Явь блистательна, ярка, чудна и завораживающая в своей ужасающей правильности красоты. Бестелесные, блеклые духи слоняются по полям, пьют, гуляют и веселятся. Люди, много людей, так много что у Кощея кругом голова идет.

Ярило, солнцеликий, громкий, звонкий как журчанье ручья весенней капели, гуляют среди них, смеется заразительно и пьет. Кощей не понимал, не осознавал зачем он это делает. Для него они сгусток жизни, смешанный с костями, мясом и кровью. Странные, далекие и непонятные.

Он не понимает почему Ярило пригласил его, краем сознания думает про княжескую вежливость. Все-таки новенький, едва сошедший на землю бог, нужно поприветствовать. Чернобогу кажется все равно, сын тут или с ним, лишь бы главное был. Странный он, поросший пылью веков и забытыми колядками о страшном боге, что правил в древности.

— Гой еси, брат.

Он возникает внезапно, хлопает по спине дружески, изображает вековую дружбу, которой не было. Для Кощей в новинку, для Кощея вся жизнь как причудливая роспись на избах, новая и блистательна как перо жар-птицы.

— Гой еси, брат. Чего не пьешь с остальными?

Он глядит украдкой на блеклые, но искрящиеся светом души, что пьют сладкую медовуху, заедают спелыми ягодами и свежим хлебом из самой печи сделанный Сварогом. Неужели смерть павших воинов, обещанная, желанная выглядит так? Почему-то данность, обыденность плохо укладывается, плохо сортируется в его голове.

Законы древние, законы ветхие, хрупкие что крепким монолитом засели в голове из-за многочисленных часов, когда отец вдалбливал в него. Это он мог понять, но что-то простое, обыденное для него было далеко подобно звездному небу и луне. Мать Сыра Земля говорила, что он всему научится, нужно только время и желание.

Возможно она права, но Кощей пока не понимал, как именно поможет. Разве время не песок, что сыпаться быстротечно, подтверждая, что ничего не вечно? Время голодный волк, сжирающий жизни огоньки людей, оставляя прах и пустоту после себя.

Он так же не понимал мать, как и отца.

— Выпить чарку с новым сыном нашей земли, дело важное, нужное.

Ярило усаживает его за большой стол, рядом на соседнее лавочку. Стайки душ стекаются к столу, переговариваются громко, о чем Кощей не понимает.

— Скатерть, скатерть самобранка дай нам еды, милая. Дай нам все самое лучшее, дорогая, — Ярило постучала рукой по столу, улыбаясь расписной разными петушками, гребешками и крендельками. — Угости наших дорогих гостей.

На столе появляется разные, вкусно пахнущие разносолы; печеная рыба, мясо ягненка, самовар с чаем, каши с фруктами, овощами и ещё многое, многое другое чего Кощей никогда не видел. Довольствоваться участью наследника Нави, значило смирение и вековое спокойствие, так всегда говорил Чернобог, редко выпуская сына в мир.

— Кушай, княжич Нави, кушай, — Ярило улыбается ярко, солнцем греет всех присутствующих. Кощей почти слышит, как журчит весенняя капель в лесах, как скачет олень рогатый по живой земле, как птицы поют о приходе весне.

Потихоньку подобно юному младенцу, открывает он мир иной, новой, но такой интересный. Люди, люди, как много в этих существах энергии, как много жажды жизни. Как казалось в такой короткой вспышке под названием жизнь, они умудрялись радоваться всему. Поразительные создания.

Дни тянутся, превращаясь в недели, недели в месяцы, а месяцы в года, тягучей патокой меда капают с ложки в чай.

Он пьёт, пьёт так много что насытиться не может, медовуха и виноград текут рекой, окрашивая весь мир в причудливые узоры на воде. Свобода, наконец-то свобода, такая желанная и нужная. Свобода от оков душных, железных как зубы зверя, смыкающиеся на свежей плоти.

Глубоко в душе трудно признаться, но он ненавидит давящую ответственность, возложенную Чернобогом на него. Он не выбирал жизнь, он не выбирал быть рожденным сыном от него и Матери Сыра Земля.

Будь Ярило рядом, посмеялся, сказав что молодым не так ведома жизнь как старикам, прожившим в мире дольше. Проще говоря думал Кощей юношеское чудачество, присущий всем молодым, едва оперившимся существам. Наверное, в каком-то смысле это правда, Кощей не стал тогда спорить, признал.

Матушка Земля обмолвилась однажды о замолвленном слове за него перед Чернобогом. Отпусти сына, отпусти радость нашу, пускай постигает мир простой, людской, смертный. Как он станет повелителем Нави после тебя если знает смерть, но не жизнь?

Он не сказал тогда, но благодарен был матери. Порой ему казалось, что отец слушал только её и никакого больше.

— Не думал, что Род приведет сюда тебя, брат. Но все равно рад видеть тебя.

Кощей улыбается почти не лицемерно Святовиту, чокается бокалом с вином, выплескивая бурую жидкость за края. Аркона не самый любимый его город, но развлечения скрасить досуг тут можно найти много. Остров на краю мира с богато живущими людьми у которых ладится торговля заморская, прибрежная. Молочные реки, кисельные берега и расписные голубые башни, крыши изб.

Одним словом, мечта всех людей, добраться до золотого, богатого Арконы, острова что скрыт далеко в море.

— Гуляю я, путешествую по миру.

Кощей делает жадный глоток вина, осушает чарку. Он слышит, как перестукиваются кости внутри, как алкоголь забирается в проемы между божественной сущностью и прахом, растворяется. Такие как они не пьянеют от алкоголя смертных, но все равно приятно пропустить по стаканчику, заполнить сознание хоть чем-то. Лишь бы не думать, лишь бы не окунутся в пучину темноты, скрытую на глубине, на изнанке Нави.

— Ясно. Что слышно на материке? — Святовит катает чашу в руках, смотрит на вино цвета крови, а Кощею чудится звон мечей на поле боя и свист стрел, пронзающих грудь смертных. — Я слышал Перун вернулся с севера.

Кощей оглядывает опорный пункт башни, ночь нежным покрывалом скрывает их ото всех любопытных смертных, сидящих на постах охраны. Море так далеко, шумит, угрожает, предупреждает. Стихия не дремлет, стихия охраняет себя, сжирая путников, осмелившихся пересечь её просторы.

— Не только он кажется, — шутит Кощей. — Скоро масленица, все собираться будут.

Боги скверные, боги расчетливые, боги страшные в гневе. В них нет добродетелей, нет жажды жизни, нет все прощения и желания меняться. Кощей давно усвоил это, заучил как правило, как буквицу и руны, что так упорно заставлял учить Чернобог.

Кажется, один Ярило, яркое весеннее солнце, блистает среди них, да Святовит и все.

— Ха, как всегда будет балаган, — он усмехается, делая глоток вина.

Вкусное, горькое и едва сладкое на кончике языке, голову заволок туман, тут же исчезнув. Алкоголь людей не действует на них, но Святовит был не против таких даров от жителей Арконы. Он любому был рад.

— Ты будешь на празднестве? — Кощея садится на бревенчатый пол смотровой башни, голова закружилась то ли от восторга, то ли от шума моря. — Я думаю много кто ждет тебя.

Святовит качает головой, указывает на деревянный идол на вершине острова и улыбается грустно, надломлено, будто извиняется. В каком-то смысле Кощей ему понравился, нерадивый мальчишка, незнающий истинного мира. Он смотрел на него как старик с высоты своего жизненного опыта.

Когда-то и он таким был, думает Святовит, мальчиком, верящим в идеалы и ищущий место в бесконечности зовущейся жизнью.

— Не могу, идол поставили. Теперь ещё больше обязанностей.

Кощей анализирует, думает, пытается понять сказанное. Обязанности слово странное, треснутое, далекое и тяжелое как корабли варягов. Обязанности тяжелы подобно цепям Локи привязанного к сердцу земли, содрогаясь каждый раз от яда, капающего со змеиной пасти.

Он ловит себя на странном выводе, мысли давно теплящийся в голове — ему страшно быть ответственным и обязанным.

— Как скажешь, твоя воля.

— Передай всем от меня поклон, — Святовит допивает чашу вина, ставит на пол, кладет руки на подоконник и смотрит, смотрит в завораживающее красотой небо. — Пускай приезжают к нам.

— Хорошо.

Кощей отмахивается от осознания, страшного и жуткого осознания, что боится остаться один наравне со всей ответственностью, идущей вкупе со статусом сына Чернобога. Нет, нет, он не может и не хочет. Не желает, как чумной шарахается от этой мысли.

Утром ранним Кощей отплывает на одном из кораблей, увязавшись с экипажем как один из матросов. Море неспокойное, бурное шатало корабль как щепку, приходилось цепляться за борт, чтобы не вывалится с корабля. Это был первый раз, когда он не использовал свою силу, путешествовал как обычный смертный человек. Странное, щекочущее чувство приятно будоражило нутро. Что-то новое, что-то интересное и необычное, разбавляющее скучную самобытность.

Возможно ему стоит чаще делать это, плавать в дальние места на кораблях.

Яровит на смотровые башни стоит, смотрит устало, рассеянно, провожая взглядом корабль. Не ясным, блеклым запахом несет с моря, что-то о далеком будущем где правят боги и бессмертной тоски жизни. Святовит сидит на полу, трясет в руках древние руны, кидает.

Предзнаменование, четкое, яркое вырисовывается на деревянных квадратиках. Алатырь гаснет возрождаясь, зверем придет война в ваши края, огонь не пощадит вас.

— Не утешительно, — замечает Яровит.

Руки дрожат мелко, предвкушая кровавые войны и набеги саранчи на посевы если люди не почешутся что-то изменить.

— А когда было утешительно? — подмечает со смешком Святовит.

***

За стенами яранги буря бушует, бык зимы злобствует как не в себя, сметает снежной метелью всех на своем пути. В яранге тепло, трещит огонь в маленькой печке, а теплая шуба из оленей кожи согревает. По-семейному хорошо, сказала бы Морена.

Не то что на севере, ближе к ледникам где мороз колючий как зубы зверей, северное сияние не прекращается, она помнит все зимы проведенные там смазанным клубком шерсти для пряжи. Ничего ясного, ничего четкого только холодное безразличие и крики. Бесконечные крики, завывания и гнойная тоска, сочащиеся со всех щелей.

Лицо Лады, матери, до сих пор стоит бессвязной картинкой перед глазами, а она все кричит, кричит не прекращая. Сварог затыкает уши, совсем как она в детстве, хмурится грозно и уходит работать в мастерскую. До самого утра, Морена помнит, слышала стук молота о раскалённый металл.

Тогда хотелось только бежать, бежать как можно дальше от тоски и безразличия. И она наконец-то сделала это, исполнила детскую мечту.

— Возьми.

Майя садится рядом, протягивает румяный хлеб, а сама уже дожевывает свой. Щеки раскраснелись, глаза блестят ярко, а губы растянулись в улыбке. Не то что она, серая, холодная как закатное небо ледников.

— Спасибо.

Она никогда не была в гостях у кочующего народа севера, видела издалека, любопытно наблюдая их маленькие фигурки среди ледников и белых сугробов. Но даже забавно, что именно они приютили её, стоило осмелеть и сбежать из семейной избы.

Хотя даже семьей не назовешь, скорее сожители, которые не обращали внимания друг на друга. И дочка растущая как сорняк на обочине жизни, одинокий волчонок потерявшийся во времени и холода.

Клык лежит рядом, прижавшись к её боку, ворчит, рычит о чем-то что она не понимает. Волк древний, старый как сам Род, исказился кривым зеркалом, потерял способность разговаривать. Морена чувствовала его, считывала реакции как охотник. Один шаман пошутил однажды, найдя её замерзшую в лесу и волка рядом, что повязанные временем и силой нашли друг друга.

Смешно до коликов в животе, не так себе представляют взросления дочери чьих ни будь князей заморских о которых любили рассказывать птицы перелетные. Одинокая богиня, выросшая с волком, бегающая по заснеженным степям в исступлении охоты и желания крови. Пока её родители ругались до хрипоты, ломали голыми руками костяные ребра души и выли зверем немертвым на луну.

— Скажи Майя, — тихо, вежливо начала она. Грубить не к чему, кров нужен, жизненно нужен. — Тебе помощники нужны? Ты одна, оленей много и всех перегонять надо по зиме.

Она вскинула голову, долго-долго смотрела, выискивая понятное ей одной, а потом улыбнулась. Морена вздохнула, сжав руку на загривке волка, поняв, что не дышала все это время. Ни при каких обстоятельствах не возвращаться к родителям, волком жить в лесах среди оленей и медведей, только не возвращаться. Натерпелась её душа гнили и разложения, кипевшего в стенах родительской избы.

— Конечно, оставайся! — она воскликнула радостно, сжала в нетерпении пучок распущенных волос на плече.

Морена ощутила укол сочувствия, едва уловимая горечь и безнадега в глазах говорили Майе позарез нужны были помощники. Один не справится с разборкой яранги, привязыванием всех оленей к упряжке, прокормом и охраной. Северные волки стали более прожорливы до свежего мяса с тех пор как в здешний лес пришел леший, наведя свои порядки.

Она вспоминала неясные песни Сирин о далеком, плесневелом прошлом, когда в лесах обитали древние, архаичные боги, а животные были умнее, сильнее духом. Обмельчал скот, оскудела земля, ушли существа старые, покинули погосты, уступив место молодым. Когда-нибудь и с ними так будет, думала тогда Морена. На смену им придут другие.

***

Дни сменяются быстрым вихрем, он не успевает следить за движением мира, упускает все происходящее сквозь пальцы. Ему чудится, что песок всюду, застилает его по самое горло. Мешает дышать, мешает думать.

Обязанности, обязанности. Сплошь и рядом обязанности о которых рьяно рассказывает Чернобог. Он не хочет, не желает быть вовлеченным в это.

Словно змей извивается, убегает и исчезает во тьме ночной, чтобы не слышать, не видеть. Кощею тошно, Кощею больно. Явь душит туманным зверем из тьмы его, заставляя улыбаться, играя в эти лицемерные игры богов. Жизнь среди них претит горьким вкусом после перебродившей медовухи.

Вместо этого он путешествует, исследует мир. Кощей впитывает все традиции и уклады разных миров, жадно и ненасытно. Пьет коньяк на горе Арарат с другими богами. Бегает по полям и лесам с Артемидой, впитывая все что она рассказывает. Учится выдалбливанию витиеватых букв на деревянных дощечка в династии Цинь.

Он тянется ко всему новому, как в последний раз распивает вино с греками, смеется до боли и гонит все мысли прочь.

Радомир однажды называет в шутку его ребенком, упорно скрывающимся от реальности. Кощей не отнекивается, глубоко внутри соглашается. Сам понимает, что бежит от ответственности.

— А ты кто? — дразнит он.

Вино льется из кубка, окрашивает меховые ткани, когда Кощей вновь делает глоток. Какой-то праздник викингов, Один голосит на весь Асгард громче чем бык во время гона. Кощей издает тихий смешок над собственной шуткой.

— Я трезвенник в отличие от некоторых.

Радомир отворачивается, жует какой-то пирог из оленятины. Кощей пожимает плечами, мол как хочешь. Музыка бардов оглушает, кто-то кидает топор в певца. Парень увернулся, продолжая кричать песни похабного типа. Но викингам плевать, они веселятся, пьют и живут, живут в моменте. Им все равно, что будет завтра. Главное сегодня, сегодня успеть все возможное. А завтра, завтра разберемся с новыми проблемами.

— Как тебя сюда занесло? — с любопытством кричит Кощей.

В зале слишком громко, викинги пьяные издают ещё больше звуков чем трезвые. Иронично смешно, думает он. Приведи армию из другой страны сейчас, они перережут глотки всем им. Без доли сожаления. Другие озлоблены на викингов, мечтают убить проклятых варваров, разрушающих их города и села.

— Локи по пьяни пригласил, — отмахивается тот.

Кощей смеется, подливает себе и ему ещё вино и жадно, жадно пьет. Локи его тоже пригласил по пьяни.

***

Кровавым маршем смерти из вина идут он и Дионис, окропляют пороками страстно выглядевшими, внушают ложные надежды и пагубные привычки. А кровь все льется, проливаясь на каменные жертвенники отрубленными головами козлёнков и зарезанных мужей в порыве воздействия божественных сил.

Бесконечность не придел его безумию, однажды замечает его жена Ариадна. Кроткая, тихая и на мышку, запуганную слоном похожа богиня. Она красивая и спору нет почему Дионис выбрал ее в жены.

Да только тоска щемит берега души Кощея в сотый раз наблюдая за кровавыми жертвами. Козленочка все-таки жалко, животина еще молодая. Менады в трансе на языке странном напевают что-то, а Дионис в середине стоит, грязный от крови.

Нет, все-таки надо было у скандинавов оставаться или в острова где солнце не заходит никогда. Путешествие по Греции стало скатываться в странные осколки жизни и загубленных за зря людей.

— Уходи пока не поздно, — разъярённо шипит она ему на ухо.

Ариадна за спиной его стоит, руки скрещены на груди, а на лице смиренный покой старины и боли. Она смирилась давно, остыла к борьбе и давно ушедшему счастью жизни супружней.

— Не могу, — выдает он, удивляясь даже самому себе.

С одной стороны, он хочет уйти, покинуть грязное место, пропитанное грехом и архаичностью. Даже в родной Нави не так чуждо ему было!

Но он еще не насытился, еще вдоволь не нагулялся, не наигрался с опасностью и жизнью.

— Дурак, — говорит она, вслух озвучивая его мысли.

— Знаю, — соглашается Кощей. — Молодой и глупый дурак.

Вечером темным, стоило солнцу зайти за горизонт и ритуал закончился. Менады расходятся кто куда, выращивать, готовить или за скотом следить и пасти. Дионис под руку с женой, уводит и скрывается в доме маленьком.

Кощей на камень присаживается, устало потирая виски, а ноги пену морскую чувствуют. Остров Наксос не тревожится, оставаясь молчаливым к ужасам что на нем происходят. Откуда-то вылезает к нему любопытная и надоедливая менада, имени которой он так и не запомнил. В белых хитонах и босыми ногами, они все слились для него в единое.

— Господин?

Молчит, глазками своими черненькими на него смотрит, а личико милое, пухленькое и совсем еще юное. Дочка, наверное, чья, думает Кощей. Если поискать по острову может и мать найдет, чтобы всучить ей непутевую дочку в руки и уйти. Шляются тут, достают его.

— Чего тебе? — устало говорит он.

Менада наклоняется к нему на плечо тонкую, бледноватую ручку кладет и улыбается невинно, нежно.

— Господин пойдемте зайдем, простудитесь.

На острове у каждой менады был свой маленький домик, уютный и теплый, а ему всегда же чудилось, что там пахло кровью и слышались крики людей простых.

— Отстань, дрянь! Че не понятно? — он сбрасывает ее руку с себя, рявкает грозно и слышно зов костей мертвых в его голосе.

Мир раскрашенный в серые, черные и красные цвета, припудренный сурьмой женской и духами сладкими настигает его. Менада резка и быстро запечатлевает поцелуй на его холодных губах, поцелуй с запахом крови и винограда.

Только рот он открывает, чтобы наругаться дерзкую девку, да так чтобы звезды сверкали на глазах от боли, а ее след простыл. Убегая, пятками сверкая, хохотала менада.

***

Кощей не поет, почти кричит под частушки на празднике, бессвязно и пьяно шатаясь, садится на лавочку. Взор плывет буйным морем, ничего не понять и разглядеть. В воздухе витает запах блинов, свежей зелени и весенней капели.

Снег тает, тает безумно быстро, земля прорезается, возрождается подобно подснежникам от долгого сна. Его желания, рвения и хотения тают как этот снег, быстро, быстро. Он уже ничего не хочет, свалится в ближайшее зеленое поле, заснуть крепким сном.

Кости перестукиваются внутри, буйно, беспокойно, возвещая о том, что не нужно было пить водку, привезённое Велесом с мест где, обитает северный народ. Чересчур крепко, вязко и холодно осела жидкость внутри, беспокоя оболочку князя Нави.

Он ловит пронзительный, хладный взгляд Чернобога в толпе, сжимает зубы до боли, закатывает глаза и вздыхает. Пропал он почти на столетие, не оповещал его о своих делах житейских, ну и что такого. Он почти слышит, как его называют бесхребетным, презрительным пьяницей, что не понимает ценности своего статуса.

Юркнув за большой дуб, спрятавшись от прозорливых глаз всех собравшихся богов, Кощей оседает устало на землю, облокачивается о корни, торчащие из-под земли. Он на грани ненависти к этому праздника, суть и смысл вещей для него закрыт ровной стеной, неразгаданной. В чем вообще смысл масленицы, уже все равно.

— Ты сел на мешок с обедом, — холодно подмечает голос женский.

Кощей открывает глаза, жмурится от яркого весеннего солнца и смотрит на странного вида незнакомку, хмурую и злую. Задремал, наверное, особенно после долгой дороги с земель китайского императора.

— Что, прости? — растерянно говорит он.

Задремал, точно задремал.

— Бренную тушу убери, говорю!

Незнакомка рявкнула, зверь рядом с её ногами оскалил пасть. Предупреждающее понадеялся он. Кощей смекнул, волк или нет, питомец у девки необычный. Лучше спастись, не проходя круг перерождения и возвращаясь обратно. Внутреннее чутье щекотало, предупреждая об опасности. Зверь в легкую может съесть тело, пока он перерождается. А она даже глазом не моргнет, по головке волка погладит и скажет какой он хороший.

— Вот, прости.

Кощей встал с места, отряхнул шаровары и рубаху от листьев и грязи. Приведи хоть в какой божеский вид, балбес, думал он. Она кивнула, взяла мешок, раскрыла и отдала что-то волку, тот за милую душу проглотил тут же. С минуту долгую, смотрит на странное действо как завороженный. Она садится под дерево, волк рядом.

Белая шерсть аки снег блистает на солнце, тело крупное, лапы огромные, а когти кажутся острыми. Он едва не мычит от разочарования, боясь подступится к странной женщине. Какой же из тебя бог, вот чтобы обязательно сказал Чернобог.

Она снимает капюшон, белесые кудрявые волосы разметались по плечам. Лицо аккуратно сложенное, а глаза яркими синими огоньками смотрят на него. Кощей сглотнул, схватившись за рубаху и сжал ткань, чувствуя, как сердце птицей, загнанной колотиться. Неужели это то, о чем говорила матушка? Однажды найдешь ты ту, кто будет твоей смерти на конце иглы, спрятанной в яйце, а то в сундуке, глубоко зарытое на изнанке Нави. Шептала тогда матушка, много тысяч зим назад, гладя его по голове, топорища черные волосы.

— Ты чего глухой? — она хмурится. — Я говорю есть пойдешь? Нас зовут.

Кощей моргнул несколько раз, прогоняя наваждение и посмотрел четче на неё. Звуки мира вернулись; гомон голосов других богов, стук деревянных приборов для еды и весенняя капель. Он кивнул несколько раз, слишком быстро и странно даже для него.

— Да, да, извини. Я задумался.

Она пожала плечами, встала с земли, отряхнулась и поманила ручного зверя за собой. Кощей спохватился, засеменил следом за ней. Поравнявшись со странной девкой, наклонился чтобы спросить.

— Как тебя зовут? Я не всех богов запоминаю поименно, — шутливо улыбается он, стараясь выглядеть невинно и непринуждённо.

А в голове только слова матери о смерти на конце иглы и прошлых годах, когда он мотался по миру, неприкаянной душой ища непонятно что.

— Морена, — она улыбнулась, взглянув на него. — Для близких Мара.

Кощею почудился громкий звериный рык существа из глубин моря, тонущий корабль в бурю и истощеные вопли людей, захлебнувшихся от воды в легких. В этой суматохе тонул и он, тонул глубоко и беспросветно. Это не смерть, не жизнь, а новый виток нити в полотне бесконечности, что сплетает Жива.

Куриные головешки, ведь она не пришла на масленицу! Собака мерзкая, хихикает, наверное, над ним сейчас.

Он сглотнул ком в горле, стараясь звучать уверенно:

— Приятно познакомиться. А меня зовут Кощей Бессмертный.

1500 лет до нашей эры.

Шаг влево, уворот от меча противника, удар наперерез и Кощей отскакивает. Обзору мешает пустынный ветер, загораживает, лезет в глаза. Звон клинков за спиной, напоминание четкое и ясное, бой ещё не окончился.

— Слева! — крикнул Гильгамеш.

Он успевает пригнутся, когда над головой свистит стрела. Вскидывает голову, видит темное пятно противника вдалеке на верблюде. Засада, подсказывает чутье. Это была засада. Поймать проходящий мимо караван и убить всех путников.

Кощей отскакивает в сторону от другого удара, слышит резкий хлюпающий звук, когда кинжал Гильгамеша входит в плоть вора, тот падает замертво на землю. Он стягивает лук со спины, выхватывая стрелу, натягивает тетиву и щурится, целясь. Отпускает тетиву, стрела молниеносно летит вперед, разрезая воздух громким свистом. Вор соскальзывает с верблюда, падая на песок.

Мертв.

Кощей опустил лук, огляделся вокруг. Мертвые тела валяются вокруг, песок, забрызганный кровью и ошалело выглядящий Гильгамеш рядом.

— Ты как?

Он моргает растерянно, качает головой сбрасывая наваждение и убирает кинжал в складки одежды. Кощей видит, как дрожат его руки, безумно горят красные глаза, а в воздухе ощущается стальной запах чужой крови.

— Нормально.

Гильгамеш смотрит на него, уже более осознанно.

— Спасибо. Пойдем, надо вернутся в город.

Кощей кивает головой.

***

Кощей знает его давно, достаточно давно, чтобы выпить вместе по стакану вина и пуститься в славные сражения. Познакомились они ещё тогда, парочку десятков лет назад, когда Кощей возвращался из Маньчжурии, решив сократить по красным песка пустыни. Знакомство началось с драки, продолжилось пьянкой в баре, а завершилось вероломным проникновением в покои царской дочери царя Урока, чтобы украсть браслет в подарок его матушке.

Кощею оставалось догадываться как ему все сходит с рук, все-таки у шумеров и их богов другие законы. Но то ли Гильгамеш был любимчиком в обоих пантеонах, то ли играло роль близкое соседство двух государств.

Ниппур, столица страны, шумная, громкая, полная снующих туда-сюда людей и пахнет пряностями. Кощей сидит на мраморном полу, рассеяно жует зеленую травинку во рту, смотрит на лениво плывущие облака в небе. Гильгамеш минут десять назад скрылся в каменных дверях храма Экур где должен ждать Энлиль.

Поручение состояло в том, чтобы выследить воров, которые грабили караваны из страны в другие ближайшие поселения и города. Кощею оставалось догадываться почему это не выполнил кто-то другой из шумерского или аккадского пантеона богов.

Но Гильгамеш говорил, что сам взял этот заказ. Пустыня его стихия, его податливо слушающийся тайфун, что подскажет и поможет. Кощей в ответ пожал плечами, молча согласившись. Он мало понимал законы и правила других пантеонов.

Он выскочил из храма, громкие шаги эхом отдавались на мраморные стены и потолок. Разъярённый, громкий и злой Гильгамеш спустился по ступеням, плюхнулся рядом с ним и сокрушенно вздохнул.

— Ну что сказали? — с любопытством говорит Кощей.

Гильгамеш цыкнул раздраженно, пожал плечами. Алые волосы разметались в разные стороны, руки сжаты в кулаки раздраженно, а глаза полыхают ненавистью. Кощей невольно сравнивал себя с ним, понимая, что не достиг такого уровня ответственности и дисциплины. Ему до сих пор даже тяжело встать ранним утром! Нужно менять свой режим сна, так дела не делаются, сказал бы Чернобог.

— Шакалы последние, твари фараоновы! — рявкнул Гильгамеш. — Задание то выполнили, но вот награда за потраченное время народное спокойствие.

Кощей пожимает плечами, немного не улавливая сути, но соглашается. Чужой мир, чужие законы и правила. Ему ли как князю и сыну Нави не знать, как изменчив и разношёрстны миры.

— Может выпьем?

***

Таверна «У Иштар и сынов» похожа на шумное сборище людей вовремя Акиту, весь простой люд от нищих и крестьян до богачей. Цветов и жертвенных подношений только не хватает.

Они лавируют между пьяными телами, стараясь не коснутся кого-либо. Никто их не увидит пока они этого не захотят, но лишний раз на драку нарываться нет желания. Гильгамеш выхватывает два стакана грога со столика синюшного пьяницы, лежащего лицом вниз и пускающего слюни. Кощей проходя мимо, морщится от отвратительного зрелища.

Гильгамеш и Кощей сели за столик в самом углу таверны, распивая сладковатый ячменный грог и слушая человеческую возню. Есть в этом какое-то очарование, едва уловимая искра жизни, которая в любой момент могла закончится.

— Бабы, — внезапно начал Гильгамеш. — Бабы странный народ, но я думаю все получится у тебя.

Кощей сдерживает раздраженный рык, приглушает силу ссохшихся костей и пепла, осыпаясь и падая, та оставляет запах тлена. Расскажи ему что раз десять пожалеешь, что заикнулся. Не для совместного обсуждения в баре рассказывал он это, скорее мнение со стороны узнать и все.

— Спасибо.

Он делает глоток грога, рассеяно гоняя туда-сюда жидкость во рту. Вкус ячменя напоминает блины в печке запечённые, яркое солнце весны и странную Морену. Внезапным осознанием сыпется на него мысль, вернутся надо. Давно его не было в степях родных.

— Я уеду скоро, — он оставляет стакан на стол. — Дела ждут.

Гильгамеш скалится в кривой улыбке, понимает все прекрасно почему он так делает. Дурак, что доверился, так сказал бы отец. Но Кощей видит рациональное зерно во всем этом, зерно что скоро прорастёт стоит постараться. В кои-то веки постараться и поступить как надо, как правильно.

***

Явь блистает. Духи распивают напитки, вкушают вечные яства и веселятся в вечности.

Правь горит ясным огнем. Боги восседают в своих одеяниях на деревянных тронах, наблюдают зорким оком за людьми.

Мир цветет, обновляется и сбрасывает снежные одеяла с земель своих, птицы весело щебетать начинают, возвещая о начале весне. А Кощей сидит на сваленном бревне дерева, перебирает пальцами струны гуслей. Инструмент издает хаотичные звуки, ничего конкретного. Но ему нравится странное сочетание, напоминает вихрь эмоций, творящийся внутри.

— Не суди, да не судим и будешь.

Жрец, старый человек ссохшегося внешнего вида из-за долгой жизни, держит в одной руке посох из березы, а другую подставил под морду медведя. Зверь чавкает чем-то вкусным, как Кощей понял сухари.

Зовут Яровид, Кощей давно его знавал. Чернобог свел с ним ещё в начале обучения, мол пускай наукам премудрым научиться непутёвый сын. Али чего мудрого из него вырастит. Путного из него ничего не выросло, но Кощей благодарен был ему за возню с ним, таким тупым, костяным идиотом.

— А я и не сужу, — тихо отвечает он.

Мелодичный перезвон вырывается из-под пальцев, как восклицание в ответ на слова жреца. Гусли приятно тяжелят своим весом ноги. Больше чем скучные нотации об обязанностях, Кощею нравилось играть на гуслях.

— Но ты в смятении душевном.

Яровид гладит медведя по загривку, тот прикрывает глаза и тыкается в него мордой, подобно кошке. Не зря говорят, связь древняя, крепкая как дерево, пустившее корни в землю. Самые близкие звери людей.

— Да.

Он не знает, что сказать. Кощей не считал себя лентяем и сопляком, воспарившим от одного взгляда девки. Пускай другие смертные люди или боги делают это. Но и гордым себя он не назвал бы, скорее избегающим ответственности идиотом. Не хуже Вани дурачка на печи лежащего, бока почесывающего и восклицающего об усталости.

В груди странное томление, сродни проведению ритуалов перед каменными истуканами богов. Кощею казалось вдохни и вот он видит костры до небес, первобытную, хаотичную магию, что струиться по венам горячим и звуки барабанов. Руки тряслись предвкушено, ожидая зрелища нового.

Он мотанул головой, сгоняя морок. Долго ли он так восседал в раздумьях? Одной Живе известно. Медведь лежит под боком жреца, спит, не ест, но выглядит безмятежным. Яровид оперся о посох, смотрит заплывшими от старости глазами вдаль. Лес, лес, повсюду лес, а там горы великие, взирающие на них грозными очами. Небо краснеет, солнце уходит в закат. Хорс закрывает великое светило темным полотном ночи, укрывая до следующего дня от любопытной нечисти.

— Странно чувствую себя. Горю будто, но сам не знаю от чего.

Кощей положил руки на струны гуслей, перестав играть. Собственный голос сипло звучит, подводит.

— Повязанные силой древней, кровью соединенные.

Яровид поворачивает голову, смотрит на Кощея не человеческим взором. Его глаза блестят как у Ярило, которому тот дары приносит. Он вздохнул тихо, не смея отвести взор. Провидение жрецов дело тонкое, неосознанное, но важное. Главное не спугнуть, не перебивать, не нагрубить старику. Иначе прогневаешь его и бога, которому тот возносит песнопения. Простой люд знал это правило.

— Бессмертный ты или нет, но у вечность другие законы. Божественный союз, мешающий кровь свою бог и богиня с волчьими клыками, — Яровид приподнял голову, растянул губы в улыбке кривой, загадочной. — Ты конец жизни, но тебе нужно и начало для равновесия мира, и Нави.

Кощей окончательно растерялся, сжал края деревянных гуслей.

— Что ты имеешь ввиду? Опять загадками говоришь? Ты же знаешь не могу я расшифровывать их. Не люблю это я, — рявкнул он.

Яровид смеется громко, хрипло, приглаживая свою бороду. Старый хитрец никогда ничего не скажет напрямую. Разбирайтесь сами, напрямую. А медведь рядом с ним как назло не просыпается, заговоренным сном спит наверняка.

— Сам все поймешь. Когда время придет.

***

Она не любила гостить в чужих краях, но в тайне хотела этого. Морена все ещё ощущала себя неказистой, странной, долговязой и неприметной для всего человеческого. Белая ворона среди других богов пантеона.

Но быть в гостях все равно нравилось, чувство хорошее, сладкое и похоже на воздушное облако сладкого хлеба.

Правь блещет красотой и изяществом. Резные завитки на избах, огромные крыши с древесными петушками за место флюгеров. Молочные реки, текущие по земле, кисельные берега океанов и белесые облака в небе. Правь похожа на сказку, что стала явью. И в этой сказке живут боги, что издают свою истину жизни.

Все разбежались кто куда, по делам или потрещать о мелочных вещах, ничего серьезного, но раздувается до масштабов вселенной. На входе в главную избу, маленькая снаружи, но огромная внутри, встречает радушно улыбающийся Ярило. Он обнимает названную сестру, хлопает по плечу и смеется. Он весна, она зима. Один следует за другим, один дополняет другого.

— Гой еси, сестра!

— Взаимно брат.

Он проводит её в глубь, миную порог и несколько больших комнат где сидели другие боги.

Макошь и Велес сидят в углу, тихонько перешёптываясь и поминутно восклицая о чем-то. Забавное сочетание миловидная, маленькая по росту богиня ткачества и хмурый, бородатый бог покровитель скота. О чем они могли говорить, какие общие темы нашли для разговоров для Мары оставалось загадкой.

В другом углу на скамейке за столом с самоваром сидят Хорс и Перун. Солнцеликий мальчик восседает гордо, волосы яркие подобно солнцу, а внешний вид как у простого парня с деревни, косоворотка и шаровары. Царь-солнце как называли его люди, серьезно слушает Перуна. А сам Перун, вздернув подбородок гордо, смотрит на Хорса и говорит. Сказала бы Морена, что у кое-кого длинный язвительный нос, который стоит отрезать.

Они зашли в маленькую комнатку, Ярило закрыл дверь и уселся на лавку, приглашая и её так сделать. Она села рядом, недоумевая, о чем хотел поговорить он. Комната маленькая, тесная больше похожая на сарай для лопат, пил или стамесок.

— Что случилось между тобой, отцом и Ладой?

Морена хмурится, поняв наконец-то какая тема беседы будет.

— Ничего. Я ушла сама и теперь живу в другом месте.

Она вспомнила про Майю и как ей помогала перегонять оленей с зимних на летние пастбища, до того, как получила ворона посланника от Ярило и пришлось сорваться с места. Жизнь вдвоем в юрте и с оленями оказалось трудной, но интересной для неё. Новые приобретённые навыки, постоянный доступ к лесу для Клыка и жар охоты, который она так любила.

Ярило сокращённо вздыхает, чешет переносицу.

— Мара, милая моя радость. Ты же понимаешь, что и меня подставляешь? Я должен был объяснять Ладе и Сварогу где ты была.

Она кривит губы в саркастичной улыбке, какое лицемерие с их стороны вспомнить о ней так поздно, когда прошло пятьсот лет. Ярило понимая её настрой, качает головой, складывает ладони вместе и утыкается лбом в них. На лице усталость, а в голосе тоска и удрученность. В каком-то смысле ей жалко его.

— Ладно, живи где живешь. Главное, что с тобой все хорошо.

Она тянет ладонь к нему, гладит по голове, взлохмачивая солнечные волосы. Он напрягается, но следом успокаивается, позволяет делать ей это. Морена улыбается, тихо говоря:

— Так бы и сказал, что скучал и поэтому позвал.

Ярило усмехается, опускает руки на колени, поднимает голову и смотрит на неё, большие глаза цвета весенней зелени. Она останавливается, убирает руки с его головы.

— Я так устал, Мара, — на грани отчаяния шепчет он. — Я устал управлять всем.

Она помнила совсем ещё юного вечного мальчишку, когда-то они резвившегося в цветущих лесах Тайги, а теперь каждый занял свою роль. Тяжелая, громоздкая и больная, но важная роль которой стоило следовать всю оставшуюся вечность. Как бы тебе не было противно и больно, юный бог.

— Я опять предлагаю, но все же может кому-то передашь власть? — осторожно говорит она.

Ярило яростно качает головой, хмурится устало.

— Нет не могу. Не по закону мировому будет передача власти.

Морена вздохнула, спокойно принимая отказ названного брата, понимая всю историю, которая стояла за этим. Посох Алатырь вместе с властью главного бога в пантеоне Ярило получил от другого более хаотического и древнего бога — Коляды. Он обучил всему, передал все старые, покрытые пылью и песком знания и ушел, растворившись в неизвестности.

Возможно он тоже, как и остальные хнотические существа, стал реликтом мертвым, думала иногда Морена.

— Тогда отдохни, не знаю. Может сходи в Явь, пропусти по стаканчику браги.

Он вздыхает тихо, трет глаза, а в движениях, словах, интонациях сквозит тяжесть веков и печали. Мара смотрит на него жалостливо, теряется взглядом в этих морщинках в уголках глаз, едва заметной хмурости золотых бровей и тяжелой интонации голоса. Ей самой больно, режут словно ножом наперекосяк, собирая по кусочку мяса. Брат не по крови, но названный, больше друг, а ещё больше семья родная, которой не было. Чувство странное, щемящее похожее на то, когда Бадняк сжигает ритуальное полено в кострах зимних на день поворота солнца. За версту чуяла она его, проказливого карлика, что каждый год совершал сей ритуал. И сейчас словно скребет своим поленом по стенкам печки, поддувая огонь страшный.

Не привыкла она видеть его таким блеклым, погасшим солнцем весны. Ох, как не привыкла.

— Я могу остаться здесь, помочь чем смогу, — она тихо произносит, утыкается лбом в мальчишеское плечо бога, обнимает ласково и осторожно. А у самой скребется сизое полено в душе, разгорается в огне зимнем от тусклой боли.

Ярило вздыхает тихо, теплым дыханием опаляет мороз и стужу. Он жмурится рьяно, прогоняет непрошенные слезы слабости, а тело поворачивает, чтобы удобнее было её обнимать. Сжимает извилисто расшитую ткань платья халадаай, ярко белый с вкраплениями узоров синего и серого под стать ей, думает он. Слишком не так, слишком больно и слишком сложно для весны и зимы.

— Прости, что не пришел. Прости, что оставил тебя.

Ярило гладит её по спине, задевает кончики волос распущенные, вьющиеся и мягкие как первый выпавший снег. Морена всхлипывает, трясется от сдерживаемой истерики, льнет к нему как к спасательному очагу в печке зимней ночью. Она не специально, истерика сама собой вылилась из неё буйным потоком.

— Не извиняйся. Я знаю, что у тебя много обязанностей.

Её голос тих, её голос треснутые осколки стекла и снежная буря в полночь среди лесов. Морена смиренно принимает, смиренно успокаивается и не уходит, знает ему тоже сложно. Сын хаоса и весны, рожденный чтобы хранить посох Алатырь, возглавлять и управлять всеми тремя мирами. И волчья девчонка, брошенная собственными родителями и сбежавшая в далекие горы и лес.

Она вздрагивает, когда длинная морда трется о её нос, опускает голову и смотрит на огромные зеленые глаза Клыка, что змеем обвился вокруг ног. Пушистая белая шерстка, огромный хвост помело и добрый взгляд.

Ярило рассмеялся, оторвавшись от неё и потрепал волка по загривку.

— Кого это к нам принесло, а Клык? Я скучал дружище.

Клык поднял голову, издав тихий вой больше похожий на скулеж собаки. Морена закатила глаза, улыбнулась, а руки вытирали слезы с щек.

— Дурачок ты мой.

Волк древняя сила стихий зимы, воплощённая и подчиняющаяся ей, да и яркое солнце весны Ярило. Вот и все её близкие друзья, и семья.

— Хитрюга, — он вытащила из халадаая горстку сахара и сунула в открывшуюся пасть зверя, знает подлец что угостят его.

Позже ближе к весне жизнь проснулась к празднику жизни готовится нужно было. Масленицу проводят в Яви, что блистает ярче обычного, а призраки снуют туда-сюда сильнее. Накрыли гигантский деревянный стол скатертью самобранкой, поставили большой самовар и расставили вкусные угощения в тарелочках с резными боками. Дерево великого Рода в которое превратился один из древних богов когда-то, виднеется на вершине гор.

Боги похожи на ворох улей пчел, разговаривают, смеются и громко восклицают. Её это раздражает, она, которая привыкла к тихим лесам Тайги и снежным бурям по ночам во время охоты. Велес и Стрибог, Мокошь и Святовит, Семаргл и Дажьбог, все они теряются в калейдоскопе ярких вспышек солнца, цветастых стекляшек в украшенных окнах изб.

Она садится на дальнее место, на край скамьи подальше от особо говорливых, рядом с Хорсом. Морена учтиво кивает головой, вежливо улыбается.

Он находит её быстро, чутье или нет, не ведомо сей ответ данной тайне. Он идет, зная тайну древнего пророчества, помнит слова Яровида сказанные на той горе в полях ячменя. Гильгамеш бы добавил со сарказмом, что не отворачивайся от судьбы раз такие дела наступили. Улыбка, платье на манер северных народов зимы и собранный в огромный пучок на затылке волосы. Памятуя о том, что пришел поздно (хотя не специально), ненавязчиво уходит от разговора с Ярило, тот лишь пожимает плечами, садится во главе стола. Понимает, возможно догадывается, но виду не подает.

— Доброго вечера, милая госпожа морозов, — он давит странное приветствие, садясь рядом. Хорс закатывает глаза, переключая все внимание на Ивану Купалу, вовлекая в разговор о весенних птицах и кованном железе.

Она давит усмешку, делает глоток ячменной водки и хладным, тяжелым взглядом из-под белых ресниц смотрит на него. Ушла бы, клянется Морена, ушла бы на другой конец Яви лишь бы не видеть эту угловатую морду напротив, но не уходит отчего-то. Остается на зло самой себе. Кто-нибудь выдерните её отсюда, дурочку несчастную, играть с князем Нави меньше всего хочется.

— Не помню, что бы Ярило приглашал гостей из сырой Нави.

— А я сам пришел, меня никто не звал, — он делает акцент на первых словах, игнорируя щемящую кости боли от запаха стужи, что витает вокруг неё. — Ярило прекрасно знает, что у многих богов дела.

Хорс склоняется ближе к Купале, кажется шепчутся о грязных слухах вокруг Макоши и Велеса. Ярило закончил говорить свою торжественную речь о начале года, весенних планах и новых дорах от людей, значит официальная часть подошла к концу и можно делать кто что желает. Перун чопорно переговаривается со Святовитом, тот молча кивает, хлёсткая брагу из стакана. Макошь и Велес милуются о чем-то. А других богов Кощей уже не слышит, внимание дымкой пара рассеивается, сосредотачиваясь на Морене.

Пропади все пропадом в огненной пасти Рарога! Предательница птица двуногая.

План был быстрый; проверить и опровергнуть слова Яровида, пропустить по стаканчику ячменной водки с Ярило, к концу вечера со спокойной душой покинуть Явь и вернутся в мир людей. Забыться, исторгнуть противные, вязкие слова правды (он чуял, нутром чуял, что правда, но сам себе не признавался) и забыться в вихре тленного бытья. Да даже Гильгамеш бы так сделал, он уверен! Обаятельный прохвост, воин кровавый и просто не глупый парень, чем не сказка для любой девушки? Гильгамеш знал это поэтому с лихвой и охотой дурил головы девкам, обещая несметный богатства и счастливую жизнь.

Да только кажется он был благороднее самого Кощея, возвещая вечно о том, что жизнь — это жизнь, а коли появится девица прелестная, так он, красив, учтив и обходителен будет. И мог Кощей рот открывать и закрывать в безмолвии как рыба подводная, не имея слов чтобы ответить. Потому что знал глубоко внутри своего костяного нутра, что друг прав. Сам сейчас испытывает на себе подобное.

— Али сам пришел, так значит образумился сын блудный? — и в ответ она смеется коротко, чуть отводя взгляд в сторону, но определенно беззлобно и искренне. — Сын Навьи, образумился на радость родным.

Он не делает ничего особенного. Не пытается играть и жеманничать как князья людские или отец, говорит, что думает, а сам улавливает в её интонации знакомые нотки сарказма, свои собственные. И будь он трижды прогнившим внутри, но чувствует, как подкупает это.

Ближе к ночи несколько богов покинули общий стол празднества, остались особо говорливые и любопытные желающие перемолоть кости всем знакомым. Хорс и Ярило все еще сидели за столом, обсуждая новое пришествие фараоновой династии на трон Кемета. Дажьбог и Перун скрылись в дверях избы, что именно обсуждая ей было не ведомо.

Макошь сидела на скамье, согнув ноги в колене, самозабвенно расчесывая густые волосы цвета ячменя Велеса. Она самозабвенно проводит деревянной расческой по мужским, сухим волосам. Между ними тишина, но тишина спокойная, умиротворенная и ласковая. Тишина не напряжённая, мягким одеялом накрывающая их.

— Смотри кто идет, — тихо вопрошает Велес, открыв глаза с легкой ленцой смотря в сторону новоприбывших гостей. — Злые какие.

В нотках голоса его она слышит язвительность броскую, хлесткую и сама не может не согласится с ним. Сварог мрачнее тучи, разодетый в свою одежду для работы кузнеца, а рядом красавица, но насквозь прогнившая жена Лада.

Молниями громкими подлетают к болтающих о новостях заморских Ярило и Хорсу. Краем уха Макошь ловит крики громкие, бранные речи грязные, а сама продолжает расчесывать волосы колтунами запутанные на голове Велеса. Она чувствует, всем своим нутром божественным как ему хорошо, как ловит он спокойную волну жизни, закрыв глаза и наслаждаясь.

Да и Макошь сама, ласкова водя расческой деревянной, мурлычет от удовольствия, поймав странно простое счастье в этом действие.

— Где она?! — возопила Лада, источая гнев древней силы.

— Закрой свой рот, она вольна быть где угодна! — вторит ей голос мужа.

Он поворачивается, смотрит на неё из не подстриженной челки, колтунами забитая тоже и улыбается. Макошь приподнимает бровь недоуменно, молча вопрошая что не так.

— Давай, чтобы у нас не было, — Велес хихикает звуком похожим на колосья ячменя качающиеся на ветру.

Макошь смеется, не решая продолжать разговор об этом, соглашаясь с ним. Знает прекрасно жизнь нелегкую чужих семей богов, понимает и позицию Велеса, что не ровно дышит к ней. Коли так говорит посевной бог, значит не дурачок Иванушка, она согласна.

862 год нашей эры.

Явь рассеянный дымок ранним утром появляющийся после морозов. Дымок слабый, беспросветно серый и унылый. Духи беспокойные оседают в корнях вечного дерева, рассыпаются дымом.

Правь трещит звоном оружия металлического, доспехов крепких. Беспокойные боги, значит беспокойные люди, таков порядок древний.

Чужеземцы, вздумавшие прийти и учить жизни, посмевшие порядок вековой нарушить, переполошить и людей, и богов. Чужеземцы, посягнувшие на древние основы речей и букв, глаголющие о какой-то благой вести.

Любой бы из богов вздыбился боком рассерженным!

Они восседают в покоях своих, одной из тысяч покоев что расположены в Прави для богов, желающих остаться на подольше, а не возвращаться в свои царства, в свои стихии. Шелковые простыни на большой кровати, заморские, привезенные из Греции, скромного вида стены, напоминающие о былой жизни и балкон с роскошно вырезанными перилами.

— Иноземцы проникли, — шепчет Мара, дотрагиваясь кончиками пальцев до груди мужа, проводя ладонью.

Её любовь жгучий холод, морозный треск поленьев и боль от первой охоты. Его любовь тленность бытья, запах ссохшихся гортензий и старых могил где лежат останки костяные.

— Да.

Он в потолок смотрит про все случившееся думает, анализирует чтобы четко понять. Морена правда отвлекает, пальцами морозными касается косоворотки цвета крови запекшейся. Царство доверенное, гниль мира подземного смешивалась со стужей морозной, когда она рядом. Теперь он князь, теперь он князь Нави. Новое знание эхом отдавалось в мозгу, отскакивало от застенка и проникало в подкорку для пущего осознания.

Странно, странно и тихо внутри.

В прошлом увиливая активно от ответственности, теперь почему-то получив власть, все не казалось таким загнивающее скучным как прежде.

За окном божественная ругань слышна, кто-то спорит, кто-то ругается на чем свет стоит. Она не обращает внимания, поднимается слегка, тянется к тарелке с творожным пирогом и кусочек маленький выхватывает. Новые слуги Прави — кикиморы оказалось, что хорошо готовят.

После кровавого переворота, Перун сиял ярче прежнего как доспехи только начищенные, радостно воздавая молитвы солнцу. Никто не сказал ничего против, не нашлось желающих пойти против громового раската до божественной сущности прорезающее тело.

А Ярило скрылся тенью, бродит в мире людей, ищет себя по кусочкам собирая что осталось. Морене больно до одури за него, сорваться бы в пути за ним, да только не будет. Уважает его, знает, что только раздражать будет, а ему одному побыть надо.

— Возьми, — протягивает вторую половину ему, а у самой губы в крошках измазаны. — Отвлекись.

Кощей послушно принимает, кусает, вкус творога искрится и растворяется на языке, а глаза смотрят на неё спокойно. Мара заходится дыханием порывистом видя во взгляде бурю веков и костяного тлена, сын и князь Нави. Ни с кем не спутаешь и не обманешься. Он рукой касается щеки её, ласково крошки убирает задерживается правда на губах.

— Ты думаешь это нормально, неизбежность?

Вопрошает про всю ситуацию и переполох в землях древних, никак иначе.

— Мы должны меняться и обновляться подобно природе.

— И то верно, — кивает он, руку на щеку кладет, осмелиться хочет на что-то.

Его любовь костяные останки после пожара, убийственный запах разложения и горечь на языке от пепла. Её любовь буйство морозной стихии, белые краски пустыни снежной и хруст снега под ногами. И никуда им от этого не деться, тянет оковами древними друг друга. Больно, да, но так до одури хочется. Ему так хочется быть понятым, так хочется, чтобы разъяснили что творится в голове, помогли понять. Потому что он не в силах справится с бесконечностью Черной Пади, что внутри таится, перейдя от отца с княжескими владениями.

Кощей наклоняется, руки спускает к талии тонкой, обнимает и в поцелуй сладкий, морозный вовлекает.

Белое, красное, розовое. Закат льется, меняется подобно вину греческому на землю, на траву, на снег и проливается на одежду. Кровь бордовая, кровь, запёкшаяся смешивается с вином и криками древних духов умирающих. Перун кричит истощено, возвещая о неправильности бытья, а внутри чешется желание, править еще-еще-еще до скончания веков. Морена бутылку в руке сжимает, крутится, пьяно смеется, идиотом называя его, а сама понимает тщетность попыток цепляется за старое. Все разрушится, останется лишь вкус ячменной браги и смех детской жизни только рожденной.

— Ничто не вечно, — буднично однажды говорит ему Морена. — Смирись, Перун.

А сама под руку мужа берет, смеется радостно и исчезает в мертвых землях что ведут до Нави и ссохшиеся тьмы.

Бог-мертвецов.

Богиня-морозов.

Семья уродов и идиотов как за глаза их называет Лада, напиваясь до беспамятства в кабаках столичных, падая на руки к мужчине очередному.

Морена смеется изломанно, ногу на ногу складывает с затаенной, царственной любовью мертвые земли Нави оглядывает, а потом на мужа. Пускай все сгорит в огне обновления, прожжется древним пламенем вечности. Она всегда была за все перемены, за новое в угоду старого. Не так страшен реголит вечности, как превратиться в жадного до безумия власти существа.

Явь трещала, ходуном ходила, а земля трещинами покрываясь, осыпалась в кисельные реки, исчезая навсегда. Мертвые кричали, умоляли о пощади, умоляли о безропотном забвение, а Перун нахально, злорадно улыбаясь повторял раскаты грома. Народы уничтожали народы и так будет с начала времен и до скончания веков, пока мир не поглотит великая вечность, в которой нечисть злая обитала.

— Это наскучивает, — подмечает однажды Хорс в пустоту.

С колесницы солнечной слезает в руках обожжённый, горячий солнечный диск держит. Убирает его в дальний ящик в одном из чуланов Прави, накрывает пледом колесницу свою и дверь за собой закрывает. Теперь уже не так важно кто будет укрывать солнце от нечисти, теперь это будут делать другие, другие что придут на смену им.

— Закроет ли наш благоверный глава Правь? — звучит как аксиома, хочется верить ему, но знает, что не так.

Мара в платье темно фиолетовом стоит, расшитые узоры северных народов на ткани в волосах шпильки дорогие, а на шеи ожерелье, все кричит о покое о уюте в их с Кощеем доме. Не завидует Хорс, скорее искусно скрытая тоска внутри скребется. Чем теперь ему заниматься раз его прямые обязанности никому не нужны сейчас?

— Не думаю. Правь никому не подчиняется. Оно само как единое существо подстраивается под перемены жизненные, — заученным тоном отвечает.

Он дольше Мары живет, один из сыновей древних, давно сгинувших в полях, горах и вулканах сил первородных, хнотических. Ну а толку от этого мало было, время всех их уравняет кем бы они не были.

— Перед вечностью мы все равны, — улыбаясь учтиво, насмехаясь говорит она.

Смех пьяно-истерический вырывается из него и не сразу проходит. Фальшивое, напускное веселье настолько бредит душу, что Хорс уже и не помнит себя, потерявшись в прострации. Другие же боги равнодушно отошли от дел, а он даже не знает где скрыться, чтобы в вечности напиться.

— И уровняют нас всех, сожгут деревянные кумиры и падем мы, — буднично-весело восклицает Мара, кажется наслаждаясь происходящим. — Капища падут к ногам новых людей.

Укол несправедливости, небольшой и крохотный в самое сердце. Мир разрушается, крошится на куски горные, а она смеется, наглая тварь! Хорс дёрнулся в ее сторону чтобы руки сомкнуть на тонкой женской шеи и душить-душить-душить. Она не понимает, не знает какого это. Рожденная позже их всех, смеет ещё тут препираться и насмехается над традициями древними!

Тварь-мразь-коровья девка! Как смеет она! Она согнулась по полам от боли, воздух из легких вышибло ударом, да вот только смеется ему в лицо, белесые свои глаза на него навела и скалится волчьи.

Никто не умрет, они оба знают правило. Но руки, чешущиеся что, ни будь сломать-уничтожить-раздробить так тянутся.

— Закончил, мелочный сукин сын? — хрипя, задыхаясь от рук что сильнее сомкнулись на шее, надавив на артерии.

А в глазах мысль, как искра четкая и ясная для него и для нее. Я тебе позволяю делать это, если бы хотела выбила всю божественную сущности из тебя.

Хорс моргнул несколько раз, отпрянул, руки ослабил на шеи и отпустил её, отойдя в сторону. Коморка для хранения божественных оружий и трофеев показалось на маленькой кроличьей норой.

— Гореть тебе в пламени Сварога, — с усмешкой отвечает она.

И исчезает в тенях коридоров, сливаясь с ним единым целом. Новая способность, наверняка теперь и нечисть подчинялась ей с кривой улыбкой, думает Хорс.

Истина в желание диком двигаться вперед несмотря ни на что. Ломайся, трескайся льдом снежным, но собирайся вновь и изломанный, покореженный трудностями двигайся вперед. Вот в чем смысл существования, вот в чем смысл не останавливается и жадно впитывать все новое.

Незавидной участи древних реголитов, в которые превратились старые боги никто не хотел.

Новый князь сын степей далеких, сын князей храбрых, погибших в сожжённых башнях на вершинах холмов, возвещает о новом, уничтожая и топча старое, а на них строя новое. Не могут они дать ту силу, ту власть, что так нужна против новых врагов, степных разбойников что набеги на города совершают. Вот не могут и все, хоть стой, хоть падай замертво. Для новой проблемы, нужны новые решения.

Года стекаются песчаными вихрями, отблесками звезд в небесах и отголосками голосов давно почивших и отправившихся в Явь людей. У них нет свадебных обрядов, однажды говорила ей Яга. У них нет песнопений родственником на разделение солнцеликого хлеба и вкушение соли, нет слезливых родителей провожающих в последней путь уже не девочку, а женщину. Они миражом и архаичностью рожденные, сотканные из потухших звезд и эгоистических желаний людей.

Пустыня ссохшихся костей, бескрайняя, глубокая и без видимого конца и начала. Они стоят повязанные за запястья лентой цвета крови, а напротив костер где отплясывают скоморохи мертвые, где сатиры, приглашенные из других мест на свирели, играют, а домовые на гуслях струны дергают. Возвышаясь грозной тенью Яга стоит, руки к небу подняв и распевая древние слова, что видели начало времен и конец всей жизни.

Повязанные кровью, костями зверей, пеплом и вечностью что дланью своей хватает за ладонь твою, не отпуская. Когда судьба сплетается узором диковинным на полотне ковров, когда жизнь подкидывает факелы горящих дней новых и существовать уже не так страшно одной. Главное, что был тот, кто рядом.

Они капают кровью с порезанных ладоней в чашу с вином, а Яга сверху сыпет сушеных гортензий, не переставая заунывно, по хаотичному запевать как делали жрицы фараоновы в глубоких пирамидах Та-Кемета взывая к своим богам. Да только им не к кому взывать, только к силам хаотичным, жухлым и стылым как сама Мать Земля.

— Да сгорят поля ячменя, да возвышающиеся башни сановные раскрошатся в прах.

Она делает глоток из чаши, передает ему и тот повторяет за ней.

Повенчанные Живой на полотнах жизни, сожганые в костре хаоса и смерти с запахом сухих гортензий.

У них ритуальных обрядов как у смертных, у них нет ничего только красота небытья и переливы зимних капелей, наступающих после зимы.

Война, война и кровь. Много крови, люди пляшут и хохочут, издеваясь над вверенными им смертными. Смертные воздаяния дают на капища, быков режут и хлеб с солью приносят. Но их боги, их лживые и архаичные боги молчат.

Их боги вином заливаются, утопают в эгоизме и саморазрушение. Их архаичные и древние боги, когда-то способные на многое молчат. Никто не ответил, и никто не спас стайку девиц, которых варвары увозили из родных земель. Никто не спас несчастных жен чьи мужья зарезаны были в смертельной схватке с чумазыми, разодетыми в шкуры всадниками.

Никто не пришел на их зов. Они ничего не могли, потому что слишком слабы.

Никто не пришел. Они боги посевов и урожаев, зимнего холода и смертельной тишины Навь, яркого солнца и жгучего, расплавленного металла. Мир сам их исторгает из себя, превращая в предмет насмешек и издевок.

Людям новая надежда нужна, людям новый смысл жизни нужен. Иначе никак, иначе нельзя. Люди слабые существа, податливый пластилин состоящий из страха и упреков.

И оно приходит, новое и светлое как раскат грома в темным ночных тучах. Да только это не Перун чудил, не сумев сдержать приступ гнева. А настоящий луч солнца надежды появился, возвещая о новых временах.

Стрибог однажды вечером подмечает, стоя рядом на смотровые площадки Прави и наблюдая за брожениями смертных внизу. А любопытная Макошь подхватывает, разнося вести по всем трем мирам.

К концу вечера и начала ночи было решено устроить пир, возвещая о спасении и новых надеждах на жизнь. Ведь боги не так далеки от смертных в приступе исступленной ярости и боли разрывающей грудную клетку, ищут надежду.

Кажется, они и забыли про странных людей из Александрии, что казалось совсем недавно приходили и исказили древний алфавит, возвещая о новой религии. Забыли про сожжение Аркону и погибших Святовита и других местных богов. Маре смеяться до исступления хочется, рвань кожу на себе и вгрызаться в чужие глотки, разрывая позвонки.

Отвратительно как коротка у богов память. Вечность и небытие высасывает все эмоции, оставляя лишь глухой стук камешков гальки на воде. Потому что ведь не они же погибли? Нет. Значит все нормально.

Ей одной неведомо, что надо праздновать. И стоит ли праздновать вообще? Буквально признают себя не способными ответить на мольбы гибнувших людей, вместо это вливая дорогое греческое вино во рты и разглагольствуя ни о чем.

Вот мать пьяно обжимается с Перуном за углом избы, ластиться к нему как кот к сметане и жмурится довольно, довольно. Порядочно она выпила, да и Перун похоже не против этого. Он проводит одной ладонью по талии, касаясь шелкового прозрачного платья и вторую в волосы вплетает, сжимая пучки сухих блеклых прядей. Тошно, тошно и до отвращения больно.

Мара голову отворачивается от этого действия, кривит губы и шипит ругательства.

Кощея нигде нет в гомоне голосов, перезвоне плошек деревянных и нескончаемо льющегося вина. Да и не придет он, Морена точно знает и чувствует, как перемену осени на зиму. Он ненавидит шумные праздники и пьянство.

(Что смешно учитывая, что каких-то несколько тысяч лет назад он был заядлым забулдыгой)

Вставать искать не хочется, продираться сквозь толпу пьяных тел хочется ещё меньше. Перегаром несет ужасно, она нос платком закрывает и морщится в отвращение немом. Полудницы кривые, изрезанные лоскутки и камешки солнца, отвалившегося от него и обретшее сознание, ходят в толпе и кривят губы в усмешке, одни зубы острые видно лишь. Тоненькие, худенькие и бледные красавицы, приглашенные Перуном для развлечения.

Вот Макошь плещет под руку с Велесом рядом с заливистой свирелью молочной белью покрытых девушек Вил, что из самой глубин воды восставшие. Вот Хорс разнеженный вином и музыкой мертвой из самих глубин океанской пучины, кружится в вихре с кучкой полудниц и смеется, смеется до хрипоты счастливо и громко.

И вот, и вот и еще много-много раз вот.

Последней каплей терпения становится ускользающий облик Лады рыдающей, искаженного гневом лица Сварога и сладкий мимолетный поцелуй, что запечатлел Перун на губах Додолы. Пухленькая, маленькая и обтекаемая как сам дождь, который просят неустанно, устраивая ритуальные танцы.

Морена подрывается быстро с лавочки, разбуживает задремавшего рядом Дажьбога. Тот подрывается, пытаясь клюнуть в щеку на прощание. Пьяное дыхание обдает ее и следом летит пощечина по мужской щеке.

— Тварь.

Она разворачивается и быстро шагает прочь с вечеринки, не оборачиваясь. После смерть дрожащей пассии, Дажьбогу напрочь отшибло сознание, заволокло туманом силы и духоты. Он стал путать её с ней, временами влезая в объятия или поцелуи, сладко нашёптывая имя чужой женщины смертной.

А перед глазами образ сладострастный стоит, матери названной. В голове же смех задиристый Коляды раздается, что их с Ярило растил. Коляда нашедшей ее под сенью зимних елей, девчонку зверя, пытающеюся глотку щенку волку перегрызть.

Но Коляда ушел, превратился в черный реголит вечности, а они остались, как и остальные новые боги. Быть ей последней сукой и тварью, что не ценит мир, но терпеть она не намерена произвол. Чем в муках душевных страдать, бросится прочь стоит.

— Надоело, как же надоело все это! — во весь голос возвещает она, оказавшись далеко, далеко за пределами Нави.

900 год нашей эры.

С каждым последующим поколением смертных она опускается все ниже; уходя туда, все глубже погружаясь в Навь, а губы намертво застыли в холодном, опушенном виде, больше не изгибаясь в улыбке. Дальше-дальше-дальше до самой Черной Пади, чтобы укрыться, чтобы спрятаться. Чем обширнее разрастается страна, тем бледнее Мать Сыра Земля становится. Чем громогласнее кричит Перун про чепуху о былом наследие, тем непреклоннее становится Мать Сыра Земля. Чем чаще некоторые из их пантеона уходят, становясь реголитами черными, тем зацикленное становится Мать Сыра Земля.

Растворение в своей истинной стихии.

Губы трогает едва заметный смешок, стоит услышать шепотки о «Родине матери» от встречных теней и нечисти. Э во-но как повелось, вот в кого она для них превратилась. Чуток, совсем чуток это даже тещит её остатки человечности. Может было не все напрасно.

Древние жертвенники пали под новым временем, сжигаемые факелами ратующих людей чьи предки совсем недавно приносили мясо и хлеб старым богам. Не это ли самая древняя, гнилая кара для всего старого? Погибнуть в вездесущих кострищах, исчезнуть в вихре времен и остаться блеклым следом давно забытого величия. Историю не пишут победители, историю пишет вселенная, а у неё свои планы на всех нас, тварей дрожащих, живущих под солнцем.

— Где Велис с Макошью? — поинтересовалась однажды Морена у Яги.

Черноземная земля безвременья и тьмы, переходный пункт между Навью и миром живых. Здесь среди сгнивших деревьев, черных палёных колосьев пшеницы и не замолкающих воронов, летающих в небе, восседала избушка на курьях ножках. Смельчака или героя, отважившегося найти путь сюда для того чтобы встретится с темной ведуньей ждало испытание на смекалку. Если он или она проходили его, добираясь по черноземным полям, преодолевая костяных стражей, то в конце могли получить исполнение желания сокровенного. Но исполнение было с подвохом, тая в себе нравоучительный, больной урок — цени что имеешь.

Один из сыновей мелких князей, бегающий в обличие волка может подтвердить.

— Реголитами стали, милочка.

Яга кости перебирает, на кремово-белых поверхностях рунические символы выдавлены. Лицо морщинами незатронутое, темное платье в мелкий сетчатый белый рисунок, а на голове кокошник маленький, аккуратный для повседневной носки, не на праздники. И пахнет от неё гортензиями ссохшимися и костями, напоминая об истинной природе ее существа.

— Жаль.

Мара рассеянным взглядом в окно смотрит, проплывающие на небе облака ночные и темень непроглядная, дальше носа не увидишь. Не холодно и не пусто, одиноко и горько, наверное, быть живой и мертвой. Когда время тянется слишком быстро, когда сознание и чувство бытья уплывает как песок морской не вольно можно стать апатичной.

— Что кости нагадали?

— Перемены и смерти, — она перебирает белые, накрахмаленные косточки бобра и зайца. — В общем все как обычно.

— Как обычно.

Жизнь сотканное полотно Живы где бы эта старуха сейчас не была, миллионы нитей прошлого и будущего сплетаются в полотно цветастое, яркое, покрытое рисунками разнообразными и живучими. Ничто так не отрезвляет, позволяя заглянуть на мир с другой более глубинной, архаичной стороны. Позволяя увидеть насколько заботы простые тривиальны и насколько всплеск жизни всего лишь взрыв звезды в космосе, поглощённой червоточиной.

Рядом лежало блюдце серебряное с яблоком наливным, красивым. Яга тронула пальцем яблоко, покатится заставив и продолжила перебирать косточки.

— Покажи мне городок, покажи мне шум дорог, яблоко дорогое.

Морена переключилась тоже, решив временно притупить беспокойство за Кощея. В военном полку князя выступая, должен он вернутся на землю родную и должны они отправятся в путешествие по местам величиям древних шумеров и аккадских царей. Новый князь сменивший старого отличный полководец и Мара уверена, что все вернутся живыми. Не зря того князя кличут в народе Вещим.

Яблоко закрутилось по блюдцу, медленно проступала картина одетых в доспехи громоздкие и на конях воинов, что гордо шествовали по главной дороге Новгорода. Замыкал процессию князь Олег, гордо вздернутый подбородок, густая борода и волосы и горящие умом глаза. Яга хмыкнула, ноготками черными царапая поверхность костей, а сама смотрит на блюдце.

— Э какой князек, — с холодным уважением произнесла она. — Хороший.

Мара кивнула головой, думая, что не зря волхвы и жрицы прозвали его вещим. На лицо помеченный Перуном, сын неба и гор, никому дорогу не уступивший и врагов в огне праведном сжегший.

Время протекает медленным стуком копыт и запахом дождя. Пески, много песков повсюду. Бесконечное начало и не конечное продолжение, тут начинается самая выживаемая жизнь и заканчиваются, умирая самые халатные идиоты, посмевшие пересечь Красную Пустыню.

— Да иди ты!

Мара растерянно слушала роптание служанки, которая говорила что-то про «великих господинов» и «пьянство». Хладные полы царственных хором (она с трудом силилась запомнить новые имена некоторых вещей в чужих краях) обдувались южными ветрами из открытых окон и это как никогда лучше успокаивало нервы. Она чувствовала, как кипит жгучая сила морозов.

— Веди меня!

Служанка поклонилась и быстро пошла, петляя между коридорами и комнатами знатными, Морена поспевала за ней.

Они не болеют, боги или чем бы они не были, никогда не болеют. Но это не значит, что им не может быть плохо. Нет неуязвимых. Сама она сталкивалась только с тем что прилетало при драках и охотах. Мара могла бы многое рассказать о том, как отсечь конечность нечисти из Черной Пади или как покалечить охотников, не убивая.

Только похоже Гильгамеш, Сет и Кощей умудрились открыть для нее новые грани возможностей. Эти трое умудрились украсть курительную траву у жрецов из храма Осириса. Ну ладно Сет, но эти двое че полезли!

Мара иногда терялась в тонких душевных нитях жизни и взаимоотношений, не зная, как поступать. Но с этим всегда готов был подсказать Кощей.

Что делать с обалдевшим мужем и его друзьями она не знала.

Затолкать Гильгамеша и Кощея на циновки получилось, не с первого раза правда, но не без помощи служанки Ифе, поминутно припоминающей всю Эннеаду богов. Поблагодарив несчастную, Морена устала осела на лавочку деревянную, спиной прислонившись к холодной стене. Чуток отдыха после тяжелого дня, перемещения на такое далекое расстояние и парочка кружек финикового пива (что на её вкус было отвратительнее чем брага) и спать.

С коридоров раздался какой-то шум, и Морена встрепенулась. Оглянувшись на храпящих за милую душу Гильгамеша и Кощея, она встала проверить. По заверениям Сета данный храм был воздвигнут в его честь, и гости сюда редко захаживали, парочка служанок-жриц и все.

— Ты чего? — спросила Морена. — Иди проспись.

Сет сидел за столом, на нем стояли чаша с вином и пиала с фруктами. Но то ли он совсем не понимал, что происходит, то ли травка была забористая. В любом случае Мара была против всех этих игрищ с галлюциногенными травами, грибами и прочим, считая осквернением внутренностей.

Сет какой-то растерянный, растирая плечи, а когда посмотрел на неё мутным взглядом, будто не очень понял, что сказали. Морена знала от Гильгамеша о смачном скандале на весь Та-Кемет с убийством Осириса и предательства жены Сета.

Может из-за этого? Вполне возможно.

— Идем.

Сет покорно пошел за Мореной, даже не задавая вопросов. В большой комнате (великие боги, кто вообще запоминает эти странно сложенные слова, уж точно не она?!) Морена легла на третью циновку и вытянула руки. Закрыла глаза и сосредоточилась на морозе оседающим на стылых руках трупов и вихре ледяном.

Температуру в комнате удалось снизить до прохладного бриза. Стало легче дышать. Морена открыла глаза, расслабилась и резко охнула, когда с одной стороны к ней забрался верный волк Клык, а с другой — Сет. Она выкатила глаза в растерянности на него, не зная, как вежливо его согнать с себя. Не то чтобы Кощей ругался на неё, понял бы что это случайность. Но и чужой подушкой для слез она не собиралась быть.

Когда в полу-наркотическом бреду он прошептал:

— Нефтида.

Морена сдалась, пожалев Сета. Накрываясь легким шелковым одеялом, она думала лишь о том, как глупо, а с другой стороны правильно выглядела.

— Прости, Неф, — шепчет он в бреду сна, положив руку ей на живот, а голову положив на грудь. — Прости, прости.

Она медленно вздохнула, чувствуя, как гулко бьется сердце в груди. Мара едва не подскочила от неожиданности его объятий, понимая, что из-за травяного бреда он перепутал ее.

— Все в порядке, Сети, — Морена ласково шепчет, кладет ладонь на макушку головы его и гладит огненно-красные волосы. — Спи, мой воин.

На следующее утро едва солнце взошло на горизонт, окропив мир своим сиянием в пустые своды старого храма ворвались двое богов звонко говорившим о чем-то. Амон и Ярило только приехали из Калькутты, загоревшие, румяные и в новых одеждах. Мара не спрашивает про остальных из пантеона, плевать.

Перун давно уже застрял в горах Тибета, постигая неведомо что для его родственников. Никто не верил в праведные намерения Перуна.

Купала и Дажьбог пробравшись во дворец очередного китайского императора, притворились наместниками местных округов. Какими ветрами их туда понесло, никто не знал.

***

Морена кружится в танце, ведомая Кощеем. Она смеется громко и заливисто над его шутками. Морозное дыхание щекочет его лицо, когда она накланяется ближе.

— Хоҥ мэйии.

Он хмыкает, заправляет прядь белых волос за уши. Косточки в её волосах перестукиваются, венок из гортензий шелестит. Сладковатый запах окутывает его, снег хрустит между пальцами, он терялся в чувствах и ощущениях.

Музыка медленно играла, идея провести бал в Нави оказалась интересной идеей. Куча духов, нечисти, покойников и низших существа, разодетые в причудливые костюмы из шерсти, листьев и рваных ошметков ткани. Тихий гомон голосов перекликался со смехом Ярило, Гильгамеша и Кары.

Стылые ветра Нави дуют из открытых окон комнаты, пахло дождем и тленом.

***

Он приходит к ней позже, овеянный смертями, забрызганный тленом и разложением. Дикий Зверь, одержавший победу над слабыми. Принц мертвого королевства с привкусом гортензий.

Она ложиться на кровать, он нависает над ней, живое воплощение смерти и вечного тлена ждущих всех не упокоенных душ. Древняя славянская притча о его погибели сама вертится в уме, ей хотелось закричать в ответ, что это ложь. Он воплощение самой смерти и вечных мук. В его глазах — вечная пустота и чужие жизни со смертями. В его волосах запутался прах. Он рычит по-звериному, жестко и требовательно.

Морена выгибается навстречу Кощею, подставляясь под мужа. Когда он отрывается на миг, она шепчет морозным дыханием в его приоткрытые губы:

— Миэнэ тапталлаах саллаат.

Морозный вихрь вокруг тихо вторит её словам. Она слышит ритмичный звук варгана вперемешку с барабанами, чувствуя, как в венах забурлила кровь. Глубоко в Сибири шаманы поют жертвенные песни в честь давно забытых предков.

Тени клубились за его спиной, продолжением его тела, то опускаясь, а потом вздымаясь. Она чувствовала запах ссохшихся костей и пепла на руках, прикасаясь к нему. Навь ласково касалось её, оборачивая в кокон из темноты и мертвых духов. Морена слышала быстрый звук варгана и цоканья лошадиных копыт.

Она чувствовала, как истинная форма внутри него бьется о лживую человеческую оболочку, желая слиться с зимними ветрами и вечным тленом смерти. Пытливые глаза Морены улавливают каждую смену эмоций на его лице.

Холод тянется к костям, говорил Ярило. Теперь она понимает насколько буквальным было его утверждение.

Тихий шепот теней вторит её голосу:

— Сэгэртэйим обото.

Её голос обещает голодную и холодную смерть в таежных степях. Её голос — это хруст обглоданных волчьих костей и первого ранения на охоте.

Кощей знает её разной.

— Миэнэ диэлээх хотун.

Морена задыхается, чувствуя его древнюю силу, что клубится под костями, невидимым дыханием смерти в затылок. Ей кажется, что костяная пыль в воздухе — это сила её мужа, которая пропитала все вокруг.

Только с ним она позволяла себе разговаривать на одном из языков народа севера. И то не часто, только в минуты слабости. Среди маленьких балаганов и выкрашенных в древние узоры урасов, она провела все свое детство.

982 год нашей эры.

Правь серая.

В Прави все звуки глохнут моментом осыпаясь пеплом и сухими ветками. Жизнь в ней затихает, останавливается будто погружаясь в вечный зимний сон. Только Мара не использовала свои силы на обители богов, а Перун ничего сделать не может, лишь ворчит и призывает молнии, опаляющие колосья пшеницы смертных.

Да только никому от этого ни горячо, ни больно. Разрушение Прави никто не почувствует. Правь как загнанная олениха в петле времени, подстреленная охотниками перемен.

Все имеет конечность бытья.

У них не рождаются дети. А если да, то это редкое явление сродни сказкам о высоких хищных существах, что в былые времена населяли землю. Они не были подобны греческим богам в жадном порыве любви топя города в крови и войне. Только потому что кто-то не поделил яблоко, а Елена Троянская оказалась красивее чем Афродита.

И когда Нефтида рассказала про Анубиса, Сета и вскользь упомянув семейные распри, что остались в прошлом, Мара решила наведаться к ней. Ей наскучила война и походы нового князя на восточные страны с целью налаживания конфликтов. Весь пантеон смеялся, когда узнали, как князь обхитрил людей восседающих и живущих на мощных лошадях. Или как унизил он князя из золотой страны всех городов, отказавшись становится верным рабом их государства и работать полководцем.

— Я сын Солнца и Земли, Перуна и Матери Сырой Земли. Я не раб, я равный им.

Мара скучающее катала пальцами яблоко по серебряному блюдцу, наблюдая за гордо вздернутым подбородком князя, горящим взглядом и боевой стойки. Уверенность и сила. Перун бахвалился, что его он наделил силой недюжинной. Весь пантеон смеялся и лишь поддерживал главу. Но Морена видела крепость духа и стержень стойкой личности.

— Я к Нефтиде, — бросает она, сидя за столиком и заплетая косу цветочную из волос.

Бросив яблоко в блюдце, решила отвлечься от созерцания событий, происходящих за многие километры от нее. Может новый князь и хороший человек, но как говорили многие упыри тамошних земель где Владимир правит «крестить нас будут, душенька Мореночка». Есть люди, которые воздействуют на князя, да и тот сам горазд стал думать об этом.

Что ж это было ожидаемо думает она, вплетая гортензии в косу волос.

— Я с тобой, — бросает Кощей.

***

Стрибог спешно собирается, натягивая сапоги тяжелые и облачаясь в теплую тунику из мехов. Он не смотрит туда, игнорирует мерзость момента и мечтает, мечтает по скорей удрать покуда пятки сверкают. Его просят только доложить, больше ничего не требуют.

На воздухе свежем оказавшись, вдыхает полной грудью горный озон дождей и наслаждается. Горы Тибета прекрасны, горы Тибета великолепны и достойны стихов кратких, хлестких. Да только он не умеет писать, лишь воздыхать по чему-то эфемерному и воздушно как поцелуй женщины.

Стрибог стучит пяткой ноги о другую ногу, крылышки белесые на сандалах затрепетали, активируясь. В небо взмыв тотчас, он, не раздумывая без карт и чутья силы, полетел в сторону Афин проведать Гермеса и Елену. В сердце ломило от тоски и скуки по задорной, яркой и боевой женщине Спарты.

А они лежат на кровати роскошной, прижатые двое и придавленные запахом свежести древесных почек и жимолости. Лада сладостно потягивается, одетая в шелка белые и с распущенными рыжими волосами. Перун млеет от удовольствия, ладони в кудрявую рыжину запускает и довольный вздох слышит.

— Ты не поедешь домой? — вопрошает она, прижимаясь к его холодной груди и вдыхая запах дождя и наэлектризованного воздуха после молнии. — Это же был простой доклад для верховного бога?

— Не поеду.

Перун обнимает ее, притягивает к себе и целует ласково, по нежному чудно в макушку головы, а сам думает, что красивее неё нет никакого. Никакая Афродита прекрасная, выйдя не из пены, а хоть из пучины морского гада, не сравнится все равно.

Он прятал, зарывая слухи и сплетни внутри себя. Прятал, зарывая вспышки гнева и жалости в земле сырого болота. Прятал, прятал все недостатки и грязные порезов шрам правды так глубоко, что сам запутался во лжи собственной.

Право верховного бога отобрал насильно, пронзив молнией названную сестру Ярило. Отобрал, сжег все и остался один, упиваясь властью и господством над ними и смертными. Но руки дрожать стали все чаще, хмельная брага попадать в рот все чаще, а сила неистовствовала, беснуясь и не подчиняясь ему. Ему! Ему, хозяину, богу этой силы! Какой позор и скорбь до его седины.

(Если она вообще у него будет с такой-то жизнью)

Цепкий, дерганный и злой так его охарактеризовал Сварог, придя в одну из ночей и постучавшись в их «пещеру-дом» на одной из гор Тибета. О как он был зол, каким он резким и мечущимся зверем стал. Метал молнии, сжигал мебель деревянную, а изо рта капала пена как у зверя хищного.

Да вы только посмотрите на него, восклицает и издевается над ним!

Мол Лада с ним поскольку он глава пантеона, сильный и мощный бог их земель, а когда придет время, то расстанется не успеет Перун и глазом моргнуть. Какой вздор!

— Скажи.

— М? — она приоткрывает один глаз и нежным взглядом на него взирается, что кажется сердце щемить начнет скоро.

Да только не впал он в такие дебри болота любви, воспевая и восхваляя ее красоту на уровни поэтом и писателей. О как велико его восхищения тонкого изящества форм, изысканно сложенным черт лица и бледноватой кожи мрамора. Хоть порывайся вперед и покрывай поцелуями все участки кожи, шепча слова сладкой радости жизни.

— Кто я для тебя?

— Мой. И только мой.

Она приподнимается, руки в грудь его упирает и смотрит исступленно в глаза чужие. Рыжие волосы морским каскадом по плечам спустились, а пахнет то как чудно! Персиками и сливами.

***

Громогласный, сухой и резкий матерный крик Яги разносится на всю мастерскую, когда она врывается в каменные помещения гончарной мастерской где сидит Сварог. Он быстро, резко подошла и кинула на заляпанный глиной для лепки стол, мешок с драгоценными камнями.

— Какого лешего я должна бегать за тобой, сукин ты сын!

Сварог поднял голову, руками методично придавая форму, вытянутую для глины, а ногой продолжая нажимать на деревянный рычаг, позволяющий гончарному кругу, крутится. На лице спокойствие и невинность, борода обросла еще гуще, а зеленые глаза едва видны из-под кучерявой копны волос. Как долго он не вылезал из мастерской Гефеста, работая? Судя по всему, порядочно.

— Извини, заработался.

Яга сокрушённо вздыхает, изображая отвращение и злость на точеном белом, хорошо сложенном лице. Не живая и не мертвая, а восклицает по поводу времени хуже Гермеса.

— Коровьи сын паршивый. Мертвец поганый.

Он закатывает глаза, молча выслушивая ее.

Не то чтобы Яга испытывала голодание по обществу, скорее воротила носом аристократически тонким от всякого пустословия и чепухи. Больше предпочитая общение с мертвыми скелетами и иной нечистью, что населяет Навь и испытывая отвращение ко всему живому. И что собственно и является общим качеством у них с внучкой Деда Мороза. Снегурочка с годами становилась все более апатичной, больше предпочитая компанию тишины и вою мертвецов в бурю.

Покинув мастерскую, она поднялась по каменным ступенькам и оказалась на теплом солнце, наконец-то. Духота печей и звон металла о металл ей напомнили вселенскую кузницу душ.

— Ну как?

Снегурочка в мраморное платье одетая, сияет спокойствием и холодностью. Ни дать, ни взять дочь Морены, но нет. Слишком разные, слишком яркие и броские в своей мёрзлости и перестука костей в ночи.

— Гори оно все в пламени, какого зверя я должна бегать за сосунками мелкими?!

В голосе сквозит раздражение и вековое спокойствие, на лице усталость и бледность мертвячая. А Снегурочка не знает смеяться ей или плакать, ведь с ней она еще может почувствовать хоть что-то.

И тошно, и больно, но почему-то не так сильно, как когда-то. Жизнь катиться своим чередом, а сердце морозное в груди то стучит громко, громко, то глохнет ледышкой. И не понять ей, что происходит с ней.

— Прости его, он наверняка не со зла.

Яга вздыхает устало, волосы темнее ночи поправляет и улыбается почти беззаботно. Она редко выбирается из Навь, предпочитая коротать время за чаепитием, разговорами с нечистью и беседами с Марой, которая иногда навещала.

— За кремами в первую очередь.

Кожа трупного оттенка вызывающее и как назло выступала из-под слоя сурьмы и белого порошка мраморного. Экзотические средства по уходу, как подметила Мара заглянув в её шкатулку на столике с зеркалом однажды.

А что еще делать оставалось если она не жива, ни мертва, кожа цвета грязной земли и пахнет от неё разложением и костями? Закрывать, замазывать как изъян чтобы никто не понял и не догадался. Смертные такие слабые и мнительные для своего же блага.

Вдалеке маячили шпили города Афин, встречные ветра приносили запахи специй и зелени. Пора идти в город и заодно наведаться к «ужасно счастливой» семейной паре Гермеса и Елены Троянской.

***

Ох, как кипела его кровь, как лилась желчь и мерзость из его рта в те минуты. О, как громко он кричал до хрипоты и сорванного голоса в конец, как был зол и оскорблён. А она, мерзавка, глазками своими голубыми хлопая, улыбалась натужно и сухо. Елена, милая, милая и ненаглядная, та которой он готов был принести весь мир на ладонях.

Распластаться песчаными дюнами и вечными ледниками под ее ногами, целовать, целовать до бесконечности сухие губы и выдыхать ее имя на ледниках атлантических.

Окунутся в самую глубь тьмы, царапая подошвами сандалий по гравию острому и искромсав собственные ноги, достать цветы из самых глубин Таратара.

Но оказалось ей не нужна вся жертвенность, вся страсть любовная, нежная, трепетная.

Вновь и вновь возвращаясь как цепной пес, млеет и расплывается как бесхребетное существо. Nihil хочется написать ему повсюду, на исцелованных ее губах, хитонах белых, стенах и кровати.

Ревность гулкая кипит в крови, когда видит Елену, улыбающуюся не ему, а Гермесу, что теплой туникой сверху тонкие плечи накрывает. Бьются в ритме канонады внутренние демоны, злые и возжелавшие крови обидчика что увел ее. Ее что должна быть его.

Он спасал, помогал этой мерзавке вовремя Троянской войны. Он дрался за нее и для нее с греками, окропляя землю чистую кровью врагов названных. И воспевал песни о победе, стукаясь чарками с вином о другие и обнимая ее улыбающуюся и смеющуюся.

Это везде был он, он, он и только он!

А не поганец, прятавшийся на Олимпе, распивающий божественный нектар с Афродитой и менадами Диониса и нимфами.

С Гермесом друзьями они, но временами мечтает он придушить поганца. А ревность бурлящим костром ведьмовским внутри него, не гаснет, а только с новой силой разгорается.

Опять и опять он натыкается на стену хладности, припадая к ее ногам и целуя ступни. Гермес стоит в стороне, поймав взгляд Елены и легкий кивок, разворачивается и удаляется.

— Душенька моя, скажи мне что я не так сделал. Милочка моя, скажи почему так холодна ко мне? — шепчет он беспрестанно на коленях стоя и руки, руки обнимают ее ноги.

А сама Елена сидит на кровати, смотрит на него сверху вниз как Цезарь на проигравших гладиаторов и видит он скорую гибель свою, сожжённый в огне безответной любви. Дурак то, думал, что привык к ней и ее халатному характеру. Привык к тому что она меняет мужчин как Афродита шелка свои.

Может и любит она его, но также, как и любит вкусно поесть, посмеяться над сальными комментариями Ареса и чмокнуть на прощанье Диониса. Она не любит одного, она любит весь мир и все его многообразие.

Но не его.

А Гермес как данность бытья, сделавший ее бессмертной олимпийкой.

Ее любовь не созидание чего-то нового, ее любовь мимолетные, расплавленные искры солнца и звезд что на всех распространяются, опадая.

И уходят они с рассветом, стыдливо опаленные колесницей Гелиоса, выведенные на свет божий и показавшие свое истинное нутро прогнившее.

— Я устала от тебя, — звучит из ее уст приговор.

Стрибог вздрагивает, отпрянув от нее, и украдкой смотрит в сторону окна где видна одна из смотровых площадей Олимпа откуда боги смотрят на смертных. Гермес стоит поодаль там и взирает на него с немой тоской и сочувствием, будто бы подтверждая ее слова.

Пусть он оденет ее в дорогие шелка, подарит дорогие украшения и целует неустанно днями и ночами. А он же, может предоставить лишь затхлый дым из курительной трубки, что изысканно окутывал ее лик навеки молодой.

Он поднимается, кладет голову на ее колени и обнимает за талию, смыкая ладони на пояснице. Сердце в груди стучит гулко, больно. И когда он сделался собакой? В самый первый раз, когда отогревшаяся после долгой ссоры Елена позвала его вновь. Тогда и начал расцветать собачий оскал, хвост, виляющий радостно и большие, большие добрые глаза жадно просящие ласки и любви.

Так он и сделался собакой, думает Стрибог.

— Прошу не бросай, голубка моя. Прошу скажи, что ты лжешь.

Елена пальцы в его буйные кудри волос запускает, гладит и перебирает.

А ему ой как захотелось чуднуть, дернув ногой как пес проклятый, когда чешут за ухом. Большой, большой и неуклюжий пес Барбос, что целует руку хозяйки даже когда она кнутом бьет. Приходит по первому зову с улицы он, нечёсаный и блохастый, но счастливо язык высовывающий и гавкающий призывно радостно.

— Тебя слишком много в моей жизни, я устала от твоей навязчивости, я хочу отдохнуть, — шепчет тихо, тихо, а Гермеса, наверное, не видно уже, думает Стрибог. — Мне нужно время, милый. Ты же знаешь все.

Он сглатывает противный ком в горле, сильнее стискивает ее талию в объятиях и вдыхает сладковатый запах винограда и специй восточных. Пропахла, вся пропахла не им. Не горьковатый мак, пшеничные колосья и дымом из курительной трубки. Как давно он не курил, тянись хоть сейчас за сушеными листьями и бамбуковой трубкой.

Он жмурится от удовольствия, чувствуя под щекой и тканью хитона мягкие бедра ее, а ноги болят, болят напоминая, что все еще сидит на коленях перед ней.

— Да, да я понял, — судорожно отвечает он ни в силах найти слов колких, обидных.

— Молодец, — почти любовно говорит она, волосы кудрявые за уши зачесывая. — Молодец, милый мой.

Он дрожит нутром и с болью выдыхает воздух из легких, сладость удовольствия убивает его.

— Да, — тихо соглашается он.

Как в бреду он видит со стороны руки Елены нежные, ласковые что берут его и уводят из комнатки, провожает до места где поудобнее взлететь на сандалиях с крыльями. Как во сне видит и чувствует смазанный поцелуй в его губы, обветренные из-за долгих полетов, звук ее смеха и свою душевную, нескончаемую боль одиночества. Взлетает, летит, а дальше темнота забытья, щекочущее нутро отчаяние.

И осознание, что вновь как пса ненужного погнали прочь его.

***

Место между Навью и границей людей похоже на бескрайнюю пустошь напрочь выжженной земли где иногда слоняется пришлая нечисть, мавки, ведуньи сожжение на кострах и тени былых времен. Куда не посмотрит черная гладь земли простирается до бесконечности и редкие торчащие корни обугленных деревьев. Солнце здесь нет, солнце здесь и не было, стыдливо отворачиваясь от земель именуемых самой пустошью смерти.

Вечная полумгла, вечная тишина степей и рокот перестуков даже не разговоров нечисти местной.

Снегурочка привыкла, но не до конца, а временами ревела в тридцать ручьев, когда отчаяние и смерть щупальцами проникало, дробило внутренности и детские мечтания. Раздирая мясо до костей, ломая до хруста косточки и сжимая в тески сердце, да так что дышать невмоготу.

Но все же здесь ей нравилось больше, рядом с Ягой что ведьмовским премудростям иногда учила и забегающий временами Стрибог, вопивший о тоске и закрывающийся на верхних этажах избы и неделями не выходя.

Так и сегодня вновь случилось, не успела она открыть рот, чтобы поздороваться, а поганец прошмыгнул мимо нее и к Яге, припав на колени и возопив истошно. Она зажала уши ладонями, морщась и толкая дверь избы.

Яга же за столиком сидит, крема разные на лицо свое бледное, мраморное наносит и ни один мускул не дрогнул на ее лице идеальном. Снегурочка еще раз восхитилась чудесатостью хозяйки пустоши, как пребывание в Нави влияло на ее «мертвячье состояние» вмиг превращая в человека. И как отдаленность, нахождение в мире людей заставляло ее понемногу разлагаться.

Однажды она любопытствовала почему так, а Яга ответила, что не знает. В один из дней вечности она появилась подобно Нави, подобно своей избушке на курьях ножках и первым архаичным богам. Никто не знал, как они появились, казалось просто свалились из воздуха в мир новый.

Кощей однажды предположил может люди стали стихии наделять человеческими чертами, преображая их в деревянные идолы и вознося им просьбы и дары. Снегурочке чудилось, что это может иметь смысл.

— Встань с колен, ковер затопчешь.

Стрибог содрогнулся в немой, невыраженной, не выплаканной боли и вздернула голову на нее. Руки его на скамье накрытой оленьей шкурой лежали, а ноги и правда на полу, досадливо. Яга посмотрела на него украдкой, уголки губ в легкой, хитрой улыбке поднялись, а глаза блеснули нечеловеческим, мертвым блеском.

— Чего горюешь, м? Сам же говорил боль она тебе приносила. Радуйся дурак, что весь мир теперь в твоем распоряжение и все женщины тоже.

Снегурочка прокралась к столику большому с самоваром на нем стоящим, взяла пяльцы в руки и продолжила вязать полотно, практический смысл для колдовства которого она так и не поняла. И почему Яга наказала делать это? Но спору нет, слушаться надо и связать надоедливое полотно с кучей узоров неизвестного назначения.

— Так-то оно так, — воздыхая ответил он, зачесав буйные кудри волос назад. — Дикий я, обезумленный отчаянием и ревностью что искусала меня. Проститься с ней вконец хотел бы, но она не отпускает насовсем, поганка эдакая.

Яга сочувственно посмотрела на него, покачав головой. Чует она все как пить дать чует, думает Стрибог. Все-таки нечисть немертвая Баба Яга и страх, боль и мучения душевные ощущает лучше.

— Ее любовь — это исступленный крик боли, жгучие угли из печи Сварога и тяжелое оружие. Забыла, как короновал я ее и душу, цветущую любовью, сжег, — он судорожно шепчет, положил голову на руки, скрещенные и глаза закрыл. — Не нужен ей никто, никто и ничто кроме толпы, что восхваляет ее.

И эта новая грань, новая данность бытья ощутимо бьет по сердцу его усталому, раненному. Понимал внутри, догадывался о чем-то таком глубоко в душе. Но не смел произнести вслух, не смел признаться самому себе.

Яга наклоняется чуть влево, руку изящную тянет к нему и гладит по спину сгорбленной, большой.

— Оставь муки свои на время, дорогой. Отдохни у нас.

Он знал, что Навь как гриб, поросший после дождя все, впитывает, все страдания и мучения и цветет этим. Навь словно зверь пушистый, забрать боль может, но также и искусать до смерти.

Снегурочка улыбнулась, кивнув головой и соглашаясь, когда поймала взгляд Яги на себе:

— Конечно оставайся!

***

Они разбрелись по миру, уставшие и сломленные после разрушения их родных пенат. Пускай Жива радуется, радуется и смеется что на ее ковре жизни появились новые узоры. Явь умерла, а Правь мертвым телом срослась с великим деревом мира, погрузившись в вечный сон.

Им не холодно и не больно, больше нет. Кто-то страдает тихими вздохами ночью, а кто-то идет вперед, оглядывая дивный новый мир.

Каждому свое, свое и целый мир новый для исследования. И пускай Перун рычит и молнии пускает как бешенный, все понимают, что ничего как прежде не будет.

— Гильгамеш приглашал погостить, — шепчет он между перерывов поцелуев. — Он живет в кавказских горах.

А она в ответ жмется к нему, холодная как смерть и он мертвый дух скелетный, идеально и несочетаемо. Но не в их случае, не в их отношениях, когда она крепко-крепко держит секрет его вечность, а он греет ее в объятиях своих, обдавая дыханием болот и ссохшихся костей.

— Да? — выдыхает она, улыбаясь. — Было бы здорово его навестить.

Они на кровати лежат, черными шелками укрытой и в темноте комнаты, свечами горящими усыпанной. Пахнет гортензиями и пачули так ярко и сладко, смешиваясь со звуками и шуршаниями ткани.

Старый готический замок стоящий посреди Нави мрачным истуканом, возвышаясь над всем что было вокруг и повсюду. В стенах замка тихо, не слышно шорохов залежных покойников и ведьм Черной Пади, которые иногда забредают. Только их комната, закрытая на замок, полнится жизнью, смехом и поцелуями.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.