня в Детский парк не брали. Никогда.

Глава 18. Продолжение «Весёлых картинок»: Новогодняя сказка

Зимние вечера зачаровывали меня. Вечером плевки и окурки прячутся во тьме, остаётся только радужное сияние снега в свете фонарей, медленное кружение снежинок. «Полетели белые мухи…» — вздыхает бабаня. Дома уже поставлена густая смолистая ель, переливается зеркальным блеском шаров, шишек и прочих сексуальных символов. Я вглядываюсь в одну из игрушек. Это искусно сработанная избушка из жёлтого матового стекла. Крыша избушки завалена снегом из белого стекла. Вот-вот выйдет оттуда маленький Дед Мороз с огромным мешком подарков. Я верю, что так и будет. Каждый Новый Год я жил в ожидании чуда.

Мы с отцом идём гулять. Впрочем, отец не любит, когда я его так называю, ему нравится больше «папа». А ещё лучше — папуля. Соответственно, есть и мамуля. Как-то папуля сидел за столом, а мамуля — спиной к нему, на кровати.

— Передай своему папе, что он дурак, — просит меня мамуля, не глядя на папулю. Я старательно выполняю её поручение.

— Передай своей маме, что она идиотка, — задорно требует папуля. У меня очень важная роль: я посредник, посланник. Или, я — как орудие, как щит и меч, которые служат одновременно обоим противникам, пока те обмениваются ударами? О силе ударов можно будет судить по зазубринам и зарубкам.

Отец надевает белый тулуп и кроличью шапку-ушанку. На улице малолюдно, морозно и темно. И эта тишина, это сияние снега наполняют меня ощущением волшебной сказки, ожиданием что вот-вот произойдёт нечто очень хорошее. Я вдруг понимаю, что мы уже далеко от дома… точнее, я далеко от дома, потому что отца нигде нет. Я кручусь во все стороны, пытаясь найти его, но вокруг никого. Только волшебные сугробы, незнакомые люди, незнакомые дома… Неужели он завёл меня в эти сугробы и бросил? Неужели он решил за что-то избавиться от меня, и мне придётся бороться за выживание в жестоком и враждебном мире? Я реву и мечусь из стороны в сторону, не зная, куда бежать. Отец, страшно довольный, возникает из-за кадра. Всё это время он искусно прятался, наблюдая бестолковые метания своего отпрыска. И отпрыск не обманул его ожиданий. Отец радостно смеется, и мы продолжаем прогулку. Желая ещё раз повеселить папулю, я улучаю момент и успешно ускользаю от него, прячусь за дерево, и теперь уже он мечется в радужном сиянии фонарей. Теперь я чувствую, как это здорово — прятаться и быть на волоске от того, чтобы тебя поймали. Но всё же я выхожу из укрытия и, радостный, бегу к нему. К моему недоумению, меня встречает мощная затрещина. Да, папа был бесподобен в этот миг. Он, уподобился Георгию Победоносцу, который, как известно из непроверенных источников, эффектно поразил дракона копьём. Голова моя хочет оторваться от тела, но она поймана крепко завязанной под подбородком шапкой и фиксирована шарфом. Синие и жёлтые звезды вспыхивают перед глазами. Я лечу в сказочный сугроб и погружаюсь в его волшебное сияние. Там, на дне сугроба, я познаю важную истину — иногда полезно довольствоваться предчувствием чуда, ибо то, что произойдет потом, может оказаться совсем и не таким уж чудесным.

Глава 19, часть 1. Продолжение «Весёлых картинок»: как мне помог Джордано Бруно

Мне больно дышать. Я не могу сделать вдох. Я лежу под настенной лампой-колокольчиком и наблюдаю как двигается под оранжевой курточкой моя собственная грудная клетка. Неважно двигается. Детский врач Дезикова топает по комнате. Она в высоких сапогах. От неё пахнет дезинфекцией и в радиусе двух метров все микробы умирают. В сумке у неё куча всяких блестящих металлических и резиновых вещей, но играть или даже посмотреть на них она никому не даёт.

— Пневмония — говорит Дезикова.

Мамуля лечит меня интенсивно и с азартом. Два раза в день я получаю какую-то жутко горькую таблетку.

— Разжёвывай, не глотай! — требует мамуля. Я разжёвываю. Два раза в день я получаю горчичники, и ещё один раз, перед сном, мне полагается держать ноги в ведре с кипятком, в котором заваривают горчицу. Чтобы вода не остывала, колени (мои) и ведро накрывают одеялом. Мне очень горячо, я пытаюсь протестовать, но мамуля рассказывает мне о том, как страдал Джордано Бруно. Когда он заболел пневмонией, его вообще сожгли на костре. А он терпел. И не пикнул. Мне жалко Бруно, но, по крайней мере, его сожгли всего один единственный раз.

Вдобавок, раз в день приходилось делать ингаляции горячим паром. В чайнике заваривали какую-то белену, в носик (чайника) вставляли бумажную трубочку, и через эту трубочку, охватив её плотно губами, я старательно вдыхал пар. Мамуля видела, когда я халтурю и реагировала немедленно и жёстко. Попробуй тут не выздороветь. Все болезни — от избыточной разнеженности. Вот, кстати, по поводу ингаляций: без бумажной трубочки лечебный эффект был бы вообще моментальный.

Глава 19, часть 2. Продолжение «Весёлых картинок»: из жизни индейца Виниту

Я никогда не сплю в тихий час. Но вставать нельзя. Говорить нельзя. Шевелиться нельзя. Мариванна может заметить, что ты не спишь, и тогда… Колготки на голове. Все встали и играют, а тебя оставят лежать, всем на потеху, на раскладушке. Или запрут в кладовку. В кладовке воняет старыми матрацами. Меня запирают вместе со Светкой — она тоже шевелилась. И вот мы наказаны самым необычным образом. Мы исследуем друг друга, восхищаясь, какие мы разные.

На полдник — огромные блины. На обед — драка за горбушки. Пшённую кашу я съесть не способен, и поэтому, в наказание, оставлен за столом с тарелкой каши, наблюдать за стадом конформистов, которые уже всё съели и весело играют. Во дворе я — индеец Виниту. Очень быстрые ноги, очень твёрдый и шершавый асфальт и очень разбитые коленки. Жёлтая дезинфекционная жидкость стекает по голеням, смешиваясь с кровью и размывая дорожки на запыленной коже. Нас трое индейцев и мы сбежали из садика. Не знаю, кто разогнул железные прутья забора. Может, Илья Муромец, когда он ходил в подготовительную группу. Мы сидим у Саньки дома, и покуда Министерство Просвещения дремлет, мы играем в солдатики. Санька демонстрирует нам сросшиеся пальцы на его ноге и видно, что он страшно горд своей эдакой экстраординарностью. Меня не покидает смутное беспокойство. Конечно, это здорово — удрать из садика, но за всё в этой жизни придётся платить.

Лес. За деревьями прячутся немцы. Так мы с Мишкой решили, хотя они орали нам, что немцы — это мы. В моей руке — граната. Мишка шипит возбуждённо: «Давай! Бросай гранату!» Я бросаю. Пивная бутылка, разбиваясь об ствол дерева, фонтанирует зелёными стеклянными брызгами. В этот момент фашист Женька и решил проверить, что мы там замышляем. Подвёл фашиста внутренний голос, с кем не бывает. Прямо над глазом у Женьки появился аккуратненький порез. А через секунду, уже половина лица его залита кровью, непонятно откуда взявшиеся вдруг девчонки с воем несутся к дремлющей в тенёчке воспитательнице. Все мы, и немцы, и русские, шеренгой стоим перед Мариванной.

— Кто бутылку бросал?!

— Я.

Мариванну, похоже, возмутило мое признание.

— Ишь, сразу сознался! Как будто гордится!

Гнев Мариванны может испепелить и меня, и русских с немцами, и весь мир. Мне лучше бы вернуться строй. Всех ведут в садик и объявляют «тихий час». Меня поднимают с раскладушки, куда-то ведут, подталкивая в плечо, хоть я и не думаю сопротивляться или препятствовать следствию. В комнате трое пожилых полных женщин, все похожи на Мариванну, как близнецы. Ниф-ниф, Нуф-нуф и Наф-наф.

— Вот, это он в вашего сына бутылкой бросил! — объясняют они хором какому-то дяденьке в пиджаке. Я прекрасно понимаю, что меня ждет смертельная инъекция или расстрел.

— Ну, он, наверное, нечаянно? — мягко спрашивает дядя.

— Я гранату бросал… — пытаюсь объяснить я. — Ну, не мог я не бросить, там же были немцы…

Дядя удивил меня — он пожал плечами и ушёл.

Глава 19, часть 3. Продолжение «Весёлых картинок»: из мемуаров Марко Поло

Мы в плацкартном вагоне. Пахнет мазутом, жестью, старыми матрасами, людьми и приключениями. Мы едем в Батуми. Пока взрослые заняты своими скучными разговорами, я часами смотрю в окно с верхней полки. Если опустить стекло, сильный поток ветра бьет в лицо. Там, за окном, проплывает жизнь других людей: пассажиров встречных поездов, бабок с мешками семечек на полустанках, деревушек и городков. Вот какая-то девушка вышла на крыльцо своего уносящегося на север бревенчатого домика и помахала мне рукой. Ну, а кому же ещё? Вот проносится с адским грохотом встречный состав. Сквозь жесткий, бьющий по глазам ветер, в мельтешении встречных вагонов, я успеваю заметить лицо пятилетнего мальчишки, шатена с голубыми глазами. Он лежит на верхней полке, подставив лицо ветру. Он слушает биение колес и дыхание двигателя, впитывая проносящиеся перед ним сцены, стараясь не упустить ни малейшей детали. Проводник предлагает чай. Гранёные стаканы, старомодные вычурные подстаканники, белые кубики сахара. Кто-то бренчит на гитаре, кто-то впился зубами в истекающую жиром зажаренную ногу геройски павшей на благо человечества курицы. Унылая очередь в туалет. Педаль измазанного унитаза приоткрывает окно в ещё один мир. Мир мелькающих шпал. На длинных остановках мамуля бесстрашно отдаляется от поезда. Увы, при этом она таскает меня за собой. Я по-настоящему опасаюсь: откуда она знает, что когда мы вернёмся, поезд будет ждать нас? Но он ждал. А мы таскались по разным магазинам, и пятки мои ныли, и сам я тоже ныл, и это страшно раздражало мамулю, и получал я тычки и затрещины с целью успокоения, но, видимо, мало. Потому что успокоение наступало лишь когда мы покидали очередной одёжный или промтоварный магазин. И тогда, на выходе из магазина, возникала надежда, что теперь-то мы вернёмся на поезд. Возникала и рассыпалась, как только зоркие глаза мамули засекали новую цель. Мы ещё не доехали до Батуми, а я уже сыт путешествиями по горло. Марк Аврелий очень точно подметил: жизнь это хаос и скитание по чужбине. Именно по такому сценарию всё и развивалось. Конечно, тогда я ещё не был знаком с Марком и о существовании какого-то сценария не догадывался.

В Батуми, прямо в центре города, по парку бродят ишаки и овцы, лакомясь и без того не самым пышным кустарником. У гостиницы, в которую нас вселили, высится настоящая гора красивых морских ракушек. Воняют они так, что без противогаза приблизиться к этой горе невозможно. А вот противогазы мы с собой не захватили. Потом я вижу такие же ракушки на лотках продавцов. Они уже не воняют, они отполированы и отлакированы, и подписаны витиеватым шрифтом «Привет из Батуми!». На заднем дворе гостиницы, в тени какого-то странного тропического дерева, стоит самое настоящее кресло. В кресле лениво развалился Артур — подросток с колючим взглядом. Он курит сигарету. Я стою рядом. Перед нами стоит на коленях долговязый парень. Он рыдает.

— Прости меня, Артурчик! Ты же знаешь — у меня больная сестра!

Рядом присутствует ещё один персонаж. Такой же долговязый парень, который также умоляет:

— Пожалей его, Артурчик, у него больная сестра!
Я не понимаю, что всё это значит. Рыдающий парень выглядит намного крупнее и сильнее Артура. Почему же он ползает на коленях и рыдает? Мне кажется, что всё это игра. До тех пор, пока Артур не прижигает долговязому щёку сигаретой. А потом даёт ему звонкую пощечину по другой щеке. Долговязый прощён.

— Скажи спасибо ему. — Артур показывает на меня. — Если бы его тут не было…

Долговязый смотрит на меня униженными, слезящимися глазами, целует покоящуюся на подлокотнике кресла руку. Ту самую, которая минуту назад отвесила ему пощечину. Затем, сгорбившись, покидает сцену.

А совсем рядом, за стеной гостиницы, веселилась наша туристическая группа, суетились работники сферы обслуживания, маман готовила набег на местные магазины, администрация гостиницы принимала важные решения, дрессированные работники дельфинария исправно подавали рыбу выпрыгивающим из воды дельфинам, партия и правительство неусыпно трудились на благо простых людей, поджигатели войны размещали баллистические ракеты «Першинг-2» где ни попадя, космические корабли бороздили просторы Большого театра. Чуть дальше, чуть правее, эдак десяток-другой световых лет, в космосе притаилась коварная чёрная дыра, нацелившись на галактику Млечного пути.

Глава 20. Продолжение «Весёлых картинок»: первый звонок, появление летающей тарелки, первая отметка

Я — первоклассник. Я — новенький и всё у меня новенькое. Новенький портфель, новенькие прописи, новенькая, поблёскивающая чёрным пластиком, чернильная ручка. Всё это пахнет необычно, многообещающе. Пахнет новой жизнью. Первый школьный день. Школа имени Пьера Ришара. Или нет, кажется, Николая Островского. Много незнакомых взрослых и очень много незнакомых детей. Все построены в каре перед серым каменным идолом. Голова идола как бы насажена на параллелепипед. Щёки его ввалились, он голоден и требует жертв. Здоровенный десятиклассник сажает на плечо малюсенькую девочку в чёрном платье и в белом фартучке. Её косички уложены кольцами и украшены большими белыми бантами. Девочку колотит от ужаса, но всем кажется, что она задорно трясёт большим сверкающим колокольчиком. Десятиклассник лёгкой рысью движется по периметру каре. Какая-то пожилая тётка начинает выкрикивать что-то в микрофон, неприлично приближая его к накрашенным губам. Пока взгляды присутствующих прикованы к микрофону, десятиклассник завершает свой бег за периметром. Там он роняет девочку с плеча вниз, и слету наподдаёт ей коленом. Девочка теряется в густых кустах акации, из зарослей жалобно звенит колокольчик. Десятиклассник закуривает и спешит на спортплощадку — там друзья уже отхлебывают пиво из трёхлитровой банки.

Летающая тарелка. Мне 7 лет. Я стою на коленях. В руке моей мокрая тряпка. На тряпку налипли пласты краски. Я мою пол. Папуля моет посуду и зорко следит за мной.

— Веселей! Что ты… как в концлагере?!

И действительно, что это я? Разве это не здорово — ползать на четвереньках и драить полы? Не это ли заветная мечта всех детей? Когда мне не удаётся выразить счастье словами или хотя бы мимикой, папуля очень огорчается. Заботливой рукой, он запускает в меня тарелку. Тарелка попадет мне в голову и разбивается. «Хорошо ещё, осколки крупные», — думаю я, продолжая уборку. Ну вот, и папулю расстроил, и тарелку разбил. Надеюсь, он не успел её помыть. Мокрая тряпка цепляет на себя все новые и новые пласты краски. Краска охотно отстаёт от досок, хотя я мою пол обычной водой, а не каким-то там растворителем.

Это первая уборка в новой квартире. Мы расстались с нашими соседями по трёхкомнатной квартире — доброй тётей Шурой и её непутёвым племянником Серёжкой. От Серёжки всегда пахло перегаром и солёной рыбой. Когда, через несколько лет, я спрошу у папы о судьбе наших бывших соседей, он ответит:

— Тетя Шура умерла… А Серёжка спился… и повесился…

Она умерла, а он повесился. А мы получили отдельную квартиру в новой девятиэтажке.

Из разговоров взрослых я понимаю, что остальные жильцы недолюбливают нас, потому что папа не ходил на стройку. То есть, не участвовал в строительстве нашего нового дома. Таковы были социалистические традиции. Хочешь отдельную квартиру в новом доме? Бросай всё, и помогай строителям. Мне не довелось поработать на стройке в России, да ещё зимой. Но могу представить себе, какое это запредельное наслаждение. Папуля, лишая себя радости физического труда на свежем воздухе, лишая себя радости общения со строителями, сидел на работе и стучал на пишущей машинке. Мысли его витали в тех измерениях, которые не доступны среднестатистическому гражданину. То есть тому, кого принято считать «нормальным человеком. Папуля сочинял статьи об истории космонавтики и истории ВОВ. То есть, принимая за истину аксиому, что прошлого не существует, так как оно уже прошло, можно предположить, что интересы папули всецело лежали в сфере несуществующего.

Папуля точно мог сказать, где находилась такая-то дивизия такого-то числа, и кто там был командиром (с 1941 по 1945 год), но смутно представлял, с какого конца нужно держать молоток.

Скажу откровенно, если бы строители узнали бы о технических талантах моего папы, они бы сами попросили бы папулю, чтобы он держался от стройки подальше.

Скажу ещё откровеннее — у моего папы есть настоящий талант приводить всякие механические и электрические аппараты в полную негодность. Или наносить физические увечья самому себе. При этом, папа обожает ремонтировать. Когда я видел его с отверткой в руках, сосредоточенно рассматривающего заднюю стенку телевизора, я знал, что могу лишиться и без того скудных телесеансов на неделю. Пока не позовут настоящего телемастера. А потом я слышал треск электрических разрядов и папа что-то бормотал с досадой. Он никогда не ругался матом, чем порочил, на мой взгляд, звание десантника. Дело в том, что папуля служил в десанте. Служил-то он всего два года, но десант застрял в нём навечно.

Если я пытался объяснить ему что-то, и начинал со слов: «Я думал…», папуля очень резко и сурово обрывал меня: «Тебе думать не положено!» Когда я выражал неповиновение, он мог сказать мне: «Ах ты, говно! Подонок!» Он мог дать затрещину. Но не более того. И когда его било током или когда молоток попадал ему на палец — он не ругался. Мне кажется, его это даже радовало. Он, таким образом, выходил из игры. Нельзя требовать продолжения ремонта от травмированного человека. Когда папуля, ещё на «старой квартире», занялся побелкой потолка, это закончилось поездкой в травмпункт. Он ухитрился упасть с двухметровой высоты, спиной, аккурат на острую коническую рукоять большой малярной кисти. Кисть стояла в жестянке с краской, на полу, терпеливо поджидая свою жертву. И вошла в папину спину всего в 3-х сантиметрах от позвоночника. Помню обильно заляпанную кровью белую рубашку, тусклое освещение в травмпункте, заплёванный и загаженный окурками снег у входа. Кажется, мамуля со временем поняла, что она может легко лишиться преданного мужа, и тогда для всяких ремонтных работ стали нанимать кустарей-одиночек. На пролетарском фоне нашего района это выглядело дико. Если ты не можешь самостоятельно построить гараж или перебрать мотор «жигуля» — тебя будут считать инвалидом. Поэтому, когда мамуле надоела отваливающаяся пластами краска со стен и с пола, в нашей новой квартире, в нашем новом, только что выстроенном доме, появился Борис Алексаныч. Он появлялся то в единственном числе, а то с коллегами. Дощатый пол очень быстро стал покрываться где авиационной фанерой, а где — дефицитным линолеумом. Из разговоров взрослых я понимал, что какие-то трения и разногласия нарастают между работягами и мамулей, но ремонт продолжался и в атмосфере «холодной войны». Теперь по фанерным фрагментам пола водить тряпкой было легко, и уборка продвигалась быстро. Линолеум же был пористым, и отмыть его было подчас сложновато. Кроме того, у папули появились адмиральские замашки — он требовал, чтобы я чистил зубным порошком жестяные полоски, закрывающие стыки линолеума. После того, как я отрапортую об окончании работ, папуля будет водить пальцем за диваном и по самым верхним полкам, и если найдет пыль…

Первая отметка. Холодный серый день, я возвращаюсь из школы. Тротуар припорошен жиденьким ноябрьским снегом. Где-то, на пол-пути между школой и домом, стоит фанерный домик, который строители ещё не успели разобрать, а может быть, специально оставили для меня. В моём новеньком портфеле новенькая пропись. В новенькой прописи — совершенно новенькая, неожиданно жирная двойка. Я захожу в фанерный домик и закрываю за собой дверь. В домике на удивление чисто и пусто. Я сижу на фанерной скамеечке. Через маленькое, сплошь покрытое криптограммами инея окошко пробивается матовый свет. Окоченевшими пальцами вынимаю тетрадь и долго рассматриваю каллиграфическую, выведенную красными чернилами, жирную двойку. Я не могу понять — за что, и не могу понять, как мне теперь возвращаться домой. Не могу поверить, что это случилось со мной. Очень страшно и хочется плакать. Холод. Я дождусь темноты, а потом, в темноте, я проберусь в бродячий цирк и уеду на гастроли. Я стану цирковым силачом и буду укрощать слонов.

Глава 21. Продолжение «Весёлых картинок»: в мире Гармонии

На задней лестнице Дворца Культуры царит полумрак. Трое бледных первоклашек с гармошками-однорядками сидят на маленьких табуретках на лестничной площадке. Фальшивя через ноту, они разучивают «Я на горку шла». Один из них — я. Багровые меха сжимают и разжимают пространство и время, изменяя структуру эфира, передвигая астралы. Движение объекта на горку то ускоряется, а то и вовсе обрывается на самом интересном месте. Я не люблю гармошку, и на меня нагоняет тоску пиликанье во мраке задней лестницы Дворца Культуры. Мне не нравятся гармонисты. Их много, они разных возрастов, но любовь к рабоче-крестьянскому юмору объединяет их. Наши чувства взаимны, и между нами, таким образом, царит полная гармония.

Иногда гармонисты дают концерты перед суровыми тружениками оборонных предприятий. И те, у кого получается играть без ошибок, и все остальные выстраиваются полукругом в два ряда. Малышня сидит в первом ряду, матёрые гармонисты стоят у них за спиной, выполняя важнейшую дуалистическую роль. Для зрителя они как бы приятный, сверкающий улыбками фон. Для малышни они напоминание, что лишних звуков издавать не нужно. Достаточно прижать воздушный клапан большим пальцем левой руки, и тогда гармошка перестанет пищать, а будет совершенно безвредно сжиматься и растягиваться, без малейшего риска испохабить стройные и гордые полихроматические аккорды «Волжских Переборов». От нас требуется лишь задорно смотреть в публику, лихо и бесшумно двигая меха, и улыбаться как можно более соблазнительно. И для гарантии 100% успеха, в центре второго ряда располагается трио баянистов. Надёжные, как артиллерийская батарея, они покроют всю производимую остальными фальшь. На каждое движение мехов улыбка увеличивается на сантиметр в ширину и на сантиметр в длину, а соблазнительность её возрастает на 2 джоуля.

Больше всех публике нравится вихрастый и улыбчивый Пашка. Да и старшие гармонисты обожают его. У меня же улыбка всегда получалась вялая, как будто я уже тогда четко представлял себе будущее страны гармонистов. Даже и сейчас, стоит мне взять в руки гармонь — улыбка тут же принимает отрицательное значение. Отсутствие улыбки мне не прощалось. Главный гармонист, Грандмастер Гармонии, ненавидит меня, но почему-то продолжает терпеть моё присутствие в коллективе. У него нет одной ноги, и он, проворный как Джон Сильвер, внушающий ужас малышне, шкандыляет на протезе, преодолевая два этажа без лифта вниз и вверх, и вообще, в любом направлении. Всякий раз, когда я поднимаюсь по ступенькам и приближаюсь к двери вертепа лихих гармонистов, тоска сжимает мне сердце и волны отрицательной энергии отбрасывают меня на ступеньку назад. Я надеюсь, что как-нибудь Грандмастер Костяная Нога отчислит меня, но этого не происходит. Я, со своей стороны, также не могу прекратить этот мазохизм, так как получены чёткие указания от директора Дворца, он же моя мамуля. Когда-то статус гармониста считался очень престижным, почти как статус всадника в Римской Империи.

Глава 22. Продолжение «Весёлых картинок»: здесь рассказывается о силе таланта, социальных интеракциях и педагогических секретах

По пустому коридору Дворца Культуры иду я, собственной персоной. В широком коридоре с высоченными потолками гулко звучат мои шаги. Дворец как будто вымер. В самом деле, он вымер, но лишь частично. Из-за закрытых дверей зрительного зала доносятся мощные бравурные аккорды песни «Арлекино». Я уже заглядывал за сцену и видел там рыжую молодую девицу-певицу с весёлыми ребятами. Так мама их назвала. Ну, они и впрямь, выглядели совсем не грустными. В комнате за сценой, куда я заглядывал, и где эти приезжие артисты готовились к выступлению, меня поразило огромное количество пустых стеклянных бутылок. Бутылки стояли нестройными рядами по углам комнаты, невнятно бормоча, перекатывались по полу.

— Вот что значит — талант! — сказал звукотехник Кутузов. — Столько выжрать, и играть без ошибок!

Папа ведёт меня в цирк. Мы едем 40 минут на трамвае, и вот — необычное куполообразное здание с металлическим фонтаном-одуванчиком перед главным входом. Мы сидим в первом ряду. Тяжёлый едкий запах исходит от копошащихся на арене животных и людей. Лица артистов с приклеенными улыбками блестят от пота. В антракте я получил от папы пригоршню мелочи и отправился в буфет. Очередь в буфет безнадёжна и бесконечна. Высокий широкоплечий мужчина в белом костюме вклинивается передо мной. Заметив, что я не собираюсь отступать, он говорит мне высокомерно:

— Э, малчик, я здэсь стоял, слющай да?! Зачем бэз очередь лезть?!

Сердце моё бьется так, что я чувствую пульс крышкой черепа. Чувство обиды разливается чёрной волной внутри меня. Я выхожу из очереди и возвращаюсь на своё место в первом ряду. Мне уже не хочется смотреть представление и я понимаю, что совсем не люблю цирк.

Школа. Толчея на первом этаже. кто-то пытается пробиться в буфет, а кто-то — из буфета. Некоторые держат в руках «языки» — плоские, посыпанные сахаром мучные изделия из слоёного теста. Издалека они больше похожи на тапок. Увидеть их вблизи мне не довелось. По идеологическим соображениям, денег мне в школу не дают. У самого входа в буфет стоит маленький чернявый шкет. Одной ручонкой он цепляет проходящих мимо детей, другой — бьёт жертву в плечо.

— 10 копеек есть?!

— Не…

— А если найду?!

За спиной шкета скучают двое ребят покрупнее, поэтому шкету никто не отвечает насилием на насилие.

На втором этаже, там где обучаются самые юные школяры, похожая ситуация. По просторному коридору прогуливается пожилая завуч с лицом оголтелой американской военщины и каждому пробегающему малышу бьёт кулаком по голове со словами:

— Я же сказала — не бегать!

Ах да, один нюанс — в кулаке завуча зажат большой, как у Буратино, ключ. Должно быть, от школьной сокровищницы.

Половина восьмого утра. Уныло плетутся мрачные школьники. У каждого, кроме портфеля, мешочек со сменной обувью. Без «сменки» в школу может войти только учитель или отъявленный бандит. Бандит входит в школу стремительно, не глядя на смутившуюся дежурную училку, оттолкнув каменным плечом дежурную пионерку. Говорят, что однажды, много лет назад, завуч вызвала мать Бандита в школу. Их встреча состоялась на крыше школы, где мать отдубасила завуча ручкой от швабры. Чтобы спастись, завуч-де была вынуждена инсценировать собственную гибель, бросившись с крыши и провисев на одной руке, зацепившись за самый краешек карниза, покуда мать не покинула территорию школы, помахивая ручкой от швабры и унося с собой трофей — правое ухо завуча, которое она, мать, успела-таки оторвать у неё, завуча, своей заботливой материнской рукой. Меня удивило, что завуч висела на одной руке, но мне объяснили, что ничего удивительного тут нет, так как другая рука у неё всё время зажата в кулак, а в кулаке всё время зажат большой железный ключ. Тот самый, которым она долбила по непутёвым головам непутёвых учеников, которые никак не поймут, что бегать по коридору школы — нельзя. Потому что, хотя коридор и длинный, и широкий, но там может оказаться какая-нибудь пожилая женщина. Завуч, например. Ну, вы понимаете все страшные последствия такого ужасного сценария. Ученик же может получить от неё в дыню, да ещё с применением спец. инвентаря, такого, как большой железный ключ.

Я принят в октябрята. Мне трудно поверить, что так вот, за здорово живешь, Родина удостоила меня такой чести. К нам в класс пришли пионеры и очень торжественно прикололи каждому Избранному красную звёздочку. Мальчикам — на лацкан пиджака, девочкам — на бретельку фартука над левой грудью. Потому что именно левой грудью был вскормлен Владимир Ильич Ленин, и все прогрессивные движения — левые. Пять лучей звёздочки символизируют Святую Троицу, Партию и Правительство. Чтобы оправдать доверие Родины, дома я марширую по комнате и разучиваю наизусть «Варшавянку». Музыка Раймонда Паулса, слова Хичкока.

Глава 23. Продолжение «Весёлых картинок», в котором я ждал гостей, но дождался совсем другого

Воскресенье. 9 сентября 197* года. Папа сказал, что сегодня приедут гости. Всё утро я ждал гостей, сидя на подоконнике, и дождался — гости не приехали, зато страшно разболелся живот. Наверное, действительно сильно болело, потому что не склонная к сантиментам мамуля вызвала «скорую». Скорую ждали часов 5. Когда врачиха вошла в комнату я спросил её:

— Вы гробик не захватили с собой?

Врачиха насупилась и огрызнулась невнятно. А минут через 40 я оказался в 3-й гор. больнице с диагнозом «острый аппендицит». Несколько раз мой живот ощупывали всякие доктора, обязательно при этом стягивая с меня трусы, что очень меня смущало. На моём лице чёрная резиновая «маска», мне приказано считать. Я считаю.

— Да что же это он так долго! Ну-ка, дай ему ещё!

Это про меня. Я всё не отключаюсь, а хирургу уже не терпится меня взрезать. Уже нагрелся видавший виды, чуть заржавленный скальпель в потном кулаке эскулапа.

Просыпаюсь в палате. Там, кроме меня, ещё трое, все малыши. С каждым малышом, конечно, его мамаша. Из-за толстых мамок в палате совсем тесно. Одна из мамаш спит, мухи облепили её полуоткрытые толстые губы. Кормёжка в больнице рассчитана на то, чтобы пациенты не задерживались. В тарелке плещется нечто белое и жиденькое. Вкус передать невозможно, обычная вода из-под крана куда вкуснее. Папа пришёл навестить, он стоит на улице, перед окном палаты. В больницу его не пустили — не положено. Под каждым глазом его свежие синяки. Наверное, из-за синяков и не пустили, очень уж подозрительно. От людей с синяками на лице всего можно ожидать. Папа подрался с хулиганами в трамвае. Обычное дело.

Папа передал мне термос с куриным бульоном. К бульону мамуля просила передать мне, что когда ей удаляли аппендикс, так вообще обезболивания не делали. Мамуля всю операцию наблюдала как хирурги роются в её розовых кишках и шутила с персоналом так весело, что один уронил инструменты непосредственно в её брюшную полость, а второй, валялся в судорогах (от смеха) под столом и укусил первого за голень.

Живот ноет, каждый шаг отдаёт волной боли. Покакать просто невозможно. Прошла неделя, а меня не собираются выписывать — швы воспалились. Папа под окном говорит, что это из-за того, что зашивать меня доверили практиканту. Отчаявшись заполучить сына обратно, папа предлагает мне совершить побег. Я кое-как забираюсь на подоконник, свешиваю ноги наружу. Папа ловит меня и мы идём на трамвай.

В школе меня взял под опеку Витёк. Он узнал, что мне нельзя поднимать тяжести, бегать, прыгать. Теперь он ходит рядом со мной и предупреждает приближающихся ко мне детей:

— А этого бить в живот нельзя!

— А куда можно?

А один ребенок поинтересовался:

— А почему нельзя?

— А ему аппендицит вырезали!

— Чё?! Письку вырезали?!

Ребёнок радостно засмеялся, показывая на меня пальцем, и помчался по коридору, потрясённый собственным Эдипальным конфликтом.

Глава 24. Продолжение «Весёлых картинок»: Санта Малюта-77

Костлявые ноги Кащея Бессмертного обуты в изящные белые чешки. Они торчат беспомощно из дверного проёма плоской фанерной избушки, торчат вверх под углом 45 градусов, навевая грустные мысли. О том, что вот даже Бессмертные бывают такими уязвимыми. Публика, наверное, думает, что так и было задумано, что Кощей войдёт в избушку и упадёт так нелепо, вверх тормашками. Мы, те, кто притаился за сценой между грудами бутафории, мы-то знаем, что Кощей совсем не собирался никуда падать. А упал он потому, что нерадивые рабочие сцены оставили носилки в дверном проёме избушки, подстроив, таким образом, Кощею хитрую ловушку. И вот, он лежит, сражённый носилками, ногами вверх, и уже нечего ему сказать человечеству.

Да и Кощей-то этот был далеко не самый удачный. Его «воткнули» впопыхах на замену, и он даже толком не успел выучить свою роль. Он то и дело перевирал слова, порол отсебятину. Истинный же Кощей, бренд, так сказать, сломал руку в самый разгар новогодних спектаклей. Сломал, сражаясь с Дедом Морозом, не рассчитав силушки молодецкой, да подогревшись живой водой сверх меры. Теперь он тут же, за кулисами, с загипсованной рукой, наблюдает крах и крушение своего преемника. На исходе 1977 года судьба была была сурова с Кащеями.

Во Дворце Культуры кипит работа. Во-первых, в СССР принята Конституция, а во-вторых, приближается Новый Год. Эти события, одно из которых смело можно назвать Великим и Судьбоносным, и взбудоражили администрацию. Ежегодные Новогодние праздники на сей раз невозможно не приурочить к Государственным. В кратчайшие сроки закончена работа над сценарием праздников, включая Новогоднюю Сказку, в финале которой силам зла не удаётся украсть лучший подарок, припасённый для советских детей — книгу Конституции. Кощей Бессмертный и Баба Яга, символизирующие враждебный блок НАТО, опять облажались, а Дед Мороз торжественно вручает Новому Году книгу Конституции. Книга 70х50х20 см, голубого цвета, из тонкой фанеры. Новый Год — это я. Конечно, же я избран на эту роль за свой исключительный артистизм и харизматичность, что с готовностью подтверждает руководитель ансамбля Арбатовских Гармоник, Грандмастер Гармонии, костяная нога.

И вот время репетиций закончилось. Народ валит во Дворец, детишки толпятся вокруг огромной ёлки в вестибюле. Все не занятые в представлении сотрудники, «пашут» на расфасовке и раздаче подарков. Дед Мороз, Снегурочка, артисты, музыканты, работники сцены и прочие работники тех. части пашут с утра до ночи, как лошадь на ипподроме. Один круг закончился, но за ним другой, а за ним третий… Народное веселье не должно прекращаться, шоу продолжается! Понятно, что некоторые творческие натуры подбадривают себя допингом. Неизбежны передозировки. Баянист начинает засыпать в процессе исполнения «В лесу родилась ёлочка», извлекая из баяна непривычные по длительности аккорды и создавая экзотический «разорванный» ритм. Дед Мороз, по-настоящему «красный нос», отпускает сальные шуточки в адрес Снегурочки и слишком тепло обнимает её, когда та, наконец, появляется у ёлочки. Звукотехник с гордой фамилией Кутузов, натурально, пьяный в лобузы, заперся в своей радиорубке — и всё сказочное мероприятие под угрозой срыва.

Но вот и мой выход. На мне красный, а-ля Санта Клаус, костюм. Красные же сапоги. Убрать белые манжеты с рукавов — получится костюмчик а-ля Малюта Скуратов. Вот так-то, между Сантой и Малютой — всего лишь 10 см белой ткани. Меня подхватывают на руки и проносят через весь зрительный зал на сцену. Никто не догадывается о Малюте под личиной маленького Деда Мороза. На сцене Старый Дед Мороз под аплодисменты вручает мне Священную Книгу Конституции. Голубую фанерную Конституцию. Для удобства, к ящику приделана широкая перевязь. Теперь голубая «Конституция» висит у меня на боку, как сумка почтальона. Я должен сказать «Спасибо!», это весь мой текст, не забыть бы! Очень волнуюсь, и «спасибо» получается глуховато. К моему удивлению, публика ликует и рукоплещет. Дед Мороз, Снегурочка, массовка — все радостно аплодируют. Веселится и ликует весь народ. Как Малюте, мне полагается двинуть фанерной Конституцией Деда Мороза по башке, но я не успеваю. Занавес.

Глава 25. Продолжение «Весёлых картинок». Пионерские балалайки

Я сижу сгорбившись, прижав к животу тяжеленную, изготовленную из натуральной ДСП, балалайку. На задней поверхности деки — изображение «Медного всадника» и надпись: «Завод имени Луначарского». Кто такой этот Луначарский — я не ведаю, но надпись эта загадочным образом связала в себе несвязуемое: Петра Первого, балалайку и его, Луначарского. Для полноты сюрреализма не хватало только изображения Микки Мауса на коне, вместо Петра. Кстати, кто такой Микки Маус, я в то время тоже ещё не знаю. Рано ещё. Плесень капиталистической культуры ещё не просочилась в город Арбатов.

На мне уже не октябрятская звёздочка, а шёлковый пионерский галстук. Рядом со мной, на длинной скамейке, такие же пионеры балалаек. Металлические струны больно впиваются в непривычные детские пальцы.

— А Паганини — знаешь как мучился? Ему враги подпиливали струны, и струны во время концерта били его по лицу, а он продолжал играть! — вдохновляет меня дома отец.

Я представляю себе Паганини со скрипкой завода имени Луначарского, а рядом с ним и Джордано Бруно с барабаном.

— Христос терпел — и нам велел. — утешает их Луначарский.

Перед пионерами-балалаечниками стоит маэстро, Пётр Музыка. У него длинные артистические кудри и запорожские усы. Он дирижирует, и вдруг резко вздымает свои музыкальные пальцы вверх и кричит страшным голосом:

— Крещендо!!!

Игра моментально обрывается. Пионеры напуганы. Маэстро вздыхает. Руководство ансамблем таких бездарных балалаечников явно удручает его. Он извлекает из портфеля бутылку пива, но, спохватившись, тут же прячет её обратно. Ну, хоть в руке подержал.

Глава 26. Продолжение «Весёлых картинок»: как я не стал токарем

Силыч лыс. Длинный коричневый халат свободно болтается на его худосочных плечах. Он высок ростом, особенно на фоне мелких пятиклашек. Взгляд его, из-за полуприкрытых отёчных век, блуждает в астралах. Говорит он медленно, с трудом ворочая языком и покачиваясь всем телом. Мне кажется, что Силыч пьян.

Мы стоим перед ним, по стойке смирно, с ранцами на плечах и с мешочками со «сменкой» в руках. Мы провинились перед Силычем, когда шумели в классе, и он покарал нас: урок давно закончился, но он запретил нам расходиться, построил нас в 4 ряда и объяснил, что только тот, кто стоит безупречно по стойке «смирно», пойдет домой.

Очень хочется кушать. В мастерской пахнет металлом и маслом. Не сливочным, конечно. В своём длинном халате и со всеми своими раскачиваниями и бормотанием, Силыч напоминает волшебника. Он наложил на нас заклятие, и мы не можем сдвинуться с места. Ноют плечи, ноет голодное и пустое пионерское брюхо.

Силычу-то тоже не позавидуешь. Он-то тоже вынужден стоять перед нами. Кроме того, он очень боится что мы стащим у него штангенциркуль или чертилку. На чертилках он просто помешан. Для непосвященных поясню. Чертилка — это такая волшебная палочка из металла, которой можно делать отметки на железяках, дабы знать, в каком месте их предполагается отпиливать, просверливать или стачивать напильником. Если вы решили выточить, например, танк, то проведённая чертилкой граница поможет вам вовремя остановиться. Очень полезная в хозяйстве штука.

Силыч пересчитывает чертилки по два раза — в начале и в конце урока, и записывает результаты дрожащей рукой в специальный журнал. Думаю, дома он их прячет под подушку. Чертилки пронумерованы, как пистолеты, и хранятся у него в специальной деревянной подставке. Была б его воля, он обил бы подставку чёрным бархатом и дал бы каждой чертилке имя.

Заплывшими глазами Силыч вперился в журнал чертилок. Рука, сжимающая чернильный карандаш, задрожала.

— Опять Пучин не вернул Экскалибур!

Пучин и так уже в чёрном списке. На прошлом уроке, в то время как Силыч объяснял классу тонкости изготовления детской лопатки для песка, Пучин украдкой, без спросу, включил токарный станок. Станок взревел, Пучин трусливо бежал из мастерской. Отважный как тигр, Силыч бросился к станку и одним точным движением обезвредил монстра. Это в высшей степени драматичное событие, стало ведущей темой разговоров, отодвинув на второй план матч «Динамо-Спартак» и борьбу Фронта Национального Освобождения имени Фарабундо Марти.

В тусклом свете лампочек накаливания застыли пионеры. Мы — часовые чертилок. Мы охраняем Силыча в царстве штангенциркулей, и если мы ослабим бдительность, бог знает, что он способен сотворить со всеми своими металлическими фетишами. Пройдет всего 3 года, и тогда, один из нас, комсомолец Боря, ударит Силыча жёстким кулаком в челюсть. И потом ещё разок-другой, по корпусу. Но это будет через три года. А пока что пионер Боря смирно стоит напротив Силыча, а Силыч, совершенно безбоязненно, напротив Бори. И мне очень хочется жрать. И, наверное, Пучину хочется жрать. И Боре, и Силычу. И всем нам хочется жрать, и таким образом, я понимаю, что все мы объединены стремлением пожрать. Объединены друг с другом, с прогрессивным человечеством и со всем животным миром. Скованы, как скажет потом Кормильцев Бутусову, одной цепью. А точнее, цепочкой. Биологической. Пищевой.

И ещё кое-что об уроках труда. Как и всё мое детство, они помнятся мне мрачными и удручающе тусклыми. Вытачивать дверные петли, болты и гайки у меня получалось почти что хуже всех. И я завидовал одарённым ребятам, которые производили на свет замечательные гайки, да ещё в три раза быстрее меня. И хотя я и удостоился звания токаря второго разряда, прекрасно осознавал свою полную проф. непригодность. Не судьба.

Глава 27. Продолжение «Весёлых картинок»: пионерские фантазии, культура и встреча с бандарлогами

Неизвестный мне гений архитектуры спроектировал корпуса 8-й гор. больницы. Витиеватость барокко и элегантность классицизма. Ослепительной красоты мраморные балюстрады, стройные ряды колонн, просторные палаты с огромными сводами украшенных фресками потолков, современнейшее оборудование с рентген-кабинетом, каталками о четырех колесах и новейшими эмалированными кружками Эсмарха. Сытые, чистые, пышущие здоровьем пациенты, источающие изысканнейшие ароматы французского парфюма, и поражающие докторов исключительной вежливостью манер.

Для тех, кому не посчастливилось посетить 8-ю гор. больницу города Арбатова эпохи позднего СССР, поясню: автор несколько преувеличил.

Больница прилепилась к опушке леса, только морг остался на границе с городом. Впоследствии, в расцвет кооперации, прямо через дорогу от морга, в трёх метрах от забора больницы, появится некое кулинарное заведение, что, разумеется, вызовет оживление в среде местных жителей и работников больницы. И не раз иной покупатель вдруг осведомится: «А мясо в пирожках — откуда?»

Позже, лет через десять, мне представится возможность познакомиться поближе и с моргом, и с больницей, и даже влиться в дружный коллектив. А сейчас мы с Мишкой покидаем опушку леса. Лесные ароматы трав, цветов, прелой земли ещё можно различить, но уже всё чётче ощущается больничный резкий запах. Мишка — большой эрудит. Он обожает говорить. Он говорит про Митяича, про сандинистов и про кровавого диктатора. Нет, не про Сталина, про Сомосу.

— А вот здорово было бы, если бы американцы высадили бы здесь десант, а мы бы взяли винтовки из школы, и задержали бы их, пока наши не подойдут! — мечтает Мишка. Я уверен, что это было бы просто здорово. Не любим мы американцев. Хоть и не видели их никогда. Они ассоциируются у меня с пластиковым зелёным солдатиком заграничного производства. Солдатика этого я видел у одного мальчика, папа которого служил в Германии. На солдатике была странная каска, похожая на фашистскую, мешковатая форма с множеством карманов и высокие ботинки. Он скрючился над своим автоматом, как бы пытаясь уклониться от смертельной пионерской пули, которую мы с Мишкой всадим в него безжалостно из школьной «воздушки». И вот, пожелай они захватить стратегические высоты около 8-й гор. больницы, тут мы им хребет и обломаем. Легко! Но американцы, видать, тоже не совсем дураки. Потому как сунуться к нам, в Арбатов, со своими рейнджерами и апачами не посмели.

Письменный стол, подарок от старшей кузины, накрыт одеялом. На одеяле происходит борьба. Я борюсь со своими школьными брюками. Нужно их ровненько сложить и прогладить через тряпочку. Но вот только они никак не желают сохранять статус-кво: то тряпочка заворачивается, то одеяло морщится, а то брюки вдруг меняют позу. В конце концов, в наглаженных брюках и в белой рубашке с красным галстуком, в тряпочных ботах на резиновой подметке, я спешу в школу. Мы организованно едем на балет. Одобрено министерством просвещения и ГОРОНО. С молчаливого одобрения ГОРОНО, я сижу в первом ряду. Сюжет мне непонятен. Танцоры снуют по сцене, и мне видно, как пот струится по их лицам. Терпкий запах конюшни вытесняет все остальные ощущения. Вот танцоры расступаются на два фланга и в середине остаётся хрупкая, воздушная балерина. В отчаянии от своего внезапного одиночества, она красиво разбегается, взлетает высоко над сценой и красиво приземляется прямо передо мной… В момент, когда её стройные ножки в изящных пуантах касаются сцены — глухой удар, как будто рухнул огромный валун. В свете прожекторов виден столб поднятой пыли. И, мне стыдно признаться, но больше в театре Оперы и Балета я не появлялся.

Прямо с урока нас «выдернули» и отправили всем классом сажать деревья во дворе. Копать очень неудобно, особенно в школьной форме. В земле полно всяких камешков и корней. На ладонях очень быстро появляются волдыри. А лунки требуются относительно глубокие. Глубокие для такой мелюзги, как мы. Часть класса резвится вокруг. Я продолжаю копать. Волдыри на ладонях лопаются и из них сочится прозрачная жидкость. Через несколько лет, на этом самом месте, между выросшими уже деревьями, я буду стоять и наблюдать, как Григорий лупит Саню. Или наоборот? Саня, рослый и развязный, был признанным хулиганом, и мало кто рисковал связываться с ним. Григорий ниже ростом, но гораздо крепче, и тоже далеко не ангел. Зрителей оказалось довольно много, они сидели под деревьями, а кое-кто, как бандарлоги, на ветвях. Драка была довольно жесткой, бандарлоги стонали от восторга.

Глава 28. Продолжение «Весёлых картинок»: комсомольское сердце

Пионерлагерь «Сосенки». Злые языки называли его «сосунки». Лес, река, сосны, красота дикой природы. Прекрасные породистые комары, жадные до пионерской кровушки, пробивающие даже рубашку. Подъём в 7 утра, под щемяще-заунывную песню, слова которой я никак не мог разобрать из за искажений. Песню вещали через репродукторы. Не знаю, какого качества была исходная запись, а из репродуктора слышался тоскливый нечленораздельный вой, который иногда переходил в хрип, а иногда в свист. За всю смену, то есть за 4 недели, папуля навестил меня один раз, и привёз мне маленький пакетик засахаренных орехов. Мне повезло. Многие дети встречались с родителями раз в неделю, обжирались привезёнными продуктами и потом мучились животом и блевали. Я же оставался лёгким и поджарым, как олень.

Уверен, что пионервожатые прикладывали все усилия, чтобы организовать наш досуг, увы, никаких особенных мероприятий память не сохранила. Чётко помню, что пионервожатые показывались в отряде перед отбоем, дабы заставить грязнуль-пионеров помыть ноги, что весьма похвально. Кое-кто показывался и утром, перед подъёмом флага. Но, видимо, ослабленные непосильным невидимым трудом, не все могли подняться и встать в строй. Помню, что нас заставляли охранять периметр лагеря, и мы, сидя в фанерной будке поста номер V, играли в шахматы по несколько часов подряд. Уверен, что если бы враг попытался бы прорвать периметр лагеря изнутри или снаружи, он нашёл бы свою смерть от руки зорких дозорных. Сейчас я понимаю, что пионерлагерь был важнейшим инструментом воспитания строителей коммунизма. Одних строителей коммунизма он готовил к охране, а других — к отсидке.

Кому-то из вожатых, видимо, от страшной скуки, захотелось попробовать себя на ниве Минервы. Было решено ставить мюзикл, сочетающий, как и положено мюзиклу, песни, танцы и актёрскую игру. Дабы не заморачиваться с текстами, нотами и прочими раздражающими деталями, а главное — не запутаться с идеологической подоплёкой, была выбрана бессмертная композиция «Там вдали, за рекой». Один отряд изображал красных конников. А наш отряд получил роль беляков. Из прутиков были изготовлены шашки. Кое-кто, особо старательный, выстругал шашку из дощечки от ящика. В лагере, как оказалось, был склад, и со склада нам были выданы одинаковые серо-голубые рубашки с погонами. Рубашки очень напоминали милицейские. Беляки получили также фольгу, которую было велено нацепить на погоны. Всем было приказано размахивать саблями, изображая кавалеристов. Левая рука, при этом, как бы держит уздечку, а ноги двигаются подпрыгивая и поднимая колени, изображая коня. Таким образом, мы как бы превращались в кентавров. Меня назначили белогвардейским офицером. Видимо, за очевидные актёрские качества и харизматичность. Мне было предписано засунуть спереди под рубашку подушку и вести беляков вперёд по сцене. Хор пионеров сбоку от сцены должен был исполнять вокально-музыкальную часть представления. Никаких репетиций не было, предполагалось, что все и так прекрасно ориентируются в сюжете.

Вот мы на сцене. На противоположной стороне нетерпеливо топчутся красные кентавры. Под пение хора мы неторопливо выдвигаемся. И тут сюжет приобрёл неожиданный оборот. Всем красным рубакам почему-то захотелось ткнуть саблей в пузо именно меня. Более того, к ним вероломно присоединились и беляки. Я пытался отбиваться, но силы были неравны. Из-за произошедшей вокруг меня свалки совершенно позабыли укокошить главного героя, Молодого бойца. Просто некому было его убивать, поскольку все были были заняты подушкой под моей рубашкой. Комсомольское сердце осталось целым-невредимым, отчего фабула начисто лишилась драматизма. Форма, в который раз, доказала своё безоговорочное преимущество над содержанием.

Глава 29, часть 1. Продолжение «Весёлых картинок»: коммуналка

Бабаня живет в старинном четырёхэтажном доме. Фасад украшен атлантами и кариатидами. Чаще всего, бабаня сидит у окна и наблюдает за жизнью, протекающей мимо неё за окном. У бабани комната в коммуналке. Старый диван с валиками и высокой спинкой. Панцирная кровать с блестящими шариками. Шарики я люблю отвинчивать, и за это мне достаётся. Бабаня, терская казачка, может нахлобучить не только мне. Известна история, когда алкоголик Витёк, сосед по коридору, дерзко ответил бабане и был немедленно нокаутирован. Всего же в коридоре 6 комнат и четыре семьи. Да, ещё старушка Верпална. Один унитаз на всех. Личные унитазные круги развешаны на стенах, как подковы на счастье. На большое коричневое счастье. По утрам муж директора обувного отдела, Борис, любит посидеть на этом единственном унитазе с сигареткой и газеткой, оставляя после себя необычную смесь ароматов. Тех, кому бы надо бы побыстрее, эта привычка Бориса засиживаться страшно нервирует, но Борис относится к чужим волнениям спокойно. Директор обувного отдела, женщина румяная и жизнерадостная, бывает дома значительно реже Бориса. Клянусь, однажды я видел своими глазами, как она жизнерадостно вышла на кухню с трёх-литровой банкой чёрной икры в руках. На кухне было 3 газовые плиты, и по несовпадению количества плит с числом обитателей коммуналки, можно догадаться, что на 2 семьи (если считать Верпалну и бабаню отдельными семьями) приходится пол-плиты. Это ещё одно яблоко раздора, т. к. бабаня, например, страшно возбуждается, если кто-то поставил кипятиться бак с бельем рядом с её борщом. Ванная, кстати, также одна на всех.

Верпална открывает дверь в свою комнату и меня накрывает волна специфической кошачьей вони. Верпалне уже перевалило за вторую сотню лет. Она мала ростом, худа до чрезвычайности, спутанные седые патлы закрывают лицо. В комнате у неё всегда открыто окно. Не чтобы проветривать, а чтобы кошки могли свободно залезать к ней со двора. Кошек у неё на попечении больше десятка. Я подозреваю, что Верпална кормит их грудью. Про Верпалну рассказывают, будто она меняет одежду раз в неделю — грязную бросает в корзину, а чистую — достаёт со дна той же корзины.

Бабаня напротив, обожает границы и чистоту. В «комнатных» тапках она никогда не выходит в коридор и на кухню. Для этого есть специальные, «внешние» тапки. Если хочешь в туалет — комнатные тапки сбрасываются у порога, внутри, а с внешней стороны порога ждут «внешние», условно инфицированные инопланетными формами жизни, тапки. Тряпка с кухни никогда не попадёт в комнату. Тряпка, которой вытирают стол в комнате, никогда не пересечёт порог. Однажды, я, по неопытности, принёс с кухни горячую кастрюлю с супом и, поставив кастрюлю на стол, тут же бросил кухонную тряпку, с помощью которой удерживал горячие ручки кастрюли. В ту же секунду бабаня издала сдавленный крик, как будто её пронзила стрела орка. Я застыл у стола, а она метнулась, оттеснила меня тазом, как бывалый хоккеист, схватила кухонную тряпку и умчалась с ней за дверь. Вернулась с чайником и залила осквернённую поверхность стола кипятком.

Обстановка у бабани была довольно унылой. Высоченные потолки, со старинными лепными украшениями по углам и вокруг ламп, добавляли уныния, подчёркивая мелочность и ничтожность обитателей коммуналки, их гостей, да и всех людишек в целом.

Глава 29, часть 2. Продолжение «Весёлых картинок»: спортивная закалка

Чемпионат области по дзю-до. Моя весовая категория — до 44 килограмм. На мне брезентовое, пошитое мамулей кимоно. Такой же брезентовый пояс. Нам строго-настрого запретили пить и есть — чтобы не попасть по ошибке в более тяжёлую категорию и чтобы не блевануть, когда тебя будут бросать через спину. Мне кажется, что всё это длится уже вечность. Трясёт от голода. Или от жажды.

Вот называют мою фамилию. Судья указывает, с какой стороны татами мне стоять. Стою. Чувствую, как дрожат коленки. Хорошо дрожат. Вызывают моего соперника. Незнакомая фамилия. Никто не выходит. Стою. Коленки дрожат. Покликав неведомого соперника ещё пару раз, судья отпускает меня. В течение часа меня вызывают ещё дважды, и дважды я покидаю татами непобеждённым, так как мои соперники не показываются. Или забыли о чемпионате, или убоялись моего брезентового кимоно. А в конце соревнований меня ждёт сюрприз — мне торжественно вручают завоёванную титаническими усилиями грамоту за первое место. Так я стал чемпионом области по дзю-до в весовой категории до 44 килограмм. Интересно, как они поделили грамоты за второе и третье место в «моей» категории? Про то не ведаю. Это был зенит моей спортивной карьеры.

Дзю-до я посещал по тем же причинам, что и ансамбль гармонистов: дабы не раздражать предков неповиновением. Остался в памяти полутёмный зал, аромат разгорячённых, но не совсем чистых, потных тел…

На следующих состязаниях мне-таки пришлось побороться. И, в поединке за первое место, я довольно чисто бросил своего соперника через бедро, но бросок не зачли. Я заметил, как вражеский тренер перемигнулся с нашим, но не придал этому значения. Потом я каким-то образом заработал сразу два предупреждения. И тоже, не придал значения. В итоге, поединок я проиграл.

Краем уха я слышал, что мой победитель должен был победить, так как ему нужен был первый разряд. Но и этому я не придал значения. Вообще, я очень многим вещам не придавал значения. Медосмотру, например. Медосмотр, это когда тренер вызывал спортсмена в свой кабинет и там тщательно ощупывал и гладил юному дарованию член. А то, не дай бог, ты записался в дзю-до, борешься себе, а у тебя член слишком большой. Или наоборот. Тут нужен индивидуальный подход. Все юные спортсмены знали о любви тренера к медосмотру. Детская наивность в сочетании с совковой психологией позволяли гомосексуальным педофилам, вроде нашего наставника, продолжать жить и трудиться на ниве спортивной педагогики, воспитывая всё новые поколения советских спортсменов, не оставляя ни одного подрастающего чудо-богатыря с непроверенным членом. Медосмотры были частью рутины, вроде как разминка. Есть же разминка для коленей, почему же не размять и то, что между ними? Кто-то рассказывал, что в старшей группе, в раздевалке, ему довелось увидеть такое… Но до старшей группы я не дошел.

Глава 30. Продолжение «Весёлых картинок»: здесь рассказывается о моём первым знакомстве с интерсубъективным, а потом — о некоторых невинных развлечениях советской детворы

Урок английского. Мишка сидит рядом со мной. Мы изучаем семью инженера Стогова. Толстяк Орлович, у нас за спиной, хрустит чем-то съедобным и чавкает. Должно быть, повествование о жизни семьи Стоговых возбудили у Орловича аппетит. Когда учительница не смотрит в нашу сторону, Мишка поворачивает ко мне румяную щекастую рожу и картавит:

— А сейчас мы устроим маленький конфликтик!

Его костлявый кулачок втыкается мне в бок под партой. Я считаю себя намного сильнее Мишки, и меня возмущает такое нахальство. Во-первых, мы друзья. Во-вторых, обижать слабых — противоречит кодексу чести. В третьих, не стану я ввязываться в драку на уроке!

Мишка снова тыкает меня кулачком под партой. Тут я не выдерживаю, даю ему сдачи локтем и… Училка пикирует на меня, шокированная моим агрессивным поведением по отношению к несчастному Мише. Я, который всегда получал самые лучшие отметки по поведению, теперь с позором изгнан из класса. А тот, кто всё это затеял — считается невинной жертвой. Я ошарашен и подавлен несправедливостью. Узость пионерской ментальности не позволяет мне, увы, разглядеть причинно-следственные связи и сделать правильные выводы. Поэтому мне кажется, что я ненавижу своего друга Мишку. Провокатора Мишку. Умного Мишку, который ещё в детстве понял: этот мир несправедлив. Ты можешь верить в Бога, быть святым, всё равно умрёшь рано в страшных муках. Ты можешь быть честным и благородным, но попадёшь в тюрьму. Ты можешь быть трезвенником, не курить, заниматься спортом — всё равно схлопочешь инфаркт. Этот мир несправедлив, он не может быть справедливым и никогда не будет справедливым. Это простая истина, которую важно принять, чем раньше — тем лучше.

Все наши художества.

Мы прячемся за углом. В унитазе, завернутые в бумажку, боевые патроны. Главное — не высовываться раньше времени. Горящая бумага разогреет патроны и будет весело. Лёшке не терпится.

— Просрала, просрала — мямлит он и норовит высунуться из-за угла. Мишка тянет его за рубашку назад. И вдруг — оглушительный хлопок. Мы несёмся посмотреть на результаты содеянного. Унитаз цел.

Потом появилась мода на дюбеля. При помощи половинки силикатного кирпича дюбель вколачивали на пол-длины в асфальт. Затем дюбель изымался, а в образовавшуюся лунку насыпали счищенную со спичек серу или выпотрошенный из патронов порох. Дюбель возвращался в лунку. Теперь нужно аккуратно, совершенно вертикально, уронить на головку дюбеля кирпич. Говорят, что кому-то выстреленный из асфальта дюбель вышиб глаз. Вместе с мозгами. Кому-то уж очень любопытному. Кому-то, кто пристально следил за дюбелем сверху. Для нас же единственной реальной угрозой была дворник, которая не ленилась гоняться за нами с палкой от метлы, проклиная нас за изуродованный асфальт.

Мода на дюбеля сменилась модой на самострелы. Резиновые жгуты исчезли из местных аптек. Кто-то особенно трудолюбивый разламывал невесть откуда добытые подшипники, дабы заряжать самострел не камнями, а металлическими шариками.

— Я вот отсюда кошану череп снёс! — хвастается Серега, вычерчивая пальцем в воздухе невероятную траекторию выстрела. Серега вовсе не злой. Просто, видите ли, кошан не считается формой жизни. Да и мы сами тоже не считались формой жизни.

Друга моего, Вадьку, поймали «большие мальчишки». Дали ему пару раз в рыло, чтобы привлечь к сотрудничеству. Потом, вполне в духе исторического материализма, Вадьку поставили к стенке и расстреливали из «воздушки». Кошана под рукой не оказалось.

Уверен, потом эти мальчишки выросли и стали вполне достойными членами общества. Общество ведь воспитывало нас на революционных идеалах. Когда любая жертва оправдана, если на благо Родины и по приказу Правительства. Ожидалось, что мы станем боевой единицей, потенциально восполнимыми или невосполнимыми санитарными потерями. Самые удачливые из нас могут стать «ценными работниками». То есть такими работниками, которых не надо сразу в расход. Сначала подумать, а уж опосля…

Так мы росли. Спросите у маршала Жукова. Он точно знает цену жизни. Говорят, что соревнование генералов, кто из них первым войдет в Берлин, обошлось России в десятки тысяч загубленных жизней. Жизней молодых и здоровых мужчин. Не врагов. Ну, а про всяких там немцев, белогвардейцев, эсеров, империалистов — вообще говорить нечего. Шлёпнуть, грохнуть, завалить любого, кто не разделяет наших взглядов на мир — благо. Драма — это преждевременная гибель «нашего», который не успел совершить оправданное системой убийство. «Добро должно быть с кулаками» — уверял нас некий социалистический бард. Когда нет кулаков — автомат подойдет. Шашка, штык, топор, нож, атомная бомба.

— А как же быть с врагами? Или мы их, или они нас!

Ну да, были времена, когда кто враг, а кто друг, решала «тройка». А ещё были времена, когда люди кушали друг дружку. Так вот хотелось кушать. Вот времена-то были!

Что-то отдалился я от темы. Просто, хотел пояснить, что не со зла это Серега кошана, а просто идеология оправданных убийств имеет обратной своей стороной обесценивание жизни вообще. Про то, как взрывали карбид, уже рассказывал. На смену самострелам и рогаткам пришли «поджиги» — настоящее огнестрельное однозарядное оружие. Потом в моду вошли конденсаторы. Конденсаторы втыкали в розетку. При прикосновении к обоим полюсам конденсатор выдавал электрический разряд. По школе бегали дети и били друг друга электричеством. Вовка припаял к конденсатору длинные проводки, пропустил их в рукав школьного пиджака, а сам конденсатор спрятал во внутренний карман. Предполагалось, что желающий пожать Вове руку получит электрошок.

В тот период дети перестали здороваться за руку и вообще стали гораздо внимательнее относиться к окружающим. Как-то раз я нашёл останки грузовика, а там меня ждало Настоящее Сокровище: несколько штук мощнейших конденсаторов. Редкая удача! Всё ж таки были в моей жизни светлые дни! Током я никого бить не собирался, конденсаторы были раздарены юным садистам или обменены на что-то.

Ещё одной разновидностью экстремального спорта было лазанье по осветительным вышкам на стадионе. Самые безбашенные забирались на верхние ряды прожекторов. Метра на три выше всяких ссыкунов, которые оставались на первом ряду, на высоте метров 50-ти.

Более «безобидным» считалось швыряние в прохожих разными предметами с балкона. Пакетики с водой, сырые яйца, помидоры… молоток на верёвке… Господь был к нам милостив, а посему в результате всех наших художеств ни одно живое существо не пострадало.

Последнее, что упомяну, был телефонный террор. Этого нашим детям точно не понять. Телефонов было 1—2 на девятиэтажку. На 54 квартиры. Мы сидим у Вадьки дома. Дома у него пахло всегда сигаретами, духами и капитализмом в виде иностранных пластинок. Красивый, современного дизайна, зелёный телефон. Открыт телефонный справочник. Фамилия жертвы — Геббельс. До сих пор не могу понять этого Геббельса — неужели не мог фамилию сменить?! Добровольный великомученик. В глазах у Вадьки мелькают черти, толстое, и без того румяное лицо краснеет, как помидор. Давясь от смеха, Вадька орёт в трубку:

— Алло, это Геббельс?! А не подскажете, как я могу пройти в бункер Гитлера?

Глава 31. Продолжение «Весёлых картинок»: 1984

— Серый, эт чё такое?!

Костик держит в руке бутерброд. На ломте батона щедро намазано сливочное масло, а сверху — золотисто-розовый, совсем не тонкий кусок балыка.

— Я это есть не буду — брезгливо морщится Костик.

Мы — пионеры, дети рабочих. Что такое балык — нам неведомо. Ребята сбрасывают куски балыка на тарелку и съедают хлеб с маслом. Под брезгливыми взглядами товарищей, я собираю отвергнутые ими ломтики деликатеса.

— Ты чё, будешь жрать?! Вот это?!

Мне стыдно, но я-то знаю, чего они себя только что лишили. Мы сидим в столовой какого-то интерната. Жителей интерната временно разогнали. В Москве готовятся к Международному фестивалю молодежи и студентов. Мы — участники массовки. Я, как обычно, на особом положении. Меня там быть не должно, и я это знаю. Мне чертовски неловко, но моего мнения никто не спрашивал. Мамуля «всунула» меня в духовой оркестр. Балалайка в духовой оркестр не вписывалась, будь ты даже мастер спорта или гроссмейстер балалайки. На духовых инструментах я не играл. Оставались барабаны и литавры. Но маэстро Лопатников решил не рисковать и поручил мне носить бунчук. Для тех, кто не знаком с терминологией, поясню — бунчук — это что-то вроде огромного креста. Только вместо христианской символики на поперечинах его болтаются конские хвосты, обит он блестящей жестью со всякими значками и прибамбасами, включая буддистские колокольчики и пятиконечные звёзды антихриста. Намечался марш духовых оркестров и мне предлагалось тащить эту нелепую конструкцию впереди строя, изображая знаменосца.

Впрочем, я не самый бесполезный пассажир. В составе делегации оказалась и глуховатая, чудаковатая супруга маэстро, и представитель райкома партии. Партиец — молодой мужичок хилого телосложения, с мелкими чертами лица и жиденькими русыми волосиками, прилизанными на стандартный боковой пробор. Он проводит с нами беседы. Мы не должны разговаривать с иностранцами. Любой из них, даже самый приятный и дружелюбный, может оказаться шпионом. А мы, между прочим, живём в «закрытом» городе. Страшно подумать, сколько информации иностранный шпион может выудить из нас!

Каждое утро мы грузимся в автобус и едем по Москве. Мы прилипаем к окнам и жадно рассматриваем Москву, москвичей, москвичек и иномарки.

— Зырь, это Вольво!

— Не Вольво, а Волво, — авторитетно поправляет Женя. — В английском языке мягкого знака нет!

На огромном плацу нас строят и гоняют с утра до темноты.

— Шаго-омм арш!!!

Оркестр начинает исполнять «На улице Мира». У белой полосы мы должны повернуть строй направо. Потом, все разом — налево. Потом… Кто-то орёт в мегафон. Нас возвращают. Пионеры с трудом тащат свои медные игрушки.

— Ещё раз! Ат-ставить! Всё сначала! А барабанщик — что, обосрался?! А колени повыше! На пра-во!!!

Я не задумываюсь о маршировке. Это странно, я-то ведь иду впереди всех. Мне всё равно, где мы находимся, для чего мы маршируем и долго ли ещё будем топтать плац. Я даже не знаю, что мы делаем в Москве. Я знаю, что моя задача — тащить бунчук перед строем. Вот и всё. Наверное, ещё в раннем детстве, я вошёл в состояние анабиоза и делал автоматически, что скажут, не задумываясь ни о причинах, ни о последствиях. Если б человек с мегафоном приказал мне забить маэстро насмерть бунчуком, прямо перед строем — как бы я поступил?

В 16 лет меня спросили — чего ты хочешь? Я не знал, что ответить. Я был поражён этим вопросом. Вся жизнь была прочерчена очень простой схемой — закончить школу, закончить институт, стать врачом. Никаких отклонений от схемы не предусматривалось. Я принимал свои малюсенькие решения в пределах этой схемы и никогда вне.

Справа оркестр из Таллина. Все, как на подбор, рослые, толстые и розовые. Разговаривают со смешным акцентом. Слева — сибиряки. Угрюмые, крепкие ребята. В перерыве трубач сибиряков рассказывает мне, как он пытался подружиться с москвичкой.

— Да не вышло, — он плюет на асфальт. — Смурные они все…

На другой стороне плаца — армейские грузовики. Толпы одинаковых парней в одинаковых спортивных костюмах и в одинаковых белых кроссовках. На них тоже орут в мегафон, но они далеко, и нам не слышно. Кто-то уверяет, что это — переодетые солдаты. Мы не верим, конечно. Мы же знаем — солдаты ведь должны защищать Родину. С оружием в руках. На границе. Или там, где враг. А здесь-то, что они забыли?

Из-за бесконечной муштры, я потерял чувство времени. Утром — на плац. В темноте — с плаца. Мы даже не успели познакомиться с ребятами из других оркестров, которые жили в том же интернате.

Сам фестиваль и парад духовых оркестров прошли для меня незаметно. В какой-то день, кажется, уже после парада, нас повезли на ВДНХ послушать выступление Анджелы Дэвис. Я слышал это имя, но не знал, кто это и зачем нам её слушать. Толпы пионеров стояли вокруг трибуны. Анджела хрипела что-то в микрофон. Микрофон «фонил», высокие частоты резали деликатный слух музыкантов. Кажется, она говорила на английском. А о чём?

В последний день фестиваля, в интернате устроили дискотеку. Девчонок не было. Зато инструктор парткома был. Мы переминались с ноги на ногу под «Stars on 45». Потом, ведущий объявил конкурс — кто назовёт больше всех рок-певцов, тот получит приз. Конкурс был очень коротким. Прозвучала всего пара фамилий.

— Ну, давай! Ещё кто-то? — подбадривал ведущий.

— Ян Гиллан! — заорал я.

— Кто сказал — Боб Диллан? — обрадовался ведущий.

Поскольку никто не принял на себя ответственность, я протолкался к ведущему и мне вручили пластинку какой-то американской джазовой певицы. После моей выходки, инструктор парткома посматривал на меня косо.

Уже перед отъездом нас вдруг опять выстроили во дворе интерната и каждому вручили маленькие бронзовые медальки «Участнику международного фестиваля молодежи и студентов, Москва, 1984». Мне медалька понравилась. Ни у кого в моём классе не было медалей. А такой медальки не было даже у мистера Оруэлла, хотя он больше всех заслужил именно такую медальку. Золотистая ромашка с радужной лентой. Такой медалькой можно тихо гордиться всю жизнь, а когда будут хоронить — её можно нести перед гробом на подушечке.

Глава 32. Продолжение «Весёлых картинок»: по следам красных следопытов

Я шагаю по улице Чернышевского. В пакете у меня — тетрадка и ручка. Я должен посетить ветерана ВОВ и записать его воспоминания. Вот только с транспортом я не рассчитал — вылез из троллейбуса рано, а улица оказалась необычайно длинной. Болят натёртые неудобными ботинками пятки. Жарко. Но я не отступаю. Папа приобщил меня к работе «красных следопытов». Он вообще предпочитал жить в прошлом — в архивах, в воспоминаниях ветеранов. Чисто практические вопросы его интересовали мало. А вот если выяснялось, что в 1942 году в Арбатовском Военном Госпитале лечился боец Иванов, а вовсе не Петров — это был экстаз. Папа увлечённо выколачивал из пишущей машинки очередную сенсационную статью.

Я топал по горячему асфальту родного города. Мимо однообразия «хрущёвок», мимо нескончаемых каменных заборов, параллельно Волге-Матушке, и в моей послушной, вымуштрованной голове не возникало мысли, например, пойти купаться. Река-то рядом.

В квартире у ветерана было очень тихо. Он жил один — крепкий пожилой мужчина. Седая голова его непрерывно качалась из стороны в сторону, как бы порицая собеседника. Или, как бы отрицая всё сказанное ранее и после текущего момента, включая также и данный момент. Два ряда зубов из серого металла непрерывно клацали. Он усадил меня за стол в гостиной, а сам клацал зубами, прохаживаясь у меня за спиной. Как чувствует себя пятиклассник в квартире у незнакомого контуженного деда, когда за спиной лязгают стальные зубки? Несмотря на повязанный на шее священный и всемогущий пионерский галстук, я чувствовал себя немножко неуютно.

Дед вновь возник в кадре, в руках его — пожелтевшее фото.

— Вот, это я, перед «Курской дугой». Напарник мой, Ванька, сгорел там. Мы противотанковое ружье несли, у него на поясе бутылки с зажигательной смесью висели… Рванул снаряд, вот, осколочек в бутылки, видать, попал… А меня только контузило… Ничего не помню… Только помню, когда всё закончилось, дыма и гари на поле поднялось столько, что целую неделю ни черта не было видно…

За заслуги в сборе важнейшей исторической информации меня отправили в поездку в Новороссийск. По местам боевой славы Леонида Ильича Брежнева.

Я к тому времени уже перешёл в 7 класс. Меня и ещё двоих ребят из моего класса, Вадика и Андрюху, «прикрепили» к делегации из 7-й школы. А 7-я школа так отличилась, что оттуда поехали аж человек 40.

С нами в купе ехал ветеран, бывший разведчик Илья Муромцев. Колёса вагона успели сделать пол-оборота, когда Илья выхватил из-за пазухи пол-литра. На этикетке красивыми буквами было выведено: «Столовое Розовое». Сделав большой глоток из горлышка, Илья разочарованно сморщился:

— Компот, ёрш его меть!

«Столовое Розовое» было закупорено и с позором отправлено под сиденье. Илья заскучал. Подозреваю, что скучал он недолго, потому что когда мы по приезде забирали из под сиденья чемоданы, там весело перекатывались несколько пустых разноцветных бутылок. А отвергнутый старым разведчиком компот был похищен и распит юными «красными следопытами».

Ехали с пересадкой в Ростове. Там со мной произошли три необычных события. Экстраординарных, сказал бы Лакан. Во-первых, в молочном магазине я купил баночку сметаны, и она оказалась настолько густой, что выпить её из банки было совершенно невозможно! Во-вторых, первый раз в жизни я увидел и попробовал «Пепси». Произведённую и разлитую на ростовском пивзаводе. Божественный напиток. В-третьих, во время прогулки по Ростову один из красных следопытов начал задирать меня. Я же, видимо, был утомлён путешествием, потому что вместо свойственного мне погружения в себя, просто треснул ему от чистого, не замутненного вредными размышлениями, сердца. Когда он поднялся с асфальта, воинственность его улетучилась, и он поведал мне, что идея подраться со мной была одобрена всеми учениками 7-й школы, чем сильно удивил меня. Ни с кем из этих ребят я не конфликтовал. Вадик и Андрюха — те ухитрились в дороге повздорить и подраться между собой. Я же ни с кем не ссорился.

Был конец октября. В Новороссийске светило солнце. Улочки были вымощены плиткой, ветер катал по тротуарам какие-то экзотические плоды. Этот ветер… Он пронизывал три слоя одежды и, несмотря на солнце, я трясся от холода. Море пахло солью и йодом. На берегу, вперемешку с ракушками, ржавели гильзы и пули. Нас водили по городу экскурсоводы и рассказывали про «Малую Землю». В такой вот пропитанной патриотизмом обстановке я увлёкся Юлей. Мне показалось, что Юля охотно общается со мной. Целый день мы держались за руки, но потом она начала меня избегать. Она всё время оказывалась на расстоянии от меня, не встречалась со мной глазами. Я пытался передавать ей записочки, она не отвечала. Я загрустил. И тогда одна из сопровождающих молодых училок из Юлиной школы сказала мне задушевно:

— Ты знаешь, бывают люди и нерусские… разных национальностей… но всё равно хорошие… Не все это понимают…

Я не понял, какое это имеет ко мне отношение. Уже позже, когда мы вернулись в родной Арбатов, Вадик зачем-то разоткровенничался:

— Юля не хотела дружить с тобой, потому что ей сказали, что ты еврей…

— Кто сказал?

— Ну… мы с Андрюхой… сказали…

Тогда я был поражён таким вероломством, а сегодня сказал бы с лёгким сердцем:

— Ну и правильно сделали, пацаны.

Глава 33. Продолжение «Весёлых картинок»: про фашистских битлазов и физкультуру

У Мишки день рожденья, ему уже 14. Он наливает настоящий ароматный чёрный кофе в малюсенькие чашечки. Мы садимся на диван и смакуем. У меня дома кофе — только желудёвый. Потом, Мишка включает катушечный магнитофон («Нота», приставка второго (!) класса, собственность и гордость Мишкиного старшего брата). Мы слушаем «Битлз» и эта музыка мне кажется божественно красивой, я слышу её впервые. А вот Мишка — уже эксперт. Издалека Мишка показывает мне грампластинку. На пластинке много разных надписей на английском и фотография четырёх косматых мужиков. Мамуля называет таких: «волосатые придурки». Мамуля слушает Кобзона и Окуджаву. Ни того, ни другого к «волосатым придуркам» причислить невозможно. Мишка объясняет, что трогать пластинку нельзя никому. Кроме Мишкиного брата и его самого. «…Ah, girl, girl…»

— Ты слышишь?! Они тянут воздух через зубы! — возбуждается Мишка. Я согласен, что это потрясающе. Ни Окуджава, ни Кобзон воздух через зубы не тянут. Никогда.

Наш школьный учитель музыки, Кашкин, точная копия В. И. Ленина. Рост, черты лица, лысина, борода. Костюм-тройка и галстук в горошек. Заложив большие пальцы рук за жилетку, с ленинским пафосом и с едва уловимой угрожающе-горькой-минорной ноткой, он обращается к лоботрясам 8-го «В»: 
— Ребята! Меня вызывают к директору! Из-за вашего плохого поведения! Сидите тихо, пока я не вернусь!

Мы ещё не знаем, что покинув класс, ленинец Кашкин устремится в каморку физруков и там все они, два физрука и музыкант, вкусят Зелёного Змия. Мы, пока что, воспринимаем его слова всерьёз. Это позже мы увидим, как ясным зимним утром музыкант Кашкин, выдыхая чистый ацетальдегид в морозный воздух, будет упорно преодолевать все 10 ступеней широкого школьного крыльца. И как крыльцо будет предательски сбрасывать его вновь и вновь. Но он покорит его, встав на все четыре свои ленинские конечности. Хотелось сказать — на все четыре ноги. Это позже расскажет нам Серёга, который дежурил на «вешалке», и по роду службы должен был слоняться по коридору:

— Выбегает Кашкин из класса в середине урока, забегает к физрукам. Я слышу из-за двери: «Ну, чё, мужики, погнали!». А потом он выходит — довольный, рожа — красная…

Это позже нам расскажут по секрету, что Кашкин, в прошлом, аккомпанировал на баяне танцевальной труппе. Да на концерте, будучи чуть-чуть «под газом», слишком яростно отбивал ритм ногой. Отбивал ритм, и так увлёкся, что сломал стул, да вывалился из-за занавеса на сцену, под копыта танцоров. Да пред ясные очи чешской делегации и, конечно же, ещё более ясные и зоркие очи сопровождавших оную делегацию ответственных работников. Якобы, при этом Кашкин ухитрился разбить дорогущий баян, а вместе с баяном — и свою карьеру. А сейчас Кашкин упоённо разучивает с нами «Балладу о солдате». Повторяющиеся заунывные аккорды вызывают у меня состояние ступора.

После урока, мы подходим к преподавателю.

— Анатолий Иваныч, а расскажите нам про «Битлз», пожалуйста!

Кашкин оглядывает нас задорным ильичевским взглядом. Помедлив, отвечает громко, как оратор с трибуны. Чтобы все, кто слушает — да услышали.

— Вот вы, ребята, спрашиваете у меня про битлазов… А я — скажу вам. Как-то раз ребята разучили песенку, из битлазов, на английском языке. Сыграли на выпускном. Все слушали, всем понравилось… А тот, кто понял, сказал им: «Ребята! А песенка-то — фашистская!»

Тихим летним днём я возвращался из булочной. Авоську мою отягощали два батона по 16 копеек и половинка «чёрного». Путь был не близким, метров 40—50. И именно на этом отрезке пространства-времени, я ухитрился столкнуться с Андреем. Он был на пару лет старше, я знал его по школе, но никогда не общался с ним.

— Слышь, а ты в спортлагерь хочешь поехать? — спросил он без предисловий.

— А когда?

— Завтра. На неделю. Айда сейчас в школу, запишешься у физрука.

В программе были палатки, тушёнка, картошка, соревнования, лес, река. Как выяснилось позже, в программе было ещё кое-что, но не для школьников.

Физруков в школе было трое. Один — пожилой, сухощавый, лысоватый. Другой — чуть моложе, толстый и в очках. Третий — маленького роста, коренастый и рыжий. Рыжий был очень похож на кота Базилио.

На следующий день я, в составе разношёрстного и непонятно по какому принципу укомплектованного спорт-отряда, уже ставил палатки в Мирвудском лесу. Нас окружала природа сказочной красоты. Высоченные ели, чистый ручей, и полная тишина. Тишину нарушали только шум леса и пение птиц. И голоса нескольких десятков спортсменов, разбивающих палаточный городок. Здесь и там, вплетаясь в щебетание птиц, слышались сдержанные матюки сопровождающих педагогов.

Физруки, понятно, все трое поселились в отдельной палатке. На следующий же день произошло два маленьких происшествия: я как-то ухитрился порезать ладонь, и таким образом, выбыл из соревнований, большинство которых требовало использования обеих передних конечностей. Лазанье, перетягивание каната, чистка картофеля «на время» и т. п. И второе — исчез рыжий физрук.

Теперь, после моей непригодности к состязаниям, в мои обязанности входила помощь в приготовлении пищи, мытьё посуды, наблюдение за движением солнца в небесах и течением воды в ручье. Кроме того, я должен был защищать лагерь от нападения диких животных, в особенности хищников, из которых самыми опасными считаются уссурийские тигры и белые акулы-людоеды. Большую часть дня я был один в лагере. Когда же возвращались спортсмены — это не нарушало моей идиллии. Физруки тут же скрывались в палатке, а ребята все были дружелюбными и скромными. И усталыми. Оттирая закопчёный котелок песком у ручья, переваривая разогретую на костре тушёнку, созерцая мытарства муравьёв в траве, лёжа на спине и глядя в изрезанное соснами небо, лёжа на животе и глядя на игру пламени костра, я испытывал блаженство. Когда, через несколько дней, мы стали складывать палатки и собираться домой, вдруг нашёлся рыжий физрук. Он выполз из палатки, отполз в сторонку и затих, как раненый боец. Под поддоном палатки физруков обнаружилось неисчислимое количество разнокалиберных бутылок. Перехватив мой взгляд, толстый физрук недовольно крякнул и пробормотал:

— Тю, а я-то думаю — что же мне спать так неудобно! Мы же поставили палатку на бутылки! Место не проверили!

Глава 34. Продолжение «Весёлых картинок»: Окуджава в кустах. О тех временах, когда люди не знали Джаву, а только Окуджаву

Она пахла чарующе, необыкновенно — деревом, лаком, романтизмом, непредсказуемостью судьбы, любовью, рок-н-роллом… Мне, совершенно неожиданно, подарила её мамуля. Неожиданно, потому что отнюдь не в правилах мамули было потакать детским капризам. Теперь, вернувшись из школы, я часами терзал свою новую гитару, пытаясь подобрать аккорды. Интернета тогда ещё не было, вопрос о традиционных методах обучения (учитель, музыкальная школа) не обсуждался, и оставалось только «подсматривать» аккорды у таких же самодеятельных музыкантов. Многие мои знакомые ребята учились понемножку бренчать на гитаре, ибо стимул был очень мощным — внимание девочек. Правда, были и такие, которых привлекал процесс сам по себе. Лёха не играл на гитаре, а погружался в неё, переставая замечать окружающую действительность. Вы могли разговаривать с ним, но Лёха закрывал глаза и лишь покачивал головой в такт музыке. Отец смастерил Лёхе настоящую электрогитару, что, по тем временам, было для меня несбыточной мечтой. Я говорю об электрогитаре, разумеется. Лёха вдруг открывал глаза и говорил:

— Послушай вот этот момент!

И снова «отключался», перебирая струны и покачиваясь.

Гитары украшались по мере фантазии и возможности. Кто-то наклеивал на деку листы декоративной, под перламутр, пластмассы. Кто-то — вырезанные из журналов фотографии девиц, этикетки от чешского пива, переводные картинки и даже чёрные маленькие наклейки от марокканских апельсинов. На моей гитаре была маленькая фотография Че. Довольно быстро я освоил базисные навыки игры и подбирал по упрощённым схемам разные песни. В репертуаре преобладали Окуджава и Высоцкий.

В доме отдыха я познакомился с девушкой, которая была старше меня на несколько лет. Кажется, я к тому времени окончил 7 классов, а она уже вовсю училась в мединституте. Правда, я выглядел на пару лет старше своих 14. Для меня же возраст женщин значения не имел. У неё были тонкие черты лица, тонкая фигура, кастильские вороные локоны и длинное лёгкое белое платье. Кажется, в чёрный горошек. «Наша» скамейка была в самом дальнем углу территории, скрыта от всех зарослями акации, прямо перед драным проволочным забором. За забором начинался крутой спуск к реке.

Мы почти не разговаривали. Я старательно исполнял всё, что успел разучить. Каждый день, снова и снова, одни и те же песни.

«Забудешь первый первый праздник

И горькую утрату…»

Или:

«Дом хрустальный — на горе для неё!!!»

И «хрустальный» нужно петь с надрывом и с хрустом, как удар топором по коробке с чешским обеденным сервизом.

Она молча внимала, слегка склонив голову. Иногда она появлялась с подружкой, но чаще приходила одна. Сегодня мне трудно предположить, что именно вынуждало её приходить и слушать каждый день одно и то же, часами один и тот же подростковый лепет. А в ту пору этот вопрос у меня просто не возникал. И вообще, папуля приучал меня не задавать вопросов и не рассуждать.

— А я думал… — пытался объяснить я.

— А думать команды не было! — сурово обрубал папуля, иногда подкрепляя наставления оплеухой. Вне всяких сомнений, папуля готовил меня к службе в армии.

Вернёмся к песнопениям в зарослях акации. Развлекая свою загадочную незнакомку, я смутно рассчитывал на какие-то более близкие отношения. Но сложившаяся ситуация выработала какой-то стабильный сценарий, исключающий прямой вербальный и физический контакт. Я пел, она слушала. Я не представлял, как именно и что именно мне нужно делать, чтобы изменить ситуацию. Я боялся даже думать о том, чтобы прикоснуться к девушке, мне казалось, что это оттолкнет её и она будет потеряна для меня навсегда. Однако, именно так и произошло, и без всяких там прикосновений, потому что, когда закончилась её путёвка, она, разумеется, уехала. Как бы то ни было, свою дозу Окуджавы она получила.

На следующий после её отъезда день, я был безутешен. Я искренне грустил и сочинял ей стихи. До самого обеда, пока не пошёл на пляж. А там я познакомился с настоящей секс-бомбой. Тогда, в 14, я ещё не знал таких слов. То есть, слово «бомба» -то я знал. А вот секса, говорят, просто ещё не было.

Ей было за двадцать. Лучистые голубые глаза, белые локоны, классические формы, с трудом спрятанные за консервативным советским купальником. Её интерес ко мне шокировал меня, мы купались, болтали, лёжа рядышком на песке под ярким летним солнцем и косыми взглядами мамули. Гитара… я даже не вспомнил про неё.

Вечером, побрызгавшись средством от комаров, я отправился на дискотеку, где должен был встретиться со своей новой знакомой. Мы танцевали медленный танец и обе мои потные и трясущиеся ладони лежали на её крепкой джинсовой талии. Простенькая музыка самодеятельного ВИА зачаровывала, воздух был пропитан любовью и волшебством…

И вдруг, прямо передо мной появилась усатая физиономия с прической а-ля Антонов. Обладателю физиономии было далеко за 20. Он подхватил «мою» девицу под локоть и кивнул мне:

— А ты пока погуляй!

Девица весело улыбалась.
Кодекс чести мушкетёра требовал, чтобы я врезал бы, как следует, прямо по усатой морде. Привычка автоматически подчиняться старшим призывало смириться. Противоречие между тем, что должно, и тем, что правильно, вдруг парализовало меня. Ноги стали ватными, лицо окаменело, внутри разлилась какая-то чернота. Я презирал себя за трусость.

Девица и усатый Антонов кривлялись друг перед другом под бессмертный шедевр, топ хит-парадов 1982—1984, «Морячка».

А когда на море качка

И бушует ураган,

Приходи ко мне, морячка,

Я любовь тебе отдам.

Они болтали и смеялись, и голубые глаза светились из-под белых локонов. Хищные комары деловито барражировали, в поисках ужина, демонстрируя полное равнодушие к любви и к психологическим конфликтам подросткового возраста. Поглощённый обидой, я не думал о том, что усатый, быть может, мой ангел-хранитель, спасший меня от других, более серьёзных конфликтов. Или от преждевременного триппера. Я не думал о том, что иногда лучший подарок — это не получить желаемого. По какому сценарию пошла моя судьба, не отступи я перед нахальным усачом? Но я отступил, и больше никогда не встречал персонажей своей маленькой драмы. А через день–другой и наша путёвка закончилась, и мы покинули райский уголок за проволочным забором.

Глава 35. Продолжение «Весёлых картинок»: искусство войны

Лампич коренаст, краснорож и мал ростом. Он никогда не смотрит в глаза собеседнику, взгляд его всегда сфокусирован где-то выше и позади вашей головы. Он говорит очень быстро, короткими фразами, которые пулеметными очередями вылетают из его толстых щёк, и вы можете разобрать только: «Ёпть», «Мать», «Не слышу!». «Не слышу» произносится обычно в конце совершенно невнятной фразы, с грозно-вопрошающей интонацией. На Лампиче мундир подполковника. Он уверяет, что плохо слышит после контузии. Правда, когда Вовик с третьей парты однажды послал Лампича на х*й — Лампич прекрасно расслышал.

Друг Лампича, завхоз по кличке Челентано, также был контужен. Да и по правде сказать — кто из нас не был? В младших классах Челентано страшно боялись. Он был сгорблен, двигался боком, в руке его чаще всего можно было видеть палку от швабры. Чистый Мерлин, но про Мерлина мы тогда ещё ничего не знали. Когда кто-то бузил, Челентано приближался к нему бочком, размахивая палкой, и орал:

— Если ты будешь так себя вести, то я не расскажу тебе, как я воевал вместе с Леонидом Ильичем Брежневым!

На моей памяти Челентано никогда никому ничего плохого не сделал.

Мы сидим на уроке алгебры. В коридоре невнятный шум. Там старшеклассники строятся в три шеренги перед уроком по НВП. Их, а потом и нас, будут учить, как правильно выйти к командиру из третьей шеренги, как ходить строевым шагом, оттягивая носочек, до какого уровня можно поднимать руку при ходьбе, как выполнять команду «кругом» и другие важнейшие вещи. Вдруг в коридоре стихло… И стройным четким хором:

— Ав! Ав! Ищ! Ёл!

Позже, моё натренированное ухо стало различать:

— Здрав! А-Ю! Арищ! Озёл!

Что в переводе с военного языка означает «Здравия желаю, товарищ козёл».

За что мы не любили Лампича? Началось с того, как Лампич заявил, что из его батальона выжил только он один. И только потому, что надел каску и спрятался в окопе.

— Поэтому, — учил он нас — всегда прячьтесь! И каска. Всегда. Должна быть… на где?! На голове, — отвечал он сам себе.

Склонные к юношескому максимализму, мы были уверены, что выжив в Великой Мясорубке, Лампич совершил нечто аморальное. Поэтому школьники признали Лампича позорным трусом. Мы не догадывались, что и сам Лампич, и даже мы, третье поколение — тоже жертвы того же тотального безумия, которое так щедро удобрило железом и перегноем почву Европы, Африки и Азии.

Вторым его грехом считалась любовь к шагистике. А третьим — излишняя старательность, с которой он помогал девушкам готовиться к положению для стрельбы лёжа. А именно, принимать нужную позу. Лампич не ленился опускаться рядом с девицей и двигал её ноги, пока они не примут правильный угол. И помогал ей поставить локти как следует, дабы обеспечить прочную опору и достичь меткой стрельбы. При этом иногда он случайно задевал ученице грудь или бедро. Ну, с кем не бывает?

— Ав! Ав! Ищ! Ёл!

Глава 36. Продолжение «Весёлых картинок»: как и когда начал разваливаться СССР

С преподавателями истории нам повезло. Аркадий был огромного роста, с большим пузом и патологически добродушен. Класс буквально ходил на ушах. Ученики во время урока прыгали по столам, играли в карты, да ещё чёрт знает чем занимались, а Аркаша лишь болезненно улыбался, да иногда демонстративно глотал какие-то таблетки. Не иначе, «Реланиум». Я, по причине близорукости, сидел на первой парте. Зрение у меня начало «садиться» ещё классе в пятом. Я стал замечать, что знакомые сердятся на меня:

— Ты чё, мимо прошёл и не здороваешься? Зазнался?

Потом я понял, что не вижу лиц с расстояния более двух метров, и не вижу, что там училка пишет на доске. Окулист в поликлинике резко «отшила» меня:

— Ну и что, «лица на улице он не видит»! И я не вижу!

Я почувствовал себя симулянтом и с позором покинул поликлинику.

Когда мне уже выписали очки со стеклами «минус 3.5», я страшно стеснялся их надевать. Это были очки из толстой коричневой полупрозрачной пластмассы, какой-то причудливой, чуть ли не восьмиугольной формы. Понятно, что когда я в первый раз появился в этих очках в школе, дети были в восторге.

Но вернёмся к Аркаше. Среди царившего в классе хаоса Аркаша возвышался, как скала, и вещал на первые парты. Про Владимира Красное Солнышко и прочих Рюриковичей.

Потом Аркаша исчез. Вместо него появился совершенно невообразимый экземпляр, который получил кличку «Опарыш». Опарыш носил строгий костюм и был безукоризненно причёсан спереди. Сзади же его светло-русые волосы были взлохмачены, как если бы ему только что сделали энергичный массаж затылка. Опарыш был очень быстр в движениях и резко поворачивался к доске и от доски. Вдруг подпрыгивал к парте, размахнувшись, как если бы хотел треснуть по парте кулаком, но, в итоге, его ладонь опускалась на парту совершенно беззвучно. Говорил он так, как если бы его родной язык был немецкий — искажая самые простые слова и составляя замысловатые, противоречащие всем правилам грамматики, предложения. Эти корявые, полные неологизмов изречения страшно нас веселили. Мой друг Лёнька завёл отдельную тетрадь, в которую записывал избранные фразы Опарыша. На тетради было написано «Опаризмы».

Опарыш, как и Аркаша, был совершенно безвредным. Чего нельзя было сказать про Жабу. Вся любовь учеников к физике и к преподавателю воплотилась в этой кличке. Жаба была завучем и преподавала физику. Ученики должны были заходить в класс строем и стоять по стойке смирно в полной тишине. Параграфы и правила заучивались наизусть. Жаба была страшна в гневе, и схлопотать у неё «двойку» или запись в дневнике было очень легко. Каждый урок физики был для нас мрачным событием, неизбежным злом. Казалось бы, такие титанические усилия преподавателя должны были оправдаться, но увы — лично я запомнил из уроков физики только траурную атмосферу и тяжёлую работу мысли, когда взгляд Жабы блуждал по классному журналу: «Только не меня, только не меня…» Помню ещё, как тянули пружинкой деревянный брусок по доске, дабы вычислить силу трения. На этом мои познания в области физики, увы, исчерпаны. Они ушли вслед за Жабой, полагаю. На пенсию.

В 9-м классе Жабу сменил Леонидыч. Он был похож на Мак Нопфлера. Увы, только внешне. Я не хотел о нем писать. Не могу сказать, что он был харизматичным или особенно интеллектуальным. Но кто из наших учителей был таким? Только математичка Ольга Алексеевна, которую мы обожали, и которая бесследно исчезла из нашей школы после 5-го класса.

Леонидыч был молод, лыс и златозуб. Мы посмеивались над ним, потому что мы-то не были лысыми и у нас не было золотых зубов. И лысина Леонидыча не внушала нам уважения. Это не была сбалансированная бородой лысина исламиста, и не тщательно выбритая лысина бойца. Это была небрежная и запущенная плешь, обрамлённая остатками волос на висках и на затылке. Леонидыч любил разыграть из себя сурового парня, но казался нам наивным. Его было легко рассмешить, и тогда лицо его сморщивалось, как у новорожденного, он краснел и прятался за кафедру. Нам была видна лишь красная блестящая лысина, выныривающая из-за кафедры, как светило из-за туч.

Неизменный серый костюм с неизменным чернильным пятном у нагрудного кармана с неизменной отвёрткой в этом самом кармане. Как будто он заправлял отвёртку чернилами, и она дала течь. Леонидыч хмурится, спина его выпрямлена, руки за спиной. Он сурово и веско чеканит слова:

— Вчера, на территории Торгового центра, я заметил Синькову и Сарайкину.

Торговый центр считался почему-то рассадником порока. Чем-то вроде квартала красных фонарей. Там было полно разных павильонов. Был, например, павильон «Галантерейные товары». Весь газон позади «Галантерейных товаров» был усеян пустыми пузырьками от лосьона «Огуречный». Я любил отдел «Радиоэлектроника» — там мне удалось купить кассету Клиффа Ричарда и иногда там попадались «пустые» кассеты «Денон». В «торговом» гремела музыка, но из за чудовищных искажений можно было только догадываться — кто поёт и о чем. Подразумевалось, что если на территории торгового центра находятся люди, то с большой вероятностью они вступят в половую связь друг с другом.

— Пошли в «торговый» — тёлок снимать!

И мы шли. И рассматривали встречных девчонок. На шею нам встречные дамы не бросались, и все впечатления от такой интенсивной сексуальной охоты были чисто визуальными. Но в те времена даже вид стройной женской ноги выше колена вызывал у меня очень сильные эмоции.

И вот в этом гнезде порока Леонидыч обнаружил двух учениц нашего класса. Объявив об этом открытии с трибуны классного руководителя, он выдержал драматическую паузу, и продолжил тоном суровым и гневным, как Цицерон, призывающий народ Рима к войне:

— Что вы там делали, девочки?!

Эффект этой суровой тирады совсем не тот, что ожидал Леонидыч. Класс веселится, и кто-то выкрикивает:

— А вы-то что делали там, Евгений Леонидович?

Класс хохочет, Леонидыч тушуется, потом хмурится и бормочет что-то себе под нос.

А после опытов со статическим электричеством Леонидыча уже никто не воспринимал серьёзно. Взяв в левую ладонь какую-то специальную волшебную тряпочку, а в правую — янтарную палочку, Леонидыч охватывает тряпочкой (и левой ладонью) палочку и совершает интенсивные фрикционные движения. Палочка — сантиметров 20 в длину и 4 в диаметре. Лысина педагога краснеет. Девочки краснеют. Класс стонет от смеха. Леонидыч продолжает упрямо и отрешённо натирать палочку волшебной тряпочкой. Удовлетворив полностью свою потребность в публичных фрикциях, гордо демонстрирует, как маленькие бумажки липнут к янтарной палочке.

Другим коронным номером Леонидыча было соло на электрофорной машине. Гордый, как лев, Леонидыч прохаживался перед электрофорной машиной. Потом накручивал ручку и жестом фокусника сдвигал сверкающие шарообразные электроды. Начинали трещать синие искры, Леонидыч неизменно улыбался при этом. Улыбался торжественно, как если бы ему удалось разгадать загадку человеческого бытия.

Преподаватель русского и литературы — классическая «рубенсовская» дама, сибирского происхождения. С удивительным для нашего анемичного быта румянцем. Выслушивая ответы пионеров или озадачив класс изложением, она любила рассматривать собственные пятки. Наверное, специально с этой целью предпочитала надевать на работу открытые сзади туфли. Когда же жребий пал на Лёньку и ему пришлось пересказывать остросюжетный революционный роман «Бронепоезд 14—69», произошёл казус. Один из героев произведения носил фамилию Бляхин. Очевидно, в процессе изложения Лёнька призадумался о происхождении фамилии Бляхин, и вдруг осознал, что существуют как минимум два возможных источника этой прекрасной фамилии. И что на геральдическом гербе Бляхина должен бы изображаться ремень с большой пряжкой, а также дама с глубоким декольте, в мини и в ажурных чулках. И всякий раз, когда Лёньке, по ходу сюжета, требовалось упомянуть Бляхина, возникали паузы, кривые улыбки, сдавленные смешки, а потом уже и откровенный смех. Училка тоже начала краснеть и хихикать. Изложение героического сюжета было безнадёжно испохаблено. Лёньке было велено вернуться на место и, что удивительно, он не понёс даже символической кары за глумление над революционным эпосом. Прошу заметить — в 1984 году. Именно с этого момента и начался развал СССР. А Горбачёв тут совершенно не при чем. Он, сам того не подозревая, лишь довёл до логического завершения начатую Лёнькой дезинтеграцию развитого социализма.

Глава 37. Продолжение «Весёлых картинок»: «Битлз» для народа

Прекрасные чёрные ботинки, совершенно новые, достались мне от соседа. Сосед поступил в ПТУ, получил там, кроме всего прочего, ботинки, а они оказались ему малы. И всего за три рубля он расстался с ними. Расстался без особых колебаний, к его чести будет сказано.

В нарядной белой рубашке, наглаженных школьных брюках и начищенных чёрных ботинках, с гитарой в руках, я вышел из подъезда. В школе проводился смотр самодеятельности, где я намеревался продемонстрировать своё искусство песнопений на иностранных языках. Я разучил 3—4 песенки «Битлов», записывая, по мере своих лингвистических способностей, слова с магнитофона и подбирая аккорды на слух. В общем, правильнее всего было бы сказать, что я имитировал их, как скворец. Или как попугай. Не понимая большей части того, что пою. Я волновался, надеясь, что не перепутаю слова и аккорды в самый ответственный момент. И вот, прямо на выходе из подъезда, меня остановили два местных бандита. Один был старше меня года на три, а второй вообще был уже взрослым уголовником.

— Пойдём-ка с нами. Шевели копытами!

Прогулка с этими двумя ничего приятного мне не сулила. В любой другой ситуации я предпочёл бы убежать, так как бегал очень быстро, но с гитарой далеко не убежишь. Кроме того, я панически боялся, что гитара может каким-то образом пострадать. Я нёс её на руках бережно, как младенца.

Бандиты отвели меня в барак, недалеко от нашего дома. Там, в кухне, между верёвками с бельём, ржавыми газовыми плитами, тумбочками с грязной посудой, при свете тусклой лампочки, они уселись на табуретках.

— Играй!

И я играл. Больше всего им понравилась песня «Обла-ди — обла-да». При словах припева оба начали краснеть и хихикать. Мне было не до смеха. Я боялся получить по шее, боялся, что они могут поломать гитару, боялся опоздать на конкурс. Я чувствовал себя во вражеском плену… и всё это в ста метрах от моего дома! В кухне появились новые персонажи. Начался разговор о том, что Косой откинулся, а Копчёного порезали. Каким лишним я ощущал себя в этой мрачной кухне и как смутно представлял себе какой-либо приемлемый выход из ситуации!

Выход нашёлся сам. Один из зловещих персонажей вдруг вперил в меня колючий взгляд и предложил:

— А ты — пи*дуй отсюда на х*й!

Повторять дважды ему не пришлось. Цепляясь гитарой за бельевые верёвки и спотыкаясь о выскакивающие из мрака мне под ноги бандитские тапки, я мчался вон из вертепа. После такой основательной репетиции выступление на смотре уже не вызывало у меня волнений.

Глава 38. Продолжение «Весёлых картинок»: невинные радости советской детворы

Прекрасный летний день. Это когда природа не истязает нас нестерпимой жарой, тщетно пытаясь выжечь со своего тела гнусное адамово семя. Мягкий ветерок нежно и неторопливо шуршит в кронах старых раскидистых тополей. Эфир наполнен парами тестостерона, окситоцина и серотонина. Мне кажется, что любовь правит миром, а всякие мелочи, как прожжённые утюгом школьные брюки, болезни, смерть, гопники, налоговая инспекция, тройки в четверти, разгневанные предки — для меня просто не существуют.

Друг мой Лёнька сидит на заборе. Забор этот, смею заметить, для сидения весьма и весьма неудобен — двухметровой высоты частокол из арматуры с длинными шипами на верху. Но Лёнька присуседился как-то на корточках, и стал похож на огромного воробья. По ту сторону забора суетится бабка — сторож детского садика, задача которой не пропускать в садик таких вот, как мы с Лёнькой, олухов.

Лёнька её окликнул, когда она, не обращая на нас внимания, копошилась на клумбе. Голос его был по-барски властен, а орлиный взгляд исполнен аристократической гордости.

— Поди сюда, бабка!

— Кыш, кыш! — вопит бабка, не приближаясь к забору. Видимо, поза Лёньки вызвала у неё ассоциации, схожие с моими. Я стою с другой стороны забора и пытаюсь уговорить Лёньку вернуться на грешную землю. У меня нет ни малейшего понятия, что именно повлекло Лёньку на такой фортель. Вполне возможно, у него были на то свои веские причины. Но мне они неизвестны. Узнай я их, эти причины, возможно и я сидел бы сейчас рядом с Лёнькой. Да и бабка бы составила бы нам компанию.

— Пошла на х*й, бабка! — ласково предлагает Лёнька.

В голосе его нет агрессии, а только лёгкая грусть.

Летние каникулы. Мне, по мамулиной протекции, удалось устроиться санитаром в 8-ю гор. больницу. Спрашивается, какой санитар из 14-летнего подростка? Принеси-подай. В больнице я таскал вёдра с дистиллированной водой откуда скажут и куда скажут. Шприцы, инструменты, перевязочный материал — в автоклавную на стерилизацию и обратно. Носил со склада в отделение целые мешки «Омнопона» и огромные бутыли медицинского спирта. Работа была не тяжёлой и оставляла свободное время для любезниченья с медсёстрами. Правда, медсёстры все были не моложе 20, что автоматически переводило их в категорию «старух». Однажды, после работы, я навестил своего друга Лёню. Мы часто «зависали» то у него, то у меня, слушали «Планет Пи Проджект» и «СуперМакс». Гуляли, высматривая на улице потенциальных подруг. В тот раз Лёнька угостил меня домашней настойкой, слитой тайком с родительских запасов.

То ли это был чистый спирт, смешанный с натуральным вареньем, то ли наоборот. Настойка оказала необычное действие на окружающий мир: планета потеряла устойчивость, краски стали ярче, жизнь — интереснее. Нам вдруг стало ясно, что где-то на улице нас ждет любовь и приключения. Мы почувствовали себя чудо-богатырями.

Лёнька вытащил из под дивана огромные текстолитовые нунчаки.

— На меня один мужик на улице начал выё*ываться, а я его так отхуячил! — сообщил мне Лёнька.

Понятно, что на 3-ей дачной без нунчак не выжить. Но наличие нунчак само по себе ещё не гарантирует счастливого будущего. К нунчакам нужен боевой дух и, конечно, удача.

Удача в тот день повернулась к нам своим лучезарным ликом и даже изобразила голливудскую улыбку. Потому что, видимо, большинство воинственных мужиков были заняты на производстве и в инфраструктуре, а редкие встретившиеся нам прохожие никакой агрессии у нас не вызвали.

И тут этот самый забор. Лёнька покинул забор также спонтанно, как и взлетел на него.

На радаре появилась какая-то девица. Несколько долгих секунд Лёнька сканирует её не совсем сфокусированным взглядом. Девица сворачивает за угол. Два часа дня. Действие волшебной настойки начинает заметно ослабевать.

— Пошли обедать — предлагает Лёнька.

Есть ценности, которые не меняются, на том и стоим. Ради исторической правды отмечу, что это был единственный раз, когда мы с Лёнькой распивали спиртные напитки, да и вообще, в школе мы были паиньками.

Глава 39. Продолжение «Весёлых картинок»: немного о священных ритуалах

Где-то в разгаре начала половой зрелости нас готовят к вступлению в комсомол. Я отношусь к этому очень серьёзно. Я зазубриваю наизусть «Клятву комсомольца», искренне опасаясь, что от волнения позабуду слова. Мне это событие кажется очень значимым. Как будто жизнь моя должна будет существенно измениться. Как будто я стану лучше, и весь мир станет лучше после того, как мне прикрепят к школьной куртке комсомольский значок. Всем классом мы идём в райком и там томимся, в ожидании церемонии, перед обитыми красным дерматином внушительными дверями кабинета секретаря. Я снова и снова перечитываю маленькую книжицу с «клятвой». Юзерское соглашение между Партией и мной.

Меня вызывают в кабинет. За огромным столом развалился в кресле некто в костюме, мордастый и румяный, очень похожий на Льва Лещенко. Рядом с ним три девицы с распущенными длинными волосами. Три грации. Или, точнее, нимфы. Мне почему-то кажется, что все эти четверо только что обнимались и целовались, и ещё бог знает что вытворяли, за закрытой массивной красной дверью. Может быть, настраивали себя таким образом на патриотическую волну перед церемонией.

— Ну что, хочешь стать комсомольцем? — ласково и вальяжно спрашивает меня Лещенко. Я киваю.

— Ну, молодец! — хвалит меня Лещенко с ласковой улыбкой. Я уже готов озвучить Клятву, но Лещенко улыбается и делает жест указательным пальцем. Даже не всем пальцем, а только его кончиком. Одна нимфа быстро открывает какой-то документ, вторая молниеносно шлёпает по документу печатью, третья передает документ мне. Это мой комсомольский билет. Лещенко отечески улыбается и показывает мне глазами на дверь.

— Значков у нас нет, купишь сам — напутствует меня одна из нимф.

Всё ещё не веря своему счастью я выхожу на улицу. Теперь я — комсомолец. Как Александр Матросов и как Павка Корчагин. Мне хочется закрыть грудью амбразуру вражеского дота. К счастью, по дороге домой ни одного дота мне не попалось.

Глава 40. Продолжение «Весёлых картинок»: лук и морковь как источник вдохновения

Я сижу в автобусе. На мне потрёпанные штаны и футболка, старые ботинки. Я еду в колхоз. Я — один из десятков тысяч школьников, брошенных на трудовой фронт. Первый месяц учёбы в 9-м классе (а потом и в 10-м классе, а потом и в институте) будет посвящен спасению советского сельского хозяйства. Ехать всего пару часов. За чертой города автобус выскочит на грунтовку, а потом и вовсе на песок, пробираясь сквозь заросли высоченной, двухметровой конопли. Пыль внутри автобуса будет подниматься до потолка и дышать возможно только через рукав (у кого он есть). Автобус прыгает на ухабах, школьники весело орут. На обратном пути кто-то обязательно начнет петь: «Вот, новый поворот, и мотор ревёт…», а большинству уже не до песен. Хотя не припомню, чтобы мы как-то особенно надрывались.

Нас возили «на лук» и «на морковь». Лук выращивали корейцы, и у них это отлично получалось. Луковицы были как на подбор, величиной с кулак. Нам выдавали малюсенькие сеточки, которые чудесным образом растягивались и вмещали в себя несколько вёдер лука. Иногда, лук по-ошибке попадал в карманы и даже в сумки трудолюбивых учеников. А в конце рабочего дня корейцы «шмонали» школьников, изымая заблудшие луковицы.

— А ну-ка, мальчик, полёжи люка на место!

В перерыве к нам подошёл Чулок. Это был жизнерадостный ребёнок в центнер весом. Могучие красные кулаки покрыты мозолями. От широченных плеч поднималась мощная шея, а выше сияла детской улыбкой румяная физиономия. Белые кудряшки придавали Чулку просто таки ангельский вид.

— А мы сейчас у колодца подрались, — сообщил Чулок. — Там из другой школы пацаны. То-сё, слово за слово… Они, видать, решили, что если нас двое, а их четверо, так на нас вырубаться можно. Я одному сделал «май гери», а потом, ещё припечатал сверху кулаком. Когда он упал. А он молчит. Я думаю: «А ему, наверное, не больно…». А Санёк мне говорит: «Да он в отключке, валим, валим!».

Чулок весело рассмеялся. «Жизнь полна приятных сюрпризов!» — говорили его сияющие глаза.

«На морковке» было интереснее. Во-первых, морковку можно было тут же, на грядке, чистить ножичком и кушать. А во-вторых, она, морковка, пробуждала у некоторых школьниц тягу к творчеству, и они, эти некоторые школьницы, начинали увлечённо творить. Резьба по моркови. Если вы помните, как выглядит морковь, её форму и цвет, то вас не удивит, что в результате такого творчества, получались, в основном, фаллосы разной длинны и толщины. До школьной выставки поделок «Умелые руки» эти экспонаты, насколько я помню, не дошли. Но мне хочется верить, что им нашлось применение. Увы, не располагаю точной информацией. Да, и, забегая вперёд, скажу, что доверия партии и правительства мы не оправдали. Продовольственная программа была провалена, маячившие совсем рядом зори коммунизма ушли за горизонт.

Глава 41. Продолжение «Весёлых картинок»: плановые отсевные

В кресле напротив меня, заслонившись электрическим ореолом торшера, существо неопределённого пола и возраста. Я слышал, что оно было минимум пять раз замужем, играло в сборной по баскетболу и окончило журфак. По облакам табачного дыма я могу точно установить, что оно дышит. Оно обращается ко мне голосом Луи Армстронга и вопрошает:

— Почему же Татьяна отвергла Онегина?

Я подал документы в «мед». Какой из меня врач, если я не знаю ответа на такой элементарный вопрос?

Почему? Почему это важно? Знала ли ответ сама Татьяна? Почему Онегин заинтересовался Татьяной? Знал ли ответ сам Онегин? Сам Пушкин? Кое-кто может сказать, что любой ответ будет ложным. Любой ответ будет субъективным и искажённым фрагментом ускользающей и изменчивой виртуальной картины. Как фотография морского прибоя. Как фотография струящихся вокруг меня никотиновых торнадо.

Рядом со мной сидит Гоша, абитуриент из Грузии. Гоша полностью поглощён Майклом Джексоном и готов обсуждать только темы, прямо касающиеся Майкла Джексона. Так что он молчит, пока что.

Вдруг голос Луи Армстронга из-за табачно-электрического облака сообщает:

— Э, а цепочка-то у тебя на шее — золотая!

Я испытываю смущение сразу по ряду причин. Во-первых, мне льстит такое неформальное отношение репетитора к моей персоне. Во-вторых, цепочка-то у меня на шее — алюминиевая, со знаком зодиака, подаренная любимой девушкой, имени которой я не помню. В третьих, раз это стало предметом внимания репетитора — значит, что-то из этого следует? Я теряюсь в догадках.

После урока мы стоим на улице. Гоша широким жестом предлагает мне сигарету (американскую!) и начинает:

— Майкл Джексон…

Я даже не представляю, кто это — Майкл Джексон, и мне совсем не интересно. Гошу это не смущает. Он трещит, заливается соловьём, бубнит, трындит, и только про Майкла Джексона. Позже, на первом курсе, Гоше дадут кличку «Плазмодий». И кличка эта отразит не внешнее Гошино сходство с плазмодием (чего также невозможно отрицать) но прежде всего, тот особый душевный настрой, который возникал у студентов при общении с Гошей. Меня больше интересует, как добыть дефицитные учебники по химии и по биологии. Говорят, что есть такие специальные учебники… Прочитал — и 5 баллов на экзамене у тебя в кармане. Мне повезло, что в этом году отменили вступительный экзамен по физике. Остались — биология, химия и сочинение.

Массивные, суровые корпуса университета. Огромные столетние деревья. Я стою в толпе абитуриентов. Конкурс — 13 человек на место. Адреналин сочится через поры юных дарований. Напряжение в синапсах такое, что стоит им соприкоснуться локтями — пробьет синяя электрическая искра. Первый раз в своей жизни я был окружен таким количеством девчонок, и при этом не испытывал к ним никакого интереса. Почти никакого. Откуда-то по толпе разлетаются слухи:

— На сочинении 70% завалили!

Ура, у меня сочинение — последнее!

— На химии — половина «пролетели»!

С каждым «пролетевшим» конкурс уменьшается, а шансы растут. Сочинение, мой последний экзамен, я написал на «3». И почему не на «2» — это выше моего понимания. Тема сочинения была казённой — то ли «Молодая Гвардия и руководящая роль Партии», то ли «Два мира — две морали», что-то о противостоянии советского и капиталистического мировоззрения. Иван Грозный против Берии. Или — Калинин против Шварценеггера. Мне всегда было очень трудно писать сочинения. Заданные темы вызывали у меня чувство импотенции. Свободные темы — должны были придерживаться казенных рамок и тоже не вдохновляли. Я буквально выдавливал из себя скупые строчки и полностью «стопорился», родив половину странички.

То ли экзаменатор отблагодарил меня «тройкой» за краткость, то ли ему понравился мой почерк. А возможно, все планы по отсеву уже были выполнены и перевыполнены.

Глава 42. Продолжение «Весёлых картинок»: троллейбус как школа выживания

Поступление в «медицинский» не увенчалось какой-то грандиозной пьянкой или вечеринкой, и вообще, не сохранилось в моей памяти. Школьные друзья исчезли из моей жизни. Я переехал к бабане, чтобы быть поближе к Университету.

Моя комнатушка 3х1,5 метра отгорожена от бабаниной территории фанерой и занавеской. Моё утро начинается часов в 5, с бабаниного кряхтенья, шарканья, звона крышки ночного горшка и прочих звуков, связанных с жизнедеятельностью бабаниного могучего организма. Бабаня глуха, и соответственно, думает, что все её утренние звоны, стоны, урчания происходят бесшумно. Хотя, возможно, ей просто наплевать. Я стараюсь исчезнуть из коммуналки раньше, чем начинают скапливаться людишки у единственного унитаза и единственного умывальника. Раньше, чем Борис усаживается на очко с газетой и сигаретой. Раньше, чем людская масса герметично залепит троллейбусы. Раньше, чем троллейбусы начнут проезжать мимо остановок и высаживать людишек где попало — за пол-километра до или после. Эта давка в транспорте загадочным образом будет продолжаться до вечера, и счастливо выбравшись из троллейбуса, точно на нужной тебе остановке, в обуви и при всех пуговицах, студент должен поблагодарить богов, в особенности, Гермеса, конечно же, но и Афина Паллада заслуживает благодарственной жертвы. Потому как, бывало, и не однажды, что немощные телом студентки не могли проложить грудью и локтями дорогу к двери на выход, и ехали дальше, чем планировали. Было однажды, что меня, физически крепкого и 20-летнего, толпа потащила вглубь трамвая, а мои замечательные зимние сапоги, прижатые чьими-то не менее замечательными копытами, остались на месте. И только чудом, мне удалось прорваться назад и снова овладеть моими же сапогами. В другой раз, летом, я втиснулся в переполненный троллейбус, и не успел, увы, втиснуться целиком. Двери троллейбуса прижали мне локоть и поверьте, жиденькая истертая резина на окантовке дверей не смягчила хватки железных челюстей. Когда двери открылись на следующей остановке — я просто вывалился наружу и потерял сознание от боли.

А сколько отчаянья испытывает замерзающий на остановке студент, опаздывающий на лекцию, или ещё хуже, на семинар, когда переполненный горячими телами троллейбус весело проносится мимо! Один такой отчаявшийся бедолага, по имени Сева, сгоряча погнался за троллейбусом, испытывая, по-видимому, к оному троллейбусу личную неприязнь. И настиг Сева троллейбус, и исполнившись праведного гнева, провозгласил:

— Так не достанешься же ты никому!

И прыгнул Сева на троллейбус сзади, где, как вы возможно помните, приварена металлическая лестница и свисают тросы, привязанные к рогам. Рогам троллейбуса, разумеется. И повис Сева геройски на тросах, и упали рога (троллейбуса, конечно же). И встал троллейбус, парализованный Севиным отчаяньем и героизмом. За всех опаздывающих и замерзающих студентов Планеты Земля отомстил Сева троллейбусам. За советских студентов, студентов стран Варшавского Договора, за прогрессивных студентов капиталистических загнивающих стран. И особенно — за опаздывающих и замерзающих студентов Кубы, Никарагуа и арабских стран отомстил Сева.

Случилось так, что прямо позади Севы ехал с задания в сексуальной желтой машине ГАЗ-69, с синей полосой на борту, майор Пронин. И не один. И почуял Сева, что уж не висит он на тросах, а парит в воздухе. Но, это, конечно, была иллюзия, обман чувств. Это пронинцы ласково подняли Севину бренную оболочку под локти и под бедра, и перенесли её, вместе с Севой, в свою сексуальную машину. Вот и всё. Троллейбусы продолжали ездить набитые битком, студенты продолжали мёрзнуть на остановках (но только зимой!) и опаздывать (во все времена года). Если что-то когда-то и изменится, то это будут отдаленные косвенные последствия Севиного героизма.

Глава 43. Продолжение «Весёлых картинок»: томатные поля навсегда

Над помидорными грядками парят разнообразные задницы. Толстые и не очень, и совсем худосочные. Такие разные, но все они задраны к солнцу, как подсолнухи. Большинство задниц задрапировано в синеву совковых трикотажных спортивных штанов, но попадается и брезент, и даже джинсы. И совсем редко — «варёные» джинсы. Обладатели «варёнок» тусуются только вместе. Все они закончили какую-то элитную школу, и даже в институте, по счастливой случайности, оказались все в одной группе. Студенты-дембеля, особенно чуткие к проявлениям ослабления идеологии, на обладателей «варёнок» смотрят хмуро и считают их чем-то средним между фашистами и кишечными паразитами.

Мы, впрочем, ещё не студенты. Мы — абитура. Командир «лагеря труда и отдыха Пробуждение», профессиональный коммунист Кучраев объяснил нам на вечернем построении, что нерадивые и недисциплинированные абитуриенты будут отчислены одномоментно — и из лагеря, и из института. Командир Кучраев в обычное время трудится на кафедре философии и Научного Коммунизма. Интересно, кто придумал такое название. Как будто коммунизм может быть ненаучным.

Ползут слухи, что некую Ольку уже отчислили. Что, вроде бы, она пьяной проникла в мужской туалет и там пыталась совратить сразу двух абитуриентов.

Из самых одарённых абитуриентов создаётся штаб, ибо сельскому хозяйству требуется идеально отлаженная административная машина. А вовсе не трактора и не трезвые работники, как может показаться дилетантам. Ещё два счастливчика попадают кочегарами в котельную. Задницы остальных счастливчиков поджариваются на грядках, под ласковым сентябрьским солнцем, рядом с помидорами. Некто, незапоминающейся внешности и без особых примет, прохаживается между рядами задниц и отмечает количество собранных ящиков.

Здоровенный малый, тамбовец Андрюша, уползает на четырёх своих мощных конечностях далеко вперёд по грядке и там, в светлом будущем, быстро наполняет ящик крупными помидорами, оставляя всякую мелочёвку менее продвинутым. Понятно, что крупными помидорами ящик наполнится быстрее, дневная норма будет выполнена в два счёта и до отправки в бараки можно будет вздремнуть, укрывшись ящиками. Раскусив эту военную хитрость Андрюши, не менее здоровая уроженка Хабаровска Ольга громогласно предъявляет претензии и требует от Андрюши немедленно прекратить грабёж и вернуть помидоры. В изысканных выражениях Андрюша отказывается и предлагает Оле трудиться усерднее.

Не помню, кто из цвета будущей интеллигенции ударил первым. То ли Андрюша нанёс Оле особый удар ногой, разновидность «маваше гери», именуемый в народе «поджопник», то ли Оля огрела Андрюшу ящиком по спине. В результате на грядках разгорелась настоящая битва титанов. Соперники награждали друг друга пушечными ударами, но, будучи сознательными советскими абитуриентами, старались не помять помидорные кусты. В конце концов, Андрюше пришлось оставить позиции.

Мы оттачиваем навыки ползанья по грядкам до начала ноября, и когда иней появляется на ботве, нас возвращают в город. Корячась между томатными кущами, я напеваю «Twisted Sister — I know, what you want» etc. И мне кажется, что это очень круто и поднимает боевой дух. Я заболел тяжёлым роком.

Возможно, о поездке в колхоз можно было бы написать отдельную книгу — о трудовых подвигах, о вспыхнувших и перегоревших романах, о массовой драке «меда» с «политехом», о человеке, получившем кличку «Радио» за неспособность прекратить словесный понос, когда уставшие и голодные обитатели барака пытаются заснуть, и продолжающего вещать в темноте. О том, как товарищи по счастью и коллеги, благодарные за ночные сеансы, помочились Радио в резиновые сапоги, а другому любимцу общества прибили ботинок огромным гвоздем к деревянному полу барака. Впрочем, видите ли, наша жизнь была не лишена комфорта — у нас были дощатые полы, из натурального цельного дерева. И мы могли раз в неделю посещать душ, в котором даже была горячая вода. Иногда. Не понимаю, чем там занимались два кочегара, но поход в душ далеко не всегда заканчивался помывкой. То не было воды, то вода была, но только холодная. А то слишком горячая. Один кочегар стал впоследствии отличником, а потом преуспевающим сосудистым хирургом. А второй, также законченный отличник, стал невропатологом. А начинали с лопаты и кочерги. Вот, что крест животворящий делает.

О том, как родители паренька по фамилии Тахтамыш, прямые потомки великого хана, привезли в барак целую 20-литровую кастрюлю тушёных кур с картошкой и как голодные абитуренты, стукаясь головами и капая друг другу на уши соус, опустошили эту кастрюлю за считанные минуты. Ханские куры и картофелины вылавливались из соуса прямо руками, подступиться к кастрюле, не применяя насилия, было невозможно. Я стоял рядом, и, поскольку кур мне не досталось, наслаждался чувством морального превосходства. Вообще, желудок — враг морали. И голодный, и сытый.

Глава 44. Продолжение «Весёлых картинок»: маленькие радости

Котя жеманно улыбается. У Коти жиденькие усы, абсолютно круглое румяное лицо, прилизанные на пробор, как у приказчика, волосы. И он не просто улыбается, он подмигивает заговорщически. Коршун рассказывает мне, как вчера, во время пьянки, Котя подлил своему другу «дроперидол» в стакан с водкой. Друг Коти, спортсмен, здоровенный парень, выпил — и «улетел». Котя смеётся, всё его жирное тело содрогается.

— Котя, ты нарвёшься.

Я испытываю почти физическую брезгливость. Люди, по незнанию «клюющие» на предложение выпить в компании Коти, «улетают» после первой и единственной для них рюмки и служат развлечением для всей компании.

— Я вчера такую тёлку оттрахал! — сообщает Котя. Я с сомнением смотрю на Котю. Полтора центнера жира, обаяние и интеллект поросёнка. Коршун показывает мне местную аттракцию — колоду порнографических карт. Карты самопальные, чёрно-белые, переснятые с переснятых по несколько раз, на глянцевой бумаге. Шорох в коридоре. Порнография исчезает под клеёнкой на столе. Возвращается посланный за водкой Бедрович. Он осторожно и торжественно ставит на стол «дипломат». Бедрович — коренастый, со свернутым на бок массивным носом и водянистыми глазами.

— Учись, Коршун. Тебя даже за водкой посылать нельзя.

Коршун деланно возмущается и совершает неуклюжий риторический приём:

— Ой, а сам то?! Вчера наблевал у нас в комнате! У Букши всю колбасу сожрал! Намусорил, наблевал!

Бедрович смотрит на Коршуна с усмешкой и отвечает веско и медленно, рубя воздух твёрдой ладонью:

— У вас в комнате вообще насрать надо. Живёте как свиньи. Букша — жмот, попросил у него по-хорошему колбасу — сказал «нету…». Вот пусть теперь майонез жрёт.

Бедрович поворачивается ко мне, приглашая меня в диспут:

— Прикинь, чувак собирается на учёбу утром, хуяк — банку майонеза. И — вперёд. Таких, как вас, скотов, Коршун, воспитывать надо. Будь благодарен, что к вам в свинарник интеллигентные люди приходят. 
— Тю, интеллигент! — Коршун всем своим видом выражает возмущение. Он разводит руками и хлопает себя по бедрам широкими ладонями. Красный нос бананом и эти хлопающие движения делают его похожим на пингвина. Однако, спорить с Бедровичем он не решается — Бедрович когда-то получил кличку «тевтон» за крутой нрав.

— Они вчера с Глебом набухались, так Глеб…

Коршун умолкает под прозрачным взглядом Бедровича. Глеб был известен тем, что даже напиваясь до свинского состояния (что происходило с ним довольно часто) никогда не снимал галстука, пиджака или жилета. Брюки были исключением. А ещё, Глеб прославился в неравном бою с дембелями. История эта заслуживает отдельной главы.

Баталия с дембелями

В конце 80-х политика армии по отношению к студентам-медикам менялась каждый год — то призывали на полный срок, то на полтора года, а то вообще не призывали. В начале второго курса на потоке вдруг появились хмурые ребята. Они держались вместе и общались друг с другом на странном сленге. Это были горемыки, которых «замели» 2 года назад после первого курса. Те предметы, которые им пришлось изучить в армии, несколько отличались от программы первого курса мединститута.

Их комнаты в общаге отличались относительным порядком и большей частью пустовали — их обитатели были заняты двумя вещами: работа и зубрёжка. В такой вот комнате, одним прекрасным утром, Глеб смотрел телевизор. Собственно, было уже около трёх, но для Глеба это условно считалось утром, потому что Глеб совсем недавно проснулся. В те волшебные времена люди довольствовались малым — жили на 40 рублей в месяц и смотрели 2 телеканала. Истории неизвестно, какая именно передача приковала внимание Глеба, «Сельский час» или «В мире животных», но когда появились обитатели комнаты и, выключив телевизор, заявили о своём желании сесть за учёбу и о своём нежелании видеть Глеба, то последний бурно запротестовал, попытался включить телевизор снова, и был выставлен из комнаты с применением грубой силы. Дембеля наверняка позабыли о существовании Глеба в тот самый момент, когда дверь их комнаты захлопнулась за его спиной. А напрасно. Глеб вернулся. Он не вошел в комнату, а только приоткрыл дверь и метнул в своих обидчиков петарду. Едва петарда была потушена, дверь открылась снова, и в комнату влетела вторая петарда. Не ошибётесь, если предположите, что у дембелей возникло сильное желание догнать мстительного гранатометчика Глеба и накостылять ему… но такой возможности им не представилось. От второй петарды загорелся матрац. И тут была допущена ужасная ошибка — тлеющий и не желающий гаснуть матрац был сброшен прямо во внутренний двор построенного закрытым каре 3-хэтажного корпуса общежития. Там он и лежал, продолжая тлеть и источая кошмарный запах палёной ваты, пропитанной потом и другими биологическими жидкостями многих поколений студентов. Матрацный фимиам заполнил комнаты и выкурил наружу обитателей…

Бедрович разливает водку.

— А где Глеб?

Коршун вновь хлопает руками-крыльями, на сей раз радостно:

— Ой, а Глеб твой вчера!..

А Глеб вчера бухал в общаге, и, уже будучи в изрядном подпитии, почувствовал острую потребность облегчить кишечник. Отталкиваясь ногами от непослушного, шатающегося пола, он направился в туалет. Для людей, не знакомых с особенностями дизайна интерьеров студенческих общежитий в поздний советский период, поясню. Туалет на каждом этаже был один, общий, располагался он в где-то в длинном и тёмном коридоре. Если вам досталась угловая комната, то не исключено, что до туалета вам придётся сделать сотню шагов. И убедиться, что все дырки, которые заменяли первобытным студентам унитазы, все три дырки заняты. В трудную минуту вспомните о том, что по крайней мере, вам не нужно совершать сто шагов каждый раз, когда возникает нужда.

Так вот, Глеб искал туалет.

Туалета в обычном месте не оказалось. Глеб терпеливо продолжил поиски. Титаническим усилием он сдерживал позыв на дефекацию. Раскачиваясь из стороны в сторону, шёл он вперёд и вперёд по бесконечному и тёмному, по бесконечно тёмному коридору общаги. Он боролся с коварными силами гравитации и с собственным сфинктером. Когда силы его уже были на исходе, знакомая дверь явилась ему из темноты. Глеб мощно толкнул дверь плечом, ввалился во внутрь, сдёрнул штаны, и уселся на корточки, дав свободу своему, так сказать, естеству… Невнятное чувство тревоги возникло и тут же растворилось в пьяном тумане… Что-то тупо и твёрдо ударило Глеба по затылку. Глеб уже сделал свое дело и сидя на корточках, начал проваливаться в забытье… После второго удара он обернулся. Перед ним был стол, кровати, этажерка с книгами… Какие-то женщины стояли вокруг. Одна из них держала в руках хорошо знакомый Глебу анатомический атлас.

— Это у вас первый том?.. Судя по цвету… — блеснул эрудицией Глеб. Ответа не последовало.

— Это Глеб! — донеслось до Глеба издалека.

— Да, это Глеб. — согласился Глеб. — Водку пить будете? — любезно предложил он дамам. И опять он не услышал ответа. Заботливые женские руки приподняли его за шиворот, подняли ему брюки и повлекли куда-то.

— Галстук одел, подонок… — услышал Глеб.

— У меня тоже есть галстук, — поспешил заявить он. — Не надо судить о человеке по галстуку!

Силы оставили его, навалилась тьма. Очнувшись в своей постели, Глеб определил, что за окнами белый день, что его мутит, и что, должно быть, накануне он изрядно перебрал… Начали всплывать обрывки воспоминаний… Он помнил, как отправился в туалет… Как оказался в «женской» комнате — вспомнить не мог. Нехорошая догадка подступила, как тошнота…

Распахнулась дверь, и в комнату ввалился Бедрович. Подвинув стул, он уселся рядом с кроватью Глеба, как посетитель у постели больного. Глеб и впрямь чувствовал себя больным и даже умирающим. Лик его был аристократически бледен, тёмные круги легли вокруг полузакрытых глаз…

Бедрович, сохраняя драматическое молчание, с любопытством рассматривал Глеба. Глеб также молчал, гадая, известно ли Бедровичу о вчерашнем позорном происшествии… Бедрович первым нарушил неловкую тишину:

— Ты чё, заболел?

— Не спрашивай, — слабым голосом ответил Глеб. — Так набухался вчера, ничего не помню…

По кривой ухмылке Бедровича Глеб понял, что тому известно всё.

— Ну-ну, — ласково сказал Бедрович. — Отдыхай, поправляйся. А мы у Коршуна сидим, подгребай, если хочешь.

Слабый стон был ему ответом.

Глава 45. Продолжение «Весёлых картинок»: радость труда

Друг мой Дима рассказывал о своих подвигах в стройотряде. Всё было там: трудности, физический труд, романтика, песни, дружба… немножко любви… чуточку секса… и много-много всякой выпивки.

Меня и ещё троих студентов с потока отправили в стройотряд. В посёлок Пырловка, на Пырловский кирпичный завод. Нас было четверо студентов. И ещё десятка полтора студенток. Представляете, что предвещал такой расклад? Не представляете. И я не представлял.

Разместили нас в каком-то двухэтажном особняке, видимо, интернате для вурдалаков-сирот, питомцы которого разъехались на летние каникулы. В первый же день мы ознакомились с нюансами производства. На огромной цепи подвешены жестяные люльки. Когда люлька подъезжает к тебе, ты берёшь сырой кирпич из огромной кучи, и кладёшь кирпич на люльку. Кирпич едет в печь. А после печи его ловят, снимают с люльки, и кладут в другую кучу. Круговорот кирпичей в природе. На следующий день мы должны были потрясти мир своими трудовыми рекордами.

Вернувшись в особняк, мы обнаружили, что у нас гости. Сначала их было четверо. Усатые дембеля местного производства, в тапочках, пиджаках и спортивных штанах. Не знаю, откуда они появились. Должно быть, мы слишком шумели, переставляя кровати в интернате, и по неосторожности разбудили спящих демонов. Или случайно открыли адский портал.

Сначала мы мирно беседовали, и всё было очень мило. Потом они как-то сразу заполнили весь особняк. Человек двадцать. Все «под газом». Понятно, что четверо студентов их мало интересовали, а вот полтора десятка студенток…

Ростик отвёл меня в сторону и зашептал на ухо:

— Они сейчас будут специально на нас выё*ываться, нас же всего четверо… считай — двое… те двое махаться точно не станут… нам надо баб спрятать.

И Ростик оказался совершенно прав. Местные рыскали по первому этажу, как зомби — неустойчивые, но очень агрессивные. Они орали на нас, матерились, толкались. Девчонки собрались на втором этаже и дверь к ним мы задвинули шкафом.

Каким-то чудом всё обошлось без жертв. Зомби оставили нас в покое и исчезли. Сатана призвал их обратно, или же они вспомнили про местную дискотеку и решили, что там веселей.

Рано утром наш прославленный, ордена красного кирпича отряд в полном составе двинулся на вокзал и погрузился в первую электричку. На вокзале нас уже встречали представители администрации института.

— Да как вы посмели вернуться?! — возмущался серый человек в костюме. — Вы все сейчас же немедленно возвращаетесь! Как мы будем строить социализм без кирпича?!

Никакие объяснения и уговоры не возымели на него ни малейшего действия. Мы, однако, также не спешили возвращаться. Мы сидели на перроне, на своих жиденьких рюкзачках и нахально пытались возражать серому человеку. А у девиц хватило наглости спросить:

— А кто будет отвечать, если кого-то из нас (а возможно — всех) изнасилуют?!

Серый человек точно знал, что никого насиловать не будут. Он, используя особый прозорливо-проницательный ленинский взгляд, заглянул в ближайшее будущее, и оно показалось ему сияюще-радужным с нежнейшим розовым оттенком. Должно быть, взгляд его в будущем наткнулся прямо на гей-парад. Суля нам страшные кары на земле и на небе, серый человек наложил на нас заклятье — не сходить с территории вокзала под страхом мучительной смерти с последующим изгнанием из института — и уехал на серой машине. Серый человек в сером костюме на серой машине ехал по серой улице в сером городе, в серой стране. А пока он ехал, Ростик пренебрег карами и заклятьями и позвонил папе. А папа Ростика позвонил другому папе. Не римскому, конечно. По счастливой случайности, тот папа, не римский, а другой, оказался какой то шишкой и не где ни будь, а в Обкоме. И тот другой папа, папа-шишка, очень огорчился, что сын папы Ростика подвергается таким опасностям. И решил, что кирпич может подождать. И стройки социализма были приостановлены на время. И нас помиловали за наше дезертирство и изнеженность, и повелели расходиться по домам, с тем чтобы завтра получить новое распределение.

Назавтра меня распределили в помощь комендантше корпуса кафедры иностранных языков. Вместе со мной туда направили Игорька — субтильного вундеркинда, настоящего яйцеголового очкарика.

Комендантшу мы нашли на заднем дворе кафедры, погружённую в тяжкие раздумья у огромного, полметра в поперечнике, бревна. Новая начальница встретила нас с оскорбительным равнодушием — ни тебе объятий, ни изъявлений восторга. Это была дородная женщина с фигурой штангиста. Дело было летом, и от жары комендантша защищалась тремя слоями одежды: синий рабочий халат, под ним шерстяная кофта и длинное цветастое платье. На ногах, разумеется, галоши. Почему бы и нет, а вдруг дождь? Поразмыслив ещё немножко, она вдруг круто повернулась к нам спиной. Бодро, как бы дирижируя, взмахнула кистью правой руки и сказала с капризными нотками в голосе:

— Ребята, берите это дерево и несите!

Мы с Игорьком уставились друг на друга. Я попытался подвигать бревно, но с таким же успехом я мог бы пытаться подвигать весь корпус Кафедры Иностранных языков. Умный Игорёк даже не шевельнулся. Комендантша нетерпеливо притопнула калошей.

— Ну, вы что, ребята, работать не хочете?!

Лицо её выражало досаду, что приходится терять время на таких ленивых студентов.

— Э-э-э… а может быть, нам попробовать его распилить сначала? — осторожно предложил Игорек. Вопрос его, смелый и неожиданный, поверг комендантшу в транс. Несколько минут она стояла неподвижно, наморщив лоб и уставив взгляд на бревно. Очевидно, чувствуя родственную душу, бревно выдержало её взгляд. Помедитировав таким образом, комендантша молча направилась к некрашенному дощатому сараю. Доски сарая были тёмно-коричневые от времени. Не удивлюсь, если именно этот сарай был первым зданием в Арбатове и уже вокруг него был возведен город. Сняв с двери ржавый амбарный замок, комендантша открыла сарай. В открытую дверь выскочил чёрный и блестящий маленький крысёнок. Издалека казалось, что это особо прыткая резиновая игрушка.

— Стоять! Стоять! — заорала комендантша, и воздев к небесам мясистые кулаки, помчалась за крысёнком. Крысёнок оказался недисциплинированным и наглым. Он вёл себя так, как если бы комендантша обращалась вовсе не к нему. И имел нахальство скрыться в кустах у забора. Возбуждённая погоней, комендантша бросилась в недра сарая и, побренчав железяками, вернулась с двуручной пилой.

Остаток дня мы с Игорьком не спеша, с чувством, пилили бревно.

На следующий день, комендантша совершенно игнорировала недопиленное накануне бревно и поручила нам побелить потолок в одноместном туалете на втором этаже. С этой целью мы получили (всё из недр того же древнего сарая) ведро какой-то белой жижи, длинную кисть и ржавый шпатель. Я смутно подозревал, что шпатель нам пригодится, чтобы перед побелкой или покраской поскоблить рабочую поверхность. Не было уверенности, насколько нам следует углубляться в эту самую поверхность. Игорёк точно знал, каким концом нужно макать кисть в побелку. Неторопливо обсуждая нюансы нашей художественной деятельности, покуривая, припоминая по ходу дела всякие анекдоты, мы пришли к выводу, что не стоит пренебрегать тщательной подготовкой потолка и стен. Первый день ушел на осмотр предназначенных к покраске поверхностей и лёгкую обработку шпателем. На второй день мы белили потолок и стены, рассчитывая посвятить ещё один день нанесению второго слоя побелки. Назавтра, однако, комендантша слушать не пожелала о продолжении нашей сортирной деятельности и поручила нам перетащить столы из одного класса в другой.

Где-то далеко, в богом забытой стране, в богом забытом городе, в богом забытом здании кафедры нерусских языков, в сортире на втором этаже и поныне стоит ржавое ведро с белой жижей и наполовину утонувший в нем шпатель. Если не спи*дили, разумеется.

Таким образом, каждый день мы удовлетворяли новые капризы комендантши, отнюдь не перетруждаясь и покидая свой трудовой плацдарм не позже двух. Так, в титаническом труде, прошло дней десять, после чего комендантша, кусая губы и украдкой утирая слезы, сообщила нам об успешном окончании нашей трудовой практики на вверенной ей кафедре. И начались каникулы.

Глава 46. Продолжение «Весёлых картинок»

— Вы видите, сколько здесь аппаратуры?! Так я вас попрошу — ничего трогать не надо!

Комнатушка ассистента Якова Львовича Каца действительно, напичкана аппаратурой: осциллографы, какие-то мониторы громоздятся вдоль стен, матовые экраны, блестящие ручки и тумблеры.

— Один тут потрогал недавно — две недели у меня была ионная пушечка включена… Мы радиации хватанули, как на подводной лодке…

Ассистент Кац лыс, но длинные волосы на затылке и на висках придают ему сходство с композитором Шаинским.

Я смотрю на Пашу. Паша — настоящий викинг. Двухметрового роста, косая сажень в плечах. Копна пшеничных волос и отвислые пшеничные усы. При всей этой военно-исторической внешности, Паша известен своим по-детски незамутнённым разумом и столь же детским нравом. Как он ухитрился поступить в институт, а потом ещё и доучился до 5 курса — научная загадка. Впрочем, известно, что процесс его обучения длится уже почти 10 лет, с исключениями и восстановлениями.

У Паши два увлечения: карты и рыбалка. Однажды зимой Паша исчез. Появился в институте через две недели… Как выяснилось потом — в процессе рыбалки у Паши наступила выраженная алкогольная интоксикация, наш герой упал в костёр и заснул. Коллеги-рыболовы не дали Паше сгинуть в пламени, но поджариться он все-таки успел.

Взгляд Паши застыл на сверкающей хромированной ручке барбулятора. На фоне рокочет дружелюбный голос Каца. Толкаю Пашу в бок: «Ты чего, Паш?» Студент 5-го курса мед. института, викинг Паша, медленно возвращается к реальности. Отвечает задумчиво, басом, растягивая слова:

— Серебра б достать…

— Зачем?

— Мормышку сделать…

На перемене Хьюго достаёт колоду карт из кармана грязного, условно белого халата:

— Ну чё, Петя, давай в «секу»?

К ним присоединяется Паша. Сначала, как зритель, но потом азарт захватывает его и он требует карты. Играют на деньги «по полтинничку». Паша ухитряется проиграть раз 10 подряд.

Перемена окончена, всё занятие Паша ёрзает, смотрит на часы, покусывая пшеничный ус:

— На перемене я Хьюгу в «дурака» накажу, — бормочет он.

На перемене он несётся к Хьюго:

— Давай в «дурака»!

Хьюго внимательно и с лёгким презрением смотрит на Пашу.

— Давай по рублю. Но смотри — проиграешь…

— Это мы ещё посмотрим! — распаляется Паша. — Давай по трёшке!

Хьюго ухмыляется, пожимает плечами:

— Ну, если денег не жалко — давай по трёшке.

После пяти проигрышей, обедневший на 15 рублей и совершенно раздавленный, Паша бредёт к выходу. Хьюго прячет выигрыш.

— Я во что угодно готов сыграть — всегда пожалуйста. Хошь в карты, хошь в шахматы, рубь партия, хошь в шашки, хошь в чапаевцы, хошь в домино… Я в «общаге» уже на шубу жене наиграл.

…Через пару месяцев я вспомню этот разговор.

Глава 47. Продолжение «Весёлых картинок»: здесь мы коснёмся вскользь арабо-израильского конфликта и расскажем о преступлении без наказания

Со Стасом я познакомился в приёмном отделении горбольницы. Мы учились на одном курсе, правда, на разных факультетах. И на подработку в «приёмник» устроились практически одновременно. Параллельные прямые не пересекаются, но это в геометрии. А в жизни случается всё, что угодно. Случаются такие истории, что трудно себе представить. Вот, например, жили-были Паша и Лёля. Встретились в мединституте. На втором курсе поженились. А на пятом курсе Лёля познакомилась со знойным мужчиной арабского происхождения, иностранным студентом «политеха». И вот пылкий этот политехнический мужчина покорил сердце скромной провинциалки, бросив все сокровища Агры к её стройным белым ногам. И Лёля рассталась с Пашей. И её стройные белые ноги, и всё что выше, перешло в собственность восточного гражданина. Но Паша, погрустив некое время, познакомился со знойной пышной дамой с необыкновенной фамилией — Альтешулер. И, закончив институт, оказался со своей юной женой, бывшей мадмуазель Альтешулер, а теперь мадам Сидоровой, в одной маленькой, даже малюсенькой, средиземноморской стране. И стал гражданином Государства Израиль по жене. И даже сдал экзамены и получил лицензию врача. И зачем-то решил стать военным доктором.

В Израиле нет военных городков. Потому что весь Израиль — это один военный городок. И военный врач Паша начал исчезать из дома рано утром и возвращаться очень поздно вечером, да и то не каждый день. А бывало, Паша неделями глотал пыль на каких-то удаленных фортах или на учениях. Понятно, что мадам Сидорова заскучала, и со скуки влюбилась в какого-то главного врача какого-то отделения какой-то больницы. Всё-таки во влечении к медицине нельзя ей отказать. Капитан Сидоров к тому времени уже стал майором, разучился жить дома, и привык проводить время в обществе молодых и энергичных людей в зелёной одежде из х.-б. Не застав мадам Сидорову дома раз, другой, третий, не стал огорчаться, а нанял адвоката и тихо-мирно развёлся, благородно оставив «бывшей» всё небогатое имущество, кроме огромного тома «Медицина Внутренних Болезней» Т. Р. Харрисона, разумеется.

В один душный августовский полдень, когда раскалённый воздух дрожал над штабными вагончиками, а часовые «теряли» по килограмму за день, обливаясь потом в касках и бронежилетах, майора Сидорова вызвали на чек-пост.

— Доктор, тут арабка вот-вот разродится!

— А ты проверил, она точно беременная? У неё там может быть три кило пластида на пузе…

Майор прихватил медицинский 40-килограммовый ранец, санитара, прыгнул в дивизионный «амбуланс» и уже через минуту был на заставе. Пешком это заняло бы несколько минут, но тащиться пешком, с ранцем, по такой жаре не хотелось. Закутанная с головы до ног в пестрые тряпки, арабка уже стонала и выла.

— Давай её в «амбуланс», не в пыли же ей рожать. Укладывай сюда. Как звать-то красавицу?

— Лилия Масаруи — ответил командир чек-поста, заглянув в зелёный паспорт палестинки.

— Лилия? — хмыкнул майор. — Ну давай, Лилия, поднатужься!

— Мама, мама, — хрипела арабка, — больно, как больно!

Сидоров не обратил внимания, что причитала арабка по-русски, ибо всё его внимание сосредоточилось между её согнутыми раздвинутыми белыми ногами. Майор пытался припомнить всё, что учил когда-то о помощи при родах, ибо повседневная его деятельность была весьма и весьма далека от гинекологии. Но, к счастью, арабку не пришлось резать и потом зашивать, да и других акушерских приёмов не потребовалось.

— Смотри, мальчик! — Сидоров протянул новорожденного гражданина Палестины матери. — Богатырь, Джабар!

В ответ он услышал нечто неожиданное:

— Паша, это ты?

Да, это была Лёля. Покоривший её юное сердце иностранный студент оказался сыном состоятельных палестинцев из деревни около священного города Иерушалаима. И так Лёля стала женой деревенского богача, а точнее, одной из четырех его жен. Не стану углубляться в нюансы супружеской жизни Лёли. Интрига повествования требует другого — молодая мать Лёля Масаруи пленилась загорелым мужественным майором Сидоровым, израильтянином по бывшей жене, и бросилась в его объятья вместе с сыном. Круг замкнулся. Был ли это в действительности круг, или только лишь виток спирали — мне неизвестно.

У истории этой существует масса вероятных сценариев, и некоторые из этих вероятных сценариев — ну совершенно невероятные. Идиллия супругов Сидоровых, к примеру, легко может превратиться в бюрократический ад, стоит лишь МВД Государства Израиль спохватиться и припомнить, что отважный майор Сидоров получил гражданство по супруге, теперь уже бывшей. А расставшись с урождённой мадмуазель Альтешулер, майор, стало быть, расстался и с законным правом пребывать на территории Государства Израиль. И будь он даже подполковник — знаете, сколько подполковников есть в МВД? Я уже не говорю о том, что сеньор Масаруи, счастливый супруг Лёли, вряд ли равнодушно расстанется со своей женой, пусть даже она у него четвёртая и пусть он лупил её иногда. Это не со зла, просто традиция, понимаете? А даже если Лёле удастся целой и невредимой оставить богатый дом Масаруи — её легальный статус в Израиле будет проблематичнее, чем у незаконных суданских беженцев. Понятно, что тут материала на толстую книжку, а вот сочинение толстых книжек (особенно, про Пашу и Лёлю) в мои планы пока что не входит. Прошу меня извинить. К тому же, я вознамерился рассказать про Стаса, так что отвяжитесь от меня со своим арабо-израильским конфликтом.

Нить повествования уводит меня в космос: Млечный путь, галактика Головы Лошади, Солнечная система, планета Земля, Евразия.

За замерзшими стеклами сгущается бездонная чернота январского вечера. Класс старательно записывает за Ниной Михалной. Преподаватель — стройная суровая женщина неопределённого возраста. Пепельные волосы пострижены коротким каре. Впрочем, студентам четвёртого курса совсем неважно, каков возраст женщины, если она старше 25.

— Стас! — обращается Нин. Мих. к сидящему за первым столом, и одетому несколько не по сезону, лишь в обтягивающую футболку, студенту. — Подними-ка руку. Видите, эта ямка — углубление между пучками дельтовидной мышцы, её хорошо видно у такого атлета, как наш Стас…

Класс с уважением рассматривает мощную дельту Стаса. Стас польщён, он украдкой смотрит на Лиличку — заметила ли? Стасу с первого взгляда приглянулась эта высокая и очень стройная брюнетка с тонкими чертами лица и огромными карими глазами. На перерыве он вразвалочку, втянув живот и расправив широкие плечи, подходит к ней. Сосущее, непрерывное чувство голода заглушается возбуждением от предвкушаемой интрижки. Лиля сидит за столом одна, уткнувшись в тетрадку с конспектами. Нахально усевшись прямо перед ней на краешек стола, Стас начинает дежурную речёвку, стараясь правильно выдерживать паузы и звучать непринуждённо.

— Какая серьёзная девушка… А какая красивая… Почему одна? Наверное, ждёшь кого-то? Дык, ты и дождалась — вот и я!

Происходит, то, чего Стас никак не мог ожидать — девушка начинает тихо плакать, уткнувшись лицом в тетрадку. Дежурных фраз на такой случай не предусмотрено, поэтому Стас, открыв рот и выпучив глаза, молча топчется рядом со столом, как конь. Стаса вдруг берёт за плечо знакомый, студент по кличке Зыс.

— Оставь её в покое, — говорит он увещевающе. — Девочка в трауре, мужа пару месяцев назад схоронила…

В коридоре он продолжает рассказывать Стасу:

— Ты Котю знал?

— Ну…

Неужели Лиля, прелестное, воздушное создание — жена этого борова?! Это невозможно…

Заметив изумление Стаса, Зыс объясняет:

— Да, там многое непонятно… Говорят, их предки поженили… А Котя и после свадьбы из общаги не вылезал, бухал с друзьями, блядовал… У него такая фишка была: потихоньку кому-нибудь в стакан «дроп» подлить и потом прикалываться, как человек после одного единственного стопарика «улетает». Сколько раз мы ему хотели за это пиздюлей ввалить!.. Короче, бухали мы в общаге, потом пошли к знакомым, там опять бухали, оттуда гулять потянуло, на подвиги… Было уже часа три ночи… На улице ветер, холод собачий… Ходили по каким-то задворкам… Вдруг смотрим: Коти нет! Пошли его искать… Искали целый час, а может быть, больше… Сами же — пьяные в жопу… Короче, нашли Котю на каких-то задворках — а он уже «отъехал»… Так мы его взяли, и к «Универу», к корпусу «судебки» отнесли, и там у подъезда оставили. Слышь, нас потом в «ментовке» трясли: «Почему „скорую“ не вызвали, почему милицию не вызвали?!». А чё её вызывать, если он уже холодный был, блевотиной захлебнулся?! Правда, Леха говорит, у Коти в переносице дыра вот такая была! — Зыс изобразил пальцами окружность, напоминающую международный жест «ОК». — Но я что-то никакой дыры не заметил… такие мы бухие были…

На пустой тёмной улице злой ветер обжигал щёки ледяной крошкой. Стас спрятал руки в рваные карманы осеннего пальто и поспешил к трамвайной остановке. Снег на тротуаре был хорошо утоптан, и местами можно было скользить, что значительно ускоряло продвижение. На остановке недавно открылся коммерческий ларёк, явление тогда ещё непривычное для рядовых строителей коммунизма. Ларёк стоял островком приветливого огня во тьме ледяной ночи, среди снежных вихрей. Глотая голодную слюну, студенты столпились у зарешёченных граней ларька. Манили цветные иностранные этикетки и коробки, но денег на всю эту роскошь не было. Стас нашёл место за ларьком, где, как ему показалось, ветер был слабее, и выудил из пальто картонную пачку «Беломора». Папироса окутала его вонючим дымом, создавая иллюзию тепла. Нужно было дождаться трамвая, на конечной пересесть на автобус…

В районе «Солнечный» Стаса ждала пассия — юная, пылкая и гибкая первокурсница. Они познакомились в вестибюле «биологического» корпуса института. Стас ждал кого-то, а Наташа ждала результатов зачета. Стас в тот день был «в ударе»: он легко и много болтал, шутил и флиртовал. Их следующая встреча была у него дома. А потом — у неё дома. Они разговаривали мало, но много и долго занимались любовью. От свидания до свидания Стас метался между тренировками в секции бокса, работой и институтом. На учёбу времени практически не оставалось.

Через два часа, Стас ступил на покрытую ледяным панцирем почву посёлка «Солнечный».

— Хорошо, что ветер попутный — пробормотал он, выуживая папиросу из застрявшей в кармане пачки.

Плутая в морозной темноте между однотипными громадами новостроек, Стас нашёл нужный дом. В квартире жили студентки — Наташа, её старшая сестра и подруга. Девушки хлопотали на кухне. Стаса усадили за стол и накормили жареной картошкой с солёными огурцами. Потом на кухне появился знакомый сестры, хоккеист Николай. Он угостил Стаса импортной сигаретой. Стас в жизни таких не видал: длинная, кофейного цвета, с золотым ободком у фильтра. Хоккеист оказался мастером пускать дым кольцами. Он пускал кольца, разглагольствовал о чем-то, крутил сигарету в пальцах. Стас стоял у окна и смотрел через чёрное ледяное стекло на огни многоэтажек. Слушая, но не слыша собеседника, он был потрясен бездонностью тьмы за окном. Эта тьма с мириадами огней подавляла своим безграничным величием и казалась то космосом, а то догорающим в ночи огромным костром, когда пламя уже пожрало собственную плоть и россыпь углей рдеет в непроглядной черноте.

Стас обнимал худенькие плечи подруги. Через тонкий свитер он ощущал тепло её упругого тела. В комнате Наташи была низкая односпальная кровать, стул и шкаф. На стуле тихо дребезжал кассетный магнитофон 3-го класса «Парус» — звучал переписанный с телевизора ленинградский концерт Альбано и Рамины Пауэр. Любовь до утра под хрипы дешевого магнитофона, сигарета между приступами ненасытного подросткового вожделения. Они не знали, что уже очень скоро расстанутся и не встретятся уже никогда.

Прекрасным зимним днём, когда деревья трещат от мороза, а ожидающие на остановке пассажиры «деревенеют» так, что тоже вот-вот начнут трещать, Стас покинул квартиру Наташи и вприпрыжку понёсся вниз по ступенькам — ему нужно было выходить на вечернюю смену в «приёмнике». В подъезде, у батареи, сидели на корточках три тёмные фигуры.

«Телогрейки, „петушки“, всё как положено. Гопота», — отметил про себя Стас. Он был прав, конечно. Шансы встретить в этих широтах, в подъезде новостройки, в посёлке «Солнечный», в конце 80-х, студентов «Гнесинки» — были очень невелики.

— Эй, братан, дай-ка закурить!

Все трое выпрямились и придвинулись к Стасу. У Стаса не было никаких иллюзий по поводу намерений этой троицы. Дрожащим, униженным голосом он промямлил:

— Вот, ребята, и спички — сейчас дам…

Он бросил пачку папирос прямо в лицо одному из гопников. Бросил нарочито медленно, чтобы тот сумел поймать. А когда тот поймал — двое его дружков уже лежали «в отключке» на твёрдом каменном полу. Гопник не увидел жёсткий кулак, бомбой врезавшийся ему в левую скулу и не почувствовал второй, рубящий удар с другой стороны. Три тела в телогрейках лежали в подъезде у батареи. Стас подобрал папиросы. Только сейчас он ощутил прилив ярости.

— На, прикури, братан! — заорал Стас, и наподдал каждому поверженному хулигану футбольный удар ногой по голове.

Не ощущая холода, Стас нёсся к автобусной остановке. Смена началась невесело — в реанимации умер пациент и Стаса отрядили перевезти покойного в морг. Покойный при жизни был большим начальником. Каталка весело подпрыгивала на бугристом обледеневшем асфальте. Глядя на колыхающееся в такт движению солидное начальственное пузо, Стас, сам того не замечая, погрузился в экзистенциальные размышления. «Сегодня утром — ты начальник, а после обеда — уже просто куча загнивающего мяса… Просто кусок говна…» И даже если размышления эти не привели Стаса к дзэн или к идеям гуманизма, он чувствовал, что где-то совсем рядом, находится ключ к пониманию загадки бытия. Так было всегда — чем ближе к моргу, тем сильнее Стас ощущал приближение Сакральной Истины.

Всю эту замечательную ауру портили работники морга. Казалось бы, находясь всё время в точке пересечения жизни и смерти, они-то уж точно должны были стать Просветлёнными. А они, тем временем, определённо являлись Просинёнными и внешне, и внутренне. И патологоанатомы, и лаборантка морга были горькими пьяницами. Не говоря уже о санитарах.

Сгрузив труп в морге, Стас не спеша возвращался в «приёмник». Знал бы он, какой сюрприз его ожидает! Но знание — сила, а незнание — счастье.

В приёмник поступили сразу три пациента с черепно-мозговой травмой. У всех троих были сломаны челюсти и носы, а один до сих пор был без сознания.

— Этот в коме, — сообщил Стасу Михаил, медбрат смены. — Будем отправлять в областную, наверное. А этих — сейчас ЛОР посмотрит… Хотя, тут и без ЛОР всё понятно, — подмигнул Михаил.

Стасу показалось, что весь сегодняшний день ему приснился. И сон этот затянулся, стал весьма и весьма неприятным, и не желал заканчиваться. Толкая перед собой каталку с очередным пациентом, ужиная с персоналом, перенося анализы в лабораторию или забирая снимки из «рентгена», Стас не мог отделаться от нехороших мыслей.

«А что, если он — загнётся? Интересно, в ментовку заявили? Запомнили они меня? Видел ли меня там кто-нибудь?»

Конечно, случись такое с кем-то ещё, Стас мигом бы нашёл нужные слова: «С какой радости им на тебя заявлять? Типа, вот, мы хотели его избить, а он сам нас побил? Да таких случаев — каждый день десяток, в каждом районе. В подъезде темно было, никаких шансов, что тебя запомнили».

Стасу казалось, что те двое, со сломанными челюстями и носами, смотрят на него слишком пристально. Он старался не встречаться с ними взглядом. Третьего, того что в коме, увезли в нейрохирургию областной больницы. Двое дружков его куда-то исчезли, пока Стас сопровождал больного с почечной коликой на рентгенограмму. Ночью Стас почти не спал, а когда задремал, то поверхностный сон его был полон страшных сцен, с участием сотрудников уголовного розыска.

Шли дни, никто не спешил арестовывать Стаса или казнить. Ему перестали мерещиться сыщики на трамвайных остановках. Неприятные мысли о судебном процессе и о тюрьме приходили всё реже. Стас вернулся к тренировкам в секции бокса. А вот курить бросил. И в посёлок «Солнечный» больше не ездил. Никогда.

Глава 48. Продолжение «Весёлых картинок»: о маленьких радостях

Я — санитар приёмного отделения. Поступления к терапевтам, чаще всего, довольно просты. Астма, инфаркт, гипертония, алкогольная интоксикация. У урологов и проктологов больше перцу, всё острей. Острый уретрит. Почечная колика. То девицу с градусником в мочевом пузыре доставят. То мужика с бутылкой в прямой кишке. Уролог Вадик — весельчак. Под мрачными кафельными сводами, смущая ожидающих, жаждущих урологической помощи, гремит его молодой бас:

— Да я еба-а-аться хочу!

Мой коллега Михаил уверяет, что на прошлой неделе к нам в «приёмник» привезли невесту. Прямо со свадьбы, в коматозном состоянии. Заливая своё счастье алкоголем, новобрачная перестаралась чуток.

— Ну, мы с Гришей всю ночь её лечили, — мефистофельски хихикает Михаил. Его физиономия недвусмысленно выражает вожделение и порок. И я понимаю, что подход к лечению был далеко не формальным.

— Всю ночь её «пялили», — продолжает он. — А на следующий день, когда её уже выписали и забрали, жених нам коньяк привез!

Михаил в восторге от невероятного, замечательного стечения обстоятельств. На моих дежурствах такого не случалось. Самым ярким событием было, когда мои друзья навестили меня с бутылкой домашнего вина, и мы выдули его потихоньку, присев прямо на бордюр у «приёмника». Когда я вошёл в комнату персонала, мне было очень хорошо и тепло внутри. По радио транслировали какую-то композицию Генделя. Мы с медсестрой слушали молча и вдруг одновременно, растроганные прекрасной музыкой, пустили слезу. В этот момент в комнату заглянул дежурный терапевт. Увидев наши заплаканные лица он ужаснулся:

— Вы чё, ебанулись оба?!

Старшая сестра наливает мне спирт в мензурку.

— 100 грамм, как положено. Да ты водичкой-то разведи.

Старшей сестре уже за 50, мне только что исполнилось 18. Спирт отдаёт резиновой пробкой, добавление воды из крана вкусовых качеств существенно не улучшает. Я санитар, и делаю всё, что положено санитару. Отвожу пациентов из «приёмника» в отделения, потом из отделений отвожу в морг покойников, получаю причитающийся за посещение морга спирт и старательно выпиваю его. Как положено.

Когда я ещё не работал, а только подрабатывал санитаром в школьные каникулы, из приёмника убежал пациент. Убежал совсем недалеко, однако. Моросил лёгкий «грибной» дождик. Беглец стоял под навесом, в дверях соседнего корпуса, и играл брючным ремнём — сворачивал в рулет и разворачивал, время от времени резко, рывком, натягивая ремень в жилистых кулаках, как бы испытывая кожаное изделие на прочность. В приёмном фэн-шуй был совсем никудышным, и мужик понял, что если не убежит — ЦРУшники накроют его, и ему уже не спастись. Дежурный терапевт, субтильная веснушчатая дама, повелела мне беглеца вернуть. Без вопросов и размышлений, я направился выполнять поручение. А поразмыслить было над чем. 16-летнему подростку, вознамерившемуся изловить беглого параноика, стоило бы прежде призадуматься. Но, как я уже говорил, у меня было выработано автоматическое послушание.

Беглец был крепким мужиком, лет сорока, одетым по последней парижской моде — в расстёгнутый пиджак на белую майку и плавки. Рубашкой и штанами он пренебрёг.

— Ты галстук забыл, — пошутил я. Тут я заметил, что он дрожит от напряжения и крупный пот покрыл его лицо. Ремень щёлкнул, натянувшись в его руках. Взгляд его был мутным, и мне казалось, что он смотрит куда-то мимо меня. Мне стало не по себе.

— Пойдём, дорогой, — я аккуратно взял его под локоть и мы медленно и осторожно, как по льду, вернулись в «приёмник».

Что было дальше с беглецом, я не знаю. Возможно, он получил «реланиум» в вену и отбыл в соответствующее его состоянию учреждение. Возможно, он задушил ремнём врачиху, изнасиловал сестру-хозяйку и сбежал в лес. Также не исключено, что стоило двери «процедурки» закрыться за его спиной, как из-под кушетки вылезли ЦРУшники и пристрелили несчастного из коротких штурмовых автоматов с глушителями.

Ночь. Старшая медсестра наливает спирт в мензурку. Я только что выполнил особое задание, за которое, по мнению старшей, мне положено 100 грамм спирта. Она даже не интересуется моим мнением по этому поводу. И хорошо, что не интересуется, потому как никакого такого мнения у меня нет. В «урологии», на операции, умер пациент. Уролог Кидалин вызвал санитара для транспортировки тела в холодильник. Быстрыми движениями Кидалин выдёргивал из своего неудачливого пациента какие-то трубки. Из оставшихся дырок сочилась тёмная кровь, вяло растекаясь вишнёвыми пятнами на казённых простынях. Было около 12 ночи, когда я, толкая перед собой каталку с покойником, въехал в морг. На столах с правой стороны лежали вскрытые клиенты, с длинным, от лобка до шеи, размашистым швом. С левой стороны — ещё не вскрытые. Мне было немножко не по себе. Ты как бы находишься в комнате, где кроме тебя есть человек 6—7, но понимаешь, что ты один. Каталка вдруг, мистическим образом, застопорилась в узком дверном проёме. Ни назад, ни вперёд. Никаких видимых препятствий не было. Я сразу вспотел. Заглянув под каталку, я увидел, что кисть руки покойника застряла между каркасом каталки и косяком. Кое-как высвободив свой транспорт из «мёртвой хватки», я нашёл свободный стол и начал перекладывать труп. Мне было чуточку противно прикасаться к покойнику, и я пытался свести наш физический контакт к минимуму.
Как переложить с каталки на стол очень толстого и очень окровавленного мёртвого мужика, голого и совершенно не готового хоть как-то сотрудничать? Манипулируя простынёй, я перекатил труп на стол и лёгким галопом покинул морг.

Утром, уже покидая больницу, я столкнулся нос к носу со старшей сестрой.

— А кто вчера тело в морг отвозил?

— А что?

— Да его лицом вниз положили… Родственники пришли забирать — а у него вся рожа синяя! Скандал! Главврачу будут жаловаться! Кидалин в бешенстве!

Ещё бы тут не прийти в бешенство — мало того, клиент мёртв, так ещё и косметический ущерб на лицо. То есть, на лице. Как его теперь хоронить — с таким неприлично синим лицом?

Мне нужно было ехать на учёбу, поэтому я пулей летел на трамвайную остановку, а крылатая Немезида мчалась за мной, размахивая и грозя мне чапаевской острой шашкой.

Хирург, ассистент Оссинцев (или оссистент Ассинцев?) рассказывает что-то о заменителях крови, о лечении абсцессов синим светом и красной тряпкой. Оссинцев саркастически кривит губы и подвергает сомнению эффективность красной тряпки при лечении абсцессов. Я засыпаю под его монотонный голос… пытаюсь бороться со сном, но глаза закрываются, и я не в состоянии удержать их открытыми. И вдруг просыпаюсь от того, что голова-моя-головушка «клюнула» вниз с расслабленной шеи. Класс небольшой и от Оссинцева меня отделяют какие-то два-три метра, два стола, да спина студентки-отличницы Битюговой. Спать прямо под носом у преподавателя довольно опасно. Особенно на втором курсе. Прячась за узкими плечами сидящих впереди девиц, я сладко засыпаю, уже откровенно закрыв глаза и положив голову на стол.

Занятие окончено. Мы бежим на троллейбусную остановку, нам нужно успеть на лекцию, а читают её совсем в другом месте. Так мы и катаемся по городу. Но есть в этом своя прелесть — по дороге можно встретить много интересного.

На остановке осень, слякоть, ассистент Оссинцев. Каким-то чудом он оказался на остановке раньше нас. Вот что значит — опыт. Только хирургический свой белый колпак снять позабыл. Так и красуется — в плаще и в колпаке.

Целый день у меня было неприятное ощущение неотвратимой беды, но — пронесло. То ли родственники усопшего смирились с фактом изменения окраски трупа и осознали, что самое плохое — уже позади. То ли патологоанатомы провернули какое-то дьявольское химическое вмешательство (например, хлорирование или поджаривание) и добились желаемого оттенка кожи покойного. Я просто был рад, что меня не преследовали ни родственники, ни администрация, ни воспоминания о заполненной трупами ночной мертвецкой.

Глава 49. Продолжение «Весёлых картинок»: околпаченная медицина

Профессор Кабанов вещает, чванливо растягивая слова, как человек, который никуда не спешит. Он уверен, что его выслушают до конца. И не важно, что он говорит. Я вспоминаю, как возмущался Кабановым старичок-анатом:

— Представляете?! Пока он ждал декана в приёмной — лузгал семечки! Это человек, который убежден, что коньяк закусывают огурцом!

— Пирогов был профессор хирургии, и я — профессор хирургии! — возражает всем оппонентам сразу профессор Кабанов. И вот, он говорит. Голос его бесцветен и заунывен. Обладатель этого самого голоса старается звучать величественно, а получаются какие-то шаманские завывания:

— Това-а-рищи! Оде-еньте, пожа-алуйста, ша-апочки!

Кабанов не выносит вида студента без белого колпака. И поэтому, ещё разок, в микрофон:

— Това-а-рищи! Оде-еньте, пожа-алуйста, ша-апочки!

Все, кто ещё не напялил белый колпак, лихорадочно роются в сумках, ибо, не увенчав черепа шапочкой, изгнан будешь с лекции профессора, и на чреве своем ходить будешь, и будешь есть прах во все дни студенческой своей жизни. А ну-ка, угадайте: у кого на кафедре хирургии самый высокий колпак? Ассистент Оссинцев (или оссистент Ассинцев?!) поведал нам, что некий ординатор появился на работе в колпаке, который был выше Кабановского аж на целый дюйм. Профессор вызвал ординатора на беседу и объяснил, что только академик может позволить себе носить колпак, который выше его, профессорского колпака.

Мы уже в шапочках, и нам не страшны порча-сглаз-приворот- ворожба. Мы в шапочках, поэтому можем теперь делать всё, что угодно. Шурка ест целый лимон, кусая его, как яблоко, и сочиняет стихи. Я сочиняю пародию на стихи Шурки. Отличники Димка и Тимка обсуждают свойства только недавно замеченных в Арбатове летающих ниндзей, причём Тимка истово верит, что такие вот летающие ниндзи могут быть на самом деле.

— Ты не знаешь, чего можно достичь медитацией! — сердится Тимка, когда я подвергаю сомнению возможность существования летающих людей. Бедровича интересуют только Брюс Ли и индийское кино.

Похожие на двух звездочётов, ассистенты в белых халатах и высоких белых колпаках торжественно ввозят в аудиторию каталку. На каталке, голой попой вверх, огромный детина с лицом неандертальца. Из правой ягодицы торчат резиновые трубки. Всё ясно: абсцесс правого полужопия, дренаж. Ассистенты, по обеим сторонам каталки, медленно и чинно, провозят каталку по аудитории. На детину, видимо, также повлияла торжественность момента, или же сказывается близость профессора Кабанова. На фиолетовом лице пациента застыло благоговение, как если бы ему явился херувим и сотворил чудо — залечил его истерзанную задницу. Но чудеса случаются реже, чем нам хотелось бы, и боюсь, херувим сегодня не придёт. Придётся раненому неандертальцу ещё не один день пролежать попой вверх.

Глава 50. Продолжение «Весёлых картинок»

Общага. Комната Хьюго. Убогий интерьер: ободранный стол в углу, кровати вдоль стен, шкаф у дверей. Ни телевизора, ни радио, ни магнитофона. За занавеской тумбочка, на тумбочке электроплитка, алюминиевый чайник, тараканы. В тумбочке продукты (хлеб, лук, картошка), разнокалиберные ложки-вилки, грязные тарелки, грязные тараканы. На полу ещё один чайник. Туалет расположен метрах в тридцати по коридору, поэтому и стоит на полу чайник — чтобы не отвлекаться от преферанса, игроки отливают в него «влагу своего тела». Мы собираемся пить чай. К чаю — хлеб с маслом. Интимный полумрак создаётся единственной сорокаваттной лампочкой накаливания. Другого освещения в комнате не предусмотрено.

— Играли мы с Мишаней. Он в первый раз к нам пришёл. Я ему объяснил: отливай в чайник, за занавеской. Потом решили чай пить. Включили чайник — такая вонища пошла! Он, сука, в «чистый» чайник отлил! Из которого мы чай пьём! Я ему говорю: «Ты что, баран, не видишь — на полу чайник?!» Прикол…

Хьюго смеётся хрипло и зловеще. Хьюго обыграл всех в этой общаге и даже всех посетителей этой общаги, и половина студентов в Городе должна ему деньги.

— На вторую шубу жене коплю!

Жена Хьюго живет в другом городе, и Хьюго наведывается к ней только в каникулы — два раза в год. Ростик знает больное место Хьюго и, подмигнув мне, начинает «подначивать» его:

— Ты тут, как спрут, всех опутал…

Хьюго гордо улыбается. Ростик продолжает:

— А там жена…

— А что «жена»?!

— Ну, скучает… Понятно, тебе к ней без подарка нельзя…

Хьюго начинает закипать.

Открывается дверь и комната моментально наполняется людьми. Человек 8 крепких парней, голых по пояс, все «дембеля».

— А, Хьюго, сука!

Определив таким образом своё отношение к хозяину комнаты, без лишних объяснений, они выдёргивают Хьюго из-за стола и начинают безжалостно обрабатывать кулаками. Тело Хьюго отлетает к шкафу и обратно, на жесткие кулаки посетителей. Шкаф трещит и кренится. Всё происходит в считанные секунды. Ростик приподнимается из-за стола, тут же получает сокрушительный удар в голову, отлетает на койку и лежит неподвижно. Я стою в углу, передо мной стол, на столе только что вскипевший чайник.

«Плеснуть на них кипятком?»

Я понимаю, что даже если я обварю кипятком одного-другого, это никак не улучшит мою ситуацию. Скорее — наоборот. Двое продолжают молотить Хьюго, остальные разом разворачиваются ко мне. Оттолкнувшись от стола одной рукой, я перебрасываю тело через стол. В полёте, носком ботинка ударяю в челюсть одного, второго, третьего… Через секунду, все 8 «дембелей» лежат в нокауте.

Разумеется, ничего подобного не произошло. Быть бы мне битым, если бы один из «дембелей» не вступился за меня. Звали его Юрик. Я впервые встретил Юрика несколькими днями ранее, совершенно случайно. Мы сидели на корточках в коридоре общаги, курили и разговаривали о музыке. Юрик шепелявил и очень смешно рассуждал о своем любимом тяжёлом роке. Тяжёлым роком он считал полу-попсовую группу «Мираж». Я спорить с ним не стал, угостил его дорогой (по тем временам — 80 копеек пачка) сигаретой ВТ… Так вот, этот Юрик присоединился к своим друзьям-дембелям из любопытства, а сейчас выручил меня из весьма неприятной ситуации.

— Этого не трогать! Это свой…

Дембеля с явным разочарованием отвернулись от меня. В этот момент, Хьюго, бессмертный, как терминатор, совершил какой-то невообразимый манёвр, выскочил из комнаты и исчез в коридоре. Вся толпа бросилась за ним.

Ростик поднимается с постели, держась за челюсть. Мне стыдно перед ним, что я вышел из этой ситуации без малейшего ущерба. По коридорам общаги разносится топот. Дембеля скачут всем стадом по этажам, разыскивая изворотливого Хьюго. Напрасно потеете, ребята. Пока мы с Ростиком «гуляли» по мрачным обшарпанным этажам, навещая приятелей, дембеля проносились с грохотом мимо нас то на одном этаже, то на другом. Дембеля перетрясли всю общагу, проверив комнаты, туалеты, кухню,«сушилку», подвалы. Хьюго был неуловим. Где ты, Хьюго?

Одни боялись Флинта… другие — Билли Бонса… Хьюго боялись все! Хьюго отнюдь не был злодеем. Он был довольно сообразительным и очень самоуверенным. К тому же, не считал нужным скрывать своего чувства превосходства. Когда мы шли на лекцию, он всегда переходил дорогу там, где ему удобно, при этом посмеиваясь над нами, ждущими у светофора:

— Это для баранов, правила-то придумали!

У многих преподавателей он как-то сразу ухитрялся вызывать антипатию. То ли деревенским стилем общения — и вечно шмыгал носом, то ли потому, что забывал умываться и чистить зубы, или же излишней напористостью в общении.

Старичок–анатом, фронтовик Сайченко, говаривал:

— А вот Хьюго я просто боюсь… Такого прессинга на меня ещё никто никогда не оказывал! Я уже готов ему все зачёты за год вперёд выставить, лишь бы он пообещал, что не будет предъявлять претензий!

Хьюго ёрзает на стуле, шмыгает носом и недовольно косится:

— Да, а чё?! Я всё выучил! Спросите меня, чё хочете!

Он и вправду учился на одни «пятерки».

Первый курс, семинар по химии проводит молодой ассистент Вадик. Хьюго толкает меня локтем в бок:

— Айда, наедем на Вадика, пусть ставит зачёт!

Как и все хищники, Хьюго моментально улавливает страх потенциальной жертвы. Мы встаём и неторопливо подходим к столу преподавателя. Молча стоим с двух сторон несколько секунд. Вадик испуганно смотрит на нас, потом утыкается в свои бумажки. Но статус обязывает его отреагировать. И он тихо спрашивает:

— Вам чего, ребята?

Вот он, неправильный ход, после которого вся партия проиграна!
Мы кладём перед ним открытые «зачётки» и придвигаемся к нему вплотную с двух сторон.

— Ставь зачёт, Вадик.

Дрожащими руками Вадик расписывается в «зачётках». Мы дружески улыбаемся Вадику, Хьюго даже миролюбиво хлопает его по спине.

Я не горжусь этим эпизодом. Да мало ли глупостей было сделано в 16, 17, 18 лет, да ещё если эти годы пришлись на конец 80-х? Трудно строить себя, когда всё вокруг рушится и нет никаких чётких ориентиров. Я всегда старался поступать «правильно», но в те годы «правильное» вдруг стало патетичным, а многое из того, что раньше считалось презренным и даже преступным — щедро вознаграждалось.

Но вернёмся к Хьюго. После атаки дембелей Хьюго исчезает из общаги и с учёбы. Проходят недели. И бессмертный и неуловимый Хьюго снова появляется на занятиях. За пару недель «закрывает» все пропуски — и как будто и не пропустил больше месяца. Напомню — это в институте, где при поступлении был конкурс 15 человек на место, а в течение первого курса «отсеивалось» ещё 30 процентов. «Закрыть» пропуск можно было двумя законными способами: записаться на дополнительное занятие (и получить подпись преподавателя) или сдать кровь. Одна донорская справка «закрывала» два пропуска.

Достоверно известно, что если бы кто-нибудь собрал бы все предоставленные Хьюго донорские справки только за один пропущенный месяц, он обнаружил бы, что крови у Хьюго хватит на поддержание жизни в маленькой автономной республике. Такая катастрофическая кровопотеря никак не отразилась на Хьюго. Он излучал злую силу и неудержимую энергию. По-прежнему, в перерывах можно видеть его в компании игроков. И по-прежнему, Хьюго выигрывал. Потом, как это обычно бывает, неожиданно приходит беда: Советская Армия вдруг вспоминает о Хьюго и настойчиво зовёт его в свои героические ряды.

Пасмурным осенним днём мы провожаем Хьюго на перрон. Серое небо, серые дома, серый дождь моросит над серой платформой, серые люди толкутся перед тёмно-зелёными вагонами.

— Удачи, Хьюго!

Хьюго шмыгает носом и косится на сопровождающего прапора:

— Всё хуйня, кроме любви!

Прошло 3 недели. Мы уже перестали вспоминать о Хьюго. На занятиях и на лекциях стало как-то тише, упорядоченней. Вдруг Хьюго возник на лекции, как будто не его проводили в армию на два года!

— Кого подмазал? — поинтересовался Ростик.

— Да он дезертир! — предположил Коршун.

— Меньше знаешь — лучше спишь! — отрубил Хьюго, и больше никаких вопросов ему никто не задавал.

Глава 51. Продолжение «Весёлых картинок»: здесь мы расскажем о том, как ещё в конце 80-х, намного опередив западных учёных, советские студенты создавали виртуальную реальность

Общага, как Нью-Йорк — не спит никогда. В одной комнате готовятся отойти ко сну утомлённые работой и учёбой вечерницы, а рядом, в комнате Черкеса, только начинается веселье.

Идёт партия в преферанс. Рядом, не нарушая гармонии, суетится Черкес — маленького роста, монголоидный, тщедушный паренёк в круглых очках, в неизменной жилетке на голое тело. Импульсы космической энергии, пришедшие прямиком из астралов, подсказали Черкесу, что пора варить «винт» (амфетамин). На табуретке, рядом с закопчённым алюминиевым ковшиком, разложены ингредиенты и стеклянный шприц с корявой металлической иглой. Черкес давно уже отчислен из Института, но каким-то чудом продолжает гнездиться в общаге, подрабатывая то сантехником, то дворником. Временами он провозглашает о своём намерении «восстановиться», т. е. вернуться на учёбу на 5 курсе. Настойчивость и целеустремленность Черкеса достойны восхищения.

— Да хорош бздеть, — пренебрежительно замечает Бедрович. — Тут уже несколько поколений студентов сменились, а ты всё восстанавливаешься.

Уже успевший «накатить» Черкес петушится и, растопырив тонкие руки, наскакивает хилой грудью на Бедровича. Бедрович сначала пытается оттолкнуть татя и увещевает его, но Черкес разуму не внемлет и не желает отступать. Тогда Бедрович, под одобрительные возгласы зрителей, художественной, практически голливудской зуботычиной, повергает Черкеса на пол. За столом продолжается партия в преферанс. Черкес, отдохнув несколько минут на полу, как ни в чем не бывало, возвращается к своим алхимическим изысканиям.
Вдруг Санёк вспоминает :

— Ёпть, у меня ж завтра зачет! Всё, иду спать!

— Да время же ещё детское! Ещё и двенадцати нет! Играем!

— Нет, мужики, я — спать! Разбудите меня в 8, если сам не проснусь!

Санёк укладывается на кровать, накрывая голову подушкой.

Я встречал людей, одарённых самыми разнообразными талантами. Кто-то выпивал две бутылки водки подряд «из горла», кто-то сгибал голыми руками металлические предметы. Кто-то играл на любых музыкальных инструментах. Самые выдающиеся, на мой взгляд, это те, кто способны уснуть и при полном освещении и в эпицентре студенческого сабантуя.

Веселье выдохлось около двух часов ночи. Черкес в течение вечера несколько раз пытался отомстить Бедровичу за свою поруганную честь, и был повержен вновь и вновь. Вот он «закинулся» какими-то таблетками и утих, лёжа поперёк кровати. Какие-то девчонки приходили и уходили — кто-то «стрельнуть» сигаретку, кто-то с целью знакомства и серьёзных отношений до завтрашнего утра.

К двум часам публика заметно поредела. Ростик поднялся из-за стола, потянулся, хрустнув суставами… В поле зрения его попал безмятежно спящий Санёк.

— Есть идея!

Комната была очищена от посетителей. Стрелки будильника переведены на 7 часов.

— Санёк, вставай! Зачёт проспишь!

Санёк тяжело сопит, приподнимается на кровати. За морозным стеклом зимняя чернота. На будильнике — 7 часов. Ростик, в трусах и майке, собирает сумку. Схватив полотенце, Санёк мчится в туалет. Там он встречает Бедровича, который обстоятельно чистит зубы над ржавым умывальником.

— Эх, позавтракать не успею!

Быстро собравшись, Санёк пулей вылетает из общаги. На заснеженной улице тишина. Потоптавшись на безлюдной троллейбусной остановке, Санёк смотрит на свои наручные часы. 2 часа 15 минут.

— Что за хрень?!

Ночной фонарь в волшебном ореоле снежинок гостеприимно подмигивает одинокому пассажиру.

— Вот подонки! — констатирует Санёк, поминая своих заботливых друзей. Радужные облака снежинок медленно оседают вокруг Санька в магнетическом свечении фонарей.

— Да и хер с ними! — мудро решил Санёк. — Есть ещё несколько часов поспать.

Глава 52. Продолжение «Весёлых картинок»: времена года. Не Вивальди

Морозная зима постепенно сменилась грязной и ароматной весной. Те из студентов, которые пережили зиму, т. е. не «вылетели» в зимнюю сессию, готовились теперь к летней. Сессия открывала истинные лица преподавателей. Ходили слухи, что доцент Поросюк никогда не принимает зачёт с первого раза. Чтобы доказать уровень своей подготовки, студент якобы должен был вложить в зачётку червонец, а студентка приглашалась на дополнительное индивидуальное занятие, проводившееся на даче Поросюка. И будто бы Светка, с первого потока, приехала на дачу к Поросюку не одна, а с парнем. И вроде бы, убоявшись внешности Светкиного парня, Поросюк молча и сразу выставил Светке зачёт.

Другие же рассказывали, что по приезде на дачу Поросюка, друзья обнаружили доцента в состоянии алкогольной интоксикации. Что даже когда он молчал и не дышал, от лысины его поднимался альдегидный туман. Когда же Поросюк заметил посетителей, то он выхватил топор, и на нетвёрдых ногах преследовал студентов до автобусной остановки, сквернословя и размахивая топором.

Доцент Мичманова славилась просто зверским характером, эдакая Салтычиха. Никакие студенческие уловки, жалобы и хитрости на неё не действовали. И даже беременных студенток она держала стоя на протяжении всего экзамена, и злорадно «заваливала» при малейшей возможности.

Архангел (профессор пат. анатомии) страдал птозом. Попробуйте заглянуть к нему в глаза. На экзамене он курил «беломор», пуская дым прямо в лицо своей жертве. А обкурив хорошенько, добивал каким-нибудь невероятно каверзным вопросом.

Доцент по кличке Колба и профессор Кузьмина (без клички), были просто как пара ангелов смерти. Но были, разумеется, и другие. И даже просто святые. Друг Светки с первого потока клялся, что экзамен по некоему предмету был сдан всей группой организованно.
Вот его рассказ. Староста группы поднял над головой листочек:

— Так, мужики, кому «5» — тот ставит коньяк, кому «4» — водку, кому достаточно «трояк» — портвейн. Кому — что, записываю.

Два активиста группы взяли на себя всю техническую организацию. Список был составлен, желаемые отметки были переведены во всеобщий эквивалент, всеобщий эквивалент был воплощён в пол-ящика разнообразных напитков, среди которых преобладали коньяк и водка. Напитки были аккуратно погружены в большую спортивную сумку, туда же отправился список и стопка зачёток. Активисты с сумкой скрылись в кабинете доцента. Через некоторое время всю группу пригласили в класс. Там их встретила юная ассистентка с полным и не в меру румяным лицом.

— Учебники у всех есть? Разбирайте билеты!

Раздав билеты и листы для ответов (не простые листы, а с печатью кафедры), ассистентка покинула класс. Студенты старательно зашуршали страницами учебников. Листочки с подробными ответами поступали к старосте.

Всех задержал силач Петруша — он, по ошибке (или в силу привычки), переписал ответ не на свой билет, а «сдул» ответ своего соседа по столу. Пришлось бегать к ассистентке за новым проштампованным листочком. Собрав все ответы, староста вновь исчез в кабинете доцента. Уже через минуту он возвратился со стопкой зачёток.

В одну из сессий требовался, зачем-то, зачёт по физкультуре. Беда в том, что в ту сессию я не удосужился посетить ни одного занятия по физкультуре. На что я рассчитывал? Проклиная себя за близорукость, я отправился в деканат, намереваясь просить милости у помдекана. Помдекана, здоровенный верзила, он же зав. кафедрой лечебной физкультуры, брезгливо оттолкнул от себя мою зачётку. И рек совершенно неподобающим для такого быка, елейно-медовым тенорком:

— Идите вы на… кафедру, говорите с преподавателем… А я-то уж и забыл образ ваш!

«Нельзя забыть то, чего не знаешь», — подумал я.

На кафедре физкультуры царил полумрак. Столы преподавателей были пусты и безвидны, и дух перегара носился над столами. Я уже собирался уходить, когда в недрах комнаты что-то заворочалось, и из-под стола появилась помятая физиономия преподавателя. Педагог был явно пьян, и в момент моего прихода, очевидно, почивал на стульях.

— Тебе чего?! — спросил он невнятно, с трудом ворочая языком и распространяя волны ацетальдегида.

— Да я бы вот… мне бы зачёт бы… — промямлил я, теребя в потных ладонях зачётку.

— Давай сюда!

И небрежным росчерком пера пьяный безымянный герой-физкультурник открыл мне путь на самую трудную в моей жизни сессию.

Сессия! Часы бессонных ночей и часы болезненной, воспалённой дрёмы над учебниками. Бесполезная, суетная, лихорадочная возня с конспектами. Поиски какой-то ну очень важной недостающей лекции. Мандраж перед экзаменом. Толпа студентов топчется под дверью аудитории. Кто-то «грызёт» учебник до последней секунды. Кто-то пытается допросить покидающих аудиторию счастливчиков. Только Хьюго был спокоен, как удав.

— А чё, я всё знаю! — хрипел он, шмыгая носом. И получал очередную «пятёрку».

Отличница Бирюкова уткнулась в раскрытый учебник.

— Да хватит зубрить, уже и так всё выучила!

Бирюкова смотрит на меня широко открытыми глазами:

— Не поверишь! Сегодня — ничего не знаю!

Не верю, конечно. Но она клянётся и божится. Из аудитории Бирюкова не выходит, а выпархивает с очередной «пятеркой». Экзамен почти окончен, а моего приятеля Ростика всё нет. И вот, он показывается на горизонте. Походка его подозрительно медленна.

— Ты чё, ты же чуть не опоздал!

— Да ты понимаешь, встретил знакомого в электричке… У него банка самогона с собой была…

Тут я понимаю, что приятель мой Ростик совершенно пьян. Он скрывается в аудитории. Через щёлку неплотно закрытой двери я вижу, как Ростик восседает на стуле напротив профессора. И не просто профессора, а профессора летальных исходов, ангела смерти, посланника Ада и наместника Везельвула — профессора Кузьминой. Спина Ростика неестественно пряма, обе руки его, вытянуты параллельно телу и сжимают сиденье стула. Профессор, с обаянием киборга, поблёскивает круглыми очками и что-то выговаривает Ростику. Что» произошло между Ростиком и слугой сатаны — осталось загадкой. Походкой моряка Ростик покинул аудиторию.

— Ну?!

— Сдал.

Как Ростику удалось войти с опозданием, явно пьяным, на экзамен к одному из самых жёстких в истории человечества экзаменаторов и — сдать? Произнёс ли он некое волшебное заклятие? Показал ли он профессору масонский перстень? Существует ли Снежный Человек и Лох-Несское чудовище? И где находится могила Чингиз-Хана?

В ту сессию я завалил диф. зачет по хирургии и пат. анатомию. Хирург Поросюк дал мне возможность высказаться полностью. В течение моего выступления он ни разу не прервал меня, ни издал ни одного звука и ни разу не посмотрел в мою сторону. Материал я знал неплохо и был уверен, как минимум, в «четверке».

— Вы закончили? — спросил Поросюк, не отрывая глаз от собственных ногтей.

— Закончил.

— Придёте на пересдачу, — объявил он безразличным голосом, возвращая мне зачётку.

На пат. анатомии всё было намного драматичнее. Архангел пускал кольца синего дыма, и, запрокинув голову вверх, поджидал жертву. Кулаки его лежали на ведомостях перед ним, как оружие. Жертвой в тот раз оказался я. Билет мне достался паршивый. Пара «аморфных» вопросов, первый из которых — «Патолого-анатомическая служба в СССР». Что именно рассказывать про это — я не знал. Я готовился к вопросам по сути предмета — признаки рака печени, синдром Марфана и т. п. Второй вопрос хотя бы имел какое-то отношение к клинике, и тут я рассчитывал наплести что-нибудь.

— Можно начать со второго вопроса?

— Вздор! — рыкнул Архангел. — Начинайте с первого вопроса!

Собрав весь оптимизм (столь несвойственный мне), я начал бодрым голосом: — Паталого-анатомическая служба…

Украшенные тюремными татуировками, кулаки Архангела сжались. Дымящая беломорина перепрыгнула из левого угла его пасти в правый.

— Какая–какая служба?! — проревел Архангел — Вам — два!!! Увидимся на пересдаче!

Он хотел сказать: «увидимся в аду».

Чёрт, ну я же прекрасно знал, что служба-то эта — патолого-анатомическая. В больничке, где я подрабатывал санитаром, младший медперсонал почему-то говорил «паталого»… «Какого ***, ты же не деревенский!» — проклинал я себя. Меня не огорчала оценка сама по себе, но расстраивало сознание того, что будут ещё бессонные ночи и долгие часы зубрёжки. А от взгляда на учебники меня уже тошнило. Пересдачи, кстати, прошли очень гладко.

Глава 53. Продолжение «Весёлых картинок»: «Греческие каникулы» Бедровича

Большинство нормальных людей не любят работать и с первого рабочего дня начинают тосковать по выходным, каникулам, томятся в предвкушении отпуска. Как будто именно за выходные (или в отпуске) произойдёт с ними нечто необыкновенное, эдакое Незабываемое Магическое Приключение.

Бедрович, студент второго курса Арбатовского Мед. Института, был, вне сомнения, совершенно нормальным студентом. Он любил выпить, подраться, обожал индийское кино и фильмы с участием Брюса Ли.

— Удар, опережающий мысль! — вдруг выкрикивал Бедрович, наскакивая на своего верного оруженосца, Коршуна, размахивая руками, как мельница. Крупный, но совершенно безобидный, травоядный Коршун пугался и шутливо поругивал Бедровича, получая рубящие удары по круглой спине. В то же время у Бедровича вдруг просыпались иногда аристократические замашки, и он начинал разговаривать с окружающими надменно и веско, используя изысканные обращения, вроде «сударь» и «милостивый государь». Глядя на собеседника немигающими водянисто-серыми глазами, он так и говорил:

— А не соизволите ли получить сейчас пи*дюлей, милостивый государь?

Некоторые сокурсники называли Бедровича «тевтон». За глаза, конечно.

Что ещё рассказать о Бедровиче? У него было красное, не по годам, лицо, крупный нос, свёрнутый набок неизвестным мне милостивым государем. Он никогда не появлялся без галстука, зимой накидывал на шею белый аристократический шарфик, а походка его сочетала элементы кавалерийской и морской одновременно. Ну, и кончено же, Бедрович с нетерпением ждал каникул. И вот — свершилось.

Кошмарная, наполненная бессонницей, головной болью, нервотрёпкой и разными хлопотами сессия позади. Родной Агдамск встречал Бедровича пылью и жарой. Убогие одноэтажные домишки, кое-где покосившиеся, кое-где потерявшие ступени деревянных лестниц, умирали, но не сдавались. Цивилизация не то, чтобы совсем миновала Агдамск. Она увязла в грязи его тихих улиц, отставая от Арбатова лет на 50. А Арбатов, в свою очередь, отставал от Москвы лет на 20. А Москва, в свою очередь, отставала от Нью-Йорка лет эдак на 40. Но к каникулам Бедровича это не имеет отношения.

Одна половина жителей Агдамска работала на птицефабрике имени «Красного Знамени Коминтерна», вторая — в ремонтных мастерских имени Эрнста Тельмана, которые обслуживали птицефабрику. Краснознамённые коминтерновские куры изнашивали оборудование, тельмановцы его чинили. И… но, это также не имеет ни малейшего отношения к каникулам.

Выскочив по-молодецки из электрички, Бедрович убедился, что с зимних каникул никаких изменений не произошло. Лицо города — заплёванный одноэтажный вокзал — пребывал в том же положении, в каком Бедрович оставил его зимой. Даже бабка Ильинична, со своим мешком жареных семечек, пребывала на том же самом месте на перроне, подстерегая охочих до деликатесов пассажиров транзитных поездов. В недрах мешка, тщательно укрытая килограммами семечек, припрятана бутыль самогона. Для особых клиентов. Резко отличаясь от аборигенов своим столичным костюмом и остроносыми, на скошенном высоком каблуке, штиблетами, Бедрович ощущал себя Байроном и Д'Артаньяном, одновременно.

Дома было пусто. Мать Бедровича трудилась в бухгалтерии птицефабрики, отец давно жил в другом городе.

— К Ленке надо бы наведаться — мечтал Бедрович. Ленка не была красавицей, но Бедровичу она никогда не отказывала в дружбе. Правда, всякий раз, Ленка в первую минуту свидания отказывалась от близости и отталкивала Бедровича, но, после энного количества «нет, отстань» тон менялся на утвердительный. И недоступная пассия не только прекращала сопротивление, но даже брала так сказать, инициативу в свои руки. Или, точнее сказать, в девичьи ладони. Бедрович ценил такую преданность традициям. Он не видел Ленку с зимы, но не сомневался, что в Агдамске все процессы застывают как только он, Бедрович, садится на «Арбатовскую» электричку. И что город возвращается к движению (и соответственно, к жизни), стоит только Бедровичу выпрыгнуть из электрички, бодро топнув по перрону своими остроносыми штиблетами. Бедровичу не приходило в голову, что Ленка, может быть, уже вышла замуж, поступила в Пензенское медучилище, эмигрировала в Турцию или просто умерла от интоксикации метанолом.

В холодильнике Бедрович обнаружил кастрюлю с макаронами по-флотски. Отобедав, прилёг, не снимая галстука и штиблет, на старомодный, с валиками и гобеленом, диван, и открыл глаза, когда солнце уже приближалось к горизонту. Кто-то нахально барабанил в окно. Металлический будильник на комоде показывал шесть. Стук повторялся, повторялся… Негодуя на такое непочтительное отношение, Бедрович заставил себя оторваться от дивана. Стуча по дощатому полу каблуками, как маленький кавалерийский отряд, прошёл к окну и откинул простенькую занавеску. Под окном восторженно замерли трое Друзей Детства.

Уже через мгновение все трое хлопотали на кухне, раскладывая яства на обширном листе «Агдамского авангарда». Аристократические чувства Бедровича вознегодовали было при виде газеты вместо скатерти, но быстро утихли. На газете были разложены луковицы, хлеб и вяленая рыба. Колоссальных размеров мутная бутыль в центре стола предвещала весёлый вечер. Воодушевлённый и вдохновлённый Бедрович был гвоздём программы. Он интриговал и возбуждал друзей рассказами о городской жизни и об особенностях подготовки медперсонала.

— Прикинь, там есть подвал, в нём трупаков разбирают на части. Меня попросили принести препараты, я захожу туда, а мне навстречу идёт мужик… с ногой на плече!

— Бля, с какой ногой?! — не врубались братаны.

— С отрезанной ногой! От трупака отрезал ногу и несёт! Там, в холодильнике, руки, ноги, головы, даже хуи. Один чувак стырил оттуда головы, и в трамвае их по сиденьям разложил. Прикинь, какой шухер поднялся! Менты его потом нашли. Из института выгнали н-н-нахуй!

Братаны качали своими, ещё плотно закрепленными на плечах головами, и наливали, наливали. Когда вернулась с работы мама, Бедрович уже плохо узнавал окружающих. Обнимая маму, он назвал её Ленкой. Друзей путал с преподавателями института, грозя им физической расправой в случае несдачи им, Бедровичем, экзамена по органической химии. Он пытался продемонстрировать несколько коронных ударов Брюса Ли, но обнаружил себя лежащем на диване. Не в силах сопротивляться закону всемирного тяготения, Бедрович закрыл глаза. Он ощутил, что подушка дивана бешено вращается у него под головой, и это показалось Бедровичу ужасно смешным. Так, с улыбкой на губах, он и заснул.

Как показали последующие события, улыбался он совершенно напрасно. Улыбался, ибо не ведал, что вращающаяся под головой подушка означает лишь одно — Бедрович вместе с подушкой, диваном, домом и всем Агдамском попал в петлю времени.

Проснулся он от того, что кто-то нахально барабанил в окно. Металлический будильник на комоде показывал шесть. Стук повторялся, повторялся…

— Башка раскалывается… — бормотал Бедрович, выглядывая из окна. За окном, свежие, как огурцы, восторженно замерли трое Друзей Детства.

Всё происходившее далее точка в точку повторило произошедшее накануне. Стол вновь был укрыт «Агдамским авангардом». Лук, рыба, хлеб и самогон возникли, точно как вчера, плотно прижав «Авангард» к столу. Бедрович тешил друзей страшными анатомическими байками и опять пытался поразить их своим мастерством кунг-фу. И в завершение вечера обмякшее тело Бедровича было водружено на диван.

— Пойдём к Ленке… — пробормотал Бедрович и заснул, с нежной улыбкой на губах. Но ни в один из последующих дней до Ленки он так и не добрался. Он просыпался от стука в окно и принимал гостей. Так пронеслись недели, каникулы подходили к концу. Последний вечер в Агдамске прошёл особенно торжественно. Мутная бутыль казалась больше. Самогон уже не глотали просто так, а с пили с неким возвышенным чувством, с расстановкой, добавляя «на посошок» и «чтоб не в последний раз». А Бедрович, глядя на лук и воблу, томился смутным ощущением чего-то незавершённого… Куда-то нужно было сходить… что то нужно было сделать… И вдруг — вот оно:

— Мужики, а чё мы все воблу, да лук хаваем?! Давайте шашлык заделаем?

Мужики разом замолчали, изумленные полётом фантазии Бедровича.

— Давай в колхоз сгоняем, возьмём там барана! — развивал идею Бедрович. После короткой, но бурной дискуссии решили — ехать прямо сейчас, барана украсть у колхозников. Никто из джигитов точно не знал и не задумывался, где именно поджидает их колхозный баран. Казалось, что стоит им только добраться до колхоза, и уж там-то точно, все решится само собой. Как-то так казалось, что ещё никто не уходил из колхоза без барана. За неимением «Лендровера», ехать пришлось на грузовике марки «ЗИЛ», рабочем транспорте одного из друзей.

Уже стемнело, когда «ЗИЛ», свойственным всем ЗИЛам бесшумным ходом, въехал на тёмные колхозные улицы. Навстречу им не попалось ни одного барана. У здания конторы также баранов не было. И не было вообще никого. Только местные собаки оживились при звуках незнакомого мотора. Наши джигиты вдруг поняли, что решительно не знают, где колхозники прячут своих баранов. Духовный лидер предприятия Бедрович, крепко спал, зажатый с двух сторон горячими могучими торсами своих товарищей.

— Не будите его, — сказал шофёр почтительно. — Пусть спит. А мы пойдём пешком, а то весь колхоз на ноги поднимем.

И, оставив Бедровича в кабине «ЗИЛа», походкой моряков друзья отправились в темноту, за потенциальным шашлыком.

Какой злой дух совершил невозможное, пробудив Бедровича от сна? Бедрович проснулся. Несколько минут он пытался сообразить, где он, и что всё это значит? Понятно было только, что он в кабине автомобиля, а зачем и почему — неизвестно. Пары Бахуса ещё плотно окутывали деятельный разум Бедровича, иначе — как объяснить, то что произошло далее? А произошло вот что: Бедрович страшно обрадовался, обнаружив ключи грузовика прямо в замке зажигания. Он немедленно завёл мотор, и понёсся, понёсся по узким тёмным улицам, не всегда чётко вписываясь в повороты, цепляя ветки кустов и гнилые доски заборов.

Как пограничная застава по тревоге, поднимался колхоз. Невозможно сказать, каких бед натворил бы наш Шумахер и чем бы всё это закончилось, если бы не страшная усталость. Навалилась она вдруг, и Бедрович, обмякая, улетая в черноту, включил правый поворотник, плавно затормозил на обочине, заглушил мотор, опустил голову на руль и, сладко улыбаясь, заснул. И сквозь сон слышались ему голоса Друзей Детства. Будто бы сказали они:

— Бля!!! А нахуя?! Нахуя мы поехали воровать барана, когда вот он, баран, здесь!

Так, на ревущем «ЗИЛе», сам того не подозревая, Бедрович вырвался из временной петли.

Он проснулся уже в электричке. За окном, хилые Агдамовские березки махали ему вслед. Он почти прослезился, уж очень сильно болела с похмелья голова. И, морщась от боли, он вдруг вспомнил:

— Эх, к Ленке надо было сходить!

Глава 54. Продолжение «Весёлых картинок»

Год интернатуры был не похож на предыдущие годы учёбы. То ли «перестройка» сказывалась, то ли «ускорение и гласность»… Преподаватели были рассеяны и поглощены собственными проблемами. Я почему-то решил, что меня записали в интернатуру по гинекологии, туда и заявился, но был с позором изгнан из корпуса женских болезней и низвергнут в провонявшее застарелым потом и мокротой пульмонологическое отделение.

Мои претензии на почётное звание гинеколога были не беспочвенны. Сразу после удачной сессии я встретился с зав. кафедрой гинекологии. Получив пятерку по этому деликатному предмету, я претендовал на интернатуру в узкой сфере женских болезней. Зав. встретил меня в неформальной обстановке. В кабинете его царил полумрак. Мне было предложено кресло, из которого я робко мямлил о своем интересе к гинекологии, хотя правда заключалась в том, что беспредельный интерес мой вызывали пациентки, но не их болезни. Зав. зачем-то стащил с себя белую операционную рубаху и остался сидеть в майке и штанах, причём уселся он не за свой огромный, заваленный бумагами и всякой канцелярской дребеденью письменный стол, а пристроился на стуле, рядом со мной. Он слушал меня, не перебивая, поддакивал благосклонно, и резюмировал нашу встречу общими фразами, выражающими надежду на всеобщий успех и исполнение желаний. Очень тепло пожал мне руку на прощание. Окрылённый такой позитивной обстановкой, и не услышав отказа, я наивно решил, что получил согласие. Ан не тут-то было!

Размышляя позже о нашей встрече, я пришёл к выводу, что от меня ожидалось представить более весомые аргументы в пользу своей профприготности. Мне же ведь не было чётко и сразу отказано. Стало быть, не хватало чего-то, что бы склонило бы чашу весов в нужную мне сторону. Каких-нибудь разноцветных, хрустящих и прямоугольных доводов. Но, опять же, я могу ошибаться. Возможно, не хватило бодрости в голосе и задора во взгляде. А ещё, очень может быть, что зав. кафедрой уже устал от разговоров с юными любителями вагинальных манипуляций, и вот, он нашёл свой способ избавляться от интернов, не вызывая давления или антагонизма. Как бы то ни было, я оказался в пехоте от медицины.

В сумрачных коридорах слонялась полупьяная санитарка. Палаты были не слишком большие — человек по 10. Палата-люкс на 3 персоны — для лучших пациентов. Одноместная палата — для лучших из лучших. В тот день зав. отделением был мрачен, а единственный функционирующий лечащий врач — ещё мрачнее. В отделении умер от рака тридцатилетний больной. Больные в этом отделении умирали сравнительно редко. Каким-то образом врачи больницы ухитрялись не принимать на лечение терминальных больных, а уже госпитализированных умирающих — быстренько выписывали домой. Но именно там, в этом отделении, я впервые увидел настоящую агонию. Я слышал сдавленный хрип уже умершего человека и видел его последнюю судорогу. Никому в голову не пришло его реанимировать. Кажется, и необходимого для реанимации оборудования в отделении просто не было. По крайней мере, я за весь год ничего похожего на такое оборудование в отделении не заметил. Не было и элементарных лекарств. В комнате сестры-хозяйки шкафы были наглухо закрыты, оттуда мог появиться дефицитный цефалоспорин или омнопон, но не для всех, и далеко не всегда. По-настоящему хозяйственная сестра-хозяйка не спешила менять постельное белье после выписки больных:

— Да он пролежал совсем недолго! Чистый, незаразный мужчина!

Менялись пассажиры, а койка с бельем сохраняла статус-кво. Чистый незаразный мужчина, без вредных привычек, располагает отдельной жилплощадью и саркомой лёгкого. Сестра-хозяйка, отсутствием брезгливости и равнодушием ко всяким гигиеническим предрассудкам, напоминала мне настоящего окопника-пехотинца. Я бы не удивился, если бы узнал, что она снимает ботинки с умерших пациентов, обшаривает карманы, выдёргивает у них золотые зубы и сносит все трофеи к себе в подсобку.

Как обычно, вывел меня из состояния мрачной оглушенности Гиви. Несколько слов о нём. Роста он был маленького, сложения тучного, лысоват и весь из себя напоминал эдакий лоснящийся шар. Говорил с сильным грузинским акцентом, но требовал, чтобы с грузинами его не смешивали, ибо был он, по его словам, представителем забытой этнической группы и потомком некоего князя (но уж точно, не Олега). Приехал он из Тбилиси. Через некоторое время, оттуда же приехал и его дядя, и пригнал Гиви в подарок авто. Поверьте — не «запорожец». Нужно было видеть, как маленький, круглый Гиви, в коричневой замшевой куртке, в кепке «аэродром» и в лакированных ботинках прохаживался у машины. На занятия он стал показываться реже, рассказывая, что работает таксистом. Частенько его видели с одной, с двумя (и более) дамами. Медициной он не интересовался.

В те перестроечные годы хаоса, многие студенты потеряли интерес к медицине, но всё-таки продолжали учить, хотя бы «ради корочек». Гиви же, по-видимому, решил вообще не утруждаться. Когда наивный преподаватель имел неосторожность задать Гиви вопрос, то реакция студента Гиви Арбузяна, была весьма драматичной.

— Арбузян, перечислите признаки пневмонии!

Медленно, очень медленно, поднимается Гиви. Встаёт со стула, голова его опущена, глаза блуждают по лицам товарищей — подскажут ли? И вдруг — гордо вскидывает Гиви голову, глаза его загораются азиатской яростью, рука растопыренными коротенькими толстыми пальчиками резко хватает воздух над головой Гиви:

— А ти знаещь, сколко стоит калесо?! А ти знаещь, сколко стоит бэн-зин, да?!!

Сразив препода наповал этими двумя выпадами, Гиви, уже спокойнее, но всё ещё с долей раздражения, объясняет, как непроста его жизнь, и что по ночам он вынужден подрабатывать таксистом. Поражённый и пристыженный препод не задает более идиотских вопросов студенту Арбузяну.

Я получил на «курацию» маленькую 4-хместную палату, Гиви «получил» одного единственного больного пневмонией. Гиви прохаживается по ординаторской, в руках — открытая история болезни его единственного пациента. Она девственно чиста, кроме записей врача приёмного отделения не содержит в себе ни строчки. Гиви неожиданно останавливается у моего стола, и опираясь маленькими толстыми кулачками на стол, с восточным пафосом вопрошает:

— Скажи, а если я ему дам… Аспирин?!

Уже смешно. Я соглашаюсь с Гиви, что аспирин при пневмонии не нанесёт пациенту серьёзного вреда. С другой стороны, студент на шестом курсе мединститута вроде бы должен был знать о существовании антибиотиков…

— Слышь, Гиви, а как ты будешь врачом-то работать?

Гиви загадочно улыбается:

— А я нэ врачом буду работать, я буду главврачом, дарагой, да!

Тот год, год окончания института, был странным годом. Я не могу понять, как я жил, на что, и как выжил.

В драном пальтишке без подкладки, я выбежал из корпуса «внутренних болезней». Я торопился на трамвай, когда у подъезда меня окликнули. Голос принадлежал бывшему однокласснику, двоечнику, по кличке «Зуб». Но это в школе он был двоечником и значит — предметом презрения. А сейчас он развалился в кожаном кресле «мерина» и улыбался мне широко. Украшенные золотыми «печатками» толстые красные кулаки тяжело лежали на руле. Скользнув взглядом по моей лыжной шапчонке и по пальтишку, он кивнул:

— Здаров. Ты чё — студент?

— Ага, а ты?

Пауза.

— Ты-то чем занимаешься?

Зуб вдруг весело стукнул мясистым кулаком по рулю и расхохотался жизнерадостно:

— А ничем!

Тогда я впервые задумался о странностях пост-социалистического бытия. Прежний мой мир, в котором я рос и в котором всё было ясно и понятно, не просто дал трещину. Он разваливался на глазах. Всю свою коротенькую жизнь я впитывал простые истины: честный труд — добро. Красные, коммунисты, милиционеры, простые люди, рабочие и крестьяне — добро. Белогвардейцы, монархисты, попы, капиталисты, фашисты, воры и бандиты — зло. В эту схему не укладывались ни «новые русские», ни коррумпированные чиновники и милиционеры, ни превратившиеся в супер-мега-олигархов комсомольские активисты, ни трансформировавшиеся в депутатов рэкетиры.

Зов дедушкиной У-хромосомы звучал всё требовательнее.

Глава 55. Продолжение «Весёлых картинок»: немного о тайне смерти

Когда я думаю о смерти… нет, не так. Ещё разок.

Впервые я заинтересовался тайной смерти, когда мне было годика четыре. Отец вёл меня в садик, и по дороге нам встретился какой-то его знакомый ветеран ВОВ.

— Как здоровье?

— Да какое здоровье? Помирать пора…

Я внимательно посмотрел на деда. Он был худой, с длинной серой бородой и костлявыми жилистыми руками. Особенно мне запомнились извилистые, выпуклые синие трубочки на кистях рук.

Потом я спросил отца:

— Пап, а что происходит с нами после смерти?

Отец считал себя атеистом и Истинным Ленинцем, но, сам того не подозревая, от базисных концепций религии не отошёл.

— После смерти? Ну, мы превращаемся в травку… в облачко…

Это успокаивало, хотя всё ещё оставались вопросы. А как это — стать облачком? А вот, это облачко — это кто-то, кто умер? А оно может нас слышать и видеть?

Меня интересовали изображения смерти на рисунках. Скелеты, черепа. Смерть окружает нас со всех сторон, хотя мы не задумываемся об этом. Наш чувствительный душевный аппарат ограждает нас от дурацких мыслей стеной отрицания. По мировой статистике, каждую отдельно взятую секунду в мире умирает человек. Пока вы читали это предложение — 3—4 человека ушли в мир иной. Кстати, где это?

В 6 или 7 я нашёл на пляже дохлую рыбку. Я долго рассматривал её, пытаясь понять — что с ней не так? Выглядела она как живая: блестящая серебристая чешуя, никаких внешних повреждений… Из неё просто ушла жизнь. Потом кто-то умер в нашей девятиэтажке. Крышка гроба, обтянутая красной тканью, стояла на лестничной площадке. Дети боялись задержаться на этом этаже лишнюю секунду, и в то же время какая-то неведомая сила, любопытство и страх влекли нас туда. И этот сладковатый запах… Потом, на похоронах, дети бежали рядом с похоронной процессией и пытались заглянуть в гроб. Я был рядом, но постеснялся глазеть на покойную. Или — побоялся?

Умерла моя добрейшая бабушка Поля. Мне было 12. Я не пошёл на похороны. Я остался в парке с младшим братом. Когда мы вернулись домой, я почувствовал некую перемену в квартире. Возникло какое-то гнетущее отчуждение. Какие-то неведомые до сих пор, злые энергии хозяйничали в доме. Приходили и уходили незнакомые люди. Родители как бы смешались с ними, они, вроде бы, были дома, но в то же время отсутствовали. Ощущение безопасности исчезло, дом стал частью улицы. Смерть не только забрала бабушку Полю, она отравила наш дом, она сказала:

— Ты никто и ничто. Твои смешные каменные стены и замки на дверях — самообман. Я забираю, что хочу и когда хочу. Ты не спрячешься от меня.