Бесплатный фрагмент - Сны о прошедшем и будущем

Михаил Титов

Сны о прошедшем и будущем

Светлый путь

1

— Пап, тебя надолго… — Марина перехватила взгляд отца и осеклась. — Ты надолго приехал?

Этот вопрос мучил ее со вчерашнего утра, с того самого момента, как она услышала в трубке телефона внутренней связи короткое отцовское: «Завтра встречай». Отец заезжал раз в год на час-два, обычно в начале зимы, когда отпускали, тем неожиданней был его приезд сейчас — в разгар лета. Там, наверняка, основные работы — сенокос, уборочная или что-то вроде того, о чем отец никогда не говорил, да и городские жители не очень-то этим интересовались. Поэтому столь несвоевременный визит Марину больше напугал, чем обрадовал.

— Да уж спрашивала бы напрямую, — улыбнулся отец, — насколько выпустили. Сутки дали.

— Что случилось? — Марина невольно перешла на шепот, покосилась на телефон и, на всякий случай, накрыла его кухонным полотенцем, которым только что смахивала со стола невидимые крошки.

— Срок загородной реабилитации заканчивается, — усмехнулся отец. — Можешь поздравить: срезали немного. Встал на путь исправления. Дали сутки вольницы, чтобы городскую социализацию пройти.

— По обязательной программе? — уточнила Марина.

— Ну а по какой же?! C моей статьей только обязательная. Так что надо будет срочно у домоуправа отметиться.

— Он с десяти принимает, — Марина выдохнула с некоторым облегчением. Отец, вроде, в самом деле переменился. — Есть еще время.

Она зачем-то подошла к окну и выглянула на улицу. Ничего странного или подозрительного Марина не заметила: у подъезда никто не околачивался, прохожих по нынешней жаре, а пекло этим летом, на удивление, вторую неделю и с раннего утра, было мало, да и те не шли, а почти бежали, чтобы как можно скорей миновать этот прожигаемый солнцем голый участок проспекта. Марину слегка смутила пара работяг в синих спецовках на крыше соседнего дома. Ей показалось, что они слишком долго курят, да еще и поглядывают в их сторону. Но когда увидела, что один из них, обвязанный веревкой, стал спускаться по стене, успокоилась. На уровне пятого этажа висела поблекшая кумачовая растяжка «Обеспечим самостоятельность!». На последнем квартальном собрании Марина сама вместе с остальными квартировладельцами голосовала за то, чтобы поменять этот лозунг дня, продержавшийся больше года, на более актуальный. Тогда много спорили. Вариантов было несколько: домоуправ предлагал, нажимая на то, что там рекомендовано, «Россия — вперед!», кто-то из активистов — со ссылкой на международное положение — подкинул «Вместе победим!», но остановились на «Вместе мы — сила!» Почти месяц ушел на утверждение этого варианта в районе: там следили, чтобы наглядная агитация в кварталах не дублировалась. Потом еще месяц — как положено по закону о равной конкуренции — на конкурсные процедуры. И вот наконец-то — собрание было еще по весне — напротив должен появиться новый ободряющий призыв.

— Вместе мы — сила! — прошептала Марина себе, а для отца погромче добавила: — Меняется жизнь.

Чай пили молча. Хотя Марина и повторила несколько раз, что берет только краснодарский первого сорта, выращенный в рамках программы самодостаточности, отец на это никак не откликнулся. Помешивал хлипкий желтоватый настой, вылавливал ложкой кусочки веток, сплевывал в ладонь заварку.

— Сережа когда придет? — наконец спросил он.

— Лагерь до четырех, — ответила Марина.

Отец как-то странно посмотрел на нее:

— Какой класс?

— Третий закончили, пап. Четвертый считай. Забыл?

— А лагерь — это что, обязательно? В прошлом году, вроде, такого не было?

— С этого года ввели. Летний воспитательный курс называется, — Марина почувствовала себя виноватой, словно отец упрекнул ее в том, что она не занимается ребенком. — Это необязательно, но управление образования рекомендовало. Тем более, все бесплатно. Их там и кормят, и развлекают, и книжки читают, поделки всякие. Ты же помнишь, в наше время такого не было.

— В ваше время много чего не было, — подхватил отец. — А уж в наше…

— Пап, только не начинай! — Марина ударила по столу ладонью. — Я прошу.

— Домоуправление там же? — отец отодвинул кружку с недопитым чаем и встал из-за стола.

2

— Василий Петрович, значит? Иванов? — домоуправ, крепкий мужик в зеленом форменном пиджаке с капитанскими погонами, сверял паспортные данные с записями в домовой книге, иногда поглядывая на черный экран роснановского планшета: тот был безнадежно мертв. — Значит, к дочери вселяетесь?

— А вы в базу зайдите, — Василий Петрович кивнул на планшет. — Письмо еще позавчера отправляли, сегодня точно должно быть.

— А это уже не ваше дело, гражданин Иванов, — оскорбился домоуправ, — указывать мне, куда заглядывать. И загляну, если нужно будет. С вашей-то 201 бис 4 помалкивали бы, пока снова на реабилитацию не отправили.

Василий Петрович только улыбнулся: статья хоть и из категории тяжких, но все же бис не семерка и уж тем более не десятка, по которым загородная реабилитация могла и до самой смерти затянуться где-нибудь у китайской границы или арктического побережья. По его четверке, если не было отягчающих, судья обычно накидывал от пяти до семи лет реабилитационных баз в тысяче километров от Возрожденной Столицы, которой десятилетие назад назначили город Владимир. А там — при хорошем поведении, и главное, при прохождении полного курса физического и духовного очищения, можно было рассчитывать и на досрочную социализацию, а потом и на полную вольницу с испытательным сроком. Правда, сама новая столица была для таких, как Василий Петрович, закрыта, старая, впрочем тоже, а вот вторая — в силу ее приграничного положения — реабилитантов, прошедших все этапы социализации, пока еще принимала.

— Сколько уже реабилитируетесь? — домоуправ постучал по планшету, словно у него спрашивал. Планшет не реагировал ни на голос, ни на стук.

— Седьмой год заканчивается, — отрапортовал Василий Петрович. — Точнее — шесть лет, семь месяцев, двенадцать дней. Сейчас отпущен на сутки для прохождения первого этапа городской социализации.

— Другое дело, — оттаял вдруг домоуправ. — Значит, встали, гражданин Иванов, на общий путь, осознали, что не надо так вот грязно как вы о Родине?!

— Как не осознать после… — Василий Петрович попытался подыскать точное определение, но ничего лучшего не нашел, кроме как: — после крепкой разъяснительной работы.

— Это вам по новому уложению насчитали? — уже доверительно спросил домоуправ. — Или еще старое успели захватить?

— Старое захватил, по новому сейчас так уже не реабилитируют.

— Ну, вам, может и не помешал бы еще годик-другой реабилитации, — домоуправ насупил брови, — для закрепления, так сказать, материала. Ну да я вам не прокурор и не судья. Там-то видней, — он кивнул головой на потолок. — С программой социализации знакомы?

— Знаком, — подтвердил Василий Петрович. — Вот распечатка, — он вытащил из кармана брюк смятый лист и в таком виде протянул его капитану.

— Оставьте себе, — поморщился тот. — Я все равно обязан вам напомнить распорядок. Значит, слушайте. Программа первого этапа городской социализации. Суточная. Первое: отметка по месту пребывания, это, считайте, почти прошли, далее — ознакомительный кинопоказ «Страна сегодня», направление я вам чуть позже выдам, встреча с коллегами и друзьями, это в рамках восстановления прежних связей, там же — в кинотеатре «Ударник». В обязательной программе — культурное и промышленное богатство страны: Музей национальной культуры и завод — на выбор. Мы обычно предлагаем телевизионный или танковый, оплоты нашей экономики. Сюда, конечно, не всех, но с вашей статьей, в порядке исключения, так сказать. В принципе, и на свой вкус можете. Список большой.

— А что еще есть? — поинтересовался Василий Петрович.

— Фармацевтический, два автомобильных — свои машины выпускаем, не хуже, чем там, лакокрасочный, хлебобулочный, консервный, — начал загибать пальцы капитан, но остановился, что-то заподозрив. — Вам все перечислять? Промышленность восстановилась, сейчас все работает. Ну так что?

— Мне все равно, — развел руками Василий Петрович. — Куда скажете.

— Я смотрю, оптимизма у вас не прибавилось, гражданин Иванов. Ладно были бы вы Иваненко или Ивановский какой, но с вашими-то корнями? — домоуправ полистал анкету: — Петербуржец, Выборгская сторона, родители — инженеры, образование высшее, профессор. Советскую власть застали, — оторвался он от папки. — И туда же? Вслед за этими, национал-предателями? Мы, между прочим, сейчас все лучшее из СССР восстанавливаем. Страну строим, можно сказать, заново. На своей почве. А вы? Должны понимать, в конце концов, и международную ситуацию.

— Я все понимаю, — Василий Петрович начал уставать от этого разговора. Нестройная логика домоуправа была ему знакома и потому скучна. — Давайте по традиционной программе — телевизоры или танки. Я согласен.

— На что в итоге?

— Давайте телевизоры.

— Ну, это не совсем телевизоры, — уточнил капитан. — Но вам понравится. Да и выбор правильный: на танковом и побить могут. Народ там простой, за словом в карман не лезет. Особенно, если… Ну да ладно…

— Это все? — Василий Петрович пропустил мимо ушей прозвучавшие угрозы, сейчас ему важнее было знать: успеет ли он при таком наборе застать внука неспящим.

— В девять — квартальное собрание. В Красном уголке домоуправления. После собрания выдам вам заключение.

— Сопровождение будет? — решил на всякий случай уточнить Василий Петрович.

— Мы в демократическом государстве живем, — оскорбился домоуправ. — Мы доверяем нашим гражданам, даже оступившимся. Так что — самостоятельно, на то она и социализация. Но куратор у вас будет, — после паузы добавил он.

Василий Петрович кивнул, как будто и не ожидал услышать ничего иного. Домоуправ скороговоркой поздравил с началом первого этапа городской социализации. Вручил Василию Петровичу справку, удостоверяющую это, направления в кинотеатр «Ударник» и Музей национальной культуры и пропуск с прямоугольным штампом: «Телефабрика. Зона доступа 1».

— Вечером ждем вас в Красном уголке на собрании. В девять начало, не опаздывайте, — сурово проговорил он и демонстративно уставился в черный квадрат планшета, всем видом показывая, что на сегодня разговор окончен.

Как только за посетителем закрылась дверь, капитан нажал на кнопку телефона внешней связи.

— Баб Дусь, реабилитант на программе. Список у вас есть. Установите наблюдение по всему маршруту.

3

В кинотеатр «Ударник» Василий Петрович направился сразу из домоуправления. Он пытался вспомнить, сколько туда идти пешком, с девяти утра общественные ПАЗики с маршрута снимали: в городе действовал режим экономной заботы, навскидку выходило минут тридцать. Получалось, что он попадал впритык к началу сеанса. На телефон внутренней связи позвонила дочь, он перечислил, что должен сделать сегодня.

— Сережа звонил, о тебе спрашивал, — сказала она.

— Теперь только после собрания с ним увидимся, — вздохнул Василий Петрович. — Часов в десять закончится? — уточнил он.

— Может и затянуться, — не обрадовала его дочь. — От батюшки зависит.

— От какого батюшки? — удивился отец.

— Папа, как ты отстал! В прошлом году еще ввели. Укрепление духовных скреп называется. Приходит батюшка наш квартальный. Вначале общая молитва, потом домоуправ докладывает о международной обстановке и внутреннем положении или программу «Время» смотрим. Потом батюшка исповедует. Исповедь может затянуться. Смотря сколько неисповеданных будет.

— Исповедуют разве не в церкви?

— Это и есть укрепление духовных скреп. Можешь утром в церкви исповедаться, а можешь вечером в Красном уголке. Кому как работа позволяет. Бездельников в стране нет. Да и мне кажется, что так демократично. У каждого есть выбор.

— Марин, ты это сейчас серьезно? — не выдержал отец, но связь тутже прервалась, и вместо ответа Василий Петрович услышал короткие гудки.

— Сынок, сумку не донесешь до углового? — Василий Петрович не сразу понял, что обращаются к нему. Его и сорок лет назад никто сынком не рискнул бы назвать: был он высок и плотен, и даже в те свои двадцать с небольшим выглядел гораздо старше. Он ожидал увидеть классическую советскую или раннероссийскую старуху — в наряде, который и шушуном, и зипуном можно окрестить, потому что непонятно какое тряпье намотано, такому и определения нет, но перед ним стояла моложавая женщина лет пятидесяти — в цветастом русском сарафане, с аккуратно уложенными волосами и легким летним макияжем. У ее вполне еще стройных ног — не по нынешней жаре обтянутых светло-коричневыми колготками — стояла огромная клетчатая сумка, такие когда-то прозвали челночными.

— Вы это мне? — насторожился Василий Петрович.

— Ну а кому еще?! Мне только вон до того гастронома помочь, — показала женщина направление. — А там я сама уже.

Василий Петрович подхватил сумку, она оказалась не настолько тяжела, чтобы просить о помощи, и, обойдя женщину, зашагал вперед. Магазин был в другой стороне от кинотеатра, поэтому надо было поторапливаться, чтобы не опоздать на сеанс.

— Да не торопитесь вы так, — догнала его просительница. — Я же на каблуках.

Она пристроилась сбоку и какое-то время шла молча, искоса поглядывая на Василия Петровича.

— Мне кажется, я вас знаю, — наконец-то сказала она. — Вы в Агентстве натурализации сограждан из Средней Азии не работали?

Про то, что в его городе появилось такое агентство, Василий Петрович услышал впервые. Общегосударственные газеты до его реабилитационной базы доходили с запозданием недели на две, на руки реабилитантам их не выдавали, а то, что зачитывалось на ежедневных инфопятиминутках, представляло собой цитатник Главы: выступил с речью (аплодисменты), отметил сложность международной обстановки (аплодисменты), у страны особый путь (овации), мы самодостаточное государство (бурная овация). В те редкие дни, точнее часо-дни (а их надо еще сверхнормовыработкой заслужить), когда его отпускали на побывку к родным, было вообще не до политики — ни внутренней, ни внешней. Погружаться в этот новый мир не хотелось. Хотелось простой спокойной, домашней жизни на старости лет: погулять/поиграть с внуком, послушать его рассказы, фантазии и страхи, посидеть рядом, когда он ложится в постель, в общем, ощутить родственность и надежду, чего от дочери он давно уже не ждал и даже не надеялся получить.

— Нет, вы ошиблись, — сухо ответил Василий Петрович.

— Не может быть, — женщина ничуть не смутилась. — Я вас все-таки откуда-то знаю. Меня Евдокия Романова зовут. Ни о чем вам это не говорит?

До Василия Петровича наконец-то стало доходить. Он поставил сумку, развернулся и скорым шагом, насколько позволяли больные ноги, пошел в обратном направлении.

— Вы куда? — возмутилась женщина. — А помочь?

— Пусть тебе твои хозяева помогают, — вполголоса сказал Василий Петрович. — Кураторша чертова.

Через несколько шагов он спохватился, опомнился: этот нелепый в нынешней ситуации жест мог ему дорого обойтись. Но обернувшись, Романовой уже не увидел. Она как сквозь землю провалилась.

До «Ударника» оказалось больше, чем полчаса. Бывший супермаркет «Апстор» стал «Ударником» еще задолго до реабилитации Василия Петровича. Тогда, в самый разгар разговоров о самодостаточности, прежний Глава, впрочем, он же нынешний (Василий Петрович давно потерялся в счете, сколько раз его переизбирали, и его ли?), издал Указ о борьбе с излишествами и режиме экономной заботы. Первыми под него попали фирменные магазины западных компаний (эти, впрочем, и сами собирались сваливать, но не успели, все надеялись, что заморозки пройдут) и общественный транспорт (нефть, как шептались тогда, вся в Китай уходит, на себя ничего не оставляют), потом пошли автосалоны и супермаркеты. В принципе, к тому времени торговать там было уже нечем, площади пустовали везде. Чтобы помещения не простаивали («Мы не можем позволить себе такую роскошь, как пустующие здания», — заявил Глава), в автосалонах стали судорожно открывать отделы полиции, переименованной обратно в милицию, детские сады и студии детского творчества — в зависимости от потребности каждого района, а в супермаркетах, продержавшихся чуть дольше, в них и до сих пор кое-где работали отдельные фермерские лавки и китайско-белорусские магазинчики «Братская помощь», стали появляться центры Просвещения или, как в случае с бывшим «Апстором», культурно-исторические центры. Разницы между ними, Василий Петрович понял это еще тогда, не было никакой. Все это были кинотеатры, с утра до позднего вечера крутившие отечественные фильмы, снятые по госзаказу. Стеклянная дверь, когда-то раскрывавшаяся автоматически перед каждым покупателем, сейчас была крест-накрест обклеена красной изолентой и на Василия Петровича никак не реагировала. Тому даже пришлось помахать рукой перед створками, но чуда не произошло.

— Крест наложить надо, — подсказал мужской голос сзади. — Вон Победоносец сверху.

Василий Петрович поднял голову: над дверью и прямо под вывеской «Ударник», в самом деле, висела икона Георгия Победоносца, побивающего змея. Пока он неумело крестился, мужчина полушепотом прочитал молитву и трижды поклонился закрытым створкам. Василий Петрович ожидал, что теперь это новый «сим-сим», и дверь только так отворяется, но створки не шелохнулись, а мужчина уже тянул его за рукав куда-то в сторону.

— Вы на «Страну»? Я правильно понял?

— Да, — кивнул Василий Петрович.

— Этот вход в режиме экономии. Через боковой пройдем, — объяснил мужчина. — Сеанс скоро начнется.

4

Иван Сергеевич, пока поднимались по черной лестнице на третий этаж, успели и познакомиться, и кое-что друг про друга выяснить, сам был из реабилитантов. В прошлом году успешно прошел заключительный этап социализации и теперь работал с вновь прибывающими.

— Разные попадаются, — туманно ответил он на вопрос Василия Петровича о подопечных. — Кто-то по сердцу социализируется, а кто-то только вид делает.

— И что, распознать таких можно? — Василий Петрович, задыхаясь и останавливаясь на каждой лестничной площадке, поднимался вслед за Иваном Сергеевичем.

— Распознаём, — бросил сверху Иван Сергеевич и остановился, поджидая отставшего на целый пролет Василия Петровича. — На ерунде обычно прокалываются. У вас-то как? Хотя, можете не говорить. На деле посмотрим.

— Значит, вы меня вести будете? — придерживаясь за перила, вновь остановился Василий Петрович.

— Значит, я и буду, — улыбнулся Иван Сергеевич. — Странно вам это?

— Что странного? — пожал плечами Василий Петрович.

— Ну, что бывший, а теперь жизни учит, — объяснил Иван Сергеевич и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Государство ж не зверь. Оно, простите за высокий слог, всех прощает, особенно раскаявшихся. Вот вы ведь ученый, так? Могли бы сейчас на благо Родины работать. И будете работать, я вас уверяю. Но оступились, лишнего сказали. И ведь не один раз, хотя вас предупреждали. В других странах вас бы сразу в тюрьму, а у нас — реабилитационная база, природа, уход, время обдумать и понять. Я вот тоже не сразу понял, что не прав. А теперь вижу, страна идет верным курсом. И другим помогаю это понять и усвоить. Потому что только от нас зависит, как мы будем жить, и как наши дети будут жить. Вот так, — и он то ли погрозил кому-то указательным пальцем, то ли указал направление курса.

Как только мужчины вошли в зал, свет погас. «Дисциплина какая, видели? — прошептал Иван Сергеевич. — Точно по времени». Луч, забивший из стены напротив, высветил несколько голов, повернувшихся на звук.

— Давайте с краю сядем, — снова зашептал Иван Сергеевич. — Не будем мешать. Но вообще реабилитанты у нас обычно в первом ряду сидят.

Василий Петрович хотел уточнить: почему так, но на них зашикали — и вовремя. Откуда-то с потолка полился гимн страны (музыка Александрова, слова Михалкова), зал встал и замер. На экран выплыли огромные буквы «СТРАНА СЕГОДНЯ», и сразу вслед за ними на полотне появился Глава. Он то прогуливался на фоне Успенского собора Возрожденной столицы, то приветствовал Государственные Оборонительные Силы, стоя на трибуне Мавзолея, то с группой счастливо улыбающейся молодежи обходил Александровскую колонну. Мелькали еще какие-то архитектурные памятники и нерукотворные пейзажи необъятной страны, на фоне которых Глава непременно что-то делал, но Василий Петрович многое не узнавал, в свое время он предпочитал выезжать в Европу, что ему, кстати, тоже в вину поставили при выписке направления на реабилитацию (отягчающим обстоятельством не сочли, но в заключении суда это особо отметили). В какой-то момент показались знакомыми желтые пшеничные поля (Глава здесь — в русской свободной рубахе — лично руководил покосом), такие окружали их реабилитационную базу в Липецко-Тамбовской губернии, но Василий Петрович отмахнулся от этой мысли как от морока: мало ли засеянных полей в нашем государстве?

Полуторачасовая «Страна сегодня» мало чем отличалась от киножурналов времен детства Василия Петровича. Только те были короче и предваряли фильм, а тут — самодостаточное произведение, хоть и слепленное из хроники, фрагментов документальных фильмов и пресс-конференций Главы. Разрозненные события, произошедшие, судя по погоде, в разное время года, а, может и в разные годы, плавно перетекали одно в другое, связываясь в одно глобальное событие, главным героем которого все равно оставался Руководитель. Эпопея начиналась с тревожных кадров: на западные и южные границы стягивали войска. Друг за другом, бесконечной вереницей, шли танки, грузовики, неведомая Василию Петровичу бронетехника, груженная зачехленными ракетами, летели, исчезая за кадром, самолеты и вертолеты. «Особая гордость страны, — подчеркнул диктор, — вертолеты К-700М. Полностью отечественная разработка, включая электронику». Возобновили полеты дальней авиации над Арктикой, ледоколы освоили Северный морской путь, дорога к шельфу открыта, новые месторождения нефти и газа на Ямале и в Якутии, последние километры газопровода «Сибирская сила», вот-вот появится собственная вакцина от ВИЧ-инфекции, ожидания высокого урожая ржи и ячменя, рисоводы Кубани и курорты Кубани, Крым — всероссийская здравница, новая круглогодичная горнолыжная база в Чечне, показ мод («ткани ивановские!» — отметил голос за кадром) от российских кутюрье и одного французского, решившего в этом году перебраться в Возрожденную Столицу. В какой-то момент — где-то между газопроводом и рисоводами — Василий Петрович провалился в сон. Он, может, и проспал бы до конца, но Иван Сергеевич не позволил. Толчок в плечо был ощутимый.

— Василий Петрович, — укоризненно прошипел Иван Сергеевич. — Все самое важное проспите.

Переезд французского кутюрье, кстати, стал мостиком между внутренними и внешними событиями. Начали с той же Франции, где по улицам Парижа прошел пестро-голый гей-парад (крупные планы — задницы, кожаные плети, хвосты из перьев, радостные горожане приветствуют колонну радужными флажками). В Испании из-за низкой зарплаты бастуют авиадиспетчеры и машинисты электропоездов, страна обездвижена (забитые кричащими людьми вокзалы и аэропорты). В Финляндии рыдала русская женщина, у которой отобрали ребенка. В Греции половина населения сидела без работы, а студенты забрасывали коктейлями Молотова министерство образования, сократившее почти на четверть бюджетные места. Чехию затопило, в Германии — столкновения антифашистов с неонацистами, крупнейшие автопроизводители вскоре объявят о своем банкротстве, США развязали очередную войну на Ближнем Востоке. Более или менее оптимистично звучали сообщения из Латинской Америки, но и там страны накрывал кризис за кризисом, что «в целом не должно отразиться на совместных с Россией проектах», — подытожил диктор. Напоследок в кадре появился престарелый сатирик с монологом о тупых американцах (Василий Петрович подумал, что явно это слышал когда-то), и после громкого закадрового хохота пошли финальные титры. Их зал встретил аплодисментами. Василий Петрович запоздало захлопал тоже.

5

Когда свет включили, он увидел, что в небольшом зале стояли его бывшие университетские коллеги. Многие из них еще продолжали хлопать, хотя на экране уже ничего не было, кто-то, Василий Петрович не сразу узнал Матвея Дугина, с которым почти двадцать лет просидел спина к спине в преподавательской, утирал слезу. Иван Сергеевич слегка махнул рукой, и старички, расплывшись в улыбках, засеменили по проходу к Василию Петровичу.

— Вася, — первым полез обниматься Матвей. — Василий Петрович! Помолодел-то как. Это как же тебе удалось? Вот что значит — загородная база. Вот она, здоровая реабилитация!

Он то отстранял Василия Петровича от себя, то снова прижимал — как бы насмотреться не мог, и неприятно щекотал скудной бородой. Остальные были сдержанней. Подходили, пожимали руку, вяло хлопали по плечу, приобнимали осторожно, и задавали один и тот же, не требующий ответа вопрос: «Ну как ты?» Друзьями никого из них Василий Петрович назвать не мог. Да и друзей у него никогда не было, слишком резок бывал в суждениях. Из этих — с кем-то был знаком шапочно, с кем-то перекидывался парой ничего не значащих слов, встречаясь в коридорах, с кем-то, как с Матвеем Ильичом, сложились приятельски ровные отношения: иногда, а после смерти жены Василия Петровича и частенько, посиживали на кухне.

— Пройдемте, товарищи! — когда ритуал закончился, скомандовал Иван Сергеевич. — В конференц-зале… в комнате для встреч, — поправился он тут же, — пообщаетесь.

Комната для встреч оказалась таким же кинозалом, расположенным по соседству, только свет здесь был поярче и на подиуме перед экраном стояла небольшая фанерная трибунка с микрофоном. Василий Петрович растерянно смотрел по сторонам: куда бы сесть, так, чтобы затеряться, но Иван Сергеевич сразу указал его место — за трибуной.

— Прошу-прошу, — подтолкнул он Василия Петровича в спину. — Расскажите коллегам, как живете, как проходите реабилитацию. Что это такое. А то ведь многие считают, — он оглядел притихший зал, — что это тюрьма. Кто-то наши реабилитационные базы даже ГУЛАГом назвал. Да, Сергей Степанович?

— Я не называл, — тут же отозвался прямой как кол Сергей Степанович и обтер ладонью моментально вспотевший лоб. — Я просто привел в своей работе результаты изучения невербального общественного мнения.

— А я вас и не обвиняю, — успокоил его Иван Сергеевич. — Сергей Степанович, если вы, Василий Петрович, не забыли, занимается в вашем университете социологией. Видите, какую дрянь приходится на свет вытаскивать. Да успокойтесь вы! — прикрикнул он на побелевшего и схватившегося за сердце Сергея Степановича. — Не о вас речь. Пишут всякую дрянь на заборах, а ученым это разгребай, почерки сличай, лингвистическую экспертизу проводи. Есть еще у нас такие, кому реабилитация крайне необходима. К сожалению. Не понимают люди ситуации. Ну да ладно. Вам слово, Василий Петрович.

Василий Петрович постучал зачем-то по микрофону, по залу разлетелся металлический звук, прокашлялся, попытался рассмотреть лица бывших коллег, но фонарь бил прямо в глаза, и казалось, что он один в этом, залитом желтом свете зале.

— Может, вопросы какие есть? — спросил он нерешительно, как бы в пустоту. — Не знаю, с чего начать.

— Можно и с начала начать, — усмехнулся Иван Сергеевич. — Напомнить коллегам — какие ошибки совершили, как гуманно отнеслось к вам правосудие, а потом уже — как живется за городом. А там и вопросы пойдут.

— Хорошо, — согласился Василий Петрович. — Уважаемые коллеги, вам, наверное, памятна эта история…

Как ни старался Василий Петрович свести к минимуму историю своего грехопадения, Иван Сергеевич всякий раз направлял его, подбрасывая полузабытые или ничтожные, никем не подтвержденные, на взгляд докладчика, факты. Очевидно, Иван Сергеевич отлично знал не только свое дело, но дело нынешнего реабилитанта. Припомнились ему и кухонные разговоры, и превратное толкование истории страны — не совпадающее с официально утвержденной версией, и хуже того — растиражированное среди граждан с неустоявшейся позицией (студенты конспектировали лекцию), и единственная поездка по преподавательскому обмену в Штаты, и политическая активность в сетях, и интервью последней из оппозиционных программ, схлопнувшейся вслед за приднестровско-гагаузскими событиями. После наводящих вопросов и уточнений Василий Петрович уже и сам начал чувствовать себя матерым преступником, покусившимся на основы государства. Словно он не просто преподавал то, что хорошо знал, не просто один раз подписал письмо в защиту кого-то, кого он уже реально не помнил, и не просто вышел на митинг, протестуя против разрухи в головах (кстати, в зале сидела и пара человек из тех, кто выходил вместе с ним, да тот же Матвей Ильич, которого загородная реабилитация почему-то обошла), не просто вел блог и высказывал свое сугубо личное мнение по текущим политическим вопросам, а и в самом деле — раскачивал лодку, выполняя известно чей заказ.

— Раскаиваетесь сейчас? — подсказал, завершая получасовую пытку словом, Иван Сергеевич.

— А как иначе?

— Василий Петрович, давайте в игрушки играть не будем, — ответ не устроил Ивана Сергеевича. — На такие вопросы отвечают только да или нет. Других вариантов не бывает.

— Да, я раскаиваюсь, — четко произнес Василий Петрович.

— Ну и дальше, — подсказал Иван Сергеевич.

Василий Петрович не сразу понял, что от него хотят, но неожиданно откуда-то из подкорки всплыли готовые фразы, и речевой аппарат сам собой — помимо воли — донес их до товарищей в зале.

— Заверяю коллег, что полностью осознал свою вину перед Родиной. Пройдя полный курс реабилитации, готов трудом, всей жизнью своей доказать, что я новый гражданин Великого государства.

— Ну а сейчас вопросы, — разрешил Иван Сергеевич после бурных продолжительных аплодисментов.

— Можьно? — робко поднял руку Рустем Амирханов, которого ослепленный прожектором Василий Петрович узнал по неискоренимому татарскому акценту.

Иван Сергеевич, видимо, дал отмашку, и Рустем Закиевич спросил:

— Корьмят вас хорощо?

На все остальные вопросы — есть ли баня? книги читаете/статьи пишете? гуляете часто? новое кино показывают? вечера свободны? — Василий Петрович отвечал, не задумываясь.

— Спасибо, товарищи, за поддержку! — Иван Сергеевич дал понять, что встреча окончена.

Бывшие коллеги потянулись прощаться.

— Ну, коллега, до встречи! — Матвей Ильич, оказавшийся в этой очереди последним, прижался к Василию Петровичу и вдруг скороговоркой прошептал в самое ухо:

— Страшно там?

— Терпимо, — чуть слышно ответил Василий Петрович.

— Гавно народишко, — успел шепнуть Матвей Ильич, косясь на Ивана Сергеевича. — Не болтай лишнего.

6

Получив у Ивана Сергеевича справку о прохождении просветительского кинопоказа и встречи с коллегами (так и было написано: «удостоверяется прохождение…», Василий Петрович дважды прочитал, чтобы удостоверится, что не показалось), реабилитант, он себя и сам так начал называть, отправился в Музей национальной культуры. Благо, находился он неподалеку. Когда-то, в тучные годы, здесь был целый торговый квартал — развлекательные центры соседствовали с супер- и гипермаркетами, теперь все они обслуживали новую идеологию — не потребительства, а духовного строительства. Над одним из таких корпусов и увидел Василий Петрович огромную вывеску «Музей национальной культуры».

— С возрождения духовности начала возрождаться и наша страна. В этом зале вы видите портреты героев, в кавычках, конечно же, лет, предшествующих нашему возрождению. Надо помнить, что было до этого. А до этого Россия лежала в руинах. И именно эти люди несут ответственность за происходящее. Тогда, конечно же.

Музейный гид, судя по внешности, явная студентка, сканировала глазами всех десятерых стоявших перед ней экскурсантов разного возраста и пола. Василий Петрович не мог понять: они такие же реабилитанты, как и он, или посещение Музея — обязательная программа для каждого нового россиянина? На него никто не смотрел, все взгляды были направлены на Ярославу, так девушка представилась. Народ внимал.

Огромное пространство бывшего гипермаркета было перегорожено фанерными листами высотой метра в два с половиной, получалось подобие съемочных павильонов: три стенки нараспашку. Прямо на щиты наклеены черно-белые и цветные фотографии политиков начала 90-х. Многих из них не узнавал и Василий Петрович.

— Почти целое десятилетие страной правили псевдодемократы и либералы, — продолжала Ярослава, постукивая указкой по фотолицам. — Но с нулевых, а вы знаете, что отсчет возрождения сейчас ведется с 2000 года, на по-настоящему демократических выборах мы избрали нового Главу государства. Борьба за восстановление страны давалась ему тяжело. Продавшаяся Западу верхушка и примкнувшие к ней продажные политики яростно сопротивлялись. Лодку, как выразился позднее Глава, раскачивали со всех сторон. Пятая колонна окопалась всюду, шакалила, опять же по выражению Главы, у иностранных посольств. Почти двадцать лет потребовалось на то, чтобы перестроить страну, очистить ее от пятой колонны, от тех, кто мешал ее развитию. Активизировались эти процессы с присоединением Крыма и особенно после реакционной политики Запада. Страна выбрала свой особый путь, путь суверенной демократии. Как понимаем мы сейчас, выбор оказался не просто единственно возможным, но прежде всего — единственно правильным. Это вовсе не железный занавес и не самоизоляция, как многие национал-предатели заявляли тогда. Это эволюционный выбор, божественное наставление. Что этому предшествовало, увидим в следующих залах. Пройдемте.

В следующем зале, такой же фанерной выгородке, снова оказались фотографии. Были они поменьше, но висели покучней. Очереди в магазинах, пустые прилавки, пьяные разбитые лица, а между ними — виллы, яхты, икра ложками, и все это перемежалось вырезками из пожелтевших газет.

— Вы видите, какое это было время. Брошенный на произвол народ и жирующие олигархи, нищета и чрезмерное богатство. Как многие из вас знают, много позже Глава государства назвал эти времена величайшей трагедией века.

«Разве это было названо величайшей трагедией? — хотел было возразить Василий Петрович. — Я же помню». Но Ярослава как будто услышала его мысли и подозвала к себе.

— Вот вы, — поманила она ладонью Василия Петровича. — Загляните сюда.

Она достала из кармашка форменного халата небольшую книжицу. «Краткий Цитатник» успел рассмотреть обложку Василий Петрович. Ярослава, как фокусник, одним движением раскрыла книжку на нужной странице.

— Читайте вслух! — указала она наманикюренным ноготком место. Василий Петрович послушно прочитал про величайшую катастрофу века и по инерции захватил «от дохлого осла уши».

— Это было лишним! — захлопнула книжицу Ярослава. — Каждой факту — свое подтверждение, — по-учительски строго сказала она и повела указкой вправо от себя: — Пойдемте в следующий зал.

Здесь Василий Петрович ожидал увидеть все те же фотографии, фантазировать, как подсказывал его опыт, власть могла только в одном направлении, но увиденное поразило. Под перетяжкой «Тысячелетняя история Руси» на стеллажах в ряд стояли матрешки и глиняные свистульки, вдоль стен висели балалайки, ложки, а в углу сиротливо застыл макет ракеты-носителя «Ангара». Василий Петрович не удержался и спросил, что это тут делает? Но Ярослава вопроса как бы не услышала.

— Издревле русский народ тяготел к прекрасному. Вы видите, — Ярослава взяла матрешку и повертела ее перед собой, — насколько богата палитра. Наши предки знали секреты художественного мастерства. Этим матрешкам более двухсот лет, а выглядят они как новые. Все представленные здесь экспонаты — подлинная сокровищница русской культуры.

Экскурсанты радостно причмокивали, те, что помоложе подходили ближе, рассматривали подписи, зачитывали их друг другу с удивлением.

Василий Петрович на экспонаты смотрел с брезгливым равнодушием, а во время переходов стремился отстать или спрятаться за спинами остальных. Но всегда как-то так получалось, что, как только они входили в следующий зал, толпа его выдавливала, и он оставался словно один на один с Ярославой. То есть выходило, что именно ему она рассказывала о русской иконе (зал номер три), о достижениях оборонки (залы номер четыре, пять, шесть, в последнем, кстати, стояли надувные танк и самолет — последнее слово резинотехнической промышленности — здесь народ начал активно щелкать друг друга на фоне техники), о великой литературе (зал номер семь: книги расставлены в рядок — как в библиотеке, на корешках ни фамилий, ни названия). После десятого Василий Петрович перестал считать залы, голова кружилась, живот сводило, хотелось забиться в угол и не выходить оттуда никуда.

— Если у вас есть вопросы, можете задавать, — наконец-то завершила экскурсию Ярослава.

— Спросите, музей давно открыт? — кто-то подтолкнул Василия Петровича сзади.

— А сами что? — буркнул Василий Петрович.

— Пять лет назад, — почему-то именно ему тут же ответила Ярослава. — По Указу Главы о приближении культуры к народу, — пристально глядя на Василия Петровича, чеканила она. — Музей народный, таких по стране открылось сотни, если не тысячи. Люди сами несли сюда, что им дорого. Ведомства поделились. В общем, всем миром. Спасибо всем, — поблагодарила она будто всю страну разом, вместе со слушавшими экскурсантами, улыбнулась напоследок, махнула рукой в направлении выхода и уже скороговоркой добавила:

— На выходе рекомендую приобрести только что изданный альбом о Возрожденной столице. Весь Владимир — от основания до сегодняшнего дня. Издание прекрасно иллюстрировано, предисловие написано самим Главой.

7

На телефабрику Василий Петрович, судя по пропуску, должен был подъехать к пяти. Сорок минут на дорогу, — прикинул он, — еще минут пятнадцать-двадцать на поиски, если вдруг не узнает района, получалось, что выезжать надо было прямо сейчас. В животе предательски урчало: утренний чай и пара бутербродов — ситный с вологодским маслом, явно на растительных жирах — давно успели рассосаться. Недалеко от остановки Василий Петрович увидел один из киосков сети едален «Подорожник». Наскреб по карманам мелочь, оставшуюся после покупки красочного альбома, в пиджаке неожиданно обнаружил сложенную пополам тысячерублевку («Марина все-таки подсунула», — проворчал он) и на все (гулять так гулять) взял тарелку гречки с паровой котлетой и стакан брусничного морса. «Русская кухня — самая питательная», — читал он наклеенный прямо перед глазами рекламный листок и закидывал в себя недоваренную крупу и жилистую котлету. «Покупай наше — поддержи российскую промышленность» — призывали чуть ниже, и Василий Петрович, не ощущая вкуса, заливал все это теплым напитком, напомнившим ему своей розовой бледностью раствор марганцовки. «Одно слово — едальня», — подумал Василий Петрович и, оглянувшись по сторонам, осторожно плюнул в основание киоска.

У входа на телефабрику (Василий Петрович только здесь понял, что это бывший телецентр, куда он часто приезжал — участвовал в программе о лженауке) толпился народ. Девушка в облегающем красном платье озвучивала какой-то список, от толпы отрывалось по человеку, каждый подходил, что-то показывал, расписывался и скрывался внутри здания.

— Иванов есть? Иванов! — наконец-то услышал он свою фамилию. Пару секунд помолчал: не отзовется ли еще какой Иванов, но от толпы никто не оторвался, и тогда Василий Петрович поднял руку: здесь, мол.

— Пропуск покажите! — девушка сурово посмотрела на него, повертела в руках картонку, потом сверилась со списком, чиркнула ручкой. — Это, — передавая пропуск, по-прежнему сурово сказала, — покажете еще на посту охраны. За постом — лифт, вам — на третий этаж, вас там встретят.

На третьем этаже Василия Петровича и вправду встретили. Внешне не отличимая от первой девушка назвала его фамилию, как только двери лифта открылись. Эта тоже попросила пропуск, поставила в нем штампик, позвонила кому-то по телефону и только после разговора («Допуск один. К Терехову? Хорошо. Рассадка? Зал, с краю. Поняла. Хорошо. Поняла.») показала пальцем направление:

— Нам туда. Если можно, побыстрее.

Съемочный павильон был залит светом, перед притихшей массовкой выхаживала средних лет тетка в брюках и пестрой кофте и объясняла в микрофон, как вести себя во время съемок.

— Эфир прямой, — она проводила глазами Василия Петровича и его сопровождающую с хорошо заметным раздражением, — поэтому не болтать, аплодировать строго по объявлению, вам покажут когда. Захотите высказаться — поднимите руку, ведущий подойдет. С места не вскакивать. Понятно всем?

— Понятно, — ответил зал.

— Через пять минут начнем, — закончила тетка. — Будьте готовы.

По команде режиссера на подиум выскочил известный телеведущий Андрей Терехов. Василий Петрович помнил его еще по свободной жизни. С тех пор Терехов ничуть не изменился, был так же молод, строен и оптимистичен. Разве что наряды стали богаче. Синий с отливом костюм сидел на нем как влитой и был явно не из городского универмага.

— Итак, «Если друг оказался вдруг…», — затараторил Терехов. — Тема сегодняшней программы. Как часто мы не подозреваем, что за человек находится рядом с нами. Мы зовем его в гости, мы обедаем с ним и ужинаем, делимся сокровенным, и вдруг в один прекрасный момент понимаешь, что этот, казалось бы, самый близкий тебе человек, оказывается предателем.

Терехов легко соскочил с подиума, подбежал к первому ряду и застыл, обратившись к огромной плазменной панели в позе Наполеона, наблюдающего за сражением. На экран вывели то же название, что огласил сам Терехов, и после этого пошел сюжет про разоблаченного буквально накануне народного артиста, оказавшегося, как отметил с придыханием голос за кадром, гнусным национал-предателем. В чем заключалась вина артиста, Василий Петрович так и не разобрал, но смысл дальнейшего действа стал ему понятен уже по первым фразам. Артиста клеймили, от него отказывались друзья (их оказалось сразу пятеро) и коллеги по цеху (эти шли толпой), требовали вернуть государству все звания и ордена, зал дружно аплодировал, а пара чересчур экзальтированных дамочек истерично кричала с места: «Стрелять таких! Стрелять!» Терехов вроде бы и не слушал никого, но всегда успевал вставить посреди чужого монолога такой заковыристый вопрос или такую реплику, после которых у большинства возникало ощущение, что это именно они виноваты в том, что артист пошел не той дорогой.

— Раскаяние, — после долгих обличений проникновенно произнес Терехов (Василия Петрович даже удивился этой перемене: только что человек бесновался и кричал, и вот уже на подиуме — проповедник). — Только деятельное раскаяние спасет каждую заблудшую душу. Не правда ли, Василий Петрович?

Василий Петрович не сразу понял, что вопрос обращен к нему. «Не может быть, промелькнуло в голове. — Ведь не за тем же, наверное, сюда…» Но Терехов с хищной улыбкой тараторил возле, тыча в лицо микрофоном:

— Это Василий Иванов, один из крупнейших, в свое время, ученых-историков. Человек оступился, ему был рекомендован курс загородной реабилитации. Сейчас — внимание, зал! — Василий Петрович на досрочной городской социализации. Мы вас поздравляем!

Зал послушно захлопал. «Сколько можно?» — хотел было сказать Василий Петрович, но от неожиданности не мог произнести ни слова. Повисла пауза, которую Терехов заполнил собой.

— Так вы раскаиваетесь или нет? — крикнул он. — Вы осознали?! Ужас своего положения и гуманность государства?!

Зал угрожающе загудел. Василию Петровичу казалось, что сноп света, направленный прямо в глаза, заполнил его всего. Ничего не оставалось от самого Василия Петровича, только этот жгучий луч, прибивший к креслу, залепивший рот. Оставалось только кивнуть головой, но и этого, едва заметного движения, Терехову хватило, чтобы бросить в зал:

— Он! Ученый! С мировым именем! Раскаивается! А этот, так называемый народный артист, — по экрану вновь поплыли фотографии отступника, — заявляет, что ему не в чем каяться. Будьте бдительны! — обратился Терехов уже к камерам. — Ваш друг в любой момент может оказаться предателем.

8

Красный уголок, судя по размерам и кое-где сохранившемуся интерьеру, когда-то, видимо, был магазином мебели. Народ что-то активно обсуждал, в общем гвалте Василий Петрович слышал только отдельные реплики. Он в нерешительности остановился в проходе, не понимая, куда идти, надо ли здесь отмечаться или достаточно отсидеться где-нибудь в последних рядах. Голова кружилась, в ушах еще стояли крики прежнего, телевизионного, зала и базарные интонации Терехова, погрозившего кому-то напоследок «Вместе мы — сила!».

— А вы почему в обсуждении не участвуете? — дернула Иванова за рукав сидевшая у прохода старушка. — У вас-то позиция есть по этому вопросу?

— А что обсуждают? — устало поинтересовался Василий Петрович.

— Подъезды будем перекрашивать. Надо краску выбрать, — объяснила бабулька.

— А выбор какой?

— Серая и коричневая.

— Немаркие цвета, — усмехнулся Василий Петрович. — В принципе, и то, и другое хорошо.

— Хорошо-то хорошо, выбрать надо. Определиться никак не можем. Третий день переголосовываем. Вы что думаете, в какой цвет лучше?

— Домоуправа не видели? — уклонился от обсуждения Василий Петрович.

— Сейчас подойдет, — потеряла к нему интерес бабушка.

В первых рядах Василий Петрович увидел Марину, она его тоже заметила, махнула рукой.

— Сейчас молитва будет? — шепотом спросил у дочери.

— Батюшка запаздывает. Говорят, у него сегодня какая-то специальная служба была. На отворот врага. Европа войска все ближе к нашим границам стягивает. В окружении живем.

Василий Петрович тяжело вздохнул, но уточнять ничего не стал. Без одной минуты девять появился домоуправ, все в той же капитанской форме. Поздоровался, оборвав разговоры, щелкнул пультом, и на большом экране высветилась проекция программы «Время». Зал притих, слушая новости. Страна — в условиях международной изоляции — жила, как определяла когда-то одна знакомая Василия Петровича, «бедненько, но чистенько»: еды хватало, работой все были обеспечены, даже стихия обходила стороной необъятные просторы Родины. Народ внимал каждому слову. Легкий шумок прошелся только после одной новости. Диктор, строгая дама с зачесанными назад черными волосами, ледяным тоном с уходящими вверх интонациями почти пропела, что с августа в стране вводится налог на бездуховность. Как понял Василий Петрович, все, уклоняющиеся от посещения общедомовых собраний, не исповедующиеся, и не приписанные к церковному приходу должны будут выплачивать дополнительную десятину к уже существующим тринадцати плюс три процентам. Именно эта новость и вызвала бурное обсуждение после того, как выпуск новостей закончился.

— Давно пора! — кричала с места уже знакомая Василию Петровичу старушка. — Содержим на своей шее нехристей. А они туда же.

— Додавим пятую колонну! — подхватил лысый мужчина в противоположном конце зала. — Пусть платят, если хотят жить в нашей стране!

После обсуждения программы зал также эмоционально повел борьбу за цвет подъезда. На этот раз сторонники серого победили, и домоуправ, как показалось Василию Петровичу, вздохнул облегченно.

— К покраске приступаем на следующей неделе, — объявил домоуправ. — Попрошу все лишнее, если оно есть, с лестничных площадок убрать. На этом все. А на исповедь, — он обвел глазами зал, — приглашаются Маркин Иван Сергеевич, Булатова Ирина Степановна, Иванов Василий Петрович.

Марина ушла, не сказав ни слова. Лишь пристально посмотрела на отца, застывшего в кресле. Василий Петрович так и не понял, что было в ее взгляде: сочувствие, поддержка, опасение за свою или его судьбу? Придумывать и обосновывать версии, подводя под них хлипкие аргументы в виде прозвучавших за день немногочисленных — с ее стороны — фраз, редких жестов и взглядов, не было сил. Он устал, хотелось в душ, смыть с себя весь сегодняшний груз и упасть на кровать, вытянув ноги.

Батюшку пришлось ждать минут пятнадцать. Поджарый бородатый мужчина, достаточно молодой, влетел в зал, подметая пол рясой. Не глядя на рассредоточенных в помещении Маркина, Булатову и Иванова, бросил домоуправу:

— Коллективная?

— Пятьдесят на пятьдесят, — уклончиво ответил домоуправ. — Двое и один.

— Понятно, — утер лоб священник. — Ну, приглашай первых.

Ширма, за которую позвали Маркина и Булатову, стояла по диагонали к залу, так что Василию Петровичу были хорошо видны спины обоих исповедуемых. Булатов держался прямо, стоял чуть в сторонке с приготовленным листом бумаги, а скрюченная Маркина, накрытая батюшкиным цветастым фартуком, склонилась так, что у Василия Петровича невольно промелькнула греховная мысль. Долго оба не задержались: пяти минут хватило. Тем более, что Маркина батюшка исповедовать не стал. Взял листок, пробежался глазами, перекрестил вначале бумагу, а потом Маркина и Булатову и ладонью поманил Василия Петровича.

— Ну, сын мой, рцы ми! Прости, Господи, — батюшка перекрестил рот. — Говори: не был ли еретиком или отступником?

— Был, но исправился.

— Не держишься ли с ними? Может, собрания их посещаешь или книги их читаешь?

— Нет, батюшка.

— Не лжесвидетельствуешь?

— Нет, батюшка.

— Что из грехов текущих накопилось? — батюшка явно торопился. — Статья какая? — уточнил он после недоуменного молчания Василия Петровича.

— 201, бис 4, — Василий Петрович уже даже не удивлялся повторяемости всех нынешних мероприятий и разговоров. И это испытание он готов был пройти. Впереди ждала встреча с внуком, о которой он мечтал целый день. Ради этого можно было стерпеть все.

— Раскаялся, сын мой? Отрицаешься от грехов своих?

— Раскаялся, батюшка, и отрицаюсь.

Священник отер бороду, перекрестил Василия Петровича.

— Иди с Богом, — сказал ему напоследок. — И не греши больше. Путь у нас светлый, а ты в потемках блуждаешь.

Не успел батюшка выйти из-за ширмы, как к нему подлетел домоуправ, приложился к руке долгим поцелуем.

— Благословите, отче!

— Заключение мне когда выдадут? — с интересом наблюдая за этой сценой, спросил Василий Петрович.

— Позже занесу, — сухо ответил домоуправ, отрываясь от волосатой ладони священника. — Вы свободны.

9

Сережа кинулся на деда сразу, как тот переступил порог, повис у него на шее. Василий Петрович почувствовал, как глаза заволокло слезами.

— Деда! Деда! — кричал Сережа, и только сейчас Василий Петрович понял, что крик может быть приятным. — Пойдем ко мне. Я тебе свои фотографии покажу, — Сережа тянул деда в комнату. — Пойдем, пойдем! Я знаешь, где был?!

— Сережа, пусть дедушка поужинает сначала! — высунулась из кухни Марина. — А потом покажешь ему все. Пап, иди на кухню. Я накрываю.

— Я потом, потом поем, — улыбнулся расстроенному и притихшему внуку Василий Петрович. — Пойдем к тебе.

— Пап, ты извини, но я с вами посижу, — Марина тутже вышла из кухни. — Ты не обижайся только. Просто не хочу, — добавила она потише, — чтобы ты при Сереже что-нибудь лишнее сказал.

В комнате Сережа вытащил из тумбочки увесистый фотоальбом.

— Вот, смотри, деда, — стал он листать страницы. — Мы на каникулах в Париж ездили.

Василий Петрович вопросительно посмотрел на дочь.

— Это в Челябинской губернии, — объяснила Марина. — Просветительский тур. Историю Европы учат.

— Историю Европы? — переспросил отец.

— Да, историю Европы! — с вызовом ответила Марина. — Вклад казаков в европейское освобождение.

— Деда, там настоящая Эйфелевая башня, — перебил Сережа. — Нам сказали, что она красивее, чем французская. Ты французскую видел? Правда, наша лучше?

— Конечно, лучше, сынок! — поторопилась ответить Марина. — Наша лучше. Вы же там и в Берлин съездили? — подсказала она сыну.

— Да, и в Берлине были. Сейчас!

Сережа листал, тыкал пальцем в групповые фото («вот я, а это Саня, мой друг»), захлебываясь, рассказывал, как ехали вначале на поезде («я спал на верхней полке»), а потом на автобусе, как не всех взяли в поездку, потому что Толик и Лысый не сдали ЗПП-2, а перед глазами Василия Петровича мелькали бревенчатые деревенские дома, краснокирпичные, явно еще советские, здания в центре поселений, посеребренный Ленин на площадях и золотые купола восстановленных церквей.

— Что не сдали? — словно очнулся Василий Петрович. — ЗП?

— ЗПП-2, — поправил его Сережа. — А ЗПП-1 — это для маленьких совсем.

— Это что за предмет такой?

— ЗПП-1 — «Знать правила положено», это кто в школу еще не ходит. А у нас ЗПП-2 — «Заповеди православного пионера».

— Вертикаль и преемственность, значит? — усмехнулся Василий Петрович.

— Папа! — остановила его Марина.

— А мусульмане? — осторожно спросил дед. — У вас же есть мусульмане?

— Есть! У них такие же заповеди, только «Заповеди правоверного пионера». Деда, а правда, что прежние пионеры в Бога не верили?

— Было такое.

— Они в аду сейчас?

— Сережа, ты помолился? — Марина жестом остановила отца, пытавшегося что-то ответить. — Тебе уже спать пора ложиться.

— Ну, мам! — заканючил Сережа. — Можно я с дедом хотя бы пять минут посижу? Я помолился. Я еще, деда, и пост держу, — похвастался он мимоходом.

— Я засекаю время, — Марина посмотрела на настенные часы. — Через пять минут в постель.

— Деда, а ты когда уже совсем к нам переедешь? Ты папу там у себя не встречал? — Сережа торопился узнать все. Дед отвечал односложно, на большее не хватало сил: в горле стоял ком, глаза застили слезы. — А бабушка, как думаешь, она на небе в партию вступила?

На этот вопрос дед не успел ответить: в дверь позвонили. Марина пошла открывать, и Василий Петрович, поняв, что это по его душу, поспешил вслед за дочерью. Домоуправ, не переступая порога, протянул незапечатанный конверт.

— Это ваше заключение. Передадите его руководству базы. В принципе, ничего секретного, можете и сами прочитать. Хоть прямо сейчас. Мы интриг не плетем.

Василий Петрович — а руки все-таки затряслись, он не ожидал этого — осторожно отогнул клапан конверта, вытащил сложенный вдвое листок, и буквы поплыли.

…реабилитант В. П. Иванов, загородная реабилитационная база первого типа (среднеповышенной комфортности) … первый этап городской социализации… неудовлетворительно… на основании сообщений Е. С. Романовой, И. С. Евдокимова, М. И. Дугина, Я. И. Синельниковой… и по заключению квартального самоуправления вменяется: статья 201 бис 9 «Очернительство государственного миропорядка», статья 157, часть первая «Надругательство над гражданской психикой», статья 205 «Злоупотребление доверием государства»… по совокупности и частичному поглощению сроков… реабилитация без выделения ежегодных часо-дней на всем протяжении реабилитации с прохождением ее в зоне высокомалокомфортного режима….

— Это как? — не мог поверить Василий Петрович. — Я же все осознал. Я исправился! Покаялся.

— Объясняю. Хотя имею право и не объяснять. Просто чтобы потом разговоров у вас не было, как это там, Басманный суд и все такое. У нас все по справедливости. По закону. Наше наблюдение отметило вашу неполную реабилитированность. Вот, — домоуправ достал из кармана пачку тетрадных листов, — секретов никаких не держим. Евдокия Семеновна жалуется, — отогнул он первый лист. — Иван Сергеевич тоже. Отмечает ваши запоздалые реакции на ключевые для реабилитанта моменты. Вы как будто постоянно сомневаетесь в чем-то. Матвей Ильич и так далее…

— Не надо, — дрожащим голосом прервал домоуправа Василий Петрович. — Матвея Ильича не надо. Я понял. Все понял.

— Тем не менее, — домоуправ поднял вверх указательный палец, — доверие к вам государство не утратило. До базы доберетесь самостоятельно. И помните: у вас еще один шанс, возможно, последний — осознать и исправиться.

Дверь захлопнулась, домоуправа как будто и не было. Марина в ужасе смотрела на отца, закрыв рот ладонью.

— Сережа, — прошептал Василий Петрович и бросился в комнату к внуку.

Услышав шум, Сережа испуганно приподнялся в кровати.

— Сережа! — обхватил его руками Василий Петрович. — Ты сейчас многого не поймешь. Просто запомни обязательно: не все, чему вас учат — правда. Запомнишь? Пообещай мне.

— Папа, не надо! Я прошу тебя! Замолчи! — заплакала у двери Марина.

— Многое совсем не так, Сережа! — не слышал дочь Василий Петрович. — Есть книги. У меня есть. Там — правда. Я сейчас, — он выскочил в коридор, подставил лестницу к антресолям. Что-то падало, разбилась банка — одна, потом другая. — Я сейчас тебе все расскажу, — кричал он из-под потолка. — Все, как было на самом деле. Страна другая была. И народ другой был. Куда все делось?! А там — правда.

— Папа! Не ищи! — выдавила из себя Марина. — Там ничего. Нет.

— Марина?! Как? — Василий Петрович обреченно слез со стремянки и, еле ступая, вернулся в комнату. — Ты? Выбросила?

Марина сползла по притолоке, сжалась в комок и завыла. Сережа, рыдая, выскочил из постели, прижался к матери, и стал гладить ее по голове, с ужасом поглядывая на деда. На мгновение Василию Петровичу в этом испуге и слезах привиделось откровение: мальчик что-то понял, он запомнит этот момент, он будет знать.

— Сережа! — окликнул он внука. — Иди ко мне.

Сережа оторвался от матери, подбежал к деду, тот наклонился, раскрыл руки, готовясь подхватить внука, и получил маленьким, таким любимым кулачком в лицо.

— Уходи! Уходи! — закричал Сережа. — Ты плохой, плохой! Уходи!

В груди у Василия Петровича что-то сжалось. Он покачнулся и, опираясь о стену, дошел до окна. Открыл форточку и попытался поглубже вдохнуть. Ветра не было, с улицы несло разогретым асфальтом. Из двора выезжала запозднившаяся машина, высветила фарами кумачовую растяжку напротив. «Вместе мы — сила!» — полоснуло красным по глазам.

29.07. — 30.08. 2014, Санкт-Петербург

Постановка

Пятница не обещала никаких неожиданностей. С утра Елена Сергеевна, как обычно, прошлась мокрой тряпкой по мебели, пыль она ненавидела, провела несколько раз шваброй по полу, для полноты картины прыснула по углам освежителем воздуха. Почти уже целый год прошел, как Елена Сергеевна въехала в эту квартиру, а ей все казалось, что аромат прежних хозяев так и не выветрился. Из-за этой ядреной смеси, состоящей из стойкого запаха грязных мужских носков, дешевых сигарет и пива, Елена Сергеевна в свое время чуть было не отказалась от предложения подруги, а по совместительству еще и начальницы — Тамары Васильевны, выехать из съемной комнатки в коммуналке и заселиться пусть и в хрущевскую, но все-таки отдельную однушку, доставшуюся ей в наследство от бабушки, давно упокоившейся в других мирах. Елена Сергеевна была брезглива от природы, но доводы Тамары: до работы две станции метро, денег по-дружески возьму символически, ее сломали. Хотелось все-таки к своим сорока двум иметь хотя бы подобие собственного угла. В первые дни Елена Сергеевна только и делала, что намывала и вычищала кухоньку и комнатку: последние постояльцы — двое молодых парней — загадили все до такой степени, что, выметая из-под дивана ошметки грязи, Елена Сергеевна обнаружила несколько высохших до состояния полиэтилена использованных презервативов. Она тогда с ужасом бросилась в ближайший хозяйственный, набрала кучу средств для дезинфекции и хлоркой выжигала мужской дух. Потом это как-то незаметно вошло в привычку, и сейчас у нее чаще пахло операционной, чем жилым помещением, но запахи из прошлого все равно по-прежнему преследовали.

Сборы на работу, даже с учетом перманентной уборки, много времени не отнимали: душ, волосы высушить, ресницы подвести, губы подкрасить. Для кого красоваться? Коллектив в основном женский, возрастный, деловой. Тамара Васильевна под себя подбирала, считала, что молодые пустышки — с голыми пупками и задницей, торчащей над джинсами, вряд ли справятся с рекрутингом. Следить за кадрами, искать, переманивать — вот что входило в обязанности Елены Сергеевны. Это требовало серьезной организации, и потому жизнь Елены Сергеевны была упорядочена до минут, вот даже дежурный наряд на завтра готовился с вечера, чтобы утром не отвлекаться. Но в этот раз что-то не понравилось Елене Сергеевне в подобранном костюме: то ли увидела несуществующее пятнышко, то ли юбка показалась короче приличествующего, пришлось опять копаться в шкафу, искать то, что больше всего соответствовало настроению. Глянув на себя в зеркало, Елена Сергеевна решила, что бирюзовый — цвет не для работы, слишком вызывающе смотрелся, однако, взглянув на часы, поняла, что времени на перемену наряда нет.

Увидев запоздавшую Елену Сергеевну, Тамара Васильевна слегка нахмурилась, но отчитывать не стала, бросила только, проходя мимо:

— Смотрю, принарядилась?

— Извини, — зная характер подруги, не стала оправдываться Елена Сергеевна и тут же зарылась в новые заказы.

Целый день Тамара Васильевна хмуро косилась на Елену Сергеевну, а вечером подошла с широкой улыбкой и извиняющимся тоном неожиданно произнесла:

— Ленк, а может, тряхнем сегодня стариной? Сходим в театр?

— Сегодня? — растерялась Елена Сергеевна.

— А что? Сколько можно сидеть? Так до пенсии досидимся. Пойдем. Не одной же мне переться? Хочется чего-то.

В театр Елена Сергеевна выбиралась по особым случаям, то есть лет десять как не была ни на одном спектакле, кроме корпоративных посиделок. Да, вспомнила она, последний раз точно ходила почти десять лет назад, еще с покойным мужем (своего бывшего, вполне живого и невредимого, сожительствующего сейчас с какой-то малолетней стервой, после развода Елена Сергеевна иначе, как покойным не называла). А ведь по молодости была заядлой театралкой, старалась премьер не пропускать, и ведь, как не странно, и денег хватало, и время находилось, но с возрастом почему-то и то, и другое стало исчезать одинаково быстро.

— Пойдем, — пару секунд подумав, согласилась Елена Сергеевна. — Только попадем ли? Пятница все-таки.

— Я все продумала, — подняла указательный палец Тамара Васильевна. — Доезжаем до Техноложки, идем в Молодежный. Если билетов нет, разворачиваемся и в БДТ. Если и там пусто — в Комиссаржевку. Главное — время есть, а уж куда-нибудь попадем точно.

Через полчаса подруги — под накрапывающий дождь — уже входили в Измайловский сад. До кассы Молодежного театра, прятавшейся в самом конце сада в прикрытии куста цветущей сирени, почти бежали, чтобы не промокнуть. Но главное — опасения Елены Сергеевны не подтвердились: билеты были, причем даже на второй ряд.

— Поторопились, — вздохнула Тамара Васильевна, рассматривая цифры на выданных картонках.

— О чем ты? — Елена Сергеевна не поняла.

— Почти час еще. Можно было и посидеть где-нибудь, пропустить по рюмашке. Сейчас вымокнем здесь.

Тамара Васильевна подошла к двери театра, подергала за ручку: заперто.

— Там буфет, интересно, есть? — зябко повела плечами.

— Я давно здесь не была, не помню, — ответила Елена Сергеевна.

— Сейчас у молодого человека узнаем.

Елена Сергеевна только сейчас обратила внимание, что неподалеку от них, буквально в паре-тройке шагов, прикрываясь зонтиком и покуривая, стоял парень в джинсовом костюме.

— Молодой человек, — улыбнулась Тамара Васильевна. — Не знаете, когда откроют?

— За сорок минут до спектакля, — не повернув головы, ответил парень.

— Подождем. А буфет там есть, не знаете? — не отставала Тамара Васильевна.

— Вот этого не знаю, — тем же ровным тоном ответил молодой человек.

— Может, до магазина добежим? — предложила Тамара Васильевна Елене Сергеевне. — Надо же как-то взбодриться.

— Тамар, успокойся, — занервничала Елена Сергеевна. Любовь подруги — пропустить рюмку-другую — ее иногда пугала.

Тамара Васильевна обиженно засопела, но ничего не сказала. Прошлась мимо парня, делая вид, что рассматривает кусты сирени, остановилась чуть поодаль, под деревом, и уже оттуда поманила Елену Сергеевну рукой.

— А мальчик-то симпатичный, — подмигивая, прошептала Тамара Васильевна подошедшей Елене Сергеевне. — Может, это… займемся им?

— Девушку, наверное, ждет, — равнодушно заметила Елена Сергеевна, а у самой внутри что-то дрогнуло.

— Ну, если дождется, значит, не наш, а так — посмотрим, — усмехнулась Тамара Васильевна. — Вон, кстати, дверь открыли. Пойдем, насчет буфета поинтересуемся, а то ведь придется бежать.

За те секунды, что контролерша отрывала полоску билета, Тамара Васильевна успела узнать, что — да, буфет есть, на втором этаже, вон туда, цены, ну так, средние, смотря что пить будете, в принципе, по карману, спектакль, конечно, интересный, другого не ставим.

В буфете Тамара Васильевна, не спрашивая Елену Сергеевну, сразу купила бутылку шампанского и шоколадку.

— Красиво жить не запретишь, — удовлетворенно хмыкнула она, усаживаясь за столик.

Спокойно, можно сказать, профессионально откупорив пробку (даже пенка не убежала), Тамара Васильевна плеснула по бокалам и, сделав глоток, вспомнила:

— За что пьем-то?

— За наше счастливое детство, — грустно улыбнулась Елена Сергеевна.

— За детство не буду, — томно произнесла Тамара Васильевна. — Хватит этих намеков, а то мне будто вспомнить больше нечего. Пьем за наше счастливое завтра. Всё у нас будет, подруга. Смотри, смотри, — неожиданно зашептала она. — Наш идет. Один все-таки.

Елена Сергеевна повернулась и столкнулась глазами с поднимавшимся по лестнице молодым человеком с улицы.

«А глаза чернющие», — подумала Елена Сергеевна.

— Говорила тебе: один, — толкнула ее коленкой Тамара Васильевна. — Ничего такой.

— Молоденький очень, — залилась краской Елена Сергеевна.

— Лишь бы не пидорок, — засмеялась Тамара Васильевна. — Ну, давай еще по глоточку — для смелости, и в бой.

Пока молодой человек заказывал у стойки пятьдесят коньяка и стакан вишневого сока, Елена Сергеевна и Тамара Васильевна поменяли мизансцену: сели так, чтобы свободный стул оказался как раз со стороны парня. Будет проходить мимо, они как бы невзначай предложат ему местечко: чего скучать одному?

— Компанию нам не составите? — кокетливо улыбнулась Тамара Васильевна, когда молодой человек поравнялся с их столиком. — Двум скучающим дамам?

Молодой человек удивленно перевел глаза с Тамары Васильевны на Елену Сергеевну, осмотрел полупустой пока еще буфет, растянул губы в вялой улыбке, но согласился.

— А чего это вы, молодой человек, один по театрам ходите? — поинтересовалась Тамара Васильевна, забивая неловкую паузу, возникшую, как только парень уселся.

— Меня Андрей зовут, — не поднимая глаз, ответил молодой человек.

— Значит, вы театрал, Андрей? — не могла успокоиться Тамара Васильевна.

— Можно и так сказать.

— А как еще можно?

— А можно и по-другому. Вас-то как зовут?

— Во, главное забыли, — в голос засмеялась Тамара Васильевна. — Я — Тома, а это моя подруга — Лена.

— Может, выпьем за знакомство? — обиженно встряла Елена Сергеевна, развязный тон Тамары Васильевны начал раздражать.

— Шампанского? — предложила Тамара Васильевна Андрею, видя, что тот допивает свой коньяк.

— Не, спасибо, — отказался тот. — Я себе еще коньяку возьму.

— По-мужски, — одобрила Тамара Васильевна и добавила с нежностью в голосе: — Андрейка.

Андрей оказался студентом-заочником Технологического института. Будущий экономист подрабатывал официантом в китайском ресторанчике. В театр собирался с девушкой, но прямо перед выходом поссорились. Из-за ерунды. Не понравилось ее платье, прямо об этом сказал. Она вспылила. Практически послала. Он обиделся, ушел. Звонил несколько раз, хотел извиниться, она телефон отключила. В Молодежном был очень давно — года два назад, еще с другой. Звал друга, но тот не смог. Поэтому один. Рассказывал о себе Андрей не то, чтобы охотно, но безо всяких зажимов. На вопросы отвечал развернуто и по существу. Елене Сергеевне эта свобода в сочетании с уверенностью в себе очень понравились. «Не ломается, — подумала она. — Нормальный мужик, не педик».

Свободных мест в зале оказалось более чем достаточно, и подруги подсадили Андрея к себе, точнее — между собой. Весь спектакль Елена Сергеевна просидела, принюхиваясь к Андрею и вслушиваясь в себя. Запах молодого тела, к которому примешивался еле уловимый аромат горьковатого одеколона и явный коньячный дух, беспокоил ее. Она не могла понять, почему? Что случилось? Отчего соседство с этим юным совсем мальчиком так тревожит? Не придя ни к какому выводу, а точнее отогнав от себя как можно дальше малейший повод усомниться в собственной порядочности, Елена Сергеевна попыталась вникнуть в смысл происходящего на сцене, но переключиться так и не смогла. Поэтому на вопрос Тамары Васильевны — понравилась ли ей постановка — ответила неопределенно:

— Ничего так.

Тамара Васильевна удивленно посмотрела на подругу и ухмыльнулась:

— И дальше что?

— Что — дальше? — не поняла Елена Сергеевна.

— Вечер закончился? — она перевела взгляд на Андрея: — А ты, Андрейка, торопишься?

— А куда мне торопиться?! — пожал плечами Андрей.

— Значит, Лена, едем к тебе, — решила Тамара Васильевна. — Едем? — обратилась она к Андрею.

Тот кивнул. Елене Сергеевне ничего не оставалось, как согласиться.

Дома Елена Сергеевна засуетилась. Стремительно порезала огурчики, колбаску, сыр, разложила все аккуратненько по окружности тарелок. Тамара Васильевна в это время протирала фужеры. Андрей со скучающим видом наблюдал за приготовлениями.

— Есть практически нечего, — удовлетворенно разглядывая накрытый стол, вздохнула Елена Сергеевна.

— Не прибедняйся, — ухмыльнулась Тамара Васильевна. — Садитесь уже.

Разговор не клеился. После очередного фужера шампанского Тамара Васильевна загрустила, Елена Сергеевна за собственным же столом чувствовала себя напряженно, и только Андрей спокойно потягивал коньяк, закусывая то кружочком колбасы, то прямоугольником сыра.

— Андрейка, а сколько нам лет? — наконец не выдержала Тамара Васильевна.

— Вам? — переспросил Андрей.

— Вам, — подчеркнула Тамара Васильевна.

— Нам, — усмехнулся Андрей, — двадцать три.

Елена Сергеевна с ужасом посмотрела на Тамару. Та пожала плечами.

— А вам сколько?

— Женщинам такие вопросы не задают! — притворно засмеялась Тамара Васильева, но тут же добавила: — Нам чуть за тридцать.

— Тоже неплохо, — пристально посмотрел на Тамару Васильевну Андрей.

Елена Сергеевна застыла и стала пальцем подкручивать прядку у виска. Еще больше она напряглась, когда Андрей встал.

— А где у тебя туалет? — успокоилась она после его вопроса.

— Вот та дверь, — показала она пальцем. — Выключатель справа крайний.

— Ну, ты решилась? — наклонившись через стол, зашептала Тамара Васильевна, когда Андрей, пошатываясь, вышел.

— На что? — поняла Елена Сергеевна, но постеснялась признаться в этом сразу.

— Оставляешь его?

— С ума сошла? — притворно возмутилась Елена Сергеевна. Для себя она уже решила, что оставит Андрея сегодня во что бы то ни стало, тем не менее добавила: — Он мне в сыновья годится.

— Мне тоже. Вот и заберу его — усыновлю, — пригрозила Тамара Васильевна. — Решайся. Я-то найду себе, мне не проблема, а тебе хоть раз в год — счастье такое выпадет.

— Не знаю, — почти сломала себя Елена Сергеевна.

— Давай монету.

— Тамар, ну это вообще за гранью.

— За гранью, — согласилась Тамара Васильевна. — Монету давай. Орел или решка?

— Орел.

Тамара Васильевна подбросила пятирублевку, поймала, зажала в кулаке.

— Ну и кому повезло?

Медленно разжала кулак, вздохнула.

— Не мое. Ладно, Ленка, не трать время зря. Я помчалась. Похвастаешься потом. И не забудь о главном, — Тамара Васильевна выдержала театральную паузу, покопалась в сумочке и, не дождавшись вопроса, продолжила: — Безопасность, прежде всего, — и она вложила в ладонь Елене Сергеевне упаковку презервативов.

Елена Сергеевна торопливо засунула ее в стопку газет, лежавших на холодильнике.

— А где Тома? — спросил Андрей, заходя на кухню.

— Ушла, — Елена Сергеевна убрала со стола Тамарин прибор, сполоснула тарелку.

— Мне, наверное, тоже пора? — с утвердительной интонацией поинтересовался Андрей.

— Можем посидеть еще немного, — напряглась Елена Сергеевна. — Коньяк остался.

Она хотела добавить, что и Андрей, в принципе, может остаться… на ночь, но решила не торопить события.

— Давай, — неожиданно согласился Андрей.

Склонившись над столом, он по-хозяйски налил шампанского, протянул фужер Елене Сергеевне, она так и стояла у раковины, перетянутая кухонным фартучком, себе плеснул коньяку.

— Платье у тебя красивое, — Андрей подошел совсем близко. Елена Сергеевна почувствовала, как тепло, исходящее от его тела, накрыло ее. — У моей такого же цвета есть. Только она его редко носит — бережет.

«Я тоже нечасто надеваю», — хотела сказать Елена Сергеевна, но вместо этого, инстинктивно вытянув руку вперед, получилось так, словно она хотела чокнуться, спросила:

— Твою девушку как зовут?

— Вероника, — погрустнел Андрей и вернулся за стол.

— Любишь ее? — Елена Сергеевна, слегка успокоившись, села напротив.

— Я ей даже замуж предлагал выйти.

— А она что?

— Говорит, не созрела еще, — Андрей отхлебнул коньяку.

— Вы ровесники?

— Она годом моложе. На моем же факультете.

Елена Сергеевна улыбнулась: вспомнила, что со своим покойным мужем вот так же познакомилась в институте и с той же разницей в возрасте. Только замуж он ей не предлагал, она сама практически напросилась. Тогда, господи, как это было давно, в гражданском браке не жили — стыдно. Мать-то еще поняла бы, может быть, и смирилась бы со временем, но соседям свой выбор внебрачного сожительства не объяснишь, ходили бы, косились, сплетничали.

— Тебе смешно? — прервал ее воспоминания Андрей.

— Извини, — Елена Сергеевна тряхнула головой. — Я не смеюсь. Просто редко услышишь признания в любви.

— А я Веронике часто об этом говорю. Не знаю, может, уже отговорился, — Андрей вздохнул и подпер голову рукой.

— Да помиритесь еще, — успокоила его Елена Сергеевна. — Мало ли что, как вспыхнула, так и перегорит.

— Думаешь, все еще нормально будет? — с интересом посмотрел на нее Андрей.

— Конечно, будет, — уверила его Елена Сергеевна.

— Хорошо бы, я без нее не могу. Честное слово. Полдня не виделись, а уже тоска такая. Может, позвонить ей?

Елена Сергеевна сразу напряглась, так и застыла с бокалом шампанского у рта.

— А вот этого не советую, — сказала осторожно. — Во-первых, поздно, во-вторых, пьян, а, в-третьих, спросит, где ты, и что ты ей ответишь? Позвонишь завтра утром.

— Да, ты права, — согласился Андрей. — Слушай, я такой пьяный. Пора, наверное. На метро успеваю?

Елена Сергеевна посмотрела на часы и облегченно вздохнула: начало первого. Станцию закроют через пять минут — не добежит.

— Уже опоздал, — как можно сочувственней произнесла она и предложила: — А давай-ка еще по чуть-чуть — за знакомство, а там решим, как быть.

— Ну, если только по последней, — согласился Андрей. — А то у меня язык скоро откажет. Уже на грани.

Выпив, Андрей кинул взгляд на часы, потом заглянул под стол.

— Что-то не так? — спросила Елена Сергеевна.

— Да не, — почесал нос Андрей. — Просто на метро опоздал, денег на такси нет, пешком далековато. Неудобно, конечно, но можно я у тебя останусь?

— Что ж тут неудобного! — обрадовалась Елена Сергеевна. — У меня диван, правда, один.

— Да я и на полу могу, — намека Андрей не расслышал. — Бросишь что-нибудь.

— Простынешь еще, — Елена Сергеевна решилась наконец-то. — Диван широкий, вместе спокойно уляжемся.

— Как скажешь, — вяло согласился Андрей. — Я на минуточку отойду. Что-то плохо мне совсем.

Пока Андрей пропадал в туалете, Елена Сергеевна заскочила в ванную, сполоснулась под душем, помазала подмышками дезодорантом, похлопала по лицу, вбивая крем, разглаживающий морщины. Отражение в зеркале ей не понравилось: перепуганная тетка на пороге старости, с выпученными глазами, никакой романтики. «Ну и ладно», — махнула она на себя рукой. Алкоголь и темнота всё спишут.

Мимо туалета Елена Сергеевна шла на цыпочках, неся в руках платье. Около двери все-таки остановилась, послушала, что там происходит. Андрей явно с кем-то ругался.

— Андрюш, все в порядке? — спросила в узкую щелку.

— Да, — раздалось после паузы.

— Точно?

— Я же говорю.

Задерживаться Елена Сергеевна не стала, проскочила в комнату, где разобрала диван, быстренько сорвала наволочки, отбросила в сторону простыню и пододеяльник, на которых и недели-то не отоспала, достала из комода все свежее, вкусно пахнущее лавандовой отдушкой. Распахнула дверцы шифоньера, как книгу пролистала висящие наряды, нашла шелковое кремовое платье, настолько легкое и прозрачное, что и за ночнушку сошло бы, пододела белые кружевные трусики и, утомленная, словно стометровку сдала, легла на краешек дивана. Андрей все не появлялся. Елена Сергеевна потянулась, достала с прикроватной тумбочки пульт, включила телевизор и сразу попала на громко стонущую полуобнаженную девицу. Елена Сергеевна испуганно стала тыкать пальцем в кнопки пульта в поисках чего-нибудь более приличного, картинка менялась, но в пятничный вечер все словно сговорились: на каждой частоте или горячо целовались, или жестоко избивали. Елене Сергеевне нужно было что-то успокаивающее. В конце концов, увидев массовку в спортивном зале, она остановилась и оказалась на музыкальном канале. Певица с мужским именем пела о том, что надо стать сильней. Елена Сергеевна мысленно согласилась с ней, негромко вслух произнесла: «А что я теряю?!» и решила действовать. Подойдя к туалету, она осторожно постучала.

— Андрей, у тебя точно все в порядке?

Андрей не ответил, но через несколько секунд дверь открылась.

— Тебе совсем плохо?! — ужаснулась Елена Сергеевна, увидев красные от лопнувших сосудиков глаза и слезы на щеках.

— Бля, мне хреново! — промычал Андрей. — Коньяк паленый, наверно.

— Стой! — засуетилась Елена Сергеевна. — Нет, иди ляг. Нет, хуже станет. Иди пока на кухню. Я сейчас.

Поддерживая Андрея под руку, она довела его до стула, усадила, а сама бросилась отворять дверцы висячих шкафчиков. От растерянности Елена Сергеевна совсем забыла, в каком из них хранит свои лекарства на все случаи жизни.

— Значит, так, — строго сказала она Андрею, вываливая на стол содержимое аптечки. — Делаем сейчас промывание желудка. Слабый раствор марганцовки. Берем несколько кристалликов, растворяем в теплой кипяченой воде, — приговаривала она уже скорее для себя, чем для Андрея. — Размешиваем. Раствор розовый, — Елена Сергеевна приподняла стакан, посмотрела на свет. — Розовый. Пей, — протянула она стакан Андрею. — До дна. Теперь еще раз. Выпил? Пей-пей. А сейчас в туалет, и два пальца в рот.

Из туалета Андрей вышел с совершенно кислым лицом, но заметно протрезвевшим.

— Еще марганцовки? — участливо спросила Елена Сергеевна.

— Больше не надо, — отмахнулся Андрей. — Извини.

— Извиняться потом будешь. Я тут еще активированный уголь растолкла. Давай открывай рот.

Андрей послушно раздвинул челюсти, Елена Сергеева ссыпала на язык столовую ложку черного зернистого порошка и подала стакан воды.

— Бедный мальчик, — тихо прошептала, глядя, как заходил кадык. — Раздевайся и иди ложись спать.

Опасаясь, как бы мальчику опять не стало плохо, Елена Сергеевна почти час просидела рядом с диваном. Андрей тяжело дышал, ворочался с боку на бок, наконец, перевернулся на спину и засопел. Только тогда Елена Сергеевна успокоилась и, взяв второе одеяло, осторожно, чтобы не потревожить, перелезла через Андрея к стенке. Тот шевельнулся, пробормотал что-то сквозь сон и, как показалось Елене Сергеевне, улыбнулся. Она легла сначала почти впритык к стене, носом практически уткнувшись в старенький ковер, какое-то время, дыша пылью, разглядывала узор, но потом вздохнула и повернулась к Андрею. Приподнявшись на локте, она прислушалась к ровному дыханию и, решившись, провела ладонью по лицу: пальцы приятно щекотнула пробившаяся щетинка.

— Не мальчик уже, — улыбнувшись, прошептала Елена Сергеевна и, глубоко вдохнув, положила голову на его плечо.

Где-то в глубине сердца Елена Сергеевна понимала, что делает нехорошо, что мальчик совсем беспомощен, что, может быть, он и не согласился бы никогда на такое, но она осторожно перелезла под его одеяло, и рука ее, сама собой, двинулась вниз, и не останавливаясь, стала изучать мужское тело: географию груди и рельеф живота, богатую растительность ног и только одну зону, которую Елена Сергеевна определила для себя как возвышенность, почему-то старательно обходила. Что-то мешало Елене Сергеевне пойти на то, чего больше всего хотелось в эти минуты. Может быть, будь за окном потемней, а она попьяней, Елена Сергеевна и решилась бы, однако много пить она не могла, а летние питерские ночи и вечером-то с трудом можно назвать. Впрочем, в щеку она Андрея пару раз поцеловала. Ну как поцеловала?! Приложилась губами. Андрей повел головой, и она испугалась, что сейчас он проснется, и всё кончится. Она даже на какое-то время остановилась, но, поняв, что он не проснулся, осмелела, прижалась к Андрею вплотную и застыла. Ей было хорошо и так. От Андрея по-прежнему пахло молодым потом, горьковатым одеколоном и коньяком. «И умерла бы так», — подумала Елена Сергеевна и провалилась в сон.

Открыв глаза, она решила, что проспала весь день. В комнату заглядывало солнце, и при ярком свете Елене Сергеевне стало стыдно и за свое ночное желание, и за безумную дурость — притащить в дом незнакомого мужика, пусть и молодого. Она отодвинулась от Андрея, накинула на себя так и не пригодившееся второе одеяло, подхватила висевший на стуле домашний халатик и на цыпочках подошла к гардеробу. Поглядывая на Андрея, Елена Сергеевна быстренько поменяла измятое платье на халат и, зло выдохнув, стала собирать разбросанную по комнате одежду. Аккуратно сложила брюки, повесила на плечики рубашку, зачем-то понюхала ее и тутже отстранилась, поморщившись, подняла пахнувшие чем-то кислым носки, буквально кончиками пальцев простирнула их в ванной под струей горячей воды и повесила сушиться. Вымыла руки с мылом, быстренько, не глядя в зеркало, чтобы не расстраиваться лишний раз, сполоснула лицо, почистила зубы. На кухне она, наконец-то, посмотрела на часы: было около восьми, значит, спала она часа три-четыре, не больше. От этого Елена Сергеевна разозлилась еще сильнее. «Дура, как есть — дура!» — сказала она себе, выдернула из стопки на холодильнике первую попавшуюся газету, и тут же испуганно отскочила от вылетевшей прямо под ноги пачки презервативов. Поминая себя последними словами, Елена Сергеевна подняла упаковку, скомкала ее и бросила в мусорное ведро. Туда же через несколько секунд отправилась и газета.