Бесплатный фрагмент - Снова курю, мама, снова…

Комендант

Коменданту военной базы «Сангар» Григорию Палычу Гладкому стукнуло сорок пять, после чего начальство намекнуло: готовься, ветеран, к дембелю. Дескать, критический возраст для майора без высшего профильного образования, да и со здоровьем последнее время­ — сплошные траблы. Гладкий попытался возразить, да где там!

Сведений о нем имелось мало: вдовец, в Москве проживает взрослая дочь; не пьет, не курит. Честен и порядочен до оскомины. Иногда шастает в местный госпиталь, но не по амурным делам, а за препаратами от головной боли.

Удивительно, но, ожидая приказа об увольнении в запас, старый майор не сбавлял обороты. Вроде, устал, выдохся, голова пухла от пугающих мыслей о малознакомой гражданской жизни. Но нет, все было наоборот: Григорий Палыч закручивал гайки своим комендантским ключом так, что порой трещала резьба.

Должность коменданта считалась собачьей — что-то вроде флотского старпома или пехотного комбата. Тут тебе и уборка территории с покраской бордюров, и хозяйство с инструментами, и материальная ответственность с нервными снами о пытках в подвалах Военной прокуратуры. А на первом месте, как водиться, была дисциплина — куда ж без нее, родненькой? И Палыч следил за ее соблюдением с таким рвением, будто было ему торжественно обещано захоронение в Кремлевской стене.

Дисциплину нарушали все. Нет, не так. Ее хулиганили ВСЕ! Юные срочники, чьи командировки в забытое Богом африканское государство ограничивалось шестью месяцами. Контрактники, гниющие во влажных тропиках за бабки и лишающиеся части этих бабок за любой проступок. Офицеры, коим за пьянки и прочие выходки объявлялись взыскания, задерживались очередные звания и продвижение по службе. Но самым удивительным фактом было то, что пошалить умудрялись и гражданские служащие — так называемые «вольнонаемные». Большинством нарушителей среди таковых оказывались смазливые девочки — медсестры, поварихи, официантки, хронометражистки…

Гладкий слыл их грозой. Если командир базы — полковник местной на­циональной гвардии Увэ Бададу — отвечал за материально-техниче­ское обеспечение и охрану, не вмешиваясь в летную подготовку и личные отношения со­трудников, то в обязанностях коменданта как раз и был надзор за «облико морале».

— Вы прибыли сюда не позорить великую державу, а выполнять интернациональ­ный долг! — чи­тал он нотацию очередной девице, пойманной в компании авиационных техников или у казармы национальных гвардейцев.

«Чи-иво, блять?» — морщилось известным мемом лицо грешницы.

Сам не понимая, что означал туманный термин, Гладкий хватал ртом воздух, затем сердито отмахивался и шел ловить следующих нарушителей. При этом он прикладывал пальцы к правому виску и легонько массировал его. Никто не понимал, откуда растут ноги у странной привычки, но каждый раз, волнуясь или переживая по какому-то поводу, Гладкий кривился от боли, а рука его тянулась к виску.

Нравоучения оставались бесполезными — за время су­ществования военной базы он добился высылки лишь двух мадам, поведение которых переходило все границы. Тем не менее его боялись. Все, кроме Силантьевой.

Тридцатилетняя официантка Машка Силантьева родилась и выросла в Москве. С образованием и с нормальной профессией не задалось, зато свалилось наследство в виде большой квартиры на Покровке, которую она выгодно сдавала квартирантам. Здесь же, в позабытом богом африканском Каборе, она работала в лет­ном зале столовой и неизменно привлекала внимание здешнего мужского населения.

Посмотреть было на что! С шести до восемна­дцати лет Силантьева занималась бальными танцами, фигурка отличалась удивительной стройностью, ножки были длинными и ровными. Коротко подстриженные темные волосы обрамляли похотливую, но весьма приятную мордашку. Даже на работе она носила тонкую блузку, полы которой едва сходились на выпиравшей груди. Лифчики Машка презирала и дразнила мужчин темнев­шими сквозь тонкую материю сосками. Форменная столовская юбочка была намеренно укорочена и имела сзади дразнящий разрез. Подойдет она, бывало, к столику и, подавшись вперед, с таинст­венной улыбочкой ставит на его край поднос с тарелками. Мужики с фронта любуются через декольте грудью, а мужики с тыла оценивают округлые ягодицы с едва заметными трусиками.

В свободное от работы время Силантьева еще меньше заморачивалась вопросами морали: по жилому модулю рассекала голышом; загорала, лежа на травке в одних стрингах; вечерами с удовольствием прини­мала участие в бурных застольях с полноводными реками неизвестно где и как добы­того алкоголя. В подпитии она часто приговаривала: «Случайными бывают только браки, а в любовники нужно брать людей надежных».

Едва приехав на базу «Сангар», Марией заинтересовался старший летчик вертолетного звена Генка Рыбин — холостяк, умница, хороший музыкант и просто отличный парень. Ну как не заинтересуешься такой красоткой с божест­венной фигурой и смазливой мордашкой? На лбу ведь у нее не пропи­сано о желании переспать с доброй половиной человечества. Кто-то из местных старожилов намекал, вразумлял, да Генка не поверил.

«Наговаривают», — думал он, пока однажды после ужина не сунулся в столовскую кухню. Загодя раздобыв коробку дефицитных конфет, он хотел поздравить красавицу с восьмым марта и заодно напро­ситься в гости.

Зал летного состава пустовал, полы блестели после влажной уборки, а на столах лежали чистые белые скатерти. Генка осторожно приоткрыл дверь на кухню и… замер. «Девушка мечты» находилась в десятке шагов, и ей было совсем не до него.

Она сидела на разделоч­ном столе, слегка откинувшись назад. Блузка расстегнута, юбка задрана, ножки широко разведены. Сбоку пристроился Вовка Семенов — майор, жуткий бабник, такой же жуткий понторез и по совместительству заместитель командира эскадрильи по летной подготовке. Из нагрудного кармана его куртки торчали женские трусики. Двумя пальцами правой ладони он старательно удовлетворял Машку. У его ног на корточках сидела сорокалетняя посудомойка, ритмично сосавшая его член. Левая ладонь Семенова лежала на затылке женщины, задавая темп.

Вначале Генка просто охренел. Но будучи человеком с философским складом ума, принял поражение с мужеством матроса «Варяга» и через пару секунд уловил музыкальную составляющую мизансцены. Из кухонных глубин доносился гул автоматической картофелечистки; на его ровный тон гармонично ложились звуки, исходящие из Силантьевой — тремоло из хлюпающего влагалища и прерывистое колоратурное сопрано, льющееся из приоткрытого рта. «Это ж „Время, вперед“, — прошептал Генка. И, кивнув, добавил: — Точно. „Время вперед“ Жоры Свиридова…»

Потом Генка снова охренел. На этот раз от обыденности происходящего: безмятежно тлевшая сигаретка в зубах замкомэска Семенова, ритмичный напор посудомойки, похоть и полный пофигизм главной героини — Силантьевой.

Наконец, в душе пилота родился симбиоз из возмущения и брезгливости. Пальцы Семенова сновали в женском влагалище со скоростью поршня цилиндра болида Формулы-1, отчего Машка жутко текла. Внутренняя сторона ее ляжек, ладонь Семенова, столешница — буквально все было мокрое. «Вот сука! — едва не вылезли из орбит Генкины глаза. — Ведь на этом столе режут мясо, рыбу, овощи… А мы потом это жрем! Серьезно?!»

В общем, картинка вразумила старшего летчика быстрее самого красочного рассказа о развратных похождениях его музы. Осторожно прикрыв дверь, он поплелся к выходу из столовой, словно изгнанный с урока школьник. На крыльце он остановился, вскрыл коробку, вынул из ячейки шоколадную конфету и попытался ее съесть. Однако застывшая перед глазами картинка заставила выплюнуть шоколад, а коробку со всем содержимым пульнуть в урну.

С тех пор Геннадий питался в столовой без малейшего аппетита, а на Машку смотрел с пролетарским презрением.

Машка

— Снова стою одна-а! Снова курю, мама, снова…

Развязной и дразнящей походки, из-за которой все мужики в сто­ловой забывали про наваристый борщ, не выходило — три последних рюмки крепкого алкоголя стали лишними.

Ночь была душной. Расстегнув блузку, Машка ковыляла по цен­тральной аллее, то и дело теряя правую босоножку. От места попойки до жилого модуля было всего ничего — метров шестьдесят, но эта дистанция показалась огромной. Через каждые семь-восемь шагов девица останавливалась и, держась за ствол пальмы, исполняла единственную запомнившуюся строчку из недавно услышанной песни.

— Снова стою одна-а. Снова курю, мама, снова!

Во время очередного сольного исполнения голос ее вдруг смолк, словно подчинившись движению невидимого дирижера. На самом деле никакого дирижера с палочкой не было. Была фигура грозного коменданта, выросшая перед Машкой из ниоткуда.

— Ты опять за свое, Силантьева?! — сказал он голосом уставшего палача.

Придя в себя, та растянула губы в улыбке:

— Ба, кого я вижу! Гриша!

— Какой я тебе «Гриша»?! С ума сошла? Я тебе в отцы гожусь!

— Ну ладно, будешь папиком, — полезла она к нему целоваться, нарочито прижимаясь голой грудью.

Отбившись от объятий, комендант испуганно оглянулся по сторонам. И поспешно отряхнул форменную кутку, словно запачкал ее чем-то заразным, отвратительным.

— Прекрати, Силантьева! Что обо мне люди поду­мают?!

Та хитро прищурилась:

— Подумают, что нормальный мужик, и даже позавидуют. Или ты не нормальный?

— Я-то нормальный. А вот ты… Прикройся, бесстыжая!

— Что тебе не нравится, Гриш?

Вместо того чтобы прикрыться, Машка распахнула полы блузки.

— Разве это может не нравиться нормальному мужчине? Посмотри! — приподняла она ладонями груди с темневшими сосками. — Потрогай — разрешаю.

Майор протяжно выдохнул и сказал:

— Мария, я знаю, что ты круглая сирота и поэтому несколько раз прощал твои выходки. Но мое терпение не безгранично…

Внезапно он запнулся, ощутив ее ладонь на своих форменных брюках.

— А так, Гриша? Так нравится? Ну скажи! — горячо зашептала она, ощупывая его член. — Хочешь, я буду звать тебя исключительно по имени-отчеству? Григо-орий Па-алыч.

Имя-отчество она нарочито произнесла ласково и нараспев.

Поперхнувшись от растерянности, Гладкий сердито шлепнул ее по ладони.

— Перестань, Силантьева! Я к тебе по-человечески, а ты… В общем, так. Или ты прекращаешь свои пьяные выходки с развратом или я принимаю со­ответствующие…

Он снова запнулся, поморщился, поднял правую руку и принялся интенсивно тереть висок. А, прежде чем уйти, тихим голосом посоветовал:

— Все… Иди спать, Мария…

Она скорчила ему вслед смешную гримасу. И негромко проворчала:

— Ну и ладно, старый монах. Не больно-то и хотелось. По­моложе найдем…

Кое-как преодолев три десятка шагов до курилки, краешек кото­рой виднелся в слабом свете уличного фонаря, Машка протиснулась меж ветвей тамаринда и масличной пальмы. Едва не упав, оперлась рукой о дере­вянную балку навеса и плюхнулась на лавочку.

— Снова сижу одна-а! Снова курю, мама, снова…